Описание земли Камчатки Крашенинников Степан
Хотя камчадалы до покорения Российскому государству не были властолюбивы и о распространении границ ни малого не имели попечения, как уже выше показано, однако столь часто между собою воевали, что года не проходило, в котором бы сколько-нибудь острожков разорено не было.
Главное намерение войны их состояло в том, чтоб получить пленников, которых они в тяжкие работы употребляли, а особливо женского пола, которых они брали в наложницы и в супружество, а о причине, была какая или нет, законна или незаконна, не много они рассуждали.
Иногда соседственные остроги и за то друг против друга вооружались, что дети между собою поссорились, а если кто кого, позвав в гости, не столько, как надлежало, потчивал, то сие вменялось за такую обиду, которую мстить надлежало не иначе как погублением всего острога, в котором случалось столь неприятельское действие.
Но в войне действовали они больше обманом, нежели храбростью, ибо они так робки, что явно напасть не отважатся, кроме необходимой нужды; а сие тем удивительнее, чем сей народ меньше жалеет о своей жизни, ибо они и добровольно умирать не сомневаются. В неприятельские острожки врывались они ночным временем, что могли делать без препятствия, для того что караулов у них не бывает.
Таким образом и малолюдством губили они знатное число неприятелей, без всякй себе опасности и сопротивления. Вся трудность к одержанию победы состояла в том, чтоб ускорить взбежать на юрту, не выпустив из нее ни человека, и стать над окном с палкой или с чекушей, ибо осажденным, по состоянию строения юрт должно выходить тем окном по человеку, которых осаждающие и бить, и вязать могли в небольшом числе.
С пленниками мужского пола, особенно знатнейшими удальством своим, поступали они с обыкновенным всем тамошним народам бесчеловечием.
Жгли, резали, кишки из живых мотали, вешали за ноги и всякие делали надругательства, торжествуя при том о победе над неприятелями. Такое мучение случилось терпеть и некоторым казакам во время большого бунта, когда вся Камчатка находилась в движении.
Тогдашние их междуусобия немало способствовали казакам к покорению всего народа; ибо когда они в виду одного острожка приступали к другому, то не должно было казакам опасаться, чтоб осажденные получили помощь; напротив того, соседи радовались их погибели или смотрели с удовольствием, как казаки на приступах действуют, а после и сами были побеждаемы.
Против казаков употребляли они обыкновенную свою хитрость, которою и больше их губили, нежели оружием. Когда казаки требовали ясак с какого-нибудь непокоренного острожка, то весьма редко имели сопротивление, но почти всегда принимаемы были с честью и любовью, как приятели: дарены щедро, потчиваны довольно и ни в чем не имели отказа.
Таким образом приведя их в оплошность, побивали в ночное время или, выбравшись все вон из юрты, зажигали оную с казаками. Такою хитростью в двух местах погибло человек до семидесяти, что при тамошнем малолюдстве можно почесть за великое число.
Случалось же иногда, что камчадалы, не улучив способа побить казаков при первом покорении, по два и по три года кряду ясак платили, а после побивали сборщиков, которые обыкновенно в малолюдстве посылаются.
Но хитрости их, которые казакам прежде бедственны были, ныне служат к предосторожности. Ибо они чрезмерно ласковых приемов опасаются и почитают их за знак несомненной измены. То ж разумеют, когда камчадалки ночью из юрты вон выбираются: ибо они не могут смотреть на кровопролитие, чего ради и мужья их никогда при них убийства не делают.
Когда камчадалы сны рассказывают, что мертвые им виделись, когда часто разъезжают в дальние гости, из того бунт и измена немалая заключается, по крайней мере, не один острог, но несколько вместе отложатся.
В таких случаях бьют они казаков, где ни попадутся, также и камчадалов, кои стороны их не оставляют и с изменниками не вступают в согласие. А когда прослышат на себя поход, то не к сопротивлению готовятся, но к долговременной осаде. Выбирают места высокие и утесы, строят там свои острожки и, укрепясь, ожидают своих неприятелей.
Приступающим храбро противятся, стреляя из луков и употребляя всякие способы к защите. А когда увидят, что неприятель побеждает, то всякий камчадал, заколов жену и детей своих, или стремглав низвергается, или с оружием устремляется на неприятеля, чтоб не умереть без отмщения.
И сие на их языке постелю под себя достать называется. В 1740 году при мне была привезена с Утколоки девка, которую тамошние изменники в торопливости не успели дорезать, когда острожек их приступом брали; прочие от мала до велика были перерезаны, а сами изменники с горы, на которой сидели, побросались в море.
С начала покорения Камчатки были токмо два явные на Камчатке нападения: первое в Большерецком остроге в 1710 году, а другое в 1713 году, когда отправление было для покорения камчадалов авачинских; однако оба случая были им весьма неудачны, ибо при осаде Большерецка хотя они и надеялись на великое свое множество так, что казаков, которых сидело в осаде 70 человек, шапками заметать не сомневались, однако как 35 человек выслано было на вылазку, то не могли они и первого стремления выдержать, но все обратились в бегство, кому куда способно было.
А понеже они приплыли к острогу на батах, то, бросаясь в оные, иные перетонули, а иные побиты; и сия их погибель столь была велика, что реки запрудились трупами. Авачинские иноземцы не меньше имели надежды победить походчиков, ибо каждый имел при себе ремень, на котором бы вести пленников, однако вместо того сами побиты или в плен взяты.
В авачинский поход отправлено было казаков сто двадцать да сто пятьдесят человек камчадалов; из чего можно рассуждать о множестве неприятелей, когда они такое множество по рукам разобрать надеялись.
Военное оружие и сбруя их состоят в сайдаках[401], стрелах, чекушах, копьях и куяках. Сайдаки у них делаются из дерева лиственничного и оклеиваются берестою, а тетивы из китовых жил. Стрелы обыкновенно бывают в аршин и в три четверти, с костяными или каменными копейцами[402], а называются они разными именами, по разности копейцов.
Стрела с костяным тонким копейцем – пеньш, с широким – аглпынш, с каменным копейцем – кауглач, тупая стрела с костяною головкою, или томар, – ком, деревянный томар – тылшкур. Стрелы их хотя и весьма плохи, однако опасны в сражении, ибо они ядом бывают намазаны, от которого раненый человек тотчас опухает и в сутки умирает почти обыкновенно.
И сей беды иным образом не можно избавиться, как высасыванием из раны яда. У копей их копейца бывали каменные ж и костяные, как уже и выше объявлено. Чекушки у них уакарель называются, у них костяные рогульки о четырех рожках, которые насаживаются на долгие ратовья.
Куяки, или латы, делали они из рогож своих или чирелов[403], также из нерпичьих и моржовых кож, на ремни искроенных, которые ремни один под другой подвязывали так, что они могли складываться, как фижмы. Надевали их с левого бока, и, как душегрейку, завязывали на правом[404]. Сзади пришивали высокую доску, для защиты головы, а спереди такую же к груди, токмо короче.
В дальние походы езжали они на собаках, а в ближние пешком ходили. В летнее время где способно было, там наибольше употребляли паромы, на которых могли сидеть во многолюдстве.
В пешей их ходьбе сие достойно примечания, что они по двое в ряд никогда не ходят, но всегда поодиночке, а притом всегда по одним тропам, которые везде глубоко пробиты. Непривычному по их тропам ходить крайнее мучение, для того что оные так узки, что одна только нога, и то прямо, устанавливается, ибо сей народ ступня в ступню ходит.
Господин Стеллер причиною междуусобных браней тамошних народов ненависть же и роскошь объявляет, но с некоторыми особливыми обстоятельствами, которые сообщим здесь в дополнение.
Хотя, пишет он, в Камчатке главного начальника прежде и не было, но всяк жил по своей воле; однако две внутренние страсти – ненависть и роскошь – причиною были, что камчадалы сами свой покой и мирное житие отвергали и тем время от времени больше умалялись и приходили в изнеможение. К неприятельским действиям побуждали их женщины, властолюбие и всякие домовые вещи и уборы.
Но чтоб каждый мог неприятелю противиться, то поддавались они старшим, храбрейшим и умнейшим людям и по одержании некоторых побед начальникам своим оказывали такую любовь, какая потребна была к намерению их, чтоб мщением, получением добычи и равномерным ее разделением укрепиться в своей власти.
Чего ради и между сими народами есть знаки, что они имели в мысли своей нечто высочайшее, то есть чтоб быть владетелями, отчего, наконец, последовало одного народа разделение на разные и учинились многие равносильные стороны.
Сперва начали коряки и, от Тигиля войдя в Камчатку, следовали западным берегом до Большой реки. После того восстали шантальцы под предводительством умного и храброго мужа Шантала.
А как сей власть свою распространить вознамерился, желая получить ласкою то, что зависело от силы и оружия, то есть чтоб наложить дань на всех камчадалов мужского пола и женского, то сделались паки две стороны, одна у вершин реки Камчатки, которая продолжалась до прихода россиян, а другая в Кроноках, которая простиралась жилищами до самой Лопатки.
Наконец живущие от Голыгиной реки до Компановой отпали от жителей Курильской лопатки.
И хотя сии люди малочисленнее были, однако всех других превосходили силою, храбростью и разумом, нападали на различные остроги, отводили в плен женский пол и малолетних; ибо мать нынешнего тойона первого Курильского острова, именем Купини, была пленница, родом из Ичинского острожка, который лопатские жители погромили уже по прибытии россиян в ту сторону, чего ради островские жители ичинских камчадалов почитают за родню свою.
Около реки Апалы есть несколько гор, которые имена получили от происходивших там сражений. А сии лопатские жители, или просто курилы, потому были непобедимы, что они нападали нечаянно, пригребая на байдарах своих по морю и отходя с получением корысти, без опасности погони, ибо камчадалы морских судов не имеют.
Что касается до властолюбия, которое в сих известиях господина Стеллера упоминается, аки бы оно главною причиною было разделения тамошнего народа, то хотя сие и вероятно, ибо кто может подумать, чтоб и в самых диких народах не было властолюбия или по крайней мере тщания о преимуществе, когда оное и в бессловесных животных примечается, однако предпринимать учреждение самодержавного владения и налагать дани, кажется, потребно большее рассуждение, нежели каково камчадалы имеют.
Что они ходили войною друг на друга, что в плен брали и похищали съестные припасы и имение, из того заключить нельзя такого важного предприятия, каково об учреждении самодержавства, тем наипаче что такому человеку, каким описывается Шантал, надлежало прежде власть свою утвердить над своим родом и иметь в совершенном послушании, которого, однако же, и с самого начала покорения Камчатки нигде ни следа не примечено, но, напротив того, везде совершенное равенство.
А разделение народов и рассеивание по разным местам Камчатки могло сделаться и по другой причине, как, например, по тесноте места, по недостатку довольного пропитания для множества и пр.
Самое имя Шантал весьма мне сомнительно, был ли когда камчадал так называем, для того что ежели бы такое имя у камчадалов было, то бы оно не вышло и поныне из употребления, однако нет его между мужескими и женскими именами нигде в Камчатке. Мне кажется, что под сим именем должно разуметь всех шантальских жителей, которые живут около урочища Шанталы, как под именем Кончата – всех еловских жителей.
Ибо сие правда, что оные шантальцы были прежде сего и славны, и многолюдны, так что один острог их более двух верст в длину простирался, и балаганы столь тесно построены были, что по балаганам хаживали они чрез все помянутое расстояние, да и ныне оный острожек почти всех камчатских острожков многочисленнее народом.
О храбрости тамошних народов можно вообще сказать, что те, кои далее живут к северу, наглее и отважнее. Из камчадалов за военных людей почитаются еловцы и шантальцы, а далее курильцы и авачинцы, с которыми казаки много труда имели при завоевании.
Глава 11. О боге, о сотворении земли и о догматах камчатской веры
Богом камчадалы почитают некоего Кутха[405], от которого произошел народ их. Кто сотворил небо и светила небесные, не ведают, токмо сказывают, что оные прежде земли были, о сотворении которой объявляют двояко: иные говорят, что Кутх сотворил землю из своего сына, называемого Сымскалин, которого родила жена его Илькхум, гуляя с ним по морю; а другие – что Кутх с сестрою Хутлыжич землю снесли с неба и утвердили на море, а море сотворил Утлейгын, который и поныне в нем пребывает. Однако в том все вообще согласны, что Кутх до сотворения земли жил на небе.
Которые поставляют морского бога, тех мнение несколько сходно с якутским суеверием, которые владение неба и земли особливым богам приписывают, сверх того признают и адского бога и почитают их за родных братьев, так же как древние греки и римляне.
Кутх по сотворении земли оставил небо и поселился на Камчатке, где родил другого сына, именем Тыжил-Кутху, да дочь Сидуку, которые, пришедши в совершенный возраст, сочетались браком. Между тем как сам Кутху, так и жена его, и дети носили платье, из листья шитое, и питались березовою и таловою коркою, ибо звери, по их объявлению, сотворены тогда не были, а рыбы ловить не умели их боги.
Кутх, оставив сына своего и дочь, с Камчатки отбыл, а куда девался, не ведают, токмо то объявляют, что он пошел с Камчатки на лыжах и что горы и долы сделались от его путешествия, ибо земля под ним гнулась, как тонкий лед, и таким образом лишена своей равности и плоскости.
У Тыжил-Кутху после отца родился сын Амлея да дочь Сидукамшич, которые на возрасте вступили в супружество, а более родословия они не знают. То утверждают за истину, что народ их размножился от объявленных праотцов.
Тыжил-Кутху при умножении своего рода начал размышлять о лучшем содержании, вымыслил вязать из крапивы сети и ловить рыбу, а как лодки делать, оное ему еще от отца показано. Сотворил же он и зверей земных и, определив пастухом над оными некоего Пилячуча, под которого ведением состоят они и доныне, начал шить из кож их куклянки и парки.
О Пилячуче сказывают, что он ростом весьма мал, носит платье росомашье, которое у камчадалов весьма высоко почитается, ездит на птицах, особливо же на куропатках, и будто некоторым поныне случается видать и следы его.
Стеллер описывает тамошние народы многобожными, что они почитают многих богов и сказывают о них, будто прежде сего многие их видали, чего ради нет у них в языке слова «дух», ибо они не имеют о том и понятия, так как и о величестве Божиеи и непостижимой его премудрости.
Впрочем, никого глупее не представляют, как своего Кутха, чего ради и не воздают ему никакого почтения, ничего у него не просят и ничем так, как именем его, не забавляются, рассказывая про него такие непристойности, о которых и писать гнусно.
Между прочим и то в порок ему ставят, что он столько гор и стремнин сделал, и столько мелких и быстрых рек, что столько дождей и бурь производит и беспокоит их. И для того, всходя зимою на высокие горы или спускаясь, ругают его всякою бранью. То ж делают и при других трудных обстоятельствах.
Бога вообще называют они дустехтич, которое имя некоторым образом и почитают так, как афиняне неведомого бога. Ставят столб на пространных ровных и тундристых полях, обвязывают его тоншичем и не проходят мимо, не бросив куска рыбы или чего другого; не собирают ягод, которые растут в близости, и не бьют около того места ни зверя, ни птицы, и думают они, что сею жертвою жизнь их продолжается, которая бы без того умалилась.
Однако не бросают они на жертву годного – но или шаглу, или хвост рыбий, что и без того надлежало бросить. В чем согласны с ними и все азиатские народы, которые также приносят в жертву негодное; а что есть можно, тем пользуются сами. Таких столбов два видел господин Стеллер токмо около Нижнего острога, а инде нигде не примечено; впрочем, далее к северу много таких мест и я видал, где мимоходящие бросают жертву, яко бы врагам, там пребывающим, но столбов и идолов не ставят.
Сверх того,[406] все места, по их мнению, опасные, как, например, огнедышащие и другие высокие и крутые горы, кипящие воды, леса и пр. населены от них некоторыми бесами, которых они более, нежели богов своих опасаются и почитают. Горных богов называют они камули, или «малые души», ибо душа по-камчатски камулеч.
Сии боги, или по-тамошнему враги, живут на высоких, особливо же дымящихся и огнедышащих горах, чего ради камчадалы не токмо всходить на них, но и близко приступиться не смеют. Питаются они, по мнению их, рыбною ловлею, сходя по воздуху на море в ночное время, приносят на каждом пальце по рыбе, варят и пекут их по обычаю камчадалов, вместо дров употребляя китовое сало и кости.
Такие места проходя, камчадалы бросают что-нибудь съестное врагам оным в подарок.
Лесных богов называют они ушахчу и сказывают, якобы они походят на человека. Жены их носят младенцев, к спине приросших, которые непрестанно плачут. Они, по-камчатскому суеверию, людей с пути сводят и делают глупыми.
Морского бога называют они митг, и приписывают ему вид рыбы. Он, по их мнению, владеет морем и рыбами, которых посылает в реки, однако не для того, чтоб люди имели от того пропитание, но будто за лесом на баты себе; ибо они отнюдь не верят, чтоб им от бога могло быть какое благодеяние.
О Пилячуче, или, как Стеллер пишет, Билюкае, о котором выше объявлено, баснословят они, будто живет он на облаках со многими камулами и будто гром, молнию и дождь ниспускает; а радугу почитают за подзор на его платье.
Сей Билюкай, по их суеверию, опускается иногда с облаками на горы, ездит в санях на куропатках и бывает причиною великого счастья тому, кто след его увидит; но мнимый оный след Билюкаев не что иное есть, как струйки на поверхности снега, которые делаются от вихрей.
Напротив того, имеют от него и опасение, ибо сказывают, будто он в вихри детей их чрез слуг своих уносит, употребляет вместо подставок, на которых плошки с жиром вместо свеч поставляются. Жена у него – Тиранус.
Они, по объявлению Стеллера, признают и беса, которого представляют весьма хитрым и обманчивым и для того называют Канною. Около Нижнего Камчатского острога показывают весьма старую и высокую ольху, которая за жилище его почитается; и камчадалы ежегодно в нее стреляют, отчего она вся стрелами истыкана.
Гаеч, по их названию есть начальник подземного света, куда люди по смерти переселяются, который прежде сего жил на здешнем свете.
Некоторому из первых детей Кутховых приписывают власть над ветрами, а жене его Савине – творение вечерней зари и утренней. Туила трясению земли причиною ставят, будто оно происходит от того, когда Туилова собака Козей, на которой он ездит под землею, отрясает снег с себя.
Но все мнения их о богах и дьяволах беспорядочны, глупы и столь смешны, что не зная камчатских фантазий, не можно сперва и поверить, чтоб они за истину утверждали такую нескладицу. Однако они по своему разуму всему дают причину, обо всем рассуждают и стараются изведывать самые мысли птиц и рыб.
Но притом имеют они сей порок, что ни о каком мнении никогда не думают, справедливо ли оно или несправедливо и можно ли тому статься или не можно, но все принимают за истину.
Главное основание веры их утверждается на древних преданиях, которые соблюдают они паче закона, не приемля никаких доказательств в опровержение.
Стеллер пишет, что он больше ста человек спрашивал, не приходило ли им когда на мысль, смотря на небо, на звезды, луну и солнце и на другие вещи, что есть тому творец, который все столь премудро устроил и которого должно как почитать, так и любить за власть его и благодеяние, но они наотрез ему ответствовали, что никогда о том не помышляли и как любви, так и страха не чувствовали и не чувствуют.
О боге рассуждают они, что он ни счастью, ни несчастью их не бывает причиной, но все зависит от человека. Свет почитают вечным, души бессмертными, которые, с телом соединившись, восстанут и вечно жить будут в таких же трудах, как и на здешнем свете, токмо с тою выгодою, что будет там во всем вящее изобилие и никогда не имеют терпеть голода.
Все твари до малейшей мухи после смерти восстанут и под землею жить будут. Свет поставляют плосковидным. Под землей полагают подобное нашему небо, а под небом другую землю. Нашу землю почитают за изнанку подземного неба; когда у нас бывает лето, тогда у них зима; а когда у них лето, то у нас зимнее время.
О воздаянии будущем сие токмо говорят, что бедные здешнего света будут там богатыми, а богатые убогими. А чтоб бог за грехи наказывал, того, по их мнению, не надобно: ибо, говорят они, кто худо делает, тот терпит и отмщение.
А почему они такие предания имеют и от кого их приняли, о том сказывают следующую баснь: будто в подземном свете, куда люди по смерти переселяются, есть великий и сильный камчадал, Гаеч именем, который родился от Кутха и прежде всех на Камчатке умер, жил в подземном свете один до тех пор, пока две дочери его умерли и к нему переселились, и будто он, желая научить свое потомство, приходил на наш свет и, взойдя к ним на юрту, о всем том, чему ныне камчадалы верят, рассказывал.
Но понеже многие от того страха, что мертвый к ним приходил, скоро умерли, то камчадалы начали потом юрты свои оставлять, в которых человек умрет, и новые строить, чтоб мертвый, придя к ним по подобию Гаеча, не нашел нового их жилища.[407]
Сей Гаеч, по их объявлению, есть главный в подземном свете. Принимает всех камчадалов умерших; и кто прибудет в новой и богатой собачьей куклянке и на хороших собаках, тому дает худое платье и худых собак, а кто в худом платье и на худых собаках, тому дарует хорошее платье, хороших собак и хорошее отводит место к поселению.
Тогда умершие начинают строить себе юрты и балаганы, упражняются в звериной, птичьей и рыбной ловле, пить, есть и веселиться по-здешнему, токмо с тем различием, что они на оном свете такого, как здесь, беспокойства не чувствуют; для того что там меньше бурь, дождей и снега и во всем такое изобилие, каково было на Камчатке во времена Кутховы: ибо они думают, что свет от времени до времени становится хуже и все против прежнего умаляется, потому что животные купно с промышленниками своими поспешают переселяться на тот свет. [По смерти надеются они получить жен своих по-прежнему и старики о сем рае весьма радуются и по той причине, кажется, не боятся, но губят себя безвременно, топятся, давятся, морят себя голодом и живые отдаются собакам своим на съедение.]
Что касается до пороков их и добродетелей, то они такое ж имеют развращенное о том понятие, как и о боге. Все то почитают за дело дозволенное, чем они могут удовлетворить желанию и страстям своим, а в грех ставят токмо то, от чего опасаются истинной или мнимой погибели, по своему суеверию.
Таким образом не ставят они в грех ни убийства, ни самоубийства, ни блуда, ни прелюбодеяния, ни содомства, ни обид – одним словом, ничего того, что по закону Божию запрещается. Напротив того, за смертный грех почитают утопающего избавить от погибели, для того что, по их суеверию, тем, кои изловят, самим утонуть будет.
Засыпанных снегом с гор, которым случается выбиться, принимать в жилье страшное беззаконие до тех пор, пока они съедят все свои припасы дорожные, а потом надлежит им раздеться донага и, бросив свое платье, как скверное, войти в свою юрту.
Пить горячие воды, мыться в них и всходить на огнедышащие горы за несомненную почитают погибель и, следовательно, за грех вопиющий на небе, и прочие такие бесчисленные забобоны, о которых и писать гнусно.
Грех у них и над кислой рыбой драться или ссориться; грех с женою совокупляться, когда с собак сдирают кожи; грех соскабливать снег ножом с обуви; грех мясо различных зверей и рыб варить в одной посуде; грех ножи или топоры точить в дороге, и другие подобные сему мелочи, от которых опасаются какого-нибудь противного приключения, как от драки и ссоры над кислою рыбою, совершенной погибели, от совокупления с женою во время снимания собачьих кож – коросты, от соскабливания снега с обуви – бури, от варения разных мяс вместе – несчастья в ловле и чирьев, от точения ножей и топоров в дороге – погод и бури, что, однако же, не столь удивительно, ибо во всех народах довольно суеверий у простых людей, как то, что они такое множество заповедей могут содержать всегда в памяти.
Кроме помянутых богов своих, почитают они и разных животных, и другую тварь, от которой бывает опасность. Огню приносят они в жертву норки собольи и лисьи.
Китов и касаток уговаривают они словами, когда увидят на промысле, ибо они опрокидывают лодки их, также медведя и волка, и ни кого из оных зверей не называют по имени, только говорят сипанг («беда»), и в сем сходны они с нашими соболиными промышленниками, которые во время промысла многих вещей не называют своим именем, будто бы от того делалось в ловле несчастье.
В таком крайнем заблуждении находился сей народ еще и с первых годов моей бытности, но ныне, тщанием Всемилостивейшие Нашей Государыни Императрицы Елисаветы Петровны и высокоматеринским ее о всех подданных попечением, все камчадалы приняли христианскую веру и многие из северных коряков, ибо в 1741 году прибыли туда от Святейшего Синода отправленные проповедники с довольною церков ною утварью и со всем, что потребно было к обращению столь дикого народа; которые имели столь желаемый успех в учении, что не токмо обратили их в христианскую веру, но и возбудили желание к учению; завели школы по разным местам, в которые камчадалы отдают детей своих без всякого принуждения, а некоторые учат их своим коштом.
По таким обстоятельствам сомневаться не можно, что христианская вера по всему Северному морю чрез несколько лет распространится.
Глава 12. О шаманах камчатских
У камчадалов нет особливых шаманов, как у других тамошних народов, но всякая баба, а наипаче старуха, и всякий коехчуч волхвом и толкователем почитается. При шаманстве не бьют они ни в бубны, ни платья, нарочно для того сделанного, не надевают, как у якутов, коряков, тунгусов, бурятов и всех сибирских язычников в обычае, но нашептывают на рыбью шаглу, на сладкую траву, на тоншич, и тем лечат болезни, тем отвращают несчастье, и будущее предвозвещают. А какие слова при наговорах употребляют или кого призывают на помощь, того я, как великой тайны, не мог выведать.
Главное их шаманство бывает таким образом: две бабы садятся в угол, непрестанно шепчут, одна привязывает к ноге крапивную нитку, раскрашенную красною шерстью, и качает ногу. Если ей ногу поднимать легко покажется, то сие почитается за счастливое предзнаменование и за будущий благополучный успех предприемлемого дела, а буде тяжело, то за несчастливое.
Между тем призывает бесов к себе словами «гушь, гушь» и скрежещет зубами, а как явится привидение, то, захохотав, кричит «хай, хай». С полчаса спустя бесы прочь отходят, и ворожея непрестанно кричит «ишки», то есть «нет».
А другая баба, как ее помощница, шепчет над нею и уговаривает, чтоб не боялась, но прилежно бы примечала явления и содержала б в памяти, что загадала. Некоторые сказывают, что во время грома и молнии Билюкай к шаманкам сходит и, вселясь в них, способствует им угадывать.
Если сделается кому неблагополучие или не будет счастья в промысле, тотчас приходит к старухе или к жене своей; бывает шаманство, следуется причина, отчего произошло такое зло и предписываются средства к отвращению. За вящую же причину вменяется преступление какого-нибудь суеверия, которое тем отвращается, что согрешивший должен вырезать болванчика и, отнесши в лес, на дереве поставить.
Шаманят же они и во время праздников, когда грехи очищаются, шепчут, курят, машут, отирают тоншичем, обвязывают перевяслами, отговаривают пришедших в изумление и другие делают непристойности, о чем в следующей главе писано пространнее.
Если который младенец родится в бурю или ненастье, то на возрасте, когда он говорить будет, шаманят над ним и примиряют с бесами таким образом: в жестокую бурю раздевают его донага, дают в руку раковину морскую, которую ему, подняв кверху, должно обегать вкруг юрту, балаган и собачьи конуры, говоря сии слова к Билюкаю и к другим врагам: «Раковина привыкла к соленой, а не к пресной воде, а вы меня весьма мочите, и мне от мокроты будет погибнуть; видите, что на мне нет платья и что я весь дрожу».
По окончании сего примиряется он с бесами, а в противном случае бывает причиною погод и ненастья.
Таким же образом гадают они и трудные сновидения: ибо камчадалы столько в том любопытны, что поутру самое первое у них дело – рассказывать сны, рассуждать и заключать из того счастье или злополучие. О некоторых снах имеют они верные и неприменяемые правила, как, например, если вшей видят, то на другой день ожидают к себе казаков без сомнения. Испражнением желудка предзнаменуется прибытие гостя из их народа, плотским совокуплением предвозвещается счастье в промысле.
Кроме шаманства упражняются они в хиромантии и рассуждают о счастливых и несчастливых приключениях по линиям на руке, но правила свои в тайне содержат. Если у кого появится на руке точка, пятно или линия или вдруг пропадет, то спрашивают о том у старой шаманки, как то сам Стеллер приметил, притворясь сонным.
Глава 13. О праздниках и наблюдаемых при том церемониях
У всех камчадалов один токмо годовой праздник, в который они грехи очищают, а отправляется оный неотменно в ноябре месяце, чего ради и очистителем грехов называется.[408] Стеллерово мнение о сем празднике, что оный от предков их уставлен был в благодарение богу за его благодеяния, но после сущая причина празднования помрачена дурацкими смехами и нелепыми баснями.
Мне кажется мнение его основательно, тем наипаче что по окончании летних и осенних трудов не принимаются они ни за какую работу прежде праздника, не ездят в гости и на промыслы, почитая все то за великий грех. Ежели же кому преступить случится, волею или по нужде, то во время праздника необходимо должен очиститься, ежели не очистился прежде.
Из сего несколько видеть можно, что предки сего народа по заготовлении в зиму съестных припасов имели обычай начало трудов своих приносить богу в жертву, а потом сами между собою веселиться, приходя друг к другу в гости.
При праздновании бывает у них между прочим много и таких мелочей, которые недостойны воспоминания, но понеже всему у них непременный порядок, то опишу я все обряды их с начала до конца праздника обстоятельно, не опуская никакой безделицы не столько для удовольствия читателя, ибо такие мелочи читать больше скуки, нежели приятности, но наипаче для того, чтоб не погибла память толикого их заблуждения, из которого они выведены высокоматеринскою милостию Ее Императорского Величества, Всемилостивейшей Нашей Государыни: ибо ныне все оные языческие обряды оставлены и чрез несколько лет совершенному предадутся забвению, к некоторому ущербу истории.
И понеже южные камчадалы имеют некоторую разность в обрядах против северных, то объявлю я порознь о праздновании их, начав от южных камчадалов, к которым я в 1738 и 1739 годах нарочно для того ездил и в знатном их остроге, Чаапынган называемом, что на реке Кыкчике, жил по трое суток.[409]
Церемония началась метением юрты. Потом два старика, имевшие в руках по повесму[410] тоншича, нечто пошептав над сором, приказали его вон носить.
С полчаса спустя вынули из места вон старую лестницу, место вычистили, и старик, неведомо что пошептав, положил туда щепочку, обвитую тоншичем, после того новую привязали с равным шептанием, а старую поставили к стеке, ибо вон ее выносить, не окончив праздника, не дозволено.
Между тем, прибор, к езде на собаках принадлежащий, санки, алаки, узды, побежники, ошталы и прочее из юрты вон вынесли, для того что оное ожидаемым на праздник врагам, по их мнению, противен.
Немного помешкав, принесли в юрту сухой травы и постлали под лестницею. Старик, который обыкновенно на все нашептывал, придя к лестнице с тремя бабами, сел по правую сторону, а бабы по левую. У каждого из них была рогожка, а в ней юкола, сладкая трава, сухая икра, тюлений жир в кишках и кусками.
Из юколы делали они топоры и сладкою травою увивали, а изготовив все по обычаю, старик и каждая баба отправляли от себя по человеку в лес за березою, навязав, как пояса, на топоры и на голову тоншич и отдав рогожки с объявленным запасом на дорогу, немного себе из того оставив.
После того старик и бабы, встав с мест своих, обошли вкруг лестницы один раз, махая тоншичем, который в обеих руках имели, и приговаривая «акхалалалай»; а за ними обходили и те, коим надлежало идти за березою, которые, обойдя, и отправились в путь свой, а старик и бабы тоншич свой на очаг положили, а оставшийся запас бросили малолетним как бы на драку, который они, расхватав, съели.
Между тем, бабы делали из сладкой травы и из юколы кита, а сделав, вынесли вон из юрты до времени и положили на балагане. Потом затоплена юрта, а старик, выкопав перед лестницею ямку, принес камбалу, обернутую тоншичем, и, пошептав, положил в ямку, и сперва сам на том месте обернулся трижды, а после и все мужчины и женщины до малолетних.
По окончании сего действия другой старик начал сарану варить в корытах каленым каменьем, которою сараною имели быть потчиваны враги их, а между тем, у кого были болванчики, называемые урилыдач, обвязывали их сладкою травою, а другие делали новых болванчиков, итунг именуемых, и в потолок над очагом тыкали.
В то ж время некоторый старик принес в юрту березовый кряж и начал из него хантая делать, а сделанному первый тойон того острожка навязал сладкой травы на шею, а по нем и прочие сладкую ж траву или тоншич приносили ему в жертву, по совершении которой поставили его на очаге вместе со старым хантаем.
Часто упоминаемый старик. взяв два небольшие камня и обернув в тоншич, неведомо что наговаривал, потом, закопав их на очаге по разным углам, расклал небольшой огонь, а вкруг лестницы посадил малолетних, чтоб им хватать болванчиков, которые сверху имели быть в юрту брошены. Дети, расхватав их, обвязали сладкою травою, а один из них, взяв нового хантая, потащил вкруг очага за шею, а прочие за ним следовали и «алхалалалай» кричали, а потом на старом его месте поставили.
После того обсели вкруг очага все старики, сколько их в юрте ни было: тот, который на все нашептывал, взяв в руки обвитую тоншичем лопату, следующую речь к огню говорить начал: «От Кутха нам приказано воздавать тебе жертву по однажды в год, что мы и исполняем; чего ради просим, чтоб ты нас хранил и миловал, не причинял бы скорбей и бед и не делал пожара».
Сию речь перерывал он несколько раз; между тем, все прочие старики вставали и, топая ногами и плеская руками, кричали «алхалалалай», а по окончании все старики встали с мест своих, взяв друг друга за руки, заплясали и закричали «алхалалалай», а с ними и все бывшие в юрте тоже кричали.
Во время крика начали выбегать из углов бабы и девки, искося глаза, искривя рот и представляя себя как возможно страшными, которые дошли до лестницы, подняли руки кверху и, делая странные телодвижения, плясали и кричали во всю голову, а потом одна за другою падали на землю, будто мертвые, и разносимы были мужчинами по местам своим, где лежали, аки бы бесчувственны до тех пор, пока некоторый старик не отшептал каждую порознь.
Сие позорище показалось мне страннее и противнее якутского шаманства, ибо там один токмо шаман бесится, а здесь целый острожек. Отшептанные бабы и девки весьма много кричали и плакали, будто от великой болезни и тягости, а между тем старик, поворожив над пеплом, бросал его дважды кверху лопатой, а по нем и прочие то ж учинили.
После того объявленный старик, насыпав пеплу в два ковша, посылал с ним двух человек дважды из юрты, которые выходили не обыкновенным окном, но шопхадом, и усыпали пеплом дорогу.
Несколько времени спустя обтянули вкруг всей юрты веревку, из травы плетеную, к которой местами привязан был тоншич.
И таким образом день они препроводили, а ввечеру возвратились посланные за березою, которые, совокупно с некоторым числом выбежавших из юрты камчадалов, взнесли на юрту срубленную под корень превеликую березу и начали бить ею в окно или в двери юрты, причем, топая ногами, кричали, сколько у кого было голоса; напротив того, и бывшие в юрте ответствовали равным образом, от мала и до велика, и сей вопль продолжался около получаса.
После того выскочила из угла девка как бешеная и, взбежав по лестнице, за березу схватилась, а к ней на помощь прибежало было еще баб с десять, но тойон того острожка, стоя на лестнице, не допустил их. Между тем береза спускалась ниже, и уже с пола достать оную возможно было; тогда все бабы, ухватившись за березу, начали тянуть ее в юрту с ужасным криком и с плясанием, но стоящие на юрте держали крепко.
Напоследок весь женский пол, аки пораженный нечистым духом, попадал на землю, выключая ту девку, коя прежде всех за березу схватилась, ибо она до тех пор висела на ней и кричала, пока береза концом на полу стала, тогда и она по примеру прочих на землю поверглась как мертвая.
Всех баб и девок старик по-прежнему отговаривал и всех отшептал скоро, кроме одной девки, над которою он трудился долгое время. Она, очнувшись, закричала необычным голосом, что ей весьма тошно, притом исповедывала грех свой, что она до праздника собак обдирала. Старик, утешая ее, советовал болезнь нести великодушно, которой сама она причиною, что греха своего до праздника не очистила и рыбьи шаглы в огонь не бросила.
По прошествии одного или полутора часа брошено в юрту восемь тюленьих кож, в которых навязана была юкола, сладкая трава и пузыри с тюленьим жиром, а за ними брошены и четыре рогожи, которые даваны были с кормом посланным за березою, а в них находились березовые обрубки и запас остаточный.
Рыбу из тюленьих кож, сладкую траву и жир камчадалы разделили по себе, кожи постлали перед лестницею, а из березовых обрубков начали делать остроголовых болванчиков, камуда называемых, во образ тех бесов, кои в женский их пол вселяются во время плясания. Помянутые кожи тюленьи отсулены были тем бесам еще с осени, когда камчадалы сряжались на тюленьи промыслы, чего ради и не употребляют их ни на что кроме того, что под себя стелют.
Сделав 55 болванчиков, посадили их рядом и сперва вымазали брусникою лицо им, после того поставили перед ними в трех посудах толченой сараны и перед каждым положили маленькую ложку; таким образом стояло кушанье несколько времени, а как болванчики, по мнению камчадалов, уже довольны были, то сарану съели они сами, а болванчиков, надев на головы травяные колпаки и навязав сладкой травы и тоншича на шеи, связали в три пучка, и каждый пучок по два человека с воплем и плясанием в огонь бросали, а с ними вместе жгли и щепы, которые при делании их нарублены.
Около полуночи вошла в юрту шопхадом, или выводом, баба, у которой на спине привязан был кит из сладкой травы и рыбы, сделанный в начале еще праздника, и ползла вкруг очага, за нею следовали два камчадала с тюленьими кишками, сладкою травою перевитыми, и, крича по-вороньи, кишками по киту били.
Как баба очаг миновала, то бросились все бывшие в юрте малолетние и кита у ней растерзали, а баба побежала вон тем же выводом; но стоявший вне юрты нарочно для того камчадал поймал ее и, взведя на юрту, начал спускать по лестнице вниз головою.
Для принимания ее бросились несколько баб и девок с таким же, как прежде. воплем, а после все вместе плясали и кричали до тех пор, пока на землю попадали, причем было и отшептыванье по-прежнему ж; а между тем камчадалы растерзанного малолетними кита по себе делили и ели.
Вскоре после того затопили юрту, и бабы стряпать начали. Каждая принесла свою посуду и толкушу и стали толочь шеламайное коренье, икру и кипрей с нерпичьим жиром; а как все оное истолкли, как тесто, то старик, взяв хомягу, (посуда) ходил по всем бабам и с каждой брал по ложке толкуши; а собрав, отдал хомягу другому старику, который на все нашептывал и баб падающих на землю отговаривал.
Оный старик сел к огню с толкушею и, неведомо что наговаривая, по обычаю бросил из толкуши несколько в огонь, а остальное отдал обратно тому, кем толкуша была собрана, а старик разносил паки по бабам и каждой давал по ложке вместо жертвенного. Между тем вся ночь прошла, и никто из камчадалов спать не ложился.
На другой день, то есть ноября 22 числа, около 9 часа поутру постланы перед лестницею две нерпичьи кожи, а между ними рогожа, на которых сели три старухи. Каждая из них имела пучок тоненьких ременных гайтанов[411], раскрашенных нерпичьей шерстью и тоншичем.
В прислужниках у них был старик, который, собрав гайтаны и обжегши на огне, обратно им отдал. Старухи, встав с мест своих, ходили одна за другою по юрте и окуривали везде обожженными оными гайтанами, а камчадалы, жены их и дети во время прохождения старух хватались за гайтаны, как за некоторую вещь освященную, и трясли их.
Окурив всех, сели старухи по своим местам, и одна, взяв у прочих гайтаны, вторично пошла по юрте, прикладывая их ко всем столбам и подпорам в юрте; между тем все камчадалы кричали, а все старухи, у которых пучки с гайтанами были, плясали и бесились по-прежнему; то ж учинила, обойдя юрту, и третья, а наконец все попадали замертво.
Прислужник, взяв гайтаны у лежащей старухи, приложил их к лестнице и до тех пор держал, пока все бывшие в юрте, от мала до велика, к ним не прикоснулись. Напоследок роздал их по углам, где бабы разобрали гайтаны, каждая по числу семьи своей, и надевали их на каждого человека, окурив прежде мужа, себя и детей своих.
Спустя полчаса камчадалы постлали перед лестницей нерпичью кожу, а к двум столбам, что по сторонам лестницы, привязали по мальчику; после того вошли в юрту два старика, и спрашивали у мальчиков: когда приезжает отец их? На что от всех камчадалов ответствовано им: зимою.
Старики, положив перед мальчиками по кишке с нерпичьим жиром, которые сладкою травою обвиты были, вон вышли, но вскоре возвратились в юрту и начали кричать и плясать, а с ними и все бывшие в юрте кричали.
Между тем, вошла шопхадом баба, у которой под пазухой был сделанный из сладкой травы волк, набитый медвежьим жиром, кишками с тюленьим жиром и другими съестными их припасами, о которых выше упомянуто. За бабою шел тойон того острожка, с натянутым луком, у которых и голова, и руки обвязаны были тоншичем, сверх того, у тойона на поясе, на сайдаке и на стреле навешен был тоншич же повесмами.
Как баба обошла подле стены вкруг юрты с последовавшими за ней всеми жителями того острожка мужского пола и женского, скачущими и кричащими, и дошла до лестницы, то несколько человек камчадалов выхватили у ней волка из-под пазухи и взбежали с ним по лестнице под самый верх юрты; чего ради все бабы, обступя лестницу, и всякими образами домогались взойти на оную и достать волка, но стоявшие на лестнице мужики до того их не допускали, и хотя они некоторых силою с лестницы низвергали, однако же, намерения своего не могли произвесть в действо, но утрудясь и, обессилев, все попадали и замертво разнесены по местам и отговариваны по-прежнему.
После того тойон, который с натянутым своим луком стоял между тем одаль, приступил к лестнице и стрелил в волка, а прочие мужики стащили его на пол и, растерзав, съели, уделя некоторое число медвежьего жира для потчивания хантаев.
О сем действии, так как и о китовом, о котором выше объявлено, хотя сами камчадалы сказать и не умеют, касается ли оно до их суеверия или нет и для чего бывает, однако же, мне кажется, что оное представляется вместо комедии только для увеселения или чтоб им прямых китов и волков промышлять и есть, как с травяными поступали. А баснь, которую они представляют, есть следующего содержания.
На некоторой реке жил одинокий камчадал и имел у себя двух малых сыновей. Отходя на промысел, принужден он был детей одних оставлять в юрте и для безопасности, чтоб не ушиблись, привязывать к столбам. В небытность его приходили к детям его волки и спрашивали, скоро ли отец их будет, которым они ответствовали: зимою. Дети его от того страха чрез долгое время без ума были.
Между тем отец с промысла возвратился и, уведав, что во время его отлучки происходило, пошел промышлять волка и застрелил его из лука. Что же касается до китового действия, то травяной кит делается во образ носимого волнами мертвого кита, вороны из кишок – во образ воронов, клюющих труп его, а малые ребята, терзающие его, – во образ камчадалов, режущих жир его.
По окончании игры о волке старик обжигал тоншич, которого по повесму с каждой семьи на жертву собрал, и окуривал оным юрту два раза. Обожженный тоншич положил он весь на очаг, выключая одно повесмо, которое на потолке над очагом повесил, где оно висит во весь год.
Вскоре после того нанесли в юрту березового прутья, по числу семей, из которого каждый камчадал взял на свою семью по одному пруту и, изогнув кольцом, пропускал сквозь оное жену и детей своих по два раза, которые, выступив из кольца вон, обертывались кругом. Сие почитается у них за очищение грехов их.
Как все очистились, то камчадалы пошли с прутьями вон из юрты жупаном, а за ними следовали и все сродники их мужского и женского пола. Вне юрты проходили сквозь кольца вторично, а потом оное в снег втыкали, приклоня на восток вершинами. Камчадалы, сбросив на том месте весь тоншич и отрусив платье свое, возвратились в юрту настоящим входом, а не жупаном.
Из бывших на месте очищения случилась одна больная девка, которую старик, посадив на снег, с полчаса отговаривал, прикорнув перед нею и опершись о палку; напоследок, обтрусив платье ее, прутом опустил в юрту.
После очищения принесли камчадалы малую сухую птичку да гольца, нарочно для того изготовленных, и, пожаря на огне по частям, разделили и, придя к огню, бросили в огонь три раза в жертву тем врагам, кои на праздник приходят и в баб вселяются. Они, сказывают камчадалы, живут на облаках, видом, как люди, только остроголовы, ростом с трехлетнего младенца, ходят в лисьем, собольем и росомашьем платье.
Понеже они сказывают, что враги к бабам в рот входят до 50 и больше, то спросил я у них, как можно толикому числу врагов величиною с трехлетнего младенца в одной бабе уместиться и как пройти в такое узкое горло, в которое руке такого младенца пройти кажется невозможно. Нам-де и самим, ответствовали они, то дивно, может-де быть, они весьма малы, да нам такими кажутся.
Потом затопили юрту и, накаля каменья, начали сухую рыбу варить в корытах, а сварив, обливали щербою хантаев, обретающихся при них болванчиков и березу, которая еще в юрте стояла, а рыбу сами ели.
Напоследок должно им было березу из юрты вынести, чего ради два человека, взлезши по ней на юрту (а по лестнице выходить – грех), подали оную сидящим в юрте, которые, обнесши вкруг всей юрты, отнесли оную на балаган, где лежит она во весь год, а почтения ей никакого не отдается. Таким образом праздник их окончился.
У северных камчадалов есть в обрядах немалая отмена в сравнении с южными. На праздник их приехал я ноября 19 дня поутру, однако не застал начала, ибо до моего еще приезда юрта у них была выметена, над полками сделаны грядки, а на них накладены поперечные колья с обтесанными головками, которые у них называются урилыдач.
Сверх урилыдачей около очага накладены были сухие дрова для праздничного употребления. За дровами и за кольем на урилыдачей ездили камчадалы с церемониями, как вышеописанные камчадалы за березою.
Немного спустя по моему приезду все бабы из юрты вон вышли и разошлись по балаганам и, несколько помешкав, возвратились. В юрту входили сперва старухи, после малые девочки и бабы, а наперед себя опускали они сладкую траву, к которой у некоторых привязаны были кипрей и юкола.
Оные припасы принимали у них нарочно определенные к услужению при праздновании два камчадала, которых я называть буду ниже сего служителями, и вешали на урилыдачей над их местами. Каждая баба, войдя в юрту, клала на очаг понемногу тоншича, а потом отходила на свое место.
Между прочими спустилась в юрту одна баба с двумя двойняшными девочками. У бабы была в руках сладкая трава, а у девочек и в руках и на голове тоншич. Баба, сняв у девочек с головы тоншич, положила на очаг, а после нее и девочки тоншич из рук на огнище бросили. Помянутая баба не мать оным девочкам была, но нянька, а мать их одна входила в юрту.
После того привели к очагу дряхлую старуху, у которой и в руках, и на голове, так как и у других, был тоншич, и она, сбросив его на огнище, отрясалась, приговаривая неведомо что.
Вскоре потом вышли два мужика из углов, сели по сторонам лестницы с топорами и с деревянными чурками. Служители приносили к ним со всякого угла по пластине юколы, которую они, положив на чурки, топорами надрубывали, приговаривая, чтоб юкола была спора и из балаганов не убывала.
Надрубленную юколу разносили служители по тем же углам и раздавали обратно, у кого взяли, отломив сперва по малому кусочку и на огнище бросив. После того стали они есть, потчуя друг друга с угла на угол. И первый день праздника их в 11 часу пополудни тем окончился.
На другой день поутру рано от каждой семьи мужик или баба поехали по соседним острожкам к друзьям своим, для сбирания корма на праздник. Ибо хотя у них и своего довольно, однако ж, по обыкновению их, припасы на то время у соседей сбирают, подобно как у наших под наседку яйца.
В острожек возвратились они уже вечером и, затопив юрту, бабы начали стряпать, толочь ягоды и коренья, и оная стряпня продолжалась почти во всю ночь. Между тем огонь на очаге не угасал, но бесперемежно курился. Ибо, по их обычаю, должно быть неугасимому огню до тех пор, пока стряпня окончится, и угашение огня при оном случае за великий грех почитается.
Изготовив кушанье, что учинилось часа за два до света, юрту скутали, и бабы начали вить из травы веревки, головы рыбьи обертывать в тоншич, накладывать на шеи травяные плетешки, а при всем том неведомо что наговаривая, пробавились до самого свету.
По окончании помянутого действия служители начали со всех сбирать рыбьи головы, обверченные в тоншич, огню в жертву, и класть на очаг, а при положении каждой головы приседали подле лестницы на колоду.
После того все бывшие в юрте обоего пола, от мала и до велика, приходили к очагу и бросали с себя тоншичевые перевязки, а некоторые семьи, изогнув кольцом объявленные травяные веревки, сквозь них проходили, а после на огнище клали. Сие у них за очищение грехов почитается.
Вскоре после очищения пришел к очагу старик и, пошептав над травою и тоншичем, которые на очаг набросаны были, начал из них веревки вить, а свивши, махал два раза по юрте, крича изо всей силы неведомо что, а по нем и прочие то ж делали. Сие значит у них изгнание всех болезней из юрты.
Напоследок камчадал очищал у очага двойнишных дочерей своих, положа на оный хахалчу рыбку и омегу из четырех мешочков, которые над постелей своей повесил.
Немного времени спустя служители со всех четырех углов юрты крест-накрест брали юколу и потчивали урилыдачеи, а за ними следовали и все камчадалы и мазали их: иной толкушей, иной сараной, иной сунилом или что у кого пристряпано было. А после стали друг друга потчивать, переходя с одной стороны юрты на другую.
Потчиваются они, кормя друг друга из своих рук ложкой. Как обед их окончился, то камчадалы, раздевшись донага, взяли по хомяге (посуда, с чем по воду ходят) в руки, а вместо платья получив от служителей по тоншичной перевязке на шеи, которые сняты с урилыдачеи, вышли из юрты вон и пошли на реку по воду, следуя один за другим рядом.
У передовщика была в руках хомяга да толкуша, а у другого хомяга ж да лучина. При выходе из юрты двое камчадалов, из которых одному спереди, другому назади идти надлежало, садились на малое время подле лестницы, а придя на прорубь, передовщик, околотя оную толкушкою, черпал воду, сперва оборачивая хомягу против воды, потом по воде, а по нем и все то ж делали; и сколько кто в один раз зачерпнуть мог, то и нес с собою.
С проруби шли они тем же, как и прежде, порядком и, взойдя на юрту, спускались в оную по веревкам с великою осторожностью, чтоб не расплеснуть, ибо оное за грех почитается, а принимали у них двое подростков, нарочно для того оставленных, потому что служители сами за водою ходили.
На юрте стояли они до тех пор, пока от всех посуда с водою принята была. Между тем четыре раза кричали они изо всей силы, плеща руками и топая ногами. А войдя в юрту, тот, который ходил с лучиною, обжигал оную на огне и обмакивал во все посуды с принесенною водою. Напротив того, из воды вынув кусок льда, в огонь бросил и воду давал всем пить вместо освященной.
Потом бабы с остальным от потчивания кушаньем пошли по своим балаганам и там остались.
Напоследок старики и мужиков всех вон выслали, и мы по просьбе их выйти принуждены были, для того что имело у них происходить тайное действие, при котором, кроме некоторых стариков и двух служителей, никому быть не должно. Однако же я упросил, чтоб они толмачу моему при том быть позволили, который рассказал мне, что у них происходило.
Сперва старики приказали служителям затопить юрту, а когда она истопилась, то служители принесли по горсти сухой травы и разбросали по юрте, потом всю юрту и полки устлали чирелами (травяными рогожами), в двух углах зажгли по жирнику, а напоследок все старики начали вязать тоншич и, поменявшись друг с другом, повесили оный на спицы, служителям отдали приказ, чтоб в юрту и из юрты никого не пускали, и юртеную дверь наглухо закрыли, а сами легли и имели между собою разговоры о промыслах звериных и рыбных.
Несколько времени спустя приказали они одному служителю за дверь пощупать, а после открыть, и принести из балагана рыбью щеку да целую рыбью ж голову, а самому ему на балаган ходить не велели.
Принесенные щеку и голову рыбью принял старик и, обернув в тоншич, нечто пошептал на них и сел у очага, а к нему приходили прочие старики и, потоптав объявленную щеку и голову, перейдя через огнище, возвращались на свои места. Потом служители вышли из юрты вон, и тем окончилось первое тайное их действие.
По прошествии двух часов собрались в юрту все мужики, бабы и малые ребята, которые того года или хворали, или тонули. Бабы всем мужикам и малым ребятам обвязали головы тоншичем и, дав им в одну руку тоншич, в другую сладкой травы, выслали вон из юрты.
При выходе обносили они сладкую траву вкруг лестницы и, взойдя на юрту, обошли вкруг оной три раза по солнцу, а после того, стоя на верху юрты, рвали мелко сладкую траву и тоншич и бросали в юрту, а перебросав, и сами входили и, сняв с себя тоншичевые перевязки, на огнище клали, и, потоптав ногами, те, которые хворали, отходили по своим местам; а которые тонули, те легли на огнище, и все то представляли, что они в то время как тонули, делали и кликали поименно, от кого тогда требовали помощи, которые, придя к очагу, из пепла их, аки бы из воды, таскали.
Напоследок принесена была рыбья щека и брошена на огнище с приговором «ту, ту, ту», и изломаны на обеих сторонах юрты по две рыбки-рогатки и разбросаны по полу.
Между тем служители, побывав на дворе, жирники загасили, чирелы, которыми юрта устлана была, собрали и расклали маленький огонь, а в него положили камень и, сжегши все перевязки, бывшие на головах у больных и у утопленников, приказали ребятам погасить оный каменьем. Таким образом тайное их действие окончилось, и того дня ничего больше не происходило.
На третий день поутру рано затопили юрту и положили перед огнем два пука сухой травы или соломы и прутьев, вместе связанных, и праздничные служители стали один у одного, а другой у другого пука.
Как огонь разгорелся, то они, поменявшись пуками, начали их развязывать и прутья роздали по мужчинам, из которых иные их мелко ломали, а иные в кольца вили с неким наговором. Солому всю перенесли на одну сторону очага и стали делать пома.
Что значит оный пом и для чего делается, того и сами камчадалы сказать или не умели, или не хотели, впрочем, сделали его наподобие человека, вышиною около полуаршина, а тайный уд приплели ему сажени в две и долее и положили его головою к огню, а тайный уд к потолку привязали.
Между тем как пома делали, несколько человек, взяв по одной травинке, выходили вон из юрты и, обтерев столбы у своих балаганов, возвратились в юрту и бросили оные в огонь, а с ними вместе и розданное прутье сожжено ж было.
Как пом несколько времени повисел, то старик, придя, отвязал его и, согнув тайный уд кольцом, обжег на огне и махал им по юрте, приговаривая «уфай», а за ним и все бывшие в юрте то же кричали. Напоследок сожгли реченного пома.
По сгорении пома стали мести юрту, пригребая весь сор к лестнице, из которого каждый камчадал брал помаленьку и относил в лес, усыпая дорогу, по которой на промыслы ходят. В то же время и бабы все на юрту вышли и стали в кучу.
Камчадалы, возвратясь из лесу, кричали, стоя на юрте, четыре раза плеща руками и топая ногами, а после вошли в юрту, а на их места сели бабы и многократно кричали «алулулу».
Между тем юрта истопилась, и оставшиеся головни, по обыкновению, начали выметать, но сидевшие наверху бабы, ухватив оные, обратно в юрту метали и, чтоб мужчинам ни одной головни вон не выбросить, закрыли они дверь или окно рогожами, а по краям их сели сами. Мужчины, взбежав по лестнице, силою двери раскрыли и, выйдя на юрту, баб долой сгоняли, между тем другие головни метать успевали.
Но понеже бабы мужчин числом превосходили, то иные их таскали, иные головни обратно в юрту бросали, чего ради в юрте от дыма и искр и сидеть почти невозможно было: ибо головни, как ракеты, то вверх, то вниз беспрестанно летали, и продолжалось сие веселие их с полчаса. Напоследок бабы попустили головни выбросать, а тех мужиков, которые выбежали их отбивать, до тех пор таскали и мучили, пока они от других, вышедших на помощь, не выручены были.
После объявленной потехи бабы, попев несколько наверху, стали спускаться в юрту, а мужики стояли по обе стороны лестницы фронтом, и каждая сторона домогалась сходящих баб перетащить на свою сторону, отчего происходило между ними сражение; и которая сторона перемогала, та бабу как в полон отводила.
Когда случается, что бабы взяты бывают на противные стороны, то каждая сторона выкупает своих пленников равным числом завоеванных, а ежели одна сторона овладеет большим числом, так что другой нечем выкупить будет, то оная ходит как бы войною, для их освобождения, при чем немалый бой происходит. Однако при мне так сделалось, что пленниц на обеих сторонах было поровну, чего ради камчадалы и в поход ходить не имели нужды.
По окончании объявленной потехи расклали они небольшой огонь и сожгли тоншич с урилыдачей и по другим местам висевший, а служители принесли по два маленьких голичка и, испекши, мелко на лотке искрошили и поставили у лестницы по правую сторону.
После того пришел старик и перебросал в огонь большую часть рыбы, приговаривая «та», то есть «возьми», а остатки разделили служители по камчадалам, имеющим у себя маленьких болванчиков, урилыдач называемых. Головни после сего огня вон не мечутся, но перегорают в юрте.
Наконец делили они по себе омег, который остался в мешочках после очищения двойняшных девок. Самое последнее действие их праздника: сходить в лес и поймать маленькую птицу, которая жарится и делится по куску всем камчадалам и которую каждый, надкусив, в огонь бросает.
Сей праздник, по объявлению Стеллера, праздновали камчадалы до прибытия россиян по целому месяцу, начиная с новолуния, что также подает причину думать, что предки их были разумнее, и сие торжество уставлено было не без доброго основания, особливо же что камчадалы и ныне, как из вышеописанного явствует, все в огонь бросают и все обожженное им в праздник почитают за священное.
Ибо как новомесячье, так и священный огонь у многих народов в почтении были, особливо же у еврейского, который, наблюдая в том Божте повеление и отеческое предание, один токмо по потопе не утратил истинного богопочитания, а у прочих, подобно как у камчадалов, следы токмо некоторые остались, впрочем, все приведено в злоупотребление.
Что ж касается до вышеописанного пома, то подобное сему объявляет Лукиан в разговорах своих о капище богини Сирской, где такие ж идолы были деланы и назывались фаллы. Там же упоминается что и евнухи носили женское платье, как камчатские, и хотя таких обстоятельств у других народов по историям, сколько я знаю, не примечается, однако может ли сие употреблено быть к некоему доказательству происхождения народов, оное оставляется на рассуждение искуснейших.
Глава 14. О пирах и забавах камчатских
Пиры у них бывают, когда один острог соседей вздумает потчивать, особливо когда где бывает свадьба или великий какой промысел, а препровождаются наибольше в объедении, в пляске и пении.
В таких случаях хозяева гостей потчивают большими чашами опанги столь довольно, что их рвет по нескольку раз.
Иногда употребляют для веселья и мухомор, известный оный гриб, которым у нас обыкновенно мух морят. Мочат его в кипрейном сусле и пьют оное сусло или и сухие грибы, свернув трубкою, целиком глотают, который способ в большем употреблении.
Читать бесплатно другие книги:
