Заводная и другие (сборник) Бачигалупи Паоло

Лалджи с благодушным видом наблюдал.

— Ни за что не попадешь.

— Смотри. — Крео старательно целился. На них упала чья-то тень.

— Не стреляйте!

Крео развернулся вместе с ружьем. Лалджи замахал на него рукой:

— Стой! Это он!

Вновь прибывший оказался худощавым стариком, лысым, если не считать засаленного седого пуха и бровей, тяжелая нижняя челюсть густо заросла щетиной. Грязная и изодранная мешковина прикрывала его тело, в запавших глазах светилось некое знание, пробудившее в Лалджи давнее воспоминание о виденном когда-то садху,[7] посыпанном пеплом, все это — спутанные волосы, пренебрежение к одежде, отстраненность во взгляде — результат просветленности. Лалджи прогнал от себя воспоминание. Этот человек вовсе не святой старец. Просто человек, к тому же потрошитель генов.

Крео снова прицелился в далекого чеширца.

— На юге я получил бы по голубой банкноте за каждого убитого зверя.

— Здесь вам никто ничего не заплатит, — сказал старик.

— Верно, но это же вредители.

— Не их вина, что мы сделали их слишком совершенными. — Старик неуверенно улыбнулся, словно примеряя новое выражение лица. — Прошу вас — Он опустился перед Крео на колени. — Не стреляйте.

Лалджи положил руку на пружинное ружье Крео.

— Оставь чеширцев в покое.

Крео нахмурился, но все-таки разрядил механизм, раздался вздох высвободившейся энергии.

Специалист по калориям произнес:

— Я Чарльз Бауман. — Он выжидающе смотрел на них, будто надеясь быть узнанным. — Я готов. Я могу ехать.

Гита умерла, теперь Лалджи был в этом уверен.

Временами он притворялся, будто может быть иначе. Притворялся, будто она могла обрести какую-то новую жизнь, даже после того, как он уехал.

Но она умерла, и он был в этом уверен.

Это был его тайный позор. Один из наростов на его жизни, приставший к нему, словно собачье дерьмо к ботинкам, умаляющий его в собственных глазах; как и тот случай, когда он кинул камень и разбил голову мальчику, без всякой причины, просто посмотреть, сможет ли, или когда он выкапывал из земли зерна и съедал одно за другим, слишком оголодавший, чтобы с кем-то делиться. А потом была Гита. Вечно была Гита. И то, как он бросил ее и уехал, чтобы жить поближе к калориям. И то, как она стояла в доках и махала, когда он отчаливал, хотя она сама оплатила его переезд.

Он помнил, как догонял ее, когда был маленьким, следуя за шуршанием шальвар-камиза,[8] а она мчалась впереди, волосы черные и черные глаза и белые-пребелые зубы. Он не знал, действительно ли она была так красива, как он помнил. В самом ли деле ее умащенная черная коса блестела так, как ему казалось, когда она сидела с ним в темноте, рассказывая истории об Арджуне и Кришне,[9] Раме[10] и Ханумане.[11] Как много всего потеряно! Он задумывался иногда, правильно ли он помнит ее лицо, или же он подменил его лицом какой-нибудь болливудской актрисы[12] со старого плаката, одного из древних плакатов, которые Шрирам держал в укромном месте в мастерской и ревностно оберегал от влияния света и воздуха.

Долгое время он думал, что вернется назад и отыщет ее. Что сможет ее накормить. Что станет посылать деньги и пищу на свою истребленную насекомыми родину, существующую ныне лишь в его воображении, в его снах, когда он в полусознательном состоянии бредил пустыней, черными и красными сари, женщинами в песках, их черными волосами и серебряными браслетами и голодом, — последние его воспоминания были полны голода.

Он фантазировал, что сумеет контрабандой перевезти Гиту через сверкающее море, поближе к бухгалтерам, высчитывающим квоты на сожжение калорий для всего мира. Поближе к калориям, как однажды сказала она сама, давным-давно. Поближе к людям, которые обеспечивали стабильные цены, учитывая возможные ошибки, и управляли энергетическим рынком, защищая его от переизбытка пищи. Поближе к этим маленьким божкам, в чьей власти, большей, чем у Кали,[13] было разрушить мир.

Но теперь она уже умерла, либо от голода, либо от болезней, он был в этом уверен.

Уж не поэтому ли Шрирам обратился к нему? Шрирам знал о его жизни больше, чем кто-либо другой. Шрирам нашел его вскоре после его приезда в Новый Орлеан, узнал в нем своего соотечественника, не одного из индийцев, давно обосновавшихся в Америке, а того, кто говорит на диалектах деревень пустыни, кто все еще помнит, какой был страна до нашествия генномодифицированного долгоносика, листоверток и корневой гнили. Шрирам спал на полу рядом с ним, когда они оба работали в намоточных мастерских за одни лишь калории, и ничего больше, и были благодарны и за это, как будто бы они сами были модифицированными долгоносиками.

Естественно, Шрирам сумел подобрать слова, чтобы отправить его вверх по течению. Шрирам знал, как сильно он хочет привести в равновесие то, что его утратило.

Они шли за Бауманом по пустым улицам, сворачивали в сохранившиеся переулки, петляли между изъеденными термитами деревянными постройками, спотыкались о бетонные фундаменты и металлическую арматуру, слишком бесполезную, чтобы брать ее с собой, и слишком упрямую, чтобы проржаветь и рассыпаться. Наконец старик заставил их протиснуться между ободранными корпусами двух ржавых автомобилей. Пройдя между ними, Лалджи с Крео ахнули.

Подсолнухи качались у них над головами. Заросли широких плотных листьев хлестали по ногам. Сухие кукурузные стебли шуршали на ветру. Бауман обернулся на их удивленные возгласы, и его улыбка, сначала неуверенная, сделалась широкой от нескрываемого удовольствия. Он засмеялся и замахал, предлагая идти дальше, продираясь через сад из цветов, и трав, и еды, цепляясь своей драной мешковиной за высохшие кочаны капусты, на которых зрели семена, и путаясь в плетях канталуп. Крео с Лалджи пробирались сквозь заросли, огибая лиловые кусты баклажанов, помидоры с алыми круглыми плодами, шуршащие оранжевые перцы. Пчелы громко гудели между подсолнухами, тяжело нагруженные пыльцой.

Лалджи остановился среди зарослей и окликнул Баумана:

— Все эти растения, они не созданы?

Бауман остановился и пошел назад, вытирая с лица пот и овощной сок, улыбаясь:

— Ну, смотря что подразумевается под словом «созданные», но нет, эти растения не принадлежат ни одной энергетической компании. Некоторые из них — даже прямые наследники настоящих. — Он снова улыбнулся. — Или очень близкие родственники.

— Как же они выжили?

— Ах, это. — Он протянул руку и сорвал помидор. — Генномодифицированные долгоносики «Ниппона», листовертки или, может быть, цибискозные бактерии, вы это имеете в виду? — Он впился зубами в помидор, и сок брызнул на его заросший седой щетиной подбородок. — На многие сотни миль нет других наследников настоящих растений. Это островок в океане «СоиПРО» и «Хай-Роста». Они образуют вокруг непреодолимый барьер. — Он задумчиво посмотрел на сад и снова откусил кусок помидора. — Но теперь, когда приехали вы, разумеется, выживут лишь немногие из этих растений. — Он покивал Лалджи и Крео. — Вы принесли с собой какую-нибудь инфекцию, а большинство этих раритетов способно выжить только в полной изоляции. — Он сорвал еще один помидор и протянул его Лалджи. — Попробуйте.

Лалджи посмотрел на блестящую алую кожицу. Откусил кусочек и ощутил разом сладость и кислоту. Улыбаясь, он протянул помидор Крео, тот откусил кусок и поморщился от отвращения.

— Меня устраивает «СояПРО».

Он отдал помидор Лалджи, который с жадностью прикончил его.

Бауман улыбнулся аппетиту Лалджи:

— Думаю, вы достаточно пожилой человек, чтобы помнить, какой была настоящая еда. Можете есть до нашего отъезда, сколько захотите. Они все равно погибнут.

Он развернулся и снова побрел через заросший сад, отводя в стороны сухие кукурузные стебли властными движениями рук.

За садом стоял разрушенный дом, накренившийся так, будто на него сел мегадонт, прогнувшиеся стены были в дырах. Обрушившаяся крыша съехала набок, с одной стороны находился водоем, глубокий и спокойный; его гладь тревожили только водомерки. Была прорыта дренажная канава, чтобы направлять дождевую воду в пруд.

Бауман обогнул пруд по краю и исчез на ведущей вниз крошащейся лестнице. К тому времени, когда Лалджи с Крео нагнали его, он уже завел пружину фонарика, и его тусклая лампочка неровным светом заливала подвал, пока раскручивалась пружина. Он еще раз завел фонарик, озираясь кругом, потом нашарил спички и зажег лампу. Замоченный в растительном масле фитиль давал высокое пламя.

Лалджи осмотрел подвал. Здесь было пусто и сыро. Пара соломенных тюфяков лежала на разбитом бетонном полу. В углу находился компьютер, корпус красного дерева и крошечный экран поблескивали, ножной привод был истерт от частого употребления. У стены располагалась кухня, где на полках буфета во множестве выстроились банки с зерном, мешочки с продуктами свисали с потолка, чтобы до них не добрались грызуны.

