Суворов и Кутузов (сборник) Раковский Леонтий
– Погодите радоваться!
На центральной батарее Раевского, не прекращаясь ни на минуту, кипел жестокий бой. Понять, что там, кто кого, было пока невозможно.
И вдруг раздалось «ура».
Кутузова радовало: войска стоят чудесно!
Он доел телятину и вытирал салфеткой губы, когда увидал входившего на холм квартирмейстера шестого пехотного корпуса полковника Липранди со странным гостем. Липранди вел за повод коня, на котором сидел толстый французский генерал без треуголки, но почему-то в шинели, надетой в рукава, точно генерал замерз. Все лицо его было в крови.
На блестящего Мюрата этот тучный суслик не походил.
Французу помогли слезть с коня. Он озирался кругом, с растерянным видом смотрел на генералов – Беннигсена, Милорадовича, Уварова, Платова, Вистицкого и других, стараясь угадать, кто из них Кутузов. И не обращал внимания на самого Кутузова, одетого проще остальных.
Михаил Илларионович подошел к нему и спросил по-французски:
– Как вы себя чувствуете?
Кутузов увидал: кровь была не только на лице; в крови вся синяя генеральская шинель. Француз стоит неуверенно – не то пьян, не то его сильно помяли русские.
Главнокомандующий крикнул:
– Лекаря скорей!
– Маршал! Я генерал Бонами, который брал ваш редут! – наконец догадавшись, кто здесь старший, сказал француз и начал вытирать грязным платком жирное лицо, еще больше размазывая по лбу и щекам кровь.
Кутузов обернулся к Ничипору, державшему флягу и большой серебряный стакан:
– Налей полный!
Взяв стакан, Кутузов подал его Бонами.
– Пожалуйста, несколько капель вина, – предложил Михаил Илларионович.
Бонами охотно взял стакан, выпил и, улыбнувшись, стал что-то быстро говорить. Он жестикулировал и ругался по-солдатски, повторяя:
– Казак… казак…
Заниматься этим «добрым другом» Кутузову было некогда: сообщили, что французы чуть было не захватили центральный курган Раевского, но Ермолов отбил штурм, причем начальник артиллерии генерал Кутайсов убит.
Михаил Илларионович только сжал губы: неприятно!
А Багратионовы флеши французы все-таки в конце концов взяли.
Перед флешами и на них громоздились горы трупов – поверженные кони и люди.
Дохтурову пришлось отойти за овраг.
Было по-настоящему жарко. Потери большие, но немалые потери и у Наполеона. Сегодня французам приходилось драться, а не маневрировать.
Бой не прекращался ни на минуту.
«Потеснив наш левый фланг, Наполеон, конечно, набросится на центр. И совершенно ясно: у Наполеона нет сил, чтобы одновременно ударить по правому флангу. Следовательно, можно еще передвинуть к центру войска с правого».
Кутузов приказал Милорадовичу, командовавшему правым флангом, отправить на подмогу центру четвертый пехотный корпус Остермана и второй кавалерийский Корфа.
Солнце стояло на полдне.
Французы скапливали силы для удара по центру.
«А вот мы вам поставим банки, оттянем немножко ваши силы», – подумал Кутузов и подозвал щеголеватого Уварова. Командующий приказал Уварову и Платову обойти левый фланг Наполеона и ударить по его тылам.
Михаил Илларионович снова сел на скамейку и, уронив руки на полные колени, стал ждать результатов.
Огонь не прекращался. Теперь французы перенесли его на центр русского расположения.
Кутузов сидел, поворотясь спиной к французам. Он смотрел не на Семеновскую, а на деревню Маслово.
«Ну скоро ли, скоро?»
Он волновался – то снимал бескозырку и сидел, подставив седую голову под осеннее солнце, то не спеша вынимал из кармана фуляровый платок и протирал слезящийся правый глаз.
«Да когда же они там?»
Время тянулось, как всегда в ожидании, черепахой.
Наконец справа донеслось далекое «ура».
Михаил Илларионович поднялся и стал смотреть в трубу туда, за Бородино.
В Бородине зашевелились. По дороге в Беззубово, где стояла кавалерия французского генерала Орнано, поднялась пыль. От Бородина торопливо шли, почти бежали, батальоны итальянской пехоты.
«Ага, забрало!» – весело подумал Кутузов.
