О судьбе и доблести Македонский Александр

Когда Александр увидел кувшины, кружки, ванны, флаконы для духов, все из золота, тонкой работы (помещение благоухало, словно от ароматов и мирры), он, перейдя в палатку, поражавшую высотой и размерами, с изумительными ложами, столами и посудой, сказал, взглянув на друзей: «Вот это, по-видимому, и значит царствовать».

Когда он сел обедать, кто-то сказал ему, что среди пленных вели мать Дария, его жену и двух девушек, дочерей его; увидав знакомую колесницу и лук, они стали бить себя в грудь и плакать, считая Дария погибшим. Александр немного помедлил, и, думая об их горе больше, чем о себе, послал к ним Леонната, велев сказать, что и Дарий жив, и Александра им бояться нечего: он воюет с Дарием за власть, им же будет предоставлено все, чего бы они ни пожелали и что имели при Дарии.

Уже одни эти слова показались женщинам милостивыми и добрыми; еще милостивее были поступки Александра. Он разрешил им похоронить, кого они захотят из персов, разрешил взять из добычи одежды и украшения и нисколько не изменил ни прежнего ухода за ними, ни прежних почестей; денег на себя они получали больше, чем при Дарии.

Самая же великая и воистину царственная милость для благородных и целомудренных женщин, ставших пленницами, была в том, что они не слышали подлых оскорблений и не ожидали их, а жили словно и не в лагере врага, а в стенах святого и чистого девичьего терема, где они вели жизнь, недоступную для чужого глаза и уха. А между тем рассказывают, что жена Дария была из всех цариц первой красавицей, как и Дарий был из мужчин самым красивым и высоким, а дочери походили на родителей.

Александр, считая, по-видимому, власть над собой качеством более царственным, чем умение побеждать на войне, не дотронулся до них. Он вообще не знал до брака ни одной женщины, кроме Барсины. Она осталась вдовой после смерти Мемнона и была взята под Дамаском в плен. Она получила греческое воспитание… была кротка нравом; отец ее, Артабаз, был сыном царской дочери.

По словам Аристобула, Парменион побудил Александра сойтись с этой прекрасной и благородной женщиной. Глядя на других пленниц, отличавшихся и красотой и ростом, Александр в шутку говорил, что персиянки – горе для глаз. Защищаясь от их прекрасного облика красотой собственного воздержания и целомудрия, Александр отсылал их, как бездушные копии статуй.

Филоксен, командовавший морскими силами, написал ему, что у него живет какой-то Федор, тарентинец[29], который продает двух мальчиков чудесной красоты. Филоксен спрашивал, не купит ли их царь. Александр очень рассердился, стал кричать и спрашивать друзей, какую подлость знает за ним Филоксен, если берет на себя посредничество в таком позорном деле.

Филоксену он послал письмо, в котором осыпал его бранью и велел отослать Федору подобру-поздорову с его товаром. Сделал он выговор и Гагнону, который писал ему, что он хочет купить отрока Кробила, славившегося в Коринфе своей красотой, и привезти его к нему. Узнав, что македонцы Дамон и Тимофей, служившие под командой Пармениона, изнасиловали жен каких-то наемников, он письменно приказал ему казнить их, если они будут изобличены, как зверей, рожденных на гибель людям.

О себе он в этом письме писал буквально следующее: «Меня нельзя было застать даже на том, чтобы я смотрел на жену Дария; я не хотел ее видеть и не вслушивался в речи тех, кто рассказывал о ее красоте». Он говорил, что сон и плотская связь более всего убеждают его в том, что он смертен: и страдания и наслаждения порождены только слабостью нашей природы.

Чрезвычайно умерен был он и в еде; это было видно во многих случаях и обнаружилось в словах, сказанных им Аде, которой он дал титул «матери» и которую поставил царицей Карии: радушно принимая его, она ежедневно посылала ему множество кушаний и пирожных и, наконец, отправила к нему поваров и хлебников, считавшихся самыми искусными.

Александр сказал, что ему ничего этого не нужно, у него есть лучшие повара, которых дал ему его воспитатель Леоннат: для завтрака ночной поход, а для обеда скудный завтрак. «Это был такой человек, что поднимал с кровати тюфяк и гиматии[30], которыми я укрывался, чтобы посмотреть, не сунула ли мне мать чего-нибудь вкусного и лишнего».

И к выпивке он был менее склонен, чем это казалось. Казалось же потому, что он долго оставался за столом, но больше говорил, чем пил, и, потягивая из чаши, всегда заводил долгую беседу, если у него был досуг. Ни вино, ни сон, ни забава, ни жена, ни зрелище не могли отвлечь его от дел, как это бывало с другими военачальниками. Об этом свидетельствует самая жизнь его, очень короткая и полная всяких дел.

На досуге он, встав, прежде всего приносил жертву богам, а затем сразу завтракал сидя. День он проводил на охоте, за распоряжениями по войску, судебными делами или за чтением. В дороге, если не надо было спешить, он учился стрелять из лука или тому, как вскакивать и соскакивать с колесницы на ходу. В качестве забавы он, судя по дворцовому дневнику, часто охотился на лисиц и на птицу.

Остановившись где-нибудь, он, собираясь мыться и умастить себя, обычно спрашивал тех, кто распоряжался хлебниками и поварами, готово ли у них все к обеду. Обедать он начинал поздно, уже в сумерки, и с удивительным вниманием и заботой относился к тому, чтобы за его столом всех угощали одинаково и никого не обошли. За вином засиживались долго, как было уже сказано, из любви к остроумным разговорам.

Вообще в общежитии он был из царей самым приятным и во всех отношениях самым очаровательным. Впоследствии он сделался противен своим самомнением; в нем появилось слишком много солдатского, он стал хвастлив; льстецы вертели им, как хотели, – это бесспорно.

Они изводили самых приятных людей из его окружения, которые не хотели ни состязаться с льстецами, ни отстать от них, восхваляя Александра: первое казалось им постыдным, второе грозило опасностями.

После попойки Александр принимал ванну и спал часто до полудня, иногда целый день. Был он умерен и в лакомых кушаньях: когда ему привозили очень редкие заморские плоды или редких рыб, он рассылал их всем друзьям, так что у него самого часто ничего не оставалось.

Обед, однако, у него был всегда великолепен, и расходы на него все увеличивались по мере его успехов и дошли наконец до 10 тысяч драхм. Это стало обычным, и столько же полагалось тратить тем, кто принимал Александра.

После битвы при Иссе он послал в Дамаск и забрал оттуда деньги, имущество и семьи персов. При этом очень поживились фессалийские конники. Храбрые воины, они особенно отличились в этом сражении, и Александр намеренно послал их в Дамаск, желая, чтобы они поживились.

И прочие солдаты обогатились. Впервые тогда вкусили македонцы от варварского образа жизни, от ее богатств и любовных утех, и, словно собаки, кинулись по следу, ища и вынюхивая персидское богатство.

Александр решил овладеть сначала Приморьем. Цари Кипра и Финикии сразу же явились к нему и передали ему Кипр и Финикию, кроме Тира. После семимесячной осады Тира, против которого он двинул с насыпей машины, а с моря 200 триер, он увидел во сне, что его со стены дружески приветствует и зовет к себе Геракл.

Многим тирийцам приснилось, будто Аполлон говорит им, что уходит к Александру, так как ему не нравится то, что делается в городе. Тирийцы поступили с богом, словно с человеком, пойманным при переходе к врагам: они связали его огромную статую веревками и прибили к постаменту надпись – «Александров прихвостень».

Было Александру во сне и другое явление: ему приснился сатир, который издали заигрывал с ним, но, когда Александр стал его ловить, он все время ускользал. Наконец, после долгих уговоров и беготни, он позволил себя поймать. Предсказатели, деля слово «сатир» на части, убедительно истолковали сон: «Тир будет твоим». Показывают и источник, возле которого он во сне увидел сатира.

В середине осады Александр пошел на арабов, живущих у Антиливана[31], и однажды попал в большую опасность. Виной этому был его воспитатель Лисимах, который сопровождал его, говоря, что он не хуже Феникса и не старше его. Подойдя к горам, Александр остановил лошадей и пошел пешком.

Другие значительно опередили его, он же не смог покинуть Лисимаха, совершенно истомленного и обессилевшего, тем более что их застигал уже вечер и враги находились поблизости.

Идя рядом с Лисимахом и подбодряя его, он и не заметил, как оторвался с несколькими товарищами от войска. Приходилось провести ночь в опасном месте среди темноты и жестокого холода. Он увидел невдалеке множество вражеских костров, горевших то здесь, то там.

Полагаясь на свою легкость в беге и утешая македонцев в их затруднении собственной готовностью потрудиться, он побежал к ближайшему костру; заколол мечом двух варваров, сидевших у костра, схватил головню и принес ее к своим. Они развели большой огонь и тех, кто был вблизи, напугали так, что те обратились в бегство, а подошедших к ним отогнали и устроились на ночлег в полной безопасности. Об этом рассказывает Харет.

Таким образом кончилась осада Тира. После ряда сражений Александр дал большей части войска отдохнуть и держал под стенами лишь немного солдат, чтобы все время беспокоить неприятеля. Аристандр, предсказатель, принося жертву, увидел благоприятные знаки и решительнее обычного заявил присутствующим, что в этом месяце город будет взят.

Послышались шутки и смех (был уже последний день месяца); царь, видя, что Аристандр смутился (сам Александр неизменно настаивал на верности предсказаний), велел считать этот день не тридцатым, а третьим днем последней лунной четверти.

Подан был трубный сигнал; Александр пошел на приступ более уверенно, чем думал вначале. Нападение началось блестяще; солдаты, оставленные в лагере, не выдержали и прибежали на помощь. Тирийцы сдались, и город был взят в тот же день.

Когда после этого он осаждал Газу, самый большой город Сирии, ему попал в плечо ком земли, который уронила сверху птица. Птица эта села под одной из осадных машин и незаметно запуталась в веревках, с помощью которых поворачивали всю снасть. Знамение исполнилось, как предсказал Аристандр: Александр был ранен в плечо и взял город.

Отправив много добычи Олимпиаде, Клеопатре и друзьям, Александр, вспомнив об одном своем детском желании, послал своему воспитателю Леониду 500 талантов ладана и 100 – смирны. Когда однажды Леонид совершал жертвоприношение, Александр подбежал к нему и, схватив пригоршню благовоний, бросил их в огонь.

«Когда, Александр, ты завоюешь страну, обильную ароматами, – заметил ему Леонид, – тогда ты и будешь так щедро их жечь. А пока то, что есть, расходуй бережливо». Александр теперь написал ему: «Мы послали тебе ладану и смирны в изобилии: перестань скаредничать с богами».

Ему принесли один ящичек, который показался тем, кто разбирал вещи из имущества Дария, самой большой драгоценностью. Александр спросил своих друзей, что, по их мнению, стоит прежде всего положить сюда. Высказано было много разных мнений; Александр сказал, что он будет хранить здесь «Илиаду». Это засвидетельствовано многими заслуживающими доверия писателями.

Если правда то, что говорят александрийцы, ссылаясь на Гераклида[32], то Гомер, по-видимому, был деятельным советником его на войне. Рассказывают, что, покорив Египет, он захотел оставить здесь в память о себе большой и многолюдный город и назвать его своим именем.

Он выбрал какое-то место, которое еще не было обмерено с ведома архитекторов, и велел его огородить. Ночью Александру приснился удивительный сон: совершенно седой старец почтенного вида подошел к нему и произнес следующие стихи:

«На море шумно-широком находится остров, лежащий против Египта; его именуют там жители Фарос».

Встав, Александр сейчас же пошел к Фаросу; тогда это был еще остров, лежавший немного севернее устья Каноба[33]; теперь насыпь соединяет его с материком. Место оказалось исключительным по своему положению (полоса земли, отделявшая достаточно широким перешейком большое озеро от моря, которое образовало здесь просторную гавань).

Александр заявил, что Гомер, удивительный во всем, оказался и мудрейшим архитектором, и приказал сделать план города, соответствующий данному месту. Мела под рукой не оказалось; взяли муки и на черной земле вывели дугу; от ее окружности, как бы от концов ее, шли прямые линии равной величины. План напоминал покрой хламиды. Царю он очень понравился.

Вдруг с реки и с озера поднялось несметное количество птиц разных пород и величины. Они, как туча, опустились на это место и склевали дочиста всю муку. Александра смутило это знамение. Предсказатели ободрили его, сказав, что он заложит город многообильный, который прокормит самых разных людей. Александр поставил надзирателей следить за постройкой города, а сам отправился в храм Амона.

Дорога эта была длинная и мучительно трудная. На ней грозили две опасности: во-первых, она в течение многих дней шла по безводной пустыне, а во-вторых, на путников, шедших по глубокому безбрежному песку, мог налететь ураган с юга.

Так случилось, говорят, когда-то с войском Камбиза[34]: ветер поднимал холмы песка, гнал его волнами по равнине – 50 тысяч человек было засыпано и погибло.

Все это обсуждалось почти всеми, но Александра трудно было отвратить от его намерений. Судьба, податливо исполнявшая его желания, сделала его самоуверенным, а его смелость подсказывала ему желание побеждать не только врагов, но и превратности времени и пространства.

Во время этого путешествия на помощь, посылаемую божеством в затруднительных обстоятельствах, полагались больше, чем на позднейшие оракулы. Некоторым образом, однако, эти обстоятельства заставили верить и в оракулы. Во-первых, по воле Зевса прошли обильные проливные дожди: исчез страх жажды, песок утратил свою сухость, промок и стал плотным; воздух сделался легким и более чистым.

Когда оказалось, что исчезли вехи, по которым шли проводники, и путники, не зная дороги, стали разбредаться в разные стороны, вдруг появились вороны, взявшие на себя обязанности проводников. Они летели впереди тех, кто спешил за ними, и поджидали отстающих и медлящих. Всего удивительнее было то, о чем рассказывает Каллисфен[35]: ночью они сзывали своим криком заблудившихся и карканьем своим выводили их на верную дорогу.

Когда, пройдя пустыню, они пришли к месту, пророк Амона приветствовал Александра от имени бога как от имени отца. Александр спросил, не скрылся ли от него кто-либо из убийц его отца. Пророк приказал ему не кощунствовать: отец у него не смертный человек. Александр изменил свой вопрос и осведомился, всех ли убийц Филиппа он наказал. Затем он спросил, дано ли ему будет стать владыкой всех людей.

Когда бог изрек, что это будет ему дано и что Филипп вполне отомщен, Александр принес богу великолепные дары, а людям роздал деньги. Так пишет об оракулах большинство. Сам же Александр в письме к матери сообщает, что он получил какие-то таинственные предсказания, о которых он, вернувшись, расскажет только матери. Некоторые же рассказывают, что пророк, желая из любезности обратиться к нему по-гречески «сын мой», спутался в буквах и сказал «сын Зевса».

Александр обрадовался этой ошибке; так и пошла молва, что он сын Зевса, так как бог так назвал его. Рассказывают, что он слушал в Египте философа Псаммона и особенно принял к сердцу слова его о том, что бог правит всеми людьми; в каждом человеке начало властвующее и управляющее есть начало божественное. Сам он думал об этом более мудро: он говорил, что бог является отцом всех людей, но родными себе он делает лучших из них.

Вообще он держался с варварами гордо, как человек, совершенно уверенный в своем божественном происхождении; перед греками он выступал в качестве бога осторожно и редко. Только о Самосе он написал афинянам: «Я не отдал бы вам этого свободного и славного города; вы получили его от человека, которого называли тогда моим господином и отцом», – он разумел Филиппа.

Позднее, раненный стрелой, в сильных страданиях он воскликнул: «Друзья мои! это кровь, не влага, какая струится у жителей неба счастливых».

Когда однажды всех напугал сильный удар грома, софист Анаксарх сказал Александру: «Ты не сделаешь ничего такого, сын Зевса?» Тот засмеялся: «Я не хочу устрашать друзей: этому учишь меня ты, понося мой обед потому, что видишь на столах рыб, а не головы сатрапов».

Говорят, что Анаксарх действительно произнес эти слова при виде рыбок, которых царь посылал Гефестиону. Анаксарх как будто презирал и смеялся над теми, кто подвергает себя великим трудам и опасностям, гоняясь за славой: у них удовольствий и наслаждений столько же, сколько у других, или чуть больше. Из сказанного ясно, что сам Александр не был одурманен мыслью о своей божественности и не допускал ее: она была для него средством для порабощения других.

Вернувшись в Финикию из Египта, он принес жертвы богам, устроил торжественные процессии в их честь, поставил трагедии и дифирамбы. Не только приготовления к ним, но и сами состязания были великолепны. Хоры были снаряжены царями Кипра, которых избирали, как в Афинах, по филам[36]; с удивительным честолюбием старались они превзойти один другого.

Особенно соперничали Никокреонт Саламинский и Пасикрат Солийский: по жребию им достались хоры знаменитейших актеров: Пасикрат достался Афинодору, а Никокреонт Фессалу, к которому благоволил и Александр. Благоволение свое он обнаружил, однако, только тогда, когда объявлено было, что голосованием победа присуждена Афинодору. Тогда, по-видимому, уходя, он сказал, что одобряет судей, но что он охотно отказался бы от части своего царства, только бы не видеть Фессала побежденным.

Когда же афиняне оштрафовали Афинодора за то, что он не явился на Дионисии, он обратился к царю, прося заступничества. Александр не заступился, но деньги на уплату послал. Ликон из Скарфеи, хороший актер, вставил как-то стих в одну комедию с просьбой выдать ему 10 талантов. Александр рассмеялся и дал.

Дарий отправил к нему письмо и своих приближенных с просьбой отпустить пленных за 10 тысяч талантов; он предлагал Александру взять все земли до Евфрата, жениться на одной из его дочерей и стать другом и союзником.

Александр сообщил об этом друзьям, и на слова Пармениона: «Будь я Александром, я бы на это согласился», ответил: «И я бы, клянусь Зевсом, будь я Парменионом». Дарию он написал, что ему будет оказан всяческий привет и ласка, если он явится к нему; в противном же случае Александр сам придет к нему.

Вскоре, однако, он раскаялся в своем ответе, так как жена Дария умерла в родах. Его явно огорчало, что пропал такой случай показать свое добросердечие. Он устроил роскошные похороны и не пожалел расходов. Один из евнухов, прислуживавших в тереме, именем Терей, убежал из лагеря и прискакал верхом к Дарию. Он рассказал ему о смерти жены.

Дарий, ударяя себя по голове и неутешно рыдая, воскликнул: «О, горькая судьба персов! Жене и сестре царя пришлось не только попасть в плен при жизни, но и по смерти не иметь царской гробницы». Евнух прервал его: «Что касается гробницы, всякого почета и всего, что подобает, то тут тебе нечего обвинять злую судьбу персов.

У нашей госпожи Статиры, пока она жила, как и у твоей матери и детей, были все те же блага, что и раньше, – исчезло для них только сияние твоего счастья, которое опять ярко загорится по воле владыки Оромазда[37]. И по смерти ее убрали, как положено, ничего не опустив; враги даже почтили ее слезами. Александр-победитель так же добр, как страшен Александр-враг».

Смятение и боль от этих слов внушили Дарию неуместные подозрения. Он увел евнуха в глубину палатки и сказал ему: «Если ты не перешел на сторону македонцев, как перешло к ним наше счастье, и если я для тебя еще господин, скажи мне, заклинаю тебя великим светом Мифры[38] и царской десницей, не оплакиваю ли я самое малое из несчастий Статиры?

Разве при жизни ее не потерпели мы обиды более горькой и не больше страдали бы, попав в руки врага жестокого и свирепого? Честные ли отношения заставили юношу воздавать жене врага такой почет?»

Он еще говорил, когда Терей повалился ему в ноги, умоляя замолчать и ни Александра не обижать, ни умершую сестру и жену не позорить, а себя в своем несчастье не лишить самого большого утешения: считать, что он побежден человеком, природа которого выше человеческой. Он должен уважать Александра, который выказал по отношению к персидским женщинам больше целомудрия, чем в отношении персов храбрости.

Евнух поклялся в этом страшными клятвами и стал рассказывать вообще о самообладании и великодушии Александра. Дарий вышел к своим приближенным и, воздев руки к небу, стал молиться: «Боги моего рода и моего царства! Дайте мне восстановить Персидское царство в том же благоденствии, как я его принял; да одолею я Александра и воздам ему благодарностью за то добро, которое получил я от него для своих близких, находясь в несчастье.

Если же настал час гибели для Персидского царства и суждены возмездие и перемены, пусть тогда никто, кроме Александра, не воссядет на престол Кира». Большинство писателей так рассказывают об этом случае и приводят эти слова.

Александр, покорив всю страну до Евфрата, устремился на Дария, шедшего ему навстречу с миллионной армией. Кто-то из друзей рассказал ему о забавном происшествии: обозная прислуга затеяла игру; разделились на две партии, предводителя и главу одной назвали Александром, а другой – Дарием и стали сначала метать одни в других комья земли, потом драться врукопашную, а под конец страсти до того разгорелись, что пошли в ход камни и палки; многих едва удалось утихомирить.

Услышав это, Александр приказал вступить в единоборство предводителям. «Александра» он вооружил сам, «Дария» вооружил Филота. Войско смотрело, полагая происходящее неким предзнаменованием будущего. Поединок был жестоким; «Александр» одолел и получил в подарок 12 деревень и право носить персидскую одежду. Рассказал об этом случае Эратосфен.

Большое сражение с Дарием произошло не при Арбелах, как пишут многие, а возле Гавгамел. Слово это в персидском языке означает «верблюжий хлев»: кто-то из древних царей, спасаясь от врагов на дромадере, оставил дромадера здесь, назначив на его содержание доходы с нескольких деревень.

Перед началом мистерий, справляемых в Афинах, в месяце боедромионе[39] случилось лунное затмение. В одиннадцатую ночь после затмения войска оказались в виду друг друга. Дарий держал своих солдат в полном вооружении; при свете факелов он объезжал полки. Александр дал македонцам отдохнуть, а сам вместе с прорицателем Аристандром перед палаткой свершал какие-то тайные священнодействия; принес он жертвы и богу-Устрашителю.

Вся равнина между Нифатом и Гордиейскими горами сверкала огнями варварского стана; оттуда, словно из морской бездны, слышался смутный гул и шум. Старший из друзей, и особенно Парменион, пораженные количеством вражеского войска, рассудили между собой, что тяжело и трудно будет отразить такую силу среди бела дня.

Когда царь окончил священнодействия, они подошли к нему и стали уговаривать напасть на врага ночью, когда весь ужас предстоящего сражения скроется во мраке. Александр произнес свой достопамятный ответ: «Я не ворую побед». Некоторые сочли его ответ шуткой, мальчишеской и глупой ввиду такой опасности, но, по мнению других, он свидетельствовал и о спокойном мужестве в данный момент, и о правильном учете грядущего.

Александр хотел отнять у Дария, в случае его поражения, повод отважиться на дальнейшее сопротивление; нечего было бы слагать вину на ночной мрак, как раньше на горные теснины и море. Дарий, располагая такими силами и такой страной, не прекратил бы военных действий по недостатку вооружения или людей: он должен был утратить гордость и надежду, будучи изобличен поражением в открытом бою.

Когда «друзья» ушли, он, как рассказывают, лег в палатке и, вопреки обыкновению, проспал весь остаток ночи глубоким сном, так что пришедшие к нему на заре военачальники в изумлении сами от себя отдали приказ по войску: прежде всего позавтракать. Время, однако, не ждало; Парменион вошел к нему и, став около постели, назвал его дважды или трижды по имени. Александр проснулся, и Парменион спросил: что с ним случилось?

Почему он спит сном победителя, а не того, кто собирается дать величайшее сражение? Александр улыбнулся: «А ты не считаешь, что мы уже одержали победу, избавившись от скитаний по огромной разоренной стране, когда мы преследовали Дария, убегавшего от сражения?» Способность рассуждать и уверенность не только перед битвой, но и в самой опасности обнаруживали его величие и собранность.

Левое крыло, находившееся под командой Пармениона, дрогнуло и начало отступать под нажимом бактрийской конницы, неистово обрушившейся на македонцев. В это же время Мазей послал всадников обойти фалангу и напасть на обоз. Парменион, теснимый с обеих сторон, послал к Александру сказать, что лагерь и весь обоз пропали, если он тотчас же не пришлет арьергарду сильной подмоги с передней линии.

Как раз в это время Александр подал своим войскам знак к наступлению. Получив известие от Пармениона, он ответил, что тот потерял голову и не способен соображать: в своем смятении он забыл, что победители прибавят себе все имущество врагов; побежденным же придется думать не о деньгах и рабах, а о том, как, сражаясь, пасть со славой и без укора.

Отправив такой ответ Пармениону, он покрыл голову шлемом; остальные доспехи надел еще в палатке. На нем была рубаха сицилийской работы, стянутая поясом, а поверх ее – двойной полотняный панцирь из добычи, взятой при Иссе.

Шлем был железный, работы Феофила, блестевший, как серебро; к нему прилажен нашейник, тоже железный, усыпанный драгоценными камнями; меч, подарок царя китейцев, был замечательной легкости и закалки (в сражении Александр привык действовать больше всего мечом).

Плащ на нем старинной работы Геликона, прославившего Родос, был роскошнее всей остальной одежды: родосцы поднесли его в дар царю. Он надевал его в бой. Выстраивая фалангу, отдавая приказания солдатам на учениях и на смотрах, он ездил не на Букефале, а на другом коне: Букефала он берег по причине его старости. Коня подводили Александру перед самым боем: он садился на него и сейчас же начинал атаку.

Он сказал большую речь фессалийцам и прочим грекам, которые ободрили его, с криком требуя, чтобы он вел их на варваров. С копьем в левой руке, воздев правую к небу, он, по словам Каллисфена, молил богов защитить греков и укрепить их, если он действительно сын Зевса. Аристандр-прорицатель в белом плаще, с золотым венком на голове ехал верхом рядом с Александром; он указал на орла, поднявшегося над головой Александра и направившего свой полет прямо на врага.

Видя это, солдаты еще больше исполнились мужества; подбодряя друг друга, они храбро бросились бегом вслед мчавшимся всадникам: фаланга, как морской вал, налетела на врага. Первые ряды еще не смешались, а варвары уже обратились в бегство. Началось страшное преследование. Александр погнал побежденных к центру, где находился Дарий.

Он увидел его издали за выстроенным в глубину царским отрядом; красивый, рослый мужчина, он стоял на высокой колеснице, которую охраняло множество знатных всадников: они окружили ее в несколько рядов и приготовились встретить неприятеля. Вид Александра был страшен; он направил бегущих на тех, кто еще твердо держался на месте, – большая часть в ужасе кинулась врассыпную.

Лучших и благороднейших убивали на глазах царя; падая друг на друга, один другого обхватывая, катаясь между людьми и лошадьми, они задерживали преследование. Дарий, на глазах которого происходил весь этот ужас, был не в состоянии повернуть колесницу и ускакать, так как воины, защищавшие его, валились на него, колеса врезались в кучи тел и не могли катиться; лошади, натыкаясь на груды трупов, почти прячась за ними, стали биться и не слушались вожжей.

Дарий бросил колесницу и оружие, вскочил, как говорят, на недавно ожеребившуюся кобылу и бежал. Вряд ли удалось бы ему тогда убежать, если бы к Александру не явились опять всадники от Пармениона звать на помощь, так как там собралась большая сила и враг не поддавался.

Пармениона вообще обвиняют в том, что в этом сражении вел он себя нерадиво и вяло: может быть, старость лишила его отваги, а может быть, по словам Каллисфена, самовластие Александра его тяготило и его высокомерие вызывало зависть. Царь, раздосадованный этим зовом, не показал солдатам своих истинных чувств; словно насытясь убийством, он приказал трубить сбор, так как уже стемнело. На пути к своим теснимым полкам он узнал, что враг совершенно разбит и обращен в бегство.

Так завершилось это сражение, положившее, как считали, конец владычеству персов. Александра провозгласили царем Азии; он приносил великолепные жертвы богам и раздавал друзьям богатства, дома и высокие должности. Ища славы у греков, он написал им, что уничтожил все тирании и дал городам автономию, платейцев же уведомил, что он отстроит их город, потому что предки их предоставили эллинам свою землю для борьбы за свободу.

Он отослал часть добычи кротониатам в Италию из уважения к ревности и доблести атлета Файла, который во время войны с персами, когда все италиоты отреклись от эллинов, снарядил на собственные средства корабль и отплыл к Саламину, чтобы с ними делить опасности в сражении. С такой благосклонностью относился он ко всякому доблестному поступку, ибо хранил память о прекрасных делах, и они были ему близки и понятны.

В Вавилонии, куда он направился (страна сразу же подчинилась ему), его особенно изумила пропасть в Экбатанах, из которой все время, словно из источника, бил фонтаном огонь, а также нефтяной поток, такой большой, что он образовал озеро неподалеку от этой пропасти. Нефть в остальном похожа на асфальт, но это такое горючее вещество, что его не надо зажигать: оно вспыхивает от световых лучей и часто горит в воздухе.

Варвары, желая показать силы и свойства нефти, слегка обрызгали ею проулок, ведший к царской ставке; затем стали в конце этого проулка и обратили светильники в сторону, которая была увлажнена: уже темнело. Сразу же вспыхнул передний край, огонь распространился в один миг и быстрый, как мысль, добежал до другого конца, так что весь проулок стоял в огне.

Среди прислуживающих царю в бане и умащавших его был некий Афинофан, афинянин, умевший приводить его в настроение легкомысленное и беззаботное. Как-то раз в бане Александру помогал мальчик, на вид очень простоватый и смешной, но пел он прелестно. Звали его Стефаном. «Хочешь, царь, – сказал Афинофан, – испытаем на Стефане силу нефти? Если она загорится на нем и не погаснет, то тогда я скажу, что сила ее вообще необорима».

Мальчик охотно согласился на это испытание, но, когда его смазали, внезапно вспыхнул и охватил его тело такой огонь, что Александр в страхе совершенно растерялся. На счастье, тут стояло много людей с кувшинами, полными водой для мытья, иначе остановить огонь не успели бы. Да и так с трудом удалось загасить его: мальчик весь был в огне и после тяжко хворал.

Некоторые, справедливо указывая на правдивость мифов, говорят, что нефть как раз и была тем особым снадобьем, которым Медея, по рассказу трагедии, смазала венок и пеплос[40]. Пламя, однако, вспыхнуло не от них и не само по себе: вблизи был огонь, притянувший к себе нефть стремительно, но незаметно для восприятия и соединившийся с ней.

Лучи и потоки огня, стремящиеся издалека, одним телам сообщают только свет и тепло, в других же, содержащих в себе сухой воздух или достаточно жирной влаги, они собираются и, разливаясь потоками пламени, быстро видоизменяют вещество. Происхождение нефти непонятно… или же скорее сила огня выталкивает влажное из земли, которая обладает природой жирной и огненной.

Почва Вавилонии пропитана огнем: ячменные зерна часто отпрыгивают и отскакивают от земли, словно место под ними вздрагивает от жары; люди в период зноя спят на мехах с водой. Гарпал, оставленный правителем этой страны, всячески старался украсить царские сады и дворец греческими растениями.

С другими он справился, и только плюща земля никак не принимала: он неизменно погибал, не вынося ее состава: она огненная, а плющ любит прохладу. Подобные отступления, если в них будет соблюдена мера, вызовут, может быть, меньше неудовольствия у людей ворчливых.

Александр, овладев Сузами, взял в царском дворце 40 тысяч талантов деньгами и несметное количество всякой утвари и всякого добра. Там же, говорят, нашли и на 5 тысяч талантов пурпурных тканей, окрашенных краской из Гермионы[41]; они пролежали 200 лет без десяти и были совсем как новые.

Объясняется это, говорят, тем, что ткань, окрашенную в пурпур, опускают в мед, окрашенную же в белый цвет – в прозрачное оливковое масло: она в течение такого времени и сохраняет ослепительную белизну и блеск. Динон[42] пишет, что персидские цари хранили в своей сокровищнице среди прочих присланных предметов и воду из Нила и Истра, словно утверждая этим огромность своей власти и свое господство над всеми.

Персида была недоступна для вторжения: она и гориста, и защищали ее из персов самые благородные и мужественные (Дарий находился в бегах). Нашелся, однако, проводник, знавший короткую обходную дорогу, он говорил на двух языках и был по отцу ликийцем, а по матери персом. Говорят, что, когда Александр был еще ребенком, Пифия предрекла, что ликиец проведет Александра по дороге в Персию…

Там произошло страшное избиение пленных. Он сам пишет, что приказал убивать людей, считая это к своей выгоде. Денег нашли столько же, как и в Сузах; прочее добро и утварь вывезли, говорят, на 10 тысячах подвод (в каждую запрягали по паре мулов) и на 5 тысячах верблюдов.

Увидев большую статую Ксеркса, которую толпа, проталкиваясь во дворец, впопыхах опрокинула, Александр остановился и заговорил, словно обращаясь к живому человеку: «Бросить тебя так за твой поход в Элладу или поднять за твою доблесть и душевное величие?» Долго простоял он перед статуей молча и затем ушел. Желая дать солдатам отдых (была как раз зима), он провел здесь 4 месяца.

Рассказывают, что, когда он сел впервые на царский трон под золотым куполом, каринфянин Дамарат, преданный Александру и бывший другом Филиппу, по-старчески заплакал и сказал: «Какой радости лишились эллины, умершие раньше, чем увидели Александра воссевшим на трон Дария».

Собираясь выступить против Дария, он как-то вместе с друзьями пировал и забавлялся. На пирушку к своим возлюбленным пришли и женщины, пившие вместе с остальными.

Одна из них, особенно известная, Фаида, родом из Аттики, любовница Птолемея, в будущем царя Египта, умело хваля Александра в одном и подшучивая над ним в другом, опьянев, дошла до того, что сказала слово, уместное по понятиям ее сограждан, но не соответствующее ее положению.

Она сказала, что за все, что она претерпела, скитаясь по Азии, она получит награду в тот день, когда сможет поиздеваться над гордыней персидских царей. И еще сладостнее было бы ей, идя веселой толпой с пирушки, поджечь дом Ксеркса, сжегшего Афины; ей самой бы хотелось на глазах царя подложить огонь: пусть пойдет молва, что женщины сильнее отомстили персам за Элладу, чем знаменитые военачальники Александра, его стратеги и навархи[43].

Поднялись крики и аплодисменты, сотрапезники стали уговаривать и подгонять друг друга. Царь, увлеченный общим порывом, вскочил и с венком на голове и факелом в руках пошел впереди. Спутники его веселой толпой с криками окружили дворец. Остальные македонцы, узнав, в чем дело, радостно сбежались с факелами.

Они надеялись, что царский дворец сжигают дотла, так как царь уже помышляет о доме и не собирается жить среди варваров. Одни говорят, что именно так и было; другие – что поступок этот не был обдуманным. Что Александр вскоре пожалел о нем и велел тушить пожар, – в этом согласны все.

По природе своей он был очень щедр, а когда дела его пошли все лучше и лучше, он стал раздавать еще больше. Вел он себя при этом с той приветливостью, которая делает подарок по-настоящему приятным. Я напомню несколько случаев: Аристон, предводитель пеонов, убив вражеского воина и показывая Александру его голову, сказал: «У нас, царь, за такой дар чтят золотым кубком!»

Александр засмеялся: «Да, но пустым! Я же выпью полный чистого вина за твое здоровье!» Один простой македонец гнал мула, навьюченного царским золотом. Животное устало; он снял с него ношу и понес ее сам. Царь, увидев совершенно измученного человека, расспросил, в чем дело, и, когда тот хотел сложить перед ним золото, сказал: «Не трудись! Дойди уж как-нибудь до своей палатки и отнеси это себе».

Вообще он больше сердился на тех, кто не брал, чем на тех, кто просил. Фокиону он написал, что не будет впредь считать его другом, если он станет отвергать его милости. Серапиону, одному из юношей, составлявших ему партию для игры в мяч, он ничего не давал, потому что тот ничего не просил. Однажды во время игры Серапион все время бросал мяч другим игрокам. «Почему ты не даешь мне мяч?» – спросил царь.

«Ты ведь не просишь», – ответил тот. Александр рассмеялся и щедро одарил его. Как-то он рассердился на Протея, остроумного шутника и приятного собутыльника. Друзья просили за него; сам он плакал. Александр сказал, что он мирится с ним, но тот ответил: «Царь! Дай мне сначала залог примирения». Александр велел выдать ему 5 талантов. Из письма Олимпиады к нему видно, какие богатства раздавал он своим друзьям и телохранителям.

«Благотвори своим друзьям и создавай им имя иным способом, – писала она ему, – ибо ты делаешь их всех почти царями, готовишь им множество друзей, а себя оставляешь одиноким». Много раз писала ему так Олимпиада, но он никому о том не рассказывал. Только однажды, когда Гефестион, по обыкновению, хотел прочесть вместе с ним полученное письмо, он не отнял письма, но, сняв с пальца перстень, приложил его печатью к губам друга.

Сыну Мазея, занимавшего у Дария очень высокое место, он собирался прибавить к сатрапии, которой тот управлял, еще одну, большую. Тот отказывался и сказал: «О, царь! Раньше был один Дарий, а теперь ты создал многих Александров». Пармениону он отдал дом Багоя[44], в котором, говорят, было найдено одного платья на тысячу талантов. Антипатру он приказывал в письме держать при себе охрану, потому что против него составляется заговор.

Матери он посылал множество даров, но не позволял ей вмешиваться ни в государственные дела, ни в распоряжения по войску. Она упрекала его за это, но он спокойно переносил ее недовольство. Однажды только, когда Антипатр прислал ему длинное обвинительное письмо против нее, он сказал: «Антипатр не понимает, что одна материнская слеза стирает тысячи таких писем».

Когда он увидел, что его сподвижники утопают в наслаждениях и образ жизни их становится просто противным (у теосца Гагнона сапоги были подбиты серебряными гвоздями; Леоннату караваном верблюдов привозили для гимнастики песок из Египта; Филота заказал себе охотничьих тенет на 100 стадиев длины; миррой натирались теперь в бане обильнее, чем раньше оливковым маслом, и держали при себе постельничих и массажистов), он стал ласково и разумно упрекать их: его удивляет, говорил он, как можно после стольких тяжелейших испытаний забыть, что после победы спят слаще, чем после поражения?

Разве они не видят, сравнивая свою жизнь с жизнью персов, что любить наслаждения свойственно рабу, радоваться трудам – натуре царственной. «Может ли, – говорил он, – ходить за лошадью, чистить копье или шлем человек, отвыкший ухаживать за собственным телом?» «Или вы не знаете, – сказал он однажды, – что существо власти нашей – не делать того, что делают подвластные нам».

Сам он прилагал труды к трудам и в походах и на охоте и подвергался опасности, соревнуясь с другими. Посол из Лакедемона, присутствовавший при том, как он сразил большого льва, сказал: «Хорошо ты, царь, сражаешься за царскую власть с царем!» Сцену этой охоты Кратер послал в дар Дельфам; он заказал медные статуи льва, собак, царя, сражающегося со львом, и себя, спешащего ему на помощь. Одни из этих фигур сделал Лисипп, другие – Леохар.

Александр, упражняясь сам и побуждая к этому же других, подвергал себя опасностям доблести ради. Друзья же его, получив богатства и высокие звания, хотели жить в роскоши и безделье. Их тяготили странствия и походы; постепенно дошло до того, что они стали злословить царя и бранить его. Он относился к этому сначала спокойно, говоря, что это царский удел: слушать брань за оказанные милости.

А между тем самые мелочи в его отношении к близким свидетельствовали о его большой к ним благосклонности и большом уважении. Я приведу лишь несколько примеров. Певкеста он укорял в письме, что, когда его погрыз медведь, он написал об этом другим, а ему ничего не сообщил. «Теперь, по крайней мере, – писал Александр, – напиши, как ты себя чувствуешь и не бросил ли тебя на охоте кто из товарищей: их надо наказать».

Гефестиону и его товарищам, которые отбыли по каким-то делам, он написал, что, в то время как они дразнили ихневмона[45], Кратер подвернулся под дротик Пердикки и был ранен в оба бедра. Когда Певкест поправился от какой-то болезни, царь написал благодарственное письмо его врачу Алексиппу. Увидев во сне, что Кратер болен, он и сам приносит за него какие-то жертвы и велит приносить их самому Кратеру.

Он написал Павсанию, врачу, желавшему лечить Кратера чемерицей, письмо, в котором и выражал свое беспокойство, и давал советы, как пользоваться этим лекарством. Эфиальта и Кисса, первых, кто сообщил ему о бегстве Гарпала, он велел бросить в оковы как клеветников. Когда он отправлял на родину больных и старых солдат, то Эврилох, уроженец Эг, занес и себя в списки больных.

Его уличили в том, что он совершенно здоров. Он признался тогда, что влюблен в Телесиппу и хочет сопровождать ее в ее путешествии к морю. Александр спросил у кого-то, что это за женщина, и услышал, что она свободная и гетера. «Я буду тебе товарищем в любви, Эврилох! – сказал царь. – Раз Телесиппа свободная, подумай о том, как нам – словами или подарками – убедить ее остаться».

Удивительно, что он находил время писать друзьям о совершенных пустяках: он пишет, например, письмо с приказом найти Селевкова раба, бежавшего в Киликию; благодарит Певкеста за то, что он поймал Никона, раба Кратера; Мегабизу приказывает схватить раба, нашедшего убежище в храме, но только если он сумеет вызвать его оттуда: в храме его не трогать.

Рассказывают, что в начале своего царствования, разбирая уголовные дела, он во время обвинительной речи зажимал рукой одно ухо, чтобы оно не было осквернено клеветой на обвиняемого. Впоследствии его ожесточили многочисленные наветы; начинались они со справедливых обвинений, а затем сворачивали на сплошную ложь. Совсем уже не владел он собой, слыша, как его поносили: тут он становился злым и неумолимым, ибо дорожил славой больше жизни и власти.

Он выступил опять против Дария, чтобы дать ему еще сражение. Услышав, что Бесс захватил его, он отпустил фессалийцев, прибавив к их жалованью подарок в 2 тысячи талантов. Во время преследования (оно было длинным и трудным: за 11 дней люди проскакали 3 тысячи 300 стадиев) большинство выбилось из сил, особенно когда пришлось идти по безводной местности.

Тут ему встретилось несколько македонцев, везших с собой на мулах мехи с водой. Видя, что Александр изнемогает от жажды (был как раз полдень), они быстро налили воды в шлем и поднесли ему. Он спросил, кому они везут воду. «Нашим сыновьям, – ответили те, – но если ты останешься жив, то не беда, даже если мы их загубим, мы народим других». После этих слов он взял шлем в руки.

Оглядевшись и видя, что все всадники, окружавшие его, вытянули головы и смотрят на него, он отдал шлем, ничего не отпив, поблагодарил давших и сказал: «Если я попью один, то они вот падут духом». Видя его самообладание и великодушие, всадники закричали: «Смело веди нас!» – и стегнули лошадей: они не желают знать ни усталости, ни жажды и вообще не считают себя смертными людьми, пока с ними такой царь.

Все полны были одинакового рвения, но, говорят, только 60 человек ворвались в неприятельский лагерь. Не обращая внимания на кучи брошенного серебра и золота, минуя множество повозок с детьми и женщинами, ехавших в разные стороны без возниц, они стремились нагнать находившихся впереди, рассчитывая, что там окажется Дарий. С трудом нашли его; он лежал в повозке весь исколотый дротиками и уже почти кончался.

Все же он попросил пить; выпив холодной воды, он сказал Полистрату, подавшему ему: «Самое большое из моих несчастий в том, что я не могу отплатить добром за добро. Александр отблагодарит тебя, Александру же воздадут боги за его доброту к моей матери, жене и детям. Протягивая тебе руку, я протягиваю ее ему». Сказав это и взяв Полистрата за руку, он умер.

Александр подошел и явно опечалился несчастьем Дария. Расстегнув свою хламиду, он завернул в нее его тело. Настигнув впоследствии Бесса, он казнил его лютой смертью: два стройных дерева согнули вершиной к вершине; убийцу привязали к обоим, затем деревья отпустили; они стремительно выпрямились, разодрав тело пополам. Тогда же, облачив по-царски тело Дария, он отослал его к матери, а брата Эксафра взял в число «друзей».

С войском самым свежим вторгся он в Гирканию[46]; тут он увидел морской залив, который был, по-видимому, не меньше Понта; вода в нем оказалась преснее, чем обычно в море. Собрать о нем точные сведения он не смог и предположил, что, скорее всего, это лиман Меотийского озера.

Люди, занимающиеся изучением природы, давно уже знали истину; за много лет до Александрова похода они писали, что Внешнее море врезается в материк четырьмя заливами, и это из них самый северный: он называется Гирканским, или Каспийским, морем.

Тут какие-то варвары неожиданно напали на конюхов, ведших Букефала, и отняли его. Александр рассвирепел; он отправил к ним глашатая и пригрозил, что перебьет всех с женами и детьми, если ему не вернут лошадь. Когда же они пришли к нему, привели лошадь и сдали ему свои города, он обошелся со всеми ласково, а взявшим лошадь дал за нее выкуп.

Отсюда он снарядился в Парфию[47] и тут как-то на досуге впервые надел варварскую одежду. Может быть, он хотел приобщиться к местным нравам – принятие того, к чему люди привыкли и с чем сроднились, весьма способствует их умиротворению, – может быть, он незаметно пытался внушить македонцам мысль о том, что ему надо кланяться в ноги, и постепенно приучал их мириться с переменой в образе жизни.

Он, однако, не принял целиком мидийского облика, столь варварского и чуждого: не надел ни штанов, ни верхней одежды с рукавами, ни тиары, но устроил себе что-то среднее между персидской и македонской одеждой: она была скромнее первой и пышнее второй. Он надевал ее сначала только дома, принимая варваров и друзей, а затем стал появляться в таком виде на людях и на больших приемах.

Македонцев огорчало это зрелище, но, чтя доблесть царя, рассуждали: следует ему иногда уступать в том, что доставляет ему удовольствие и служит к его славе. А кроме того, его недавно ранило стрелой в голень так, что откололся кусок от берцовой кости; камнем его так ударили в шею, что у него надолго потемнело в глазах.

Тем не менее он, не щадя себя, подвергался опасностям: перейдя реку Орексарт[48] (сам он думал, что это Танаис[49]) и обратив скифов в бегство, он стадиев 100 гнался за ними, хотя и страдал расстройством желудка.

Здесь, по рассказу многих, в том числе Клитарха, Поликлета, Онесикрита, Истра и Антигена, к нему прибыли амазонки. Аристобул, Харет, секретарь Александра, Гекатей-эретриец, Птолемей, Антиклид, Филон-фиванец, Филипп из Феангел, Филипп-халкидец и самосец Дурис считают этот рассказ выдумкой. В пользу их свидетельствует, по-видимому, и сам Александр.

Подробно описывая все Антипатру, он говорит, что царь скифов предлагал ему в жены свою дочь, но об амазонках не упоминает. Рассказывают, что много лет спустя Онесикрит читал Лисимаху, тогда уже царю, четвертую свою книгу, где говорится об амазонках. Лисимах, спокойно улыбнувшись, спросил: «Где же я тогда был?» Восторг перед Александром, конечно, не уменьшится от того, принять этот рассказ или отвергнуть.

Боясь, как бы македонцы не отказались идти дальше, он оставил на месте большое число их, а сам с лучшими воинами, которые были с ним в Гиркании (20 тысяч пехоты и 3 тысячи всадников), решился на такую попытку.

Он сказал, что они мелькнули теперь для варваров, как сновидение; если же они уйдут, только взволновав всю Азию, то варвары сразу же кинутся на них как на беззащитных женщин. Он говорил, что он не держит желающих уйти; они засвидетельствуют, что Александр, приобретя вселенную для македонцев, был ими оставлен… он идет в поход с друзьями и добровольцами.

Почти в таких словах писал он об этом Аитипатру, а также и о том, что после этой речи все закричали: пусть ведет их, куда только захочет. После того как опыт с этой частью войска прошел удачно, нетрудно уже было склонить все войско: оно охотно последовало за ним.

Он все более усваивал себе местный образ жизни; коренных же обитателей приучал к обычаям македонским. Он считал, что во время его длительного отсутствия все устроится лучше без насилия путем дружественного общения и взаимного приспособления. Поэтому он отобрал 30 тысяч мальчиков и велел учить их греческой грамоте и приучать пользоваться македонским вооружением; к ним приставили много учителей.

Заключен был и брак с Роксаной – по любви: он увидел ее, цветущую красавицу, на пирушке в каком-то хороводе – брак, вполне соответствующий положению дел. Он ободрил варваров как одноплеменников жены Александра, и они стали относиться к нему с большой любовью, уважая чистоту его поведения: с единственной женщиной, победившей его, он не захотел вступить в незаконную связь.

Из его ближайших друзей Гефестион одобрял его поведение и так же, как он, изменил свой образ жизни; Кратер оставался верен отцовским обычаям. Первый помогал ему в сношениях с варварами, второй – с греками и македонцами. Вообще Гефестиона он особенно любил, а Кратера уважал; он и считал, и всегда говорил, что Гефестион любит Александра, а Кратер – царя. Между обоими поэтому существовала тайная вражда, и столкновения между ними бывали часто.

Однажды в Индии они кинулись друг на друга, схватившись за мечи; друзья бросились на помощь каждому. Александр подбежал и стал открыто бранить Гефестиона, называя его легкомысленным и безумным: неужели он не понимает, что если у него отнимут Александра, то он будет ничто.

Наедине он горько упрекал Кратера. Он свел обоих, помирил их и поклялся Амоном и другими богами, что их он любит больше всех, но если он узнает, что они опять поссорились, то он убьет или обоих, или зачинщика. После этого, говорят, они не задевали друг друга ни словом, ни делом.

Филота, сын Пармениона, пользовался большим уважением среди македонцев. Его считали первым после Александра по мужеству, выносливости, щедрости и верности друзьям. Рассказывают, что кто-то из близких ему попросил у него денег; Филота распорядился выдать. Управитель заявил, что денег нет. «Что ты говоришь? – сказал Филота. – Разве у тебя нет чаши или гиматия?»

Его высокомерие, богатство, роскошь в одежде и образе жизни были недопустимы для частного лица; в той важности и в том величии, какие он придавал себе, было что-то поддельное и грубое и ничего привлекательного. К нему начали относиться с подозрением и завистью, так что Парменион сказал ему однажды: «Сын мой, будь-ка поменьше». Перед Александром клеветали на него уже с давних пор.

Когда после поражения Дария в Киликии забрали его богатства в Дамаске, в лагерь доставили много рабов; среди пленных оказалась красавица женщина родом из Пидны; звали ее Антигоной. Филота взял ее себе. Однажды он, сильно подвыпив, откровенно разговорился со своей любовницей – для юноши это естественно – и стал рассказывать ей о своих военных подвигах: себе и отцу он приписывал самые великие дела; Александра называл мальчишкой, который пожал плоды их трудов: царский титул.

Женщина пересказала это кому-то из своих близких; тот, как водится, еще другому – слух дошел до Кратера. Взяв с собой женщину, он тайно привел ее к Александру. Царь выслушал ее, велел вернуться обратно к Филоте и обо всем, что она от него узнает, сообщать ему.

Филота, таким образом, и не знал о том, что против него умышляют; он продолжал жить с Антигоной и часто в гневе и раздражении бросал против царя неподобающие речи. Александр молчал и терпел, несмотря на сильные улики против Филоты: он или полагался на расположение к себе Пармениона, или же боялся известности и влияния их обоих.

В это время один македонец, по имени Лимн из Халестры, задумав заговор против Александра, пригласил участвовать в нем одного юношу, Никомаха, которого любил. Тот отказался и рассказал о готовящемся покушении своему брату, Кебалину. Тот отправился к Филоте и попросил его представить их Александру, потому что у них имеются нужные для него и важные сведения.

Филота, по какому-то побуждению (в чем было дело – неизвестно), не отвел их, сказав, что царь занят другими, более важными делами. Так повторилось дважды. Тогда, заподозрив Филоту, они обратились к кому-то другому, были проведены к Александру и сначала донесли про Лимна, а затем вскользь упомянули, что они дважды были у Филоты, но тот не обратил на них внимания.

Александр в сильном раздражении послал схватить Лимна; тот стал защищаться, и посланец убил его, и это еще больше обеспокоило Александра: он считал, что исчезли все улики, изобличавшие заговор.

На Филоту он горько досадовал, и тут старые враги его воспользовались случаем: стали открыто говорить, что легкомысленно со стороны царя думать, будто Лимн, простой человек из Халестры, мог один, сам от себя, отважиться на такое дело; был он только слугой, вернее даже просто оружием, которое метнула более сильная рука; заговорщиков следует искать среди тех, кому всего выгоднее было скрыть заговор.

Так как царь жадно прислушивался к таким речам и предположениям, то на Филоту возвели бесчисленное количество клеветы. Его схватили и стали допрашивать; «друзья» присутствовали при пытках; Александр слушал, растянувшись за занавеской. Говорят, когда Филота с жалобным воплем и униженной мольбой обратился к Гефестиону и окружавшим его, Александр воскликнул: «Ты, жалкий трус! И ты берешься за такие дела!»

После смерти Филоты он сразу же отправил своих людей в Мидию и велел им убить Пармениона, человека, много сделавшего вместе с Филиппом; из людей старшего поколения, близких к Александру, единственного, кто уговаривал его вступить в Азию или особенно на этом настаивал; из трех сыновей, которые у него были, двоих он видел убитыми на войне, с третьим погиб сам.

Эти поступки внушили страх перед Александром многим из «друзей», особенно же Антипатру. Он тайно послал к этолийцам и заключил с ними союз. Этолийцы боялись Александра, памятуя о разрушении Эниад[50], узнав о котором он сказал, что этолийцев накажут не дети эниадцев, а он сам.

Вскоре очередь дошла до Клита. Если просто рассказать о его конце, то покажется, что Александр поступил с ним еще свирепее, чем с Филотой, но если обдумать и причину его гибели, и время ее, то мы увидим, что сделал это царь не по намерению, а по несчастному случаю: гневом и опьянением Клита воспользовался злой демон.

Все произошло таким образом. Кто-то привез царю фруктов из Эллады. Восторгаясь их зрелостью и красотой, он позвал Клита, желая показать их и передать ему. Клит занят был жертвоприношением; приостановив его, он пошел к царю, и вслед за ним пошли три овцы, обреченные на заклание. Узнав об этом, царь посоветовался с прорицателем Аристандром и лаконцем Клеоменом, и, когда они сказали, что это плохое знамение, он велел сейчас же принести жертву за Клита.

Сам он за три дня до того видел странный сон. Ему приснилось, будто Клит сидит вместе с сыновьями Пармениона – их уже не было в живых, – все в черных гиматиях. Клит едва успел кончить жертвоприношение и прямо пошел на обед; царь уже принес жертву Диоскурам.

Пирушка была в разгаре, молодежь выпила крепко. Затянули песню какого-то Праниха или, как говорят некоторые, Пиериона, написанную на позор и осмеяние полководцев, недавно разбитых варварами. Гости постарше рассердились и стали бранить и поэта и певца, но Александр с товарищами слушали с удовольствием и поощряли продолжать.

Клит, уже пьяный, дерзкий и чванливый по характеру, негодовал больше всех: нехорошо, говорил он, в присутствии варваров и врагов оскорблять македонцев, которые и в несчастье выше тех, кто над ними смеется. Александр заметил, что Клит, называя трусость несчастьем, выступает себе на защиту.

Клит встал: «Эта самая трусость спасла тебя, сына богов, когда ты убегал от Спифрадатова меча. Македонцы своей кровью и ранами подняли тебя так высоко, что ты выдаешь себя за сына Амона и отрекаешься от отца Филиппа».

Александр вспылил: «Негодник! Ты думаешь, мне приятно, что ты постоянно говоришь об этом и мутишь македонцев?» – «И нам неприятно, что за труды наши получили мы такую награду: счастливы те, кто уже умер и не увидел, как мидийские палки гладят македонцев и как македонцы просят персов пустить их к царю».

Так свободно говорил Клит; Александр и сидевшие около вскочили, осыпая Клита бранью, а старшие старались унять смятение. Александр повернулся к Ксенодоху, уроженцу Кардии, и к Артемию, колофонцу: «Не кажется ли вам, что эллины среди македонцев кажутся полубогами, расхаживающими среди зверей?»

Клит предложил Александру говорить не обиняками, а сказать прямо, чего он хочет, или не приглашать к обеду людей свободных, имеющих право говорить открыто: пусть живет с варварами и рабами, которые будут падать ниц перед его персидским поясом и беловатым хитоном. Александр, совсем вне себя от гнева, бросил в него яблоком, лежавшим около, и стал искать меч.

Аристон, телохранитель, успел его убрать; остальные с мольбами окружили его. Он вскочил и стал на македонском наречии кричать и сзывать оруженосцев: это было сигналом большой тревоги. Трубачу он велел трубить и ударил его кулаком, потому что он медлил и не хотел выполнять приказание.

Впоследствии он пользовался большим уважением, так как главным образом благодаря ему в лагере не произошло смятения. Клита крепко держали друзья; с трудом вытолкали его из комнаты. Он тут же вошел через другие двери, смело и презрительно декламируя стихи из Еврипидовой «Андромахи»: «…как ложен суд толпы!»

Схватив копье у кого-то из копьеносцев, Александр пронзил им Клита, шедшего ему навстречу из-за дверного занавеса. Тот упал со стоном и хрипом: жизнь сразу покинула его. Придя в себя, видя, что все друзья стоят в безмолвии, Александр стремительно выхватил копье из убитого и хотел вонзить его себе в горло. Его удержали; телохранители, взяв его за руки, силой перенесли царя в спальню.

Он провел всю ночь, горько рыдая и жалуясь. Наступил день; он не мог уже кричать и плакать и лежал безмолвно, тяжко стеная. Друзья, испугавшись этого молчания, вломились к нему. Ни на чьи слова не обращал он внимания, но, когда Аристандр, прорицатель, напомнил ему сон о Клите и бывшее потом знамение и сказал, что все случившееся давно было предначертано судьбой, он как будто стал успокаиваться.

Поэтому к нему пустили философа Каллисфена, родственника Аристотеля, и абдерита[51] Анаксарха. Каллисфен старался утешить его незаметным образом, не касаясь больного места, словами кроткими и глубокомысленными. Анаксарх, с самого начала шедший своей дорогой в философии и приобретший имя своим презрением и пренебрежением к приятному и обычному, войдя, сразу закричал: «И это Александр, на которого смотрит теперь вся Вселенная!

Он валяется в слезах, как раб, в страхе перед людскими законами и укорами, а ему подобает стать для людей законом и мерилом справедливого. Ты побеждал, чтобы управлять и властвовать, а не быть рабом пустых мнений! Разве ты не знаешь, зачем рядом с Зевсом восседают Справедливость и Правосудие?

Затем, чтобы всякий поступок властителя почитался правосудным и справедливым!» Такими словами Анаксарх облегчил горе царя, но и внушил ему больше гордости и презрения к закону. Сам он удивительно приноровился к царю и отвратил его от общения с Каллисфеном, вообще неприятного Александру за его строгость и серьезность.

Рассказывают, что однажды за обедом зашла речь о временах года и составе воздуха. Каллисфен, разделяя мнение говоривших, сказал, что климат тут гораздо холоднее и суровее, чем в Элладе. Анаксарх возражал, стремясь взять верх. «Тебе необходимо согласиться, что здесь холоднее: там ты ходил зимой в стареньком плаще, а здесь укрываешься тремя коврами». Анаксарха раздражили и эти слова.

Остальных софистов и льстецов Каллисфен раздражал. Но молодежь толпилась около него, предаваясь философии; людям постарше он также нравился своим образом жизни, упорядоченным, серьезным, независимым и подтверждавшим причину, которая, как говорили, заставила его покинуть родину.

Он примкнул к Александру, желая вернуть на родину сограждан и восстановить родной город. Завидовали его славе, но и сам он давал повод клеветникам: он в большинстве случаев отказывался от приглашений, а его мрачность и молчаливость в обществе казались осуждением происходящего. Александр сказал про него:

«Мудрец мне ненавистен, кто не мудр себе».

Рассказывают, что однажды за обедом, где присутствовало много званых гостей, его стали просить произнести за чашей похвальное слово македонцам. Оно так удалось Каллисфену, что все встали, аплодируя ему, и забросали его венками. Александр сказал, цитируя Еврипида:

«Прекрасна тема – речь сказать легко; покажи нам свое искусство, обвиняя македонцев: пусть они станут лучше, узнав о своих недостатках». Тогда Каллисфен, отрекшись от прежних слов, откровенно высказался относительно македонцев и указал, что только раздоры среди эллинов сделали Филиппа великим и сильным: «Когда все во вражде, и самому плохому достается почет».

Это породило у македонцев жестокую к нему ненависть. Александр же заметил, что Каллисфен обнаружил не свое искусство, а лишь нелюбовь к македонцам.

Гермипп говорит, что чтец Каллисфена, Стриб, сообщил об этом Аристотелю; Каллисфен же, понимая, что царь ему враждебен, уходя от него, повторил два или три раза:

«Умер Патрокл, несравненно тебя превосходнейший смертный». Аристотель, по-видимому, верно заметил, что Каллисфен прекрасно владеет речью и силен в этом, но ума у него нет.

Во всяком случае он решительно как философ отвергал обряд земного преклонения перед Александром и – единственный – открыто высказал то, о чем думали, негодуя в душе, лучшие из пожилых македонцев; он избавил от великого срама греков и Александра от еще большего: удержал его от введения этого обряда, хотя, видимо, скорее принудил к этому царя, чем убедил; себя же он погубил.

Харет, митиленец, рассказывает, что Александр на пиру, отпив, протянул чашу кому-то из друзей. Тот взял ее, подошел к очагу, выпил и сначала земно поклонился Александру, затем поцеловал его и опять возлег. То же самое сделали все подряд; Каллисфен же, взяв чашу сам (царь не обращал на него внимания и разговаривал с Гефестионом), отпил и подошел к Александру поцеловать его.

Тут Деметрий, прозванный Фидоном, воскликнул: «Царь! Не целуй его! Он единственный не поклонился тебе!» Александр отвернулся, а Каллисфен сказал во всеуслышание: «Ухожу одним поцелуем беднее».

Так началось отчуждение между обоими. Во-первых, царь поверил словам Гефестиона: будто Каллисфен сговорился с ним поклониться царю, а затем нарушил этот договор. Потом вынырнули Лисимахи и Гагноны с разговорами о том, что софист расхаживает с таким гордым видом, словно он сокрушил тиранию, а юнцы сбегаются к нему и почтительно ходят за ним как за единственным среди многотысячной толпы свободным человеком.

Поэтому, когда был раскрыт заговор Гермолая против Александра, правдоподобными казались обвинения клеветников, будто Гермолай предложил вопрос: «Как может человек больше всего прославиться?» И Каллисфен ответил: «Убив самого прославленного».

Побуждая Гермолая на это дело, он советовал ему не бояться золотой кровати, а помнить, что он подходит к человеку, который может и заболеть, и быть ранен.

Из сообщников Гермолая, однако, ни один, даже в самых страшных пытках, не оговорил Каллисфена. И сам Александр тогда же писал Кратеру, Атталу и Алкете, что юноши под пытками согласно утверждали, что все затеяли они одни и что никто, кроме них, о заговоре ничего не знал.

Позже, в письме к Антипатру, он обвинял уже заодно и Каллисфена. «Юношей, – пишет он, – македонцы побили камнями; софиста же я накажу сам, накажу и тех, кто прислал его, и тех, кто принимал по городам, умышляющим против меня».

Этими словами он прямо указывал на Аристотеля, который воспитал у себя Каллисфена; он приходился ему родственником: был сыном Геро, двоюродной сестры Аристотеля.

Одни говорят, что Александр его повесил, другие – что Каллисфен заболел и умер в заключении, по словам Харета – после семимесячного заключения: Александр держал его в тюрьме, чтобы судить потом в присутствии Аристотеля. В это время Александр был ранен в Индии, а Каллисфен умер от невероятной толщины, заеденный вшами.

Все это случилось позднее. Коринфянин Демарат хотя и состарился, но почитал вопросом чести побывать у Александра. Поглядев на него, он сказал, что великой радости лишились эллины, умершие раньше, чем увидеть, как Александр воссел на трон Дария.

Он недолго, однако, пользовался милостью царя: немощный старец, он скончался и почтен был пышными похоронами: воины насыпали в память его курган огромной окружности и 80 локтей высоты. Останки его везла к морю роскошно украшенная четверка коней.

Собираясь в поход на Индию и видя, что войско, уже отягощенное множеством добычи, тяжело на подъем, он как-то рано утром велел нагрузить повозки и поджечь их: сначала свои собственные, затем повозки друзей и, наконец, остальных македонцев. Замысел этот было труднее составить, чем выполнить. Огорчил он немногих; большинство же с восторгом, крича и ликуя, отдали необходимое нуждавшимся, а лишнее истребили и сожгли.

Это укрепило решение Александра двинуться дальше. Стал он уже грозен и виновных наказывал неумолимо. Менандра, одного из друзей, которого он поставил начальником какого-то укрепления, он казнил за то, что тот не захотел там остаться; Орсодата, участника восстания, убил своей рукой из лука.

Когда какая-то овца родила ягненка, у которого на голове оказалось нечто, видом и цветом похожее на тиару, а с обеих сторон ее по ядру, он пришел в ужас от этого знамения и подверг себя очищению у вавилонских жрецов, к которым обычно в таких случаях и прибегал. Друзьям он объяснял, что смущается не за себя, а за них: как бы, если он покинет их, божество не передало власть человеку низкому и слабому.

Он, однако, ободрился от другого счастливого знамения. Главный постельничий, македонец Проксен, расчищая у реки Окса[52] место для царской палатки, раскопал источник жирной сверкающей влаги. Когда он отчерпал то, что было сверху, ключом забила чистая прозрачная жидкость, совершенно схожая с оливковым маслом и по вкусу и по запаху, но ни с чем не сравнимая по своему сверканию и блеску.

Между тем в земле этой маслина не растет. И в Оксе вода, говорят, такая мягкая, что на коже при купании выступает жир. Что Александр чрезвычайно обрадовался этому знамению – видно из его письма Антипатру: он считал его самым важным из всех посланных ему божеством. Прорицатели истолковали его так: поход будет славным, но трудным и тяжелым: бог ведь дал людям оливковое масло в облегчение от трудов.