«Фрам» в Полярном море Нансен Фритьоф

Этот народ посылает нас в плавание, в великую полную опасностей неизвестность – тот самый народ, который стоит там в рыбачьих лодках и с изумлением следит, как тяжело нагруженный «Фрам» медленно движется на север. Многие снимают зюйдвестки и кричат «ура», другие успевают только посмотреть на нас. Там, на мысе, толпа женщин, которые кричат и кланяются нам, а на море перед нами на нескольких лодках дамы в светлых летних костюмах и мужчины с веслами машут зонтами и платками. Да, это они нас посылают. Трогательно видеть это. Вряд ли кто из них толком знает, на что жертвовал свои деньги. Быть может, они слыхали, что затевается опасный поход, – но зачем, для какой цели?.. Не обман ли все это? И все же их взоры обращены к нашему судну, и в их сознании при виде его мелькает, хотя на мгновение, новый, непостижимый мир, зарождается стремление к чему-то им еще неизвестному…

А здесь на борту люди, покинувшие жен и детей. Сколько боли причинила разлука, какую тоску и лишения таит в себе будущее? И не выгоды прельстили этих людей. Быть может, честь и слава? Но ведь и они могут оказаться невелики. Нет, это еще и по сей день дает ростки все та же жажда подвигов, то же стремление переступить пределы известного, что кипело в этом народе в эпоху саг. Несмотря на всю погоню за хлебом насущным, не такой уж, пожалуй, перевес имеет в жизни народа мысль о выгодах. Так как время нам было дорого, я не зашел, как предполагал первоначально, в Тронхейм, но остановился в Бейарне, где к нам присоединился Свердруп. Здесь же мы приняли на борт профессора Броггера, провожавшего нас до Тромсё.[84]

Наш врач получил здесь три громадных ящика с медикаментами – подарок аптекаря Брунна из Тронхейма.

Потом мы отправились дальше на север вдоль чудного Норланда. В двух местах мы остановились, чтобы взять сушеной рыбы – пищу для собак. Мы прошли мимо Торхаттена, Семи Сестер, Всадника, мимо Ловунена и Трэнена в открытое море, мимо Лофотенских островов[85] и всей прочей красоты. Смелые могучие богатыри один за другим проходили перед нами, один другого величественнее и прекраснее. Это настоящий мир саг, страна грез.

Словно боясь что-либо упустить, мы подвигались очень медленно.

12 июля пришли в Тромсё, где предстояло взять уголь и различное снаряжение: меха, камусы[86] (сапоги из оленьей шерсти), финские каньги (непромокаемые сапоги), альпийскую траву (Sennegras),[87] сушеное оленье мясо и т. п., запасенные неутомимым другом экспедиции Макком.

Отто Нейман Свердруп, капитан «Фрама»

Тромсё оказал нам холодный прием. Налетел сильный северо-западный шторм с метелью и градом. Скалы, низменности и крыши домов целый день лежали под снегом. Это был самый неприятный июльский день, когда-либо пережитый мною. Старожилы Тромсё уверяли, что не помнят такого июля. Но, быть может, они говорили это из боязни, чтобы мы не подумали, что у них всегда стоит такая погода; ведь от города, где в Иванов день ходят на лыжах, можно всего ожидать.

На следующий день был завербован новый член нашей экспедиции – Берн Бентсен. Бравый парень. Первоначально он предполагал дойти с нами до Югорского Шара, но потом остался с нами до конца плавания и оказался настоящей находкой. Он был мастером на все руки, всегда жизнерадостным и неутомимым затейником.

После двухдневной остановки в Тромсё пошли дальше. Восточнее Нордкапа, или Магерё, в ночь на 16-е нас застигла такая сильная волна, что пришлось укрыться в Келлфьорд, чтобы получше разместить груз на «Фраме», заполнить бункера углем и т. п. Мы не пожалели потратить на это целых два дня, чтобы подготовиться как следует к переходу до Новой Земли. Мне пришла, было, сначала в голову мысль взять еще запас угля в Вардё,[88] но так как мы и без того были перегружены, а в Югорском Шаре должна была нас встретить с углем яхта «Урания», я счел возможным удовлетвориться имевшимся запасом. Не следовало забывать, что мы еще могли встретить плохую погоду в Баренцевом море.

В 10 часов утра мы подняли якорь и к вечеру пришли в Вардё, где нас ожидал восторженный прием. Оркестр на дамбе, фьорд, полный лодок, флаги, салюты. Как нам сказали, народ ждал с предыдущего вечера. Некоторые приехали даже из Вадсё. Нашим прибытием не преминули воспользоваться, чтобы открыть подписку на покупку турецкого барабана для городского оркестра «Северный полюс». Здесь, прежде чем сказать Норвегии последнее «прости», нам устроили шумный праздник.

Последнее, что оставалось сделать, это очистить киль «Фрама» от ракушек и водорослей, чтобы он мог развивать наивозможно большую скорость. Работу эту проделали водолазы, охотно предоставленные в наше распоряжение начальником городских портовых работ.

Наши тела также требовали последней услуги цивилизации – бани, прежде чем начать жизнь дикарей. Городские бани – небольшой бревенчатый дом. Самое помещение внутри бани низкое, с полками, на которых лежат и парятся в горячем пару, его непрерывно пополняют, поливая водой раскаленные камни, нагроможденные в нестерпимо жаркой печи, достойной самого ада. И при этом вас бьют березовыми вениками молодые финские девушки.[89] Потом они вас массируют. Вся эта процедура столь же чиста, как и приятна. Я думаю, что сам старик Магомет не сумел бы устроить ничего лучшего в своем раю.

Глава третья

Прощание с Норвегией

В удивительном настроении провел я наверху за письмами и телеграммами последнюю ночь. Мы распрощались с нашим славным лоцманом Йоханом Хогенсеном, который вел нас от Бергена; теперь на судне осталось всего тринадцать человек – участники экспедиции, да мой секретарь Кристоферсен, который должен сопровождать нас до самого Югорского Шара. Было тихо-тихо. Лишь перо скрипело, царапая все то же «прости» друзьям и дому. Внизу все товарищи спали.

Вот и последняя телеграмма готова. Я отправил секретаря с телеграммами и письмами на берег. Когда он вернулся, было около трех часов утра. Я разбудил Свердрупа и двух других товарищей. Мы выбрали якорь и в утренней тишине вышли из гавани. Город еще спал безмятежным сном. Кругом было удивительно красиво и тихо. Лишь легкий шум пробуждавшейся работы доносился с единственного парохода, стоявшего в гавани. Когда мы проходили мимо мола, из люка одного ялика высунул голову заспанный рыбак; он так и застыл, разинув рот и глядя нам вслед. Да еще на таможенной пристани в этот ранний утренний час одинокий человек удил рыбу.

Все это создавало самое подходящее настроение для разлуки с Норвегией. Такой спокойный мир, такая тишина; такой отдых мыслям. Ни суеты, ни людского шума с криками «ура» и оглушительными пушечными салютами. Мачты судов в гавани, крыши и трубы домов четко вырисовывались в прохладном утреннем небе. Солнце, прорвавшееся сквозь туман, с улыбкой озарило скалистый, голый берег, изрытый бурями, окутанный утренней дымкой, – но все же прекрасный с разбросанными повсюду домиками и вытащенными на песок лодками. А там, за этим берегом, лежала Норвегия…

Пока «Фрам» спокойно и неторопливо выбирался в открытое море, чтобы направиться к нашей далекой цели, я стоял и смотрел, как берег медленно скрывался за горизонтом.

Что произойдет с нами, прежде чем мы снова увидим тебя, Норвегия, подымающуюся из моря? Вскоре появился туман и окутал все.

Четыре дня подряд мы шли в тумане, сплошном тумане. Но когда я вышел на палубу утром 25 июля, было ясно. Все вокруг нас снова стало голубым – солнце сияло на безоблачно-голубом небе, слегка колыхалось ярко-голубое море. Снова стало приятно чувствовать себя человеком, полной грудью вдыхать запах умиротворенного моря. Перед самым полуднем мы усмотрели Гусиную Землю на Новой Земле и направились к ней. Вынуты были ружья и патроны. Мы заранее предвкушали удовольствие поесть гусиное жаркое и другую дичь. Но когда до берега оставалось лишь небольшое расстояние, с юго-востока надвинулись и все заволокли густые клубы тумана. Было бы неразумно пробиваться в тумане к берегу. Мы повернули и пошли на восток к Югорскому Шару. Встречный ветер принуждал крейсировать то под парами, то под парусами. И мы, замкнутые в мире тумана, так и шли в течение двух дней. Брр… этот бесконечный упорный туман Полярного моря. Когда он опускает свой покров и закрывает лазурь над тобой и вокруг тебя, когда изо дня в день видишь только серый влажный туман, необходимо напряжение всех духовных сил, чтобы тебя не сдавили его влажные и холодные объятия. Везде туман, туман и ничего больше, куда ни посмотришь. Он оседает на реях и влажными каплями стекает на палубу. Он пропитывает одежду насквозь. Он как будто ложится на саму душу и сердце, и весь мир кругом становится безнадежно серым.

Вечером 27 июля, все еще в тумане, мы совершенно неожиданно встретили лед; правда, лишь узкую полосу, через которую легко прошли. Но встреча не предвещала ничего доброго. Ночью мы натолкнулись на более широкую полосу льда, сквозь которую, впрочем, тоже прошли. На следующее утро меня разбудили сообщением, что впереди тяжелый старый лед. Гм… неужели ледовые препятствия начинаются уже здесь? Это печально. Но такого рода холодных неожиданностей в Ледовитом море хоть отбавляй. Скорее одеваться и наверх в бочку.

Лед простирался во всех направлениях, насколько хватал глаз, освоившийся с несколько поредевшим туманом. Значит, лед преграждает нам путь всерьез. Впрочем, для начала он был довольно редкий, и ничего другого не оставалось, как следовать нашему лозунгу: «Вперед!» Долгое время мы удачно прокладывали себе путь. Но затем лед стал более сплоченным, начали попадаться крупные льдины. Туман тоже сгустился, и мы совершенно не видели, куда идем. Входить при тумане в густой тяжелый лед неблагоразумно. Неизвестно, как далеко он простирается и куда его несет, легко можно застрять. Пришлось остановиться и выжидать.

А туман все сгущался и сгущался, лед становился сплоченнее. Надежда то вспыхивала, то угасала; перспективы вообще были не из блестящих. Встреча с таким количеством льдов уже в этих водах, где обычно летом море бывает почти совсем свободно ото льда, не предвещала ничего хорошего. Уже в Тромсё и Вардё мы получили дурные известия; сообщали, что Белое море вскрылось только недавно и парусник, пытавшийся пробраться в Югорский пролив, вынужден был из-за льдов вернуться. При мысли о Карском море на душе становилось не особенно радостно. Что могло ожидать нас там? Для «Урании» с углем этот лед во всяком случае представлял неприятный сюрприз; она не могла пробиться сквозь него, если только не найдется свободный проход южнее, вдоль русского берега.

И вот, когда нам рисовались самые мрачные перспективы и мы уже готовились отступить перед льдом, который явно сгущался, явился Свердруп с радостной вестью, что туман рассеивается и впереди на востоке, по ту сторону льдов, видна чистая вода. В течение нескольких часов мы пробивались вперед в тяжелых льдах и, наконец, снова очутились на чистой воде.

Уже при этой первой схватке со льдами поняли мы, какое превосходное ледовое судно «Фрам». Вести его сквозь тяжелые льды – истинное наслаждение. Его можно вертеть и поворачивать, как «колобок на блюдце». Не было такого извилистого и тесного прохода, через который нельзя было бы провести «Фрам». Но как это трудно для рулевого! То и дело раздается команда: «Право руля!», «Лево руля!», «Прямо!», «Еще право руля!» – и так беспрерывно. Рулевой только и делает, что крутит и крутит штурвал, обливаясь потом; рулевое колесо вертится, словно колесо самопрялки. И «Фрам» виляет и проходит между ледяными глыбами, даже не задевая их. Была бы только самая узенькая щель, – «Фрам» проскальзывал сквозь нее. Где никакого прохода не было, – судно грузно ложилось на лед, таранило его изо всей силы своим покатым форштевнем и подминало лед под себя, раскалывая ледяные глыбы надвое. И какая прочность! Когда «Фрам» идет полным ходом, не слышно ни треска, ни звука, корпус лишь чуть вздрагивает.

В субботу, 29 июля, мы пошли опять полным ходом на восток к Югорскому Шару – на всех парах и парусах. Перед нами лежало открытое море. Погода стояла прекрасная, дул попутный ветер. Под утро мы подошли к южной стороне острова Долгого – Langia, как его называют норвежские рыбаки. Тут нам пришлось повернуть на север. От северного берега острова снова повернули на восток. Здесь я увидел из бочки, насколько можно было различить, несколько островков, не обозначенных на карте. Они лежали немного восточнее Долгого.

Теперь для нас стало ясно, что «Урания» сквозь льды не могла пробиться. Однако утром, когда мы сидели в кают-компании и как раз говорили об этом, с палубы раздался крик: «Судно в виду!» Вот была радость. Но длилась она недолго. Минуту спустя вахтенный сообщил, что судно имеет на мачте бочку. Это было, следовательно, промысловое судно. Заметив нас, оно повернуло на юг, может быть, из боязни, не русское ли мы военное судно. Мы не особенно им интересовались и предоставили ему уходить с миром.

Попозже в тот же день подошли к Югорскому Шару. Но сколько мы ни высматривали, ни искали землю, ничего не могли различить. Проходил час за часом, – мы шли вперед довольно быстрым ходом, – земля по-прежнему не показывалась. Правда, берег здесь не высок. Все же это было странно. Но вот с левого борта, ближе к носу, на краю моря показалась как бы низкая тень. Земля. Вайгач… Вскоре он обрисовывается яснее, а потом обнаруживается и материк на южной стороне пролива. Все больше и больше, он быстро растет по мере нашего приближения. Какая низкая и плоская земля! Ни вершин, никакого разнообразия, кроме устья пролива прямо перед нами. Это преддверие к своеобразной и беспредельной азиатской равнине, так не похожей на все, кчему мы привыкли.

