Планета Вода (сборник с иллюстрациями) Акунин Борис
– На что мне? И так по все дни виделись, – сухо молвила монахиня, механически крестясь на иконы в какой-то, видимо, строго определенной последовательности. – А и откуда у нас тут фотографы? Вы спрашивайте, что по службе вашей положено. Коли знаю – скажу.
Первое, что не давало Эрасту Петровичу покоя, не имело прямого касательства к расследованию.
– Проходя по дорожке, я заметил в дальнем углу запертую к-калитку. Что там?
– Игумений Угол. Никто кроме матери настоятельницы заходить не может. Так по уставу. Когда владыка меня поставит, я его по-своему устрою. Всю гадость вычищу. Знаете, что Февронья там устроила? Тьфу! И рассказать-то срам.
– Что же?
– Странная она была. Не то чтоб с придурью, но иногда находила на нее блажь. Я ей и в глаза указывала, душой не кривила. Прошлой весной нашли мы выводок змеенышей. Видно, гадюка с берега заплыла, родила, да и бросила. Хотела я гаденышей передавить. Что с ними еще делать? А Февронья не дала. Грех, мол, монахиням малых деток умерщвлять. Каково? – Еввула сплюнула, перекрестила узкогубый рот. – Разместила их у себя в Игуменьем Углу, за оградой. Это надо ж такое! Из молельного места гнездо аспидов устроить! Кормила их каждый вечер, молоко носила. И не трогали они ее. Пускай теперь с голоду издохнут, а то и спуститься туда боязно, прости Господи.
– А замок на калитке п-почему?
– Глазастый вы, сударь, – удивилась иеромонахиня. – И замок издали увидали. Это чтобы Манефа малахольная не сунулась.
– Манефа – это монашка, которую отец Валерий назвал Маняшей? Такая… с маленькими глазами? – деликатно уточнил Эраст Петрович.
– Какая она монашка? – Еввула смотрела сердито. – Не хватало еще идиоток в инокини постригать!
– Ну хорошо, послушница.
– И не послушница! Это Ия послушница, а Манефа – трудница и послушницей никогда не станет. Февронья, всякому непотребству потатчица, дозволила дурочке по-монашески облачаться, чтоб не плакала. Ничего, вот отец благочинный меня ныне в игуменьи поставит, я порядок тут наведу, с Божьей помощью.
– Вы, кажется, недолюбливали настоятельницу? – не удержавшись, спросил Эраст Петрович про необязательное.
– Я всех люблю. Как Христос велел. А одобрять не одобряла. Никудышная была игуменья, прости Господи. Согласно имени – искусная врачевательница, подобно святой Февронии, а более ничего. Я ей повиновалась, все послушания исполняла, потому что устав велит, однако всегда в глаза ей говорила: не дело невестам Христовым за больными горшки носить. Я в монахини шла Богу служить, а не людям, тем паче дикаркам лесным, кто крестики носят, а сами идолам молятся.
Игуменья
– Отчего же вы не перешли в другую обитель, если вам здесь не нравилось?
– В монастыре живут не для того, чтоб нравилось, а чтобы крест свой нести. Я тут над всеми после игуменьи старшая. А в большой обители иеромонахинь много. Но вы, сударь, не глядите, что сейчас подо мной всего три овцы паршивых: старуха слепая, девчонка балованная да дура несмысленная. Вот объявят меня законной настоятельнцией, я Утоли-мои-печали в истинную славу введу! – Еввула оживилась, очевидно, заговорив о том, что ее больше всего занимало. – Место здесь золотое, намоленное, самим Господом под обитель обустроенное. У нас в губернии есть знаменитый мужской Новоараратский монастырь на Синем озере. Тихий остров строгой жизни средь вод. Так же можно и Утоли-мои-печали поставить, только для женщин. На всю Россию слава пойдет! Места здесь немного, но скит можно расширить и перегородки поломать, чтобы все обитали общежительно. Можно и еще один корпус поставить. Я прикинула: тридцать инокинь расселятся, в тесноте, да не в обиде! На берегу, где больница, постоялый двор для паломниц построим. Источник у нас есть, со сладкой водой. Освятить – и…
– Расскажите про ночь убийства, – перебил некстати разговорившуюся монахиню Фандорин. – Когда и как вы видели игуменью в последний раз?
– Вечером. Она слаба была, лежала колодой. Успенский пост еще не начался, но Февронья всегда загодя говеть начинала. Я в ту ночь должна была в больнице ночное послушание исполнять. Говорю: «Не остаться ли с вами, матушка? Вы вон пошевелиться не можете». Она мне шепотом, еле слышно: «Ничего, отлежусь». Ну, я поплыла. Утром рано возвращаюсь, а у нас тут крик, метание…
– Нашли тело?
– Нет еще. У Манефы приключилась падучая. Подле входа в Февроньину келью. Ия с Вевеей ее держали. Это я уж потом догадалась: Манефа вошла к матушке (она ко всем без стука ходит), увидела кровищу, шарахнулась прочь – и в припадок. Она, дурочка, так-то тихая, а в припадке бешеная становится. Один раз Февронии палец до кости прокусила… Вижу я, что Вевея с Ией уже припадочной дощечку меж зубов сунули, лицо уксусом трут. Спрашиваю: «Что матушка, всё не встает?». Захожу проведать – Господи-Исусе! На полу – море чермное. Сама лежит – кожа меловая, сплошь в багровых точках. И всё вверх дном…
Еввула часто закрестилась.
– Келью вы, конечно, отмыли и всё там прибрали? – спросил Эраст Петрович, зная по ночному визиту, что это не так.
– Ничего не трогали. Как тело вынесли, больше не заходили. Я воспретила. Злое это место, там диавол побывал. Вот отслужит нынче отец благочинный очистительный молебен, тогда приберемся.
– Пойдемте. Покажете.
На месте преступления Фандорин сразу взял выпотрошенный ларец.
– Что здесь хранилось? Судя по сломанному замку, что-то ценное?
– В обители мирских ценностей нет. Разве что рубли крещеные, на неотложные нужды.
– К-крещеные?
– Кто в обитель жертвует, на бумажке крест рисует, а на монете царапает гвоздиком. На Христово дело потому что. Но паломниц у нас мало бывает. В ларце никогда больше двадцати рублей не скапливалось. А замок – это от Манефы. Она всюду лазит. Разбросает деньги, ищи потом.
– П-погодите, а мне рассказывали про какое-то драгоценное распятие? Разве игуменья его не здесь хранила?
– Было распятие какое-то, узорчатое, – равнодушно ответила иеромонахиня. – Феврония мне его показывала, любовалась. Не знаю, куда потом делось. Я зримой лепотой не интересуюсь. Суета это. А образ мук Спасителя нашего разукрашивать златом и цветными каменьями – грех. При мне здесь всё по-другому будет. Молитвой крепки будем, а не клумбами-цветочками, не показным милосердием, как при Февронии, Бог ей судья за ее тщеславие.
Поскольку больше ничего полезного злющая иеромонахиня поведать не могла, Эраст Петрович не отказал себе в удовольствии сообщить ей неприятное известие. Чтоб не говорила гадостей о ком не следует.
– Не бывать вам игуменьей, с-сударыня. Так что не стройте наполеоновских планов. Епископ постановил обитель Утоли-мои-печали закрыть, а монашек отсюда перевести. Сейчас благочинный объявит вам о том со всей надлежащей официальностью. И очень хорошо, что вы не станете настоятельницей. Особам вроде вас ни в коем случае нельзя давать власть над людьми. Честь имею.
Он коснулся пальцем кепи, с удовлетворением наблюдая, как сереет физиономия мегеры, как наливаются ненавистью ее глаза. Это тебе за нее, подумал Эраст Петрович – и сам поразился столь мелкой мстительности, совершенно ему не свойственной.
Еввула на прощанье прошипела – будто прокляла:
– Храни вас Госссподь…
От иеромонахини Фандорин отправился к сестре Вевее, памятуя, что та по ночам не спит, а слух у слепых обычно превосходный.
Старуху он застал точно в такой же позиции – сидящей у окна и быстро-быстро работающей спицами. Монахиня вязала пуховое покрывало, с поразительной аккуратностью составляя довольно сложный узор.
– Ты поди-ка, – сказала Вевея, не повернув головы к вошедшему – да и зачем, если глаза все равно незрячие? – Поди-ка ближе, дай лицо пощупаю. Ты меня видишь, я тебя нет. Что это за разговор? Поди, внучек, поди, не бойся меня, ведьму старую.
Он приблизился, снял кепи.
Морщинистые пальцы, отложив вязание, очень легко и быстро пробежали по лбу, носу, глазницам, щекам, рту, подбородку – словно ветерком обдуло.
– Красивый. Смелый. Умный. Грустный только. А я, когда молодая была, веселых любила. Ох, как любила…
– Вам вроде не положено такие вещи с удовольствием вспоминать, – удивился он.
– Я теперь всё с удовольствием вспоминаю, даже беды. И в слезах сладость есть. У меня жизнь долгая, в ней всё было. Я, внучек, сполна пожила, всем телом.
Руки безошибочно взяли покрывало, острые спицы заходили вверх-вниз, вверх-вниз. Не сводя с них взгляда, Фандорин спросил:
– Как это – всем телом?
– Девчонкой была – жила руками, хлебушек добывала. Стала юницей – научилась жить чреслами, ими больше заработаешь. А и веселее. – Удивительная монахиня засмеялась. – Потом Бог хорошего человека послал, который взял меня, ремеслом моим не побрезговал. Стала я утробой жить, детишек рожать. Потом решил Бог, что хватит с меня счастья. Мор был, и померли все, одна я осталась. Не могла взять в толк, зачем это Богу понадобилось, за что карает. А это Он хотел, чтобы я следующую жизнь ногами прожила. И ходила я, внучек, десять лет и два года, из конца в конец русской земли. Кормилась чем Бог пошлет, смотрела на виды, которые Он мне являл, набиралась ума. А когда ума накопила, начала головой жить. Торговлишкой занялась. Лавку поставила, за ней другую, третью. Богатой стала. А после головы настал черед сердца. Раздала я всё нажитое, ушла в монастырь и с тех пор, тридцать лет уже, одним только сердцем живу. Хорошо это, легко, безмысленно. Всё на свете понятно, ни на что не обижаешься. Вот глаза у меня потухли – и что? А ничего. Оказывается, зрение сердцу только мешает, на неважное отвлекает.
В мерных движениях костлявых рук с бурыми старческими пятнами было нечто завораживающее. Надтреснутый, но приятный голос убаюкивал.
– Что вы можете рассказать про ту ночь? – тряхнув головой, спросил Фандорин.
– Ветер был сильный. Я в тихую ночь, особенно если лунная, спать не могу, а в непогоду сплю крепко. И в ту ночь спала. Ничего, внучек, не слышала. И пробудилась поздно, от Маняшиного крика. Поняла: опять у бедняжки припадок. Встала, побежала…
Эраст Петрович был разочарован, но не уходил – медлил.
– А что вы думаете про смерть игуменьи?
– Думать тут нечего, – ответила старуха с улыбкой. – Приняла она мученическую кончину в награждение от Господа, чтобы сразу попасть к Его Престолу. Бог жалует тяжкой смертью тех, кого препаче любит. Я вот тоже хочу в муках умереть. Может, мне за то грехи простятся. Много их было…
– Ну а кто, по-вашему, мог ее убить?
– Известно кто. Дьявол. Для таких дел Бог его на посылках и держит. В кого дьявол поселился? Вот этого я, внучек, не знаю. Велика ли важность?
Поняв, что ничего полезного тут не узнаешь, Эраст Петрович поднялся.
– Для вас, может, и не велика, а я все-таки поищу, в кого тут вселился д-дьявол.
– Ищи. Ты пока головой живешь, тебе так положено. К кому ты теперь – к Иечке или к Маняше?
– К послушнице, к Ие.
– Тогда я с тобой. – Старуха поднялась. – Она мужчин боится. Отвыкла от них… Трепетная она. Когда матушка решила Ию сюда взять, я отговаривала. Не морочь голову девке, дай ей в мире пожить. Куда ей в монастырь – восемнадцати лет? А матушка мне: есть-де на свете такие девочки, кто рождается будто без кожи. Всё их ранит. Если из богатой семьи, ничего еще, сумеет запрятаться от грубости и жестокости. А бедной и простой куда спрячешься? Только в монастырь. И ведь права оказалась матушка. Ие здесь лучше. – Вевея удивленно покачала головой. – Когда матушка муку приняла, я боялась, что заболеет Иечка, а то и вовсе помрет. Она ведь как травинка, от всякого ветра стелется. Но ни слезинки не пролила. Тихая только очень стала, молчит всё время. И снова стала по ночам бродить…
Эраст Петрович встрепенулся.
– По ночам?
– Да. Во сне. И не уследишь за ней. Шажочки-то легкие. Выскользнет за дверь – не слышно. Если владыка поставит к нам игуменствовать Еввулу, уйду я отсюда. И заберу Ию с собой. Заморит ее злыдня.
– Не з-заморит, – сказал Фандорин и объяснил про закрытие обители. – Ладно, идемте. В самом деле, при вас она будет разговорчивей.
У себя в келье Ия сидела без головного убора, светлые волосы, слишком длинные для монашки, были рассыпаны по плечам, однако при виде мужчины девушка поспешно накинула черный плат и завязала его очень низко, по самые брови.
– Не бойся, внученька, – сказала Вевея, поднявшаяся на крылечко без помощи Фандорина и лишь на пороге взявшая его под локоть. – Это человек хороший. И весть у него хорошая. Еввулу тоже не бойся. Не будет она над нами владычествовать. Увезут нас отсюда, нынче же. При мне будешь.
– А я и не боюсь, бабушка, – спокойно ответила послушница – и Фандорин увидел, что она действительно смотрит на него хоть и застенчиво, но без страха. – Я теперь ничего не боюсь. Меня матушка Февронья оберегает.
И. Репин. Монахиня
– И правда не боится… – Вевея покачала головой. – Поменялось в тебе что-то… Редко я жалею, что глаза не видят, а сейчас на тебя посмотрела бы…
Эраст Петрович шагнул вперед, оглядывая комнату. Она была странная – совсем пустая, будто здесь никто не жил. Аккуратно застеленная кровать, голый стол, на стенах ни картинки, ни иконки. Даже распятия или креста нигде не было – удивительно для кельи. Есть люди, избегающие всякого соприкосновения с жизнью, будто стесняющиеся себя ей навязывать и оттого никак не проявляющие свою индивидуальность. Кажется, Ия была из таких.
– Вы, должно быть, очень любили игуменью? – как можно мягче спросил Фандорин.
– Почему любила? – Тонкое, до прозрачности ясное лицо смотрело на него с недоумением. – И сейчас люблю. Еще больше, чем раньше. Она – Спасительница.
Последняя фраза, непонятная, была произнесена с твердым убеждением.
– Иисус Христос, Он – Спаситель. Для мужчин в мир явился, только их спасти. Я это недавно поняла. Потому нам, женщинам, на свете так плохо и живется. К нам своя Спасительница явиться была должна. И вот она явилась, Феврония. За всех нас, сирых, мученическую смерть приняла. Женщин во сто крат трудней, чем мужчин спасти, потому что у нас душа тоньше. Оттого у Нее и ран гвоздинных не четыре, как у Христа, а во сто крат больше. За то и вознесена на небо, заступница.
– Ишь, разговорчивая какая, – удивилась Вевея. – По неделе слова не вытянешь, а тут… Ты гляди только, внучка, в новом монастыре про Спасительницу не болтай. Выгонят.
Ия улыбнулась, ничего не ответила.
Эраст Петрович пристально смотрел на нее. Определенно ненормальна, думал он, однако никаких признаков возбуждения, обычных при мозговом воспалении, не заметно. Эх, психиатра бы хорошего…
– Мне говорили, что вы иногда гуляете во сне. А в ту ночь? Ну, когда Феврония… в-вознеслась?
– Я не всегда знаю. – Послушница смотрела на него всё с тем же неестественным спокойствием. – Иной раз думаю, что ходила, а оказывается – сон. Или же проснусь – и вижу, что я в саду. Всегда на дорожке, никогда с нее не сворачиваю…. Но ту ночь я хорошо помню. Мне страшный сон был. Или не сон, не знаю. Будто иду я в темноте по аллее, между розовым кустом и жасминным, а навстречу – черная птица, большущая. Крылья растопырила. И прямо на меня! Хорошо я в сторону уклонилась. А она, птица, мимо прошелестела. И не увидела меня, хоть я вот туточки, рядом, была. Страшно было – жуть. А после ничего, чернота одна.
– То у тебя сон был, – сказала Вевея. – Ты человеку про явное рассказывай.
– Конечно сон, – легко согласилась Ия. – Просто очень страшный. Но пробуждение было того страшней. Просыпаюсь – на кровати поверх одеяла лежу. За окном ранний свет. И крики. Это с Маняшей припадок сделалася. А после того – сами знаете что было…
Она всхлипнула, но глаза остались сухими, и губы растянулись в улыбке.
– Подойди к ней, внучек, – сказала вдруг Вевея. – Делай, что велю.
Фандорин приблизился к девушке.
– Пятится она от тебя?
– Нет.
– Положи ей руку на плечо.
– З-зачем?
– Клади, клади.
Извинившись перед послушницей, Эраст Петрович слегка ее коснулся.
– Далась? Не отпрянула?
Внезапно Ия, улыбнувшись еще шире и глядя Фандорину в глаза, прижалась щекой к его руке.
– …Нет.
– Чудны дела твои, Господи! Правда, перестала людей бояться… – Старуха тоже подошла, взяла Ию за локти. – Может, тебе, внученька, теперь и в монастырь незачем?
– Я к Манефе, – сказал Эраст Петрович. – Время дорого. Как бы благочинный в колокол не ударил.
– Погоди, я с тобой. – Старуха отпустила девушку, шепнув ей: – После поговорим.
«Трудница» Манефа гостю обрадовалась. Маленькие глазки уставились на Фандорина с вялым, но несомненным интересом. Девочка жевала пряник, но перестала.
– Кыасивый дядя, – сказала она. – На, хосешь? С’адко.
Вынула изо рта бслюнявленный кусочек, протянула Эрасту Петровичу.
Во второй руке у девочки была длинная игла. На столе лежала уже знакомая Фандорину кукла.
– Чего она тебе дает? – спросила Вевея. – Сахарку? Значит, понравился ты ей. Бери, не обижай. И сядь. К столу сядь. Ей на тебя проще смотреть будет.
Старуха подошла, погладила инвалидку по волосам.
– Что делаешь, Маняша? Всё Февронью колешь?
Фандорин вздрогнул, приподнялся на стуле. Снова сел.
– З-зачем она это делает? И почему куклу так зовут?
– Игуменья подарила, потому и Февронья. Маняша куклу всюду с собой носит. И в больницу носила. Маняша у нас старательная. Лучше всех полы моет. А как кроватки застилает, как горшки выносит. Да, внученька?
Девочка несколько раз кивнула, потом слезла со стула и изобразила, как бережно она выносит горшки и как усердно трет щеткой пол. Куклу при этом держала под мышкой.
– З-зачем же ты колешь… Февронью? – спросил Эраст Петрович.
– Буву.
– Что?
– «Бужу», говорит, – перевела Вевея. – Это она в больнице умершую в первый раз увидела. Спрашивает: спит? Ей говорят: умерла. А Маняша не понимает. Ей объясняют: человек умер – это как уснул, только надолго. Не больно ему, и кушать не просит. Она и запомнила. Потом как-то раз докторшина кошка на стуле спала. Маняша спрашивает: умерла? Докторша занята была и, чтоб отвязаться: умерла-умерла, отстань. А сама не смотрит. Так Маняша взяла иглу лекарскую и ткнула – проверить, больно кошке или нет. Кошка с визгом со стула, а Маняша давай в ладоши хлопать. Понравилось ей. Теперь вот Февронью колет, всё разбудить хочет, бедная…
«Трудница» смотрела на Эраста Петровича снизу вверх, разинув рот. Из носу у нее текло, к губам прилипли крошки. Она снова протянула свое угощение.
– Б-большое спасибо, – поблагодарил Фандорин, взяв с липкой ладошки обслюнявленный кусочек пряника.
На секунду закрыл глаза. Содрогнулся.
Зачем она здесь жила? Уехала в несусветную дыру. Поселилась на утесе с нелепым, пошлым названием. Провела много лет в этом паноптикуме, в этом сумасшедшем доме. Потратила свою жизнь на бормотание молитв, на возню с малахольными, на кормление гадюк? Ради чего? Во имя химеры, во имя веры в какие-то сказки?
– Дядя умер? – послышался голос Маняши.
…Если бы она осталась. Господи, если бы она тогда осталась. Всё сложилось бы иначе. И для нее, и для него.
Фандорин чуть не подпрыгнул от острой боли – в колено вонзилась игла.
– Равбудила! Равбудила! – радостно завопила Манефа.
Буммм, буммм, буммм, – донесся из-за окна тройной медный гул.
– Вам пора, – пробормотал Эраст Петрович, поднимаясь. – Благочинный зовет…
Выйдя наружу, рванул воротник – нечем было дышать.
Homo silvanus
– …Итак, Сергей Тихонович, п-подведем итоги. Круг подозреваемых не ограничивается обитательницами монастыря. Убийца, если это человек сильный, смелый и ловкий, вполне мог вскарабкаться на утес со стороны Игуменьего Угла. Это раз.
– Все-таки Шугай, – вздохнул Клочков. – Если игуменью убил он и мы это объявим… Бррр… Надеюсь, что Хозяин нескоро поправится. Иначе…
Он красноречиво провел пальцем по горлу. Эраст Петрович слегка поморщился – не любил, когда мешают дедукции.
– Среди монашек кандидата в убийцы я не вижу. Это д-два. Слепая старуха, впечатлительная девица да ненормальная девочка-подросток. Единственная, кто худо-бедно подошел бы на роль злодейки – иеромонахиня Еввула. Есть мотив – честолюбие. Жестокая. Во взгляде читается нечто изуверское. Но у Еввулы как назло алиби – в ту ночь она дежурила в больнице… Ну и т-третье. Пожалуй, единственно отрадное. – Фандорин воздел палец, и товарищ прокурора внимательно уставился на указующий перст. – Демидовского распятия преступник не получил. Истязания ничего не дали. Игуменья не открыла своей тайны. Жалкие несколько рублей, хранившиеся в ларце, – вот всё, что досталось злодею или злодейке.
– Откуда вы это знаете?
– Иначе зачем было устраивать обыск? Нет, Февронья не открыла своего секрета.
– Поразительная женщина! – восхитился Сергей Тихонович. – Вынести такие мучения – и не сдаться. А с виду была такая хрупкая, покладистая… Но ведь распятие где-то спрятано. Где?
Эраст Петрович пожал плечами.
– Не знаю. Островок маленький, хороший тайник устроить трудно. Другие монашки могли наткнуться просто по случайности. Там ведь каждый метр хожен-перехожен. Это должно быть место, куда никто не заглядывает. – Говорил он рассеянно, думая о другом. – Меня, признаться, распятие нисколько не занимает. Меня интересует тот, кто ради этой разукрашенной цветными камешками штучки убил… – Он хотел сказать «лучшую на свете женщину», но не договорил.
Клочков был всё еще бледен, но руки уже почти не дрожали, да и держался титулярный советник несколько бодрее. Когда Фандорин вернулся с острова, Сергей Тихонович снова предъявил ему нетронутый пузырек с раствором морфия.
– С утра еле удержался. А потом легче стало, – гордо объявил он. – Почти совсем уже не тянуло.
– Отлично. Значит, теперь можно выкинуть.
– Вот уж нет. – Клочков спрятал коробочку в карман. – Будет напоминанием об одержанной победе. Суну руку, пощупаю – и самоуважения на капельку прибавится.
Выслушав выводы, сформулированные Фандориным, титулярный советник снова вытащил свой талисман, посмотрел на него. Тряхнул головой.
– Колебался, рассказывать или нет… Я ведь трус, вы знаете… Но если уж с одним бесом справился… И если вы все равно на первом подозрении держите Шугая …
– Говорите яснее. О чем вы не решались мне рассказать?
Клочков сделал отчаянный жест:
– Скажу! Пока вы отсутствовали, я не только кругами вокруг коробочки ходил. Когда немного отпустило, решил – прогуляюсь-ка я по лесу…
– Видались с Шугаем? – быстро спросил Эраст Петрович.
– Да. Я его не подозревал в убийстве. Но вдруг, думаю, он все же что-то видел или слышал. Вас он считает чужаком, а мне, возможно, что-то и расскажет. Он и в самом деле без вас был разговорчивей. Про ту ночь я от него, правда, ничего нового не узнал. Но он сказал, что беглый точно здесь, он нюхом чует и никуда не уйдет, пока не добудет награду. Доставит Хозяину палец, получит сто рублей и купит большую лодку, которую уже сторговал за сто двадцать целковых. Похвастался, – Клочков со значением понизил голос, – что двадцать рублей уже добыл. Я сразу не придал значения, а когда вы про ларец сказали…
– Не монастырские ли? – кивнул Фандорин. – Где ему еще было добыть деньги в здешней глуши? Б-браво, Сергей Тихонович. Полезная информация. Очень возможно, что Шугай торчит здесь не только из-за Ольшевского. Не теряет надежды добраться до распятия …
– Так что не произвести ли нам арест подозреваемого? – Клочков расправил плечи. – Я теперь знаю, где у Шугая логово. Это совсем недалеко. И черт с ним, с Хозяином. Закон есть закон, и я его полномочный представитель. Идемте, Эраст Петрович. Я победил морфий, одолею и трусость. Вы не думайте, у меня и оружие есть.
Он вынул из заднего кармана брюк маленький «браунинг», воинственно взмахнул им.
– Лучше суньте за поясной ремень. Быстрее вынимать и не зацепится, – посоветовал Фандорин. – Что ж, давайте оскальпируем вашего Чингачгука. Посмотрим на его рубли – стоят на них крестики или нет…
Когда шли через двор, Эраст Петрович посмотрел на докторский флигель: дверь на замке, шторы задвинуты.
– Что поделывает госпожа Аннушкина?
– Утром оседлала лошадь. Уехала куда-то. Должно быть в Шишковское, больше здесь некуда…
Посмотрел Фандорин и в сторону мертвецкой, но ничего спрашивать не стал – про Ольшевского титулярному советнику знать было незачем.
Углубились в лес. Первым шел Сергей Тихонович – сначала решительно и быстро. Потом медленнее. Наконец, вовсе остановился.
– Вам не придется участвовать в з-задержании, – тихо сказал ему Фандорин. – Такие вещи требуют навыка. Только укажите место. Я отлично управлюсь один.
– Я не боюсь Шугая! – возмущенно прошептал Клочков – и сразу угас. – Вру… Боюсь. Шугай-то ладно. С вами мне не страшно, но… Вы тогда сказали, что Хозяин пролежит неделю, а потом встанет. Но ведь вы не доктор? – Он смотрел на Эраста Петровича с надеждой. – Может, и не встанет?
– Встанет. А я к тому времени уже уеду. И вам придется разбираться с господином Саврасовым самому, никуда не денетесь. Но есть, конечно, и другой вариант. Он у вас в кармане. Сделали укольчик – и проблем нет… Д-далеко еще идти?
– Шагов сто. Вон до той большой ели. За ней ложбина, по ней направо еще столько же. Там у Шугая логово…
Лицо у Сергея Тихоновича шло пятнами, язык снова и снова облизывал сухие губы.
– Оставайтесь здесь, – сжалился Фандорин. – Только не топчитесь, стойте неподвижно. Никакого шума. Дальше я сам.
– Вы все равно не сумеете подобраться к нему незаметно. Шугай услышит. Лучше я покричу – пусть выйдет.
– Ко мне, после истории с шапкой? Навряд ли. А передвигаться бесшумно я умею. Учился.
В лесу, где всякий нестандартный звук слышен издалека, двести шагов – расстояние небольшое, поэтому Фандорин перешел на синоби-аруки, особую походку «крадущихся», для которой требуется идеальная балансировка тела. На пробу нарочно наступил на сучок – тот не хрустнул. Не шелестела под ногами жухлая, уже осенняя трава, не шуршала палая листва. Сидевшая на кусте орешника белка не обернулась, хотя Эраст Петрович, проходя мимо, мог бы дернуть ее за пушистый хвост.
Синоби-аруки предписывает не только самому не производить шума, но и чутко улавливать все посторонние звуки, для чего требуется предельное напряжение слуха – ведь двигаться подобным манером обычно приходится в темноте, когда от зрения мало проку.
Сделал плавный шаг – замер, прислушался. Еще шаг – опять. Перемещался не по прямой линии, а зигзагами, от дерева к дереву, избегая участков, освещенных солнцем. Это называлось «путь тени».
Если бы не концентрация слуха, Фандорин вряд ли услышал бы тихий полушелест-полупосвист, будто кто-то коротко втянул воздух. Непонятный звук донесся сбоку, из кустов.
Эраст Петрович качнулся в сторону, чтобы слиться со стволом сосны. Лоб щекотнуло легким движением воздуха. В кору – там, где мгновение назад находился фандоринский висок – сочно воткнулась длинная игла.
Перекатившись по земле, уже не заботясь о беззвучии, Фандорин выхватил из подмышечной кобуры «франкотт» (особая компактная модель, сделанная по персональному заказу для патронов повышенной убойной силы).
Однако стрелять патронами с повышенной убойной силой было не в кого.
Куст, из-за которого прилетела игла, не шевелился. Шагов слышно не было. Стрелявший владел техникой бесшумного бега не хуже «крадущихся» – во всяком случае, в условиях леса.
Вскинув руку, Эраст Петрович веером, перемещая ствол по пол-сантиметра, высадил весь барабан в сектор, куда должен был ретироваться несостоявшийся убийца. Целил на уровне колена.
Прислушался – ни крика, ни звука падения.
Мимо…
Сзади с треском и сопением подбежал Сергей Тихонович, размахивая «браунингом».
– Что? Что? – кричал он. – Вы упали? Ранены?
Гоняться по лесу за лесным охотником – дело безнадежное. Фандорин не стал и пытаться.
Он подошел к сосне. Выдернул глубоко засевшую иглу.
– Приравнивается к чистосердечному п-признанию. Шугай знает, какое дело я расследую. И решил остановить расследование.
Клочков озирался по сторонам.
– Вы попытались и у вас не вышло! Найти его вы не найдете! А ко мне он выйдет сам! Он же не знает, что я с вами заодно! Я арестую его! В конце концов, у меня пистолет!
– Шугай слишком быстр для вас, – сказал Эраст Петрович расхрабрившемуся титулярному советнику. – … Все-таки странно, что я выпустил семь пуль и все в молоко.
Он пошел вперед, через кустарник, внимательно осматриваясь.
Сергей Тихонович не отставал.
– Знаете, когда я дал вам пойти вперед одному, а сам остался сзади, мне стало стыдно и противно… Черт, с морфием жилось намного легче. А тут – одно вытекает из другого. Как лестница. По ней можно только вниз или вверх. И если начал подниматься, то уже деваться некуда. Со ступеньки на ступеньку, вверх… И лестница всё круче… Я о чем думал? Если доказать виновность Шугая, а того прикрывает Хозяин… Это ведь можно и самого Саврасова сковырнуть! Я же товарищ прокурора! Я отвечаю за законность в Темнолесском уезде. Так ведь?
– Не знаю, вам виднее, – ответил Фандорин: максимум того, чем можно помочь другому человеку – повернуть в правильную сторону и слегка подтолкнуть. А пойдет он туда или нет, решать ему самому.
– Ну а если мне виднее, не мешайте. Сделаю, как считаю нужным! Я арестую его!
Клочков напролом кинулся через заросли, а Эраст Петрович остался на месте – заметил нечто интересное. Капельку темной крови, повисшую на стебле травы.
Ага, все-таки не в молоко.
Зацепило несильно. Кость не задета, иначе раненый как минимум споткнулся бы, и на земле остался бы след. Артерия не повреждена – кровь венозная.
И все же появился шанс найти неуловимого Чингачгука.
Не обращая внимания на крики Сергея Тихоновича (тот где-то, уже на изрядном расстоянии, хрустел сучьями и вопил: «Шугай! Шугай! Это я, Клочков!»), Фандорин пошел дальше. Глядел только под ноги. Метрах в пяти обнаружил вторую каплю. Потом и третью.
Теперь движение убыстрилось – определилось направление, в котором уходил раненый.
Эраст Петрович перешел на полубег, останавливаясь, только если не находил следующей капли. Тогда начинал искать – и корректировал траекторию.
Крики Клочкова были уже не слышны, когда Фандорин достиг места, где раненый сделал передышку, очевидно, сочтя, что находится в безопасности. Здесь накапано было гуще. Сорван листок какого-то незнакомого Эрасту Петровичу лесного растения. Должно быть, нечто кровоостанавливающее.
Всё. Капель больше не было. След оборвался.
Судя по направлению, в котором уходил раненый, он держал путь к реке. Эраст Петрович задумчиво почесал комариный укус на щеке, но повернул в прямо противоположную сторону – туда, где пролегала дорога на Шишковское.
Сдвинул кепи на затылок. Перешел на легкий, размеренный бег.
Вернулся Эраст Петрович уже в седьмом часу.
Клочков кинулся ему навстречу.
– Где вы пропадали? Господи, я не знал, что думать!
– Пытался отыскать с-след. А что у вас? Вышел он к вам?
Читать бесплатно другие книги:
