Путь к империи Наполеон Бонапарт

Почему лигурийский народ так быстро изменился? Его первые порывы к братству и восторженность сменились опасениями и страхом. Духовенство первое сплотилось вокруг дерева свободы. Оно первое сказало вам, что мораль Евангелия является демократической. Но люди, подкупленные вашими врагами, и непосредственные помощники тирании во всех революциях воспользовались промахами, пусть даже преступлениями некоторых из духовных лиц, чтобы писать против религии, и духовенство удалилось! Начались массовые репрессии, и число ваших врагов возросло!..

Когда в государстве, особенно в небольшом государстве, усваивают привычку осуждать, не выслушивая оправданий, приветствовать речи рукоплесканиями, потому что они произнесены со страстью, когда называют добродетелью преувеличение и исступление, преступлениями – умеренность и справедливость, тогда такое государств близко к гибели… Поверьте, что во всех местах, куда призовут меня долг и служба родине, для меня будут в числе самых дорогих те минуты, когда я смогу быть полезен вашей республике… Я с удовлетворением узнаю, что генуэзский народ единодушен и счастлив».

В Париже, в Совете пятисот, обсуждалось тогда предложение Сийеса об изгнании из Франции всех дворян с возмещением стоимости их владений промышленными товарами. Советы, данные Наполеоном Генуэзской республике, казались адресованными Французской республике, которая ими воспользовалась; во всяком случае, экстремистский и ужасный проект, который повсюду вносил тревогу и беспорядок, был отклонен. Больше о нем не было и речи.

Ни один из французских батальонов не перешел за Тортону. Генуэзская революция восторжествовала благодаря влиянию одного третьего сословия.

Если бы не проделки инквизиторов и клуба Моранди, она была бы проведена без нарушения порядка, без потрясений и без всякого, даже косвенного, вмешательства Франции.

Сардинский король находился в ложном положении. Болонский договор одновременно и существовал и не существовал.[83] Директория не высказывалась ясно, но было очевидно, что она не хотела его ратифицировать. Наполеон же продолжал считать, что эта ратификация необходима. В Италии и так уже было достаточно поводов для раздора. Он считал ратификацию этого договора нужной для того, чтобы оказать давление на Австрию и ускорить переговоры.

В случае их неудачи и войны он придавал большую важность присоединению к его армии прекрасной дивизии старых пьемонтских войск, цену которым он знал. Считая себя лично связанным статьями этого договора, он употреблял все средства, чтобы гарантировать внутреннее спокойствие во владениях короля. Но такое поведение подверглось сильной критике. Недовольных пьемонтцев с каждым днем становилось все больше и больше.

Они прибегли к оружию, но революционеры были разгромлены. Подобное крайне щекотливое положение вызывало недовольство всех якобинцев Франции и Италии, и, когда королевская партия восторжествовала, аресты и притеснения, к которым она прибегла, явились постоянным поводом для жалоб в главную квартиру. Когда Директория в конце сентября подписала свой ультиматум по поводу переговоров в Кампоформио, она уведомила Наполеона, что настаивает на своем решении не ратифицировать договор о союзе с Сардинией.

Министр иностранных дел, сообщая Наполеону о намерениях Директории, посоветовал ему переманить сардинских солдат при помощи итальянских вербовщиков и таким образом получить поддержку 10 000 человек пьемонтского контингента, без всяких обязательств перед Туринским двором. Но кадровых солдат, составляющих всю силу войска, нельзя было переманить, притом подобная операция потребовала бы длительного времени, а речь шла о немедленном выступлении в поход.

Подобное поведение Директории было одной из причин, побудивших Наполеона подписать мир в Кампоформио, не принимая во внимание ультиматум Французского правительства от 29 сентября, включение которого в протокол привело бы, по его мнению, к разрыву. Однако Директория поняла наконец, сколь важно усилить Итальянскую армию 10 000 человек пьемонтского контингента, она решила ратифицировать Туринский договор и 21 октября направила его в Законодательный корпус.

Но было уже поздно: 17-го в Кампоформио был подписан мирный договор с Австрией. Таким образом, после кампаний Наполеона в Италии сардинский король сохранил свой трон, но могущество его было ослаблено потерей Савойи и графства Ницца, а также крепостей, часть которых была разрушена, а другие отданы французам, державшим в них свои гарнизоны.

Но зато он приобрел огромное преимущество в союзе с республикой, гарантировавшей неприкосновенность его владений. Однако этот государь был свободен от каких-либо иллюзий относительно своего положения. Он знал, что обязан сохранением своего трона одному Наполеону, знал, как мало было искренности в дружбе к нему Директории, и не забывал, из-за каких политических соображении был принят этот союз.

Он предчувствовал свое падение. Окруженный со всех сторон демократиями – французской, лигурийской и цизальпинской, – он должен был еще бороться с мнением своего народа. Пьемонтцы громкими криками призывали революцию, и двор рассматривал уже Сардинию как вероятное убежище.

Сначала Римский двор точно соблюдал условия Толентинского договора, но, подпав потом под влияние кардиналов Буска и Альбани, стал снова набирать армию и имел неблагоразумие открыто бросить вызов Франции, призвав в главнокомандующие генерала Провера. В то же время он отказался признать Цизальпинскую республику. Победы республики, угрозы французского посланника быстро заставили его прекратить эти тщетные проявления независимости.

Провера прожил в Риме всего несколько дней и должен был возвратиться в Австрию. Цизальпинская республика, пользуясь счастливым случаем овладеть некоторыми провинциями святейшего престола, объявила войну Ватикану. Увидев, какая гроза собирается над ними, расслабленные и безрассудные старцы Римского двора пали на колени и дали Цизальпинской директории все, чего она потребовала.

Если в подобном поведении нельзя найти и следа той древней политики, которая так прославила Ватикан за последние столетия, то это объясняется тем, что римский режим обветшал. Светская власть папы не могла больше держаться; она шла к своему концу так же, как суверенитет князей церкви в империи[84].

Неаполитанский двор находился под руководством королевы, женщины умной, но понятия которой были столь же беспорядочны, сколь и страсти, владевшие ее сердцем. Договор, подписанный в Париже в октябре 1796 года, не изменил настроений этого правительства, не перестававшего вооружаться и причинять беспокойство в течение всего 1797 года. Между тем никакой договор не мог быть для него более благоприятным.[85]

Когда Наполеон находился в Комарке, угрожая Риму, князь Пиньятелли-Бельмонте, неаполитанский посланник, следовавший за главной квартирой, передал ему при свидании с глазу на глаз письмо королевы с заявлением, что она готова двинуть 30 000 человек для защиты Рима. «Благодарю вас за это откровенное признание, – отвечал ему главнокомандующий, – и могу вам ответить подобной же откровенностью».

Он позвонил своему секретарю, распорядился принести досье Неаполя и вынул из него депешу, которая была им послана Директории в ноябре 1796 года, до взятия Мантуи. В депеше говорилось: «Затруднения, которые я испытываю с приближением Альвинци, не мешают отправке 6000 ломбардцев и болонцев для наказания Римского двора; но необходимо предвидеть, что неаполитанский король может двинуть 30 000 человек для защиты святейшего престола.

Следовательно, я пойду на Рим только тогда, когда Мантуя сдастся и прибудут подкрепления, которые вы мне обещали, чтобы в случае если Неаполитанский двор нарушит Парижский договор, я мог располагать 25 000 человек для овладения Неаполем и принуждения двора искать убежища в Сицилии». Специальный курьер, которого этот посланник отправил в ту же ночь, без сомнения, имел назначение уведомить королеву, каким образом был встречен ее намек.

Со времени Парижского мира неаполитанские послы при иностранных дворах стали вести себя более враждебно и нагло по отношению к французам, чем это было во время войны. Нередко эти послы позволяли себе говорить вслух, что мир будет непродолжителен и т. д.

Такое безумное поведение не мешало Неаполитанскому кабинету строить воздушные замки. Во время совещаний в Момбелло, в Удине и в Пассарьяно уполномоченный королевы пытался заполучить острова Корфу, Занте, Кефаллинию, Сент-Мор, округа Мачерета, Феррара, Анкона и герцогство Урбино; он зашел настолько далеко, что выразил желание обогатиться за счет наследства папы и Венецианской республики; все эти приобретения королева хотела сделать при содействии Франции, а особенно многого ждала она от вмешательства Наполеона.

Эти претензии были только забавны. Они являлись доказательством безрассудства и развращенности лиц, управлявших самым капризным и самым непоследовательным в Европе кабинетом, в то время как неаполитанская армия была самой худшей из армий Италии. Неаполитанский трон пережил Кампоформийский мир и мог бы существовать спокойно и счастливо среди бурь, потрясавших Европу и Италию, если бы он руководствовался более здравой политикой.

Пришлось уступить мольбам ломбардцев и установить для них республику под названием Транспаданская.

В нее входила вся Ломбардия, то есть вся местность, расположенная на левом берегу По, от Минчио до Тичино.

Циспаданская республика протянулась по правому берегу По – от пармских владений, которые не вошли в ее состав, до Адриатического моря. Ее конституция была установлена декретом Конгресса депутатов, избранных нацией, и передана на всенародное утверждение.

Она собрала громадное большинство голосов и в конце апреля была введена в действие. Дворянство и духовенство сумели добиться избрания своих представителей на все должности. Буржуазия обвиняла их в отсутствии приверженности к новому порядку вещей. Недовольство было всеобщим. Наполеон почувствовал необходимость дать обеим республикам окончательное устройство.

Как только Момбелльская конвенция, содержавшая основы окончательного мира и подписанная маркизом Галло, была отвергнута Венским кабинетом, Наполеон создал Цизальпинскую республику. Он решил образовать ее из двух республик – Циспаданской и Транспаданской. Это объединило бы под единой властью 3 или 4 миллиона жителей и придало бы государству большую силу, способную влиять на дальнейшие события.

Переговоры с властями этих обеих республик, с целью побудить их к добровольному объединению, и подробности устройства Цизальпинской республики составляли часть его работы во время пребывания в Момбелло. Власти Циспаданской республики упорно отказывались от объединения, противоречащего их областническим предубеждениям. Власти Реджио, Модены, Болоньи и Феррары с трудом подчинились необходимости объединения, во главе с единым правительством.

Дух партикуляризма повсюду препятствовал объединению населения обоих берегов По. Вероятно, это не удалось бы произвести с их полного согласия, не возбудив надежды на то, что такое слияние – лишь прелюдия к объединению всех народов полуострова под властью одного правительства. Тайная склонность всех итальянцев к образованию единой великой нации взяла верх над мелкими страстями местных властей.

К этой общей причине присоединились еще два частных обстоятельства: Романья, уступленная папой по Толентинскому договору, объявила себя независимой под названием Эмилия и не пожелала присоединиться к Циспаданской республике из-за антипатии к Болонье. Однако народ Романьи воспринял с энтузиазмом мысль о вхождении в состав Цизальпинской республики и в многочисленных петициях просил о ее образовании.

В то же время Венеция и материковые области, обеспокоенные тайной переговоров о предварительном мире, голосовали в народных собраниях за образование Итальянской республики. Этими двумя обстоятельствами устранялись все препятствия; дух партикуляризма склонился перед государственным разумом и частные интересы стушевались перед общими. Общее соглашение об объединении было достигнуто.

Новая республика была названа Цизальпинской республикой. Милан объявлен ее столицей. Этим были недовольны в Париже, где хотели назвать ее Трансальпийской, но, поскольку мечты итальянцев постоянно стремились к Риму и к объединению всего полуострова в одно государство, слово «Цизальпинская» льстило этим стремлениям, и итальянцы хотели его держаться, не осмеливаясь принять наименование «Итальянская республика».

По Кампоформийскому договору часть венецианских областей, расположенная на правом берегу Адидже, была присоединена к Цизальпинской республике, а после вхождения в ее состав еще и Вальтелины население ее достигло 3 600 000 душ. Эти провинции – самые прекрасные и богатые в Европе – составили 10 департаментов. Они простирались от Швейцарских гор до Тосканских и Римских Апеннин и от Тичино до Адриатического моря.

Наполеону хотелось дать этой новой республике конституцию, отличную от французской. Он просил, чтобы в Милан прислали для этого выдающихся французских публицистов, вроде Сийеса; но эта мысль не понравилась Директории, которая потребовала, чтобы конституция Цизальпинской республики была составлена по образцу конституции Франции 1795 года Первыми директорами сделались Сербеллони, Парадизи, Москати, Алессандри, Фенароли.

Это были вожди французской партии в Италии. Первый из них являлся одним из самых знатных вельмож Ломбардии. 30 июня они были водворены в Миланском дворце. Тогда же были провозглашены независимость Цизальпинской республики и отказ от права завоевания.[86] В миланском госпитале состоялось общее собрание национальной гвардии и представителей властей новой республики. 14 июля 30 000 национальных гвардейцев и депутатов от различных департаментов приняли присягу на верность братству между ними, поклялись приложить все усилия к возрождению свободы и итальянского отечества.

Цизальпинская директория назначила министров и должностных лиц, установила размер вооруженных сил и управляла республикой как независимым государством. Ключи от Милана и других крепостей были возвращены французскими офицерами цизальпинским. С этого момента нравы итальянцев начали изменяться; через несколько лет они превратились в совсем другую нацию. Ряса, бывшая в моде у молодых людей, была заменена военным мундиром.

Вместо того чтобы проводить жизнь у ног женщин, молодые итальянцы стали часто посещать манежи, стрелковые тиры, учебные плацы. Дети не играли больше в богослужение, у них появились полки оловянных солдатиков, и они в своих играх подражали военным действиям.

В прежних театральных комедиях и в уличных фарсах итальянца всегда представляли как большого труса, хотя и остроумного, а рядом с ним всегда был некий грузный вояка, иногда француз, а всего чаще немец, очень сильный, очень смелый, очень грубый, заканчивающий сцену нанесением нескольких палочных ударов итальянцу под громкие аплодисменты зрителей.

Народ больше не выносил подобных зрелищ; теперь авторы показывали на сцене, к радости зрителей, смелых итальянцев, которые, поддерживая свою честь и права, обращали в бегство иностранцев. Национальное сознание сложилось. В Италии появились свои песни, одновременно и патриотические, и воинственные. Женщины с презрением отвергали ухаживания мужчин, напускавших на себя, чтобы понравиться им, изнеженную томность.

Вальтелина состоит из трех долин: собственно Вальтелина, Бормио и Киавенна. Ее население составляет 160 000 человек. Жители исповедуют римско-католическую религию и говорят по-итальянски. Географически она принадлежит Италии. Она тянется по берегу Адды, до впадения ее в озеро Комо, и отделена от Германии главным хребтом Альп.

Ее протяжение в длину 18 лье, в ширину 6 лье. Киавенна, ее главный город, расположена в двух лье от озеро Комо и в 14 – от Койре, от которого Бормио находится в 17 лье. В древности она составляла часть Миланской области. Барнабе Висконти, архиепископ и герцог Миланский, отдал в 1404 году эти три долины Койрской церкви.

В 1512 году граубюнденские[87] общины получили от Сфорцы верховную власть над Вальтелиной на основании договорных статей, гарантом которых должны были сделаться герцоги Миланские. Таким образом, вальтелинцы оказались подданными граубюнденских общин, жители которых говорят преимущественно по-немецки, протестанты и отделены от них главным хребтом Альп.

Нет состояния более ужасного, чем подчинение одного народа другому. Подобным образом Нижний Валлис был подчинен Верхнему Валлису и область Во была в подданстве Берна. Долгое время несчастные вальтелинцы жаловались на притеснения, которым они подвергались, и на унизительное иго, которому они подчинены.

Граубюнденцы, бедные и невежественные, наживались на них, более богатых и более цивилизованных. Последний крестьянин граубюнденских общин считал, что между ним и самым богатым жителем Вальтелины такое же расстояние, как между государем и его подданным. И конечно, если бывает положение, которое делает законным восстание и требует перемен, то это относится как раз к положению страждущей Вальтелины.

В мае 1797 года население трех долин подняло восстание, взялось за оружие, изгнало своих самозваных властителей, водрузило трехцветное итальянское знамя, назначило Временное правительство и обратилось с воззванием ко всем державам, уведомляя их о своих обидах и о принятом ими решении отвоевать права, которых ни один народ не может быть лишен. Они послали делегатами в Момбелло Гюиччиарди, Планта и Парибелли, людей достойных, с требованием восстановления договорных статей, нарушенных по всем пунктам граубюнденцами.

Наполеон не хотел вмешиваться в вопросы, касающиеся Швейцарии и с этой точки зрения способные приобрести общее значение. Однако когда ему представили документы из миланских архивов, относящиеся к этому делу, он увидел, что Миланскому правительству предоставлено право гаранта; так как со своей стороны граубюнденские общины просили его покровительства, чтобы призвать вальтелинцев, их подданных, к порядку и заставить их вновь подчиниться, он принял на себя посредничество и предложил обеим сторонам явиться к нему в июле на суд для защиты своих прав.

В течение этого времени граубюнденские общины просили о вмешательстве и Гельветский[88] союз. Бартелеми, французский посланник в Берне, энергично поддерживал их ходатайство. Наконец, после многочисленных происков обеих сторон, Наполеон, прежде чем принять окончательное решение, порекомендовал им сговориться полюбовно и предложил им, чтобы в порядке примирения Вальтелина образовала четвертую Граубюнденскую лигу, во всем равную с тремя первоначальными.

Это предложение глубоко оскорбило самолюбие граубюнденских крестьян. Как допустить, чтобы крестьянин, пьющий воду из Адды, был равен крестьянину, пьющему воду из Рейна? Они возмутились этим предложением еще и потому, что крестьяне-католики, говорящие по-итальянски, богатые и образованные, должны были сравняться с ними, крестьянами-протестантами, говорящими по-немецки, бедными и невежественными.

Вожаки граубюнденцев не разделяли этих предубеждений, но были ослеплены своими интересами: Вальтелина была для них источником очень значительного дохода и больших богатств, с которыми они никак не могли решиться расстаться. Они интриговали в Париже, в Вене, в Берне. Им надавали обещаний, советовали выиграть время. Их упрекали за то, что они накликали на себя и приняли посредничество. Они отклонили путь примирения и не выслали делегатов к назначенному времени для обсуждения перед посредником вопроса о выполнении договорных статей и дискуссии с делегатами Вальтелины.

Наполеон вынес заочно решение против граубюнденских общин. Как арбитр, избранный обеими сторонами, а равно как представитель миланского властителя – гаранта договорных статей Вальтелины, он вынес 19 вандемьера VI года (10 октября 1797 года) свое постановление, составленное в следующих выражениях:

«Народы Вальтелины, Киавенны и Бормио восстали против законов граубюнденских общин и объявили себя независимыми в минувшем прериале. Правительство республики Граубюнден, после применения всех средств для приведения к повиновению своих подданных, прибегло к посредничеству Французской республики, в лице генерала Бонапарта, и направило к нему Гауденцио Планта в качестве делегата.

Так как народы Вальтелины со своей стороны также просили посредничества, то главнокомандующий собрал делегации обеих сторон в Момбелло 4 мессидора (22 июня) и после довольно продолжительного совещания принял на себя от имени Французской республики просимое посредничество. Он написал Граубюндену и Вальтелине, чтобы они выслали к нему поскорее делегатов.

Народы Вальтелины, Киавенны и Бормио пунктуально выслали требуемых делегатов.

Прошло несколько месяцев, а граубюнденское правительство все еще не прислало своих делегатов, несмотря на повторные настояния гражданина Комейраса, резидента республики в Койре.

6 фрюктидора (23 августа) главнокомандующий, видя анархию, в которую оказалась погруженной Вальтелина, распорядился написать Граубюнденскому правительству уведомление о присылке делегации до 24 фрюктидора (10 сентября).

Наступило 19 вандемьера (10 октября), но граубюнденские делегаты не прибыли.

Они не только не прибыли, но не остается никаких сомнений в том, что, вопреки принятому ими посредничеству Французской республики, граубюнденские общины предрешили вопрос и что отказ от посылки делегатов является следствием интриг.

Вследствие этого главнокомандующий от имени Французской республики и приняв во внимание:

1) что прямодушие, лояльное поведение и доверие народов Вальтелины, Киавенны и Бормио в отношении Французской республики должны вызвать в этой республике чувство взаимности и готовность помочь им;

2) что Французская республика вследствие просьбы заявленной граубюнденцами, стала посредником и как бы арбитром судьбы этих народов;

3) что нарушение граубюнденцами договорных статей, которые они должны были соблюдать относительно народов Вальтелины, Киавенны и Бормио, не подвергается сомнению и что последние, следовательно, вновь приобрели естественные права, данные природой всем народам;

4) что народ не может быть подданным другого народа без нарушения общественного и естественного права;

5) что жители Вальтелины, Киавенны и Бормио ясно высказались за присоединение к Цизальпинской республике;

6) что общность религии, языков, природных особенностей, путей сообщения и торговых интересов также допускает такое присоединение Вальтелины, Киавенны и Бормио к Цизальпинской республике, из состава которой эти три страны к тому же некогда были вырваны;

7) что после декрета общин, составляющих три лиги Граубюнденского союза, решение, которое принял посредник о преобразовании Вальтелины в четвертую лигу, оказывается отвергнутым, и вследствие этого у Вальтелины не остается другого средства избавиться от тирании, как присоединение к Цизальпинской республике;

8) в силу полномочий, предоставленных Французской республике согласно просьбе Граубюндена и вальтелинцев о посредничестве, – главнокомандующий постановил что народы Вальтелины, Киавенны и Бормио имеют право присоединиться к Цизальпинской республике».

Вопрос оказался разрешенным. Радость и восторг охватили несчастных обитателей Вальтелины. Злоба и оскорбленное самолюбие заставили содрогнуться Граубюнден. Тотчас же после этого арбитражного решения Вальтелина и Цизальпинская республика вступили в переговоры и объединились. Граубюнденцы тогда поняли свою ошибку.

Они написали Наполеону, что высылают делегатов для защиты своих прав перед ним, притворившись, таким образом, будто они не знают того, что произошло. Он им ответил, что они опоздали, что его решение было уже вынесено, 10 октября Вальтелина уже объединилась с Цизальпинской республикой, и этот вопрос разрешен раз навсегда.

Справедливость, оказанная этому маленькому народу, тронула и изумила все благородные сердца. Принципы, на которых было основано решение Наполеона, прогремели по всей Европе и нанесли смертельный удар узурпаторским действиям швейцарских кантонов, имевшим другие народы в качестве подданных.

Казалось бы, этот пример должен был просветить бернскую аристократию и заставить ее почувствовать, что наступил момент для некоторых уступок духу времени, французскому влиянию и справедливости. Но предрассудки и самомнение никогда не прислушиваются к голосу разума, природы и религии. Олигархия уступает только силе. И поэтому лишь много лет спустя обитатели Верхнего Валлиса согласились смотреть на обитателей Нижнего Валлиса как на равных себе и крестьяне области Во и Аргови принудили бернскую олигархию признать их права и независимость.

I. Обмен ратификационными грамотами Лёобенских предварительных условий мира (24 мая 1797 года). – II. Конференция в Момбелло. – III. Конференция в Удине до 18 фрюктидора. – IV. Конференция в Пассарьяно. – V. Французское правительство после 18 фрюктидора не хочет больше мира. – VI. Интересы Наполеона и его политика. – VII. Чрезмерные притязания императорских уполномоченных, угрозы; передвижения армии. – VIII. Подписание Кампоформийского мирного договора (17 октября). – IX. Генералы Дезе и Гош. – X. Наполеон покидает Италию и отправляется в Париж через Раштадт.

Обмен ратификационными грамотами Лёобенских предварительных условий мира произошел 24 мая в Момбелло между Наполеоном и маркизом Галло. В первый раз возник вопрос этикета. Германские императоры не признавали за французскими королями права альтерната[89].

Венский кабинет опасался, что республика не захочет признавать этого обычая и что по ее примеру другие державы Европы также откажутся считаться с этим признаком гегемонии, которой пользовалась Священная Римская империя со времени Карла Великого. В первый момент упоения, испытанного австрийским уполномоченным в результате подчинения Франции обычному этикету, он отказался от мысли о конгрессе в Берне, согласился на сепаратные переговоры и открытие конгресса в Раштадте для установления мира в империи лишь в июле месяце.

Через несколько дней переговоры привели к соглашению об окончательном договоре на следующих основаниях: 1) граница по Рейну для Франции; 2) Венеция и граница по Адидже для императора; 3) Мантуя и граница по Адидже для Цизальпинской республики. Маркиз Галло заявил, что с последним прибывшим курьером он получил полномочия для подписания мира на этих основаниях. С 6 мая Наполеон и генерал Кларк также были облечены необходимыми полномочиями.

Эти условия являлись более благоприятными для Франции, чем смела надеяться Директория. Можно было, следовательно, считать мир обеспеченным.

Кларк был в момент революции капитаном Орлеанского драгунского полка. С 1789 года он примкнул к орлеанистской партии. В 1795 году был призван в Комитет общественного спасения для руководства топографическим бюро. Особенно покровительствуемый Карно, он был избран Директорией в 1796 году для предложения мира императору и отправился для этого в Милан. Действительной целью его миссии было отнюдь не открытие переговоров, а исполнение в главной квартире функций тайного агента Директории по наблюдению за главнокомандующим, победы которого начали тревожить Директорию.

Кларк отсылал в Париж сведения о главных начальствующих лицах армии. Это возбудило ропот и навлекло на него неприятности. Наполеон, понимавший, что правительства нуждаются в осведомлении, предпочел, чтобы такое секретное поручение было доверено человеку известному, а не всяким второстепенным агентам, собирающим по кабакам и передним самые нелепые сведения.

Он взял Кларка под свое покровительство и даже использовал его в различных переговорах с Сардинией и итальянскими государями. После 18 фрюктидора он горячо его защищал не только потому, что Кларк заслужил его уважение при выполнении им своей столь щекотливой миссии, но также и потому, что, по его мнению, собственное достоинство обязывало его оказывать покровительство каждому человеку, имевшему с ним ежедневные сношения и на которого он не имел определенного повода жаловаться.

У Кларка совсем не было военных способностей. Это был человек кабинетный, аккуратный и надежный работник, большой враг всяких жуликов. Он происходил из одной из ирландских фамилий, сопровождавших Стюартов в изгнании. Чрезмерно возгордившись своим происхождением, он в эпоху империи навлек на себя насмешки за свои генеалогические изыскания, совсем не вязавшиеся с убеждениями, им исповедуемыми, с карьерой, какую он избрал, и с духом времени.

Это был его недостаток. Но последний не помешал императору вверить Кларку портфель военного министра как хорошему администратору, который должен был быть привязан к Наполеону за то, что тот осыпал его благами. В эпоху империи он оказал важные услуги благодаря своей безукоризненной честности, и, вспоминая о нем, приходится пожалеть, что в конце своей карьеры он принимал участие в правительстве, которое Франция будет вечно упрекать за то, что оно заставило ее пройти через Кавдинское ущелье[90], распустило армию, составлявшую ее славу в течение 25 лет, и сдало удивленным противникам наши крепости, остававшиеся еще непобежденными.

Если бы в 1814 и 1815 годах доверие короля не было отдано людям, дух которых был сломлен тяжелыми обстоятельствами, предателями своего отечества, которые видели спасение и славу трона своего господина только в подчинении игу Священного союза; если бы в управление государством вступили такие люди, как герцог Ришелье, стремлением которого было освободить свою родину от присутствия чужеземных штыков, или как Шатобриан, только что оказавший в Генте выдающиеся услуги, Франция вышла бы из этих двух национальных кризисов могущественной и грозной.

Шатобриан получил от природы священный огонь, об этом свидетельствуют его сочинения. Его стиль – это не стиль Расина, а стиль пророка. Он был единственным, кто мог сказать безнаказанно с трибуны палаты пэров, что «серый сюртук и шляпа Наполеона, выставленные на шесте на Брестском побережье, заставили бы Европу стать в ружье». Если Шатобриан когда-либо придет к власти, возможно, что и он собьется с пути, как и многие другие, нашедшие в ней свою погибель; но верно одно: все великое и национальное созвучно его гению, и он с негодованием отверг бы постыдные поступки тогдашней администрации.

Граф Мервельдт, новый австрийский уполномоченный, прибыл в Момбелло 19 июня. Венский кабинет дезавуировал маркиза Галло и настаивал на том, чтобы условия мира обсуждались только на Бернском конгрессе и в присутствии союзников Вены. Видимо, он изменил линию поведения.

Вступил ли он в новую коалицию? Действовал ли он в расчете на русские войска? Было ли это одним из последствий заговора Пишегрю? Не питал ли он надежды на то, что гражданская война, раздирающая восточные департаменты, распространится по всей Франции и власть попадет в руки заговорщиков?

Австрийские уполномоченные ничего не могли ответить, когда Наполеон им указывал, что Англия и Россия никогда не согласятся на то, чтобы император возместил свои потери за счет древней Венеции, что требовать вести переговоры только вместе с этими государствами – значит стремиться еще раз попытать счастья на войне. Министр Тугут прислал новые инструкции.

Он отказался от Бернского конгресса и согласился на сепаратные переговоры. Конференция открылась в Удине 1 июля. Генерал Кларк один представлял там Францию. Наполеон заявил, что он станет присутствовать там только тогда, когда из протоколов будет видно, что австрийские представители искренно желают мира и имеют полномочие его подписать. Несколько дней спустя он покинул Момбелло и отправился в Милан.

Там он пробыл июль и август. Австрийцы выжидали исхода кризиса, потрясавшего Францию: эти два месяца прошли в бесплодных переговорах. День 18 фрюктидора расстроил надежды Австрии. Граф Кобенцль спешно прибыл в Удине с полномочиями императора, полным доверием которого он пользовался. Маркиз Галло, граф Мервельдт и барон Дегельманн принимали участие в совещаниях, но, по сути дела, только лишь для проформы.

Наполеон отправился в Пассарьяно. Кларк был отозван, и Наполеон оказался единственным уполномоченным со стороны Франции. 27 сентября начались переговоры с графом Кобенцлем. Совещания проходили попеременно то в Удине, то в Пассарьяно. Четыре австрийских уполномоченных размещались с одной стороны прямоугольного стола.

Секретари конференции сидели по бокам его, а с другой стороны стола находился французский уполномоченный. Когда совещания происходили в Пассарьяно, обедали у Наполеона. Когда они велись в Удине, обедали у графа Кобенцля. Пассарьяно – прелестная дача, расположенная на левом берегу Тальяменто, в четырех лье от Удине и в трех лье от развалин Аквилеи.

На первом же заседании граф Кобенцль отказался от всего, о чем говорили его коллеги в течение четырех месяцев. Он выдвинул сумасбродные притязания. Приходилось начинать снова круг болтовни, которая велась уже с мая. Система, которой приходилось придерживаться с таким уполномоченным, была указана им самим: нужно было делать столько же шагов в сторону от золотой середины, сколько делал он сам.

Граф Кобенцль был родом из Брюсселя, был очень любезным в обществе, изысканно вежливым, но в делах человеком жестким и тяжелым. Его аргументации недоставало определенности и точности; чувствуя этот недостаток, он думал восполнить его повышением голоса и повелительными жестами.

Маркиз Галло, неаполитанский посланник в Вене, был в одинаковой милости у неаполитанской королевы и императрицы. Он был по характеру вкрадчивым и гибким, но прямодушным.

Граф Мервельдт, полковник уланского полка, был выдвинут министром Тугутом и пользовался его доверием.

Барон Дегельманн был кабинетным работником, прямодушным и благожелательным.

С прибытием графа Кобенцля ход переговоров не позволял больше сомневаться в действительных намерениях Венского двора: он хотел мира. Он не заключил никаких новых соглашений ни с Россией, ни с Англией, и, коль скоро австрийские представители убедились бы, что они могут заключить договор на основаниях, установленных в Момбелло, мир был бы подписан, если бы Директория не изменила своей политики. После 18 фрюктидора она стала переоценивать свои силы.

Она считала возможным безнаказанно требовать от нации новых жертв. Она намекнула Наполеону, чтобы он прервал переговоры и начал военные действия, а в то же время вела с ним официальную переписку в духе инструкций 6 мая. Было ясно, что Директория желала войны, но всю ответственность за разрыв хотела возложить на человека, ведущего переговоры.

Когда она почувствовала, что этот ход не удается, и особенно когда сочла свою власть укрепившейся, ею был послан ультиматум в депеше от 29 сентября. Наполеон получил его 6 октября в Пассарьяно. Франция не хотела больше уступать императору ни Венеции, ни линии Адидже. Это было равносильно объявлению войны.

У Наполеона были установившиеся взгляды на степень повиновения, которое он должен был оказывать своему правительству в отношении военных действий. Он считал себя обязанным исполнять его приказания лишь постольку, поскольку они признавались им разумными и насколько успех казался возможным. Он полагал преступным приводить в исполнение вредный план и в подобном случае считал себя обязанным подать в отставку.

Именно так он поступил в 1796 году, когда Директория захотела отправить часть его армии в Неаполитанское королевство. У него не было столь же определенных взглядов в отношении степени повиновения, которое он должен был проявить в качестве уполномоченного.

Мог ли он отказаться от своей миссии в самый разгар переговоров или обречь их на неудачу исполнением инструкций, с которыми он был не согласен и которые равнялись объявлению войны? Но прежде всего он был в Пассарьяно главнокомандующим. Ему казалось нелепостью в качестве уполномоченного объявлять войну и в то же самое время подавать в отставку с поста главнокомандующего, чтобы не возобновлять военных действий во исполнение плана кампании, противоречащего его взглядам.

Министр иностранных дел вывел его из затруднения. В одной из своих депеш он сообщил ему, что Директория, посылая свой ультиматум, считала, что главнокомандующий будет иметь возможность заставить принять его силой оружия. Он долго размышлял над этим сообщением. Оно доказало ему, что в его руках судьба Франции: от решения, которое он изберет, зависело, быть войне или миру.

Он решил придерживаться инструкций от 6 мая и подписать мир на основах, выработанных в Момбелло, которые одобрены правительством до 18 фрюктидора.

Причинами, побудившими его к этому, были: 1) общий план кампании был порочен; 2) так как ультиматум был получен только 6 октября, то военные действия могли начаться лишь 15 ноября, когда французским войскам было бы трудно вступить в Германию, между тем как это время года было благоприятно для австрийцев в отношении сосредоточения значительных сил на равнинах Италии; 3) командование армией в Германии было вверено Ожеро, политические воззрения которого после событий 18 фрюктидора сделались экстремистскими; его штаб состоял большей частью из распропагандированных людей, опьяненных принципами 1793 года, и это являлось непреодолимым препятствием, делавшим невозможным достижение согласия, необходимого при операциях двух армий.

Наполеону хотелось, чтобы командование Рейнской армией, за отсутствием Моро, было вверено Дезе; 4) он требовал подкреплений в 12 000 человек пехоты и 4000 кавалерии, в которых ему отказали; у него же было только 50 000 бойцов, а он находился на 20 переходов ближе к Вене, чем Рейнские армии, имея перед собой три четверти австрийских сил, прикрывавших Вену со стороны Италии, тогда как армиям Самбро-Маасской и Рейнской противостоял только простой обсервационный корпус; 5) Директория в своем ослеплении заявляла депешей от 29 сентября, что она отказывается ратифицировать договор от 5 апреля о наступательном и оборонительном союзе с сардинским королем.

По этому договору король обязывался присоединить к Итальянской армии контингент в 8000 человек пехоты, 2000 кавалерии и 40 пушек. Отказ Директории поверг Турин в отчаяние; двор не мог более обманываться относительно задних мыслей французского правительства; ему нечего было больше заискивать перед ним, выходило так, что Итальянской армии придется ослабить себя на 10 000 человек для усиления гарнизонов Пьемонта и Ломбардии.

21 октября Директория сообщила, что, по представлению главнокомандующего Итальянской армией, она решила усилить его войска на 6000 человек, взятых из Германской армии, изменить план кампании согласно его желанию и ратифицировать договор о наступательном и оборонительном союзе с сардинским королем, передав его в Законодательный корпус в тот же день, 21 октября. Но Кампоформийский договор был подписан на три дня раньше составления этой депеши, а прибыла она в Пассарьяно только через 12 дней после подписания мира.

Может быть, если бы Директория приняла это решение 29 сентября, в момент отсылки ею своего последнего ультиматума, Наполеон и решился бы на войну в надежде освободить всю Италию до Изонцо, чего он желал больше, чем кто бы то ни было.

В интересах Наполеона было заключить мир. Республиканцы громко выражали свою зависть. «Столько славы, – говорили они, – несовместимо со свободой». Если бы он возобновил военные действия и французские армии заняли Вену, то Директория, упорно придерживаясь направления, взятого ею с 18 фрюктидора, захотела бы произвести революцию в империи, а это, несомненно, привело бы к новой войне с Пруссией, с Россией и с Германским союзом.

Между тем республика управлялась плохо. Администрация была развращена; она не внушала никакого доверия и не пользовалась никаким уважением. Если бы переговоры были прерваны, ответственность за будущее легла бы на Наполеона. Если же он, напротив, дал бы своей стране мир, к его славе победителя и миротворца присоединилась бы слава основателя двух больших республик, потому что Бельгия, Рейнские департаменты, Савойя, графство Ницца могли законно перейти к Франции лишь по мирному договору с императором и только этот договор мог реально обеспечить существование Цизальпинской республики.

Увенчанный лаврами, с оливковой ветвью мира в руках, он вернулся бы спокойно в частную жизнь, достигнув славы, равной славе великих людей Древнего мира. Первый акт его общественной жизни был бы завершен. Обстановка и интересы отечества определили бы дальнейшую его карьеру. Слава, любовь и уважение французского народа были средством для достижения всего. Франция хотела мира. Борьба королей против республики была борьбой принципов.

Гибеллины боролись против гвельфов.[91] Олигархи, господствовавшие в Лондоне, в Вене и в Санкт Петербурге, боролись против парижских республиканцев. Наполеон решил изменить такое положение вещей, всегда оставлявшее Францию в одиночестве, и бросить яблоко раздора в среду коалиции, изменить постановку вопроса, создать другие побуждения и другие интересы.

Венецианская республика была целиком аристократической. В ней были в высшей степени заинтересованы Сент-Джемский и Санкт-Петербургский кабинеты. Захватив ее, Австрийский дом вызвал бы с их стороны величайшее недовольство и зависть. Венецианский Сенат вел себя очень плохо в отношении Франции, но очень хорошо в отношении Австрии.

Какое мнение составят себе другие народы о порядочности Венского кабинета, когда увидят, что он захватил без всякого повода владения своего союзника – самое древнее государство современной Европы, государство, основанное на принципах, совершенно противоположных демократии и французским идеям!

Какой урок для Баварии и второразрядных государств! Император был бы вынужден отдать Франции крепость Майнц, он захватил бы земли германских государей, покровителем которых являлся, государей, чьи солдаты сражались в рядах его армии. Это значило разыграть на глазах всей Европы сатиру на самодержавные правительства и европейские олигархии. Какое доказательство дряхлости европейских правительств, их вырождения и незаконности могло быть более убедительным?

Австрия была бы довольна, уступив Бельгию и Ломбардию, она получала за это эквивалент если не по доходу и населению, то по крайней мере в отношении торговых и географических удобств. Венеция граничила со Штирией, Каринтией и Венгрией. Союз европейской олигархии оказался бы расстроенным. Франция воспользовалась бы этим, чтобы схватиться с Англией один на один в Ирландии, в Канаде, в Индии.

Партии, раздиравшие Венецию, перестали бы бороться между собой. Аристократия и демократия соединились бы против ига чужеземной нации. Можно было быть уверенным, что народ столь мягкого нрава никогда не будет иметь привязанности к германскому правительству; и чего было бояться, что большой торговый город, морская держава, с вековой историей, искренне привяжется к монархии, чуждой морю и не имеющей колоний.

Если же когда-либо настанет время для создания итальянской нации, то это не будет служить препятствием: годы, которые венецианцы проведут под игом Австрийского дома, заставят их с энтузиазмом приветствовать национальное правительство, каким бы оно ни было, в большей или в меньшей степени аристократическим, со столицей в Венеции или в другом месте.

Венецианцы, ломбардцы, пьемонтцы, генуэзцы, пармезанцы, болонцы, бергамасцы, феррарцы, тосканцы, романцы, неаполитанцы для того чтобы сделаться итальянцами, должны были предварительно разложиться на составные элементы. Им необходимо было переплавиться. В самом деле, 15 лет спустя, в 1812 году, австрийские владения в Италии, королевский трон Сардинии, герцогские троны Пармы, Модены и Тосканы и даже королевский престол Неаполя, олигархии Генуи и Венеции исчезли.

Светская власть папы, все время бывшая причиной расчленения Италии, перестала служить препятствием. «Мне нужно, – говорил Наполеон в 1805 году на Лионском совещании, – двадцать лет, чтобы создать итальянскую нацию». Оказалось достаточным пятнадцати. Все было готово. Он ожидал только рождения сына, чтобы ввести его в Рим, короновать королем итальянцев, передать регентство принцу Евгению и провозгласить независимость полуострова от Альп до Ионического моря и от Средиземного до Адриатического.

Венский двор, утомленный кровопролитной борьбой, которую он вел в течение многих лет, не придавал никакого значения Бельгии, которую не мог оборонять. Он был счастлив после стольких поражений добиться возмещении за давно уже понесенные потери и установить с Французской республикой связи, которые обеспечили бы ему преимущества при урегулировании германских дел.

Если, однако, и были согласованы основы договора, то далеко еще не было достигнуто соглашения о способах его осуществления. Граф Кобенцль хотел, по его словам, «границы по Адде – или ничего». Он опирался на статистические данные. «Вы хотите восстановить систему 1756 года[92]: нужно, следовательно, дать нам выгодный мир, независимо от событий войны.

У обоих государств были дни славных побед. Обе наши армии должны уважать друг друга. Мир, невыгодный для одного из государств, всегда бывает лишь перемирием. Как же, соглашаясь с этим принципом, вы отказываете нам в полном и безусловном возмещении? Что является основами могущества? Население и доход. Что теряет император, мой повелитель? Бельгию и Ломбардию, две самые населенные, самые богатые провинции в мире.

Бельгия имеет для вас двойную ценность, потому что с ней к вам переходит и Голландия и вы получаете возможность блокировать Англию от Балтийского моря до Гибралтарского пролива. Мы соглашаемся к тому же и на присоединение к республике Майнца, четырех рейнских департаментов, Савойи и графства Ницца. Чего мы требуем за уступку столь обширных территорий? Четырех миллионов итальянцев, плохих солдат, обитающих, правда, в довольно плодородной стране. Отсюда следует, что мы имеем право требовать границы по Адде».

Французский уполномоченный отвечал: «Избавить австрийскую монархию от Бельгии – благодеяние для нее. Это владение было для нее невыгодным. Только Англия была заинтересована в том, чтобы Австрия обладала Бельгией. Если вы подсчитаете, во что обходилась вам эта провинция, то убедитесь, что она всегда приносила убыток вашей казне.

Но, во всяком случае, она не представляет для вас никакой ценности, с тех пор как она прониклась идеями, изменившими строй Франции. Ваше желание добиться на границах Штирии, Каринтии и Венгрии возмещения, равного по доходу и населенности отторгнутой от вас Бельгии, является чрезмерным притязанием. К тому же, переступив через Адидже, вы себя ослабите, и ни у вас, ни у Цизальпинской республики не будет естественных границ».

Эти доказательства не совсем убедили австрийских уполномоченных. Они, однако, ограничили свои притязания линией Минчио. «Но, – сказал граф Кобенцль, – это наше последнее слово, наш ультиматум, потому что, если император, мой повелитель, согласится передать вам ключи от Майнца, самой сильной крепости в мире, он опозорит, если не обменяет их на ключи от Мантуи».

Так как все средства официальных переговоров, включая протокол ноты и ответные ноты, были исчерпаны, не приведя к удовлетворительному результату, прибегли к доверительным совещаниям. Но в конце концов ни та, ни другая сторона не уступили ни в чем. Армии двинулись в поход.

Французские войска, стоявшие по квартирам в Вероне, Падуе и Тревизо, переправились через Пьяве и расположились на правом берегу Изонцо. Австрийская армия стала на Драве и в Карниоле. По пути из Удине в Пассарьяно австрийские уполномоченные были вынуждены проехать через лагерь французских войск, оказывавших им все воинские почести. Совещания шли под барабанный бой. Граф Кобенцль оставался, однако, непреклонным, его экипаж был заложен, и он объявил о своем отъезде.

16 октября совещание состоялось в Удине у графа Кобенцля. Наполеон кратко перечислил, в форме декларации для занесения в протокол, действия своего правительства со дня подписания Лёобенских предварительных условий мира и в то же время повторил свой ультиматум.

Австрийский уполномоченный пространно возражал, доказывая, что возмещения, которые предлагает Франция императору, не достигают и четверти его потерь; что австрийское государство будет значительно ослаблено, в то время как французское государство настолько усилится, что независимость всей Европы окажется под угрозой; что, имея в своем обладании Мантую и линию Адидже, Франция фактически присоединит к себе всю Италию; что император исполнен незыблемой решимости скорее подвергнуться всем опасностям войны и даже бежать, если потребуется, из своей столицы, чем согласиться на такой невыгодный мир; что Россия предлагает ему свои армии, они готовы спешно двинуться к нему на помощь, и французы увидят, каковы русские войска; что Наполеон явно подчиняет интересы уполномоченного интересам главнокомандующего и не хочет мира.

Он добавил, что уезжает ночью и вся кровь, которая прольется в этой новой борьбе, падет на французского уполномоченного. Французский уполномоченный, сохраняя хладнокровие, но сильно задетый этим выпадом, встал и схватил с круглого столика поднос с маленьким чайным фарфоровым прибором, который граф Кобенцль особенно любил, как подарок императрицы Екатерины. «Хорошо, – сказал Наполеон, – перемирие, следовательно, прекращается, и объявляется война!

Но помните, что до конца осени я разобью вашу монархию так, как разбиваю этот фарфор!» Произнеся эти слова, он с размаху бросил прибор на пол. Осколки его покрыли паркет. Он поклонился собравшимся и вышел. Австрийские уполномоченные были этим озадачены. Несколько секунд спустя они узнали, что, садясь в карету, Наполеон отправил к эрцгерцогу Карлу офицера с предупреждением, что переговоры прерваны и военные действия начнутся через 24 часа.

Граф Кобенцль в испуге послал маркиза Галло в Пассарьяно с подписанным им заявлением, что он принимает ультиматум Франции.

На другой день, в 5 часов вечера, мир был заключен. Договор пометили как подписанный в Кампоформио, небольшой деревне между Пассарьяно и Удине, нейтрализованной для этой цели секретарями делегаций. Сочли, однако, бесполезным выезжать туда, так как там не было ни одного подходящего дома для размещения уполномоченных.

По этому договору император признавал границами республики ее естественные пределы: Рейн, Альпы, Средиземное море, Пиренеи, океан. Он соглашался, чтобы Цизальпинская республика была образована из Ломбардии, герцогств Реджио, Модена, Мирандола, из трех легатств – Болонского, Феррарского и Романского, из Вальтелины и части венецианских владений на правом берегу Адидже – Бергамо, Брешиа, Кремоны и Полезины. И он уступил Брисгау.

Этим его наследственные земли удалялись от французских границ. Было условлено, чтобы важный плацдарм Майнц был передан французским войскам по военной конвенции, которая будет подписана в Раштадте, где встретятся французский уполномоченный и граф Кобенцль. Все государи, лишившиеся владений на левом берегу Рейна, должны были получить возмещение на правом берегу из земель, отбираемых путем секуляризации[93] у владетельных князей церкви.

Договор о европейском мире должен был обсуждаться в Раштадте. Люксембургский и Венский кабинеты будут действовать там заодно. Решение судеб прусских владений на левом берегу пока откладывалось; император соглашался, что они будут уступлены республике по Раштадтскому договору, с предоставлением Австрии[94] равноценного возмещения в Германии. Корфу, Занте, Кефаллиния, Сент-Мор, Чериго были уступлены Франции, которая, со своей стороны, согласилась на то, чтобы император получил венецианские области на левом берегу Адидже. Этим население его империи увеличивалось более чем на 2 миллиона человек.

По одной из статей договора поместья, которыми владел в Бельгии эрцгерцог Карл, как наследник эрцгерцогини Христины, были за ним сохранены. Именно в силу этой статьи император Наполеон впоследствии заплатил миллион за Лекенский замок, расположенный близ Брюсселя и составлявший до революции часть поместий эрцгерцогини. Другие поместья эрцгерцога в Нидерландах были приобретены герцогом Саксен-Тешенским. Подобное постановление было свидетельством уважения французского уполномоченного к полководцу, с которым он только что сражался и с которым у него были отношения, почетные для обоих.

Во время пассарьянских совещаний генерал Дезе прибыл из Рейнской армии для осмотра полей сражения, которые были прославлены Итальянской армией. Наполеон принял его в своей главной квартире и, рассчитывая поразить его, сообщил ему о том, какой свет портфель д’Антрега бросает на поведение Пишегрю.

«Мы знали уже давно, – сказал, улыбаясь, Дезе, – что Пишегрю изменил. Моро нашел доказательство этому в бумагах Клинглина, так же как все подробности его подкупа и заранее условленные мотивы, направлявшие его боевые действия. Моро, Ренье и я только и знали эту тайну. Я хотел, чтобы Моро немедленно донес о ней правительству, но он этого не пожелал. Пишегрю является, может быть, единственным примером генерала, – добавил он, – умышленно допустившего себя разбить».

Он намекал на маневр Пишегрю, нарочно направившего свои главные силы на Верхний Рейн, чтобы провалить операции перед Майнцем. Дезе посетил все лагерные стоянки. На всех он был встречен с большим уважением. Именно в эту пору зародилась его симпатия к Наполеону. Дезе любил славу, Францию же превыше всего. Он был прямодушным, энергией внушал доверие, вникал во все, имел обширные познания; никто лучше его не изучил театра войны на Верхнем Рейне, в Швабии и Баварии. Его смерть вызвала слезы победителя при Маренго.

Генерал Гош, командующий Самбро-Маасской армией, неожиданно скончался в это время в Майнце. Многие думали, что он был отравлен. Это мнение необоснованно. Этот молодой генерал отличился на Виссембургских линиях в 1794 году. Он проявил талант в Вандее в 1795 и 1796 годах и приобрел славу, мгновенно усмирив восстание. Человек пламенного патриотизма, пылкого характера, выдающейся храбрости, деятельного, ненасытного честолюбия, он неосторожно сам подставлял себя под удары.

В день 18 фрюктидора, двинув свои войска на Париж, он нарушил конституцию и едва не сделался жертвой своего дерзания. Законодательные палаты возбудили против него следствие. Он предпринял попытку экспедиции в Ирландию. Никто не был более его способен осуществить ее удачно. При всяком случае он свидетельствовал свою привязанность к Наполеону. Его смерть и опала Моро оставили Самбро-Маасскую и Рейнскую армии без командующих. Правительство свело обе эти армии в одну и отдало их под командование Ожеро.

Наполеон поочередно посылал своих главных генералов в Париж для доставки знамен. Это одновременно давало возможность правительству познакомиться с ними и привязать их к себе наградами. Кампоформийский договор он поручил доставить Бертье и, желая проявить уважение и внимание к науке, присоединил к нему Монжа, члена научной и художественной комиссии в Италии. Монж принадлежал к членам старой Академии наук.

Главнокомандующему доставляли удовольствие чрезвычайно интересные беседы с этим великим геометром, первоклассным физиком и пламенным патриотом, искренним и правдивым. Любя Францию и народ, как свою семью, демократию и равенство, как выводы из геометрических построений, он был очень горяч, но что бы ни говорили о нем его враги, это был подлинно хороший человек.

Во время нашествия пруссаков в 1792 году он предложил выдать обеих своих дочерей замуж за первых добровольцев, которые лишатся руки или ноги при обороне родной земли. Это предложение было сделано искренне. Он последовал за Наполеоном в Египет. Впоследствии он был сенатором и всегда оставался верен Наполеону. Наука обязана ему превосходным трудом по начертательной геометрии.

Кампоформийский договор захватил врасплох Директорию, совсем его не ожидавшую. Он вызвал ее неудовольствие. Уверяют даже, что Директория думала некоторое время не ратифицировать его. Общественное мнение, однако, было за него, а выгоды, которые обеспечивались Франции этим миром, были слишком очевидны.

Тотчас же после подписания договора Наполеон возвратился в Милан, чтобы дать последние указания по организации Цизальпинской республики и сделать дополнительные административные распоряжения по армии. Ему предстояло отправиться в Раштадт, чтобы закончить там огромную работу по восстановлению мира на континенте. Он простился с итальянским народом в таких выражениях:

«Граждане, начиная с 1 фримера ваша конституция вступает в действие. Ваша директория, законодательный корпус, кассационный трибунал, все остальные подчиненные им учреждения к тому времени тоже будут организованы.

Вы являете в истории первый пример народа, делающегося свободным без партийной борьбы, без переворотов, без междоусобицы. Мы вам дали свободу. Сумейте ее сохранить.

Вы после Франции являетесь самой многолюдной, самой богатой республикой. Ваше положение призывает вас играть большую роль в делах Европы. Чтобы быть достойными своего предназначения, устанавливайте законы только разумные и умеренные. Приводите их в исполнение с силой и энергией. Покровительствуйте распространению просвещения и уважайте религию. Составляйте ваши воинские части не из беспринципных людей, а из граждан, придерживающихся принципов республики и непосредственно заинтересованных в ее процветании.

Вы должны в целом проникнуться чувством своей силы и достоинства, присущего свободному человеку. Отделенные друг от друга и подавляемые тиранией в течение веков, вы сами не завоевали бы себе свободы. Но через несколько лет, даже предоставленные самим себе, вы станете такими, что ни у одного государства в мире не хватит сил отнять ее у вас. А до тех пор великая нация предохранит вас от нападения соседей. Ее политическая система объединится с вашей.

Если бы римский народ использовал свою силу так же, как французы, то римские орлы красовались бы еще на Капитолии и восемнадцать веков рабства и тирании не обесчестили бы род человеческий.

Я проделал для укрепления вашей свободы и с единственной целью обеспечить ваше счастье такую работу, какая до сих пор выполнялась только из честолюбия и властолюбия.

Я назначил много людей на служебные должности. Я мог порой забыть честного человека, отдав предпочтение интригану. Но предоставить вам самим произвести эти первые назначения было бы связано с большими неудобствами; вы еще не были организованы.

Я вас покидаю через несколько дней. Только приказы моего правительства или опасность, непосредственно угрожающая Цизальпинской республике, вернут меня к вам. Но куда бы ни призвала меня служба моему отечеству, я всегда буду проявлять горячую заботу о счастье и славе вашей республики.

Главная квартира. Милан. 22 брюмера VI года (12 ноября 1797 года)».

Приказ по войскам в день его отъезда гласил:

«Солдаты, я завтра уезжаю и отправляюсь в Раштадт. Вдали от армии я буду тосковать о минуте, когда снова окажусь среди вас, отважно преодолевающих новые опасности. К какому бы делу ни были призваны правительством солдаты Итальянской армии, они всегда с достоинством будут поддерживать свободу и славу французского имени.

Солдаты, говоря о государях, которых вы победили, о народах, которые вы освободили, о битвах, которые вы выиграли в двух кампаниях, повторяйте себе: в двух кампаниях мы могли сделать еще больше!»

Наполеон отправился в Турин и остановился у французского посланника Женгеле (17 ноября). Сардинский король пожелал его видеть и засвидетельствовать ему лично свою признательность. Обстоятельства, однако, были уже таковы, что он не счел возможным участвовать в придворных церемониях и продолжал свой путь в Раштад, перевалив через Мон-Сенис. В Женеве он был принят, как будто во французском городе, с энтузиазмом, свойственным женевцам.

При его прибытии в область Во приветствовать его во главе жителей вышли три группы молодых и красивых девушек. Одна группа была одета в белое, другая – в красное, третья – в синее. Эти девушки поднесли ему венок, на котором была лента с надписью из знаменитого арбитражного решения, провозглашавшего свободу Вальтелины: «Ни один народ не может быть подданным другого народа».

Направляясь к Раштадту, он проехал через несколько швейцарских городов, в том числе через Берн, и переправился через Рейн в Базеле.

Прибыв в Раштадт, он нашел приготовленными для себя обширные апартаменты дворца. Трейяр и Боннье, которых Директория прикомандировала к нему для переговоров о мире с Германским союзом, прибыли на несколько дней раньше его. Старый граф Меттерних представлял на этом конгрессе императора как главу Германской конфедерации.

Граф Кобенцль представлял его же как главу Австрийского дома. Образовалось, таким образом, две делегации, противоположные как по своим интересам, так и по данным им инструкциям. Граф Лербах представлял на заседаниях собственно Австрийские земли. Граф Меттерних играл чисто парадную роль. Кобенцль вершил делами.

После обмена ратификационными грамотами Кампоформийского договора уполномоченные подписали, во исполнение этого договора, конвенцию о передаче Майнца: 1) австрийские войска выходят из Майнца, и там остаются только войска курфюрста; в тот же час в него входят французские войска и вступают во владение им; 2) французы покидают Венецию и Пальманову, оставив там лишь венецианские войска, и австрийцы занимают эти города, так же как и всю страну.

Представитель Майнца Альбили энергично протестовал. Все германские государи подняли крик: Майнц, говорили они, не принадлежит Австрии. Они обвинили императора в том, что он предал Германию ради своих интересов в Италии. Графу Лербаху, как делегату собственно Австрийских земель, было поручено ответить на все эти протесты, что он и сделал с присущей ему силою, агрессивностью и иронией.

Швеция пожелала присутствовать в Раштадте как посредница и как один из гарантов Вестфальского договора. Россия со времени Тешенского договора предъявляла такие же притязания, но она находилась в данный момент в войне с Францией. Со времени Вестфальского мира положение Европы сильно изменилось: Швеция в то время оказывала большое влияние на Германию, она стояла во главе протестантской партии и пребывала во всем блеске побед великого Густава; Россия еще не была европейской державой, а Пруссия едва существовала.

Развитие этих двух держав низвело с тех пор Швецию в разряд третьестепенного государства; ее притязания, следовательно, были совсем не ко времени. Этот двор имел к тому же безрассудство сделать своим представителем в Раштадте барона Ферзена. Милости, которыми он пользовался при Версальском дворе, его интриги во времена Учредительного собрания и ненависть, которую он не переставал выражать к Франции по всякому поводу, делали его настолько малопригодным для подобного назначения, что его выбор мог быть истолкован только как оскорбление республики.

Когда он по этикету пожаловал с визитом к французскому уполномоченному, то представился как посол Швеции и посредник на конгрессе. Наполеон заявил ему, что он не признает никаких посредников, и притом прежние воззрения Ферзена не позволяют ему быть посредником между республикой и императором Германии, и что он не сможет больше принимать его. Барон Ферзен был так этим смущен, а оказанный ему прием наделал столько шума, что на другой же день Ферзен оставил Раштадт.

Немедленно после передачи Майнца французским войскам Наполеон вызвал на совещание Трейяра и Боннье и, доказав им, что инструкции Директории оказались недостаточными, заявил о своем нежелании оставаться далее на конгрессе и о своем отъезде. Дела в Раштадте оказались более сложными, чем в Кампоформио. Следовало разрубить узел, чтобы покончить с ним.

Директория не знала, что предпринять. Кроме Трейяра и Боннье, она назначила еще новых уполномоченных. Наполеон, давно уже недовольный внешней политикой правительства, решил не вмешиваться более в переговоры, которые неизбежно должны были плохо кончиться.

Внутреннее состояние Франции предвещало к тому же близкое торжество демагогов, а мотивы, которые побудили его уклониться от приема при Сардинском дворе, заставили его теперь избегать проявлений восхищения, которое расточали ему германские государи. Он счел полезным окончить первый акт своей политической жизни миром в Кампоформио, отправиться в Париж и жить там как частное лицо до тех пор, пока обстоятельства это позволят.

Во время своего короткого пребывания в Раштадте он старался окружить французских уполномоченных, на которых до того времени почти не обращали внимания, уважением и почетом, на которые представители великого народа имели право со стороны иностранных уполномоченных и толпы мелких германских владетелей, осаждавших конгресс. Он добился от правительства отпуска значительных сумм в распоряжение уполномоченных, чтобы они были в состоянии поддерживать достоинство своего сана. Содержание, назначенное им, было недостаточно, и это дурно отражалось на престиже республики.