Огонь в центре стал понемногу ослабевать.
Солнце уже шло к западу.
Наполеон потеснил левое крыло русских, но не разбил армию Кутузова: русские стояли так же твердо, как и раньше.
Кутузов продолжал время от времени смотреть в трубу на дорогу, ведущую из Бородина на север.
Вот уже от Беззубова потянулись назад французские колонны. Очевидно, Уваров унесся назад. Орудийного огня оттуда не слышалось: стало быть, Уваров не догадался воспользоваться своей конной артиллерией, а попытался атаковать одной конницей.
– Ах, бездарный «жё сир»: упустил момент!
Михаил Илларионович сидел, уронив руки на колени.
Прошло с полчаса. Сзади послышались торопливые шаги и звон шпор, и к главнокомандующему подошел потный, возбужденный генерал Уваров.
Федор Петрович рапортовал Кутузову о том, что он гнал итальянскую кавалерию до реки Война, но дальше продвинуться, к сожалению, не смог, так как плотину на реке заняла пехота.
– Я все знаю. Бог тебя простит! – только и сказал главнокомандующий.
Уваров отошел к свите красный и улыбающийся – он по простоте душевной все-таки считал себя героем.
Михаил Илларионович повеселел: все же как-никак, а Наполеон потерял два дорогих часа. Итальянской пехоте пришлось бежать на выручку кавалерии Орнано и своих обозов в тылу, а потом возвращаться назад к Бородину. Полки измучились, и им теперь не до атаки.
Нападение французов на русский центр сорвалось.
Наполеон, обозленный неудачей, усилил артиллерийский огонь. Он выставил из резервов еще сотню пушек и начал громить всю русскую линию.
– Не горячись, приятель, не горячись! – беззлобно приговаривал Кутузов.
Он считал, что главное сделано: французы не смогли сломить русскую доблесть, им не удалось пробить пехотой и кавалерией центр русских, а одной артиллерией многого не достигнешь!
И тут невольно вспомнился далекий героический Измаил. Вспомнилось Кутузову, как он только хотел послать к Суворову просить сикурсу, а Александр Васильевич назначил Кутузова комендантом Измаила, хотя до овладения неприступной крепостью было еще очень далеко.
Надо поднять дух войска, сказать: завтра пойдем вперед! Чтоб не думали, что француз берет поверхность!
Кутузов подозвал адъютанта Граббе:
– Поезжай, голубчик, по всей линии и поздравь всех с отражением неприятеля. Предупреди: завтра мы атакуем французов!
Михаил Илларионович снял бескозырку и провел ладонью по лицу, вытирая пот. И в первый раз за весь трудный, жаркий, но героический день улыбнулся:
– А вот же Наполеон ничего не добился! Молодцы! Устояли!
VII
Бородинское сражение, вследствие потери Шевардинского редута, принято было русскими на открытой, почти не укрепленной местности с вдвое слабейшими силами против французов, то есть в таких условиях, в которых не только немыслимо было драться десять часов и сделать сражение нерешительным, но немыслимо было удержать в продолжение трех часов армию от совершенного разгрома и бегства.
Лев Толстой
«Война и мир»
День угасал, солнце заходило в тучу. Артиллерийская дуэль, которая сменила атаки пехоты и кавалерии, затихла.
Наполеон не смог ни разбить, ни обратить в бегство русскую армию. Она стояла на новой позиции за Горицким и Семеновским оврагами такая же решительная и непоколебимая, как и десять часов тому назад.
Кутузов с облегчением вздохнул: беспрерывный пушечный гул наконец-таки прекратился. Он в последний раз глянул в трубу на ужасное поле боя. Долины, холмы и овраги были покрыты телами убитых и раненых. Особенно много людей и лошадей лежало у Центрального кургана. Здесь трупы громоздились друг на друга в несколько рядов. Там и сям валялись подбитые пушки и остовы зарядных ящиков, стадами бродили искалеченные, раненые кони.
Кутузов решил ехать в главную квартиру – в Горках оставался Барклай-де-Толли, один из героев сегодняшней битвы.
Барклай появлялся в самых опасных местах боя. Незаслуженно оскорбленный, он искал смерти. В полной генеральской форме, с тремя звездами на груди, он представлял прекрасную мишень. Под ним убили трех лошадей, почти все его адъютанты были ранены, а двое убиты. Вся армия, все, кто видел Барклая в этот день, превозносили его мужество и хладнокровие.