Вошли в пролив между низкими каменистыми берегами. Слои горных пород, слагающих скалы, поставлены дыбом, другие идут вкось, они скручены и изломаны, но с поверхности все гладко и ровно. Никто из проезжающих по зеленым равнинам и тундрам не подозревает о тех разрушениях и хаосе, какие таятся под верхним покровом почвы. Там, где некогда были долины и горы, теперь все сглажено, стерто.[90]

Стали искать Хабарово. На северном берегу пролива виднелся знак. На прибрежной отмели лежал выброшенный морем парусник, норвежское промысловое судно. Возле него валялись обломки судна поменьше. На южном берегу пролива – шест с красным флагом. За ним, должно быть, расположено Хабарово. Наконец, из-за мыса выглянуло два здания или амбара, а вскоре перед нами предстало и все местечко с чумами и несколькими домами. На маленьком ближайшем к нам мыске стояло большое красное здание с белыми дверными косяками, живо напоминающее своим видом наши родные постройки. Это, действительно, и был норвежский амбар, привезенный сюда Сибиряковым[91] из Финмаркена.

У берега было мелко, и приходилось подвигаться осторожно, чтобы не сесть на мель. Беспрестанно измеряли глубину Лот указывал 10 и 8 м глубины, это было лишь немногим больше того, что нам требовалось. Потом глубина упала до 7, до 6 м. Этого было чересчур мало; пришлось снова забрать мористее, чтобы стать на якорь напротив самого местечка.

От берега отвалила и медленно двинулась к нам лодка. Потом на палубу «Фрама» поднялся человек среднего роста, с открытым приветливым лицом и рыжей бородой. По типу его, пожалуй, можно было принять за норвежца. Я вышел встретить его и по-немецки высказал свое предположение, что он – Тронтхейм. Это и был Тронтхейм. Вслед за ним появилось несколько фигур, в тяжелых балахонах из оленьего меха, которые доходили до пят. Головы их были прикрыты чем-то вроде башлыков из меха пыжика,[92] из-под которых выглядывали могучие бородатые лица, вполне под стать древним норвежским викингам. Да и все их появление вообще вызывало в моем воображении картины из времен викингов, из их плаваний в Гардарик и Биармию.[93] Здоровый и крепкий народ эти русские купцы, поставляющие местным жителям водку, а взамен получающие пушнину, медвежьи и тюленьи шкуры и прочие ценности. Они держат всех, попавших им в лапы, в такой зависимости, что те без изволения купцов шагу ступить не смеют. «Es ist eine alte Geschichte, doch wird sie immer neu» [ «Старая история, однако она оказывается вечно новой» (Из Гейне)].

Вскоре прибыла на борт толпа ненцев. Добродушные широкие азиатские лица. Разумеется, здесь были одни мужчины.

Первое, о чем я стал расспрашивать Тронтхейма, каково состояние льдов. Он рассказал, что Югорский Шар давно очистился и с тех самых пор со дня на день он ждал нас со все возраставшим опасением, что мы вовсе не придем. Ненцы и русские мало-помалу стали уже подсмеиваться над ним: время шло, а никакого «Фрама» не появлялось. Зато теперь он сиял как солнце. Состояние льдов в Карском море было, по его словам, благоприятное, если судить по рассказам ненцев, несколько дней тому назад вернувшихся с лова у восточного устья пролива. Вообще-то на их рассказы, конечно, нельзя было слишком полагаться, но все же этого сообщения было достаточно, чтобы вызвать у нас легкую досаду на то, что м не пришли сюда раньше. Затем разговор дошел до «Урании». Конечно, ее никто здесь не видел: заходило сюда недавно лишь промысловое парусное судно– то самое, мимо которого мы прошли утром.

Далее мы услыхали, что с собаками все обстоит как нельзя лучше. Тронтхейм на всякий случай купил сорок собак, хотя я просил только тридцать. Пять из них уже околели от разного рода несчастных случайностей в пути: одну загрызли товарки, две удавились, затянувшись в постромках, пока бежали лесом; и т. д. Кроме того, одна собака несколько дней тому назад заболела и еще не поправилась. Остальные тридцать четыре чувствовали себя превосходно; до нас доносился с берега их лай и вой.

За этой беседой мы подошли к Хабарову поближе, насколько оказалось возможным, и в 7 ч вечера бросили якорь на глубине около 7 м.

За ужином Тронтхейм рассказал о своих приключениях. На пути из Сосвы через Урал на Печору он услыхал, что там свирепствует собачья чума. Поэтому он не решился продолжать путь на Печору, как первоначально намеревался, а пошел от Урала прямо к Югорскому Шару. К концу пути снег стаял, и он в компании с одним оленьим караваном продолжал идти со своими собаками по голой земле, по кочкам и камням, но все же на санях. Ненцы и вообще туземцы в северной Сибири не знают никакого другого способа передвижения. Летние сани делаются обычно несколько выше зимних, чтобы не засесть с ними на камнях и пнях. Что сани на такой летней дороге идут далеко не гладко – понятно само собой.

После ужина мы сошли на плоский, низменный берег и сразу сделались предметом крайнего любопытства обитателей Хабарова – русских и ненцев.

Первое, что обратило на себя наше внимание, были две церкви: старый заслуженный бревенчатый сарай, продолговатой, прямоугольной формы, и восьмиугольный павильон, который походил на домики или садовые беседки, какие я видывал дома. Эти церкви были двумя представителями: одна – старой, другая – новой веры. Не положило ли различие между двумя вероучениями отпечатка на эти две математические фигуры, я не могу сказать. Возможно, что простота старого направления нашла свое выражение в простом четырехугольнике, тогда как обрядности нового направления выразились в восьмиугольнике, с удвоенным числом углов, противостоящих друг другу. Потом мы должны были осмотреть монастырь – «скит», как его называют, – где жили или, вернее, умерли шесть монахов, по словам жителей, от цинги, но, вероятно, не без содействия спирта. Скит расположен прямо против новой церкви и похож на обыкновенную русскую избу. Теперь тут жил священник со своим псаломщиком, и по его приглашению у него остановился Тронтхейм. Тронтхейм попросил нас войти; мы сидели в двух теплых, уютных комнатах с открытыми печами, похожими на наши норвежские печи.

«Фрам» в Бергене по пути на Север

Потом мы пошли посмотреть собак, которые находились на равнине невдалеке от домов и чумов. Лай и вой становились по мере нашего приближения все громче. Еще издалека мы были удивлены видом развевающегося на верхушке шеста норвежского флага. Лицо Тронтхейма озарилось гордой радостью, когда он увидел, что мы заметили флаг; он объявил, что предпринял свою экспедицию под таким же флагом, как и мы. Привязанные собаки задавали оглушительный концерт. Некоторые из них – с длинной белоснежной шерстью, стоящими вверх ушами и острой мордой – были с виду настоящими породистыми псами. Ласковые и добродушные, они сразу снискали наше расположение. Другие – короткошерстые, а иные из них черные и пестрые – смахивали на песцов. Различие пород бросалось в глаза с первого взгляда, вдобавок некоторые своими отвислыми ушами выдавали сильную примесь европейской крови. Осмотрев собак и подивившись, с какой жадностью пожирали они сырую рыбу (сиговой породы), что не обходилось у них без грызни с ближайшими соседями, мы предприняли небольшую экскурсию за дичью к находившемуся неподалеку озерку. От этого озерка шла канавка, служившая водопроводом для Хабарова. По словам Тронтхейма, она была вырыта монахами и, вероятно, являлась единственной работой, до которой они снизошли. Так как дно состояло из мягкой глины и канавка была узка и мелка, вроде маленького рва или сточной траншеи, то вряд ли работа была чересчур утомительна. На холме над озерком находился флагшток, водруженный в честь нашего прибытия гостеприимным Тронтхеймом и с первой же минуты привлекший наше внимание. На вымпеле, как я случайно заметил, было написано: «Vorwarts».[94] Тронтхейм считал, что таково название нашего корабля. Он был сильно огорчен, узнав на судне, что настоящее его имя «Fram». Я утешил его, сказав, что смысл обоих слов одинаков и приветствие поэтому равноценно, выражено ли оно по-немецки или по-норвежски.

Потом Тронтхейм сообщил мне, что он норвежского происхождения. Его отец был капитаном судна из Тронтхейма, а мать – эстонка, жительница Риги. Отец его ходил в море и рано умер, поэтому сын и не научился по-норвежски.

Само собой разумеется, мы горели желанием прежде всего разузнать состояние льдов в Карском море. Нам не терпелось отправиться как можно скорее дальше; но сначала пришлось почистить паровой котел[95] и, кроме того, исправить кое-какие повреждения в трубах и клапанах машины. Понадобилось несколько дней, чтобы привести все в порядок. На следующее утро Свердруп, Педер Хенриксен и я в маленькой лодке с керосиновым двигателем отправились к восточному устью Югорского Шара, чтобы собственными глазами убедиться, каков лед на востоке.

Туда было 4 мили. По проливу с востока несло много льда, и так как ветер был северный, то мы пошли под северным берегом, где скорее можно было рассчитывать найти свободный фарватер. Мне выпала неблагодарная задача быть одновременно рулевым и мотористом. Лодка двигалась геройски со скоростью примерно 6 миль в час. Все шло великолепно. Но, к сожалению, счастье редко бывает продолжительно, в особенности когда имеешь дело с лодкой, снабженной керосиновым двигателем. Из-за какого-то изъяна в циркуляционном насосе мотор вдруг остановился. Мы еле-еле доползли до северного берега, запинаясь на каждом шагу. Там я, после двухчасовой напряженной работы, настолько исправил мотор, что мы смогли продолжать наш путь к северо-востоку, по проливу, среди плавучего льда. Дело кое-как шло, если не считать одной-двух остановок из-за разных непредвиденных капризов мотора. Каждый раз, когда силач Педер начинал крутить ручку, чтобы снова запустить мотор, тот давал такой толчок, что чуть не вывертывал ему руку из плечевых суставов, и Педер летел кувырком в лодку. Это вызывало взрыв веселья. Время от времени мимо нас с шумом пролетала стайка морянок (Harelda glacialis) или других птиц, и всякий раз одна или две падали жертвами наших выстрелов.

Сначала мы держались берегов Вайгача, но затем повернули к южной стороне пролива. Примерно на середине пути я был поражен неожиданным открытием, что под нами просвечивает дно. От неожиданности я чуть не посадил лодку на мель, которой никак уже не предполагал обнаружить здесь. Глубина была едва ли более одного-двух метров, и оттого течение неслось так стремительно, как в бурной реке. Мели и подводные скалы попадаются тут повсюду, в особенности на южной стороне Югорского Шара. Поэтому, проходя по проливу на судне, надо быть очень осторожным.

Мы пристали к берегу и вытащили лодку в маленькой бухте у восточного устья пролива. Облюбовав цепь холмов, зашагали к ним с ружьями за плечами. Шли по такой же плоской, волнообразной равнине с невысокими холмами, какую видели везде в окрестностях Югорского Шара. По равнине стелется коричнево-зеленый ковер из трав и мха, усеянный цветами редкой прелести. Всю долгую сибирскую зиму тундру одевает толстым покровом снег. Но едва лишь расправится с ним солнце, как из-под последних исчезающих снежных сугробов пробивается целый мир маленьких северных цветочных побегов, и, стыдливо краснея, раскрываются чашечки цветов, улыбающихся сиянию летнего дня, заливающему светом тундру.

Крупные цветы камнеломок (Saxifraga), изжелта-белые горные маки (Papaver nudicaule) растут пышными купами; там и сям синеют незабудки, белеют цветы морошки. Местами на болотцах стелется волнистой пеленой болотный пушок; в других местах густые поросли синих колокольчиков тихо позванивают от ветра на своих нежных стебельках. Невелики эти цветы, лишь редкие из них крупнее пяти сантиметров, но тем они милее и тем привлекательнее для этих мест их красота; среди этих однообразных скудных равнин, где глазу не на чем отдохнуть, эти скромные чашечки цветов улыбаются тебе, и нет сил оторвать от них взор.

По этим беспредельным равнинам, простирающимся от одного края горизонта до другого, по необъятной шири азиатских тундр бродит кочевник со своими оленьими стадами. Прекрасная свободная жизнь! Где понравится, там он и ставит свою палатку, пуская оленей пастись вокруг; когда вздумается – снимается с места и едет дальше. Я ему почти завидую: никакой цели, никаких забот – только жить. Я почти не прочь побыть на его месте, пожить с женой и детьми среди этих бесконечных равнин свободно и весело.

Пройдя немного дальше, мы заметили белую фигуру, сидевшую на груде камней под небольшим холмом. Вскоре в разных направлениях привиделось еще несколько таких же фигур. Они сидели так тихо и неподвижно, что, право, походили на привидения. В бинокль мы рассмотрели, что это были снежные совы. Нам захотелось поохотиться на них, но для дробовика они оказались недоступны. Только Свердрупу удалось убить парочку из винтовки. Их здесь удивительно много; одним взглядом я мог насчитать кругом от восьми до десяти. Сидели они не шевелясь, молча, на травянистых кочках или на камнях, видимо, подстерегая пеструшек, которых, судя по многочисленным следам, должно быть тут множество. Мы, впрочем, не видели ни одной.

Музыкальное развлечение

С гребня кряжа открылся в северо-восточном направлении вид на Карское море. В подзорную трубу видно было, что вся поверхность моря покрыта льдом, к тому же довольно сплоченным и крупным, но между льдом и берегом тянулось к юго-востоку, насколько хватал глаз, широкое разводье. Вот и все, что мы могли здесь узнать, но и этого в сущности было достаточно. Проход, по-видимому, существовал, и мы, очень довольные, вернулись назад к лодке, где развели костер из плавника и сварили себе превосходный кофе.

Когда на костре закипел кофейник и можно было, растянувшись около него, спокойно покурить трубки, Свердруп почувствовал себя в своей сфере; язык у него развязался, и полился рассказ за рассказом. Как бы ни была угрюма и пустынна земля кругом, – если только на берегу достаточно плавника, чтобы развести лесной костер, – чем больше, тем лучше, – глаза Свердрупа разгораются, словно он попал в землю обетованную. Потому-то ему так и полюбились впоследствии сибирские берега – «самое подходящее место для зимовки», говаривал он.

На обратном пути мы на полном ходу налетели на подводный камень, лодка стукнулась о него раза два и проскочила; но когда она уже соскальзывала в воду, винт ударился о камень так, что корма высоко подпрыгнула и мотор завертелся с невероятной скоростью. Все это произошло меньше чем в секунду, и когда я остановил мотор, было уже поздно. К несчастью, оказалась сбитою одна из лопастей винта. Тем не менее мы все-таки продолжали путь и с одной лопастью. Лодка шла немножко неровно, но двигалась вперед довольно быстро.

Под утро, приближаясь к «Фраму», прошли мимо двух ненцев, которые, вытащив лодку на льдину и плашмя растянувшись на льду, подстерегали тюленей. Любопытно, что подумали они, глядя, как мы скользили мимо в маленькой лодчонке без пара, без паруса, без весел… Мы же сами, рассевшись с удобством в лодке, смотрели на этих «бедных дикарей» с самодовольным состраданием европейцев.

Но высокомерие не ведет к добру. Не далеко успели мы отъехать, как вдруг – трррр… ужасный треск… обрывки лопнувшей стальной пружины с жужжанием пролетели мимо моего уха, и – «мельница» остановилась. Ни взад, ни вперед. Оказалось, что от тряски при толчках однокрылого винта лот-линь постепенно втягивало в передачу махового колеса, а затем весь он очутился вдруг в механизме и настолько основательно в нем запутался, что привести машину в порядок можно было, только разобрав ее всю на части. Таким образом, пришлось нам смиренно возвращаться назад на веслах к нашему гордому судну, которое уже давно манило нас своими «котлами с мясом».

В итоге дня были получены сравнительно хорошие известия о Карском море, примерно сорок штук птиц – в большинстве полярных гусей и морянок, один тюлень и… приведенная в негодность моторная лодка. Лодку мы с Амунсеном вскоре снова привели в порядок, но при этом я, как ни прискорбно, навсегда подорвал свою репутацию среди местного русского и ненецкого населения. Некоторые из них утром были на судне и видели, как я работал в поте лица над починкой лодки, засучив рукава, без пиджака и без жилета, чумазый от копоти и машинного масла. Потом, придя к Тронтхейму, они говорили: «Какой же это большой начальник? Работает, как простой матрос, а с виду хуже бродяги». Тронтхейм ничего не мог привести в мое оправдание; против фактов не поспоришь.

Вечером некоторые из нас отправились на берег, чтобы испытать собак. Тронтхейм отобрал десяток и запряг их в ненецкие нарты. Но едва я уселся и мы приготовились тронуться, как упряжка заметила поблизости какого-то злополучного чужого пса, и вся собачья свора сорвалась с места вместе с нартами и с моей драгоценной особой и кинулась на несчастное животное. Произошла невообразимая свалка: как стая диких волков, все десять наших собак набросились на одну; ее рвали и кусали, куда пришлось, кровь лилась ручьем, и жертва выла самым отчаянным образом. Тронтхейм бегал вокруг и бешено колотил своей длинной палкой направо и налево. Со всех сторон сбежались с криками ненцы и русские. А я сидел на санях в центре побоища в качестве онемевшего от ужаса зрителя. Прошло немало времени, пока я догадался, что тут, пожалуй, и для меня найдется дело. С воинственным криком бросился я на самых больших забияк, хватил одну, другую по загривку и дал, таким образом, бедняге возможность улизнуть.

Во время этой баталии собачья упряжь сбилась и перепуталась; потребовалось время, чтобы снова привести ее в порядок. Наконец все было готово, опять Тронтхейм хлопнул кнутом, крикнул: «Прр, прр», и мы бешено помчались по траве, глине и камням, пока не стала грозить опасность, что собаки унесут нас в устье маленькой реки (лагуны?). Упираясь ногами в землю, я тормозил изо всех сил, но собаки продолжали мчать меня за собой. Общими силами мне и Тронтхейму удалось остановить собак как раз в ту минуту, когда они намеревались броситься в воду, хоть мы и кричали на них во все горло: «Сасс, сасс» («стой, стой»), так что слышно было на все Хабарово. Наконец, нам удалось повернуть собачью упряжку в другую сторону, и она снова пустилась бежать так, что стоило больших трудов не слететь с саней. Это была беспримерная летняя прогулка, и мы невольно прониклись уважением к силе собак, которые с такой легкостью мчали двоих людей по этой скверной, чтобы не сказать больше, дороге. Очень довольные вернулись мы на судно, обогащенные, сверх того, новым опытом: ведь езда на собаках, по крайней мере вначале, требует порядочного терпения.

Летний вечер

Сибирская собачья упряжь замечательна своей примитивностью: всего-навсего толстый веревочный или парусиновый хомут вокруг спины и брюха ездовой собаки, который придерживается на месте куском веревки, привязанным к шлейке (ошейнику), от которой под брюхом и затем между задними ногами идет постромка; эта постромка часто, по-видимому, причиняет собаке беспокойство.

Я был неприятно поражен, узнав, что все собаки, за исключением четырех, кастрированы.[96] Тронтхейм объяснил мне, что в Сибири кастрированные собаки считаются самыми лучшими. Это, однако, расстраивало мои планы, я рассчитывал на умножение семьи во время плавания. Теперь оставалось возложить все надежды на четырех кобелей и на Квик – суку, которую мы взяли с собой в Норвегии.[97]

На следующий день, 1 августа, в Хабарово был большой праздник – Ильин день. Ненцы, ближние и дальние, прибыли со своими оленьими упряжками для празднования этого дня. Вначале они побывали в церкви, потом– все перепились до бесчувствия. Нам непременно нужны были с утра люди, чтобы накачать пресной воды в машинный котел и налить бочонки питьевой водой; по случаю праздника нельзя было найти ни одного человека. В конце концов, пообещав щедрое вознаграждение, Тронтхейму удалось завербовать нескольких бедняков, у которых не хватало денег, чтобы вечером напиться, как подобало в такой день.

Утром в этот день я сошел на берег, отчасти для того, чтобы уладить дело со снабжением водой, отчасти, чтобы собрать окаменелости, которыми очень богата почва, особенно на мысу ниже пакгауза Сибирякова. Затем я отправился на холм, лежащий к западу, у флага Тронтхейма, и стал смотреть на море, нет ли «Урании». Но ничего не было видно, кроме непрерывной полосы моря. Тяжело нагруженный своими находками, вернулся я в Хабарово, где, конечно, воспользовался случаем посмотреть на празднество.

Уже с раннего утра появились женщины в своих лучших нарядах. Яркие цвета, юбки со множеством складок и сборок, косички волос, спускающиеся низко по спине и заканчивающиеся большими цветными бантами. Перед крестным ходом старый ненец и молодая стройная девушка привели тощего оленя, которого надлежало принести в жертву у старой церкви. Здесь господствовал, как сказало выше, раскол; почти все ненцы в этой местности были староверами и посещали старую церковь. Вместе с тем ходили они иногда и в новую, чтобы, насколько я мог понять, не обидеть священника и Сибирякова. Или, быть может, это делалось для того, чтобы вернее обеспечить себе доступ в царство небесное? Судя по тому, что я узнал по этому поводу от Тронтхейма, главное различие двух религий состоит в способе совершения крестного знамения или в чем-то вроде этого.

Сегодня в обеих церквах был большой праздник. Все ненцы побыли недолго в новой церкви, чтобы сейчас же устремиться в старую. У них там не было священника; но сегодня они сложились и предложили священнику новой церкви два рубля, чтобы он совершил богослужение в старой церкви. Тот, после зрелого размышления, согласился и в полном священническом облачении переступил ветхий порог церкви. Здесь был до того спертый воздух, что я не мог простоять более двух минут и вернулся на судно.

После обеда поднялся шум и гам, с течением времени все усиливавшийся. Очевидно было, что теперь наступила самая серьезная часть праздника. Несколько ненцев рыскали на оленях по равнине, как безумные. Они уже не могли сидеть на санях, а лежали или волочились за санями, без умолку горланя. Некоторые из моих товарищей были на берегу, и их рассказы о том, что там творилось, были далеко не назидательны. Все без исключения, и мужчины и женщины, перепились и шатались по селу, выписывая ногами кренделя. В особенности произвел неизгладимое впечатление один молодой ненец. Он сел в нарты, хлестнул оленей и помчался сломя голову между чумами, давя крепко привязанных собак, песцов и все, что ему попадалось на пути; потом вывалился из нарт и, зацепившись за вожжи, потащился по песку и глине. Святой Илья, должно быть, почел себя крайне польщенным таким чествованием. К утру шум повсюду постепенно затих, весь поселок заснул сном пьяного.

На следующий день нельзя было найти ни одного человека, способного помочь перегрузить уголь. Большинство после ночной попойки пребывало целый день в беспробудном сне. Нам пришлось обходиться собственными силами. До вечера управиться не успели, а мне уже не терпелось пуститься в путь. Ведь драгоценное время уходило. Надежду на «Уранию» я уже давно оставил. Да в сущности нам больше и не нужен был уголь. Ветер уже несколько дней дул с юга и, несомненно, отогнал лед Карского моря на север.

Свердруп твердо надеялся, что нам удастся пройти чистой водой до самых Новосибирских островов, так что, по его мнению, особенно спешить было незачем. Надежды, однако, часто бывают обманчивы, и мои взгляды на будущее представлялись далеко не столь светлыми. Я торопился по возможности скорее пуститься в путь.

За ужином мы торжественно вручили Тронтхейму золотую медаль короля Оскара «За особые заслуги» в награду за усердие, с которым он выполнил свою далеко не легкую задачу, и за существенную помощь, оказанную тем самым экспедиции. При виде красивой медали на цветной шелковой ленте его честное лицо засияло радостью.

На следующий день, 3 августа, мы, наконец, были готовы к отплытию. После полудня прибыли с оглушительным гамом все тридцать четыре собаки. Их привязали на фордеке. Для начала псы постарались доставить нам своим несмолкаемым хором больше музыкальных развлечений, чем мы того желали. Вечером назначен был выход. Уже разведены пары, все было готово. И вдруг налег такой густой туман, что совсем закрыло берега. Приближалась минута, когда последний провожавший нас друг, Кристоферсен, должен был покинуть корабль. Мы дали ему необходимое количество провианта и малую толику пива из запаса, подаренного Рингнесом. И пока все это упаковывалось, мы с лихорадочной поспешностью писали прощальные письма домой. Наконец, последние рукопожатия, Кристоферсен и Тронтхейм спустились в лодку и вскоре исчезли в тумане.

С ними уходила последняя почта домой, обрывалась последняя нить, связывающая нас с родиной. Совершенно одни остались мы в море тумана. Теперь уж едва ли какое-либо известие о нас дойдет до мира прежде, чем мы сами привезем сообщение о своей удаче или неудаче. Правда, представлялась возможность послать письма еще из устья реки Оленек, где мы, по уговору с Толлем, должны были забрать добавочных собак, но я считал это маловероятным. Лето уже подходило к концу, и я предчувствовал, что состояние льдов будет далеко не столь благоприятным, как бы нам хотелось.

Путешествие Тронтхейма

Александр Иванович Тронтхейм описал свое продолжительное и трудное путешествие с собаками в «Тобольских губернских ведомостях» (1893, № 39–42). Этот рассказ, с его слов, был записан А. Крыловым и затем перепечатан в «Известиях Русского географического общества» за 1893 г.

Я привожу здесь краткое из него извлечение.

После того как был заключен контракт с Э. В. Толлем, Тронтхейм уже 28 января (16 января старого стиля) был в Березове, где в это время происходил сбор ясака и где поэтому было большое стечение остяков и ненцев. Тронтхейм воспользовался этим и купил 40 отборных ездовых собак. С ними он отправился в село Мужи, где стал собираться в «очень долгий путь»; сборы заняли время до 16 апреля. Тронтхейм заготовил около 300 пудов корма для собак, особенно сушеной рыбы, и подрядил зырянина Терентьева– доставить его с собаками и кладью, с помощью стада оленей в 450 голов, к Югорскому Шару. Три месяца шли они с караваном, с оленями, собаками, женами и детьми по пустынным местностям северной Сибири.

Сначала пришлось перевалить Урал. «Выезд из Мужей последовал 4 (16) апреля. Собаки были привязаны к нартам по 4 штуки. Экспедиция двигалась довольно быстро. В течение дня делали не более двух привалов: на время обеда и ночью. Зыряне-оленеводы ехали на кочевку со своими семьями, вечером при остановках они ставили чумы, разводили огонь и долго варили пищу как людям, так и собакам. Затем весь стан засыпал, предоставляя собакам караулить оленей. Рано утром, при начале пути, когда еще можно было различать конец ночи и начало дня, зыряне при помощи тех же собак собирали в кучу оленей, быстро снимали чумы и вновь двигались. Это была скорее кочевка, чем путешествие: двигались не прямо к цели, а огибая большие пространства, и останавливались не там, где хотелось, а там, где было удобно для оленей и где они могли найти себе мох.

Из села Мужей экспедиция шла по реке Войкару до его вершины, а с вершины стала подниматься на Уральский хребет, через проход Хайла. Переваливая через хребет, старались идти у подошв гор, не поднимаясь на них. Это хотя и удлиняло путь, но спешить вообще не было надобности; вдобавок к этому времени вершины гор очистились от снега и следовать по ним на нартах было бы крайне затруднительно.

На Северном Урале замечается вообще совершенная противоположность его южным горам: там снег быстро тает внизу, оставаясь на вершинах гор, здесь же, наоборот, – вершины гор освобождаются прежде, чем лучи солнца проникнут в долины. В некоторых долинах, особенно защищенных с юга и более открытых для северных ветров, снег не сходит все лето.

Перевалив за Урал, путники шли сначала по реке Лембе, а потом, переправившись через нее, по системе небольших речек, названия которых не мог сказать ни один зырянин. Наконец, 22 апреля экспедиция дошла до реки Усвы (вероятно, Усы).

Изба зырянина Никитцы (или Никиты), много лет назад поселившегося здесь и устроившего ее себе вместо чума для зимы, – единственный жилой пункт на громадном пространстве, измеряемом сотнями верст. На этом пространстве лишь изредка можно встретить кочующих зырян и еще реже забредшего по прихоти оленей ненца.

Необходимо заметить, что, приближаясь к избе Никиты, путешественники с большим трудом перешли реку Усву, пользуясь образовавшимися на ней от оттепелей полыми местами. В тундре снег был еще очень глубокий, но вследствие оттепелей и ночных холодов образовалась гололедица, что замедляло путь и затрудняло добычу пищи оленями. Было решено, чтобы не изнурять оленей, остаться близ избы Никиты недели на две.

На всем протяжении от верховьев Войкара до реки Усвы и далее растет лес, в котором преобладает ель; иногда же встречаются лиственница, низкорослая сосна и изредка береза. Особенного внимания заслуживает тонкая и крепкая ель – одно из полезных деревьев для северного населения. Она редко достигает здесь значительной толщины, хотя довольно высока; из-за неблагоприятных климатических условий и почвы растет она очень медленно.

С реки Усвы до реки Воркуты и еще несколько далее Тронтхейм со спутниками шел тоже лесом, который рос в изобилии. К середине мая, по мере того как караван подвигался далее в тундру, лес становился все мельче и мельче и 15 (27) мая сменился совершенно мелким перелеском. Затем лес переходит в кустарники, растущие местами зарослями, и начинается настоящая тундра. Чтобы при вступлении в тундру не остаться без топлива, в лесу нарубили и набрали валежника и другого сухого леса восемь нарт. 16 (28) мая лес окончился совершенно и путники вступили в настоящую тундру; по дороге изредка лишь попадались небольшие кустарники, которые чем дальше, тем становились реже и меньше. Местность была гористая. На вершинах гор снег стаял совершенно, в оврагах же и у подошвы было его еще довольно. Старались идти низменностями, что было легче для оленей.

Двинулись далее 17 (29) мая. Караван Тронтхейма шел довольно быстро, так как зыряне старались скорее пройти место, где несколько лет назад пало большое стадо оленей. Такие места все оленеводы хорошо знают и стараются их обойти, так как на них олени легко могут заразиться. Находя кости своих собратьев, олени грызут их и получают заразу. Не дай бог, если стадо постигнет это несчастье: болезнь быстро переходит от одного оленя к другому и за день уносит десятки голов.[98]

Чем дальше шел караван, тем быстрее иссякал запас дров. Приходилось набирать мелкий кустарник и, подложив под него несколько сухих полен, бывших в запасе, разводить костер; на нем с трудом можно было вскипятить воду и приготовить пищу. Погода в течение всего мая стояла сырая, туманная; за все время пребывания Тронтхейма за Уралом выдалось только два-три хороших дня.

В местности этой много болот, или, вернее, вся низменность представляет одно сплошное болото. Местами приходилось идти по пояс в воде; так, 24 мая (5 июня) весь день брели по воде, боясь, что собаки простудятся. 25 мая (6 июня) дул сильный северо-восточный ветер. Ночью был сильный мороз, замерзли два молодых оленя, три таких же оленя были похищены из стада волками. На следующий день мороз усилился: снег под копытами оленей уже не проваливался. Утром караван достиг небольшой речки, впадающей в Каратайку; названия речки зыряне не знали, но она была очень быстрая; долго пришлось искать удобного перехода, который нашли только к вечеру. На следующее утро при помощи жердей, снятых с чума, и досок был устроен мост, по которому караван благополучно перебрался на другой берег. Это было недалеко от верховьев Каратайки.

Следуя далее, Тронтхейм вскоре встретил несколько ненцев, кочевавших в этой местности. Они рассказали, что в устье Кары, верстах в 40 от моря, в середине прошлого лета обсох и погиб неизвестно как зашедший в реку кит, имеющий в длину сажен до десяти. Ненцы никогда не видали такого чудовища. Они топором отрубили у него хвост, нашли много жиру, но не знали, что делать с ним далее. К концу лета труп начал разлагаться и покрылся червями. Киты вообще весьма редко заходят в Карское море и ненцы не умеют пользоваться ими.

Переправившись через верховья Воркуты, караван 2 июня дошел до Балбинского озера, одного из самых больших и глубоких в тундре. Хотя уже был июнь, на нем сохранился еще довольно крепкий лед, по которому караван осторожно перешел на другую сторону. Из Балбинского озера вытекают две речки: одна впадает в Усву, а другая – Кара оканчивается в Карском море. По рассказам одного ненца, встретившегося Тронтхейму за Балбинским озером, с реки Печоры можно без труда попадать речками в Карское море: реки Усву и Кару в одном месте разделяет волок не более 30–35 м. Этим путем иногда пользуются ненцы во время кочевок.

5 (17) июня встретились с зырянином-оленеводом, занимающимся торговлей, у него купили две бутылки вина по 70 коп. за бутылку. Встреча, по обыкновению, носила очень дружелюбный характер и закончилась обоюдным угощением. В тундре простым глазом видят на очень большое расстояние, и зоркие глаза зырянина за десяток верст различают другое стадо или дымок чума. Ни один кочевник, заметив в пути за десять—двадцать верст присутствие другого человека, не упустит случая побывать у него в стане и поговорить и угоститься чаем, а тем более водкой. На другой день встречи, 6 (18) июня, в стан приехало на четырех нартах несколько человек ненцев, узнавших о передвижении каравана. Их угостили чаем. Разговор, происходивший по-ненецки, касался здоровья, оленей, пройденного пути, дороги к Югорскому Шару. Когда все немногочисленные новости тундры были исчерпаны, ненцы отправились обратно.

Вдали видны уже были отроги Малого Урала, до которых караван шел более трех дней. Путь был трудным: не было топлива, и лишь изредка попадался мох; оленей кое-как подкармливали прошлогодней травой. На пути встречалось много речек и озер, лед на которых еще не стаял, переходили через них безопасно. Добравшись до Малого Урала, караван старался идти по долинам между гор, где лежал глубокий снег. Охота в горах была очень хорошая, и в ней приняли участие все зыряне. Особенно много было уток и гусей.

Почти до 16 июня караван не встречал обильного корма для оленей; приходилось довольствоваться немногим. Между тем время шло быстро, приближался срок явки Тронтхейма в Югорский Шар, нужно было идти быстрее, что сделать каравану, насчитывающему 40 нарт и 450 оленей, не считая телят, было нелегко. Решили разделить караван, оставить жен и детей, весь домашний скот и двинуться налегке, захватив с собой только немного провианта. Но для этого нужно было найти местность, где имелся мох, могущий прокормить оленей хотя бы в течение месяца. Такое место и встретили 16 (28) июня. В этот день караван разделился: в тундре осталось 30 нарт, чум, все женщины и дети, которые должны были кочевать здесь и через две-три недели прийти на то же место; мужчины-зыряне вместе с Тронтхеймом, взяв десять нарт, отправились дальше.

Утром 24 июня (6 июля) Тронтхейм заметил, что караван сильно уклонился от заданного направления. Чтобы не сбиться с пути, на легких нартах был послан для осмотра дороги работник, встретивший верстах в пяти-шести чиновника Архангельской губернии, ездившего для разбора ненецких дел, который сказал, что до Кары всего 40 верст. Когда разведчик вернулся, караван двинулся дальше. Чем далее, тем труднее становился путь: снегу было мало, местами лежала голая земля.

27 июня (9 июля), чтобы обозреть окрестности, путешественники на двух легких нартах поднялись на высокую гору. С вершины они разглядели на севере открытое море.

Отправившись на следующий день в путь, караван скоро увидел небольшую церковь и несколько чумов. Это оказалось сибиряковское селение, отстоящее от Хабарово в 5верстах. В полночь 28 июня (10 июля) караван прибыл в Хабарово. Зыряне на другой день были отпущены. Из расспросов выяснилось, что в Югорский Шар пароход еще не приходил. Море вдоль берега Югорского Шара на необозримое пространство было покрыто льдом, нанесенным сюда северными ветрами. Только к 10 (22) июля море очистилось.

В ожидании парохода Тронтхейм коротал время в охоте и уходе за собаками, которые находились в прекрасном состоянии. Нередко Тронтхейм бывал в сибиряковском селении, которое служило сборным пунктом для окрестных ненцев: они собирались сюда, чтобы сдавать свои товары. Невеселую картину приходится видеть в этом маленьком, заброшенном на край света селении. Сюда ежегодно летом, в большинстве случаев из Пустозерска, приезжают 2–3 приказчика или торгующие крестьяне-кулаки для того, чтобы скупить у приезжающих ненцев и частью зырян медвежьи шкуры, нерпичье сало и кожу, оленьи шкуры и тому подобные товары. Торговля шла меновая на чай, сахар, муку, домашнюю утварь. Ни одна купля и продажа не обходится без водки, до которой ненцы большие охотники. Подпоив бедного дикаря, кулак беспрепятственно обирает его, скупая у него все за бесценок. В конце сделки оказывается, что ненец остается должником своего благодетеля. Водкой торгуют все приезжающие в селение торговцы, и потому все лето здесь происходит страшное пьянство. Как велик расход на вино, можно судить по тому, что винными бочонками уставлен целый амбар. Никакого надзора за торговлей здесь нет, да трудно его и организовать. Зимою, когда установится санный путь, из сибиряковского селения отправляются на оленях караваны с товарами, купленными у ненцев, и пустыми винными бочонками.

18 (30) июля Тронтхейм с берега увидел сначала дым, за которым вскоре показался пароход. Не было никакого сомнения, что это давно ожидаемый «Фрам». Тронтхейм на маленькой ненецкой лодочке поехал навстречу и, подплыв к пароходу, закричал по-русски, чтоб его взяли на палубу. С парохода спросили, кто он, и, когда он назвал свое имя, приняли на палубу. Здесь его встретил сам Нансен, одетый в замасленную рабочую куртку; Нансен совсем еще молодой человек невысокого роста. Каждое его движение и слово говорят об энергии, силе воли и стойкости. Его обращение с подчиненными, подобранными молодец к молодцу, отличается задушевностью и любовью. По-видимому, это одна семья, соединенная одной идеей, страстно стремящаяся к ее осуществлению. Весь тяжелый, черный труд разделен между экипажем поровну, и тут нет различия между простым рабочим-матросом, капитаном и самим начальником экспедиции, подающим всегда и во всем пример. Этот общий труд является связующим звеном всего экипажа. Такие отношения между экипажем произвели на Тронтхейма очень благоприятное впечатление, видно, что в трудную минуту путешествия экипаж сумеет постоять за себя.

А. И. Тронтхейм бывал на «Фраме» ежедневно, обедал и завтракал там. По его словам, судно прекрасно устроено и ни в чем не нуждается. Каюты обширны и устроены с комфортом. Прекрасная библиотека, снабженная лучшими произведениями европейской классической литературы, различные музыкальные инструменты – от прекрасного концертного рояля[99] до флейты и гитары, шахматы, шашки и тому подобные развлечения, – все к услугам экипажа. Оснащение судна не оставляет желать лучшего; оно как нельзя более приспособлено к плаванию между льдами. Экипаж состоит из тринадцати человек; это все люди, неоднократно плававшие в полярных водах и бывшие не простыми матросами; при Нансене находится также доктор. «Фрам» снабжен провизией на пять лет, но ее хватит более чем на шесть. Мясо консервировано и герметически закупорено в стеклянные банки; в таких же банках находятся различные бульоны и т. п.; сделан большой запас жировых веществ, несколько тысяч бутылок пива и эля довершают запасы. Вина на судне нет. Только в аптеке находится десятка два-три бутылок хорошего коньяку; весь спирт, запасенный для коллекций, отравлен. По мнению Нансена, употребление вина на Крайнем Севере вредно и оно, взятое в такую трудную и опасную экспедицию, может сослужить очень печальную службу, а потому он нашел лучшим заменить вино фруктами и различными сладостями, запас которых на пароходе довольно велик. Освещается «Фрам» электричеством. Большую часть дня во время стоянки экипаж проводит вместе. При общности труда, все обязанности каждого члена экипажа распределены точно, до мельчайших подробностей. Завтракают и обедают все вместе, исключая исполняющего обязанности повара, прислуживая друг другу. Здоровье и веселье видны на всех лицах. Непоколебимая уверенность главы экспедиции Нансена в счастливом исходе экспедиции вселяет бодрость и уверенность во всем экипаже.

22 июля (3 августа) на «Фрам» перегружали из трюма уголь в кочегарку. В этой работе участвовали все во главе с самим Нансеном. Работа шла дружно, весело. В этот же день Нансен со своими спутниками пробовал на берегу собак, для чего их запрягали по 8 штук (следовало бы сказать 10) в нарту, в которую садилось по три человека. Нансен остался очень доволен собаками, благодарил Тронтхейма за умелый выбор и прекрасное состояние, в котором находились собаки.

Когда собаки были приняты и переведены на судно, Тронтхейм обратился к Нансену с просьбой дать ему удостоверение в точном и добросовестном исполнении данного ему поручения. Нансен на это ответил: «О, нет, удостоверения и аттестата мало! Вы выполнили условие весьма добросовестно и тем оказали экспедиции большую услугу Я имею поручение передать вам золотую медаль, пожалованную вам нашим королем за ту немалую помощь, которую вы вызвались оказать».

При этих словах Нансен передал г. Тронтхейму большую с короной золотую медаль. На лицевой стороне медали имелась следующая надпись: «Oskar II Norges og Sveriges Konge. Broderfolkenes vel» [ «Оскар II, король Норвегии и Швеции. Благоденствие братских народов»], а на другой стороне: «Belonning for fortjenstlig verksomhed A.I.Trontheim» [ «Вознаграждение за полезную деятельность А. И. Тронтхейму»]. Вручив медаль, Нансен дал Тронтхейму удостоверение о пожаловании медали и об отличном исполнении поставки.

В этот же день ночью Нансен решил отправиться в дальнейший путь, не дожидаясь прихода вспомогательного судна с углем, «Урании», которая, по его предположениям, была задержана льдами.

Тронтхейм под вечер простился со всем экипажем, пожелал достигнуть намеченной цели. Вместе с ним на берег с «Фрама» вышел и секретарь Нансена, г. Оли Кристоферсен, сопровождавший путешественников из Вардё. При прощании Нансен оставил сошедшим с судна обильный запас провизии, так как Кристоферсену и Тронтхейму приходилось ждать «Урании» и на ней возвратиться обратно. Ровно в 12 ч ночи с 23 на 24 июля (4–5 августа) «Фрам» дал отходный свисток и направился к выходу в море».

7 августа пришла, наконец, в Хабарово «Урания». Как я и предполагал, она была задержана льдами, но в конце концов благополучно из них выбралась. 11 августа Кристоферсен и Тронтхейм могли поэтому отправиться на ней домой. В Вардё они прибыли 22-го, претерпев в пути некоторый недостаток в пище. Яхта, которая оставила место своего снаряжения – остров Брён – в начале мая, не была подготовлена для продолжительного путешествия, и последние дни экипаж ее питался главным образом морскими сухарями и водой.

Глава четвертая

По Карскому морю

Пуститься в путь мы смогли не сразу после того, как Кристоферсен и Тронтхейм покинули нас. Фарватер был слишком опасен, чтобы рисковать и идти в густом тумане. Едва туман поредел, была спущена моторная лодка. Я намеревался идти на ней перед судном, все время делая промеры.

В полночь отправились. Скотт-Хансен с ручным лотом стоял на носу лодки. Пошли на северо-восток к оконечности Вайгача, как советовал Паландер,[100] потом дальше по проливу, держась вайгачской стороны. Туман иногда сгущался настолько, что мы с трудом различали силуэт следовавшего за нами «Фрама». В свою очередь, и люди на борту «Фрама» тоже не раз теряли из виду нашу лодку. Но пока сохранялась достаточная глубина, мы видели, что судно идет верным курсом, и спокойно продвигались вперед. Вскоре туман немного поредел, зато глубина стала уменьшаться: сперва 9 и 10 м, потом снизилась до 8 м и, наконец, до 7 м. Это было уже чересчур мелко. Повернули назад и дали знак «Фраму» остановиться. Забрав мористее, отыскали более глубокий фарватер, и «Фрам» опять мог идти полным ходом.

Время от времени мотор нашей лодки повторял свои обычные капризы и, наконец, остановился. Пришлось подлить газолина, чтобы снова пустить машину в ход. Как раз в этот момент лодку подкинуло волной, газолин расплескался и вспыхнул. Горящая жидкость разлилась по дну лодки, где и раньше было уже пролито ее немало. В мгновение ока вся корма превратилась в огненное море. Затлелась и моя забрызганная газолином одежда. Я вынужден был перебежать на нос. Положение становилось критическим, тем более что вспыхнул большой, наполненный до краев газолином, бидон. Погасив на себе одежду, я снова бросился на корму, схватил бидон и вылил горящую жидкость в море, причем сильно обжег себе пальцы. В ту же минуту вся поверхность моря вокруг запылала ярким пламенем. Я схватил черпак и принялся из всех сил поливать лодку водой. К счастью, самый сильный огонь удалось быстро погасить. С борта «Фрама» все это представлялось довольно скверной картиной; экипаж стоял наготове с канатами и спасательными кругами.

Скоро мы покинули Югорский Шар. Туман тем временем настолько рассеялся, что можно было разглядеть низкий берег, часть моря впереди нас и плавучий лед вдали. В 4 ч утра (4 августа) миновали Соколий остров и вышли в Карское море, которого так опасались. Теперь должна была решиться наша судьба. Еще до отъезда с родины я не раз говорил, что если нам удастся счастливо пересечь Карское море и миновать мыс Челюскина, – самое трудное будет сделано. Виды на будущее теперь были довольно благоприятны: сверху из бочки видно было, что вдоль всего берега к востоку простирается открытая вода.

Полтора часа спустя подошли к кромке льда. Лед был настолько сплочен, что нечего было и думать сквозь него пробиться. Впрочем, на северо-западе он был значительно реже и на краю неба виднелось синее небо.[101] Пошли поэтому сквозь редкий лед вдоль берега на юго-восток, а в полдень свернули в открытое море; синее небо на востоке и северо-востоке указывало на чистую воду впереди. В 3 ч пополудни лед, однако, снова сплотило, и я счел более благоразумным опять повернуть под берег, в разводье. Конечно, такой плавучий лед можно было форсировать, но он мог и захватить нас; подвергать себя такому риску было преждевременно.

Сигурд Скотт-Хансен, старший лейтенант

На следующее утро (5 августа), идя все время под берегом, достигли устья реки Кары и взяли курс на Ямал. Вскоре показалась эта низменная земля. Но после полудня мы попали в туман и густой лед. Следующий день был не лучше. В конце концов стали на якорь у большой ледяной глыбы, сидевшей на мели у берега Ямала.

Вечером несколько человек съехало на берег. Было так мелко, что лодка села на мель в порядочном расстоянии от берега, и пришлось идти к берегу вброд. Берег совершенно плоский, песчаный, гладко отшлифованный волнами. Во время прилива он целиком заливается водой. Прямо перед нами виднелись крутые песчаные холмы высотой в 10–12 м, а местами даже выше 20 м.

Мы побродили немного по берегу. Местность повсюду плоская и неприветливая. Наносный лес (плавник) весь засыпан песком и промочен насквозь. Не видно никаких птиц, кроме двух-трех куликов. Когда подошли к озерку, в тумане впереди я услышал крик кайры, но ее самую не видал. Пелена тумана, куда ни повернись, скрывала окрестности. Попадалось немало оленьих следов, но, само собой разумеется, только домашних, принадлежащих ненцам. Живут здесь исключительно одни ненцы. И какая это пустынная, унылая страна!

Высадка на полуостров Ямал

Один только наш ботаник собрал здесь кое-какую жатву. Между кочками повсюду пленительно улыбались цветы, словно присланные в эту страну туманов вестниками из царства света. Прошли довольно далеко по равнине, встречая лишь небольшие озерки с разделяющими их низкими перешейками и пригорками. Над этими озерками часто слышались крики кайр, но мы ни разу ни одной так и не видели. Все озерки имеют удивительно правильную круглую форму и крутые берега, словно они сами вырыли себе ложе в песке.

Из весел и большого брезента было устроено нечто вроде палатки. По счастью, нам удалось найти немного сухого плавника, и вскоре в палатке запахло горячим и вкусным кофе. Мы закусили, напились кофе, закурили трубки, и тут Йохансен поразил нас всех: несмотря на свою тяжеловесность и упитанность, тут же перед палаткой на тяжелом мокром песке он проделал одно за другим несколько сальто-мортале, не снимая с себя длинного офицерского плаща и полных воды болотных сапог.

В половине седьмого утра прибыли снова на корабль. Туман рассеялся, но лед, дрейфовавший взад и вперед с приливом и отливом, дальше к северу оставался все таким же сплоченным. Перед полуднем нас посетила лодка с двумя дюжими ненцев. Приняли их любезно, накормили и угостили табаком. Из их рассказов мы поняли, что они живут в чумах, в глубине страны, дальше к северу. Ненцы уехали к себе домой нагруженные подарками. Это были последние встреченные нами люди.

На следующий день лед оставался все таким же сплоченным, и так как ничего другого предпринять было нельзя, то после обеда несколько человек опять отправились на берег, отчасти для того, чтобы поближе познакомиться с этой малоизвестной страной, отчасти чтоб постараться отыскать стоянку ненцев и выменять у них меха и оленье мясо. Своеобразна эта плоская равнина. Ничего, кроме песка, всюду один песок. Она еще более плоская и еще пустыннее, чем земля у Югорского Шара, и еще более необозрима. Равнину покрывал зеленый ковер из травы и мхов, кое-где разорванный ветром, который распахнул его и набросал на него сыпучий песок.

Сколько мы ни ходили и ни искали ненецкого жилья, так и не нашли. Единственным достижением было то, что увидели далеко-далеко три существа мужского пола, которые, однако, едва заметив нас, поспешили как можно скорее скрыться. Дичи встречалось мало – несколько белых куропаток, куликов и морянок, вот почти и все. Главную нашу добычу составили опять же коллекция растений и кое-какие геологические и географические наблюдения. Оказалось, что здешний берег показан на картах не менее чем на полградуса долготы западнее, чем в действительности.

Только на следующий день (9 августа) около полудня мы вернулись на судно. Лед на севере как будто бы несколько разошелся. В 8 ч вечера, наконец, снова двинулись в путь.

«Фрам» в Карском море

Рисунок

Лед встретился легко проходимый, и через три дня удалось выйти на открытую воду. В воскресенье, 13 августа, мы прошли по открытому Карскому морю мимо северной оконечности Ямала и Белого острова. Льдов нигде не было видно.

В течение следующих дней непрерывно дул довольно свежий восточный ветер, часто переходивший в очень крепкий, и, чтобы подвигаться на восток, пришлось лавировать под парусами. Нельзя сказать, чтобы «Фрам» хорошо шел под бейдевиндом,[102] так как корпус судна широк и оно почти не имеет киля. К тому же его слишком сильно сносило течением. Наше продвижение на восток было весьма незначительным. В судовом журнале то и дело значилось: «ветер противный»; «ветер противный». Дневник в этом месте однообразнее обычного, но так как он может иметь интерес для навигации по этому морю, то я приведу некоторые записи, в особенности те, которые касаются состояния льдов.

«В понедельник, 14 августа, мы лавировали на одних парусах против сильного ветра. В собачью вахту (с 4 до 6 ч утра) видны были отдельные льдины, потом по всему горизонту лед исчез».

«Вторник, 15 августа. В собачью вахту ветер утих, паруса закрепили и развели пары. В 5 часов утра шли под парами к востоку по свободному от льда морю, но после полудня ветер опять засвежел с востока-северо-востока и мы должны были лавировать под паром и парусами. Отдельные полосы льда виднелись вечером и ночью».

«Среда, 16 августа. Так как Карское море оказалось удивительно свободным ото льда и с северо-востока шло сильное волнение, то мы решились держать курс на север, насколько возможно дальше, хотя бы даже до острова Уединения.[103] Но в половине четвертого пополудни встретился сплошной ледяной пояс, перед которым пришлось отступить. Свежий ветер и сильная зыбь. Лавируя, продвигаемся на восток вдоль кромки льдов.

Вечером едва не потеряли нашей моторной лодки. Ее беспрерывно заливало водой: в двух местах у нее вышибло борт, а крепкие шлюпбалки, на которых она была подвешена, погнулись, как медная проволока. Наконец, двоим из нас удалось-таки принайтовить ее к борту судна, хотя волны хлестали через нас. Какой-то несчастный рок тяготеет над этой лодкой!»

«Четверг, 17 августа. По-прежнему лавируем под парусами и паром в битом льду вблизи кромки сплоченных льдов. По-прежнему штормит, и как только выходим немного изо льда, ощущаем сильную зыбь».

«Пятница, 18 августа. Шторм продолжается. Держим курс на юго-восток. В 7 ч 30 мин утра Свердруп увидел к югу от нас землю, он находился в это время наверху в бочке, высматривая медведей и моржей на льдинах. В 10 ч утра я сам поднялся наверх, чтобы тоже взглянуть на эту землю. Она лежала от нас в расстоянии немногим больше 10 морских миль. Это низменная земля, по-видимому, такого же характера, что и

Ямал, с травянистой растительностью и обрывистыми песчаными косогорами. Ближе к берегу становилось мелко. Невдалеке от нас сидела на мели ледяная глыба (стамуха). Лот показывал все убывавшую глубину, к половине двенадцатого она дошла до 16 м, но в 12 ч глубина неожиданно выросла опять до 40 м и вслед за тем стала непрерывно увеличиваться. Между берегом и стамухами, с подветренной стороны от нас, тянулось, по-видимому, разводье с несколько более глубоким фарватером, где было меньше сидевшего на грунте льда. Трудно было предположить, что в этом месте, где проходили Норденшельд, Эдвард Йоханнесен и вдобавок, вероятно, много русских, существует какая-то новая земля. Однако наши наблюдения не оставили сомнений, и земля получила в честь открывшего ее Свердрупа название острова Свердрупа.[104]

Так как с наветренной стороны у нас все еще было много льда, то мы продолжали идти на юго-восток, стараясь держаться поближе к ветру. Погода ясная. В 8 ч был замечен материк с лежащим перед ним островом Диксона. Первоначально мы намеревались зайти сюда и, бросив якорь, сложить на берегу под камнями нашу почту на родину. Капитан Виггинс[105] дал нам обещание зайти сюда по пути к Енисею и взять письма. Но тем временем ветер стих, условия были благоприятные, а время дорого. Поэтому отказались от посылки почты и направились дальше вдоль берега. Земля здесь совершенно не похожа на Ямал. Это хотя и не высокая, но все же гористая страна, покрытая пятнами снега и большими фирновыми полями,[106] спускающимися местами до самого берега.

На следующее утро показался самый южный из Каменных островов. Мы подошли к нему поближе – посмотреть, нет ли там каких-нибудь зверей, но ничего не нашли. Остров со всех сторон равномерно поднимается из моря, но имеет обрывистые берега, он состоит из скал и из выветрившихся продуктов разрушения горных пород. С виду берега слагают слоистые горные породы с сильно наклоненными слоями.

Остров густо покрыт галечником, перемешанным с более крупными валунами, а весь северный мыс его представляет, по-видимому, песчаный бугор, круто обрывающийся к берегу. Бросаются в глаза на этом острове резко выраженные береговые террасы.

Особенно явственно выступает терраса, подступающая наиболее близко к мысу. На западной и северной сторонах она имеет характер уступа, а затем идет темной полосой поперек острова. Ближе к уровню воды видно еще несколько террас, сходных по своей форме с верхней. Все они имеют вид крутых уступов. Очевидно, что они образовались под действием моря и особенно льдов. Наиболее резко выражены они на западной и северной сторонах острова, далеко выдвинутых в открытое море.

Для того, кто изучает историю земли, эти следы прежнего уровня моря представляют большой интерес, так как свидетельствуют о произошедшем со времени их образования поднятии суши или опускании дна морского, говорят о тех изменениях уровня, которые, подобно Скандинавии, испытал весь северный берег Сибири после великого ледникового периода.

Интересно, что к северу от этого острова мы не видели больше никаких островов, хотя, судя по карте Норденшельда, к северо-востоку от Каменного острова должен находиться ряд островов. Зато я нанес на карту два других острова почти прямо на восток. На следующее утро прошли еще мимо небольшого островка, находившегося несколько севернее.

Из птиц в этих местах встретились лишь стаи две гусей, несколько поморников (Stercorarius crepidatus и St. buffonii), а также обыкновенных чаек и крачек.

В воскресенье, 20 августа, погода стояла на редкость хорошая. Синее море, яркое солнце и легкий ветерок, все еще с северо-востока. После полудня приблизились к островам Кальмана – как мы определили, согласно их расположению, по карте Норденшельда, к югу от них встретили много неизвестных островов.[107]

Все эти острова имеют округлые формы и походят на холмы, отполированные глетчерами ледникового периода.

«Фрам» бросил якорь у северного берега самого большого из этих островов, получившего позже название Оленьего. Предстояло запасти воды для котла. Несколько человек решили тем временем побывать на берегу и поохотиться.

Еще не успели мы спуститься с палубы, как штурман, находившийся в бочке, заметил оленей. Все оживились, каждому захотелось на берег, а штурмана охватила подлинная охотничья горячка: глаза расширились, руки затряслись. Лишь сидя в лодке, мы стали приглядываться к берегу – каких таких оленей увидел штурман?.. Увы, нигде ни признака жизни. Правда, подойдя вплотную к земле, обнаружили стадо диких гусей, вперевалку бродивших по берегу. Стыдно сказать, но у нас возникло подозрение: не гусей ли видел наш штурман?.. Вначале он с негодованием отверг такое предположение. Потом мало-помалу его уверенность стала ослабевать. Видимо, и штурмана можно сбить с пути. Однако, когда я выпрыгнул на берег, первое, что бросилось мне в глаза, были старые оленьи следы. Сейчас же к штурману вернулась его самоуверенность, он перебегал от следа к следу, вглядываясь в них, и клялся, что видел с судна самого настоящего оленя.

С первого же пригорка мы действительно увидели на равнине к югу от нас несколько оленей. Ветер дул северный. Чтобы скрытно подобраться к оленям с подветренной стороны, нужно было вернуться назад и пройти вдоль берега к югу. Один только штурман не одобрял такой предосторожности, он горел нетерпением, хотел ринуться прямо на оленей, которых будто бы разглядел на востоке. Бесспорно, это был самый верный способ разогнать решительно всех оленей.

В конце концов штурман получил разрешение остаться вместе со Скотт-Хансеном, который должен был производить магнитные наблюдения. Но он поклялся, что не тронется с места, пока не получит приказания.

Следуя вдоль берега, увидели стада гусей, одно многочисленнее другого, гуси вытягивали шеи и переваливались с ноги на ногу, не торопясь отойти в сторону; когда мы подходили совсем вплотную, они, наконец, взлетали. Немного подальше обнаружили двух оленей, которых не заметили раньше. К ним легко можно было подкрасться на ружейный выстрел, но мы боялись оказаться с наветренной стороны по отношению к другим оленям, находившимся южнее, и спугнуть их. Наконец, очутились с подветренной стороны и от этих последних, они паслись посреди широкой равнины, так что подойти к ним на расстояние выстрела было совсем не легко. Нигде ни бугра, ни камня, за которым можно было бы укрыться. Оставалось только растянуться в длинную цепь и так продвигаться вперед по возможности осторожнее, чтобы попытаться их окружить. Тем временем несколько севернее обнаружилось другое стадо оленей. Но, к нашему изумлению, вдруг оно стремительно кинулось бежать по равнине к востоку – не по вине ли штурмана, который не смог себя сдержать?

По направлению к оленям, которые находились поближе, тянулась от берега ложбина, по ней можно было попытаться подойти к дичи на выстрел. Я решил вернуться, чтобы это сделать; остальные оставались на своих местах в цепи. Прямо передо мной расстилалось спокойное прекрасное море. Солнце только что погрузилось в него на далеком горизонте, и небо на фоне этой белой ночи пылало заревом. Я не мог не остановиться хотя бы на минуту, чтобы полюбоваться пейзажем. Увы, и среди этой красоты человек проявляет свою кровожадную натуру…

Вдруг вижу на севере темное пятно, двигающееся от пригорка, где должны были находиться штурман со Скотт-Хансеном; оно разделилось надвое, и одно из них двинулось на восток, как раз в наветренную сторону от оленей, к которым я должен был подкрасться. Дальше нельзя было медлить, иначе олени почуют близость человека и пустятся бежать; приходилось торопиться. И далеко не лестные пожелания посыпались в адрес обоих моих товарищей.

Ложбина оказалась не такой глубокой, как я ожидал. Края ее были приподняты лишь настолько, чтобы прикрыть меня, когда я полз на четвереньках. Дно усеяно крупными камнями и гравием, перемешанным с глиной, по которым течет ручеек.

Олени продолжали пастись еще совершенно спокойно, и только по временам поднимали головы, чтобы осмотреться вокруг. А прикрытие становилось все хуже. С севера приближался штурман. Скоро ему удастся спугнуть и этих оленей. Надо спешить. Остался только один выход – ползти червяком… Ползти по мокрой глине, а то прямо по воде? Да, но мясная пища на судне почти драгоценна и звериные инстинкты в человеке слишком сильны… Черт с ним, с платьем… Я ползу на животе прямо по грязной жиже. Вскоре прикрытие становится совсем мелким. Я извиваюсь между камнями и выпахиваю себе дорогу в грязи, как настоящая машина для рытья канав. Подвигаюсь вперед, конечно, не слишком быстро и без удобств, но зато и без риска. Тем временем красные отсветы на небе за моей спиной потухали, и все труднее становилось различать силуэты оленей. Не представляла больших удобств и мокрая глина, по которой приходилось ползти, волоча за дуло ружье.

Олени продолжали спокойно пастись. Когда они поднимали головы и осматривались вокруг, я должен был лежать спокойно, как мышь, хотя чувствовал при этом, что вода потихоньку пробирается мне под платье. Затем они снова принимались щипать мох, а я полз по грязи дальше. Скоро сделал приятное открытие, что олени отходят от меня почти так же быстро, как я к ним подползаю. А там, к северу от них, возился штурман, и мрак сгущался все больше и больше. Нельзя сказать, чтобы все это было очень приятно. Лощина выравнивалась, теперь не оставалось почти и следов какого-либо прикрытия. Приходилось все глубже зарываться в глину. Неровности местности позволили мне взобраться на соседний небольшой пригорок. Теперь олени были прямо передо мною на таком расстоянии, которое при дневном свете я назвал бы хорошим ружейным выстрелом. Я попробовал прицелиться, но не обнаружил мушки. Эх, доля людская, не легка ты бываешь подчас! С ног до головы перепачканный в мокрой глине, после самых, по моему мнению, достойных награды усилий, я был, наконец, у цели – и не мог ее достигнуть!

Олени тем временем тоже спустились в ложбину. Со всей возможной поспешностью я прополз еще немного вперед. Великолепный прицел – насколько можно было различить в темноте; но мушку я и теперь различал не яснее, чем прежде. Ближе подползти уже невозможно было – нас разделял плоский холм. Лежать же и ждать, пока рассветет, тоже не стоило; теперь была полночь, к северу от нас находился старший штурман, и на ветер нельзя было полагаться. Я поднял ружье кверху, чтобы нащупать мушку, и навел его затем на оленей.

Выстрел, другой, третий; отчетливо различить оленей я так и не мог, но считал, что во всяком случае попасть должен, и продолжал спускать курок. Два оленя от неожиданности подпрыгнули, изумленно огляделись вокруг, отбежали немного в южном направлении и снова остановились. К ним присоединился третий олень, пасшийся чуть дальше к северу. Я расстрелял все заряды, но без толку. Олени подпрыгивали при каждом выстреле, отбегали в сторонку, затем бросались бежать к югу, а немного погодя снова останавливались и глядели на меня долго и внимательно. Я со всех ног кинулся бежать к западу, чтоб попытаться обойти их. Тогда они снова понеслись на этот раз прямо туда, где должны были находиться два моих товарища. Каждую минуту я ждал, что вот-вот услышу выстрелы и увижу, как падает несколько оленей, но они спокойно и беспрепятственно мчались по равнине на юг. Наконец, вдали послышался выстрел. По дыму от выстрела я определил, что расстояние было слишком велико. Тогда я с сердцем перекинул ружье за плечо и побрел вслед за оленями. Грустно было видеть, что все твои труды пошли прахом.

Людей нигде не было видно. Наконец, спустя некоторое время, я наткнулся на Свердрупа, – стрелял он. Вслед за тем показался Блессинг; остальные давно уже покинули свои места. Блессинг повернул к лодке, собирая по пути растения, а я и Свердруп пошли дальше, чтобы еще раз попытать счастья.

Несколько южнее мы подошли к лощине, пересекавшей весь остров поперек, и решили здесь устроить засаду. Засели среди крупных камней, в месте, защищенном от ветра. Прямо перед Свердрупом, в устье ручья, на берегу расположилась стая гусей. Они без умолку гоготали, и соблазн выстрелить в них был велик; но мы вынуждены были оставить их в покое, чтобы не вспугнуть оленей, и гуси с громким гоготаньем ковыляли себе по глине, а немного погодя улетели.

Ожидание было долгим. Сначала держали уши настороже: олени ведь должны были скоро появиться. Глаза безостановочно блуждали по скату и другой стороне лощины. Но оленей не было. Тогда те же глаза невольно стали слипаться, мы стали клевать носами, – последние сутки ведь пришлось спать совсем мало. Время от времени мы все-таки встряхивались. Олени должны были явиться вот-вот. Снова глаза блуждали взад и вперед, до тех пор пока не начинали тихонько смыкаться, голова наклонялась, а холодный ветер леденил мокрую одежду так, что я дрожал от холода. Так высидели часа два. Затем мне все это показалось уже не столь интересным, и я переполз из своего убежища к Свердрупу, который также был сыт по горло таким методом охоты. Мы взобрались по скату на другую сторону лощины, но едва поднялись до края, как увидели на холме прямо перед собой рога шести великолепных зверей. Они были встревожены, нюхали воздух, поворачивая головы к западу, перебегали с места на место и снова тянули ноздрями воздух. Нас они еще не могли заметить, а ветер дул между нами – поперек разделявшего нас расстояния. Мы долго стояли, глядя на их маневры и выжидая, в какую сторону они пустятся бежать; но выбор, очевидно, был очень труден. Наконец, олени разворотом бросились на юго-восток. Мы со всех ног кинулись им наперерез, чтобы загородить путь прежде, чем ветер выдаст наше присутствие. Свердрупу удалось опередить меня на порядочное расстояние; я видел, как он мчался по равнине; скоро он должен был подбежать к оленям на выстрел. Я остановился и приготовился перерезать им путь, если они повернут и бросятся на север. Шесть великолепных оленей с крупным самцом впереди. Они неслись прямо на Свердрупа, лежавшего теперь, распластавшись, на земле. Каждую минуту вожак мог рухнуть. Вот грянул выстрел – все стадо мгновенно круто повернуло и бросилось галопом назад. Теперь настал мой черед бежать изо всех сил: я понесся по камням к лощине, из которой только что вышел. Остановился лишь раза два, чтобы перевести дух и проверить, куда бегут олени, затем снова мчался изо всех сил. Расстояние между нами сокращалось. Олени приближались как раз туда, куда я и рассчитывал; нужно было лишь поспеть вовремя. На своих длинных ногах я делал огромные скачки по неровной почве, с камня на камень; скачки, от которых в более спокойной обстановке сам пришел бы в изумление. Случалось, что моя нога скользила и я вместе с ружьем летел головой в песок, но теперь во мне проснулся звериный инстинкт, и каждый мускул дрожал в охотничьей лихорадке. Мы достигли склона почти одновременно, еще два-три прыжка через огромные камни, и – момент настал. Пора было стрелять, хотя расстояние все еще было велико.

Когда дым рассеялся, я увидел крупного самца, волочащего заднюю ногу. Когда вожак отстал, все его стадо вернулось обратно и стало бегать вокруг бедного зверя. Они еще не понимали, что случилось, только шарахались то туда, то сюда от жужжавших над ними пуль. Затем, после того как еще одно животное остановилось с простреленной ногой, остальные пустились бежать опять к лощине. Я погнался было за ними в надежде выпустить еще пулю, но вскоре, отказавшись от этого намерения, поспешил назад, чтоб закрепить за собой двух подстреленных животных. Внизу в лощине стояла одна моя жертва и ждала своей участи. Олень смотрел на меня с мольбой. Я подошел поближе и только что собрался выстрелить, как вдруг он пустился бежать вприпрыжку с такой быстротой, какой я никак не мог ожидать от трехногого животного. Все произошло неожиданно, но так, что я, конечно, промазал, стреляя ему вслед. Бедный олень кинулся вниз к морю, – все остальные пути были закрыты, – и, когда он переходил вброд маленькую лагуну внизу у берега (я опасался, что он выберется к морю), пришлось уложить его в воду. Другой олень отбежал недалеко; пуля моя положила конец и его страданиям. Я уже собрался освежевать добычу, когда подоспели Хенриксен и Йохансен; только что, немного подальше к югу, они убили медведя.

Освежевав оленей, направились к лодке и встретили Свердрупа. Начало рассветать. Мы уже потеряли здесь слишком много времени, и я горел нетерпением скорее продолжать путь на север. Свердруп с двумя товарищами ушли на судно, чтоб подготовить его к отходу, а я с остальными поехал на лодке к югу, чтобы забрать подстреленных оленей и медведя. С северо-востока поднимался довольно свежий ветер. Могло статься, что нам не выгресть против него на обратном пути, поэтому я приказал Свердрупу пройти с «Фрамом» навстречу, насколько позволит глубина.[108]

Тюленей и белух возле берега было предостаточно, однако у нас не было времени заниматься новой охотой.

Когда подошли на лодке приблизительно к тому месту, где должен был лежать медведь, мы заметили в глубине острова большую белую, похожую на медведя тушу. Я решил, что это и есть убитый зверь. Но Хенриксен уверял, что это не тот, не убитый, а другой, живой. Мы пристали к берегу и пошли прямо к нему. Медведь лежал неподвижно на травянистом бугре. Я все еще питал подозрение, что это застреленный медведь.

Подходили все ближе и ближе, – по-прежнему никаких признаков жизни. Я искоса поглядывал на честную физиономию Хенриксена, желая удостовериться, что меня не дурачат, но он не отрывал глаз от медведя. Раздалось одновременно два выстрела, и, к моему величайшему удивлению, медвежья туша ошалело стала на задние лапы. Бедняга, не очень-то приятно, должно быть, когда тебя будят подобным образом! Еще выстрел, и он рухнул мертвым на спину.

Мы попробовали было подтащить медведей за собой целиком, но они оказались слишком тяжелыми. Пришлось сдирать шкуры, резать туши на части и носить эти куски в лодку, – работа нелегкая.

Как ни тяжело было шагать по вязкой глине с медвежьими окороками на спине, – у берега нас ждало нечто похуже: вода поднялась, прибой усилился, он опрокинул и залил нашу лодку; волны перекатывались через нее одна за другой. Все наши пожитки – и оружие и амуниция – лежали в воде. Ломти хлеба – единственная наша провизия – плавали вокруг, на дне валялась масленка без масла. Поднять лодку при таком прибое и освободить ее от воды было нелегко и удалось лишь после многих усилий. К счастью, берег был мягкий, песчаный, так что лодка не получила повреждений; но песок набился всюду, даже в самые мелкие части ружейных затворов. Больше всего нам было жаль провианта: мы ведь были голодны как волки. Волей-неволей пришлось снизойти до ломтей хлеба, вымокших в соленой воде и сдобренных грязью. Ели мы этот хлеб со смертельным отвращением. Во время этого приключения я потерял свою книжку с геологическими зарисовками, для меня очень ценную.

Довольно хлопотливым оказалось перетащить трофеи нашей охоты в лодку. У плоского берега кипел прибой. Пришлось держаться с лодкой на некотором расстоянии от берега и втаскивать в нее шкуры и мясо при помощи линя. Часть добычи унесло водой, но против этого ничего нельзя было поделать.

Потом стали грести что было сил против ветра и волны вдоль берега, к северу. Тяжелая это оказалась работа. Ветер усилился, и мы с трудом подвигались вперед. Вокруг нас ныряли тюлени, то подходили, то отходили белухи, – нам было не до них. Вдруг Хенриксен крикнул, что впереди показался медведь. Я обернулся; красивый белый зверь стоял на мыске и нюхал воздух. Стрелять по нему не было времени. Мы продолжали грести, а он медленно шел по берегу на север впереди нас.

После тяжелой работы достигли, наконец, бухты, где следовало взять оленей. Медведь продолжал идти впереди нас, он еще не заметил лодки, но, видимо, почуял что-то и стал подходить ближе. Искушение было велико, несколько раз палец мой касался курка, но я не стрелял. При нашем положении новая добыча была ни к чему, и с тем, что мы добыли, хлопот предстояло более чем достаточно. А медведь, точно мишень, остановился на камне, чтобы понюхать и осмотреться получше; с минуту он пристально глядел на нас, затем повернулся и сначала тихонько, потом рысью пошел вглубь острова.

Прибой стал еще сильнее, чем прежде, плоский песчаный берег и длинная мель не позволяли близко подойти к суше. Мы гребли до тех пор, пока лодка не завязла и волны не начали обдавать ее. Достигнуть суши можно было только одним способом: соскочив в воду и идя вброд. Но как доставить оленей в лодку? Дальше к северу берег становился еще более труднодоступным. Как ни досадно было бросать великолепное мясо, добытое после стольких усилий, но я видел, что выбора не оставалось. Мы взяли курс к «Фраму».

Эта поездка на веслах оказалась самой тяжелой из всех, в каких мне довелось участвовать. Сначала, впрочем, дело шло как будто хорошо; плыли по течению и быстро удалялись от земли. Но ветер усиливался, а течение ослабевало. Волны налетали одна за другой. Наконец, после невероятных трудов осталось, казалось, рукой подать до корабля.

Я ободрял товарищей, как мог; говорил, что еще несколько решительных гребков, и мы напьемся горячего чаю, расписывал им блага, которые ждут на борту «Фрама». По правде сказать, все и без того прилежно работали веслами, но были страшно измучены. Волны беспрестанно окатывали нас, мы промокли до костей, – меховой или непромокаемой одежды никто из нас, конечно, не догадался взять, – накануне ведь стояла чудесная погода.

Как, однако, мы ни старались, как ни налегали на весла, вскоре обнаружилось, что заставить лодку идти вперед совершенно невозможно. Не только ветер и волны, но даже течение было теперь против нас. Мы работали изо всех сил, но самое большее, чего удавалось добиться, это удержать лодку на одном месте. Иначе ее понемногу относило назад. Я пытался поднять дух товарищей тем, что «вот мы продвинулись вперед, теперь надо только еще немножко поднажать…». Но это помогало мало. Ветер свистел в ушах, волны обдавали нас пеной. Просто зло разбирало: до корабля, казалось, рукой подать, и все-таки невозможно хоть сколько-нибудь придвинуться к нему.

Вынуждены были опять повернуть к берегу, где нам помогло попутное течение. Оттуда стали понемножку подвигаться вперед. Дружно нажимали на весла, пока не оказались примерно на траверзе «Фрама», и попробовали пройти к нему напрямик. Но едва попадали во встречное течение, оно снова безжалостно уносило нас назад. Еще и еще раз повторяли мы попытки, – результат был все тот же.

Тут с судна бросили буек; стоило только нам подойти к нему, и нас подтащат. Нет, и это не удается. Далеко не благие пожелания изливали мы на головы товарищей, находящихся на борту судна. Какого черта не подошли они и не взяли нас, когда увидели, как трудно нам приходится, или почему, по крайней мере, не опустят они якоря и не позволят течению немножко отнести судно к нам; видят же они, как мало нам осталось, чтобы пройти вперед.

Но, может быть, здесь мелко?

Еще последняя отчаянная попытка! Мы налегли, каждый мускул напряжен до крайней степени, теперь только бы достигнуть буя. Вдруг с яростью видим, что его оттаскивают. Прошли немного мимо «Фрама», затем повернули назад к нему. На этот раз нам удается с подветренной стороны подойти к судну ближе, чем прежде. Но на воде все еще нет буйка, его почему-то не бросают. Мы требуем буек, как безумные, ибо не можем терпеть больше. Позволить отнести себя и опять идти к земле в нашей насквозь промокшей одежде – мало удовольствия. Теперь мы хотим на борт во что бы то ни стало. Мы кричим, ревем, как звери. Вот, наконец, люди на судне бегут к корме, снимают буй и бросают конец с буем нам. А мы свои последние силы вкладываем в греблю. Вот до буя осталось пройти расстояние, равное нескольким длинам нашей лодки; гребцы впились в весла и почти совсем ложатся на скамьи. Новый безумный нажим. Вот осталось всего три длины лодки… две с половиной… еще через минуту две… еще немного погодя только одна… Еще несколько бешеных взмахов веслами, и расстояние еще меньше. «Ну, братцы, теперь еще два-три сильных гребка и – конец…» – «Ну, нажмем, еще немножко!» – «Ну же, ну!» – «Идет, хорошо, дело на мази!» – «Уже мы близко». – «Не сдаваться! Держись!» – «Ну, подналягте». – «Готово, поймали!»…

Вздох облегчения пронесся на лодке. И снова: «Шевелите, шевелите веслами, иначе буксир лопнет. Подгребайте, ребята»…

Подгребли еще, и нас подтянули к борту «Фрама». Только теперь, когда мы стали у борта и началась перегрузка шкур и мяса на судно, стало как следует понятно, с чем пришлось бороться: течение вдоль борта шло бешеным потоком. Наконец, поднялись на палубу. Настал вечер; как сладко было поесть горячего, а потом растянуться на сухой и теплой койке. Отрадно получить такую награду за свои труды.

Результатами наших неимоверных трудов в течение суток были два убитых оленя, которых мы так, к сожалению, и не смогли забрать, два убитых медведя, их-то привезли, но они вовсе не так были нам нужны, и вконец испорченная одежда. Две тщательные стирки прошли для нее совершенно бесследно, она так и провисела «для просушки» на палубе в течение всего нашего плавания.

В ту ночь я, видно, очень мало спал, так как в дневнике своем нахожу следующую запись:

«Вернувшись на «Фрам» после труднейшей поездки на лодке, какую, как мне кажется, я еще никогда не испытал, заснул крепко, но ненадолго. Теперь лежу и верчусь на койке, не в силах больше уснуть. Не от кофе ли, выпитого после ужина? Или оттого, что, проснувшись, для утоления жгучей жажды выпил холодного чаю? Я закрываю глаза, пытаюсь еще и еще раз уснуть. Ничего не выходит. Передо мной проходят туманные картины воспоминаний, легкие, как пух, они оседают мне на душу… В завесе тумана открывается один просвет за другим. Вот залитый солнцем ландшафт, веселые луга и пашни, зеленый тенистый лес, роща и синеющие вдали горы. Тихий свист ветра в трубе кажется отзвуком колокольного звона. Это мирным утром ясного воскресного дня звонят колокола, а ты идешь с отцом через поля Вестре-Акера[109] вверх по дорожке, которую мать обсадила молоденькими березками, идешь в церковь, стоящую на холме и упирающуюся колокольней в синее небо. Она и наполняет окрестности своим звоном. А вдали ты видишь мыс, стрелку Нэсоддена, четко вырисовывающуюся в ясную погоду, особенно в осеннее утро. Мы по-воскресному, торжественно раскланиваемся с прихожанами, обгоняющими нас в экипажах. Все они праздничные, счастливые с виду. Тебе-то все это раньше не казалось столь прекрасным, – ты предпочел бы убежать с луком и стрелами в лес на охоту за белками… Но теперь – разве не мила, разве не дивно прелестна эта залитая солнцем картина… И то ощущение мира и счастья, которое минутами и раньше охватывало душу, но быстро улетучивалось, возвращается теперь с удвоенной силой; вся природа как будто поет мощный, захватывающий гимн. Не потому ли кажется такой эта картина, что она представляет прямой контраст с этой бедной солнцем, холодной страной туманов, без единого деревца, без единого кустика, где сплошь только камень да глина, с этой жизнью, лишенной покоя. Ничего, кроме тяжелого труда и неудержимого стремления на север, все время на север, не теряя ни одной минуты – на север… О, как хорошо, что можно хоть немного отдохнуть как следует…

Живешь воспоминаниями. Когда я вижу сны, никогда мне не снится Ледовитое море; я вижу во сне только родину: иногда детство, иногда свой дом и ее, ту, которая стоит там и дает смысл всем переживаниям и всем мечтам. Нет, надо спать, спать. Это так необходимо. Я закрываю глаза и стараюсь ни о чем не думать, пытаюсь погрузиться в сон, но из тумана снова выплывают скалистый мыс и мостки с легкой лодкой на привязи, и плоский берег, и сосны. А между деревьями она в светлом платье; большая соломенная шляпа защищает лицо от солнца; она заложила руки за спину и смотрит с грустной улыбкой на ярко-синее море. Потом поворачивается и подымается по откосу к дому; большой черный пес, подняв голову, смотрит на нее преданным взглядом и идет за ней; она ласково треплет его по голове, наклоняется, что-то говорит ему. А навстречу кто-то идет из дому со смеющимся ребенком на руках. Она протягивает руки к малютке, подкидывает ее высоко кверху, и малютка радостно вскрикивает и хлопает в ладоши… Там жизнь, там родной дом и семья…»

На следующий день мы, наконец, снова могли продолжать плавание. Я попробовал было пустить «Фрам» на всех парах прямо против течения и ветра; но течение неслось бурным потоком и править рулем приходилось с большой осторожностью. Стоило повернуть руль чуть покруче, и «Фрам» мог сбиться с курса, а ведь тут со всех сторон поджидали его мели и подводные скалы. Мы это знали. Лот бросали непрерывно. Некоторое время шло довольно хорошо, и мы понемногу продвигались вперед. Вдруг «Фрам» перестал слушаться руля и начал заворачивать вправо. Лот предупредил о близости мели. Почти в ту же минуту раздалась команда: «Отдать якорь!» С шумом и грохотом якорь опустился на дно. Мы остановились, имея под кормой 7 м воды и 17 м впереди у якоря. Еще минута, и было бы поздно.

Снова ставим «Фрам» прямо против ветра, вновь и вновь пытаемся заставить судно идти вперед… Но результат получается все тот же, мы вынуждены отступать. Можно было, пожалуй, пройти под ветром в устье пролива, но там очень мелко, на каждом шагу судно рискует наскочить на риф. Конечно, я мог бы опять идти впереди корабля на моторной лодке, измеряя все время глубину, но грести против этого течения… нет, это удовольствие я уже испытал, с меня хватит. Словом, пока что надо оставаться на месте, вооружившись терпением. Вот товар, которым надлежит в достаточной мере запастись каждой полярной экспедиции. Мы не переставали надеяться на перемену к лучшему, но течение изменять себе не желало, да и ветер не ослабевал. Было от чего прийти в отчаяние. Досадно стоять из-за этого проклятого течения на месте, перед открытым морем, быть может, идущим до самого мыса Челюскина, мыса, который вот уже три недели не выходит у меня из головы…

Когда на следующее утро (23 августа) я вышел наверх на палубу, наступила зима. Все побелело от снега – и палуба, и каждое местечко на снастях, где только имелось прикрытие от ветра, и весь берег. А в воздухе кружили белые хлопья. Ах, снег! Как ты освежаешь душу и гонишь все мрачное и унылое из этой хмурой страны туманов. Посмотри, как легко и нежно рассыпан он, словно чьей-то ласковой рукой, по берегу, по камням и покрытой травой равнине…

Но ветер и течение были почти те же. В течение дня свежий ветер перешел в шторм; со свистом и шумом налетали шквалы на снасти «Фрама», трепали судно.

На следующий день (24 августа) я твердо решил во что бы то ни стало двинуться вперед тем или иным способом. Утром, когда я вышел на палубу, ветер был немного слабее и течение тоже не такое стремительное. По-видимому, можно было бы идти впереди в лодке на веслах, по крайней мере, если канатом соединить ее с судном и постоянно опускать лот. «Фрам» мог бы подвигаться за лодкой, имея наготове якорь. Но прежде чем попробовать этот последний способ, я хотел сделать еще одну попытку пройти против ветра и течения. В машинное отделение было приказано довести давление пара в котле до предела, на какой только можно было рискнуть. И – судно двинулось, притом довольно быстро. Вскоре мы вышли из пролива, или из «тисков», как мы его прозвали, и могли повернуть под бейдевиндом в море, идя на парусах и под парами. Ветер был, как всегда, противный, и, как всегда, стоял туман. В этих краях от одного луча солнца до другого дистанция изрядная.

Следующие дни мы лавировали между кромкой льда и берегом, подвигаясь все время к северу. Сначала свободное ото льда пространство воды было широко. Дальше к северу оно настолько сузилось, что мы, находясь у кромки льдов, видели берег. На этом отрезке пути прошли мимо многих неизвестных островов и даже архипелагов. Для того, кто захотел бы посвятить свое время нанесению на карту берегов, нашлось бы здесь много дела. Но наша цель была иная, и мы смогли сделать лишь отрывочные наблюдения и промеры, подобные тем, какие до нас производил Норденшельд.

25 августа после полудня мы усмотрели впереди Семь островов.[110] Они возвышались над уровнем моря больше, чем виденные нами прежде, и состояли из нескольких крутых холмов и утесов. Виднелись на них и небольшие каровые ледники[111] и скопления фирнового снега, а горные породы носили явные следы размыва льдом и снегом. В особенности заметно это было на самом большом из островов, на котором есть даже небольшие долины, погребенные под снегом.

26 августа в дневнике моем записано: «Здесь такое множество неизвестных островов, что, начни их подсчитывать, голова закружится. Утром мы прошли мимо одного скалистого острова, а поближе к берегу я увидел еще два.[112] Затем, дальше к северу, опять показалась земля или острова;[113] на северо-востоке тоже. Около 5 ч пополудни нам пришлось обойти два больших острова, пройти между которыми мы не рискнули, опасаясь мелей. Они, как и предыдущие, имели округленные очертания, но лежали довольно высоко над уровнем воды.[114] Потом мы опять держали курс на восток и миновали находившихся мористее четыре больших и два малых острова. По другую сторону тянулся целый ряд плоских островов с крутыми обрывистыми берегами.[115] Фарватер здесь пошел более опасный. Так, вечером мы совершенно неожиданно обнаружили, что впереди с левого борта через воду между льдинами просвечивают большие камни, а наискось от правого борта лежит мель с сидящей на ней стамухой.[116] Бросили лот, но он показал глубину свыше 40 м».

Нужно дать некоторое представление о характере здешнего побережья. Перед нами лежали шхеры, которые, конечно, нельзя сравнивать с норвежскими, но существование которых возможно только у берегов, находившихся под ледяным покровом. Так подтверждается мое убеждение, что ледниковый период распространялся и на эту часть земного шара. Самого берега мы, к сожалению, не видели достаточно отчетливо, чтобы составить сколько-нибудь верное представление о его форме и природе, – нам мешала пасмурная погода и вдобавок бесчисленные островки, не позволявшие подойти к земле поближе. Но немногое виденное достаточно показало, что береговая линия здесь существенным образом отличается от изображаемой на картах. В действительности эта линия более извилиста, чем на карте. Не раз казалось даже, что я вижу устья глубоких фьордов, и тогда приходила мысль – не находимся ли мы перед типичной страной фьордов, хотя здешние горы сравнительно невысоки. Это предположение подкрепилось наблюдениями, сделанными позже в более северных районах.

В дневнике за 27 августа значится: «Плыли под парами между различными маленькими островками и островами. Перед полуднем густой туман, в полдень увидели прямо перед собой небольшой остров и изменили поэтому курс на северный. Вскоре подошли к кромке льда и начиная с 3 ч пополудни двинулись вдоль нее на северо-восток. Когда туман несколько рассеялся, у нас в виду оказалась земля. В 7 ч вечера были от нее в расстоянии примерно одной морской мили».

Это был такой же голый, стертый и округленный берег, с глинистой почвой и с усыпанными галькой и валунами травянисто-мшистыми плоскими низменностями. Перед нами было несколько мысов и кос, против них лежали острова, проливы и фьорды, забитые льдом. Туман не позволил нам рассмотреть большего. Все было тихо и спокойно в Ледовитом море при этом типично арктическом туманном освещении. Ледяные массы отбрасывали от себя высоко в воздух серовато-белые отблески, что еще больше подчеркивало резкий контраст с темным берегом. Мы не были уверены, что эта земля прилегает к Таймырскому проливу или мысу Паландер, но для верности решили держать курс севернее, чтобы не наткнуться на острова Альмквиста, которые Норденшельд на своей карте помещает к северу от Таймыра.[117] Мы рассчитывали, что, продержавшись в течение вахты (четыре часа) на северном или северо-западном курсе, очутимся вдали от всякой земли и сможем затем спокойно повернуть опять на восток. Однако мы просчитались. В полночь повернули на северо-восток, а в 4 ч утра (28 августа) в полумиле от нас впереди вынырнула из тумана земля. По мнению Свердрупа, бывшего в то время на палубе, она возвышалась над уровнем моря больше, чем все берега, виденные нами с момента отплытия из Норвегии. Считая ее поэтому материком, Свердруп хотел обойти ее, но был остановлен льдом. Тогда взяли курс на ЗЮЗ и только в 9 ч утра, обогнув западный мыс какого-то крупного острова, смогли продолжать путь на север. Между берегом и нами по направлению к востоку виднелось много островков и мысов, словно впаянных в сплоченный лед. Мы шли все утро вдоль кромки припая, стало быть, «вдоль берега», против сильного течения. Пути этому, казалось, не будет конца. – асхождение со всеми известными нам картами становилось все более очевидным и наводило на серьезные размышления. Мы должны были давным-давно находиться севернее самого северного из островов, указанных Норденшельдом.[118] Записи за этот день указывают на сомнения, какие тогда терзали меня.

«Зашли черт знает как далеко на север, идя вдоль этих островов или земли, что ли. Если это все острова, то они довольно велики. Часто они походят на сплошную землю с фьордами и мысами; но погода слишком пасмурна, чтобы можно было хорошо рассмотреть. Не идем ли мы сейчас вдоль острова Таймыра, обозначенного на русских картах или, вернее, на карте Лаптева? И действительно ли он отделен от материка широким проливом, как указывал Лаптев? Не есть ли Таймыр, отмеченный Норденшельдом, далеко выступающий в море мыс, открытый Лаптевым? В таком случае все отлично совпадает. Наши наблюдения полностью согласуются с картой Лаптева. Норденшельд, может быть, нашел новый пролив и принял его за Таймырский? Быть может, Норденшельд видел острова Альмквиста, не предполагая, что остров Таймыр лежит мористее? Все это весьма правдоподобно. Но серьезная загвоздка в том, что русские карты не указывают никаких островов вокруг острова Таймыр. А ведь немыслимо во время санных поездок вокруг Таймыра не заметить этих рассеянных повсюду островков.[119]

После обеда засорилась водомерная трубка машинного котла. Пришлось застопорить машину и пришвартоваться к кромке льдов, чтобы заняться прочисткой. Мы использовали остановку для пополнения запаса питьевой воды. На льду нашли небольшую лужу талой воды, на первый взгляд настолько мелкую, что не стоило как будто и черпать из нее, – все равно воды не хватит. Но она, очевидно, имела «внутреннее» сообщение с другими пресноводными озерками на льдах, так как, к немалому нашему удивлению, сколько мы из нее ни черпали, она не иссякала.

Вечером направились в глубь бухты, которая вдавалась в лед и доходила до самого северного из островов, бывших у нас в виду. Бухта эта оказалась тупиком. Дальше прохода не было. Торосистый дрейфующий лед сливался с береговым припаем. – азличили острова еще дальше на северо-восток. А судя по отблеску на небе, можно было предположить, что в том же направлении находится и чистая вода; на севере лед был довольно сплоченным, тогда как на западе тоже тянулась, насколько можно было видеть из бочки, полоса чистой воды. Я был в нерешительности; что же делать? Разводье заходило еще немного за северную оконечность ближайшего острова, но дальше на восток лежал сплоченный лед. Пожалуй, могло удастся проложить путь через него, но столько же шансов было и застрять в нем. Благоразумнее казалось вернуться и попытаться еще раз пройти между островами и материком, хотя, впрочем, я далеко не был уверен, что Свердруп действительно утром видел материк».

Обед в кают-компании

Слева направо: Скотт-Хансен, Йохансен, Нансен, Петтерсен, Нурдал, Амунсен, Бентсен, Юлл, Хенриксен, Мугста, Якобсен, Блессинг, Свердруп

«Вторник, 29 августа. По-прежнему плохая погода. На обратном пути обнаружили еще новые острова. А с «возвышенным материком» Свердрупа дело вышло плохо, – он оказался островом, и даже довольно «низменным». Удивительно, что только не померещится человеку в тумане. Невольно вспомнился случай с нашим лоцманом в проливе Дробак в Норвегии. Неожиданно прямо перед носом «Фрама» выросла большая земля, лоцман скомандовал: «Полный ход назад!» Затем все же стали осторожно приближаться: и что ж – «земля» оказалась половинкой плывшего по воде черпака.

Пройдя мимо бесчисленных островов и островков, попали в открытую воду, простирающуюся вдоль острова Таймыра, и при тихой безветренной погоде пошли под парами по проливу на северо-восток. Часов в шесть вечера я из бочки увидел впереди сплоченный лед, преградивший нам дальнейшее продвижение. Лед тянулся от острова Таймыра до самых дальних островов впереди. На льду виднелись в большом числе морские зайцы (Phoca barbata) и, кроме того, моржи. Взяли курс прямо к кромке льда, собираясь пристать к ней. Но «Фрам» попал в зону «мертвой воды»[120] и, несмотря на форсированную работу машины, почти не двигался с места. Я предпочел пойти вперед в шлюпке на веслах, чтобы пострелять тюленей. Тем временем «Фрам» очень медленно добрался-таки до кромки льда, при полном по-прежнему давлении пара в машине».

Пробиваться дальше в этот момент нечего было и думать. От Таймырского моря,[121] по всей вероятности свободного ото льдов, нас, по-видимому, отделяла какая-нибудь пара морских миль. Но пробиться сквозь этот лед было немыслимо – слишком он был сплочен, нигде ни намека на проход. И здесь, где Норденшельд во время своей знаменитой экспедиции на «Веге» прошел 18 августа 1878 г., не встретив и следа льдов,[122] – нашим надеждам, пожалуй, предстояло крушение – по крайней мере, на этот год. На таяние льда нечего было рассчитывать теперь, когда уже надвигалась зима. Единственное, что могло нас спасти, это изрядный юго-западный шторм. Была и еще одна слабая надежда, что, может быть, Таймырский пролив Норденшельда подальше к югу окажется открытым и «Фраму» удастся как-нибудь протиснуться через него, хотя у Норденшельда и сказано определенно, что «пролив слишком мелок для крупного судна».

Страницы: «« 12345678 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

В этом томе отражены результаты победителей, призеров и финалистов всех Олимпийских Игр современност...
Хоть и не знала Ольга своих отца и матери, а все же считала, что судьба ее сложилась удачно. Вырасти...
В преддверии Нового года Настя осталась одна, без денег, без телефона, в проданной родителями кварти...
Действие романа происходит в 1997 году, за шесть месяцев до событий, описанных в первом романе серии...
Меридон часто видит сны о волшебном месте, в котором не нужно спасаться от бедности, терпеть жестоко...
Что может быть невиннее благотворительного пансиона для юных барышень? Однако под крышей респектабел...