Старик указал на стоящий на полу рюкзак:

— Вот мой багаж.

— А что делать с компьютером? — спросил Лалджи. Бауман хмуро посмотрел на машину:

— Ничего. Он мне не нужен.

— Но он стоит денег.

— Все, что мне требуется, заключено у меня в голове. Все, что есть в этой машине, идет от меня. Мой жир превратился в знания. Мои калории с помощью ножного привода перешли в анализ данных. — Он поморщился. — Иногда я гляжу на этот компьютер, и все, что вижу, — себя, сходящего на нет. Я когда-то был толстяком. — Он многозначительно покачал головой. — Я не стану по нему скучать.

Лалджи начал протестовать, но тут Крео вздрогнул и вскинул пружинное ружье:

— Здесь еще кто-то есть.

Лалджи увидел ее, пока Крео говорил: девушку, сидящую на корточках в углу, скрытую тенью, худенькое, внимательно глядящее веснушчатое создание со слипшимися каштановыми волосами. Крео со вздохом опустил ружье.

Бауман помахал рукой:

— Выходи, Тази. Это те люди, о которых я тебе рассказывал.

Лалджи пытался понять, сколько времени она просидела вот так, в темноте подвала, дожидаясь. Она производила впечатление существа, которое почти срослось с этим подвалом: висящие сосульками волосы, темные глаза, почти поглощенные расширенными зрачками. Он развернулся к Бауману:

— Мне казалось, речь шла только о вас. Радостная улыбка Баумана угасла.

— И вы из-за этого повернете назад?

Лалджи рассматривал девушку. Кто она, любовница? Его дочь? Удочеренная дикарка? Он так и не решил. Девушка втиснула ладонь в ладонь Баумана. Старик успокаивающе похлопал ее по руке. Лалджи помотал головой:

— С ней нас будет слишком много. Я согласился доставить вас. Я продумал способ, как вас перевезти, как спрятать от пограничников и патрулей. А ее, — он махнул рукой в сторону девушки, — я брать не обязан. И вас-то везти — слишком рискованно, а с ней риску — в два раза больше? Нет. — Он энергично замотал головой. — Это невозможно.

— Но какая разница? — спросил Бауман. — Это ничего вам не стоит. Сила течения перевезет нас всех. У меня есть запас пищи на нас обоих. — Он подошел к буфету и принялся снимать стеклянные банки с бобами, чечевицей, кукурузой и рисом. — Вот, смотрите.

— Пищи у нас более чем достаточно, — ответил Лалджи.

— Надо полагать, «СоиПРО»? — покривился старик.

— А чем плоха «СояПРО»? — возмутился Крео.

Старик усмехнулся и взял банку зеленой фасоли, плавающей в рассоле.

— Конечно, ничем не плоха. Но человеку необходимо разнообразие. — Он принялся набивать рюкзак новыми банками, беззаботно позволяя им стукаться друг о друга. Он уловил презрительное сопение Крео, улыбнулся и вдруг пояснил заискивающе: — На всякий случай, если вдруг все остальное закончится. — Он закинул в рюкзак еще несколько банок.

Лалджи рубанул по воздуху рукой:

— Ваша еда не проблема. Проблема — ваша девушка, с ней опасно!

Бауман покачал головой:

— Никакой опасности. Никто даже не посмотрит на нее. Она даже может ехать не прячась.

— Нет. Вам придется ее оставить. Я ее не возьму. Старик в сомнении посмотрел на девушку. Она в ответ взглянула на старика, вырвав свою руку из его.

— Я не боюсь! Я могу пока пожить здесь. Как и раньше.

Бауман нахмурился, о чем-то задумавшись, и в конце концов покачал головой:

— Нет! — Он поднял взгляд на Лалджи: — Если она не может поехать, то не могу и я. Она кормила меня, пока я работал. На мои исследования уходили те калории, которые должны были достаться ей. Я слишком многим ей обязан. Я не оставлю ее волкам, рыщущим по округе.

Он положил руки девушке на плечи и поставил ее перед собой, между ним и Лалджи. Крео поморщился:

— Какая разница-то? Возьми ее. У нас полно свободного места.

Лалджи, не соглашаясь, покачал головой. Они с Бауманом пристально глядели друг на друга.

— А может, он отдаст нам компьютер? И мы в расчете, — предложил Крео.

Лалджи упрямо мотнул головой:

— Нет. Меня не волнуют деньги. Слишком опасно везти ее с собой.

Бауман засмеялся:

— Зачем же вы проделали весь этот путь, если боитесь? Половина энергетических компаний хочет меня прикончить, а вы говорите о какой-то опасности!

Крео нахмурился:

— О чем это он толкует?

Брови Баумана поползли вверх от изумления.

— Так вы не рассказали обо мне вашему товарищу? Крео переводил взгляд с Лалджи на Баумана и обратно.

— Лалджи?

Лалджи глубоко вздохнул, все еще не сводя взгляда с Баумана.

— Говорят, он может подорвать энергетические монополии. Может воссоздать «СоюПРО».

Крео на миг обомлел:

— Это невозможно! Бауман пожал плечами:

— Для вас, может быть. Но для человека, обладающего знаниями?.. По доброй воле посвятившего жизнь спиралям ДНК? Более чем возможно. — Он обхватил руками свою худущую девчонку и прижал к себе. Улыбнулся Лалджи. — Итак? Мы пришли к какому-нибудь соглашению?

Крео покачал головой, сбитый с толку.

— Я-то думал, ты затеял денежное дело, Лалджи, но это… — Он снова покачал головой. — Не понимаю. Как, черт побери, мы сможем сделать на таком деньги?

Лалджи одарил Крео мрачным взглядом. Бауман улыбался, терпеливо дожидаясь, а Лалджи боролся с желанием запустить лампу в лицо этому человеку, такому методичному, такому уверенному в себе, такому верному…

Он резко развернулся и пошел к лестнице.

— Бери компьютер, Крео. Если из-за его девчонки у нас будут какие-нибудь неприятности, мы вышвырнем обоих в реку, а его знания останутся с нами, — бросил он на ходу.

Лалджи помнил, как его отец отодвигал тхали,[14] притворяясь, будто бы уже сыт, хотя дал[15] едва покрывал дно стальной тарелки. Он помнил, как мать подкладывала ему лишний кусочек. Он помнил Гиту, глядевшую пристально и молча, а затем все они поднимались с общей кровати, на которой сидели с поджатыми под себя ногами, и лихорадочно принимались за какие-то дела, нарочито не обращая внимания на него, доедающего дополнительную порцию. Он помнил вкус лепешек-роти во рту, сухих, как зола, которые он все равно заставлял себя глотать.

Он помнил посадки. Он сидел на корточках рядом с отцом в знойной пустыне, весь облепленный желтой пылью, и сажал семена, которые они сберегли, сохранили, хотя их можно было бы съесть, скопили, хотя с их помощью Гита могла бы потолстеть и выйти замуж; и отец, улыбаясь, говорил:

— Эти семена породят сотни новых семян, и тогда все мы будем есть досыта.

— А сколько семян они породят? — спрашивал Лалджи.

И отец смеялся и раскидывал руки во всю ширь и казался таким сильным и большим со своими белыми крупными зубами, красными и золотыми серьгами, с морщинками вокруг глаз, когда кричал в ответ: «Сотни! Тысячи, если ты будешь молиться!» Лалджи молился, молился Ганеше и Лакшми, Кришне и Рани Сати,[16] Раме и Вишну,[17] каждому богу, какого мог припомнить, присоединяясь к множеству крестьян, делавших то же самое, пока он поливал водой из колодца крошечные зерна или стоял на страже в темноте на случай, если кто-нибудь захочет выкопать бесценные семена и перевезти на какое-нибудь другое поле.

Он сидел там каждую ночь, пока над головой не загорались холодные звезды, глядя на ряды семян, ожидая, поливая, молясь и снова ожидая до того дня, когда отец покачал головой и сказал, что все без толку. Но он и тогда еще надеялся, пока наконец не пришел на поле и не выкопал зерна, одно за другим, и обнаружил, что они уже испортились; крошечные трупики лежали у него на ладонях, сгнившие. Такие же безжизненные, как и в тот день, когда они с отцом посадили их.

Он сидел скорчившись в темноте и поедал холодные мертвые семена, понимая, что должен поделиться ими, но был не в силах обуздать свой голод и отнести зерна домой. Он сожрал их в одиночку, наполовину сгнившие и испачканные землей, тогда он впервые ощутил истинный вкус «Чистых Калорий».

В свете раннего утра Лалджи омывался в самой священной реке усыновившей его земли. Он погружался в илистые воды Миссисипи, смывая с себя груз сна, очищая себя перед лицом богов. Он забрался обратно на палубу, скользкий от воды, — с плавок текло, коричневая кожа блестела, — насухо вытерся полотенцем, глядя на противоположный берег, где восходящее солнце кидало золотистые блики на рябую поверхность реки.

Он закончил вытираться и надел новую, чистую одежду, прежде чем отправиться к своим святыням. Он зажег перед богами благовония, положил «Ю-Тех» и «СоюПРО» перед крошечными резными идолами Кришны и его супруги, щедрой Лакшми, перед Ганешей с головой слона. Он опустился перед идолами на колени, пал ниц и молился.

Они плыли на юг по течению реки, легко расставаясь с яркими осенними деньками, глядя, как листья меняют цвет и наступает холодная погода. Умиротворенное небо висело над головой и отражалось в реке, превращая грязные воды Миссисипи в мерцающую синеву, и они двигались по этой синей дороге на юг, следуя по главному потоку реки, оставляя позади бухты и притоки и забившие их караваны барж, а сила течения увлекала лодку вперед, выполняя всю необходимую работу.

Лалджи был рад этому плавному движению вниз по реке. Первые шлюзы уже остались позади, и он был свидетелем того, как вынюхивающие ищейки патрульных проходили мимо того места под палубой, где прятался Бауман. Лалджи начал надеяться, что поездка окажется такой легкой, как обещал Шрирам. Тем не менее он молился дольше и горячее каждый раз, когда полицейские патрули проносились мимо на своих скоростных судах, и он подкладывал дополнительную порцию «СоиПРО» идолу Ганеши, в отчаянной надежде, что Устранитель Препятствий и дальше будет их устранять.

К тому времени, когда он завершил утреннее священнодействие, зашевелились все остальные. Крео спустился вниз и отправился на камбуз. Бауман пришел вслед за ним, ругая «СоюПРО» и предлагая что-то из наследников прежних культур, которых Крео с подозрением отверг. Тази сидела на палубе, закинув в воду удочку, в надежде выловить одного из увесистых неповоротливых живолососей, которые время от времени били хвостами по днищу судна в теплой мутной воде.

Лалджи отвязал лодку и занял свое место у руля. Он снял ступоры с пружин, и лодка выбралась на стремнину, накопленные джоули сочились из драгоценных пружин ровным потоком по мере высвобождения молекул, одной за другой, надежные от первого витка до последнего. Он пристроил лодку между неуклюжими зерновыми баржами и снова застопорил пружины, ложась в дрейф.

Бауман с Крео вернулись на палубу, Крео как раз спрашивал:

— …знаешь, как вырастить «СоюПРО»? Бауман засмеялся и сел рядом с Тази.

— И что с того толку? Патрули найдут поля, потребуют лицензии, а если их не предъявишь, поля будут жечь, жечь и снова жечь.

— Так какая от тебя польза?

Бауман улыбнулся и ответил вопросом на вопрос:

— «СояПРО», каким самым ценным качеством она обладает?

— Высокой калорийностью.

Резкий смех Баумана разнесся над рекой. Он взъерошил волосы Тази, и они обменялись изумленными взглядами.

— Ты насмотрелся рекламных плакатов «Агро-Гена»! «Энергия — миру», как же, как же… О, «Агро-Ген» и им подобные должны просто обожать вас. Таких легковерных, таких… сговорчивых. — Он снова засмеялся и покачал головой. — Нет. Любой может создать высококалорийные растения. Что еще?

Крео, уязвленный, сказал:

— Они устойчивы к долгоносику.

На лице Баумана появилось хитрое выражение.

— Уже ближе, да. Непросто создать растение, устойчивое к долгоносику, к листовой ржавчине, почвенным бактериям, поражающим корни… Сколько напастей одолевает нас в современном мире, сколько тварей покушается на наши растения, но подумай еще, за что мы больше всего любим «СоюПРО»? Мы, «Агро-Ген», который «обеспечивает мир энергией»? — Он махнул рукой на караван барж, раскрашенных рекламой «Супервкуса». — Что делает «Супервкус» настолько идеальным с точки зрения перспектив энергетических компаний? — Он повернулся к Лалджи. — Ты-то ведь знаешь, индиец, верно? Разве не поэтому ты проделал такой большой путь?

Лалджи пристально посмотрел на него. Когда он заговорил, голос его звучал хрипло:

— Их зерна стерильны.

Бауман смотрел Лалджи в глаза. Улыбка сошла с его лица. Он наклонил голову:

— Да. Именно так, именно. Генетический тупик. Дорога в один конец. Мы теперь платим за привилегию, которую природа дала нам добровольно, в обмен всего лишь на незначительный труд. — Он снова взглянул на Лалджи. — Прости. Я должен был подумать, прежде чем задавать тебе этот вопрос. Наверное, ты больше, чем кто-либо из нас, знаешь цену всем оптимистическим заявлениям.

Лалджи покачал головой:

— Можешь не извиняться. — Он кивнул на Крео. — Расскажи ему все остальное. Расскажи ему, что ты умеешь. Что ты, как мне сказали, можешь.

— Кое-что лучше оставлять не высказанным вслух. Лалджи это не обескуражило.

— Расскажи ему. Расскажи мне. Еще раз. Бауман пожал плечами.

— Если ты ему доверяешь, значит, я тоже должен ему доверять, верно? — Он повернулся к Крео. — Ты ведь знаешь чеширцев?

Крео фыркнул, выражая свое отвращение.

— Они вредители сельского хозяйства.

— Ах да! По голубой банкноте за каждого мертвого зверя. Я и забыл. Но что же делает наших чеширцев такими паразитами?

— Они линяют. Они уничтожают птиц.

— И?.. — подталкивал его Бауман. Крео пожал плечами.

— Подумать только, ради таких людей я даром растрачиваю жизнь на исследования, а свои калории — на компьютерные циклы. — Бауман покачал головой. — Ты назвал чеширцев заразой, действительно, они и есть зараза. Нашлось несколько зажиточных заказчиков, одержимых Льюисом Кэрроллом, и чеширцы вдруг появились повсюду, прямые наследники обычных кошек, убивающие птиц, вопящие по ночам, но, что самое важное, их потомки, в поразительных девяноста двух процентах из ста, тоже чеширцы, чистокровные, абсолютные. Мы создали новый вид в мгновение ока, с точки зрения эволюции, и популяция певчих птиц исчезла почти с той же скоростью. Из-за более совершенного хищника, и, что самое важное, хищника, который размножается.

С «СоейПРО», с «Ю-Техом» энергетические компании могут выдавать патенты на растения, использовать полицию по охране интеллектуальной собственности и чувствительных псов, чтобы вынюхивать то, что им принадлежит, но даже полицейские патрули могут только лишь инспектировать все эти акры. Самое главное — семена стерильны, это вещь в себе. Кое-кто может украсть немного, там или тут, как делаете вы с Лалджи, но в конечном счете это всего лишь небольшие потери от общих чудовищно больших прибылей, поскольку никто, кроме энергетических компаний, не может вырастить из этих семян растения.

Но что произойдет, если мы придадим «СоеПРО» новые качества, тайком, как мужчина приходит к жене лучшего друга? — Он взмахнул руками, указывая на зеленые поля, тянущиеся вдоль реки. — Что, если кто-нибудь посеет неких бастардов среди этих лицензированных драгоценностей, окружающих нас? До того, как энергетические компании соберут урожай и разошлют клиперы своей могучей флотилии, груженные сжатым зерном по всему миру, до того, как лицензированные дилеры доставят патентованный урожай своим покупателям. Какого рода семена они в таком случае соберут?

Бауман начал загибать пальцы на руке, перечисляя:

— Устойчивые к долгоносику и листовертке, да. Высококалорийные, да, разумеется. Генетически отличные и, следовательно, незапатентованные? — Он коротко улыбнулся. — Может быть. Но самое главное, способные давать потомство. Необычайно плодовитые. Зрелые, калорийные, потенциально способные к воспроизводству. — Он подался вперед. — Только представьте. Семена, развезенные по всему миру теми же самыми рогоносцами, которые все время сжимали их в кулаке, все эти семена, жаждущие размножаться, жаждущие дать чудесное потомство с полным набором тех самых качеств, которыми в первую очередь им запрещалось обладать! — Он захлопал в ладоши. — О, что это будет за зараза! И с какой скоростью она распространится!

Крео смотрел во все глаза, на его лице отображалось нечто среднее между ужасом и восторгом.

— И ты можешь это сделать?

Бауман засмеялся и снова захлопал в ладоши:

— Я стану новым Джонни Яблочное Зернышко![18]

Лалджи проснулся как от толчка. Вокруг него по реке растекалась почти непроницаемая тьма. На зерновых баржах горело несколько сигнальных огней, поддерживаемых энергией течения, огибающего их неповоротливые туши. Вода била в борта лодки и плескала на берег, к которому они причалили. Рядом с Лалджи, завернувшись в одеяла, лежали все остальные.

Что его разбудило? Вдалеке перекликалась в темноте пара деревенских петухов. Лаяла собака, выведенная из себя какими-то таинственными запахами или звуками, которые заставляют собак порывисто вскакивать и охранять свою территорию. Лалджи закрыл глаза и прислушался к мягкому плеску воды, к звукам далекой деревни. Если напрячь воображение, можно представить, что он встречает рассвет рядом с другой деревней, далеко-далеко отсюда, давным-давно исчезнувшей.

Почему же он проснулся? Он снова открыл глаза и сел. Напрягая зрение, всмотрелся в темноту. На черном фоне реки возникла тень, движущееся пятно.

Лалджи затряс Баумана, зажав ему рот рукой.

— Прячься! — прошептал он.

Рядом с ними вспыхнули огни. Глаза Баумана широко раскрылись. Он скинул с себя одеяло и пополз к своему убежищу. Лалджи бросил его одеяло к своим, пытаясь скрыть количество спящих на палубе, когда ярко вспыхнули новые огни, заскользили по палубе, пригвождая их, как насекомых к доске коллекционера.

Отбросив игру в таинственность, лодка с полицейским патрулем отпустила пружины и рванулась к ним. Затормозила перед их лодкой, прижав их к берегу, и полицейские полезли на борт. Трое и две собаки.

— Всем оставаться на местах! Держать руки на виду! Лучи фонариков заскользили по палубе, ослепительно яркие.

Крео с Тази выползли из-под своих одеял и встали, изумленные. Ищейки заворчали и рванулись с поводков. Крео попятился от них, выставив перед собой руки, защищаясь. Один из полицейских осветил их фонариком.

— Кто владелец лодки? Лалджи перевел дыхание:

— Лодка моя. Это моя лодка. — Фонарик развернулся и ослепил его. Он сощурился от яркого света. — Мы сделали что-то не так?

Старший, капитан, ничего не ответил. Остальные полицейские рассыпались по палубе, водя фонариками, освещая людей на борту. Лалджи заметил, что все они, за исключением старшего, сущие мальчишки, у них едва начали пробиваться усы и бороды. Просто новобранцы, и только пружинные ружья и бронежилеты придают им весомости.

Двое из них пошли к трапу вместе с собаками, а четвертый перепрыгнул на борт с отлично оснащенной полицейской лодки.

Лучи фонариков исчезли в недрах суденышка Лалджи, вытянутые тени заплясали по трапу. Крео, пятясь, умудрился каким-то образом добраться до того места, где находился их тайник с пружинными ружьями. Его руки как бы невзначай застыли рядом со щеколдами. Лалджи шагнул к капитану, в надежде предупредить какую-нибудь безрассудную выходку со стороны Крео. Капитан посветил на него фонариком.

— Что вы здесь делаете?

Лалджи остановился и беспомощно развел руками:

— Ничего.

— Ничего?

Лалджи гадал, сумел ли Бауман спрятаться.

— Я хотел сказать, мы просто причалили, чтобы переночевать.

— Почему вы не остановились на Ивовой излучине?

— Я не знаю этой части реки. Темнело. Мне не хотелось, чтобы нас раздавили баржи. — Он заломил руки. — Я занимаюсь продажей антиквариата. Мы осматривали старые пригороды на севере. Это же не незакон…

Его прервал крик снизу. Лалджи с тоской закрыл глаза. Миссисипи станет местом его погребения. Ему никогда не вернуться в воды Ганга.

Полицейские поднялись на палубу, таща за собой Баумана.

— Смотрите, кого мы нашли! Думал спрятаться под палубой! Бауман пытался сбросить их руки.

— Понятия не имею, о чем вы говорите…

— Заткнись! — Один из мальчишек ударил Баумана дубинкой в живот.

Старик согнулся пополам. Тази рванулась к ним, но капитан перехватил ее и крепко держал, освещая фонариком лицо Баумана. Он ахнул:

— В наручники его! Он в розыске. Держать их под прицелом! — Капитан хмуро поглядел на Лалджи. — Торговец антиквариатом! Я тебе почти поверил. — Своим подчиненным он сказал: — Это потрошитель генов. С огромным стажем. Посмотрите, нет ли на борту чего еще. Каких-нибудь дисков, компьютеров, бумаг.

— Внизу стоит компьютер с ножным приводом, — сообщил ему один из полицейских.

— Несите сюда.

Мгновение, и компьютер был на палубе. Капитан осмотрел свою добычу.

— В наручники всех.

Один из мальчишек-полицейских заставил Лалджи опуститься на колени и принялся пригибать его к палубе, пока ворчащая ищейка не оказалась над ними.

Бауман проговорил:

— Мне очень жаль. Наверное, вы совершили ошибку. Наверное…

Вдруг капитан заорал. Фонарики полицейских повернулись на звук. Тази висела на руке капитана, вцепившись в нее зубами. Он стряхивал ее, как будто она была собакой, стараясь другой рукой спустить пружину пистолета. Какой-то миг все глядели на борьбу между девушкой и довольно крупным мужчиной. Кто-то — Лалджи решил, что это кто-то из полицейских, — засмеялся. Затем Тази отлетела в сторону, капитан спустил пружину, и послышался резкий свист дисков. Фонарики упали на палубу и покатились, выбрасывая дрожащие лучи света.

В темноте просвистели еще диски. В свете перекатывающегося фонарика было видно, как упал капитан, свалился на компьютер Баумана, серебристые диски торчали из его бронежилета. Он завалился назад вместе с компьютером. Снова темнота. Всплеск. Собаки выли, то ли спущенные с цепи и готовые к нападению, то ли тоже раненные. Лалджи упал и распластался на палубе, когда над головой пожужжал металл.

— Лалджи! — Это был голос Крео.

Ружье проехало по доскам палубы. Лалджи пополз на звук.

Луч света одного из фонариков обрел уверенность. Капитан сидел на палубе, черные струйки крови потянулись ото рта, когда он поднял пистолет и прицелился в Тази. Бауман бросился на свет, закрыв девушку своим телом. Он согнулся, когда диски впились в него.

Рука Лалджи натолкнулась на пружинное ружье. Он продолжал шарить по палубе. Пальцы сомкнулись на ружье. Он взвел пружину, прицелился на звук шагов и спустил пружину. Тень одного из полицейских, мальчишки, поднялась над Лалджи, и тот упал, обливаясь кровью, умерев раньше, чем его тело успело коснуться палубы.

Кругом стояла тишина.

Лалджи ждал. Никакого движения. Он все равно ждал, вынуждая себя дышать ровно, напряженно вглядываясь в темноту, куда не попадал свет фонариков. Неужели он один остался в живых?

У раскиданных по палубе фонариков, одного за другим, кончился весь заряд. Темнота окружила их. Лодка полицейских мягко ударялась о борт их лодки. Ветер шуршал в ивах на берегу, принося с собой пронзительный запах рыбы и травы. Стрекотали кузнечики.

Лалджи поднялся. Ничего. Никакого движения. Он медленно проковылял по палубе. Оказывается, он умудрился в какой-то момент подвернуть ногу. Лалджи нащупал один из фонариков, заметил его по тусклому металлическому блеску, и завел. Поводил дрожащим лучом света по палубе.

Крео. Здоровый светловолосый парень был мертв, диск угодил ему в горло. Лужа крови натекла в том месте, где диск перерезал артерию. Рядом с ним, исполосованный дисками, лежал Бауман. Его кровь была повсюду. Компьютер исчез. Свалился за борт. Лалджи опустился на корточки рядом с телами, вздыхая. Убрал с лица Крео окровавленные косицы. Он был быстр. Точно так быстр, как сам о себе говорил. Уложить троих полицейских заодно с собаками! Лалджи снова вздохнул.

Послышалось хныканье. Лалджи направил фонарик на источник звука, боясь того, что может ему открыться, но это оказалась всего лишь девушка, судя по всему не пострадавшая, подбирающаяся к телу Баумана. Она подняла взгляд на свет фонарика Лалджи, никак не отреагировала на него и опустилась рядом с Бауманом. Она зарыдала, затем заставила себя замолчать. Лалджи зафиксировал пружину фонарика, позволяя темноте окутать их.

Он снова прислушивался к ночным звукам, молясь Ганеше, чтобы на реке не оказалось другого патруля. Глаза привыкли к темноте. На черном фоне проступила тень девушки, горестно стоящей на коленях над искалеченными телами. Он помотал головой. Сколько людей умерли из-за какой-то идеи! Такой человек, как Бауман, мог бы приносить пользу. Какие напрасные жертвы! Он прислушивался, не приближается ли другая лодка, но не слышал ничего. Видимо, одинокий патруль, чьи действия не были согласованы с другими. Не повезло. Вот и все. Одно маленькое невезение разорвало цепочку удач. Боги капризны.

Лалджи захромал к швартовам и начал отвязывать их. Тази сама подошла к нему, ее маленькие ручки принялись неумело дергать узлы. Он пошел к рулю и отпустил пружины. Лодка дернулась, когда сцепились шестерни, и они вылетели на середину черной реки. Он час несся на пружинах, впустую растрачивая джоули, только бы оказаться подальше от места убийства, затем оглядел берега, отыскал бухту и бросил якорь. Тьма была почти непроницаемой.

После того как Лалджи спрятал лодку, он нашел грузы и привязал их к ногам полицейских. То же самое проделал с собаками, потом принялся сталкивать тела с палубы. Вода легко поглотила их. Казалось нечистым выбрасывать их столь бесцеремонно, но он не намеревался тратить время на их похороны. Если повезет, тела останутся под водой и рыбы объедят их до полного исчезновения.

Когда с полицейскими было покончено, он постоял немного над Крео. Какая невероятная быстрота реакции! Он столкнул

Крео за борт, жалея, что не может устроить для него погребальный костер.

Лалджи принялся драить палубу, смывая оставшуюся кровь. Взошла луна, заливая его бледным светом. Девушка сидела над телом своего покровителя. Лалджи не мог и дальше обходить ее со своей шваброй. Он опустился на колени рядом с ней: