Путешествие на берег Маклая Миклухо-Маклай Николай

С большим интересом и вниманием осмотрел я его голову и срисовал, что казалось мне особенно важным. Я так углубился в изучение распределения волос, что не обратил внимания на принесенные кокосы и сах[арный] трост[ник]. Моим папуасам стало даже страшно, что я так внимательно изучаю голову Сороя (имя мальчика), и [они] поспешили объявить мне, что хотят идти.

Я с удовольствием подарил им вдвое более, чем обыкновенно даю, и с сожалением отпустил обладателя интересной головы – я бы в 20 раз дал бы ему более, если бы он позволил мне вырезать небольшой кусок кожи головы. Волосы растут не группами или пучками, а совершенно одинаково, как и у нас на всем теле, т. е. грядами, т. е. вол[осы] раст[ут] в большем числе в борозде, чем на маленьких полях нашей кожи, распределение волос на г[олове] мал[ьчика] совершенно гомологично распр[еделению] волос на теле остальных рас. – Это для многих, может быть, кажущееся оч[ень] незначительное наблюдение отняло у меня сон и привело в приятное расположение духа.

Пришедшие несколько человек из Горенду подали мне снова повод к наблюдениям. Лалу попросил [у] меня зеркало и, когда я ему его дал, стал выщипывать себе волосы из усов, кот[орые] росли слишком близко от губ, а также из бровей. Особенно старательно выщипыв[ал] он седые волосы и просил Бонема посмотреть, много ли у него седых волос на голове, и с большим терпением выдерживал, когда я предложил услуги помочь ему и когда для обогащения моей коллекции я стал выщипывать по одному и по несколько волос, что[бы] видеть корни волос. Волосы папуасов очень тонки, тоньше даже европейских, и с очень маленьким корнем.

Бонем, заглянув также в зеркало, нашел, что его парик недостаточно велик (вследствие ветра и сухости воздуха волосы скручивались легче, что и было, вероятно, причиной, что волосы Б. предст[авляли] меньший объем, чем обыкновенно, и притом они не были смазаны. Мои волосы на руках сегодня также очень вьются), стал его расщипывать, и скоро он стал почти вдвое больше и очень эластичен.

Рассматривая ноги Бонема, я увидал совершенно белое пятно – Narbengewebe довольно глубокой ранки. Кстати, ноги п[апуасов] очень широки около пальцев – от 12–15 см при небольшом росте, пальцы ноги кривы и косы, у многих нет ногтей (стар[ые] раны). У Дигу лицо носит следы оспы. Д. объяснил мне, что болезнь пришла от СВ и что многие умерли. Когда это случилось, я не сумел спросить.

Между проч[им], я узнал, что язык даже Бонгу (10 миль от Гор[енду]) имеет много других слов, как, напр., камень – Г[оренду]– убу, Б[онгу] – штан, Б.-Б. – пат. – У Лалу очень типический en face по узкости лба (11 см) и шир[ине] лица между скулами (15 см). Мои наблюдения были прерваны их уходом.

Соображая мое сравнительно долгое пребывание здесь (3 м.) и количество недостающих наблюдений, приходишь к результату, что факты научные очень мало-помалу собираются, по зернышку, и то зерна неравные. Но старая истина: чем дальше в лес – тем больше дров.

Beobachtet, forschet, sammelt

Das Naturgeheimnis werde nachgestammelt.

105 Д.^[43] 4 янв. Чтврг. Недели две как здесь появились (от 10—5 ч.) довольно свежие ветры, кот[орые] были редкостью в октябре и ноябре мес., вслед[ствие] чего сделалось гораздо свежее. – Выехали вечером удить рыбу; как я и ожидал, ничего не поймали; в разных местах у берега видел огни – папуасы Горенду и Бонгу также ловили рыбу.

Я направил шлюпку к 3 ближайшим огонькам посмотреть процесс ловли. Подъехав довольно близко и не желая показать, что я подкрадываюсь к ним, я подал голос, на пирогах произошло смятение, огни сейчас же потухли и пироги скрылись в темноте, по направлению к берегу. Недоумевая, отчего папуасы так испугались, я был в нерешительности, что мне самому делать – приблизиться ли к берегу или вернуться домой.

Но минуты через 2 на пирогах снова появились огни, и они отчалили от берега по направлению моего голоса. Они окружили мою шлюпку, и каждый подал мне по одной или по 2 рыбки и потом продолжали ловлю. На платформе лежало много соломы, из пучков которой делал впереди пироги стоящий папуас большие факелы и освещал поверхность воды. На платформе помещался другой со своим многозубцем футов 8 или 9 длины, который он метал в рыбу. Почти каждый раз он ногой снимал со своего копья 2–3 рыбки. Наконец, 3-й папуас управлял шлюпкой, сидя на корме.

Причиной, что пироги бросились к берегу, услыша мой голос, было обстоятельство, что на пирогах были женщины, которых они так бережно скрывают от наших взоров.

106 Д. 5 янв. Птнц. Утром выехал довольно далеко в шлюпке, пришлось грести, так как ветер с моря (NW) задувает только около 8 час.

В тумане виднелся на горизонте высокий остр[ов] ос. Дампира и немного правее (на NNО) 2 маленьких островка.

После обеда ходил в Горенду и застал папуасов за приготовлением ужина. Туй чистил, сидя на столе, картофель, перед ним на костре стояли обложенные камнями 2 горшка, один большой (1 ф. в диаметре), другой поменьше, и оба были закрыты листьями, а сверху листьев, образуя крышку, лежала кокос[овая] скорлупа. В горшках варились рыба и картофель.

Каждая рыбка была завернута в свежие листья, картофель лежал незавернутый, все это варилось без воды – парилось. Перед приходом в деревню я обыкновенно даю о себе знать свистком, не желая, чтобы папуасы думали, что я подкрадываюсь к их хижинам, они уже без того очень недоверчивы. Услыхав мой свисток, 2–3 фигуры (женщины) скрылись в хижины, и скоро вокруг меня собралось все мужское население деревни.

Я обошел несколько хижин, у многих были разложены костры, у некоторых отдельно – другие несколько челов[ек] вместе приготовляли себе ужин. Странно, что папуасы почти не пьют никогда, я не видал у них воду и никогда не мог получить ее для питья. – Я недолго оставался в деревне – мой приход нарушил их спокойствие, и, обладая даже немногим колич[еством] наблюдательности, можно было заметить, что мой приход тяготит их. – (Так дичиться после 3 мес. знакомства характерист[ично] для этой расы) – я ушел, не желая стеснять их.

107 Д. 6 янв. Сбт. Пароксизм!

108 Д. 7 янв. Вскр. (7 ч. веч. дождливого холодного дня. Нахожусь при самом начале 2-го (в 24 ч.) пароксизма, дрожь пробирает понемногу, голова начинает по временам кружиться все чаще и чаще.)

Не папуасы, не тропический жар и не труднопроходимые леса стерегут берега Новой Гвинеи. Защищающий ее от чужих нашествий могучий союзник – это бледная, холодная, дрожащая, потом сжигающая лихорадка! – Она сторожит прибывшего при первых лучах солнца и при палящем зное полдня, она готова захватить неосторожного и при догорающем свете дня, черная тихая или бурная ночь, чудный месячный блеск не мешают ей напасть на человека.

Она сторожит его везде изменнически, человек даже не чувствует ее холодных объятий… Но это только на время, скоро точно свинец вливается в его ноги, голова туманится. Холодная дрожь пробирает его, трясет его. Мозг начинает изменять ему, образы, то громадные и чудовищные, то печальные и тихие, сменяются перед его закрытыми очами. Холод, мороз переходит в жар, палящий, сухой, нескончаемый… Образы переходят в какую-то скачущую фантастическую пляску. – Человек остатками чувств сознает, что он в руках врага, но только на секунду… Его мозг…

109 Д. 8 янв. Пон.

110 Д. 9 янв. Вт. Лихорадка.

111 Д. 10 янв. Срд.

112 Д. 11 янв. Чтврг. 5 дней подряд надоедала мне лихорадка. Вчера и сегодня чувствую себя лучше, но еще плохо хожу. Не стану подробно описывать мое состояние эти пять дней. Скажу только, что голова несносно болела, и я при этом был так слаб, что, чтобы сделать 3 шага, я с постели своей осторожно опускался на пол и полз остальные 2 шага, поддерживая одною рукою страшно болящую голову.

Чтобы, напр., ложку лекарства поднести ко рту, я одною рукою поддерживал другую, и то обе недолго могли держать такую тяжесть. – Вчера не мог я еще ходить, сегодня медленно двигаюсь, и опухоль глаз и лба (от лихорадки) понемногу проходит. Но что увеличивало неприятность положения – были частые посещения папуасов, заставлявшие меня вставать и показываться с книгою у дверей, показывая вид, что я занят, и, чтобы они скорее бы убирались, бросать им табак. – Я считаю нерациональным дать им узнать, что я болею – так как они одного меня боятся. С В. обходятся запанибрата, несмотря на то, что он с ними частенько грубо обращается.

Другой неприятностью моей было то, что В. постоянно ныл о том, что с нами будет, если я долго буду болеть.

Сегодня мне, однако же, лучше, и я уже на веранде мог заниматься.

113 Д. 12 янв. Птнц.

114 Д. 13 янв. Сбт. Около 12-ти пришло несколько человек из деревни Бонгу с приглашением прийти к ним. Один из пришедших сказал мне, что он есть хочет. – Я ему отдал тот самый кокос, который он мне принес в подарок. Отделив зеленую кору ореха сперва топором, потом костяным своим ножом, он попросил у меня блюдо (деревянное). Я ему принес фаянсовую глубокую тарелку. Тогда, ударив, как обыкновенно, по ореху, он разломил его на 2 почти равные части и воду вылил в тарелку.

К нему подсел другой папуас, и оба достали из своих мешков крепкую раковину Cardium и, взяв каждый по половинке кокоса, стали выскребать свеже мясо ореха, а натертую массу опускать в кокосовую воду. Таким образом в короткое время вся тарелка наполнилась белою натертою кашею, которая, будучи разбавлена сладкою кокосовою водою, дала весьма вкусное блюдо. Начисто выскребленные куски скорлупы превратились в тарелки, а довольно большая выгнутая раковина – в ложку.

Все кушанье это было так опрятно приготовлено и инструменты, при этом употребленные, так просты и целесообразны, что я должен был дать предпочтение этому способу еды кок[осового] ореха la papoua предо всеми другими, виденными мною. – Один кокос хватил на достаточную закуску для 4-х. Одному было бы трудно съесть весь орех зараз.

Папуасы после этой закуски попросили дать им барабан, который они же в начале знакомства подарили мне, и один из них, одною рукою держа барабан, другою ударял по краям натянутой шкуры ящерицы, при этом он очень ловко делал прыжки, сгибая колена и потом снова выпрямляясь. Затянутую им песню подхватили хором остальные и попарно последовали за первым, который со своим барабаном представлял главное лицо танца.

Танец был еще тем своеобразен, что у всех за поясом по бокам (но за руками) были заткнуты большие зеленые ветки, что с зеленью за наручниками и цветами на голове представляло очень недурной эффект. – Наплясавшись, они отправились домой, приглашая сейчас же следовать за ними в шлюпке, обещая столько кокосов и сладкого картофеля, что пешком нам не снести. – Я был в нерешительности, отправляться ли мне в Бонгу сегодня, так как собирался дождь, или завтра, когда пришедший Туй убедил меня ехать сейчас же, говоря, что меня все ожидают сегодня в Бонгу. Мы отправились.

Пошел дождь, и прибой у открытого берега Бонгу был силен. Шлюпке было бы трудно пристать, если бы [не] нашлось бы громадного сухого дерева, которого ствол рос когда-то над самою водою. На берегу сбежалась мужск[ого] населения Бонгу, и уже несколько рук протягивалось над нами, с ветки дерева, под которое мы подъехали. Конец со шлюпки был подан и прикреплен к толстому суку, и несколько спин ожидало меня у борта для переноски на берег, что я и исполнил.

Десятки рук протянулись для пожимания ко мне, и я уже направился к деревне, когда, еще раз обернувшись посмотреть на шлюпку, нашел, что она ненадежно была привязана, так [как] не было сделано узла, а конец был прикреплен к шлюпке железн[ыми] [гайками?], кот[орые] могли при волнении открыться, и тогда шлюпка рисковала бы разбиться у берега. Не дожидаясь, пока В. разденется, я опять вскочил на плечи одного рослого папуаса, кот[орый] молча, против сильного прибоя, который почти нас заливал, направился к шлюпке.

Привязав конец как следует, я во 2-й раз вернулся на берег, но в этот раз папуасы перевезли меня на пироге, потому что прибой мог бы легко нас опрокинуть. По весьма узкой тропинке, кот[орая] потом расширилась, пошли мы к деревне. Около меня пробежал один из молодых папуасов, чтобы возвестить, что шествие приближается. Я шел впереди, за мною гуськом человек 25 туземцев. Дождь продолжался, и мы при ливне вошли в деревню.

Шагов за 5 не было видно и слышно присутствие обитаемого места, и только у крутого поворота увидал я одну крышу. Пройдя шагов 5, я вошел на площадку, окруженную десятком хижин. В начале дневника я уже описывал хижины папуасов. Они почти совсем состоят из крыши, имеют оч[ень] низкие стены и небольшие двери. Не имея окон, они внутри темны, и единственная их мебель состоит из нар. Но, кроме этих частных хижин, принадлежащих отдельным личностям, в деревнях встречаются другие постройки для общественных целей.

Эти последние представляют большие сараеобразные здания гораздо больше и выше остальных, они обыкновенно не имеют передней и задней стены, очень часто даже и боковых стен, и состоят тогда из одной только высокой крыши, стоящей на столбах. Под этой крышею устроены нары для сидения, хранится посуда для обществ[енных] праздн[еств], оружие и т. п.

Таких общественных сборных мест было в Бонгу 5 или 6. Каждая площадка почти имела таковой. Меня сперва заставили по порядку обойти все эти сараи. В каждой ожидала меня группа папуасов, и в каждой оставлял я полоски пестрого катуна для женщин, табак и гвозди для мужчин и шел далее, скорее, не шел, а следовал далее, потому что мне один папуас указывал путь, так как, не желая показать мне своих женщин, папуасы попрятали их в несколько хижин и боялись, чтобы я даже не проходил около них.

Деревня была очень значительна, хижины стояли под кок[осовыми] пальмами и бананами. Хижины расположены вокруг небольших площадок; одна из них была больше, в середине был устроен длинный очаг из камней, и мне сказали, что здесь жарят свиней и пляшут, когда приезжают гости. Наконец, мне дали отдохнуть, и я уселся на нарах большого общественного сарая и, раздав все свои подарки, мог спокойно отвечать на все просьбы словом «арен» (нет, не имею). – Сарай, в котором я сидел, окруженный 40 или более папуасами, представлял род коридора (так как передней и задней стены не имелось) шагов 8 ширины и шагов 14 длины и в средине футов 20 высоты.

Крыша только на 1 фут не доходила до земли, поддерживалась в середине 3 толстыми столбами, и, кроме того, по сторонам были вбиты несколько столбов в 1 м высоты, которые поддерживали нары, несли на себе также тяжесть крыши. Крыша, выгнутая наружу, была капитально и красиво сделана, представляя изнутри частую аккуратную решетку. Можно положиться на нее, что устоит от любого ливня и что продержится много десятков лет.

Над нарами было повешено разное оружие, плоды, посуда глиняная и деревянная стояла на полках; все солидно, довольно удобно и опрятно. Отдохнув, я направился далее поискать, не найду ли что интересное; между тем, один из папуасов и В. принимали обратные подарки туземцев для [меня]: сладкий картофель, сушеную рыбу, кокосы, тростник, бананы.

У одного большого сарая верхняя часть задней стены, состоящая из коры, была разрисована белою, черною и красною краскою. – Шел дождь, и я не мог срисовать этих первобытных портретов рыб, солнца, кажется, людей и т. п. – Под другим я, наконец, нашел несколько идолов, которые уже не раз искал по деревням. Самый большой из них (фут. 8) стоял среди сарая около нар. Другой (фут. 5) – около входа, 3-й валялся, как очень древний, на земле.

Я расположился рисовать и снял копии с 3-х, разговаривая с папуасами, которые расспрашивали, есть ли таковые «телумы» (идолы) в России, как они называются etc., etc. В длину сарая, но укрепленное довольно высоко, так что я не мог удобно рассмотреть его, висело целое бревно, состоящее из целого ряда человекоподобных фигур, но папуасы не захотели трогать его с места. Этот сарай был не иначе других и не представлял, кроме идолов, ничего особенного, что бы подало право считать его храмом, как описанные здания в Доре и Гумбольдт-бай. – Я вынул свой нож, лакомый кусок для каждого, и обещал его за маленький телум. Мне принесли обгорелый и сломанный. Я не взял его, ожидая, что получу больший.

Солнце, выглянувшее после дождя, показывало уже 5 часов, было половина второго, когда я приехал в Бонгу. Я направился к шлюпке, сопровождаемый рукопожатиями и возгласами «Э-ме-ме». В пироге пристал к шлюпке, вернулся к 6 часам домой. Когда вынуты были из шлюпки кокосы, картофель и т. п., В., ожидавший целый груз съестных припасов, был очень разочарован поездкою. «Женщин не показывают и мало дают, да и то кокосы старые и рыба так жестка, как дерево», – ворчал он, принимаясь доваривать бобы к обеду, которые не доварились до половины восьмого, когда я решил обедать. Так встретил я русский НГ [новый год] 1872 в Н. Гвинее.

115 Д. 14 янв. Вскр. 7[?] ч. веч. Ночью и утром был дождь; так как у В. снова лихорадка, то пришлось мне стряпать, а теперь я только что вычерпывал воду из шлюпки – набралось 32 полных ведра, немалая работа нполнить их и вылить за борт, притом, входя и выходя из шлюпки, почти что приходится плыть. – За этой и т. п. работой так устаешь, что очень ясно сознаешь, что для рода человека и его развития вполне необходимо деление труда или… entsage allem und werde froh! что тоже более чем справедливо. —

116 Д. 15 янв. Пнд. – 117 Д. 16 янв. Вт. – Сегодня ночью была сильная гроза, и ветер (S и SW порывами) оч[ень] силен. Лес кругом выл и стонал от его напора, по временам слышался треск ломающихся деревьев, и я думал, что наша крыша слетит в море. Несмотря на бурю, спалось особенно хорошо, в такие ночи почти что нет комаров, как около 1 час. я был разбужен страшным треском и тяжелым падением. Что-то также посыпалось на нашу крышу.

Я выглянул за дверь, темь – ничего не видать, и, предположив, что большая лиана над домом, наконец, свалилась, снова заснул. Утром шум сильного прибоя разбудил меня, и, желая удостовериться, цела ли шлюпка, – вышел. Было 5 час. – начинало светать, и в полумраке я разглядел, что дорога перед моим крыльцом загорожена громадною черною массою выше роста человеческого – оказалось, что большое дерево было сломано ночью ветром и упало перед самою хижиною. Когда здесь падает дерево, то оно не валится, а влечет за собою массу лиан и других паразитных растений. Пришлось топором прочистить себе коридор, чтобы пробраться через зелень.

Так как у В. лихорадка, пришлось отправиться за водой, разложить костер и сварить чай, потом очистить немного места от сломанных ветвей, что[бы] свободно можно было ходить в дом и вниз к ручью. Затем – метеорологические наблюдения и дать лекарство В. Около 7 час. я принялся, наконец, за свою работу, мозг одной птицы, который представлял некот[орые] особенности.

Около 9 час. я принужден был оставить занятия и отправиться рубить дрова к завтраку и обеду, потом, вымыв рис у ручья и сварив его, испекши картофель (сладкий) в золе, расположился завтракать. Когда опять принялся за мозг, было уже 12 час. Проработав до 2-х, я был прерван приходом папуасов, которые мешали мне до 3-х, когда было уже время снова приняться за хозяйство, вымыть посуду, вычистить ножи, наколоть дрова и сходить за водою.

В 4, полураздевшись, вплавь, отправился к шлюпке выкачать воду. От дождя ночью опять набралось 23 ведра. К 5 час. вернувшись (сняв мокрое платье), отправился в 5 в кухонный шалаш приготовить обед. Опять рис с кэрри, картофель и чай. Провозился над этой скучной работою до 6-ти часов. Пообедал, и то не спокойно, да при этом беспрестанно приходилось делать то то, то другое (снимать сушившееся платье, приготовлять ночник, зарядить ружье и т. д.), и даже пить чай не обходится без работы.

Так как сахару у меня уже месяцев около 3 уже нет и так как пат[о]ка с чаем не приходится по вкусу, то я придумал пить чай с сахарным тростником. Вооружившись ножом и большою палкою тростника, я откалываю кору и высасываю сердцевину, причем, запиваю чаем.

Теперь 7 ч. , кончаю писать дневник – прочту несколько страниц какого-нибудь из взятых с собою сочинений, в 9-ть запишу темп[ературу] воздуха, сойду к морю, посмотрю на высоту воды, замечу направление ветра, занесу все это в журнал и с удовольствием засну. – Описал сегодняшний день как прим[ер] многих других на случай, когда, позабыв подробности, буду находить, что мало сделал (в научн[ом] отн[ошении]) в Новой Гвинее.

118 Д. 17 янв. Срд. Вставши сегодня утром, мне вздумалось проверить мои отношения к соседям. 13 ч[исла] они нас приняли очень любезно, увидим, как они отнесутся к моему 2-ому посещению? Пришел Туй и, видя, что я куда-то собираюсь, спросил, куда иду. Услыхав, что я направляюсь в Бонгу, он очень оживился и объявил, что пойдет со мною. Пошли. В., как больной, остался дома. Я отправился в Бонгу докончить кое-какие рисунки идолов и изображений на стенах одного из больших общественных сараев. Дорога вела через Горенду. Здесь присоединился к нам Бонем, Дюгу и другие. Тропинка шла лесом, и мы пришли, наконец, к… [здесь в рукописи недостает нескольких листов].

…был «тамо Бонгу». Довольный приобретениями, я приступил к главному обстоятельству, кот[орое] заставило меня прийти в Бонгу, – к закупке съестных припасов. Рыбы я достал много и свежеиспеченной, ветку бананов и, взвалив все на плечи, фунтов 20, с 2 идолами в карманах и черепом в руке отправился домой. От тяжести и скорой ходьбы я вспотел и, когда еще более высокая вода обдавала ноги, я почувствовал сильный холод и дрожь. Придя в Горенду, я за табак нанял Дигу, кот[орый] взялся нести бананы и пару кокосов из этой последней деревни. Наконец, сильно усталый, добрался домой и едва успел переменить носки и съесть немного рису, как почувствовал приступ пароксизма, кот[орый] сегодня был очень силен, и я был в таком состоянии, что В., рыдая, бросился к моей койке, думая, что я умираю.

Не помню я подобного пароксизма и такого продолжительного жара (почти 6 час. продолжавшегося). При этом я был удивлен интересным наблюдением. При переходе из Froststadium в Hitzestadium я почувствовал странный обман чувств осязания. Я положительно чувствовал, что мое тело растет, голова хватала почти до потолка, пальцы на руках стали так толсты и велики, как мои руки, и я ощущал всю тяжесть разрастающегося тела. Странно, что я при этом не спал, это не был бред, а положительное ощущение, продолжавшееся около 1 часа. Пароксизм был так силен, что я долго буду помнить его.

140 Д. 8 февр. Чтврг. Благодаря chin. sulf., принятого в 2-х приемах по 0,5 gr., поутру я чувствовал себя изрядно, пароксизма не было. Погода сегодняшнего дня была такая, которая на меня действует приятно: слегка пасмурно, тепло (29 °С) и совершеннейший штиль. Полная тишина, прерываем[ая] только криком птиц и постоянною почти песнью цикады.

Монотонность освещения сменялась по временам проглянувшим лучом солнца. Освеженная ночным дождем зелень подхватывала его и оживляла зеленые стены моего палаццо, и далекие горы и серебряное море выдвигались, как чудные ландшафты между зелеными рамами. Потом опять все не тускнело, а успокаивалось, глаз также отдыхал – одним словом, было спокойно, хорошо…

Также крикливые люди не мешали, никто не приходил. Я думаю, что человеку состояние большого покоя (трудно достижимое) может сделаться полным счастием жизни… что я говорю – «я думаю». Это думают миллионы людей, хотя другие миллионы ищут его в противоположном… Я приближаюсь к полному отстранению разрыва индийского туманного покрова «майя». – Я так доволен в своем одиночестве, встреча с людьми для меня не тягость, но не далеко от этого. Даже общество В. мне часто кажется для меня лишним. Я его поэтому отстранил от еды вместе, каждый кушает на своей половине.

Мне кажется, что если не болезнь, раздражающая меня еще, я бы не прочь был бы от мысли остаться здесь… – Расхаживая между кустами, мое внимание было обращено на листья деревьев. Почти все были изъедены насекомыми и грибами, потом я никогда в умеренных странах не встречал такой неодинаковости формы листа, некоторые особенно удивили меня. Потом еще отличие от нашей лесной растительности – здешние громадные стволы так обременены лианами и другими паразитами, что листва и ветви представляют по удалении лиан (что в окрестности и у до[ма] я вижу каждый день) очень мизерный вид.

Разумеется, те, которые растут свободно, представляют богатую лиственную массу. Особенно велики здесь (в береговой полосе) деревья, растущие и раскинувшие свой свод над морем (деревья около Бонгу). Потом каждый день у меня перед глазами движение листьев положительно замечательное у одной Liliacea, подымающей гордо свои листья после дождя (и каждый день утром) и опускающей в жаркие солн[ечные] дни до земли. Всего не перечтешь, что человек может заметить, видеть и всего чаще плохо или совсем не понимать.

141 Д. 9 февр. Птнц. Забрел утром довольно далеко на поляну, которая расстилается за поясом берегового леса и первыми холмами. Тропинка привела меня к забору, и я увидел знакомые головы жителей Горенду, работающих за оградой. Между другими были и женщины, которые, поглядев на меня, скрылись за группой сахарн[ого] тростника. Они работали без нагрудников и имели только узкий пояс, как мужчины. Плантация была недавнего происхождения.

Забор в высоту человека совсем новый, солидно сделан, калитка или ворота заменялись вырезкою в заборе, так что приходилось переступить через порог фута в 2, предосторожность от свиней. Несколько перекрещивающихся дорог разделяли большое огороженное место на участки. На этих участках возвышались очень аккуратно сделанные высокие (1 ф.) полукруглые клумбы (фута в 2 в диаметре), они были правильно расположены, и земля очень тщательно измельчена.

В каждой клумбе были посажены различные овощи, сладкий картофель, сахарный тростн[ик], табак и много другой зелени, мне незнакомой. Замеч[ательно] хорошая обработка земли заставила меня обратить внимание на орудия, кот[орыми] клумбы были сделаны, но, кроме простых кольев, я ничего не видал, и мои вопросы касательно земледельческих орудий работающие не поняли. Несколько небольших костров дымилось у забора (папуасы носят огонь с собой).

Так как женщины были вблизи, то молодые туземцы торопили меня уйти. Сделав эскиз виденного и побуждаемый жаркими лучами уже высоко поднявшегося солнца, я вернулся лесом из Горенду домой. – Вечером узнал у Туя много слов, но не мог добиться слова «говорить», никак не мог объяснить! Туй очень интересуется географией и повторял за мною имена частей света и стран, которые я ему показывал на карте, – но он считает Россию немного больше Бонгу или Били-Били. – Не знаю, удастся ли мне захватить его сына со мною, он кивает всегда головой на мое предложение.

142 Д. 10 февр. Сбт. Посвятил сегодняшний день на рисование черепа из Бонгу. Приблизительно верно и как следует нарисовать такой череп (причем изучаешь все его особенности) берет много времени. Чтобы дать другим понятие о нем, приходится нарисовать с 5-ти сторон: сбоку, спереди, сзади, сверху и снизу. Череп моего папуаса – хрупок, надо было обходиться с ним деликатно. Об особенностях папуасского черепа скажу главное, когда приобрету и нарисую, по крайней мере, полдюжины или десять, пока помолчу. – Славный день, думается, сменится дождливой ночью.

143 Д. 11 февр. Вскр. Напала страшная лень, ничего не хотелось делать – что в точности исполнил. Приходивший Туй просил сделать, т. е. вырубить из дерева, идол для Горенду, так как корвет увез их старый. – Я отказался – работы много.

144 Д. 12 [февр.] Пнд. Сегодня был счастливый день для меня – достал 6 хорошо сохранившихся целых черепов папуасов. Вот каким образом: месяца уже 2 как я находился в очень натянутых, если не неприязненных, отношениях [с жителями] соседней деревни Гумбу – случилось это вследствие глупости одного из жителей этой деревни. Этот субъект был как-то раз мес. 2 тому назад у меня в то самое время, когда я собирался идти в Гумбу.

Когда он хотел уходить, я ему сказал, чтобы он бы подождал, что я пойду с ним в его деревню. Это сообщение не только его очень озадачило, но даже почему-то испугало, он переменился в лице, голос стал как-то дрожащим, и он стал меня уверять, что людей в Гумбу никого теперь нет, что дорога дурная. Когда я ему сказал, что я все-таки пойду, он заговорил, что люди меня убьют, что он сам не пойдет в Гумбу, а в Горенду, и, наконец, не зная, что сказать более, он, как сумасшедший, кинулся бежать, не обращая внимания на дорогу.

Я отправился один, но, не зная дороги, забрел далеко в сторону, и начавшийся дождь помешал мне в тот день быть в Гумбу. Затем прошла неделя, другая, ни один из жителей Гумбу, приходивших прежде часто ко мне, не показывался. Прошел месяц – они не приходили и, когда я встречал их и в других деревнях, сторонились от меня и быстро исчезали. Они еще более прервали всякое сношение [тем], что завалили на некоторое расстояние тропинку, кот[орая] вела от меня в их деревню.

Не нуждаясь в них, я не обращал на все это никакого внимания, потому что они сами себя наказывали, оставаясь без табака, гвоздей и тряпок, меня же избавляли от частого докучливого присутствия. – В последнее мое посещение Бонгу Туй проговорился и тем изменил положение дел. Говоря, что в Бонгу и Горенду черепов нет, он заметил, что в Гумбу есть, и хотя потом убеждал меня, что и там нет, было уже поздно – я сам захотел удостовериться и объявил ему, что пойду в Гумбу. – Этого было довольно, чтобы Туй явился бы сегодня, как только я встал, желая мне сопутствовать. – Это мне было кстати, так как дорога была мне не хорошо известна, был, правда, в Гумбу только в шлюпке. Отправились в 7-м час.

С лишком полчаса шли молча, огибая бухту. Много перекрещивающихся тропинок заставили бы меня сбиться с дороги. В некоторых местах тропинка была завалена толстыми стволами сваленных и поваленных ветром деревьев. Мы подошли, наконец, к довольно крутому спуску. Размытая дождем тропинка, ведущая вниз, показала, что вся эта терраса, на которой стоял лес, состояла из песку и булыжника средней величины. Скоро послышался прибой, и минут через 5 вышли мы к песчаному морскому берегу, на котором равномерно, с шумом и плеском, набегал один вал за другим, между тем как у моей хижины, когда я уходил в море, было почти спокойно.

Здесь открывался широкий горизонт, горы и с. – западный берег совсем отодвинулись влево, и вдали на горизонте открытого моря показались силуэты ос[тровов] Кар-Кар и Ваг-Ваг. Более не было видно ост[ровов], может быть, вследствие пасмурности. Вид открытого моря производит на меня постоянно одно и то же впечатление – меня так и тянет куда-то вдаль, далеко, за море… Даже чудные берега Италии, Малой Азии, греческие острова не могли изменить этого чувства – мне хотелось далее и далее… Я совсем позабыл, где нахожусь. Туй, опередивший меня, был далеко, и голоса мальчиков из Гумбу, что-то собиравших на берегу, вернули мое «я» в окружающую обстановку. Мы шли песчаным берегом, покрытым кругляками.

Он возвышается тремя правильными террасами над настоящим уровнем моря, и здесь ясно можно было видеть последнее поднятие берега. На верхней – стоял лес, на 2-ой террасе – мелкий кустарник и травы, 3-ья – только что покрыв[ается] невысокой травой, и край ее в высокую воду еще орошается брызгами прибоя. Пройдя с часа берегом через 2 небольших ручья, Туй и присоединившиеся к нам мальчики указали мне на небольшую тропинку в лес.

Пройдя опять довольно широкий болотистый ручей, я увидел пальмы и, поднявшись на следующую террасу (соответств[ующую] первой – более высокой, с которой я сошел из леса к берегу), я был встречен населением Гумбу, которое прокричало мне свое «Э-ме-ме». Я приступил сейчас же к делу – сказал, что пришел рисовать их идолов. Меня привели в совсем темн[ую] хижину, где под крышей висели 2 бревна футов в 15 или 18 длины, представляя нескольких идолов, стоящих один на голове другого. – Было так темно, что о рисовании и думать было нечего.

Я объявил спутникам, что в хижине нет солнца – что рисовать я не могу и чтобы мне показали бы других. От площадки, вокруг кот[орой] стояли хижины, мы прошли лесной тропинкой к следующей площадке и группе хижин, между кот[орыми] возвышалась высоко крыша старой буамбрамры. Там я нашел довольно хорошо сохранивш[егося] идола Пам-Пам и другого, подобно тому, кот[орого] видал в первой избе. 3 идола стояли один на другом. Срисовав их, я вышел к группе папуасов, кот[орые] расположились у дверей, раздал каждому табак и, пока рисовал окружающие хижины, объявил, что желаю иметь черепа «тамо (людей) Гумбу». Послышались голоса и, между проч[им], и голос Туя, что более нет – корвет забрал всех.

Я оставался при своем – что есть – и показал кусок табаку, 3 гвоздя и ленту катуна – то, что я желал дать за каждый. Появился скоро один, немного погодя 2 других, затем 3 еще. Я с большим удовольствием раздал каждому обещанное, да еще с прибавкою, несмотря на сотни муравьев, связал черепа и, прикрепив к палке, взвалил на плечи. Прощаясь с туземцами, я пригласил по-прежнему посещать «таль Маклай» (дом Маклая) и приносить кок[осы], сах[арный] тр[остник], карт[офель] и т. д.

Вследствие интересной и давно желанной ноши я промочил себе ноги, неосторожно переходя ручей, и, благодаря ей, дорога назад, несмотря на жару, показалась мне короткою. – Черепа великолепны, разумеется, очень жаль, что к ним нет нижних челюстей, но пока я и этим доволен. Работы мне теперь на целых 6 или 7 дней перерисовать всех! Бумага писчая и для рисования с каждым днем убывает, и я боюсь, что не хватит на след[ующие] месяцы. Плохо…

145 Д. 13 февр. Втр. Бился все утро над рисованием одного черепа – надеюсь, что не над каждым придется сидеть так долго. Кончу эту работу, думаю отправиться в Колику и потом в Били-Били.

146 Д. 14 февр. Срд. Сегодня несколько замечаний о пище: вот уже 5 месяцев, как я питаюсь почти исключительно растительною пищею, и мне ее действие на организм становится весьма чувствительно. Оно состоит в значительной общей слабости, сравнит[ельно] с сост[оянием] при моей прежней пище, и потом в огромном количестве растительн[ых] материалов, кот[орые] приходится поглотить в день, да и то не чувствовать себя вполне сытым.

Для примера перечислю здесь, что мне пришлось съесть сегодня в день, когда мне не пришлось заниматься физическою работою и даже когда я почти вовсе не сходил с моей веранды, так как я утром рисовал черепа, перед обедом читал. Кроме большой тарелки с вареным рисом за завтраком и другой с бобами за обедом, я съел один кокос, штук 9 аусь (цвет. тростника [2 слова неразб.]), 12 бананов, около [?] таро и с чаем высосал сахар [ного] тростника футов 4 длины, и при всем этом количестве травы не чувствовал себя сытым, съел бы еще, если бы масса уже съеденного не была так велика.

Приходится много зараз или часто есть, недостаток припасов заставляет думать о приобретении пищи, и все вместе меня очень стесняет и мешает мне. Был поэтому доволен, когда Туй принес мне испеченного таро, кот[орого] прежде я не видел, и объявил, что в Горенду и сосед[них] деревнях этого «аянь» много – прибавка и разнообразие нашего стола. Плохо, что у меня так мало приправ и нет ни жира, ни масла – кроме соли и кэрри, и того и другого в малом колич[естве], теперь нет ничего.

147 Д. 15 февр. Чтврг. Только что я расположился рисовать 5-й череп, явились гости. Это были люди из дальней горной деревни, и потому мне интересны объекты наблюдения. Я их хорошо принял, дал табаку и красн[ых] тряпок, чему они очень радовались. Ни физиономией, ни цветом кожи, ни украшениями они не отличаются от моих прибрежных соседей.

Когда я им показал их физион[омии] в зеркале, надо было видеть их глуповато-изумленные и озадаченные лица, некоторые отворачив[ались] и потом осторожно заглядывали снова в зеркало, но под конец заморск[ая] штука им очень понравилась, и они почти вырывали зерк[ало] друг у друга. Я выменял у одного из гостей футляр для извести с оригин[альными] орнаментами за несколько железн[ых] безделок. Мы расстались друзьями.

По их уходе В. заметил, что из нашей кухни пропал нож, и он подозревает одного из приходивших жит[елей] Горенду. Придется принять меры против повторения таких оказий. Сегодня также я не мог отправиться в деревню для обличения вора – пришлось заняться шлюпкою, кот[орая] стала сильно течь. Вытащил ее на берег, и мои опасения оказались справедливыми: во многих местах оказались проточины червей. Я решил (не имея с кем посоветоваться, так как В. ничего в этом не смыслит), очистив низ шлюпки, покрыть его тонким слоем смолы.

Для этого надо было опрок[инуть] или поставить на бок шлюпку, что было для 2-х тяжелою работою, кот[орую], однако же, одолели. Небольшие тали, подаренные мне П. П. Новосиль[ским] (спасибо ему!), очень помогли. Завтра часов в 5 прим[емся] за чистку и смоление шлюпки, значит, в 4 придется встать, теперь 9 – пора, значит, спать, выйдет как раз час[ов] около 7 сна. —

148 Д. 16 февр. Птца. Встал в 4 ч., было еще темно; развел костер и приготовил чай. В. я не мог бы добудиться так рано. В 5 сошли к шлюпке, которая оказалась во многих местах сильно повреждена червями. Приготовив замазку и дав просохнуть шлюпке от ночного дождя, я приказал В. высмолить всю часть ниже ватерлинии. Я был занят около шлюпки, когда пришел впопыхах один из жителей Горенду и объявил, что пришел по просьбе Туя, на которого обрушилось дерево, которое он рубил, и сильно ранило голову, и что он теперь лежит и умирает.

Я собрал все необходимое для перевязки и поспешил в деревню, где нашел ушибленного полулежащим на циновке и жующим тростник. Он был обрадован моим приходом и, видя, что я принес с собою разные вещи для перевязки, охотно снял ту, которая была на голове, из трав и листьев. Рана была немного выше виска и довольно длинная, с очень разорванными краями. Впопыхах я забыл захватить кривые ножницы, кот[орые] оказались необходимы, чтобы обрезать волосы около раны, большими, кот[орые] были со мною, я раздражал только рану.

Мелкокурчавые волосы, слепленные кровью, представляли плотную кору. Кроме пришедшего со мною молодого папуаса, одного старика и малого сына Туя, в целой деревне никого не было – мужчины были на работе в плантациях, женщины, как мне сказал Туй, ушли за аусь и сахарным тростником. Когда я расск[азал] Тую и старику о вчерашней покраже и сообщил подозрение на одного из жителей Горенду, оба заговорили с жаром, что это дурно, но что подозреваемый отдаст нож.

Получив кокос (без требования табака) за визит, я вернулся домой, но, позавтракав, опять возвратился в Горенду с ножницами, корпиею etc., etc. Около меня и Туя, которому я обмывал рану, собралось целое общество, между прочим, находился и предполагаемый вор. Когда я кончил перевязку, я обратился к этому человеку (Макине) и сказал: «Принеси мой нож!», – он очень покойно, совершенно как бы ни в чем не бывало, вытащил требуемый нож и подал мне его. – Это, однако же, случилось [по] требованию, как я узнал потом, других жителей Горенду.

Я был очень доволен этим окончанием дела. Тую я объяснил, чтобы он лежал бы, не ходил бы по солнцу, что он при мне пробовал делать. Бледность была заметна, несмотря на темный цвет лица, она выражалась в более холодном тоне (по выражению живописцев) цвета кожи. Когда я уходил, Туй указал мне на большой сверток аусь и сах[арного] тр[остника], приготовлен[ный] для меня. Это был гонорар за лечение, он не хотел взять табаку за это, кот[орый], однако ж, я ему оставил. – Многие жители Горенду, указывая на деревья, стоявшие у дома, и угрожая мне падением их на дом и на меня, предлагали переселиться в Горенду, прибавляя, что крыша моя нехорошая, что дождь протекает. – В последнем они правы, я заметил сейчас, что луна просвечивает через мою крышу.

149 Д. 17 февр. Сбт. – Кончил рисование моих черепов, они все оказались hypsistenocephali (по Wolcker’у), т. е. длинновысокоголовыми. Был в Горенду перевязать рану Туя и во всей деревне не нашел никого, исключ[ая] 3–4 собак, все были на работе. Туй, должно быть, чувствовал себя лучше и также ушел. В 3 ч. проливной дождь до 6-ти помешал повернуть шлюпку на другую сторону.—

150 Д. 18 февр. Вскр. – В моей довольно однообразной жизни сегодняшний день представляет значительное разнообразие, могу даже сказать, что я ожидал этот день почти 5 мес. Утром, придя в Горенду, я нашел Туя в худшем состоянии, чем третьего дня, рана сильно гноилас и даже над и под глазами распространилась значительная опухоль.

Побранив больного за его легкомысленное вчерашнее гуляние, я перевязал рану и сказал, что вернусь к нему вечером. – Я только что расположился обедать, как прибежал Налай, младш[ий] сын Туя, с приглашением от отца прийти обедать в Горенду, что для меня готова рыба, таро, аусь и сах[арный] тростн[ик]. Пообедав, однако же, дома, я отправился с Налаем и другим пап[уасом], также жит[елем] Горенду, Лалу в деревню. Пройдя ручей, я услыхал за мною восклицание Лалу. Обернувшись и спросив, что такое, узнал, что Л. наступил на змею, которая очень «борле» и от укушения кот[орой] человек умирает.

Я сейчас же вернулся к тому месту. Лалу, указав на змею, спокойно лежащую на тропинке, удалился шагов на 5, постоянно крича: «борле, борле, ака, Маклай муен» (дурно, дурно, нехорошо, М. умрет). Чтобы овладеть животным, мне, к сожалению, пришлось раздавить голову. Позвав В., я отправил мою добычу домой и отправился скорым шагом (солнце садилось) в деревню. По моему обыкновению, мой двукратный свисток предупредил жителей деревни о моем приближении. Я это делал постоянно, чтобы женщины имели бы время спрятаться, зная, что моим соседям не хочется показать мне их, я не желал стеснять их и не показать, что я подкрадываюсь, чтобы подсмотреть их образ жизни etc.

Папуасам очень нравился мой образ действия, видя, что я поступаю с ними открыто и не желаю более видеть, чем они хотят мне показать. При моем свистке прятались в кусты и в хижины. Сегодня то же самое. Пользуясь последними лучами солнца, я перевязал рану и расположился около больного, около которого собралось уже большое общество соседей и также жителей Гумбу и Бонгу.

Туй заметил, что при моем кан-кан-кан (в нос) (назв[ание] моего свистка) все нангли убежали, что это дурно, т[ак] к[ак] М[аклай] – «тамо-билен» (человек хороший). При этом я услыхал за мною женский голос, как будто опровергавший слова Туя, и увидел старую женщину, кот[орая] добродушно улыбалась; это была жена Туя – старая, очень некрасивая, с отвислыми плоскими длинными грудями, с морщинистым телом, к счастью, одетую в род юбки из травы, кот[орая] от пояса опускалась до колен.

Волосы ее висели плоскими масляными прядями или пучками вокруг головы и опускались также на лоб. Несмотря на ее безобразие, она так добродушно улыбалась, что я подошел к ней и пожал ей руку, что ей и окружающим оч[ень] понравилось. Затем из-за хижин появились разных возрастов и небольшие девочки.

Каждый из мужчин представил мне свою жену, я каждой пожимал руку, и только молодые девушки хихикали и прятались. Почти каждая принесла мне по палке с[ахарного] тр[остника] и по пучку аусь. Все, кажется, были довольны новым знакомством или тем, что сбросили лишнее стеснение – прятать своих жен при моем приходе.

Мужчины образовали группу около лежащего Туя, курили и разговаривали беспрестанно, обращаясь ко мне (я теперь уже много понимаю и немного говорю). Женщины, расположившиеся около жены Туя, занимавшейся чисткою таро, состав[или] другую. Многие из молодых женщин, как, напр., жена стар[шего] сына Туя, Бонема, были недурны собою.

Лицо и тело было довольно кругло, и небольшие стоячие груди напомнили мне конические груди девушек Самоа. Как и там, девочки, кажется, и здесь оч[ень] рано развиваются, почти у детей груди уже начинали развиваться. Все девушки имели пояс из травы разной длины и различной густоты. Эта одежда мне кажется очень удобною (она была прежде общераспространена на островах Тихого океана).

Я обещал принести завтра подарки женщинам за сегодн[яшние] приношения, кот[орых] образовалась такая груда, что я не мог один снести ее домой и оставил часть до завтра. Я поспешил домой потому, что темнота уже наступала, и не успел я дойти до дому, как ливень захватил меня.

Я доволен сегодняшним днем, потому что он доказывает, что недоверие понемногу исчезает и мое поле наблюдения расширяется, но это достается мне ценою 5 месяцев далеко не легкой жизни! – Хорошо также, что при моем знакомстве с Горенду присутствовали и люди из друг[их] деревень – они последуют этому благоразумному примеру (надеюсь!). Но все это идет immer sehr langsam voran!

151 Д. 19 февр. Пндл. – Пришел в Горенду, нашел рану Туя в худшем состоянии, чем в предшествующие дни, – он не лежал спокойно. Даже не мог усидеть на одном месте и ходил много на солнце. Он захотел угостить меня таро, но костер у его хижины потух, Налай был послан за огнем, но, вернувшись минут через десять, объявил отцу, что огня нигде нет. – Так как в деревне никого, кроме нас троих, не было, хижины все плотно заложены камышом, то Туй сказал сыну, чтобы он осмотрел все хижины, не найдет ли внутри хижин огня.

Пришли несколько девочек и вместе с Налаем осмотрели все хижины. Туй очень досадовал, что нет огня ни для таро, ни для него, желая очень курить, прибавил, что огонь принесут люди с поля. Пришед[шие] расположились около нас; они с большим любопытством осматривали меня, были очень ласковы и принесли мне орехов и бананов и наперерыв угощали меня. У девочек волосы совсем острижены и у многих смазаны известью. Замужние носят их длиннее, и «гатесси» висят вокруг всей головы.

У женщин и у девочек висит на шее большой мешок, больший, чем у мужчин, они его носят на груди или на спине, в последнем случае шнурок упирается в лоб, и полный, иногда тяжелый мешок немало давит голову. Форма грудей совершенно походит на форму груди женщ[ин] полинезийского племени. Нос пробуравливают, и, кроме обыкновенно имеющегося отверстия, верхняя часть ушей также пробуравлена, и через оба отверстия проходит шнурок, которого средняя часть лежит на pars parietal[is] головы, оба конца с украшениями из рак[овин] или зубов собаки или свиньи висят до плеч.

Уходя, я увидел привязанного под крышей большого жука, совершенно целого, очень энергически стара[вшегося] освободиться от привязи. Налай объявил, что это его жук, что он его принес с поля, чтобы съесть, но что я могу взять его. Туй указал мне на паука и сказал, что жители Б[онгу], Г[оренду], Б. [Гумбу?] etc. едят также и «кобум», пауков. Итак, к мясной пище папуасов след[ует] причислить личинок бабочек, жуков, пауков, и все это в живом виде.

Вернувшись домой, у меня разболелась так голова, что пролежал весь день и не мог сдержать слова, данного, принести им тряпок и табаку.

152 Д. 20 февр. Втор. Подходя поутру к хижине Туя, я издали увидел целую сходку мужчин и женщин; последнее обсто[ятельство], т. е. застать женщин, не ушедших на работу, очень удивило меня, но, приблизившись к лежащему Т., я увидел, в чем дело: весь лоб, глаз, щека и верхняя часть шеи образовали сплошную подушку, и Т. мог еле-еле говорить, указыв[ая] на щеку и на язык, что не может говорить.

Выдавив из раны целую массу «pus», я вернулся домой за припарками, думая тем очистить рану, не имея льду и ничего другого годного в дан[ном] случае. Когда я вернулся, все общество было обрадовано моим возвращением; в прин[есенном] котелке было приготовлено льняное семя и приложено к ране.

Я оставался в Горенду более 2 час., прикладывая припарки, не надеясь на присутствующих, и все время посетители около больного сменялись. Это были жители Бонгу и Г., и главное занятие женщин и девочек было искать в волосах муж[чин] вшей. В 5-ть ч. в 3-й раз был в Горенду. Каждой замужней женщине, кот[орых] оказалось 8, я принес кусок крас[ного] кат[уна], 2 иглы, ниток и по куску табаку.

Каждой незамужней, включ[ая] и девочек старше лет 8, которых было 6, по куску катуна. Общая раздача шла гораздо спокойнее, чем подобная же мужчинам. Женщ[ины] получали свое и уходили, не просили прибавки и только, улыбаясь и хихикая, выражали удовольствие; женщинам, однако же, больше всего понравился табак, нитки и иглы произвели мало впечатл[ения].

Жены Туя и Бонема приготовляли ужин для семьи и меня. Снова удивило страшное количество, кот[орое] должно б[ыло] б[ыть] съедено в этот вечер. Эта масса балласта, кот[орою] приходится напихивать живот этим травоядным животным, так велика, что их животы набиты, выступают против нормальн[ых] контуров, но им все еще мало, все еще едят.

Интересно бы сравнить вместим[ость] желудков америк[анского] индейца и папуаса. – Это положит[ельно] не жадность, кот[орая] застав[ляет] много есть в этих стран[ах] с недостаточною жив[отною] пищею, а потребность.

153 Д. 21 февр. Срд. Чувствовал себя очень скверно, но опасение об ухудшении состояния Туя заставляло меня отправиться в Г., но я едва-едва добрел до деревни. – Припарки немного помогли, опухоль была меньше.

154 Д. 22 [февр.] Чтв. Пролежал весь день – пароксизм.

155 Д. 23 [февр.] Пят. Туя застал сегодня одного – отправились работать, резать аусь, вырывать таро и сах[арный] тростн[ик]. На долю приходится здесь порядочно работы, и более постоян[но], чем мужчины, они уходят с восход[ом] и возвр[ащаются] с заходом солнца.

Людям в дик[ом] состоянии больше потребность в, чем в нашем цивилизован[ном] мире. У диких более работают для, у нас – наоборот. С тем связано и желание наших нравиться, и уборы баб, чтобы получить мужа, и большое количество неженатых. – Здесь, где каждый берет себе жену, женщины менее обращают внимания на украшения. Остановясь около хижины одного туземца, я обратил внимание на его…^[44]

КРАТКОЕ СООБЩЕНИЕ О МОЕМ ПРЕБЫВАНИИ НА ВОСТОЧНОМ БЕРЕГУ ОСТРОВА НОВОЙ ГВИНЕИ (в 1871–1872 годы)

19 сентября 1871 года около 10 часов утра открылся высокий берег Новой Гвинеи близ мыса King William, и на другой день, в четвертом часу пополудни, корвет «Витязь» бросил якорь недалеко от берега, в заливе Астролябии. С двумя слугами отправился я на берег, и в одной из близ берега лежащих деревень, из которой большинство жителей при нашем приходе разбежалось, встретил первых папуасов. Они с большою боязнью предложили мне разные подарки: кокосовых орехов, бананов и свиней.

Так как корвет спешил в Японию и посетить для выбора несколько местностей восточного берега Новой Гвинеи было нельзя, то я решил остаться здесь. На другой же день я выбрал место для хижины, и плотники корвета начали ее строить. Следующие четыре дня были употреблены на постройку хижины, очистку кругом ее леса и перевозку вещей. Командир и офицеры корвета с большою любезностью помогали мне и даже снабдили меня разными вещами и припасами, которых мне недоставало, за что я всем им приношу мою искреннюю благодарность. 27 сентября утром корвет ушел.

Туземцы, которые во все время пребывания корвета показывались трусливо и в небольшом числе, по уходе его в тот же день нахлынули толпами ко мне из ближайших деревень, с расспросами, вернется ли корвет, долго ли останусь и т. д. Они казались очень недовольными, что я поселился в их соседстве, и хотя принесли мне несколько подарков, но не расставались со своим оружием, посматривали на меня очень недружелюбно, а когда я не пустил толпу в мою хижину, некоторые стали грозить мне своими копьями.

Установив вещи и устроившись в своем помещении (хижина имела 1 саж. ширины и 2 саж. длины и была разделена парусиновою перегородкою на две половины, так что я помещался в комнате в одну квадратную сажень, другую половину занимали мои слуги), я начал знакомиться с местностью. Несколько лесных тропинок вели из одной деревни в другую, далее идти было неудобно без проводников, которых нельзя было достать – никто не хотел идти; мне пришлось поэтому ограничиться тремя соседними деревнями.

Жители оказались очень подозрительными, и им очень не нравились мои визиты, хотя сами они приходили ко мне за табаком или за разными безделками, которые я им дарил или выменивал на плоды и овощи. Они очень следили за каждым моим шагом, и, в особенности, когда я подходил к их деревням. Я стал понемногу изучать их язык, но изучение шло медленно, папуасы неохотно и лениво отвечали на мои вопросы.

Один из моих слуг, полинезиец с о. Ниуе, слег, к хронической серьезной болезни присоединилась сильная местная лихорадка. Его примеру последовал и другой слуга, европеец, швед по происхождению, бывший матросом на китобойном судне. Мне пришлось приготовлять пищу для троих, лечить больных и ухаживать за ними, носить воду, рубить дрова, принимать визиты папуасов, делать метеорологические и другие наблюдения.

Однако же Ульсона (шведа) я поставил вскоре на ноги, и он мог помогать мне. В начале ноября 1871 г., полтора месяца по прибытии, и я почувствовал первые пароксизмы лихорадки, которые уже не покидали меня во все время пребывания на Новой Гвинее, возвращаясь каждые две недели, один, иногда и два раза, очень ослабляя организм и мешая многим предприятиям. Пароксизмы сопровождались бредом и сильною опухолью лица, шеи и рук, которая опадала в апирексиях^[45].

Папуасы разных береговых и горных деревень почти ежедневно толпами посещали мою хижину, так как молва о моем пребывании распространялась все далее и далее. Это вносило разнообразие в мою монотонную жизнь с двумя больными, но подчас, когда я чувствовал себя крайне нездоровым, посещения папуасов, с их подозрительностью и любопытствующим нахальством, были мне даже неприятны.

Риф, который окружал мысок, где стояла моя хижина, мог бы быть источником интересных зоологических наблюдений и исследований, но для этого я должен был бродить по пояс или по колено в воде, следствием чего было возобновление пароксизмов, почему я должен был отказаться и от этого.

Наконец, полинезиец, который не хотел принимать никаких лекарств, хотя страдал сильно хронической болезнью, очень изнуренный лихорадкою, умер 14 декабря, прослужив мне как повар только полторы недели.

Видя, что нас только двое, причем Ульсон часто болеет (сам я, когда болел, тщательно скрывал это от туземцев), папуасы делались все нахальнее и требовательнее. Не знакомые с огнестрельным оружием – которое я им до того времени не показывал, чтобы не увеличить их подозрительности и не отстранить их еще более от себя – и предполагая большие сокровища в моей хижине, они стали угрожать убить меня и Ульсона.

Я принимал их угрозы в шутку или не обращал на них внимания. По-прежнему ходил по лесу, посещал их деревни. При моем появлении подымалась в деревнях страшная суматоха: женщины и дети с визгом бросались в хижины и в лес, собаки выли, мужчины с оружием, с криком и с особенным воинственным рычанием сбегались и окружали меня; не раз потешались они, пуская стрелы так, что последние очень близко пролетали около моего лица и груди, приставляли свои тяжелые копья вокруг головы и шеи и даже подчас без церемоний совали острие копий мне в рот или разжимали им зубы. Я отправлялся всюду невооруженный, и индифферентное молчание и полное равнодушие к окружающему были ответом на все эти любезности папуасов.

Исключая две или три царапины, никто не решался нанести мне серьезную рану – диких ставил в тупик мой неизменный индифферентизм; я же, поняв, в чем заключается моя сила, не изменял своего обращения с ними, решив, что когда-нибудь папуасы привыкнут к моим посещениям и к моей личности. Спал спокойно в папуасских деревнях, несмотря на копья и стрелы туземцев; папуасы не расходились, даже когда я засыпал.

Однако время шло; я, во что бы ни стало, хотел добраться до горных деревень, а для этого проводники были необходимы. Несмотря на наши натянутые отношения, я отправился в Бонгу (вторая ближайшая береговая деревня от моей хижины) и объяснил, что я хочу идти в горную деревню Колику-Мана, для чего мне нужны люди, чтобы нести вещи. Начались переговоры между папуасами, потом они стали советовать мне не ходить: дорога дурная, камни, глубокие ручьи, горные люди убьют меня и т. п.

Увидев, что уговариванием и обещаниями ничего не поделаешь, я встал и объявил им, что иду один в Колику-Мана; вынув небольшой компас, прибавил, что эта движущаяся стрелка покажет мне дорогу, а если что со мною случится – всем им будет плохо. Приняв очень серьезный вид, я вышел из умолкнувшей толпы, которая казалась озадаченною и боязливо расступилась. Таинственная коробка с живою движущеюся иглою и моя решимость подействовали; через полчаса меня нагнали несколько человек с изъявлением готовности идти со мною и защищать от горных жителей. Так совершил я первую более отдаленную экскурсию, за которой последовали другие.

Заметив, что наша провизия сильно убывает, и не надеясь постоянно получать свежие припасы от соседей, я разделил ее на порции, приблизительно до следующего августа месяца. Эти порции риса и бобов были очень невелики; к тому же, почти полное отсутствие животной пищи было очень чувствительно, так что я стал замечать, что силы мои значительно убывают при частых приступах лихорадки.

Недоверие папуасов было так велико, что в продолжение целых пяти первых месяцев нашего обоюдного знакомства они не решались даже показать своих жен и детей, которые убегали и прятались при моем приближении. Это недоверие, явно недружелюбная замкнутость и трудность проникнуть в горы подали мне даже мысль отобрать часть вещей, нагрузить ими оставленную мне «Витязем» шлюпку и отправиться далее по берегу, искать более благоприятного пристанища и более гостеприимных жителей. Это было в конце января 1872 г.

Два обстоятельства помешали, однако же, исполнению этого плана. Первое было то, что шлюпка, стоявшая долгое время на якоре около кораллового рифа, оказалась проеденною червями, сильно текла и была негодна для дальнего, может быть, плавания; второе обстоятельство было изменившееся отношение папуасов ко мне, которые стали искать сближения со мною и даже моего расположения.

Причин тому было много, между прочим, та, что я помог выздоровлению одного папуаса, которому свалившееся дерево проломило голову. Каждый день перевязывая рану и видясь с жителями деревни, где лежал раненый, я приучил их настолько к себе, что они стали позволять женщинам оставаться в моем присутствии и гораздо охотнее стали приносить мне съестные припасы в обмен на табак.

Более важная причина желания сближения со мною лежала, как я узнал потом, в событиях, происшедших в папуасском политическом мире. Между моими соседями и жителями нескольких береговых деревень была объявлена война; мои соседи ожидали нападения со стороны неприятелей.

Предполагая, что я обладаю какою-то таинственною силою, которая мне позволяет не бояться и относиться равнодушно к их копьям и стрелам, они, как более слабые, сочли удобным приобресть во мне союзника и просили позволения, в случае нападения, прислать ко мне под мое покровительство своих жен и детей.

Хотя мне не хотелось вмешиваться в их распри, но я на многое соглашался, видя в том случай сблизиться, наконец, с этим недоверчивым племенем. Нападения на деревню не случилось, война ограничилась стычками в лесах; неприятель, услыхав, что я стану на сторону моих соседей, и напуганный преувеличенною молвою о моей таинственной силе и моем могуществе, заключил с моими соседями продолжительное перемирие.

Все эти обстоятельства позволили мне, наконец, свободно заглянуть в семейную и общественную жизнь папуасов, видеть многие обычаи и при частых сношениях изучить их язык, так что я свободно мог объясняться с ними об ежедневных делах. Под разными предлогами я посетил многие горные деревни, причем мои соседи оказались хорошими проводниками и переводчиками, так как почти в каждой деревне туземцы говорят на другом диалекте, непонятном для папуасов ближайших деревень.

При этих экскурсиях я узнал, что выше 1 200—1 500 футов, в горах около Астроляб-бай (доходящих приблизительно до 7 000 и 8 000 футов) жителей нет, тропинки также находятся только около деревень, выше горы покрыты труднопроходимым тропическим лесом.

Это отсутствие жителей, а в особенности тропинок было для меня непреодолимым препятствием подняться выше в горы; никто не соглашался идти со мною, несмотря на щедрые обещания, уверяя, что тропинок нет и что в горах нечего есть. Идти одному без провизии или с небольшим запасом ее, неся на себе принадлежности для ночлегов, перемену платья, оружие для охоты и кое-какие аппараты для рисования и наблюдений, показалось мне нерациональным; в такой сбруе я с трудом выдерживал трех– и четырехдневные экскурсии по проложенным тропинкам, а чтобы добраться до вершины гор, потребовались бы недели. Взять Ульсона было тоже невозможно, он болел, был слаб и почти весь день лежал.

Эти обстоятельства, к которым присоединялась мысль, что еще и у моих соседей многое остается для меня неизвестным, о чем следует разузнать, и нередкое истощение сил вследствие лихорадки и недостаточной пищи убедили меня подчиниться обстоятельствам и ожидать в окрестностях моей хижины прихода русского судна, которое, может быть, придет. Моя провизия давно бы уже истощилась, если бы я не пользовался свежими овощами папуасов и если бы охота благодаря отличному ружью не была так удачна.

Туземцы приносили мне иногда интересных животных (кускусов, кенгуру, ящериц, змей и т. п.), но, к сожалению, редко; некоторых же животных, несмотря на обещание подарков, мне не удалось получить, как, например, казуара, которого мне также не пришлось ни разу встретить на охоте.

В одну из экскурсий в горы я с высоты увидал, что у мыса Дюпере находится несколько островов. В августе 1872 г. я собрался посетить ту часть берега. Починив не без труда шлюпку, я отправился за мыс Дюпере и нашел там архипелаг, состоящий из с лишком 30 островков кораллового происхождения; они расположены отчасти в небольшой бухточке, отчасти тянутся вдоль берега.

Жители этих островов, уже давно слыхавшие о моем пребывании на берегу Н. Гвинеи, знавшие твердо мое имя, приняли меня очень дружелюбно. Нашлись между ними такие, которые уже приходили в мою хижину посмотреть на белого человека и которые упрашивали переехать к ним.

Жизнь этих людей, их отношения между собою, обращение с женами, детьми, животными произвели впечатление, что эти люди довольны вполне своею судьбою, самими собою и всем окружающим. Я назвал поэтому эту группу островов, на которой еще не был кроме меня ни один европеец и которая не нанесена еще на картах, архипелагом Довольных людей.

Этот архипелаг, где обитает мирное население, которое возделывает многие корнеплодные растения, разводит свиней и кур, может представить удобную якорную стоянку и имеет то громадное преимущество, что климат относительно здоров, лихорадки (как мне сообщили жители) очень редки, что очень вероятно, потому что небольшие островки эти обладают более морским, чем береговым, климатом.

К тому же в бухту впадает значительная река с хорошею водою. Этот архипелаг, если со временем будет сделан промер, может оказаться гораздо более удобным якорным местом, чем глубь залива Астролябии.

Вернувшись с архипелага Довольных людей, я застал Ульсона в худшем положении, чем прежде: к лихорадке присоединился хронический ревматизм; он не вставал с постели, целый день стонал. Я потерял поэтому много времени на хозяйственные заботы, носку воды и дров, приготовление пищи; особенно утомительно было поддерживать постоянный огонь. От сырости мои запасы спичек (несмотря на запаянные жестянки) почти все оказались негодными, пришлось около семи месяцев рубить большие деревья и, перенося толстые пни в шалаш, который служил мне кухнею, поддерживать ими постоянный костер.

В августе, не увидав ни одного судна, которое постоянно надеялся открыть на горизонте, Ульсон потерял последние остатки энергии и даже стал заговариваться, так что я серьезно боялся за его рассудок. С этих пор он не только ничем не помогал мне, но стал для меня обузою и много мешал, так как мне приходилось кормить и лечить его. Как неутешительна была моя жизнь с этой стороны, так успех с другой ободрял и даже увлекал меня,

Я близко сошелся с моими соседями и успел познакомиться со многими их обычаями, которые они до того времени тщательно от меня скрывали. Отношение диких ко мне совершенно стало другим, чем в первые пять или шесть месяцев. Мое равнодушие к их стрелам и копьям, неизменность моего слова при обещаниях, мои далекие экскурсии в труднопроходимом лесу, в горах, несмотря на время, – днем в жару, ночью часто при сильных тропических грозах, при нередких землетрясениях – мое внезапное появление при таких условиях без провожатых в деревнях, где обо мне знали только понаслышке, вселили в папуасов не одно удивление, но и род суеверного почтения или страха ко мне, которые преодолели, наконец, их подозрительность и недружелюбие. К тому же, помощь больным и подарки туземцам сделали мне среди них немало несомненных друзей.

Не видав до прихода «Витязя» ни одного судна, папуасы были твердо убеждены, что они единственные жители. Видя, что я физически отличен от них и предполагая во мне особенные, непонятные для них качества, они не хотели верить, что я такой же человек, как они, и мысль, что я явился к ним с луны, так засела в их головах и так распространилась, что никто не верил, когда я отрицал это происхождение.

Кроме моего имени «Маклай», которое они знали и помнили с первого же дня моего знакомства с ними, они стали звать меня «каарам-тамо» (человек луны) или «тамо боро-боро» (человек большой-большой). Ставя меня выше самых старых и почитаемых глав семейств, которых они называют просто «тамо» и редко «тамо боро» (человек, человек большой), они приходили ко мне, прося изменить погоду или направление ветра; были убеждены, что мой взгляд может вылечить больного или повредить здоровому, думали положительно, что я могу летать и даже, если захочу, зажечь море.

Несмотря на предполагаемое всемогущество, мое положение становилось довольно затруднительным. Крыша текла, столбы, на которых стояла хижина, подточенные муравьями, стали обваливаться; приходилось ставить подпорки из боязни, что пол или даже вся хижина в один прекрасный день обрушится; запасы хины почти истощились (сокращенная доза, которую я принимал и давал также Ульсону, была два грамма).

Что касается пищи, то уже давно я употреблял только то, чем питались туземцы. Охотою также приходилось пользоваться очень умеренно, так как из взятых 1500 капсюлей оставалось у меня не более, как 300. От двенадцати пар обуви разного рода не оставалось ни одной целой; мне пришлось, срезав голенища охотничьих сапог, ходить в этих тяжелых и неудобных башмаках. Появились раны на ногах, которые не заживали.

Здоровье Ульсона становилось с каждым днем хуже, и я решил по смерти его, которую ожидал, переселиться в горы, отчасти чтобы поправить свое здоровье, предполагая, что лихорадка в горах не так злокачественна, отчасти чтобы изучить очень разнообразные диалекты горных жителей. Туземцы разных деревень предлагали мне построить новую хижину, я хотел воспользоваться предложением, чтобы оставить в одной из береговых деревень мои вещи, а самому перебраться в горы.

Для переговоров о постройке новой хижины находился я утром 19 декабря прошлого года в Бонгу (в одной береговой деревне), когда несколько встревоженных папуасов прибежали ко мне, уверяя, что в одном месте между островами Кар-Кар и Били-Били (о. Дампиера и о. Витязя) из моря выходит дым, прося меня сказать, что это значит. Небольшое темное облачко действительно виднелось на горизонте в указанном месте; я не мог иначе объяснить его, как дымом приближающегося или проходящего парового судна.

Это предположение оправдалось. Минут через десять можно было различить топы мачт. Папуасы были в большом смятении, хотели сейчас же угнать своих жен и детей в горы; я с трудом уговорил их оставить всех в деревнях. Вернувшись в пироге домой, я поднял русский флаг у хижины и стал ожидать приближения судна, которое признал сперва за русское по флагу, а потом за клипер «Изумруд».

Немало уговаривания и приказаний потребовалось, чтобы заставить папуасов войти в пирогу и выехать со мною навстречу клиперу. Мне понадобился весь мой авторитет «человека луны», чтобы папуасы не вернулись к берегу, когда от клипера отвалил катер для промера якорного места. На нем я узнал офицера, служившего прежде на «Витязе» и бывшего при моей высадке на этом берегу.

Мои папуасы страшно боялись и чуть было все не бросились в воду, когда с вант клипера раздалось троекратное «ура», которым я был встречен при приближении к «Изумруду». Пена и шум винта, гул отданного якоря, спущенный трап – одно за другим пугали моих гребцов, которые дрожали, прося вернуться на берег, и еле-еле управлялись с пирогою.

Наконец, я подъехал и вошел на клипер, где был радушно встречен командиром М. Н. Кумани и офицерами, с которыми я еще прежде познакомился во время стоянок «Витязя» на островах Зеленого Мыса и Рио-де-Жанейро. От них я узнал, что клипер прислан в Астроляб-бай по особому приказу е. И. В. генерал-адмирала, что они удивляются, застав меня в живых, и что английские газеты меня уже похоронили.

Так как мой завтрак в Бонгу был прерван новостью, что из моря подымается дым, а с того времени прошло около полутора часов, то я не отказался продолжать завтрак на клипере. После папуасской кухни европейские кушанья показались мне очень странными на вкус, особенно сладкие, так как сахару я не пробовал уже более года. Соль была также приятною новинкою; последние семь месяцев я все варил и ел с морскою водою, так как соль у меня вся вышла.

Офицеры любезно снабдили меня обувью, в которой я очень нуждался, и бельем – мое вследствие сырости было очень гнило и отчасти проедено насекомыми. После завтрака несколько офицеров и я отправились на берег. Я показал им мое помещение в одну квадратную сажень, заставленное вещами, с текущей крышей, с дырявыми стенами и еле державшимся полом. Ульсон был вне себя от радости выбраться с этого ненавистного для него берега; он как будто бы ожил, перестал даже постоянно стонать.

Папуасы в ту же ночь пришли уговаривать меня не оставлять их, обещая построить большую хижину, дать мне запасы кокосовых орехов и разных корней. Я действительно колебался оставить Астроляб-бай. Приход «Изумруда» был так неожидан, я уже так привык к мысли остаться всю жизнь на этом берегу, что просил командира клипера дать мне время до следующего утра обдумать, еду ли я на «Изумруде» или остаюсь.

Трудность попасть на этот берег, знакомство с местностью, с жителями, с языком, отношение туземцев ко мне, новые запасы провизии и некоторых необходимых вещей, которые я мог бы получить теперь с клипера, сильно поддерживали желание остаться, но состояние здоровья, невозможность привести в порядок в несколько дней мои дневники для отсылки в Европу, а главное, возможность возвратиться в следующем году на Новую Гвинею на голландском военном судне, которое должно будет отправиться, как мне сообщил Кумани, вокруг острова, говорили за уход на время из Новой Гвинеи. Плавание на «Изумруде», который отправлялся в голландские колонии, могло, к тому же, значительно поправить мое здоровье, необходимое для второй экспедиции.

На другое утро я решил оставить берег Маклая в Новой Гвинее^[46] и стал укладывать вещи. Днем я был занят сборами, причем некоторые офицеры клипера были так любезны, что помогали мне. По ночам беседовал с папуасами, которые днем мало показывались, боясь клипера, ночью приходили, зная, что я один остаюсь в хижине. Они усердно просили остаться, обещая делать все, что я ни потребую, уверяли, что на них по моем уходе нападут старые неприятели.

Я две ночи ходил в деревни, сопровождаемый целою толпою туземцев с факелами, чтобы освещать путь. Соседние деревни устроили прощальные пиры, на которые стеклось много жителей других деревень с подарками. При этом они с разными обрядами и церемониями прощались со мною, и каждый давал мне в подарок кокосов и разных корней. На последнем ночном собрании старики предложили мне в каждой деревне построить по хижине, дать в каждую много съестных припасов и по жене для хозяйства, просили это принять и поочередно жить по нескольку времени в каждой деревне.

Я отказывался от подарков, раздавал вместо того свои и обещал при прощании, может быть, к ним вернуться. Наконец, у меня все было готово, вещи уложены, перевезены на клипер, подарки туземцам розданы, и 24 декабря с рассветом «Изумруд» стал поднимать якорь.

Папуасы, стоя около моей полуразрушенной хижины, не смея из боязни «тамо русс» (людей русских) близко подъехать к клиперу, издали кричали мне свои последние «Э-ме-ме» и «Э-аба»; когда же клипер снялся и стал удаляться, раздались далекие удары «барума» (большой барабан), возвещавшие соседним деревням, что «человек луны» покинул берег Габинау (туземное название порта Вел. кн. Константина), прожив там с лишком пятнадцать месяцев, хотя не легкою и покойною, но интересною и уединенною жизнью.

Тернате, 3 февраля 1873 г.

ВТОРОЕ ПРЕБЫВАНИЕ НА БЕРЕГУ МАКЛАЯ (27/VI 1876 г. – 10/XI 1877 г.)

1876 г. Июнь

Прибыл 27 июня на маленькой шхуне под английским флагом по имени «Sea Bird» («Морская птица»). Заметил значительное изменение вида высоких вершин гор. Туземцы были очень обрадованы, но нисколько не изумлены моим приездом: они были уверены, что я сдержу свое слово. Когда я съехал на берег в Горенду, в непродолжительном времени туземцы соседних деревень, не исключая женщин и детей, сбежались приветствовать меня.

Многие плакали, и все население казалось очень возбужденным моим возвращением. Я не досчитался нескольких стариков – они умерли в мое отсутствие, но зато многие мальчики были уже почти взрослыми людьми, а между молодыми женщинами, которые должны были скоро стать матерями, я узнал нескольких, которых оставил маленькими девочками.

Жители ближайших деревень упрашивали меня поселиться среди них, но я, как и в 1871 г., предпочел не жить в самой деревне, а поселиться в некотором расстоянии от нее. Осмотрев местность около Горенду, а затем около Бонгу, я остановился на мыске у самой деревни Бонгу, и на другой же день туземцы, под руководством моих слуг и плотника со шхуны, стали расчищать место для моего дома и широкую дорогу от «улеу» (песчаный берег) к площадке, выбранной мною.

На этот раз небольшой деревянный дом в разобранном виде был привезен мною из Сингапура, но сваи, на которых он должен был стоять, весь остов его, а также и крыша были сделаны уже здесь, на месте.

К сожалению, желание не задержать слишком долго шхуну и вместе с тем воспользоваться услугами плотника принудило меня не обращать достаточно внимания на качество дерева, почему оно очень скоро пришло в негодность, главным образом, от белых муравьев, больших врагов деревянных построек в тропических странах^[47]. В числе деревьев берега Маклая имеется, правда, немало видов, которые противостоят этому насекомому, но достаточного количества их нельзя было бы добыть в короткое время.

Июль

На шестой день дом мой был готов. В постройке его, кроме меня, принимали участие двое европейцев, двое моих слуг, несколько десятков папуасов, переносивших срубленные стволы и крывших крышу, а также несколько десятков женщин, очень усердно расчищавших мелкий кустарник вокруг дома.

Вследствие того, что сваи, на которых стоял дом, были около 2 м высоты, я обратил нижний этаж в большую кладовую, в которую были перенесены мои вещи (около 70 ящиков, корзин и тюков разной величины), и я мог отпустить шхуну 4 июля. При помощи своих трех слуг, из которых один был малаец и служил поваром, а при случае и портным, а двое – микронезийцы, туземцы о-вов Пелау, и нескольких жителей Бонгу я скоро привел свою усадьбу в надлежащий вид и устроился довольно комфортабельно.

Очень интересные сведения я получил от туземцев о бывших в мое отсутствие землетрясениях. Как я уже сказал, изменение вида вершин Мана-Боро-Боро (горы Финистер) поразило меня при моем возвращении на этот берег. До моего отъезда (в декабре 1872 г.) растительность покрывала самые высокие вершины; теперь же во многих местах вершины и крутые склоны оказывались голыми. Туземцы рассказывали мне, что во время моего отсутствия несколько раз повторялись землетрясения на берегу и в горах, причем немало жителей в деревнях было убито упавшими кокосовыми деревьями, которые, падая, разрушали хижины.

Береговые деревни пострадали, главным образом, от необыкновенно больших волн, которые следовали за землетрясением, вырывали деревья и уносили с собою хижины, более близкие к берегу. При этом я узнал далее от туземцев, что давно, еще до моего приезда в 1871 г., целая деревня Аралу, находившаяся недалеко от морского берега, между реками Габенеу и Коли, была совершенно смыта громадной волной вместе со всеми жителями.

Так как это случилось ночью, то все жители погибли, только несколько мужчин, бывших случайно в гостях в другой деревне, остались в живых, но не захотели вернуться жить на старое место и переселились в деревню Гумбу, которая избежала разрушения, как построенная далее от берега.

Разрушение этой деревни хорошо помнят даже не очень старые люди, и полагаю, что это случилось около 1855–1856 гг.^[48] После этой катастрофы в соседних местностях случилось много заболеваний, окончившихся смертью. Это последнее обстоятельство произошло, может быть, от разложения органических остатков, выброшенных на берег волнами и гнивших на солнце.^[49]

Я приехал как раз в то время, когда туземцы берега Маклая жгли унан. Вместе со множеством экземпляров Реrаmеlеs мне принесли один экземпляр тиболя (Масrорus Тibol Мсl.)^[50], для которого я устроил род клетки, желая сохранить его живым. Туземцы различают здесь два вида тиболя, называя одного «итиболь», а другого – «вальтиболь» (речной и приморский тиболи). Первый из них, т. е. речной, больше ростом и редко достается туземцам. Последние уверяют, что тиболь ест иногда рыбу.

Август

2 августа собрался идти в Марагум-Мана, а затем 5 – в деревню Рай.

Экскурсия в Марагум-Мана 2 и 3 августа 1876 г. (часов 5 от берега). В шлюпке до устья речки Морель, затем через лес на холмах, покрытых унаном. Общее направление – юго-юго-восток. С холма обширный вид: Самбуль-Мана на запад, Энглам-Мана – юго-запад, Марагум-Мана – юго-юго-восток. Следы землетрясения попадаются по дороге часто в виде длинных трещин и обвалов.

Часа через три вышли на дорогу, которая тянется высоким и обрывистым берегом реки Камран; берега этой реки представляют хорошие геологические разрезы. В широком ложе течет несколько рукавов реки, и в некоторых местах видны обработанные поляны. Горные породы, которые здесь везде встречаются, – глинистый сланец и белый известняк.

Деревня сама разделена на несколько деревушек, отделенных одна от другой глубокими оврагами, и не представляет ничего особенного. Хижины вообще низки, покрыты унаном и однообразной постройки. Кокосов мало. Высота над уровнем моря около 750 футов.

Экскурсия в деревню Рай. По случаю противного ветра оставался весь день в бухточке при устье реки Боу, затем остановился в другой бухточке – Леле. Ночью, обогнув скалистый берег мыса Риньи, прибыли к улеу Рай, первой после Гумбу береговой деревне на юго-восток. За деревней – ряд невысоких холмов, состоящих из поднятых коралловых рифов (на несколько сот футов). За ними – более высокий конический холм, высоту которого не удалось определить.

Везде в горах заметны были следы землетрясений в виде длинных, довольно глубоких трещин, расселин и обвалов.

8-го предпринял экскурсию вверх по р. Габенеу. После четырех часов ходьбы русло поднимается приблизительно на 300 футов над ур. м.

Экскурсия на пик Константина 12 августа. Когда к 9 часам в своей дынге я отправился в Богати, вся гора Тайо с пиком Константина была ясно видна. Нигде ни облачка. Благодаря свежему ветру, через полтора часа прибыл в Богати. Встретившие меня туземцы перенесли вещи в хижину Коды-Боро. Они мне сказали, что уже слишком поздно, чтобы идти на гору, и следует подождать до завтра.

13 августа

Поднял людей в 3 часа утра. Напившись кофе и распределив вещи между несколькими носильщиками, отправился при свете неполной луны сперва по лесной тропинке, а затем по высохшему ложу р. Иор. Когда рассвело, я записал имена своих спутников, которых оказалось 34 человека.

Так как я не взял провизии, мне пришлось зайти в дер. Ярю (810 футов над ур. м.). Моим спутникам очень не хотелось идти далее в горы, но я не обратил на это ни малейшего внимания, тем более, что людей у меня было раз в пять более, чем нужно. К каравану присоединилось несколько человек из дер. Ярю. Мы продолжали следовать по ложу реки; в некоторых местах (у порогов) пришлось карабкаться вверх по гладким мокрым камням.

Вообще дорога была не особенно удобна. В третьем часу пошел дождь, и все горы покрылись облаками, идти поэтому вперед было не к спеху. Я сказал туземцам, чтобы они строили шалаш, а сам расположился на ночлег. Сварил себе кофе и смерил высоту местности при помощи аппарата Реньо, показание которого было почти одинаково с показанием моего анероида.