– Я никогда не сомневался ни в искренности его, ни в храбрости, – говорил Кутузов, когда ему указывали на беспримерное поведение в бою Барклая.
Кутузов сел в коляску и поехал в Татариново. Только теперь он почувствовал, насколько устал, а впереди предстояло так много работы: в эту ночь нужно было учесть оставшиеся силы и подготовиться к бою.
Проезжая мимо господского дома в Михайловском, Кутузов увидал, что в главном полевом госпитале еще кипит работа. Весь двор был заставлен телегами, на которых увозили раненых в Москву. В свете костра, горевшего посреди двора, маячили серые кафтаны ополченцев, доставлявших раненых с поля боя.
Кое-где у дороги уже виднелись свежие могильные холмики, на которых стояли связанные лозой кресты из веток.
Татариново снова оживало: возвращались генералы, штабные офицеры, ординарцы, денщики.
Ожидая, пока повар подогреет обед, Кутузов лежал на постели и слушал, как в зальце писаря рассказывали разные эпизоды сегодняшнего сражения:
– Ну и жарня сегодня была! Ну и побоище! У самого черта борода тряслась!
– Какой молодец Барклай! Какая дивная храбрость: он не выходил из огня! Под ним убило пять лошадей!
– Не пять, а всего четыре!
– И перебило почти всех адъютантов!
– Ламсдорфа, рыжего длинного гусара, во время атаки застрелил из пистолета французский драгун.
– Барклай сам отбивался – он проколол шпагой трех драгун.
– Барклай фехтовальщик знатный!
– А слыхали, что сделал Милорадович? Когда увидал, как Барклай хладнокровно стоит под пулями, он сказал: «Барклай хочет меня удивить?» Милорадович встал на самом перекрестном огне и приказывает ординарцу: «Давай завтракать!»
– Да у Милорадовича всегда ничего нет. Он добрая душа – все раздает. Мне рассказывал его ординарец. Приедет Михаил Андреевич к своей палатке, говорит денщику: «Давай ужинать!» – «Да у нас, ваше превосходительство, нечего: давеча вы за обедом угощали гусар». – «Ну так давай трубку!» – «Табак весь вышел!» – «Ну давай бурку!» Завернется – и спать.
– А Дохтуров, как заступил вместо князя Багратиона, слез с коня, сел под огнем на барабан и говорит: «Никуда отсюда не уйду!»
– Зато Михайло Ларивонович и обнимал его!
– Разная бывает храбрость. У Барклая во время сражения не заметишь никакой перемены ни в речи, ни в движении, ни в лице, а Коновницын делается под огнем веселее и командует громким голосом.
– А Багратион становится молчаливее.
– А Беннигсен, как попадет под пули, знай облизывает губы.
– Это у него они сохнут от трусости.
– Господа, слыхали, как начальник шестого корпуса генерал Костенецкий лупил банником налетевших на батарею польских улан? Словно Алеша Попович: вправо махнет – улица, влево – переулочек…
– Костенецкий может, он силач – единорог[170] сам поворачивает.
А каково попарились в Бородине наши гвардейские егеря?
– А что?
– В Бородине главнокомандующий оставил три батальона егерей, а там почти при каждом доме баня. Вот они и давай мыться, париться. Два батальона успели до зари, а третий только стал париться, а тут бой начался. Итальянцы и поддали егерям жару! Половина егерей и легла…
– Зато мытые, чистенькие…
После обеда Михаил Илларионович сел со своими полковниками готовить рапорт царю о сражении при Бородине и письмо Ростопчину. Он знал, что Москву особенно волнует исход сражения. Если немедленно не послать реляцию Ростопчину, то «сумасшедший Федька» разведет такое, что хоть святых вон неси!
Кутузова очень тревожило состояние левого фланга. Никто не знал, какие потери понесли армии, и особенно вторая. Главнокомандующий послал Толя разузнать все на месте.
Толь вернулся из поездки в десятом часу вечера.
Выяснилась неутешительная картина: убыль в полках была громадная – в некоторых уцелело меньше батальона.
– В Ширванском осталось девяносто шесть человек, в Сибирском драгунском сто двадцать пять, в Астраханском кирасирском девяносто пять, – докладывал Толь. – Полками командуют подпоручики. В Одесском пехотном старший офицер – поручик, Тарнопольским командует фельдфебель. Я подъехал к небольшой группе солдат и, зная уже, сколько может оставаться людей в полку, спросил: «Какой это полк?» А мне отвечают: «Это, говорят, не полк, а сводная графа Воронцова дивизия!» Вот те на! Ваше сиятельство, нечего и думать идти вперед! – махнул рукой Толь.
– Но и у французов, видно, не веселее, – вставил Кайсаров.
– Наполеон переломал о нас свои зубы, да жаль, что нам пока что нечем повышибить у него последние! – сказал Кутузов. – Куда же там наступать? Отойдем, подкрепимся, тогда уж. А теперь пиши, Паисий, приказ об отходе армий за Можайск. Арьергард поручаю Платову. Да пошлите кого-нибудь к генералу Барклаю-де-Толли предупредить об отходе!
Адъютант Граббе был послан в Горки к Барклаю-де-Толли с приказом Кутузова отводить войска за Можайск.
Холмы и долины, на которых еще так недавно кипела кровавая сеча, тонули в кромешной тьме осенней ночи.
Лишь кое-где горели одинокие неяркие костры, к которым со всех сторон тянулись искалеченные люди. Мало огней светилось и за Колочей. Отовсюду доносились стоны и мольбы раненых.
Граббе не без труда нашел в Горках единственный уцелевший двор, в котором разместился штаб. У разломанного крыльца дремал часовой. Сквозь разбитые окна из дома доносился разноголосый храп.
Граббе насилу дозвался барклаевского денщика. Солдат вышел к нему лишь тогда, когда услыхал, что Граббе приехал от самого главнокомандующего. Денщик высек огонь, зажег огарок свечи. Граббе ступил за денщиком на порог избы. В неверном, колеблющемся свете огарка Граббе увидал странную картину: на полу, на соломе лежали вповалку люди в нелепых позах. Виднелось шитье штаб-офицерских мундиров, шарфы, торчали сапоги со шпорами. Стараясь не наступить на лежащих и смешно балансируя, денщик пробрался кое-как в самую середину тел и затормошил кого-то:
– Ваше высокопревосходительство, проснитесь! От его сиятельства прибыли!..
Из кучи тел выглянула знакомая лысина Барклая, и вот он встал, длинный, заспанный и какой-то домашний, в сорочке, без генеральского мундира, в котором был сегодня в сражении.
– Кто это? В чем дело?
– Приказ его сиятельства! – доложил Граббе и передал Барклаю бумагу.
Командующий первой армией нагнулся к свече денщика, прочел приказ и закричал:
– Что, отступать?!
Спокойный Барклай-де-Толли был взбешен донельзя. Он ругался по-русски и по-немецки, не стесняясь своих офицеров, которые проснулись от его крика и тоже были изумлены таким приказом: в русской армии все были убеждены в своей победе. Барклай ругал Беннигсена. Он считал Беннигсена единственным виновником отступления.
– Я поеду сам к князю!.. Я поговорю!.. – заторопился Барклай, сдергивая с гвоздя висевший на стене парадный мундир со звездами.
– Ваше высокопревосходительство, вторая армия генерала Дохтурова уже двинулась к Можайску, – сказал Граббе.
Барклай от огорчения только развел руками. Приходилось подчиняться обстоятельствам и отходить.
Впервые за всю кампанию Барклай-де-Толли был возмущен отступлением русской армии.
VIII
Воины! Вот сражение, которого вы столько ждали!
Из приказа Наполеона к Бородинскому бою
Из всех моих сражений самое ужасное то, которое я дал под Москвой. Французы в нем показали себя достойными одержать победу, а русские стяжали право быть непобедимыми.
Наполеон
Наконец свершилось то, о чем три месяца только и мечтал Наполеон, чего нетерпеливо, хотя и без особого удовольствия, ждала его армия: русские остановились и приняли генеральное сражение, навязанное им французским императором.
В течение десяти часов армия Наполеона беспрерывно атаковала позиции русских. Солдаты действовали так, как призывал их в своем воззвании, прочитанном перед боем, император: они сражались с такой же яростью, как при Аустерлице и Фридланде, но день проходил, а успеха не было.
Наполеон бросил на русские редуты тысячи ядер и гранат, слал на них в атаку одну дивизию за другой.
Но ни артиллерии, ни пехоте не удалось сломить русских. Удивленный, разгневанный, Наполеон решил:
– Победа не дается артиллерии и пехоте? Ее принесет мне кавалерия!
«Тяжелые латники Европы прорвут своей несокрушимой мощью линию войск Кутузова, разрежут ее пополам. Драгуны и уланы довершат удар, а гусары и шеволежеры дорубят бегущего, разбитого врага», – думал он.
И Наполеон кинул на русские редуты французские, прусские, польские, саксонские, вестфальские, баварские эскадроны Нансути, Монбрюнна, Латур-Мобура, Груши.
Конница усеяла трупами людей и лошадей бородинские поля, но не смогла добиться победы.
Мюрат и Ней клялись, что русские едва стоят, умоляли императора пустить в дело гвардию. Наполеон не поверил этим горячим головам – Мюрату и Нею – и послал рассудительного маршала Бессиера посмотреть.
Бессиер увидал: русские в полном порядке стоят на хороших позициях и не обнаруживают никаких признаков расстройства.
– Ну что же русские? – запальчиво спросил у Бессиера Наполеон.
– Стоят, ваше величество, – ответил маршал.
Когда после боя у Шевардина Наполеон удивлялся стойкости русских, Коленкур сказал ему: «Русских мало убить, их надо еще повалить». Наполеон тогда хвастливо заметил: «Я их повалю! В день сражения у меня будет вся резервная артиллерия!»
Эти слова вспомнились ему теперь.
– Русские стоят? Им еще мало? Так дайте ж им еще огня! – в бешенстве, в бессильной злобе крикнул Наполеон.
Император приказал выдвинуть из резерва всю артиллерию и громить русскую линию от Горок до Утицы.
Артиллеристы старались как могли.
Ветер относил дым и огарки от пороховых картузов на людей и пушки. Орудия от самых дул до затравок закоптились и стали черно-сизыми. Артиллеристы походили на трубочистов.
Два часа била, не умолкая, французская артиллерия, но русские не поколебались – они не дрогнули и не бежали.
День прошел, пролетел, как один миг. Солнце закатилось. Надвинулся хмурый, холодный вечер.
Поле боя еще дымилось и не хотело затихать. Гром сотен орудий умолк, но его сменили предсмертные стоны тысяч умирающих и вопли и крики раненых о помощи.
Пригорки, долины, пашни, перелески, овраги были полны трупов людей и лошадей, разбитых лафетов, зарядных ящиков и повозок, земля покрыта ядрами, осколками гранат и картечи, словно градом после неистовой бури. Лица солдат почернели от пороховой копоти, голода и изнеможения, их разноцветные мундиры покрылись пылью и кровью.
Все было как всегда после большого, кровопролитного сражения, но вместе с тем все было по-иному.
У ног Наполеона не складывали пестрых, шелковых клочков неприятельских знамен и штандартов. Мимо полосатых императорских палаток не тарахтели десятки захваченных орудий, не тянулось с поля боя потрясенное многотысячное стадо пленных, с суеверным ужасом смотрящих на Наполеона.
Только по числу пленных всегда судили о победе, а сегодня за весь день – стыдно сказать! – их едва набралось семьсот человек!
Кроме гвардии, которая проскучала за спиной императора весь день и потому сохранилась в полном порядке, все дивизии и полки «великой армии» оказались перемешанными и расстроенными. Эскадроны кавалерии представляли странную смесь: медная каска кирасира очутилась в одном ряду с конфедераткой польского улана и меховой шапкой конноегеря. Адъютанты и ординарцы не могли отыскать своих генералов.
Когда артиллерийская дуэль окончилась, император спустился с Шевардинского холма к Семеновскому, чтобы самому посмотреть этот вспаханный снарядами кусочек поля боя.
Никогда оно не имело столь ужасного, мрачного вида.
Наполеон заставлял переворачивать трупы, чтобы посмотреть, чем убиты люди. И, как артиллерист, получал полное удовлетворение: многие из них были поражены картечью.
На одном редуте император застал человек восемьдесят пехотинцев с пятью офицерами.
– Почему вы не присоединились к своему полку? – спросил капитана Наполеон.
– Весь полк здесь, ваше величество, – ответил капитан.
– Кто это? – раздраженно оглянулся, ничего не понимая, император.
– Вот они, ваше величество, – с достоинством ответил капитан, указывая на трупы, окружавшие взятый редут.
Необычным и странным был также сегодняшний молчаливый, угрюмый бивак: голодные, измученные, продрогшие на холодном ветру, войска были вынуждены располагаться без воды и хлеба среди трупов, на голой земле, пропитанной кровью.
Всюду царило уныние. Солдаты были подавлены пережитым. После стольких трудностей и лишений похода, после стойкости и отваги, выказанной в сегодняшнем бою, – в результате не победа, а побоище. И будущее, полное мрачных предчувствий.
Безмолвие заменило прирожденную французскую веселость – не слышалось ни песен, ни шуток, ни острых солдатских словечек.
Не веселее было и в главной императорской квартире на Шевардинском холме.
Куда-то исчезли завзятые льстецы, которые обычно спешили поздравить императора с блестящей победой, восхваляли его гений, талантливость маршалов и храбрость солдат. Никто не докладывал Наполеону о том, сколько неприятельских дивизий капитулировало, какие трофеи взяты. Придворные лакеи и пажи, весь бой прятавшиеся в укромных уголках, не изображали лихих рубак и не вспоминали боевые эпизоды дня, о которых они узнавали от адъютантов и ординарцев, не хвастались случайно залетевшим на императорскую кухню ядром.
Маршалы сегодня держались отчужденно и несколько странно.
Самолюбивый Даву смотрел мрачнее, чем всегда. Преданный Бертье отводил глаза в сторону. Пасынок Евгений Богарне виновато улыбался. На лице прямодушного Нея было написано недовольство. Хвастуны и говоруны Мюрат и Себастиани не хохотали, крича: «Ах, как сегодня мы наложили этим канальям!»
Перед громадным костром, который был разведен у императорской палатки, грелись маршалы и штабные генералы.
Царило тягостное молчание. Наполеон, в раздумье прохаживаясь у костра, услыхал, как Мюрат сказал Нею:
– Я никогда не видел сражения, где бы так громила артиллерия. При Эйлау палили не меньше, но ядрами. А сегодня мы сошлись с русскими так близко, что все время били картечью.
– Увы, мы не разбили яйца! – недовольно заметил Ней.
Обычно после окончания генерального сражения император благодарил маршалов за победу, а маршалы, в свою очередь, превозносили его, но сегодня было иначе. Наполеон чувствовал, видел, знал, что его верные соратники недовольны им: почему он после взятия Центрального редута не пустил в дело гвардию, как умоляли маршалы? Они считали, что тогда бы русские были окончательно разбиты. Все они, разумеется, слишком хорошо помнили его предостерегающие, верные слова: «Генерал, приберегающий свой резерв к следующему дню за сражением, всегда будет бит». По их мнению, сегодня таким нерасчетливым генералом оказался сам Наполеон.
Но сегодняшний случай был из ряда вон выходящим. Маршалы не могли правильно разобраться «на шахматной доске», как всегда говорил о бое Наполеон. Они забыли, что император любил повторять: «Я живу всегда на два года вперед».
Они не понимали его как императора и напрасно осуждали как полководца. И это мучило его.
Наполеон походил у костра и пошел ужинать: днем он почти ничего не ел, только выпил два стакана шамбертена и съел ломтик хлеба.
Окончив ужинать, император позвал к себе государственного секретаря Дарю и главного интенданта Дюма. Император не хотел объясняться с маршалами, он предпочитал растолковать все этим трезвым, практическим людям. Дарю и Дюма скорее поймут его, чем горячий Ней, который в запальчивости сказал, как донесли потом императору: «Что он делает там, позади? Если он перестал быть полководцем и корчит из себя императора, пусть передает дело нам, а сам убирается в Тюильри!»
Император посадил Дарю и Дюма по обе стороны от себя. Сперва он спросил, какие распоряжения сделаны для раненых. Это был не жест человеколюбия, а простой расчет – раненый солдат может еще пригодиться: может снова встать в строй!
Затем император начал говорить о блестящей победе. Наполеон хотел уверить Дарю и Дюма в том, в чем не был вполне уверен сам.
Он говорил и вдруг уронил голову на руки и задремал. Дарю и Дюма сидели за столом, боясь пошевельнуться, чтобы не разбудить императора.
Но минут через десять он проснулся сам.
– Вероятно, многие не понимают, почему я не пустил в дело гвардию? – проснувшись, заговорил он о том, что больше всего мучило его. – Мне нужно беречь моих «ворчунов» для последнего удара перед вступлением в Москву. Успех дня и так был ясен. Мне оставалось позаботиться о таком же успехе всей кампании.
Дарю и Дюма, кажется, поняли его – они не оспаривали и не возражали.
Император встал из-за стола. Он приказал выдвинуться молодой гвардии и занять позицию против русских, чтобы дать отдых войскам, участвовавшим в бою.
– Сохраняйте за собой поле битвы. Больше я от вас ничего не требую, – сказал он командовавшему молодой гвардией маршалу Мортье.
Потом Наполеон занялся бумажными делами – письмами, депешами, приказами, списками.
Бертье, грызя ногти и гримасничая, вынужден был доложить императору о потерях «великой армии» на сегодня. Убито три дивизионных генерала: Монбрюнн, Коленкур и Шастель – и девять бригадных: Ромеф, Ланабер, Марион, Компер, Гюар, Плозони, Дамас, Бессьер и Жерар; ранено четырнадцать генералов дивизионных и двадцать три бригадных. Среди раненых были Рапп, Нансути, Груши, Моран, Фриан, Дессе, Компан, Бельяр, Тарро, Пажоль.
Список был ужасный.
Наполеон, выслушав его, побледнел. О смерти или ранении многих из них он знал еще во время самого боя, но не подытоживал этих невозвратимых потерь, а теперь понял, какой урон понесла «великая армия».
Он тут же продиктовал очередной бюллетень. Бюллетень из-под Можайска был так же лжив, как и все предыдущие – из-под Витебска, Гжатска, Смоленска. В русской армии было убито три и ранено четырнадцать генералов, но Наполеон щедро увеличил эти цифры, диктуя:
«Сорок русских генералов было убито, ранено или взято в плен, генерал Багратион ранен».
Совершенно умолчать о своих потерях он не мог – курьеры все равно скажут в Париже, что убит Монбрюнн и ранен Рапп. Арман Коленкур, конечно, сообщит домой о геройской гибели своего брата Огюста. Поэтому Наполеон написал:
«Мы потеряли дивизионного генерала Монбрюнна, убитого пушечным ядром; генерал граф Коленкур, посланный занять его место, спустя час был убит таким же ядром».
Из двенадцати генералов он упомянул лишь о шести, а о тридцати семи раненых сказал в бюллетене так: «семь или восемь ранены». Даже эта цифра показалась Наполеону страшной, и он поспешил прибавить к слову «ранены»: «большею частью легко».
Бюллетеня ему было мало. Он знал, что в Париже не поверят в такую победу, где нет разгромленных неприятельских армий, сдавшихся в плен дивизий и сотен взятых пушек. Наполеон хотел во что бы то ни стало представить дело так, будто при Бородине победил он. Уже под утро он написал письмо императрице Марии-Луизе: Наполеон знал, что это письмо получит не меньшую огласку в Европе, чем бюллетень.
В письме он сочинял по-иному:
«Мой добрый друг, я пишу тебе на поле Бородинской битвы. Я вчера разбил русских. Вся армия в сто двадцать тысяч человек находилась тут. Сражение было жаркое; в два часа пополудни, победа была наша. Я взял у них несколько тысяч пленных и шестьдесят пушек. Их потеря может быть исчислена в тридцать тысяч человек. У меня много убитых и раненых».
Здесь тоже не обошлось без хвастовства и обмана – Наполеон сильно преувеличил численность русской армии и количество пленных и трофеев, но и в письме, как и в бюллетене, все покрывало беззастенчивое, грубое вранье: ни в два часа пополудни, ни в два часа пополуночи французы не могли похвалиться победой.
Командующий русской армией Кутузов тоже написал после Бородина письмо своей жене. Он писал кратко и скромно:
«Я, слава Богу, здоров, мой друг, и не побит, а выиграл баталию над Бонапартием».
Написать так Кутузов имел больше оснований, чем Наполеон.
Глава шестая
Читать бесплатно другие книги:
