Путешествия в Центральной Азии Пржевальский Николай

Женщины же ведают домашними занятиями: ухаживают за детьми, варят пищу, прядут нитки и ткут холст из кендыревого волокна, шьют одежду и пр.; иногда собирают поблизости дрова и осматривают сети в отсутствие мужчин. Притом женщины постоянно сидят дома и ни в какие общественные дела не вмешиваются.

Многоженство, как вообще у магометан, дозволяется, но на Лоб-норе, сколько кажется, не практикуется, быть может, по отсутствию достатка. В брак мужчины вступают с шестнадцати, а женщины – с пятнадцати, не ранее; при этом требуется лишь согласие родителей обеих сторон. Жених лет за пять до свадьбы, следовательно еще мальчиком, поступает в дом невесты к ее отцу для различных работ. С ним в виде калыма дают лодку, сети, плетенки для ловли уток, сушеную рыбу, рыбий жир и связки кендыревого волокна; у абдалинцев к этому присоединяются еще корова, лошадь или осел. Накануне свадьбы жених подносит своей невесте две лисьи шкуры, немного хлеба печеного или в зерне и при этом в виде хадака – пучок связанных косичек серой пакли, называемый кош.

Свадьба совершается в жилище невесты. Молодые садятся против входа у задней стенки. Справа от жениха помещаются мужчины, а слева от невесты – женщины и девушки. Отец невесты угощает гостей рыбой и утками, а также бараниной и хлебом, если имеются эти продукты. После трапезы тот же отец невесты закрывает молодых двумя халатами, и ахун или лицо, его заступающее, читает молитву; молодые и гости в это время стоят. По совершении молитвы венчание считается оконченным; гости расходятся, кроме двух женщин, которые провожают новобрачных на противоположную сторону Тарима, где ставится небольшая кендыревая палатка. В ней молодые остаются ночевать.

Утром те же женщины приносят им для мытья воду. Затем новобрачные отправляются с визитами по домам своей деревни. Здесь им дарят, смотря по достатку, рыбу, кендырь, холст, деревянную посуду и пр. После визитов молодые отправляются в свое жилище, где новая жена подносит мужу 12 рубах из кендыревого холста и 12 таких же панталон; вместе с тем отец бывшей невесты дарит своему зятю лодку, сети, домашнюю утварь и пр.; абдалинцы, кроме того, дают скот. Празднуется свадьба только один день. В это время устраиваются гонки на лодках, а в Абдалах – скачки на лошадях и ослах. Молодые также принимают участие в этих увеселениях.

Из детей мальчики находятся преимущественно на попечении отца, девочки же – на попечении матери. Тех и других учат молиться, затем правилам вежливости и уважения к старшим. В Абдалах мы застали теперь даже школу, которой заведовал ахун из Хотана, вскоре, впрочем, опять покинувший Лоб-нор. Мальчики с отроческого возраста пасут баранов, помогают своим отцам ловить рыбу и уток; сделавшись постарше, ходят также на охоту. Девочки прислуживают матерям и обучаются ими домашнему хозяйству.

При похоронах у тех же лобнорцев покойника прежде всего моют, затем одевают в пять белых рубах из маты; первая такая рубаха достигает лишь до пояса, остальные постепенно удлиняются, так что пятая закрывает босые ноги. В Кара-курчине, за неимением маты, рубахи делаются из кендыря. Голова у мертвого мужчины окружается белой повязкой, у женщины покрывается лишь платком спереди. Потом покойника несут на носилках к ахуну или к лицу, его заменяющему, и тот читает молитвы. В головах носилок приделывается шест, на который у мужчин надевается чалма, а у женщин платок. Хоронят в день смерти или же на следующий.

Для могилы выкапывают на кладбище яму, приблизительно равную кубической сажени. В этой яме с западной стороны делается ниша, в которую кладут покойника (на тростниковой подстилке) на бок, лицом к западу, головой к югу; потом ниша заделывается и яму засыпают. Прежде могилы не засыпали, но обставляли внутри тростником и делали тростниковую покрышку.

В Кара-курчине умершего кладут в лодку, покрывают ее другой лодкой, и этот гроб ставят в густом тростнике; кругом обтягивают сети. Поминки по усопшем совершаются на 1-й, 3-й, 7-й и 40-й дни после смерти. Тогда ходят на могилу; в доме же покойника его родственники и близкие знакомые получают угощение. На кладбищах втыкаются шесты с привязанными к ним хвостами диких яков, цветными тряпками и тому подобными украшениями. Наследство получается лишь после смерти обоих родителей, ибо если один из них умрет, то домом управляет другой, будет ли то отец или мать – все равно. При дележе наследства сыновья получают поровну, но от каждой их части отделяется 1/9 доля для дочерей. Впрочем, все это применимо лишь к более зажиточным абдалинцам.

Приветствуют лобнорцы друг друга при встрече, как и другие мусульмане, словами «ассаляу-маликэм», на что получается ответ «валикем-ассалям»; при этом делают руками жест, словно гладят бороду, затем складывают руки внизу груди и наклоняют туловище немного вперед, как у нас при легком поклоне. Обращаясь один к другому, те же лобнорцы говорят: «доакль» («сделай одолжение»). Когда женщина обращается с какой-нибудь просьбой к мужчине, то считается вежливостью, если она слегка ударит кавалера рукой по спине или между плеч и приговаривает: «чик, чик, чик, чирак-як», что собственно смысла не имеет, а в переводе означает «выходи и зажги светильник». Если же мужчина обращается к женщине, то, кроме обычного «доакль», вежливый кавалер говорит; «джиним санга» (в переводе «я жертвую собой для тебя»).

В свободное от обыденных занятий время лобнорцы ходят один к другому в гости, всего чаще мужчины к мужчинам, женщины к женщинам. При особых торжествах те и другие сходятся вместе. Во время угощения гостей хозяин сидит с ними, но сам не ест; хозяйка прислуживает. Игр и плясок здесь нет, также нет и музыкальных инструментов. Песни поются редко, обыкновенно при езде в лодке; мотив их заунывный. Абдалинцы, сколько мы заметили, любят шутить друг над другом. Женщины нередко ссорятся, как и у нас, причем попрекают одна другую разными сплетнями, бедность, как и при ссорах наших простолюдинов, служит немалым укором при руготне.

Суд на Лоб-норе производится выборочными старшинами под председательством Кунчикан-бека. Обычаи заменяют незнание шариата. Забавно было видеть, как на одном из судебных разбирательств все судьи кричали: «Магомет сказал, Магомет сказал», но ни один из них не знал, что именно сказал Магомет.

Язык обитателей Лоб-нора и нижнего Тарима тот же тюркский, как и во всем Восточном Туркестане; отличается лишь значительной примесью монгольских слов. Впрочем, слова эти теперь понемногу выводятся и заменяются словами хотанских поселенцев, живущих в Чархалыке. Ныне лобнорцы нас уверяли, что лучше понимают говор жителей Курли, нежели хотанцев. Со своей стороны могу заметить, что наш переводчик, родом таранчинец из Кульджи, свободно объяснялся как на Лоб-норе, так и в Хотане. Кроме того, у лобнорцев есть собственный язык, которым они объясняются между собой и которого не понимал наш переводчик. Мы слышали, что этот язык тот же тюркский, но только исковерканный, как бывает искаженный русский говор у наших офеней[51]. Всегда лобнорцы говорят громко и скоро, притом нередко сразу несколько человек, в особенности если желают сообщить что-либо интересное.

Относительно своей религии обитатели Лоб-нора и Тарима – магометане суннитского толка, господствующего во всем Восточном Туркестане. Религиозным фанатизмом не отличаются. Ежедневный намаз[52] совершается лишь в Абдалах. Посты соблюдаются только стариками. Есть и пить с нами лобнорцы также не гнушались. Суеверий у них, как кажется, немного; в злого духа не верят.

Высокочтимую святость всего Лоб-нора составляет небольшой мазар[53], находящийся близ деревни Старый Абдал, в одной от нее версте вверх по Тариму. Здесь, шагах в пятидесяти от левого берега реки, на небольшом глинисто-песчаном бугре, верхушка которого выровнена площадкой, сделана из тростника с туграковыми столбами по фасам квадратная загородка, имеющая сажени три в стороне каждого фаса и около одной сажени высоты; плоская крыша также тростниковая. С южной стороны оставлен вход, запираемый тростниковой дверью, а с запада приделана другая небольшая загородка, отделенная от главной тростниковой стеной западного фаса. В этой-то небольшой загородке закопана в землю главная святость – медная чашка и, кроме того, лежит небольшой красный флаг, также святой. К стенке западного фаса, отделяющего большое помещение от малого, приделаны на высоте футов трех от земли небольшие туграковые подмостки, на которых в порядке разложены: несколько десятков маральих рогов, головы хара-сульт и домашних баранов, а также несколько хвостов яков и пара их рогов. В маленькой загородке также находятся подобные приношения; снаружи же ее, на туграковых подмостках, набросана куча маральих рогов. Наконец, кое-где по сторонам всей постройки торчат невысокие шесты с привязанными к ним яковыми хвостами.

По местному преданию, в давние времена проходили из Хотана через Лоб-нор шестеро магометанских святых с одной при них собакой. Эти святые и подарили за какую-то услугу одному из предков Кунчикан-бека вышеупомянутую медную чашку, а затем прислали из Турфана красный флаг и бумагу на владение обеими подаренными драгоценностями. Бумага эта завернута в шелковую материю и положена в небольшой весьма грубой работы туграковый ящик, поставленный между маральими рогами в стенке западного фаса большого помещения. Сами святые, как гласит легенда, ушли в пещеру недалеко к северу от Турфана, сказав, что «мы еще вернемся»; собака лежит окаменелой у входа в эту пещеру. По тому же преданию, во время пути святых в Турфан их преследовали с целью убить монголы. Разбойники эти искали намеченные жертвы по следу собаки. Тогда у нее были отрублены ноги, но собака все-таки не отстала от своих хозяев. Лобнорцы весьма чтят эту святость и уверяли нас, что только она одна удерживает их жить в таком худом месте, как Лоб-нор. Каракурчинцы же почти не имеют понятия, за что именно почитается вышеописанный мазар. «Знаем только, что святое, а в чем эта святость заключается – не понимаем», – говорили они нам.

Не полон будет сделанный выше очерк лобнорцев, если не привести здесь характеристику их правителя Кунчикан-бека – человека редкой нравственности и доброго до бесконечности. Этот бек из рода Джахан имел в 1885 году уже 73 года от роду, но еще находился в полной силе и обладал отличным здоровьем. Своими подчиненными он любим как отец родной, да и сам смотрит на них как на собственных детей – никаких поборов не требует, кроме поставки дров и подмоги во время посева или собирания хлеба; при всякой же нужде пособляет неотложно. Ради этого живет сам в большой бедности. Прежде, во времена Якуб-бека, достояние лобнорского правителя заключалось в шести ямбах серебра, тысячном стаде баранов и 12 лошадях. Ныне все это власти отобрали разными вымогательствами частью от самого Кунчикан-бека, частью за неисправную уплату податей его подчиненными. В особенности много пришлось заплатить за отмену приказания носить косы. Такое украшение до того не понравилось лобнорцам, что сам Кунчикан-бек, у которого коса выросла уже в 1/2 аршина, нарочно ездил в город Курлю, отдал тамошним властям последние деньги и едва добыл разрешение снова брить головы…

Характерную черту Кунчикан-бека составляет еще то, что он терпеть не может городов и страшно боится всякого начальства. Как говорят, за всю свою жизнь правитель Лоб-нора лишь раза два-три был в городе Курле, дальше Чархалыка не ездил, и ни один крупный начальник его в глаза не видал. В случае требования явиться, например, в Турфан Кунчикан-бек обыкновенно спешно собирается в путь и уезжает с посланным за ним человеком. Станции три-четыре едет как ни в чем не бывало. Затем тихомолком выпивает слабый раствор табаку, после чего подвергается рвоте и даже обмороку. Болезнь, следовательно, налицо, и Кунчикан-бек возвращается обратно, начальству же высылается взятка.

Двое сыновей Кунчикан-бека умерли, двое других при нем находятся. Старший из них, Тохта, исполняет должность ахуна на Лоб-норе, младший, Джахан, будет наследовать своему родителю. О том же Кунчикан-беке лобнорцами сложена песня, в которой восхваляется его доброта рядом с небывалым богатством и доблестями. Нам удалось записать лишь первую половину этой песни. Вот она:

«Кунчикан-бек, восходящее солнце, солнце наш господин! Облагодетельствовал ты весь мир; как голос ласточки, ты лелеешь слух всех; запер ты в своем загоне тридцать лошадей-меринов (налицо всего одна кляча); не отказываешься, видя нужду, помогать сиротам. Прежде один ты был наш князь, нынче их много (подразумеваются китайцы). Тохта-ахуна и Джахана (сыновья) бог тебе дал. Твои приятели китайцы посылают тебе дары, за которые берут деньги. Шэхиняз и Абдурахман (умершие сыновья) похожи были на ястребов. Во дворе твои бараны – что может сравниться с ними. Постели хорошую постель, окутайся хорошей шубой. Когда работники пашут твои пашни, никто проехать не может (смысл – так обширны пашни, в которых всего несколько десятин). Тридцать батманов хлеба выдал ты на посев, завьючьте ими скот. Надень на себя латы, иди воевать в Рум. Просейте муку, напеките хлеба в дорогу. Живешь ты в большом богатстве, о тебе сплетничают в народе, иные ненавидят твое доброе сердце. Сидишь ты на ковре (это тростниковая циновка), халат на ебе цвета полной луны (из кендырного холста, окрашенного в желтый цвет корою джиды)» и т. д. Песня продолжается еще столько же.

Полным контрастом зимнего запустения Лоб-нора является кипучая здесь суматоха перелетных птиц в период ранней весны. Там, где за неделю или две перед тем почти в редкость можно было встретить живое существо, теперь, словно по мановению волшебника, вдруг появляются целые тучи пернатых созданий. Их гонит сюда из теплых стран юга тот всемогущий голос природы, который пробуждает в каждой перелетной птице неудержимое стремление поскорее попасть с места зимовки на свою северную родину, на радость брачной там жизни и трудную пору вывода детей, а также собственного линяния. И вот, лишь только солнце заметно начнет пригревать охолодевшие пустыни Лоб-нора, как уже сюда являются пернатые гонцы из Индустана. Быстро снуют они вдоль замерзшего еще озера и опять большей частью на время исчезают затем, как говорят туземцы, чтобы снова вернуться за Гималаи и поведать своим собратьям о результатах осмотра.

Как бы там ни было, но уже 27 и 28 января мы встретили на Лоб-норе небольшие стайки лебедей и уток-шилохвостей. Сплошной лед еще покрывал тогда всю воду, так что прилетным гостям решительно негде было присесть, разве только в незамерзающих, как говорят, местами тростниках Кара-курчина. Туда и направлялись замеченные стайки, но вскоре летели обратно спешно и суетливо, видимо отыскивая талую воду. Вслед затем появившиеся птицы исчезли до 7 февраля, когда опять появились уже значительные стада тех же шилохвостей. Они хотя и не гнездятся на Лоб-норе, но на весеннем прилете составляют решительно преобладающий вид над всеми другими породами уток.

Лебедей же здесь вообще немного; в течение как настоящей весны, так и весны 1877 года мы видели их лишь изредка и в малом числе. Однако туземцы говорят, что тех же прилетных лебедей бывает гораздо больше в Кара-курчине и на озере Кара-буран.

Хотя еще 6 и 7 февраля выпала довольно теплая погода, но вслед затем опять захолодело почти на целую неделю. Наконец с 12-го числа тепло начало прибывать постепенно, изредка, впрочем, также нарушаясь холодами и бурями; вместе с тем и лед стал сильно таять. С этого времени, то есть с 12 февраля, ныне начался валовой прилет водяных птиц на Лоб-норе. Как весной 1877 года, так и теперь главную массу составляли шилохвости, затем красноноски и серые гуси; несколько позднее значительно умножились бакланы, а также утки-полухи, утки-свищи и отчасти белоглазые нырки. Другие же виды уток как-то терялись в громадной массе преобладавших пород. Затем, чайки и белые цапли хотя были весьма заметны, но числом своим незначительны, как равно и некоторые голенастые, прилетевшие на Лоб-нор в феврале.

Но как прежде, так и теперь прилетные стаи появлялись на Лоб-нор исключительно с запада-юго-запада, а не с юга, как, по-видимому, следовало бы ожидать. Причина этому, конечно, та, что птицы, зимующие в Индии, не решаются ранней весной лететь из-за Гималаев прямо на север к Лоб-нору через высокое и холодное нагорье всего Тибета, но пересекают эту трудную местность, вероятно, там, где она наиболее сужена, именно к Хотану и Кэрии, минуя притом громадные ледники Кара-корума. Спустившись в теплую котловину Тарима и встретив здесь с одной стороны убегающую за горизонт пустыню, а с другой – громадный хребет, высокой стеной ее окаймляющий, – словом, местность совершенно для себя непригодную, пролетные стаи, руководимые, быть может, бывалыми товарищами, летят вдоль окрайних гор к Лоб-нору и являются сюда с запада-юго-запада. Осенью же, как говорили нам туземцы, гуси нередко направляются с Лоб-нора прямо на юг за Алтын-таг, следовательно, через Тибет, где в это время достаточно тепло и вода еще не замерзшая.

Валовой прилет водяных птиц на Лоб-норе продолжается весной недели две или около того. В этот период утки и гуси появляются здесь в таком громадном количестве, какое мне приходилось видеть при весеннем же пролете только на озере Ханка в Уссурийском крае. Но там страна совсем иная, поэтому и иная картина весенней жизни пернатых. В общем на Ханке им несравненно привольнее, чем на пустынном Лоб-норе. Здесь только по нужде, за неимением чего лучшего, табунятся пернатые странники, выжидая, пока начнут хотя немного таять льды и снега нашей Сибири. Тогда чуть не мигом отхлынет вся масса водяных птиц с Лоб-нора на север. Но во всяком случае как Лоб-нор, так и Тарим служат великой станцией для перелетных птиц, которые, если бы не существовало таримской системы, конечно, не могли бы за один мах переноситься в этом направлении от Гималаев за Тянь-шань и обратно.

С началом валового прилета уток начались и наши каждодневные охоты за ними. Они были так же баснословно удачны, как и весной 1877 года, нынче, пожалуй, даже удачнее, ибо теперь, при меньшей воде в Лоб-норе, уменьшились площади чистого льда, так что к птицам легче было подкрадываться из тростника; затем, по случаю более поздней весны, лед на озерах дольше не трогался, ради чего гуси и утки держались скученнее по оттаявшим закрайкам тех же озер.

На охоту мы отправлялись обыкновенно часов с десяти утра, когда в окрестностях нашего бивуака начинали собираться утиные стаи на покормку. Притом в эту пору дня уже достаточно тепло, что особенно важно для охотника, если случится, как и бывало нередко, провалиться сквозь лед иногда до пояса. Облекались мы в самое худое одеяние, так как приходилось часто ползать по тростнику, по льду и грязи. Серое же запачканное платье всего пригоднее в этом случае еще и потому, что мало приметно издали; притом как обувь, так и одежда пачкались и рвались на подобных охотах без конца.

Заметив, где сидит утиное стадо, к которому обыкновенно прилетают всё новые и новые кучи тех же уток, идешь, бывало, туда и, приблизившись на несколько сот шагов, начинаешь подкрадываться, сначала согнувшись, а потом ползком из-за тростника. Если приходится ползти по чистому льду, поверхность которого от действия пыли и солнца здесь обыкновенно ноздреватая, то рукам и в особенности коленам достается немало. В ветреную погоду подход всего лучше, ибо шелест тростника мешает уткам услышать шорох охотника. Впрочем, занятые едой, утиные стаи вообще мало осторожны. В течение нескольких дней мы изучили излюбленные места этих стай, как равно и подходы к ним, так что действовали наверняка. Кроме того, у нас устроены были засадки, но в них убивалось сравнительно немного, да и сидеть там скука одолевала, в особенности когда над головой беспрестанно пролетают утки. Последние обыкновенно снуют во всех направлениях над тростниками Лоб-нора и отчасти напоминают издали летние рои комаров на наших болотах.

Присутствие большого утиного стада слышится за несколько сот шагов по глухому бормотанью, а поближе – по щекотанью клювов и шлепанью самих птиц в грязи. Подобравшись к такому стаду шагов на сотню или около того, украдкой посмотришь сквозь тростники и сообразишь, отсюда ли стрелять или можно подкрасться поближе; в последнем случае ползешь дальше еще осторожнее. Сердце замирает от опасения, как бы птицы не улетели; но они по-прежнему спокойно шлепают в грязи, пощипывая солянки… Вот наконец до стаи не больше 60–70 шагов, нужно стрелять отсюда. Опять осторожно посмотришь, где птицы сидят кучнее и наконец посылаешь один выстрел в сидячих, а другой – в поднявшееся с шумом бури стадо. С убитыми и ранеными, часть которых удастся изловить, добыча обыкновенно бывает от 8 до 14 уток; однажды, впрочем, двойным выстрелом я убил 18 шилохвостей. Притом многие, даже тяжело раненные, сгоряча разлетаются в стороны и достаются орлам или воронам; последние нередко следят издали за стрелком.

К концу охоты, обыкновенно часов около трех пополудни или немного позднее, приходит с бивуака казак с мешком и забирает добычу. Иногда же и сам на обратном пути до того обвешаешься утками, что насилу домой добредешь. Впрочем, такая бойня скоро надоедает, так что после нескольких подобных охот мы сделались довольно равнодушны к тем массам птиц, которые ежедневно можно было видеть возле нашего бивуака. С другой стороны, в последней трети февраля утиные стаи более рассыпались по талой воде, а лед днем мало держал человека, так что охота стала труднее и менее добычлива; да, наконец, набивать через край мы по возможности остерегались. Однако в период валового пролета, то есть с 12 февраля по 1 марта, нами было принесено на бивуак 655 уток и 34 гуся. Весь наш отряд продовольствовался этими птицами; излишнее отдавалось лобнорцам.

Эти последние добывают уток в нитяные петли, которые ставят по залитым водой солянкам, где птицы исключительно кормятся с прилета. Устройство подобной ловушки до крайности просто. Именно, на данной местности к земле прикрепляют на высоте груди сидячей утки две тростничины в одну поперечную линию, оставляя в середине между их концами проход, куда ставится петля. Эта петля привязывается к небольшому тамарисковому прутику; одним концом его крепко втыкают в почву, а другим настораживают вместе с петлей. На покормке утка, идя по земле, встречает положенные тростничинки, не может перелезть через них и направляется в проход, где залезает в петлю, которая тотчас же задергивается настороженным прутиком.

Попадается птица обыкновенно своей шеей, реже – лапкой или даже за большие маховые перья. В первом случае утка бывает задавлена; при двух же других нередко отрывается и летает с ниткой на ноге. Подобных ловушек на Лоб-норе весной ставится множество. Ежедневно туземцы их осматривают и выбирают попавших уток. Последних ловят в течение весны обыкновенно по сотне, а прежде лавливали и по две сотни на человека. Попадаются в те же петли иногда кулики, турпаны, гуси и даже бакланы, только сильные птицы переедают нитку или прямо отрываются и улетают.

На гусей ставят петли из более крепких ниток и с сильным тамарисковым прутом так, чтобы пойманная птица сразу была задавлена или приведена в невозможность перекусить петлю. Много мешают подобной ловле вороны, орлы, даже кабаны, которые съедают попавшихся птиц. Кроме весны, туземцы Лоб-нора ловят в петли на осеннем пролете, а также летом молодых уток и гусей. Тех и других иногда откармливают к зиме; особенно хорошо привыкают серые гуси. Случается также добывать в петли экземпляры с зажившими дробовыми ранами. «Через это мы давно знали, что птицы улетают в ваши страны и там их стреляют дробью», – говорили нам лобнорцы.

С конца февраля, когда Тарим вскрылся и озера уже значительно оттаяли, прежняя наша охота-бойня прекратилась. Взамен ее мы пользовались хотя не особенно добычливой, но весьма заманчивой охотой за утками на вечерних стойках. Лучшее место для таких стоек – промежуток среди двух или нескольких озерков, на которых утки привыкли кормиться; притом необходимо выбрать место посуше и с тростником, где бы можно было спрятаться; наконец, стойка не должна быть возле самой воды, ибо упавших туда птиц без собаки трудно будет достать. Такие удобные места находились невдалеке от нашего бивуака.

На закате солнца мы отправлялись вдвоем или втроем, каждый к своему местечку, и рассаживались в тростнике. Пока еще светло, утки довольно осторожны, а потому спрятаться нужно получше; даже фуражку с головы следует снять, чтобы меньше быть заметным. Ждать перелета обыкновенно приходится недолго. Смотришь – то там, то здесь промелькнут утки-одиночки, пара или небольшая стайка, но все еще стороной или высоко. С лихорадочным волнением следишь за этими утками; ждешь не дождешься, пока которая-нибудь налетит в меру выстрела. И вот наконец прямо на охотника летит пара шилохвостей или несколько селезней-полух гонят самку. Мигом ружье наготове; сам же еще более притаишься в засадке.

Но напрасна такая осторожность – птицы не подозревают опасности и плавно налетают на несколько десятков шагов. Блеснет огонь выстрела, и одна из уток, свернувшись клубком, упадет на землю. Быстро вложишь в ружье новый патрон и ждешь новых уток, спугнутых тем же выстрелом. Если они не налетят, то поднимешь убитую птицу и снова спрячешься в засадке. Опять напряженно смотришь впереди себя и по сторонам. Вот мелькнул длинной струей огонь из ружья соседа, и загремел выстрел… Опять суматоха между утками, успевшими было снова усесться на озерках. Между тем, все больше и больше надвигаются сумерки; утки начинают летать тише и ниже; все чаще и чаще раздаются по ним выстрелы… На соседних болотах тем временем идет пир горой, в особенности у гусей, громкое гоготанье которых не умолкает ни на минуту; кроме того, свистят полухи и шилохвости, крякают утиные самки, по временам гукает выпь… Все хлопочет, радуется, суетится для одной и той же великой цели природы – размножения.

Незаметно проходит более часа времени; вечерняя заря погасает, звезды одна за другой зажигаются на небосклоне. Стрелять теперь уже нельзя в темноте. Тогда выходишь из засадки и, забрав убитых уток, отправляешься вместе с товарищами на бивуак; по пути передаются друг другу рассказы об удачах или неудачах минувшей охоты.

При хорошем лёте мне приходилось убивать за вечер по восьми уток. Случайно, но только редко, налетают на засадку гуси и также попадают под выстрел. Пораженные неожиданностью, эти осторожные птицы, как шальные, бросаются в сторону, и еще долго после того слышится в вечерней тишине тревожный крик улетающего стада…

Для нас в особенности заманчивы были теперь, кроме вечерних охот на стойках, такие же охоты на ранней утренней заре. Предпринимались они специально за гусями, цаплями и другими осторожными птицами, которые держатся обыкновенно вдали от берегов; поэтому и засадки устраивались возможно подальше в тростнике. Добычей своей мы часто не могли похвалиться, но в высшей степени оригинальна и интересна была сама обстановка такой охоты.

…С вечера приготовлены ружья, патроны и охотничье одеяние. Дежурному на последней смене казаку приказано разбудить, чуть забрезжит заря. Быстро промелькнет ночь, и живо откликнешься на будящий зов дежурного. Оденешься и тихомолком выйдешь из юрты, в которой крепким сном спят товарищи. Едва заметная полоска света начинает отливать на востоке, но еще не слышно голосов птиц; только изредка гогочут гуси да гукает выпь. Поспешно отправляешься к своей засадке. Тропинки туда хотя нет, но местность хорошо знакома, так что в темноте знаешь, где перейти поперечную канаву или пролезть сквозь тростник. Несколько уток и гусей, вспугнутых по пути, шумно захлопали крыльями и отлетели в сторону.

Но вот и засадка – маленький клочок полусырой земли среди разливов и тростника; последним заранее огорожено то место, где нужно спрятаться. Снимаешь фуражку, чтобы лучше укрыться, и садишься на тростниковую подстилку. Ждать приходится недолго. На востоке побелела уже порядочная полоса неба, и одна за другой начинают просыпаться птицы. Громче и усерднее загоготали гуси, запищали в тростнике лысухи, учащеннее раздается гуканье выпи и звонкий голос водяного коростеля, свистят, крякают и кыркают разные утки; затем, когда еще посветлеет, запоют жавороночки, камышовые стренатки и сорокопуты; по временам раздается отвратительное карканье вороны и крик лениво летящей чайки или серой цапли… Не разнообразна и не богата серия лобнорских певунов, но и таким радуешься в здешних пустынях; все-таки это жизнь, а не могильное молчание бесплодных равнин, где только завывание бури нарушает вековую тишину…

Однако наслаждение природой не совершенно поглощает внимание охотника. Он прислушивается и напряженно осматривается по сторонам, выжидая добычи. Несколько раз утки пролетали через засадку, даже садились возле на чистую воду, но на них не обращается внимания. Гуси то парами, то небольшими стайками перелетают с места на место; передовые самцы гогочут в знак успокоения товарищей. Но ошибся один из таких вожаков – и навел стадо на роковое место. Охотник издали заметил добычу и еще более притаился в своем уголке. Когда же птицы налетели почти на голову, быстро вскинуто ружье, и выстрел или два загремели в тишине раннего утра. Тяжело шлепнулся на воду убитый гусь, с громким криком начали улепетывать остальные.

Грохот выстрела переполошил и других птиц поблизости. Бросились они, которая куда, сами не зная, в чем дело и где опасность. По всем направлениям засновали утки; лысуха низко перелетела из одного тростника в другой; ближайшие гуси также поднялись и полетели в стороны… Охотник тем временем вложил в свое ружье новый патрон и ждет новой добычи. В суматохе нередко вновь налетают гуси, и опять раздаются по ним выстрелы. Затем понемногу все успокаивается и начинает веселиться по-прежнему.

Между тем восходит солнце, но не яркое, как у нас, а каким-то мутным диском, сначала чуть заметным сквозь нижние слои пыльной атмосферы; вверху же небо довольно чисто, и лишь кое-где по нем рассыпаны легкие перистые облака. Теплота, несмотря на раннее утро, довольно значительная; росы нет, хотя кругом вода и болота. С восходом солнца начинается лёт уток вдоль Лоб-нора – это запоздавшие пролетные стаи направляются к северу, а некоторые из них только что сюда прилетели. Такие стада обыкновенно идут вне выстрела; шум их крыльев напоминает порывы сильного ветра. Местные же птицы летают низко, не торопясь и не в одном направлении, но как попало. Уток по-прежнему не стреляешь, разве изредка пустишь заряд в стайку красноносок; ожидаешь белую цаплю или большую чайку, которые нужны для коллекции. Но эти птицы редки на Лоб-норе, так что, прождав иногда напрасно часов до семи утра, выходишь из засадки и со скудной добычей возвращаешься на бивуак.

Продолжительное, 50-дневное, пребывание на Лоб-норе среди добрых, приветливых туземцев отлично подкрепило наши силы на дальнейший путь. Пришлось это как нельзя более кстати после всех трудов зимнего путешествия в Тибете и перед началом исследований в местностях совершенно иного, чем до сих пор, характера. Теперь открывался третий период нашего странствования, обнимавший собой движение по Восточному Туркестану до самого конца экспедиции.

Выступление с Лоб-нора первоначально назначено было ранее половины марта. Требовалось только сделать повторительное астрономическое наблюдение и съездить в лодке вниз по Тариму. Первое сразу удалось, но поездку пришлось на время отложить вследствие сильной бури, дувшей целую неделю почти без перерыва. Наконец буря эта стихла; тогда я и Роборовский в сопровождении переводчика, казака и Кунчикан-бека со свитой отправились в нескольких лодках в деревню Уйтун, куда были вызваны каракурчинцы, чтобы снять с них фотографии. Проехать в самый Кара-курчин мы не могли, ибо спешили своим отходом, да и пробраться туда теперь трудно по случаю засорения Тарима. Сделав небольшой денежный подарок фотографировавшимся и переночевав в Уйтуне, где целую ночь вокруг нас гукали выпи и пищали лысухи, мы на другой день вернулись на свой бивуак. Здесь почти все уже было готово к выступлению, и наши верблюды, числом 64, пришли с реки Джахансай. Несмотря на довольно хороший там корм, эти верблюды нисколько не поправились телом, разве только отдохнули.

Еще одни сутки употреблены были на последние сборы, наконец 20 марта 1885 года, в день моего ухода отсюда же в 1877 году, мы двинулись с Лоб-нора. Грустно было расставаться с обсиженным местечком, где так хорошо охотились мы всю весну да притом пользовались искренностью и доброжелательством со стороны туземцев. Эти последние чуть не поголовно пришли из ближайших деревень прощаться с нами; Кунчикан-бек вызвался даже быть провожатым на несколько дней.

В 60 верстах к западу от урочища Ваш-шари мы вышли на среднее течение Черченской реки, к которому можно отнести все ее протяжение на прорыве через сыпучие пески. Здесь названная река, несмотря на свою быстроту, все-таки не может, подобно нижнему Тариму, провести для себя глубокую борозду в песчаной почве пустыни; взамен того идет широким плёсом по зыбучему песчаному дну. Главное русло, обозначенное струей более быстрой воды, извивается от одного берега к другому; в промежутках этих изворотов (по крайней мере, при невысокой воде) то текут узкие рукава, то спокойно стоят небольшие заливы, то всего чаще залегает мокрый песок, покрытый тонким слоем липкой глины.

Ширина главного русла Черчен-дарьи в описываемой части ее течения 30–35 сажен при глубине от двух до нескольких футов; местами, в особенности на заворотах реки, встречаются омуты в сажень или около того глубиной; всего же, с незанятыми водой плёсами, расстояние одного берега до другого от 100 до 150, иногда до 200 сажен. Вода совершенно грязная вследствие примеси глины и мелкого песку. Дно, как сказано выше, зыбучее, так что ноги человека быстро увязают даже в более твердых местах; в заводях же, где течение тихо или его вовсе нет, пробраться совсем нельзя. Главное русло реки часто перемещается и при более высоком летнем стоянии воды отмывает на излучинах значительные площади берегов, как то можно видеть по прерванному направлению прежних тропинок.

Несмотря на все безобразие Черчен-дарьи (грязная вода, мелководье, зыбучее дно), в ней водится довольно много рыбы.

Мы двигались небольшими переходами, иногда дневали, чтобы лучше обследовать местность. Но – увы! – слишком бедна была научная добыча как среди растений, так и среди животных. От самого Лоб-нора до Черчена и далее до гор – словом, почти за весь апрель, мы собрали в свой гербарий только шесть цветущих видов растений, а именно: туграк, два вида тамариска, облепиху, одуванчик и пузырчатку; последняя добыта со дна небольшого заливного от Черчен-дарьи озерка.

Немногим лучше стояло дело и по части зоологических изысканий. Крупных зверей, кроме хара-сульт, весьма здесь мало, да притом линявшие теперь их шкуры не годились для коллекции; среди же птиц попадались все прежние виды и лишь изредка прокидывались пролетные; пресмыкающихся и земноводных почти не встречалось; насекомых также было очень мало по числу видов. Одно только рыболовство в Черчен-дарье несколько пополнило наш скудный сбор. Между прочими мелкими рыбами пойман нами здесь в небольшом и неглубоком заливе экземпляр тазек-балык длиной в 4 фута и весом в 33 фунта.

На рыболовство мы отправлялись прямо с бивуака в одних рубашках и босыми, дабы легче ходить по вязкому и мягкому, как бархат, глинисто-песчаному грунту речного плёса. Тащить бредень против быстрой воды почти совсем нельзя было; поэтому мы пускали его вниз по течению, едва успевая следовать, иногда бегом, за своей сетью, которую затем поворачивали к отмелому берегу и вытаскивали. Ловить же в более тихих заводях часто оказывалось невозможным по причине крайне топкого здесь грунта дна. Вместе с рыболовством происходило и купанье, правда не особенно хорошее, в мутной воде Черченской реки, но весьма подходящее при сильных жарах, которые теперь стояли.

Оазис Черчен лежит на абсолютной высоте 4 100 футов по обе стороны Черчен-дарьи, верстах в шестидесяти по выходе ее из гор на небольшой лёссовой площади, окруженной сыпучими песками. Эти пески на правом берегу Черченской реки придвигаются к ней почти вплоть и так идут к горам; на левой стороне той же реки главные песчаные массы лежат несколько поодаль, хотя наносы от них подходят к самому оазису и превращают его окрестности в совершенную пустыню. В ней погребены остатки некогда процветавшей здесь обширной культурной площади; но об этом будет речь впереди.

Нынешнее черченское поселение заключает в себе около 600 дворов и от 3 000 до 3 500 жителей. Основано оно 90 лет тому назад колонистами из Кэрии, Хотана, Кашгара и Аксу.

Всего обработанной земли в Черчене, мне кажется, едва ли наберется 1 000 десятин. Здесь, как и во многих других оазисах Центральной Азии, поля скорее могут быть названы огородами по их миниатюрности и тщательности обработки. Вместе с тем при скученности населения, в зависимости от тесной площади орошенного пространства, каждая семья производит лишь столько, сколько нужно для собственного пропитания; в лучшем случае избыток невелик, гораздо же чаще бывает недохват.

На другой день нашего прихода в Черчен поднялась сильная буря и продолжалась с небольшими перерывами целую неделю; первые двое суток от северо-востока, затем двое суток от юго-запада и, наконец, еще трое суток опять от северо-востока. В особенности напряженна была эта буря на третьи сутки, когда после отрывистого часового затишья ветер вновь подул со страшной силой в противоположном, чем до сих пор, направлении, то есть от юго-запада. Тучи песка и пыли густо наполнили атмосферу, которая на восходе солнца несколько времени была окрашена как бы мутным заревом пожара; затем на целый день наступила полная мгла. Палатки наши едва держались, несмотря на все прикрепы; против ветра невозможно было ни двигаться, ни дышать, ни открыть глаза; пыль и песок засыпали довольно толстым слоем наш бивуак, не исключая и верблюдов, которые лежали целые сутки привязанными на месте.

Тот хребет, у подножия которого лежал на значительном протяжении наш путь из Черчена в Кэрию, принадлежит западному Куэнь-луню и составляет непосредственное продолжение гигантских хребтов главного кряжа средней части этой системы.

Пользуясь правом первого исследователя, я назвал вновь открытую цепь гор Русским хребтом.

На всем своем протяжении этот хребет служит оградой высокого Тибетского плато к стороне котловины Тарима и, как обыкновенно для азиатских гор в подобных случаях, развивается вполне лишь к стороне более низкого своего подножия. Здесь, то есть на северном склоне Русского хребта, общий его характер составляют дикость, грандиозность форм и труднодоступность, тогда как южный, тибетский, склон несомненно короче и мягче в своем рельефе.

Жители в Русском хребте – племя мачин. Их мало в восточной части гор до реки Бостан-туграк; гораздо более от названной реки к западу и в особенности западнее реки Ния-дарья. Занимаются скотоводством, преимущественно разведением баранов; засевают также ячмень (черный с голым зерном); жилища свои выкапывают в лёссе, и только в редких подгорных деревнях, да и то не везде, можно видеть настоящую глиняную саклю.

Из Черчена в оазис Ния ведут две дороги: нижняя и верхняя, обе вьючные. Первая, более короткая, направляется к западу-юго-западу вдоль сыпучих песков; вторая, окружная, достигает того же оазиса, следуя у подножия Русского хребта.

Перед выступлением нашим из Черчена переводчик Абдул Юсупов сильно заболел, так что мы принуждены были оставить его на попечение местного хакима. Затем выход задержался еще на сутки, ибо накануне ночью оба проводника удрали неизвестно куда. Взамен доставлены были два новых вожака. Один из них, родом афганец, по имени Айсахан, оказался довольно сметливым человеком. К сожалению, без переводчика, который лишь через месяц присоединился к нам, нельзя было выведать многого, объясняясь лишь пантомимами да несколькими десятками известных нам тюркских слов.

25 апреля мы наконец тронулись в путь по верхней дороге.

Оазис Ния расположен на абсолютной высоте 4 600 футов, по обе стороны реки того же имени, верстах в пятидесяти по выходе ее из хребта Русского. Там эта река называется Улуксай и берет свое начало в обширных ледниках. Оросив оазис Ния, она пробегает еще верст семьдесят в сыпучих песках и наконец теряется в почве. За исключением летнего периода, Ния-дарья бедна водой. Во второй половине мая русло ее в описываемом оазисе было почти сухое: лишь местами имелись искусственные запруды, где, однако, воды было скоплено сравнительно немного. Жители главным образом пользовались водой из колодцев, которые выкопаны здесь почти при каждой сакле; кроме того, во многих садах имеются небольшие пруды (бостан). Летом, в период дождей в горах и усиленного таяния ледников, Ния-дарья, по словам туземцев, представляет собой реку в 25–30 сажен шириной при глубине местами до 4–5 футов.

По расспросным сведениям, в оазисе Ния считается от 1 000 до 1 200 дворов, следовательно, можно положить число жителей от 5 000 до 6 000 душ обоего пола. Все это мачинцы, но испорченные как физически, так и еще более нравственно главным образом отхожим промыслом на золотые прииски. Кроме того, жители Нии вообще мелки ростом и слабого сложения. Обыденное платье, по крайней мере летнее, носят почти все из белой, местного производства, дабы; между тем как в Черчене мы встретили более пестрое одеяние. Предметы же одежды там и здесь одинаковы: длинная рубашка и панталоны, сверху халат, подпоясанный кушаком, на ногах чирки или сапоги (с каблуками и железными подковками), на голове барашковая (черная или белая) шапка.

Как и в других оазисах, главное занятие, жителей Нии составляет земледелие. Сорта хлеба и других посевов те же, что и в Черчене; прибавился здесь только рис. В садах те же фрукты. Из них в половине мая шелковица (белая и черная) уже поспела; абрикосы вполне сформировались, но еще были зелены; персики достигали величины мелкого грецкого ореха; виноград, джида и ююба цвели. Полевые посевы, за неимением воды для орошения полей, были плохи: только люцерна поднималась в это время на 1/2 фута; пшеница и ячмень лишь кое-где достигали 1 фута высоты; арбузы и дыни только что засевались. По словам туземцев, так бывает почти каждый год, вследствие позднего появления воды в реке Ния-дарье. Помимо земледелия, здесь развито и скотоводство. На окрестных оазису болотах много пасется баранов, ослов, коров и частью лошадей. Отхожий промысел обитателей Нии, как выше упомянуто, составляют работы на золотых приисках, всего более на ближайшем из них – Соргаке, который лежит на реке Ния-дарье при выходе ее из гор. На этом прииске, как говорят, скопляется от 700 до 1 000 рабочих, иногда больше, иногда меньше, смотря по времени года.

Постоянной торговли в оазисе Ния нет. Только однажды в 10 дней здесь бывает базар, на который приезжают торговцы из Кэрии. Торг производится ограниченный – предметами, необходимыми для обихода местных жителей; достаточно привозят русских красных товаров (ситцы, кумач, платки и пр.), бывает также наш сахар, зажигательные спички и т. п. Сам оазис ничего для вывоза не производит; лишь на золотой прииск Соргак доставляется отсюда скот и частью хлеб.

В оазисе Ния мы провели целую неделю. Стоянка была отличная возле одной из запруд на реке Ния-дарье. Здесь мы купались и ловили рыбу. Корм для караванных животных также имелся в обилии. Местные жители весьма к нам были расположены и при всяком удобном случае выражали такое расположение. У них мы покупали продукты и продовольствовались отлично. Мальчишки постоянно таскали на продажу ягоды шелковицы – белые и черные. Сначала они нам не нравились, но потом мы «вошли во вкус» и объедались этими ягодами за неимением чего лучшего.

Вышеописанный оазис Ния начинает собой на юго-востоке Таримского бассейна длинный ряд таких же оазисов, которые с большими или меньшими промежутками тянутся здесь вдоль подошвы Куэн-луня, Памира и Тянь-шаня. Таким образом, все они лежат по окраине таримской котловины, там, где притекающая с гор вода доставляет необходимую влагу для орошения (частью и для выщелачивания) весьма плодородной лёссовой почвы. Поэтому величина каждого оазиса зависит прежде всего от местного количества воды: на главных реках Восточного Туркестана расположены и наиболее обширные здесь оазисы; на малых же речках или ручьях лежат оазисы небольшие. Первые состоят из центрального места – города и большого или меньшего количества деревень, то скученных, то разбросанных иногда на значительном пространстве; в последних усадьбы всего чаще стоят отдельными фермами.

Общий вид и характер тех и других оазисов одинаковы. Главное занятие жителей – земледелие и садоводство. Благодаря обилию рабочих рук, теплому климату и необыкновенному плодородию лёссовой почвы при достаточном ее орошении земледельческая культура достигла здесь еще в глубокой древности высокой степени совершенства. Неутомимая нужда заставила туземцев до крайности изощриться в проведении оросительных канав (арыков), которые, разветвляясь, словно вены и артерии в животном организме, оплодотворяют каждый клочок обрабатываемой земли. Удивительным для непривычного глаза образом перекрещиваются и распределяются эти арыки по оазису: они то текут рядом, только на разной высоте, то пробегают по деревянным желобам один над другим, то наконец струятся по тем же желобам через плоские крыши саклей.

Всюду вода приносит здесь с собой жизнь – она не только поит почву, но и оплодотворяет ее лёссовым илом. Главные арыки, от которых отделяются меньшие, нередко приводятся в оазис издалека, за много верст ог реки, которая, если затем течет по оазису, то уже на гораздо низшем уровне, чем поля и сады, орошаемые ее водой. Самая обработка полей, не говоря про сады и огороды, превосходная. Земля разрыхлена так, что в ней нет ни малейшего комочка; притом все поле выделано небольшими грядками, на которых сеется зерно, а бороздки наполняются водой. Когда напустить эту воду, когда запереть ее – зависит от усмотрения хозяина, до тонкости знающего свое дело.

Поля, обыкновенно небольшие, нередко расположены террасами одно под другим для удобства поливки. Очередь пользования водой соблюдается строгая; за этим наблюдает в каждом оазисе особый старшина (мираб). Рисовые посевы делаются на самых низких местах и почти постоянно находятся под водой, как того требует возделываемое зерно.

В каждую саклю, в каждый садик и огород – мало того, к каждому большому дереву, если только оно стоит в стороне, – всюду проведены арыки, то запирающиеся, то отворяющиеся для воды, смотря по надобности. Берега арыков обыкновенно обсажены тополями, ивой, джидой и шелковицей. Эти деревья доставляют тень и служат для топлива. Обращаются с ними самым ласковым, если так можно выразиться, образом. Зато деревья растут быстро и хольно. В течение 7–8 лет тополь дает строевое бревно, а через 30–35 лет достигает двух обхватов в толщину при высоте около 100 футов. Для топлива дерево (ива, тополь) срубают сажени на две от земли и самый сруб замазывают глиной, чтобы предотвратить высыхание. Такой ствол вскоре пускает новые побеги, которые быстро разрастаются густой, красивой шапкой, в особенности у ивы. Одни только засохшие деревья срубаются под корень.

Во всех оазисах засевают: на полях – пшеницу, ячмень, кукурузу, рис, горох, просо, клевер, арбузы, дыни, табак и хлопок; в огородах – лук, редис, редьку, морковь, огурцы, тыкву и зелень для кухни. В садах растут абрикосы, персики, виноград, яблоки, груши, сливы, гранаты, грецкие орехи, ююба (жужуба) и шелковица; здесь же нередко имеются небольшие пруды, а также цветники, в которых разводятся розы, астры, бархатцы, бальзамины и другие цветы. Огороды возле саклей обыкновенно весьма миниатюрны, да и овощи, в них произрастающие, плохи. Несравненно лучше и обширнее в тех же оазисах сады. В них уход за деревьями самый заботливый, растут эти деревья превосходно и дают отличные плоды. Жаль только, что туземцы начинают рвать их еще сырыми, да и со зрелыми обращаются небрежно. Абрикосы, персики и виноград сушат. В таком виде эти плоды составляют неизменную принадлежность всякого дастар-хана (угощения). Яблоки, дыни и виноград сохраняются свежими всю зиму. Вообще свежие плоды летом, а сушеные зимой служат большим подспорьем в пище местного населения.

Однако как ни очаровательны с виду все вообще оазисы, в особенности при резком контрасте с соседней пустыней, но в большей части из них бедность и нужда царят на каждом шагу. Теснота вследствие многолюдства служит тому главной причиной. Так, по крайней мере, в Хотане, Чире, Кэрии и других меньших оазисах по соседству. Здесь на семью в пять-шесть душ едва ли придется полторы-две десятины земли; обыкновенно земельный надел еще меньше. Правда, недостаток этот отчасти пополняется отличным урожаем хлебов и двойным посевом в течение одного лета, а также умеренностью туземцев относительно пищи. Но все-таки множество семейств принуждены бывают перебиваться изо дня в день с весны до новой жатвы.

Не говоря про то, что даже сырые абрикосы с добавкой ягод шелковицы составляют тогда обыденную пищу для многих обитателей оазисов, мы видали, как хозяева задолго до жатвы собирают на своих крошечных полях более зрелые колосья ячменя и, набрав их горсть или две, несут на продовольствие семьи. В тех же оазисах можно часто видеть привязанными под шелковичными деревьями ослов или коз, которые целый день подбирают изредка падающие на землю ягоды; сплошь и кряду встречаются также наарканенные на самой малой площадке чуть заметного корма ослы и одиночные бараны; нередко туземец держит в руках такой аркан и целый день переводит свое животное с места на место; или иногда встречается хозяин, который сбивает палкой листья с ивы, переходя от одного дерева к другому, а сзади следуют несколько его баранов и осел, поедая эти листья.

К столь незавидной доле многих туземцев следует еще прибавить полную деспотию всех власть имущих, огромные подати, эксплуатацию кулаков, чтобы понять, как не сладко существование большей части жителей оазисов даже среди сплошных садов их родного уголка. И еще нужно удивляться, как при подобной обстановке, лишь немного видоизменяемой в течение долгих веков, не привились к населению крупные пороки: например, воровство, убийство и т. п. Или уже загнанный характер сделался пассивным к требованиям жизни и заменил безусловной покорностью всякие активные порывы.

От Нии до Кэрии, где расстояние 93 версты, дорога по-прежнему вьючная, хотя с трудом, пожалуй, можно проехать здесь и на двухколесной арбе.

Оазис Кэрия лежит при абсолютной высоте 4 700 футов на левом берегу реки Кэрия-дарья, верстах в пятидесяти по выходе ее из гор, там, где временно отделяющийся от названной реки рукав помогает обводнению значительной площади земли. От севера к югу описываемый оазис простирается верст на четырнадцать при наибольшей ширине около 8 верст; к западу же по хотанской дороге неширокая культурная полоса тянется еще верст на тринадцать или около того.

Река, питающая своей водой Кэрийский оазис, притекает сюда с плато Тибета. По размерам она превосходит реки, которые мы пересекли у северного подножия Русского хребта, но меньше реки Черченской. На переправе дороги в оазис Ния Кэрия-дарья имела в начале июня при средней воде от 10 до 15 сажен ширины и глубину брода в 2 фута; когда же вода с гор прибывала, что обыкновенно случалось часов с девяти утра до трех или четырех пополудни, тогда размеры и глубина той же реки значительно увеличивались. Течение у нее весьма быстрое; вода летом грязная.

Тотчас за Кэрийским оазисом описываемая река вступает в сыпучие пески и при большой летней воде пробегает по ним в прямом северном направлении более 150 верст – до параллели упирающегося в левый берег соседней, Хотанской реки небольшого хребта Мазар-таг. На этом протяжении берега Кэрия-дарьи поросли туграком и джангалом; зимой кое-где живут здесь пастухи со скотом. Далее широты Мазар-тага русло Кэрийской реки, ныне совершенно безводное, заметно, как мы слышали, тянется по сыпучим пескам почти до самого Тарима. По преданию, в давние времена сюда добегала вода той же Кэрия-дарьи и лежал прямой путь из Аксуйского оазиса в Кэрийский. В 120 верстах ниже этого последнего еще поныне, как говорят, сохраняются остатки старого парома, на котором переправлялись через Кэрийскую реку в большую воду.

В Кэрии мы провели шесть суток, и все это время ушло на суетливые хлопоты по снаряжению в дальнейший путь. Цель наша заключалась теперь в том, чтобы пробраться на два-три месяца на соседнее плато Тибета; в случае же неудачи решено было заняться в течение лета обследованием ближайших гор. Как для той, так и для другой местности равно непригодны были наши истомленные верблюды. Поэтому мы оставляли их на пастьбу в окрестностях Кэрии, где имел быть устроен новый наш склад. Для предстоящей же экскурсии необходимо было нанять 30 лошадей и снарядиться налегке.

Провозившись еще несколько дней со снаряжением на предстоящую летнюю экскурсию, мы наконец кое-как устроились.

Наняты были 30 вьючных и верховых лошадей с платой по 120 теньге в месяц за каждую и закуплена часть продовольствия. Все наши коллекции, помещавшиеся в 14 больших ящиках и нескольких мешках, сложены были в сакле, отведенной местным хакимом, и сданы ему на хранение. Остальной багаж, за исключением того, который шел с нами, должен был находиться на руках у казаков, оставляемых с верблюдами.

16 июня мы двинулись в путь с новым своим караваном, в котором состояло 15 верховых лошадей, 22 вьючных и 5 ослов у погонщиков. Сначала все не ладилось, да и впоследствии мало было порядка при хождении с непривычными ко вьюкам лошадьми, так что не один раз приходилось вспоминать нам про своих верблюдов.

Кэрийская река, на которую мы теперь вышли при устье реки Лю-ши, течет здесь на абсолютной высоте 8 300 футов в глубоком ущелье, местами вырытом узкой траншеей иногда в два-три яруса. Вытекает описываемая река, как уже было говорено, с плато Тибета и прорывает окрайние к таримской котловине горы, сколько кажется, в прямом южном направлении; при устье же Лю-ши делает крутую излучину к западу, а затем снова стремится на юг. Ширина Кэрийской реки, там, где мы теперь через нее перешли, благодаря случайно уменьшившейся летней воде была от 10 до 12 сажен при глубине в 3 фута; дно усыпано крупными валунами. Местами береговые гранитные скалы сжимают речное ложе на 5–6 сажен; там вода бурлит и клокочет.

Во время высокой воды, каковая стоит в течение целого лета, переправы вброд почти не бывает, и уровень той же реки повышается иногда, как говорят, на целую сажень. Туземцы переправляются тогда по канату, высоко натянутому с одного берега на другой. На этом канате скользит кольцо, к которому прикрепляется пассажир, и его перетягивают веревками. Накануне нашего перехода через Кэрийскую реку, когда вода в ней еще была высока, нам также предлагали подобный способ переправы. При этом туземцы наивно показывали приготовленный запасный канат на тот случай, если ранее протянутый оборвется.

Ущелье горного течения Кэрийской реки недоступно; но по реке Лю-ши, недалеко вверх от ее устья, тянется небольшая деревня мачинцев. Здесь мы дневали.

Воспользовавшись, как выше упомянуто, случайной большой убылью воды в Кэрийской реке, мы переправились через нее вброд и пошли вниз по левому берегу той же реки. Здесь она вышла из высоких гор и течет уже в предгорьях совершенным коридором сажен десять-пятнадцать, иногда того менее, шириной. Отвесы боков этой траншеи, пробитой в наносной почве, местами и в горных породах, высятся на 30–40 сажен; выше еще поднимается горная круча, по которой лепится тропинка. Так на протяжении 18 верст до устья реки Курабо, в ущелье которой мы и свернули.

В области своего горного течения Кэрийская река замечательна обилием нефрита, который у многих восточных народов почитается талисманом и весьма дорого ценится в Китае. Известно, что еще в глубокой древности этот камень играл большую роль в торговых и даже политических сношениях названного государства с Хотаном. Горы к югу и юго-западу от этого оазиса по рекам Юрун-каша и Кара-каша славились с незапамятных времен обилием нефрита, настоящая родина которого действительно находится в Западном Куэнь-луне. Однако известия о месторождении этого камня ограничивались до сих пор лишь вышеупомянутыми Хотанскими горами да отчасти нахождением нефритовых валунов в реке Яркендской.

Ныне мы можем засвидетельствовать более обширный район распространения того же нефрита. По сведениям, добытым в настоящее наше путешествие, обильные местонахождения описываемого камня встречаются в Западном Алтын-таге, всего более по рекам Ваш-дарье и Черченской; затем во всем хребте Русском, в особенности на реках Карамуране и Мольдже, наконец, в горах Кэрийских. По словам туземцев, описываемый камень встречается в вышеназванных местностях прослойками или жилами, изредка даже значительными глыбами в скалах среднего, еще же чаще верхнего пояса гор, иногда вблизи вечных снегов; случайно попадается и в виде валунов по руслам горных речек. Промышленники добывают нефрит в горах только летом. Сначала отыскивают жилу этого камня, а затем выламывают большие или меньшие его куски самыми первобытными инструментами. Для облегчения труда иногда накаливают огнем обрабатываемое место скалы. Добытые куски перетаскивают на вьючных ослах или на собственных плечах.

Китайцы называют нефрит «юй» или «юй-ши», а туркестанцы – «каш», или «каш-таш». Различаются три сорта: юй-ши (яшил-каш) – зеленый, зэ-ши (ак-каш) – молочно-белый, и юй-тан-ши – желтовато-маслянистого цвета; последний – самый дорогой. Высоко ценится и молочно-белый нефрит; зеленый же самый обыденный, хотя цена его в Китае также значительна.

Кроме разницы в цвете, лучшим считается нефрит без трещин и заметных жилок. Незадолго до нашего прихода в горы на Кэрийской реке там был найден в жиле зеленого юй-ши кусок зэ-ши, имевший, как нам говорили, пять четвертей в длину, две четверти в ширину и столько же в толщину. Китайцы оценили такую находку в 100 ямбов серебра, то есть в 10 тысяч наших металлических рублей. Лучший нефрит отправляется, как и прежде, из Хотана в Китай; остальной расходится по городам Таримского бассейна и вывозится в другие страны. Помимо различных поделок из этого камня (табакерки, серьги, блюдца, чашечки, ларчики, мундштуки, кольца и пр.), браслет из него, надетый на руку покойника, предохраняет, по верованию туркестанцев, труп от гниения. Богатые туземцы делают иногда, как нам сообщали, подушку в гробу из того же нефрита, рассчитывая, что чудодейственная его сила станет тогда еще больше.

Повернув с Кэрийской реки вверх по ее левому притоку – Кураб, мы встретили в 5 верстах отсюда небольшую колонию магометан Полу. Всего их 50 семейств, живущих в одной деревне. По своему происхождению это полутибетцы и попали на нынешнее место, как гласит предание, следующим образом.

В давние времена в Западном Тибете существовал обычай выбирать царя и по истечении 10 лет правления умерщвлять его, будь он хороший или дурной правитель – все равно. Один из таких царей, по имени Хатам, незадолго до ожидавшей его горькой участи, убежал с 300 своих приверженцев и основал колонию на верховье Кэрийской реки. Но вскоре монголы напали на это поселение, разорили его и перебили жителей. Спасся только сам Хатам с женой, сыном и двумя дочерьми. Эти беглецы ушли вниз по Кэрийской реке за окрайние Тибетские горы и, вступив в браки с местными мачинками, основали нынешнюю колонию Полу. Ее обитатели живут здесь уже в восьмом колене.

По своему наружному типу нынешние полусцы представляют, как и другие восточнотуркестанцы, пеструю смесь физиономий, среди которых преобладает мачинский тип; лишь немногие напоминают собой тибетцев; женщины нередко походят на киргизок.

Мужчины носят рубашку, панталоны и халат, подпоясанный кушаком; на голове баранья шапка, на ногах сапоги. Женщины имеют такое же одеяние и обувь; только халат обыкновенно цветной (бумажный или шелковый), не подпоясывается; кроме того, голова у женщин или повязана белым покрывалом, или покрывало это спущено на спину; поверх же его надета на голову шапка из белого или черного барашка, у богатых – иногда из меха выдры. Волосы свои замужние женщины (как и все мачинки) заплетают в две косы сзади; девушки носят четыре или шесть кос: две сзади головы, по одной или по две спереди на висках.

Как женщины, так и девушки украшают свои головы и шеи ожерельями из камней и другими драгоценностями. Замечательно, что полуски очень долго кормят грудью своих детей: до двух-, даже до трехлетнего, как нам говорили, возраста; поэтому случается, что два младенца сосут одну и ту же мать. По образу жизни и обычаям полусцы почти не отличаются от мачинцев; их же языком и говорят; тибетскую речь совсем забыли. Однако в браки ныне вступают только между собой. Характер описываемого племени веселый; песни, музыка и пляска составляют любимые удовольствия.

В Полу проведены были нами пять суток.

Простояв пять суток в колонии Полу и убедившись, что пройти отсюда в Тибет ущельем реки Кураба невозможно, мы двинулись вдоль северного подножия Кэрийского хребта. Без малого целый месяц употреблен был на эту экскурсию, но ее результаты далеко не оправдали наших ожиданий.

Весь путь наш лежал в верхнем поясе предгорий на средней абсолютной высоте от 10 до 11, местами до 12 тысяч футов – словом, возле самой подошвы главного хребта, который высился громадной недоступной стеной. Местность же нашего следования представляла собой холмы или горы, увалы, пади, лога и глубоко врезанные в почву речные ущелья. Последние, в особенности на более значительных речках, сильно затрудняли движение нашего каравана. Притом почти беспрерывные дожди многократно увеличивали трудности пути, ибо, кроме постоянной мокроты и сырости, в которой м пребывали, вьюки становились более тяжелыми, крутые спуски скользкими, вода в речках сильно прибывала, единственное же здешнее топливо– аргал, будучи измоченным, не горел. Те же дожди постоянно мешали экскурсиям и съемке, а иногда удерживали нас на одном месте по нескольку суток.

Вообще описываемый эпизод нашего путешествия был настолько затруднителен и неблагоприятен во всех отношениях, что в течение 28 суток мы прошли только 135 верст.

Под стать ко всем невзгодам со стороны трудного характера местности и отвратительной погоды, оказались и наши караванные животные, то есть лошади, нанятые в Кэрии. Никогда не ходившие под вьюком, эти кони то брыкались во время завьючиванья, то ложились со вьюком на землю, то во время пути бегали в стороны щипать траву, то наконец, не привыкши лазить по горам, нередко обрывались с кручи. Несколько лучше шли только те кони, которых вели под уздцы, но для всего каравана набрать вожаков было невозможно. И без того казаки большей частью шли теперь пешком; их же верховые лошади для облегчения собственно вьючных были также завьючены. Притом несколько человек туземцев, отправившихся из Кэрии вместе с нанятыми лошадьми, вскоре совсем раскисли от холода и непогоды; пришлось отпустить их назад и заменить новыми рабочими, но и эти, пробыв несколько дней на дожде, оказались не лучше прежних. Еще счастье наше, что местные жители доставляли нам из подгорных деревень в небольшом количестве дрова, так что можно было сварить чай и пищу, иначе пришлось бы вовсе отказаться от намеченного пути за неимением топлива.

Всего более трудны были, как выше упомянуто, переходы ущелий, которые сопровождают здесь течение каждой горной речки, а при наиболее значительных из этих речек достигают страшной глубины – футов на тысячу или около того. Правда, боковые скаты таких ущелий вне высоких гор большей частью луговые, но они везде очень круты и весьма часто совершенно недоступны; там же, где эти бока принимают несколько пологий откос, спуск и подъем по тропинкам, вьющимся зигзагами, нередко весьма опасны, в особенности для навьюченных животных. Не один раз наши лошади скатывались с крутизны, и одна из них при таком падении убилась до смерти. На дне описываемых ущелий также далеко не все обстояло благополучно. Здесь обыкновенно мчится горный поток, переход через который вброд, даже при убылой воде, небезопасен, ибо дно завалено большими, местами огромными валунами и течение крайне быстрое. Если же вода на прибыли, что обыкновенно происходит при не слишком сильном дожде часов с трех пополудни и до утра следующего дня, тогда переправа совершенно невозможна.

Нередко такая высокая вода приходит с гор вдруг валом, и случается, что уносит целыми десятками застигнутый врасплох скот туземцев. Дикую, грандиозную картину представляет в это время подобный поток. Грязные желтовато-серые волны с грохотом бешено мчатся вниз, наскакивают одна на другую и на берег, рассыпаются брызгами или пеной, растирают в песок мелкую гальку и катят громадные валуны. Нам случалось видеть вынесенные из гор в ущелья, вероятно при исключительной прибыли воды, каменные глыбы, страшно сказать, до 10 кубических сажен по объему. По грудам всюду наметанных крупных валунов можно заключить, какое гигантское разрушение творит здесь вода, та самая, которая, пробежав несколько десятков верст вниз, мирно орошает хлебное поле или фруктовый сад туземца.

Все невзгоды нашего трудного теперь пути не окупались хотя бы посредственной научной добычей. Птиц в горах было мало, и они большей частью уже линяли, следовательно, не годились для чучел; немногие звери днем держались в недоступном верхнем поясе гор; цветущих растений, несмотря на лучшую для них пору года, встречалось также очень мало. Притом, как было упомянуто, непрерывные дожди без конца мешали нашим экскурсиям; даже скудную добычу местной флоры и кое-каких птиц невозможно было просушить хотя бы немного. В палатках наших стояла постоянная мокрота; одежда, багаж, вьюки также не просыхали; часовые по ночам промокали до костей; по утрам же приходилось кутаться в шубы, ибо выше 12 до 13 тысяч футов взамен дождя постоянно выпадал снег.

Крайне трудно было делать и съемку даже в том случае, когда дождь стихал на короткий срок. В это время со стороны пустыни обыкновенно являлась довольно густая пыль; высокие же горы оставались по-прежнему закутанными в облаках. Если случайно открывались эти горы, то со дна глубоких ущелий иногда нельзя было видеть и засечь нужные вершины или, раз засекши их, приходилось тотчас терять из виду; через несколько же дней, когда снова урывком разъяснивало, обыкновенно невозможно было узнать прежние засечки, ибо панорама гор изменялась с каждым нашим переходом. Более успешным занятием могло бы быть изучение местных жителей, которые притом были к нам достаточно расположены, но этому также явились помехи: раз – по неимению толкового переводчика, затем вследствие скрытности самих туземцев, а главное потому, что параллельно нашему пути в подгорных деревнях ехали два китайских чиновника, посланные специально для соглядатайства за нами. Эти китайцы приказывали туземцам возможно больше сторониться нас. Тем не менее почти все, что написано выше о горных мачинцах, разведано было при настоящей летней экскурсии.

23 июля мы достигли урочища Улук-ачик, которое сделалось крайним западным пунктом нашего движения вдоль Кэрийских гор.

Передневав в урочище Улук-ачик на абсолютной высоте 11 200 футов, мы пошли отсюда в оазис Чира.

На первом переходе, вниз по реке Кара-ташу, встретились разработки золота, которые тянутся верст на восемь-десять, как то видно было по старым и новым шахтам. Рабочих летом остается здесь менее сотни человек; осенью же после уборки хлеба в соседних оазисах число этих рабочих возрастает, как говорят, до нескольких сот. На одном из приисков, по имени «Капсалан», мы видели самый способ работы. Золотоносная почва выкапывается в береговых обрывах реки неглубокими (от 2 до 3 сажен) вертикальными или наклонными и недлинными (также лишь в несколько сажен) горизонтальными шахтами. Почву эту таскают даже дети лет десяти в небольших кожаных мешках к реке, где производится промывка. Для этого от быстро текущей воды отводится маленькая канавка, куда воду можно пускать по произволу.

На дно такой канавки насыпают сначала тонкий слой лёссовой глины и сверх нее от 5 до 10 пудов золотоносной почвы, затем пускают воду и деревянными граблями, а также чекменем взмешивают насыпанную почву так, чтобы вода уносила крупную гальку и щебень; мелкие же камешки, песок и золото остаются на дне канавки. Спустя немного эту последнюю плотно закладывают в вершине – и вода сразу пропадает. Тогда собирают со дна в большую деревянную конической формы чашку уцелевший остаток почвы и легонько промывают его в реке. Земля и щебень уносятся водой; крупинки же золота остаются в воронкообразном углублении на дне чашки; самородков, как говорят, не бывает. Вообще описываемый прииск считается более бедным, чем Соргак и Копа, лежащие в Русском хребте.

По приходе в Чира мы устроили свой бивуак в западной части оазиса, в тени абрикосовых деревьев. Летняя наша экскурсия теперь была окончена. В продолжение ее, то есть в июне и июле, мы обошли 450 верст. За наемных лошадей пришлось заплатить около 900 рублей на наши деньги.

После одних суток отдыха Роборовский и Козлов с переводчиком и двумя казаками отправлены были в Кэрию за нашим там складом и верблюдами. Я же остался с прочими казаками в Чира и занялся пополнением краткого отчета о путешествии нынешнего года.

Жара, которую мы встретили вскоре по выходе из гор, теперь еще увеличилась, хотя все-таки в самом оазисе не было наблюдаемо более +35,3 °С в тени и +68,5 °С в песчаной почве. Утомительно действовала на организм высокая температура еще потому, что она стояла день в день, да и ночи не давали прохлады. Притом купаться было негде, ибо вся вода из Аши-дарьи расходилась по арыкам; случалось даже, что ее не хватало местным жителям. Последние, несмотря на свой кроткий характер, иногда вступали из-за той же воды между собой в драку; только драки эти, по выражению казаков были «не настоящие».

Теперь, то есть в начале августа, персики в Чира большей частью поспели, дыни также; винограда и арбузов было еще мало. Дешевизна фруктов здесь поразительная. Так, на одну теньге, то есть на наш гривенник, мы покупали 220 отличных персиков, и одну также теньге платили за чарык (18 1/2 фунтов) винограда; дыни и в особенности арбузы продавались несколько дороже.

Через восемь суток вернулись наши посланцы, ездившие в Кэрию. С ними прибыли в исправности верблюды, казаки и остававшийся на лето багаж. Компасная съемка пройденного пути была сделана Роборовским. Расстояние от Чира до Кэрии оказалось 85 верст. Специально колесного пути здесь нет; но на колесах можно проехать довольно удобно; изредка проходят туземные арбы.

С прибытием в оазис Чира верблюдов, багажа и казаков, остававшихся летом на складе, экспедиция наша опять собралась воедино. Близился самый конец путешествия, так как, согласно давнишнему плану, мы должны были теперь идти в Хотан, затем вниз по Хотанской реке на Аксу и далее за Тянь-шань в родные пределы.

Пересортировка вьюков и разные мелочи по снаряжению задержали нас в Чира еще на несколько дней. Да и спешить особенно не следовало, ибо по Хотанской реке, как туземцы единогласно уверяли, идти почти невозможно ранее сентября, когда спадет окончательно летняя вода, полегчают жары и уменьшатся тучи комаров. Наконец 16 августа мы тронулись в путь. Почти все верблюды шли под вьюком; для казаков же наняты были до Хотана верховые лошади.

Ввиду сильных жаров, которые еще день в день стояли, и невозможности при такой погоде идти вниз по Хотанской реке, мы решили провести целую неделю в восточной окраине оазиса Сампула на болотистом урочище Кутас, где можно было с удобством наблюдать усилившийся теперь осенний пролет птиц. Вышеназванное урочище лежит недалеко к югу от большой кэрийско-хотанской дороги и представляет собой довольно обширную солончаковую площадь, обильно поросшую тростником, местами же покрытую болотами, образуемыми, как и при всех почти оазисах, стоком воды, их орошающей. Только болота этого рода совершенно не походят на наши, ибо перегноя в них нет вовсе; взамен его лежит тонкий слой размокшей и липкой лёссовой почвы. Водяным и голенастым птицам здесь мало поживы; но они при своих перелетах поневоле временно останавливаются на таких местах, за неимением лучших. Кроме тростника, который всюду теперь жали туземцы для зимнего корма скота, на том же урочище росли стелющийся по влажной солончаковой глине ситовник, жабик, сизозеленка, одуванчик – словом, обыкновенные представители здешней болотной флоры.

Река Хотанская неудобна для осеннего по ней пролета птиц: раз – потому, что в большей части своего течения в это время совершенно безводна; затем не имеет по берегам озер или болот; наконец, в туграковых здесь лесах и в джангалах нет ягод и очень мало насекомых (кроме комаров, а летом оводов) для пищи мелких пташек. На Яркендской же реке, обильной водой и более подходящей по своему направлению для пролетных из котловины Тарима птиц, мы застали еще 7 октября валовой пролет серых гусей, частью уток и бакланов; встречались еще в это время здесь и чайки. Пролетают ли осенью в достаточном числе вверх по той же реке мелкие пташки – не знаю. Вернее, что главный их путь лежит еще западнее.

Проведя неделю в урочище Кутас, мы направились отсюда в Хотан, до которого осталось только 20 верст. Весь этот путь лежал сплошными оазисами – сначала Сампула, а потом Юрун-каш. Наружный их вид был тот же, что и для всех здешних оазисов, – глиняные сакли, мало заметные в сплошной зелени; глиняные же возле них заборы; арыки, обсаженные деревьями; сады, огороды; наконец миниатюрные поля, засеянные теперь исключительно кукурузой, изредка хлопком. Ячмень и пшеница сжаты были еще в середине лета. На месте первого вторично засевается кукуруза; на пшеничном же поле сеют просо или редьку. Задержкой весенних посевов служит здесь неимение воды, которая в достаточном количестве является лишь с половины мая. Урожай, по словам туземцев, бывает для пшеницы и ячменя сам-десять-шестнадцать, для кукурузы сам-двадцать-тридцать.

Однако цифры эти, вероятно, уменьшены против действительности. Возле жилых саклей нередко устроены небольшие цветники, иногда же беседки из тыквы; кроме того, цветы (бархатцы, астры) садят на крышах саклей, по заборам, над воротами, даже на глиняных стойках мелочных лавок. Благодатный лёсс всюду доставляет пригодную для того почву. Невысокие глиняные заборы обыкновенно огораживают лишь сакли и сады; поля же, хотя бы возле больших проезжих дорог, остаются открытыми. Помимо кукурузы, на них местами мы видели теперь зрелые арбузы и дыни, которых, однако, никто здесь не ворует. Но изредка попадались нам сакли, где глиняный забор сверху был густо убран колючими ветками джиды. На вопрос: «К чему это?» – туземцы объясняли, что подобную защиту делают хозяева, имеющие красивых молодых жен, на верность которых особенно не могут полагаться.

Перейдя реку Кара-усу, мы вступили в пределы Хотанского округа, именно в оазис Юрун-каш, лежащий, как и Сампула, на правой стороне реки того же имени. Юрун-каш считается городом, и здесь имеется довольно большой базар, через который нам пришлось проходить. Тянется этот базар почти на версту вдоль большой кэрийско-хотанской дороги; устройство его одинаково, как и в других здешних оазисах. Именно, по обе стороны дороги, или улицы, шириной не более как полторы-две, реже 3 сажени, тянутся два ряда тесно скученных маленьких глиняных саклей, или, вернее, конур, – это лавки. Впереди каждой из них под небольшим навесом возвышается из лёссовой же глины небольшой прилавок, на котором, собственно, и продаются товары. Иногда базары бывают осенены деревьями; там же, где деревьев нет, делается на всю ширину продольной улицы покрышка из тростниковых рогож, положенных на поперечные жерди; кроме того, в жаркое время базар поливается водой.

Торговля на таких базарах, даже больших, как, например, в Хотане (в магометанском городе), до крайности мелочная: в одной лавчонке сидит продавец с десятком дынь и арбузов, маленькой кучкой персиков или каких-либо овощей; в другой высыпано на мешках по пуду, или того менее, пшеницы, риса, кукурузы, несколько пригоршней каких-то семян, связка чесноку, сушеные абрикосы, шептала[54] и изюм; в третьей продаются пирожки, пельмени, суп, жареное мясо, – все это тут же и стряпают; в четвертой зыставлено несколько фунтов белого сахару, рядом с которым лежат – стручковый перец, табак и зажигательные спички; в пятой разложена кучка железного хлама, и при нем работает кузнец; в шестой продают и тут же шьют сапоги; в седьмой висит баранья туша; в восьмой торгуют меховыми шапками, халатами и другой одеждой – как мужской, так и женской; в девятой разложены русские красные товары – ситцы, кумач, плис, тесемки и т. п.; в десятой продаются серебряные браслеты, серьги, кольца, гребенки, зеркальца, румяна, пудра и другие принадлежности женского туалета; в одиннадцатой сидит цирюльник, совершающий публично свои операции – подстригание усов и бороды, а также бритье головы или волос в ноздрях и ушах; в двенадцатой продают глиняную посуду и сухие тыквы для воды; словом, до последней лавчонки все в том же роде. Кроме того, по базару снуют разносчики с разными мелочами (булки, фрукты, спички и т. п.) и выкрикивают о своих товарах; другие же предлагают за 2–3 пула[55] покурить готовый кальян.

Торгуют в Восточном Туркестане не одни мужчины, но нередко и женщины. Цен больших здесь не запрашивают. Толкотня всегда на базарах невообразимая. Для туземцев они представляют настоящий клуб, где передаются все новости. Многие приходят даже издалека исключительно затем, чтобы поболтать и узнать что-нибудь новенькое.

Река Юрун-каш, которая отделяет оазис того же имени от собственно Хотана, или Ильчи, и через которую нам пришлось теперь (29 августа) перейти, была уже при малой воде. Поперечник всего русла, занятого галькой и булыжником, здесь около версты. Сама река имела сажен пятнадцать в ширину, глубину брода в 2 фута, воду светлую и течение быстрое; местами та же река суживалась еще вдвое, местами образовывала довольно глубокие омуты.

Теперь о Хотане.

Этот обширный оазис, знаменитый еще в глубокой древности по своему торговому и политическому значению, лежит на абсолютной высоте 4 400 футов и орошается водой двух рек: Юрун-каша и Кара-каша, соединяющихся верст за сотню ниже в одну реку, называемую Хотан-дарья. Кроме деревенских поселений, тот же оазис состоит из трех городов: собственно Хотана, или Ильчи, Юрун-каша и Кара-каша. Первый из них, наиболее обширный, служащий местопребыванием администрации всего округа, лежит на левом берегу реки Юрун-каша; второй, наименьший, расположен насупротив его, на правом берегу той же реки; наконец, третий находится в западной части описываемого оазиса на левом берегу реки Кара-каша. Во всех трех городах туземцы считают до 15 тысяч дворов – цифра, мне кажется, значительно преувеличенная. Невозможно было также добыть достоверных сведений и относительно числа всего населения Хотанского оазиса. Нас уверяли, что количество этого населения ныне достигает 650 тысяч душ обоего пола. Другие же туземцы говорили, что при переписи во времена Якуб-бека в Хотанском оазисе было насчитано 237 тысяч человек. Последняя цифра, вероятно, ближе к истине, но меньше действительности. Мне кажется, что нынешнее население всего Хотанского оазиса можно определить около 300 тысяч душ обоего пола.

Земледелие в Хотанском оазисе весьма развито. Сеют здесь всего более кукурузу, в меньшем количестве рис, пшеницу, ячмень и другие хлеба. Однако местной жатвы не хватает для годового продовольствия населения, так что хлеб доставляется еще из других оазисов, всего более рис из Аксу и Куча. Частью поэтому, частью вследствие спекуляций кулаков как хлеб, так и вообще жизненные продукты в Хотане гораздо дороже, чем, например, в Чире или даже в соседнем Сампуле. Хлопка в том же Хотане сеют немного; притом здешний хлопок, как нам говорили, не отличается добротой – волокно у него мелкое, грубое и синеватого цвета; объясняют это действием воды. Привозный хлопок доставляется из Куча, Аксу и Кашгара.

В садах описываемого оазиса фрукты растут хорошо. Помимо абрикосов, персиков и пр., здесь достаточно гранатов и много хорошего винограда, которого различают пять сортов. Его едят в свежем виде, несравненно же более сушат; делают также изредка вино, но плохого, как мы слышали, качества. Шелководство в Хотане процветает более, нежели в других местностях Восточного Туркестана, не исключая и Яркенда. Из шелка приготовляют здесь разные ткани: шаи, дарая, машруп (полушелковые), ковры и др. Кроме того, в Хотане развито шерстяное производство (войлоки, ковры, дака и пр.), а также выделка медной посуды и туземных музыкальных инструментов. Однако обрабатывающая промышленность только кустарная; лишь для тканья шелка некоторые держат рабочих, иногда десятка два или более. Горная промышленность незначительна и ограничивается небольшими разработками золота да нефрита в Каранга-таге.

Утром 5 сентября мы двинулись в путь. Хотанский амбань выехал нас проводить, но в воротах Янги-шара его верховая лошадь испугалась салютных выстрелов и сбросила седока; амбань ушиб себе ногу и должен был вернуться; вместо него провожатыми были несколько китайских чиновников.

Во время следования вниз по Юрун-кашу нам часто встречались небольшие партии вьючных ослов, которые возят верст за семьдесят в Хотан на продажу дрова, а также тростник и пух растения куга, или палочника. Этот пух употребляется в смеси с известью для штукатурки, как говорят, очень прочной.

Течет Юрун-каш в своем низовье весьма извилисто, поэтому дорога, обходящая излучины реки, также извилиста; местами она размыта водой, так что приходится идти без тропы по кустарным и туграковым зарослям. Зимой, когда вода и зыбучий песок замерзают, можно проходить напрямик как по плесу Юрун-каша, так и Хотан-дарьи. Тогда путь от Аксу до Хотана сокращается на пять суток. Караваны ходят здесь часто.

Хотанская река получает свое название после соединения между собой рек Юрун-каша и Кара-каша при урочище Кош-лаш. Западная ветвь, то есть Кара-каш, приходит в таримскую котловину также с Тибетского плато, орошает соименный оазис, находящийся в непосредственной связи с оазисом хотанским, и затем, до вышеупомянутого слияния, пробегает сыпучими песками. Здесь новая река имеет тот же характер и тот же почти размер, как Юрун-каш, по которому мы теперь шли. Длина всей Хотан-дарьи 260 верст; направление к северу почти меридиональное; средний наклон русла немного более 3 футов на версту; окрестности – песчаная пустыня. Главную характеристику реки, по крайней мере большей ее части, составляет, странно сказать, безводие, за исключением только летних месяцев.

По соединении Кара-каша с Юрун-кашем новая река не увеличивается против последнего в своих размерах и по-прежнему держит плес от 1/4 до 1 версты в поперечнике. По этому песчаному, часто зыбучему плесу русло Хотан-дарьи во время малой воды, каковая была здесь при нас, извивалось узкой речкой – от 5 до 6, местами до 10 сажен шириной при глубине в 1/2 фута, иногда и того менее, кое-где под невысокими берегами плеса стояли вырытые еще летней водой небольшие, но изредка глубокие омуты. Так было на протяжении 52 верст до Мазар-тага – невысокого и узкого горного хребта, упирающегося в левый берег той же Хотан-дарьи. Ниже этих гор описываемая река еще более уменьшилась и, наконец, верст через двадцать пять совершенно иссякла.

Болот или озер по всей долине Хотан-дарьи нигде нет, хотя бы самых небольших.

От южного края урочища Беделик-утак заметное русло Хотан-дарьи теряется в песчаном плесе. Притом река образует своими прежними плесами довольно частые, иногда большие лесистые острова. Вследствие этого поперечник между окрайними песками долины становится шире. Впрочем, на Хотанской реке кайма сыпучих песков не так резко обозначена, как на Черчен-дарье, и туграковые деревья иногда довольно далеко заходят в те же пески. Направление Хотан-дарьи в районе ее низовья по-прежнему северное. Вода бывает здесь лишь в течение трех летних месяцев. С Таримом наша река соединяется при урочище Торлык, верстах в двадцати ниже слияния рек Яркендской и Аксуйской.

Оседлых жителей по Хотан-дарье нигде нет; не видали мы здесь даже и пастухов со стадами. Хотано-аксуйский путь, как выше было говорено, направляется осенью, зимой, да, вероятно, и весной, по сухому плесу описываемой реки, летом же – по береговой тропинке. Однако в летний период здесь почти не ходят, ибо тогда жара в этой местности нестерпимая и леса кишат мошками, комарами, оводами, клещами, скорпионами и тарантулами – ад для путника настоящий. Говорят, что даже звери в это время укочевывают в пески, чтобы избавиться от невыносимых насекомых.

Животная жизнь на Хотанской реке (как и во всей котловине Тарима) бедна разнообразием видов. Из млекопитающих здесь держатся марал, тигр, дикая кошка, кабан, лисица, волк, хара-сульта (редко), заяц, степная крыса, песчанка и мышь. Из оседлых птиц найдены фазан, саксаульная сойка, саксаульный воробей, дятел и черная ворона; из птиц пролетных несколько чаще встречались нам лишь славка, черногорлый чеккан и черногорлый дрозд. Из пресмыкающихся найдены были два вида ящериц и один вид змеи. Рыбы вовсе не было даже по уцелевшим от летней воды омуткам.

Окрестности той же Хотанской реки представляют собой песчаную пустыню, протянувшуюся к западу до реки Яркендской, а к востоку – до Лоб-нора и нижнего Тарима.

Выйдя на Хотан-дарью, мы направились вниз по ней береговой тропинкой, то довольно наезженной, то чуть заметной – где эта тропинка вновь проложена для обхода береговых размывов при высокой летней воде. То же самое встречалось и на Юрун-каше вниз от Тавек-кэля. Вообще от названного оазиса до восточного мыса гор Мазар-таг или немного далее идти с караваном было затруднительно; раз – по самому характеру местности, а во-вторых, по случаю непрекращавшихся дневных жаров.

Последние, несмотря на вторую половину сентября, день в день стояли около +25 °C и выше в тени; при ясном тперь небе солнце жгло, как огонь, в здешнем крайне сухом воздухе. Ради такой жары множество еще было комаров, невыносимо все время нас донимавших, и клещей, которые кучами впивались в голые пахи верблюдов. Можно себе представить, каково бывает здесь летом для проходящих путников. Недаром один из них излил свою скорбь в надписи, виденной нами на обтесанном стволе туграка. Эта надпись категорически гласила: «Кто пойдет здесь летом в первый раз – сделает это по незнанию; если вторично отправится – будет дурак; если же в третий раз захочет идти – то должен быть назван кафиром[56] и свиньей». К счастью, перепадавшие уже теперь небольшие ночные морозы давали возможность хорошо отдохнуть ночью, хотя, с другой стороны, слишком резкие переходы к высокой дневной температуре могли невыгодно отзываться на здоровье.

В последних числах сентября неотступная дневная жара, длившаяся в продолжение почти всего этого месяца, прекратилась; после небольшой бури атмосфера сделалась облачной и наполнилась густой пылью. Идти теперь было прохладно, но уже недалеко оставалось и до Тарима. Незадолго до сворота хотанской дороги к переправе через эту реку нас встретил торговый аксакал из Аксу и с ним двое киргизов, вожатых от новых верблюдов, высланных для нашего каравана к названному городу из пределов Семиреченской области.

Расставаясь теперь с Хотанской рекой, а вскоре и со всем бассейном Тарима, не лишним будет подробнее рассказать о самом замечательном звере здешней местности, о котором вскользь упоминалось на предыдущих страницах. Речь идет о тигре.

Эта «царственная кошка» в районе наших путешествий по Центральной Азии найдена была лишь в Чжунгарии и Восточном Туркестане. В первой тигры довольно обыкновенны по долине реки Или; затем спорадически попадаются в тростниковых зарослях к северу от Тянь-шаня, как, например, возле города Шихо, или на болоте Мукуртай и в других местах; но вообще в Чжунгарии тигров немного. Несравненно обильнее этот зверь в Восточном Туркестане, где обширные джангалы представляют ему надежное убежище; теплый же климат, обилие кабанов и домашнего скота обеспечивают привольную жизнь. Возле больших оазисов, как, например, Хотан, Чира, Кэрия и другие, в окрестностях которых густые заросли большей частью истреблены, описываемый зверь почти не встречается. Всего же более тигров в таримской котловине по самому Тариму, затем в Лоб-норе, а также по рекам: Хотанской, Яркендской и Кашгарской. Ростом здешний тигр, называемый туземцами джульбарс, не уступает своему индийскому собрату. Мех же зверя представляет середину между короткой шерстью тигра тропических стран и довольно длинным густым волосом экземпляров из Амурского края.

Подобно большей части хищных зверей, тигр, как известно, избирает ночь для своей деятельности. Днем он лежит в джангале и только в исключительных случаях, при сильном голоде или в удаленности от жилья человеческого, выходит на добычу. Обыкновенно же отправляется на свои поиски при закате солнца и рыщет всю ночь до утра. Ходит весьма осторожно – прутика не сломает, в густом тростнике пробирается, как змея, голову держит вниз, обнюхивает почву и лишь изредка настораживается, осматриваясь по сторонам. Заметив добычу, артистически подкрадывается к ней и делает огромный (до 7 сажен, по уверению туземцев) прыжок, иногда другой поменьше и третий еще короче; более трех прыжков не бывает, ибо зверь устает, по объяснению лобнорцев. Не пойманную сразу добычу, что, впрочем, случается редко, тигр не преследует. Не знаю, насколько верно, но лобнорские охотники уверяли нас, что тигр иногда подражает голосу марала, зовущего свою самку, и таким образом старается обмануть осторожного зверя.

Любимую пищу того же тигра составляют кабаны, затем коровы и бараны местных жителей. Если скот загнан на ночь в глиняную или тростниковую загородь, то описываемый зверь нередко забирается туда и вытаскивает свою добычу. Кроме того, тигр изредка ловит маралов, а при голоде – зайцев, даже молодых гусей и уток. Слышали мы также, что в желудке экземпляров, убиваемых летом, случалось находить рыбьи кости. С пойманной добычей тигр нередко сначала играет, подбрасывая ее вверх и в стороны, как то делают домашние кошки. Если добыча слишком велика, например лошадь или бык, то зверь оставляет ее на месте излова; в противном случае утаскивает и прячет в гущине. За исключением сильного голода, тигр не приступает тотчас же к еде, но дает трупу остынуть. Приходит его есть или на закате солнца (вдали от жилья), или, гораздо чаще, ночью; к остаткам возвращается и в следующие ночи, если их не успеют дочиста съесть волки; падали вовсе не трогает.

По общим отзывам туземцев Восточного Туркестана, на людей тигр здесь не нападает даже при голоде; встретив же человека, обыкновенно делает вид, будто его не замечает, и потихоньку отходит в сторону. Будучи раненным, зверь бросается на стрелка, схватывает его за что попало зубами и теребит лапами. Лобнорские охотники говорят, что тигр вообще мало вынослив на рану и иногда бывает убит одной пулей их малокалиберных фитильных ружей. Однако эти охотники лишь в исключительных случаях стреляют описываемого зверя, да и то обыкновенно из безопасной засадки или если случится загнать его в воду. Всего же чаще здесь отравляют тигpa (челебухой) на задавленной им скотине.

Голос царственного зверя – отрывистый, довольно громкий, неприятный звук, иногда повторяемый несколько раз сряду. Впрочем, тигр издает свой голос редко, обыкновенно рассердившись, например, когда ушла добыча. Ранней весной тигрица щенит от двух до четырех, реже – до шести котят; в последнем случае, как замечают туземцы, сама мать съедает двух своих детенышей. Молодые остаются при матери, пока порядочно подрастут и научатся сами ловить добычу.

Мне лично при многократных охотах за тиграми как в Восточном Туркестане, так и в Уссурийском крае ни разу не удалось даже выстрелить по этому зверю. Отыскать его днем без большой облавы – дело редкого случая. Тем более, что тигр, о котором, как известно, без числа рассказываются всякие страхи, в действительности весьма боится охотника и обыкновенно старается уйти незамеченным. Приходилось мне также несколько раз караулить описываемого зверя ночью, но опять-таки безуспешно. Хотя подобный способ охоты более верный, но и более опасный, ибо даже в лунную ночь невозможно быть уверенным в меткости выстрела.

Вот несколько случаев, сообщенных нам лобнорскими охотниками об их охотах за тигром.

Однажды этот зверь задавил на Лоб-норе корову. Возле нее тотчас были насторожены четыре лука со стрелами. Ночью, когда тигр пришел к своей добыче, одна из стрел попала в переднюю часть его тела и увязла там. Зверь убежал. Утром следующего дня местный охотник случайно набрел на след раненого тигра и отправился его отыскивать. Пройдя немного, он увидел зверя, лежавшего в тростнике. Не успел еще стрелок поставить свое фитильное ружье на сошки, как тигр бросился к нему и схватил за левую руку. По счастью, стрела, сидевшая в ране, случайно уперлась в грудь несчастного своим свободным концом и через это, вероятно, причинила зверю столь сильную боль, что он тотчас оставил охотника, даже не переломив ему руки. Больной пролежал с полмесяца и выздоровел.

Несколько лет тому назад в деревне Ахтарма на Тариме тигр повадился каждую ночь таскать баранов из загона. Наглость зверя дошла до того, что однажды он забрался в загон уже утром, когда скот еще не был выпущен, задавил барана и, вероятно, от голода принялся тотчас его есть. Двое таримцев с ружьями прибежали к загону. Тигр, увидав людей, кинулся на них, схватил одного за голову и оторвал ее. Другой охотник тем временем успел скрыться.

Однажды таримцы положили отраву в задавленную тигром корову. Зверь ночью съел отравленное мясо и ушел. Двое охотников – отец с сыном – пошли утром его следить. Близко набрели они на одуревшего, однако еще живого тигра, но не успели выстрелить, ибо он бросился на охотников, схватил ближайшего, именно отца, зубами и обнял лапами. Видя неминуемую гибель своего родителя, сын со всего размаха ударил зверя по спине длинным и увесистым ружьем. Получив сильный удар и ранее того ошеломленный отравой, тигр оставил жертву и скрылся в тростнике, где вскоре издох. Измятый же охотник, несмотря на сильные раны, выздоровел, хотя и болел довольно долго.

Иногда лобнорцы устраивают на тигра облавы. Однажды при такой облаве шесть человек стрелков разместились на узкой прогалине между тростником. Сначала все храбрились, но когда дело стало близиться к развязке, то, по собственному потом признанию, сильно трусили. Один из тех же стрелков убоялся до того, что, несмотря на холод (дело было зимой), снял халат и повесил его повиднее на тростник, рассчитывая, что тигр бросится на этот халат вместо человека. Несколько загонщиков были посланы кричать с противоположной стороны тростниковой площадки. Спугнутый тигр неслышно (был ветер) подошел к самым охотникам, как раз к тому месту, где висел халат, и в один мах перепрыгнул прогалину, занятую стрелками. Никто из них стрелять, конечно, не успел; халат же во время прыжка зверя свалился на землю. Увидев это, фланговые охотники, не знавшие о подобном ухищрении своего товарища, думали, что тигр смял его под себя и с испугом прибежали на помощь. Окончилась эта история общим хохотом, тигр же ушел благополучно.

Однажды лобнорцы застали тигра в тростнике, окруженном со всех сторон водой, так что зверю, куда бы он ни направился, приходилось плыть. Несколько охотников засели на противоположной стороне воды; другие пугнули тигра, который, нужно заметить, очень хорошо плавает. Зверь как раз поплыл на стрелков. Последние, увидав это, до того испугались, что вовсе не думали стрелять; один же спрятался в воду вместе со своим ружьем. Тигр переплыл пролив и ушел в тростник. В другой раз осенью лобнорцы загнали тигра в холодную воду, изморили его там на лодках и убили.

По словам тех же лобнорцев, весной и осенью, когда проваливается лед, тигр весьма боится по нему ходить, держится где-либо в одном месте, питаясь кабанами, если они есть, а то и голодая до полного замерзания или вскрытия воды.

7 октября мы вышли на берег Тарима и тотчас же переправились в несколько приемов на другую его сторону на плашкоуте, выстроенном еще при Якуб-беке. Переправа эта находится как раз возле того места, где реки Яркендская и Аксуйская сливаются между собой. Первая притекает от юго-запада, с ледников Мус-тага; вторая – от северо-запада, с ледников Тянь-шаня. Хотя Аксуйская река гораздо короче Яркендской, но при устье многоводней и идет двумя рукавами по плесу в полверсты или более шириной. Яркендская же река здесь не имеет такого широкого плеса, зато, как говорят, глубже.

Сам Тарим не идет здесь корытообразным руслом, как в нижнем своем течении. Высота берегов этой реки в окрестностях переправы не более, чаще менее, одной сажени над малой водой; притом берега беспрестанно обваливаются и подмываются.

Проведя двое суток возле таримской переправы, мы пошли в оазис Аксу. Дорога, возможная, хотя с трудом, и для колесной езды, направляется вверх по левому берегу Аксуйской реки на расстоянии от нее нескольких верст. В немного большем отдалении справа от нас, то есть с востока, виднелись сыпучие пески, которые тянутся довольно далеко к северо-западу вдоль культурной полосы Аксуйского оазиса, а также и вниз по Тариму.

Город Аксу, куда мы пришли 16 октября и устроились бивуаком на уч-турфанской дороге, расположен при абсолютной высоте 3 300 футов. Вода сюда доставляется речкой; быть может, даже арыком Танакак-су; Аксу-дарья (главное ее русло) лежит верстах в пятнадцати западнее. Кроме старинного мусульманского города, в Аксу находятся еще два небольших, обнесенных высокими стенами города китайских: Арсук, или Янгишар, и Китай-шари.

Выступив из Аксу, мы сделали небольшой переход по местности, по-прежнему просторно населенной, и остановились дневать на берегу Аксу-дарьи, где в густых зарослях облепихи встретилось много фазанов, а также зимующих горихвосток; здесь же впервые был найден обыкновенный в нашем Туркестане испанский воробей; кроме того, попадались зимующие черные дрозды, корольки, кряковые утки и другие птицы.

Аксуйская река была пройдена нами вброд, имевший теперь, при самой малой воде, около трех с половиной футов глубины; ширина главного русла простиралась до 25 сажен; течение очень быстрое, вода светлая. Летом река, как говорят, заливает весь свой плес, усеянный мелкой галькой и имеющий здесь около версты в поперечнике; переправа тогда производится на пароме.

На западной стороне Аксу-дарьи опять потянулись деревни, сначала по обе стороны уч-турфанской колесной дороги, затем лишь слева от нее; справа же раскинулся пустырь. Так продолжалось до реки Таушкан-дарьи, которую мы перешли вброд. Глубина его была 3 фута, ширина речного русла около 25 сажен, течение быстрое, вода светлая; летом перевозят здесь на пароме. За Таушкан-дарьей население появилось опять по обе стороны дороги, пройдя по которой 7 верст мы вступили при деревне Танагач в пределы оазиса Уч-турфан.

Справа и слева Таушкан-дарьи горы теперь значительно к ней придвинулись. Перейдя названную реку, мы направились в ущелье Уй-тал, по которому лежит дорога на перевал Бедель. Местность до этого ущелья на протяжении около 30 верст нашего пути представляла безводную и бесплодную, довольно круто от гор покатую галечную равнину.

Переходом через Бедель, где, как известно, пролегает теперь пограничная черта России с Китаем, закончилось нынешнее наше путешествие в Центральной Азии.

В тот же день я отдал по своему маленькому отряду следующий прощальный приказ:

«Сегодня для нас знаменательный день: мы перешли китайскую границу и вступили на родную землю. Более двух лет минуло с тех пор, как мы начали из Кяхты свое путешествие. Мы пускались тогда в глубь азиатских пустынь, имея с собой лишь одного союзника – отвагу; все остальное стояло против нас: и природа и люди. Вспомните – мы ходили то по сыпучим пескам Ала-шаня и Тарима, то по болотам Цайдама и Тибета, то по громадным горным хребтам, перевалы через которые лежат на заоблачной высоте… Мы выполнили свою задачу до конца – прошли и исследовали те местности Центральной Азии, в большей части которых еще не ступала нога европейца. Честь и слава вам, товарищи! О ваших подвигах я поведаю всему свету. Теперь же обнимаю каждого из вас и благодарю за службу верную – от имени науки, которой мы служили, и от имени родины, которую мы прославили…»