Русский бунт. Все смуты, мятежи, революции фон Паль Лин

Год 1667. Протест против церковных реформ

Кошмар развивался по трем направлениям – книги, иконы, обряды. В Москву стали со всей земли свозить не только харатейные и греческие списки, но и вообще все священные и богослужебные книги, которыми пользовались прежде. Их предстояло изучить и вынести вердикт, правильные ли это книги. И очень многие книги оказались «негодными». С негодными книгами поступали как с любой крамолой – сжигали.

Над новыми книгами трудились справщики, посаженные за работу Никоном. Причем труд этих справщиков у многих вызывал возмущение. Монах Савватий даже написал письмо царю, где по поводу исправленных и выверенных книг выразился так: «Ей, государь! Смутились и книги портят, а начали так плутать недавно: свела их с ума несовершенная их грамматика да приезжие нехаи (так называли тогда на Руси украинцев. – Авт.)». Соловецкие монахи писали царю с укоризной: «Ныне новые вероучители учат нас новой и неслыханной вере, точно мы мордва или черемиса, Бога не знающая. Пожалуй, придется нам вторично креститься, а угодников Божиих и чудотворцев вон из церкви выбросить. И так уже иноземцы смеются над нами, говоря, что мы и веры-то христианской по сие время не знали».

Иконы тоже пошли на внимательное изучение – правильно ли писаны, нет ли в них несоответствия православной вере? За основу были взяты греческие иконы и разработаны специальные указания для иконописцев, как следует изображать того или иного святого. Крамольные иконы постигла та же участь, что и крамольные книги. Однажды оказался в растерянности сам Алексей Михайлович. После богослужения он находился в церкви вместе с патриархом, когда тот произвел суд над недавно написанными иконами. Неправильные Никон подымал вверх, показывал народу и швырял оземь, чтобы доска разбилась на части. Царь, для которого иконы были святыней, смотрел на разгоряченного работой Никона и не знал, что сказать.

Иконописцев, писавших эти образа, и московских людей, державших их в домах, невзирая на знатность, и сами иконы патриах предал анафеме. На негодных иконах нового письма ликам протыкали глаза или обдирали их до левкаса. Для православного человека, даже готового к исправлению ошибок, это было святотатство. Когда в тот достопамятный день патриарх велел собрать разбитые иконы и сжечь, этому воспротивился даже царь. Он подошел к Никону и тихо ему сказал: «Нет, батюшка, не вели их жечь, а прикажи лучше зарыть в землю».

С обрядами же оказалось и того хуже. Вся страна крестилась неправильно – двумя, а не тремя перстами. Вся страна ходила крестным ходом как в «армянской ереси». Еще в бытность митрополитом в Новгороде Никон негодовал, что и служба ведется неправильно: там пели сразу несколько текстов на несколько голосов. Попытка заменить такое пение вызвала непонимание и возмущение. Теперь богослужение стандартизировалось. Дабы избежать новых ошибок, патриарх послал константинопольскому патриарху Паисию 26 вопрошаний – то есть двадцать шесть статей, по которым велись наибольшие споры. Ответ пришел. Патриарх Паисий мудро писал, что «еретиков и раздорников следует убегать, если они соглашаются в самых важных предметах, но не вполне согласны с православием и придерживаются чего-нибудь своего, чуждого церковной и соборной мысли, но если случится, что какая-нибудь церковь различествует от другой в некоторых не особенно важных и несущественных вещах, не прикасающихся „свойственным составам веры“, как то: во времени отправления богослужения и прочем, то это не должно быть поводом к разлучению, лишь бы только непреложно сохранялась та же вера». Но в некоторых вопросах Паисий был неумолим. Крестное знамение относилось к таким вопросам.

На негодных иконах нового письма ликам протыкали глаза или обдирали их до левкаса. Для православного человека, даже готового к исправлению ошибок, это было святотатство. Когда в тот достопамятный день патриарх велел собрать разбитые иконы и сжечь, этому воспротивился даже царь.

Священный Собор столетней давности Стоглав недвусмысленно установил: «Аще кто не знаменуется и не благословляет двумя персты, яко Исус Христос, да будет проклят». Но созванный в 1666–1667 годы Собор предал установления Собора 1551 года анафеме. Сам Никон, рассорившийся с царем, был осужден, но реформы, которые он проводил, одобрены. Этот Собор руководствовался разъяснением Паисия, что двуперстным крещением Господь благословляет верующих, а трехперстным крещением верующие творят молитвы к Господу. Постановление было таково: «Предание прияхом с начала веры, от святых апостол и святых отец, и святых седми соборов творити знамение честнаго креста треми первыми персты десныя руки. И кто от христиан православных не творит крест тако, по преданию восточныя церкви, еже держа с начала веры даже до днесь, есть еретик и подражатель арменов. И сего ради имамы его отлучена от Отца и Сына и Святаго Духа, и проклята». Многие творить такой крест не хотели. И хоть сам Никон объяснял, что троеперстие символизирует Троицу, люди говорили проще: «тремя перстами только какашку берут». Кроме привычного крещения двумя перстами Собор отменил также и символ Голгофы – восьмиконечный крест (крест с двумя дополнительными перекладинами) и заменил его четырехконечным (без перекладин).

Священный Собор столетней давности Стоглав недвусмысленно установил: «Аще кто не знаменуется и не благословляет двумя персты, яко Исус Христос, да будет проклят». Но созванный в 1666–1667 годы Собор предал установления Собора 1551 года анафеме.

Привыкшие к прежней обрядовости, многие не только не поняли, но и не приняли перемен. Их мнение выразил присутствовавший на Соборе протопоп Аввакум: «Слышите, братие, что апостол Павел приказывает: стойте крепко за Христа. Свободные мы с вами люди: свободил нас Христос от греховного ига, снял с нас кошель сей с червями, пригвоздив е на кресте трисоставном крепко четырьми гвоздьми железными, а не трема, якоже костел римский с никонианы мудрствуют, – ноги прибиты гвоздем одным, на крыже, без подножия. Чему быть? Что велит диавол, то и делают. По апостолу: под игом работы держатся. Впряжены в колесницу четвероконну, везут быстро, все розно тащат еретики из церкви той. Апостолы и седмь Соборов святых отец, и пастыри, и учители о Святем Дусе исполнили святую Церковь догматою, украсив ю, яко невесту, кровию своею, со Христом запечатав, нам продали; а антихристова чад и разграбили, зело разорили и крест с маковицы Христов стащили трисоставный и поставили крыж латинский четвероугольный, и из церкви той выбросали и жертву переменили, молитвы и пение, все на антихристово лице устроили. Чему быть? Дети ево; отцу своему угладили путь. Аще и не пришел он еще последний чорт, но скоро уже будет. Все уготовали предотечи его и печатью людей бедных, слепых перепечатали, трема персты и развращенною малаксою (принятым у староверов именословным благословением. – Авт.). Вы же, братия, назидающеся святою верою вашею, стойте крепко за святую Церковь и отеческое предание умирайте; не давайте грабить ворам матери своея, в ней же родихомся духовным порождением».

Раздражение и недовольство церковной реформой было и прежде, до того Собора, но Собор разделил верующих, и наиболее твердые в вере, как Аввакум, решили стоять за нее до конца. И хотя церковь всегда считала самоубийство смертным грехом, впервые в истории Русской церкви противники решений этого Собора, которых стали называть старообрядцами или раскольниками, объявили самоубийство не грехом, а мученическим подвигом.

И начался мятеж против власти (каравшей раскольников) и против церкви (отлучившей их как еретиков). Начавшись в 17 веке, этот мятеж длился практически до 1917 года, когда власти стали бороться уже не только с раскольниками, но и с самой церковью. В самом же начале противостояние редко принимало формы открытого протеста. В основном старообрядцы мужественно претерпевали все мучения, уготованные им властью, – томились в тюрьмах, выносили голод и пытки, не боялись казни. Посмевшего подать свой голос против реформ протопопа Ивана Неронова били плетьми, посадили на цепь, приковав за шею, и определили в Кандалакшу, Никон велел «держать его там скованным цепями и не давать ему ни чернил, ни бумаги, чтобы он не имел возможности ничего писать из своего тяжкого заточения». Протопопа Данилу Костромского лишили сана и сослали в Астрахань, а там бросили в яму и оставили умирать без воды и еды.

И начался мятеж против власти (каравшей раскольников) и против церкви (отлучившей их как еретиков). Начавшись в 17 веке, этот мятеж длился практически до 1917 года, когда власти стали бороться уже не только с раскольниками, но и с самой церковью.

Один из «главных смутьянов» протопоп Аввакум, сосланный в Сибирь, оставил потомкам рассказ о том, как его пытали, как ему плевали в лицо, как его били плетьми и сажали на цепь, и как он терпел все мучения и издевательства, не поддаваясь на уговоры и храня верность своей вере, одну из самых мучительных книг – «Житие протопопа Аввакума, им самим написанное».

В конце концов протопоп оказался на далеком севере – в Пустозерске, где его вместе с другими страдальцами по тому же делу бросили в яму. У многих не было правой руки – чтобы не могли писать проповеди, или языка – чтобы не могли проповеди говорить, и четырнадцать лет протопоп просидел в этой сырой яме. А в апреле 1682 года, уже при регентстве царевны Софьи, в апреле месяце их всех вывели из подземной тюрьмы и загнали в сруб, заранее обложенный дровами. Потом заперли и подожгли… Как писал Федор Мельников, «протопоп Аввакум успел еще обратиться к народу с прощальным словом. Подняв высоко сложенную в двоеперстие руку, он завещал: „Вот будете этим крестом молиться, вовеки не погибнете“. Когда мученики сгорели, народ бросился собирать на память святые кости их, чтобы разнести их потом по всей русской стране».

С 1666–1667 годов начались и добровольные самосожжения. И чем сильнее была вера раскольников, тем радостнее шли они на добровольный костер. Сжигались поодиночке, сжигались семьями, сжигались целыми деревнями. Точно по словам протопопа, что настали последние времена, когда живые равны погребенным, и, дабы непорочно блюсти правую веру – лучше сжечь себя в огне. Не все выбирали огненную смерть, многие просто уходили в глушь, подальше от мирской и церковной власти, основывали староверские села, а иногда и староверские монастыри.

Годы 1668–1674. Соловецкий бунт

Но первым оплотом раскола стал Соловецкий монастырь. Монастырь этот, основанный в 15 веке, считался в Московской Руси твердыней православия. Первые монахи Соловков были отшельниками, на далеких островах они искали уединения и спасения души. Два века спустя на Соловках, благодаря пожертвованиям московских государей и знати, существовало уже огромное монастырское хозяйство, кроме монахов там жило много мирян, занятых обработкой земли, промыслами, торговлей. Монахам вменялось в государственную обязанность защищать не только веру, но и северные границы государства. У монастыря были свое войско и флот. Соловецкая обитель славилась как неприступная крепость, сложенная целиком из ледниковых валунов. А цари стали использовать ее и как самую надежную тюрьму, куда отправляли с «большой земли» тех, кто был слишком опасен или слишком неугоден.

С начала патриарших реформ к узникам Соловков добавились непокорные раскольники, а некоторые монахи сами бежали на Соловки, которые считались «чистым» местом, в отличие от прочей земли, у которой отняли святоотеческую веру. Соловецким монахам было за что обижаться на Никона: он отобрал у них мощи святителя Филиппа, погубленного Иваном Грозным, и прислал в дар монастырю целый сундук исправленных в Москве книг.

Соловецким монахам было за что обижаться на Никона: он отобрал у них мощи святителя Филиппа, погубленного Иваном Грозным, и прислал в дар монастырю целый сундук исправленных в Москве книг. Монахи, которые считали, что живут по заветам предков, убрали эти книги с глаз долой и продолжали пользоваться «порочными», то есть неисправленными.

Монахи, которые считали, что живут по заветам предков, убрали эти книги с глаз долой и продолжали пользоваться «порочными», то есть неисправленными. А патриарха стали именовать не иначе как Антихристом. В монастырь стали стекаться недовольные со всей Московии, к ним присоединились недовольные новшествами монастырские старцы. Началось брожение умов. Раскольников поддержали келарь Азарий, архимандрит Никанор, казначей Геронтий. И хотя Никон был уже смещен, недовольство только усиливалось.

Монастырь наотрез отказался переходить на новые служебники и вводить новые порядки. Не приняли монахи и нового, назначенного Москвой настоятеля. Разъяренный царь отнял у монастыря береговые земли с деревнями и обещал прислать для усмирения войско. Монахи обещали стоять насмерть.

Сначала царь думал овладеть Соловками легко. В 1668 году он послал туда незначительный отряд стрельцов под командованием воеводы Волохова, которому были даны указания устрашить старцев, но не чинить насилия. Игнатий Волохов стал с войском у стен монастыря, надеясь на быструю сдачу. Но запасов в монастыре было достаточно, и, ко всему прочему, монахи стали отстреливаться со стен и спускать на осаждающих вар. Воевода, не зная, что делать, слал донесения царю. У стен он простоял четыре года. Впрочем, осада была странной: Волохов на зиму отходил в Сумской острог, то есть осада велась в теплое время. А стоило войску отойти, как монастырь тут же пополнял истощавшиеся запасы. Царь отправил на острова послание с требованием подчиниться, в ответ монахи перестали за царя молиться, о чем ему и сообщили.

В помощь Волохову был послан другой московский воевода – Григорий Иевлев, однако без приказа подавить бунтовщиков силой осада не имела никакого смысла. Алексей Михайлович понимал, что монастырь нужно штурмовать, но очень долго колебался, понимая неоднозначность такого действия: одно дело – штурмовать вражеский город, совсем другое – святоотеческий монастырь. В конце концов, когда в этот оплот православия стали стекаться беглецы из разбитого войска Разина, колебания царь оставил. В конце 1673 года он отправил на Соловки воеводу Мещеринова с приказом уничтожить «воровское гнездо». Тому было велено стоять на Соловецком острове безотступно, а в случае неудачи царь обещал ему смертную казнь без всякого снисхождения. Воевода сжег вокруг монастыря все, что мог сжечь. Не осталось за стенами обители ни домов, ни деревьев, ни флота. Только голая земля.

Монастырь был обложен со всех сторон. Войско Мещеринова не уходило на зиму в Сумской острог, а неотступно стояло под стенами. В монастыре стало плохо с продовольствием, люди начали погибать. Менее твердые защитники веры предпочли бежать. Им воевода препятствий не чинил. Но те, кто остался, сдаваться не желали. Тогда Мещеринов приказал рыть подкопы и искать слабые места. Он использовал и артиллерию, хотя не очень удачно – ядра большого вреда не причиняли, а обстрел только порождал легенды: якобы из одного ядра вышел полупрозрачный старец, призвал к обороне, обещал победу и растаял в воздухе.

Монастырь был обложен со всех сторон. Войско Мещеринова не уходило на зиму в Сумской острог, а неотступно стояло под стенами. В монастыре стало плохо с продовольствием, люди начали погибать. Менее твердые защитники веры предпочли бежать, воевода препятствий не чинил.

Несколько раз войска Мещеринова пытались взять монастырь приступом, но безуспешно. Наконец 22 января 1677 года, ночью, им удалось прорваться в монастырь через подкоп. Крепость пала. Из пятисот защитников в живых остались шестьдесят. Их взяли в плен. Пленников допрашивали, как тогда практиковалось повсеместно, с пристрастием, то есть били плетьми, пока не заговорят. И пленники сознались и в отступлении от веры, и в чревоугодии, и в содомском грехе, и в умышлении на государя. И многие ради спасения показывали на своих сотоварищей. Из всего числа плененных были отобраны 33 наиболее непокорных, в том числе вожди защитников крепости, и они были повешены. От монастыря осталось только название.

Монастырь заселили новыми монахами. В Успенском соборе не забыли отслужить благодарственный молебен и повторить анафему Собора 1666–1667 годов: «Сие наше соборное повеление, и завещание, ко всем вышереченным чином, православным, предаем, и повелеваем, всем неизменно хранити и покорятися святой восточной церкве. Аще ли же кто не послушает повелеваемых от нас и не покорится святой восточной церкви и сему освященному Собору, или начнет прекословити, и противлятися нам. И мы такового противника, данною нам властию от всесвятаго, и животворящаго Духа, аще ли будет от освященного чина, извергаем, и обнажаем его всякаго священнодействия, и проклятию предаем. Аще же от мирскаго чина отлучаем, и чужда сотворяем, от Отца и Сына и Святаго Духа: и проклятию, и анафеме предаем, яко еретика, и непокорника: и от православнаго всесочленения, и стада: и от Церкве Божия отсекаем, дондеже уразумится и возвратится в правду покаянием. А кто не уразумится и не возвратится в правду покаянием, и пребудет в упрямстве своем до скончания своего: да будет и по смерти отлучен, и часть его, и душа, со Иудою предателем, и с распеншими Христа жидовия: и со Арием, и с прочими проклятыми еретиками. Железо, камение и древеса, да разрушатся, и да растлятся: а той, да будет не разрешен, и не растлен, и яко тимпан (похожий на барабан музыкальный инструмент. – Авт.), во веки веков, аминь».

Никон за время борьбы с Соловками успел впасть в немилость и попасть в ссылку. Но своей жестокостью он сумел добиться не вселенской церкви в Московии, а всеохватной ненависти между людьми: одни признали реформы и остались в лоне церкви, другие не приняли и превратились не только во врагов церкви, но и врагов государства.

Никон за время борьбы с Соловками успел впасть в немилость и попасть в ссылку. Но своей жестокостью он сумел добиться не вселенской церкви в Московии, а всеохватной ненависти между людьми: одни признали реформы и остались в лоне церкви, другие не приняли и превратились не только во врагов церкви, но и врагов государства. И хотя власть показала, как будет бороться с раскольниками и искоренять крамолу, крамольников меньше не стало.

Годы 1670–1671. Война Степана Разина

На время Соловецкого бунта пришлось и другое, гораздо более широкое народное возмущение, которое изза масштаба принято называть крестьянской войной 1670–1671 годов. Честно говоря, крестьянской войной эта смута конца 17 века названа необоснованно. По сути, войну Степана Разина с ненавистной Москвой гораздо точнее называть восстанием казаков. После перехода Богдана Хмельницкого вместе с землями правобережной Малороссии в подданство московского царя, то есть после 1654 года, «казачий вопрос» стал одним из самых актуальных. Новообретенные подданные ожидали от Москвы исполнения надежд – то есть свободной и достойной жизни в православном государстве, а получили взамен – попытки закрепощения и полное неуважение к тому, что делало казака казаком, – то есть к свободе казачьего выбора, как и кому служить. Днепровские казаки с молоком матери впитывали идеалы казачьей вольницы. Жители Московского царства, донские казаки, переняли идеалы свободы у Запорожской Сечи еще задолго до 1654 года.

Каково проявление казачьих идеалов на фоне государственных идеалов Московии, общество узнало во время Смуты 1598–1618 годов. И отлично это казачье «вольнодумие» запомнило: казаки, будь они днепровскими или донскими, согласию предпочитали бунт, а смирению – насилие. Выпустить казаков из твердой руки означало одно – открыть дорогу красному петуху, разбою и душегубству. Главным стимулом казачьих движений было – найти хорошую добычу, отвоевать ее и поделить между собой. Если легкой добычей был крымский хан – казаки ополчались против хана, если богатый помещик-угнетатель – против помещика, а в 1670 году оказалось, что главный враг вольных казаков донского происхождения – московский царь, вот и выступили эти воины против московского царя. Но – обо всем по порядку.

Дон – это не Днепр, не Сечь. Запорожские казаки вошли в Московское государство на особых правах, и на первых порах эти права, хоть и частично, Москвой уважались. К отечественным казакам, донским, отношение в Москве было другое. Они считались казаками «второго сорта», поскольку Дон был московской окраиной, куда бежали все, кто не желал жить по московским законам, – крестьяне, которых пытались намертво привязать к обработке сельхозугодий, холопы, то есть фактически рабы, даже черный городской люд в поисках лучшей доли. В 17 веке, когда процесс закрепощения в Московии пошел полным ходом, на Дон стекались толпы искателей счастья. Конечно, все они были люди нищие и жили, разумеется, разбоем.

На том же Дону давно существовало и вполне обеспеченное казачество, которое поддерживалось Москвой из-за необходимости оборонять южные рубежи, их называли реестровым казачеством, и в его задачу входило несение военной службы московским царям. Этим счастливчикам выплачивалось государственное жалованье.

На Дону давно существовало и вполне обеспеченное казачество, которое поддерживалось Москвой из-за необходимости оборонять южные рубежи, в его задачу входило несение военной службы московским царям. Этим счастливчикам выплачивалось государственное жалованье. Но список реестровых казаков был ограниченным, толпы голодранцев в него не включались.

Но список реестровых казаков был ограниченным, толпы голодранцев в него не включались. Голодранцы тоже жаждали получать жалованье, а у Москвы нанимать их на государственную службу никакого резона не было, Москва больше хотела бы вернуть их на прежнее место жительства и в утвержденное законом крепостное ярмо.

Кроме Дона, казаки жили также на реках Тереке и Яике (Урале) – казаки терские и яицкие. Потомственное казачество смотрело на этих беглецов с пренебрежением, никакой братской любви и понимания там и в помине не было. Но их использовали – снабжали кормом и амуницией и отправляли в разбойные походы, а за это бесправные «воровские» казаки отдавали большую часть добычи. И на Дону вызревал государственный нарыв, который рано или поздно должен был прорваться. Он и прорвался – благодаря стечению обстоятельств и харизматичному лидеру из вполне зажиточной реестровой казачьей семьи.

В 1665 году в казачьем войске вспыхнул бунт: реестровый атаман Иван Разин, старший брат Степана и Фрола, отказался исполнить приказ московского военачальника Долгорукова и вместо похода на крымского хана отправился домой, на Дон. За это его обвинили в измене и казнили. Степан, к тому времени уже авторитетный атаман, предводитель нескольких удачных походов на того же хана, обиды не стерпел. Он тоже «возмутился» и собрал вокруг себя удалую ватагу из отказавшихся подчиняться московским приказам казаков.

В 1667 году Степан Тимофеевич начал так называемый «поход за зипунами»: его войско примерно в 2000 человек отправилось за добычей на Волгу. Спустившись к низовьям, казаки полностью блокировали торговый путь из Москвы в Персию. Причем все суда, которые шли по Волге, эта казачья армия считала собственной добычей – они ограбили хлебный караван, плывший из Астрахани, а следом за ним – патриарший караван, порадовавший отличной добычей, и караван с узниками, которых везли в астраханскую ссылку. Пленников Разин освободил и предложил им влиться в коллектив. Те – влились. Стрелецких командиров, этапировавших заключенных, вздернули.

В Москве грабежи на Волге вызвали возмущение – на атамана бросили войско. Результат был плачевный: не удалось ни взять атамана, ни разбить мятежников. Более того, на сторону Стеньки перешло три стрелецких струга.

В Москве грабежи на Волге вызвали возмущение – на атамана бросили войско. Результат был плачевный: не удалось ни взять атамана, ни разбить мятежников. Более того, на сторону Стеньки перешло три стрелецких струга. Летом1667 года Разин вошел в Яицкий городок, взбунтовал стрельцов, повесил начальников, но, когда стрельцы эти решили тоже присоединиться к его войску, их не принял, а велел рубить головы и топить. К осени все нижнее течение Волги было под его контролем, а в сентябре он явился в Астрахань, потом вернулся на Яик, где перезимовал, весной 1668 года снова пошел вниз к Астрахани и затем в Каспийское море. В Москве перевели дыхание: грабежи на Волге прекратились.

Более года о нем ничего не было слышно, все это время атаман занимался морским разбоем и нападал на владения персидского шаха, и так удачно, что шах даже начал переговоры, желая откупиться от разбойников. А сам стал собирать против Разина свое войско. Но Степан вдруг объявил ему, что желает передаться со своими людьми в персидское подданство. Шах поверил. Вместо передачи в подданство Степан начал грабежи, взял город Фрабат, заложил рядом свой деревянный городок и остался там зимовать.

Тем временем в Исфаган были отправлены московские послы, которые объявили, что Разин – бунтовщик и мятежник. Шах захватил часть казаков и заковал их в цепи, на это остальная часть войска ответила новыми нападениями. Шах стал готовить флот для поимки Стеньки. Весной 1669 года состоялся бой вблизи Баку у Свиного острова. Персы надеялись взять Степана Тимофеевича, связав собственные корабли надежными цепями. В должный момент цепи должны были сработать примерно так, как «лежачий полицейский» против нарушителей правил ГИБДД. Ох, не нужно было персам использовать эту цепь! Грамотно построив свои струги, Разин разгромил персидский флот, а точнее – потопил, и все благодаря персидскому ноу-хау, той самой цепи!

Взял он шикарный приз: в плен попали находившиеся на флагманском корабле сын и дочь шаха. Девушка стала наложницей Степана (та самая персидская княжна из русской народной песни). Разинские струги взяли курс на Астрахань. Но положение Разина было не настолько счастливым, насколько можно было бы предположить. Он потерял в боях около 500 человек, его войско мучили болезни, было плохо с продовольствием. Так что лучшее, что он мог придумать, – переговоры с астраханским воеводой Прозоровским.

Суть переговоров была проста: Степан отдает отнятые у стрельцов корабли, отпускает самих стрельцов и персидских пленников, а за это Прозоровский не чинит атаману никаких неудобств. Флот Разина встал под Астраханью и, пока велись переговоры, воевода Прозоровский получил немало подарков от Разина, что и решило дело. Астраханские воеводы даже подружились с атаманом на совместных пьянках. Хмельное лилось рекой, Стенькины казаки ходили в расшитой золотом одежде, носили венки, осыпанные крупным жемчугом и драгоценными камнями, и сам Разин в этой массе ничем не выделялся, только отношение к нему было «почетное» – то есть, разговаривая с ним, все падали на колени. В армию Стеньки влился и создавший собственное вольное войско атаман Василий Ус, который ходил по Волге за своими «зипунами».

Москва была в панике: Астрахань, по сути, стала «воровским гнездом». Всех, кто оказывал мало-мальское сопротивление, ожидала смерть. Прозоровский обещал Разину пропустить казаков на Дон, если они сдадут пушки и прочее вооружение, а также пленных и часть награбленного. Разин с легкостью обещал. Вместо этого его войско ушло на Дон в полном вооружении. Пленных, правда, и кое-что из добычи Прозоровский получил. На Дону разинцы перезимовали, а по весне начали новый поход, за новой добычей.

Размах похода 1670 года был такой, что его и окрестили «крестьянской войной». Степан Тимофеевич затеял также опасную игру с Москвой. Он пустил слух, что в его стане находится «истинный царевич Алексей Алексеевич», который не умер этой зимой, а бежал на Дон, спасаясь от ненависти бояр, и что Алексея Алексеевича сопровождает патриарх Никон (к тому времени пребывавший в ссылке).

Размах похода 1670 года был такой, что его и окрестили «крестьянской войной». Степан Тимофеевич затеял также опасную игру с Москвой. Он пустил слух, что в его стане находится «истинный царевич Алексей Алексеевич», который не умер этой зимой, а бежал на Дон, спасаясь от ненависти бояр, и что Алексея Алексеевича сопровождает патриарх Никон (к тому времени пребывавший в ссылке), и все, кто за истинного царя и истинную веру, должны к армии Разина присоединиться! Желая привлечь на свою сторону побольше народа, Разин разослал множество «прелестных грамот», и во многих волжских городках в спасение царевича Алексея и водительство патриарха Никона тут же поверили.

Повторялась достопамятная картина начала Смуты в 1606 году. Кто играл роль самозванца Алексея, доподлинно не известно, но началось что-то невообразимое. Разин брал город за городом, крепость за крепостью, везде насаждал новый казачий порядок – как водится, с кругом, а также вешал и казнил стрелецкое начальство, землевладельцев и купцов, приказы сжигал вместе с бумагами, отпускал заключенных, принимал пополнение.

Все, кто был недоволен московскими порядками, становились на сторону Разина. В числе недовольных оказались местные волжские народы – марийцы, башкиры, мордва, чуваши, татары.

Все, кто был недоволен московскими порядками, становились на сторону Разина. В числе недовольных оказались местные волжские народы – марийцы, башкиры, мордва, чуваши, татары. Появились и самоорганизовавшиеся отряды «за царевича и атамана». Одним из них руководила монахиня Алена из Арзамаса. Все города от Астрахани до Симбирска перешли в руки Разина. Симбирск пока держался, взять его с ходу атаман не смог. Осенью 1670 года началась осада. Взяв Симбирск, Разин собирался идти на Москву. Царь выжидать не стал: к Симбирску послали воеводу Барятинского, и тому удалось разинцев разгромить. В бою сам Разин был ранен, и верные казаки увезли атамана на Дон. Там он обосновался в Кагальницком городке, надеясь перезимовать, а весной 1671 года начать новый, более удачный поход. Но Москве удалось подкупить и запугать казачью верхушку (им пригрозили уничтожить все донское казачество), и перепуганные казаки организовали штурм ставки Разина, самого атамана вместе с его братом Фролом захватили в плен и выдали властям.

С апреля по июнь Разина держали в темнице и ежедневно пытали, но не добились от него ни просьб о прощении, ни выдачи соратников. 6 июня 1671 года его казнили четвертованием на Болотной площади. Фрол, которому тоже была назначена смерть, перепугался и молил о пощаде, взамен обещая открыть места тайников с награбленным золотом. Несколько лет он водил розыскную команду по всей Волге, но ни одного схрона так и не показал. В 1676 году его тоже казнили. Были схвачены и другие вожди восстания – Алена из Арзамаса, которую захватили в декабре 1670 года и приговорили к сожжению в срубе, Федор Шелудяк, который руководил после смерти Василия Уса восстанием в Астрахани.

Астрахань сдалась после переговоров в 1671 году, причем всем мятежникам была объявлена амнистия. Но, что легко обещалось, так же легко и отнималось: летом 1672 года в город был прислан воевода Одоевский, который «сыскал» всех участников восстания и потом их повесил.

Астрахань сдалась после переговоров в 1671 году, причем всем мятежникам была объявлена амнистия. Но, что легко обещалось, так же легко и отнималось: летом 1672 года в город был прислан воевода Одоевский, который «сыскал» всех участников восстания и потом их повесил. Во многих волжских городках счет сысканных и казненных участников восстания шел на тысячи. Жестокость наказания обуздала донскую казачью вольницу, но ненадолго: жестокость, как известно, – отличное топливо для новых бунтов.

Год 1682. Первый стрелецкий бунт

Кроме казаков, против московских порядков выступали и другие группы населения – чаще всего крестьяне, но не только крестьяне, но и опора государства, его войско – стрельцы. Буквально через десять лет после восстания Разина страну потряс стрелецкий бунт 1682 года. Он случился уже в малолетство Петра Алексеевича. Бунт стрельцов был, так сказать, долго вызревавшим. Недовольные урезанием жалованья и своими командирами, стрельцы постоянно слали жалобы, но ответа не получали. В конце концов они стали возмущение проявлять открыто. Тут, неожиданно для всех, заболел и умер провозглашенный государем царевич Федор, и образовался счастливый момент смены власти, что всегда использовалось для предъявления требований и побуждало народ бунтовать. В этот раз «народный бунт» был к тому же организован и продирижирован царевной Софьей.

За трон боролись две боярские группировки, одна из которых продвигала Петра, и во главе там стояли Нарышкины, а другая продвигала его брата Ивана, и во главе ее стояли Милославские. Царевна поддержала более слабых Милославских и в то же время пустила среди стрельцов слух, что Иван отстранен от престола по злому умыслу Нарышкиных, которые хотят вернуть из ссылки боярина Матвеева, известного как противный русским обычаям человек, и стрельцов извести, выслав из столицы на верную смерть.

Стрельцы уже находились со своими командирами в состоянии войны, ежедневно они тащили на колокольни наиболее неугодных и жестокосердых и скидывали их оттуда, ко всеобщему стрелецкому удовольствию. Стрельцы верили, что новый законный государь войдет в их положение, назначит хороших командиров и не будет больше никого утеснять.

Стрельцы уже находились со своими командирами в состоянии войны, ежедневно они тащили на колокольни наиболее неугодных и жестокосердых и скидывали их оттуда, ко всеобщему стрелецкому удовольствию. Стрельцы верили, что новый законный государь войдет в их положение, назначит хороших командиров и не будет больше никого утеснять. Об Иване рассказывали, что он благочестивый и богобоязненный, то есть поможет стрельцам. О Петре говорили только худое. К тому же Ивану было уже пятнадцать лет, а Петру – всего десять. Собственно говоря, выбрать царем Петра бояре решили от безысходности: Иван был слаб здоровьем, а Петр крепок телесно, и была надежда, что он проживет долго. Но Нарышкиных, к роду которых принадлежала мать Петра, в народе не любили, и, когда их имена оказались в списке умышляющих не пустить Ивана на законный трон, стрельцы тут же поверили. В заговор царевны вступили два виднейших боярина того времени – Голицын и Хованский, которые поддерживали славный род Милославских против худородных Нарышкиных. 15 мая 1682 года стрелецкому войску подсунули еще один слух: царевич Иван, надежда отечества, задушен во дворце. Эта искра и разожгла пламя – тут же начался стрелецкий бунт.

Вся недовольная стрелецкая масса, бродившая по столице, бросилась штурмовать дворец. Звонил набатный колокол, стрельцы с оружием бежали к царским палатам, скоро море вооруженных людей заполнило всю Соборную площадь. Мятежники требовали на правый суд Нарышкиных, имя которым – убийцы. Но тут царица Наталья вывела на крыльцо обоих мальчиков. И объявила, что Иван не задушен, а вполне жив. Иван тоже стал увещевать стрельцов и обратился к ним со словами, что никто его не изводит. Следом выступил с обращением вернувшийся из опалы боярин Матвеев. За ним к толпе вышел патриарх и объяснил, почему он благословил на царство именно Петра.

Все вроде шло хорошо и успокаивало мятежников. Но положение испортил начальник стрелецкого приказа Михаил Долгоруков. Он попросту заорал на своих стрельцов, стал им угрожать и обещал примерно наказать и даже казнить, если не разойдутся. Угрозы и хамство сделали свое дело: стрельцы взвыли от ярости, стянули Долгорукова с крыльца, бросили на копья, метнулись за убегающим Матвеевым и тоже бросили его на копья, после чего ворвались во дворец в поисках всех перечисленных в списке лиц, в основном – Нарышкиных. Три дня они бродили по дворцу, заглядывая в самые укромные уголки, и выискивали Нарышкиных. Даже брат царицы окончил жизнь на копьях. Убили они и некоторых бояр – Ромодановского, Языкова, Юрия Долгорукова, дьяка Лариона Иванова, немецкого врача Гадена и других. Рассчитавшись с правыми и виноватыми, стрельцы по совету Софьи послали во дворец выборных, которые 19 мая предъявили ультиматум: или новый бунт, или править будут оба брата.

Обещание нового бунта все и решило: тут же был созван Собор, который был вынужден согласиться на совместное правление малолетних государей. Как только такое правление было утверждено, стрельцы выдвинули новое требование: регентшей при государях должна быть царевна Софья. Собору ничего не оставалось, как признать и это условие. Нарышкиным оно, конечно, не нравилось, но за царевной стояла вся стрелецкая сила. И стрельцы были готовы поднять на копьях всех с ними не согласных.

От новой власти стрельцы тут же потребовали погашения всей задолженности по жалованью – неимоверную сумму в 240 000 рублей, которых в царской казне не имелось. В таковую сумму была оценена стрельцами степень их участия в борьбе за престол. Деваться Софье было некуда: она тут же отдала приказ собирать и переплавлять для чеканки монеты золотую и серебряную посуду из царской кладовой. Собрала деньги в провинции и других городах, но частично расплатилась.

Бунт 1682 года был бунтом, организованным стремящейся к власти царевной, и она достигла всего, него желала. Стрельцы же от бунта практически ничего не выиграли.

Так что бунт 1682 года был бунтом, организованным стремящейся к власти царевной, и она достигла всего, чего желала. Стрельцы же от бунта практически ничего не выиграли. Они все время держались в столице, боясь потерять все, чего удалось добиться, и очень боялись наказания, когда власть одумается. Поэтому они предъявили еще одно требование: никого не привлекать к ответственности и никого не казнить за беспорядок в столице и убийства, поскольку они были сделаны для пользы отечеству. А на Лобном месте возвести столб, где будут навеки вырезаны имена убитых ими бояр, которые притесняли и мучили свой народ. Это условие тоже было принято, поскольку не принять его власти было нельзя. Начальником над стрельцами Софья вынуждена была назначить боярина Хованского, которого те уважали.

Тем временем, увидев, чего смогли достичь восставшие стрельцы, в Москву стали стягиваться со всей страны другие недовольные властью – староверы. Хованский их тут же поддержал, но решение раскольничьего вопроса зависело не от правительства, а от церкви. Церковь отнесла их к еретикам и менять мнение не собиралась. Но старообрядцы требовали провести всенародный диспут о вере, и поначалу идея показалась Хованскому хорошей. Он даже согласился разрешить им дискутировать с патриархом на Красной площади, но, по трезвом размышлении, была выбрана Грановитая палата, чтобы диспут не закончился народным восстанием. Из народа там были только стрельцы, лояльные церкви, и, когда спор превратился в обоюдную ругань, Софья воззвала к стрельцам, чтобы те пресекли ругательство над истинной верой. Хованский оказался в неловком положении: его стрельцы тут же бросились убивать старообрядцев, а он изо всех сил пытался их спасти, поскольку дал слово защищать раскольников от притеснений и смерти. На этом Хованский рассорился с царевной, а стрельцы схватили вождя раскольников Никиту Пустосвята. На Красной площади ему отсекли голову.

Софья, боясь расширения бунта, пригрозила, что, если порядок не восстановится, весь царский род уйдет из столицы. И 19 августа угрозу реализовала: во время крестного хода царская семья покинула процессию и отъехала в Коломенское, а оттуда к середине сентября достигла Троице-Сергиевой лавры. По дороге к монастырю Хованского и его сына вывели из царской свиты, поставили на обочине, зачитали приговор и тут же убили. Обоих обвинили в измене и желании уничтожить царскую семью.

Стрельцы внезапно оказались обезглавленными: они больше не ставили никаких ультиматумов, ничего не требовали, только слали Софье челобитные, как в прежние времена. Они даже сами отказались от запрета на преследования за события 15–18 мая и просили снести позорный столб с именами убитых ими бояр. Софья назначила новым начальником стрельцов дьяка Шакловитого, который быстро восстановил дисциплину в войске, а не подчинившихся его приказам – казнил. С ноября 1682 года по сентябрь 1689 года страной фактически управляла царевна Софья. К помощи стрельцов она до поры до времени не прибегала. А стрельцы, поверившие в «хорошую царевну», быстро в ней разочаровались. Все, чего им удалось достичь в результате бунта, после усмирения было тут же отобрано.

Год 1698. Второй стрелецкий бунт

В 1698 году произошел еще один стрелецкий бунт, и вновь его организовала Софья. В этот раз она взбунтовала недовольных условиями службы стрельцов для признания своего брата Петра не имеющим прав на престол. В 1689 году Петр достиг совершеннолетия и отстранил ее от власти, заперев в Новодевичий монастырь.

Софья отлично понимала, что Петр, который находился за границей, скоро вернется и, скорее всего, постарается ее физически уничтожить. Стрельцам Софья объявила, что во время заграничной поездки злые люди выкрали ее брата Петра и подменили его другим человеком, не царского рода и даже не русским, и даже совсем не похожим на несчастного Петра Алексеевича. Открыла она эту тайну 175 доверенным стрельцам, которые прежде участвовали в Азовских походах Петра. Эти стрельцы еще в 1696 году были оставлены для защиты Азова и должны были вернуться через год в Москву, но вместо этого их передислоцировали в Великие Луки. В 1698 году до них дошли тревожные слухи, что царевна в опасности, и они самовольно ушли из Лук и явились в Москву, где, по обыкновению, стали подавать челобитные. Боясь нового бунта, в Москве стали принимать меры по розыску стрельцов, но взять их было трудно – они растеклись по слободам и поддерживали связь с царевной. В такой ситуации против стрельцов использовали солдат иноземного строя, Семеновский полк, которому в апреле и удалось очистить от стрельцов столицу.

Однако Софья продолжала вести с ними переписку, и вернувшиеся в свои полки стрельцы продолжали роптать. Наконец, 6 июня в четырех азовских полках стрельцы полностью вышли из-под контроля. Они скинули начальников, избрали себе новых командиров и двинулись на Москву спасать царевну Софью. Восставших было 2200 человек. В качестве требований они выдвигали немедленное освобождение царевны и возведение ее на престол, а если царевна откажется от власти, они были готовы признать государем не подмененного Петра, а известного им боярина Голицына, который и родом высок, и к стрельцам добр. В Москве отреагировали оперативно и тут же отправили против стрелецкого войска полки иноземного строя – Преображенский, Семеновский, Бутырский, Лефортовский, которые насчитывали 4000 человек. Кроме этого, на стрельцов шла дворянская кавалерия.

6 июня в четырех азовских полках стрельцы полностью вышли из-под контроля. Они скинули начальников, избрали себе новых командиров и двинулись на Москву спасать царевну Софью. Восставших было 2200 человек.

Стрельцы планировали достичь Нового Иерусалима, где находился построенный Никоном монастырь, и там закрепиться. Но их сумел опередить Репнин, он занял монастырь 17 июня. Это и решило исход дела. На следующий день произошел бой. Воевать против собственного войска московским полкам не хотелось, и до начала сражения была сделана попытка уговорить стрельцов сдаться. Но слова не возымели никакого действия. Тогда и началось. Москвичи привезли с собой артиллерийские орудия и первый залп дали поверх голов противника, но стрельцы не поняли маневра регулярных частей – они решили, что солдаты стрелять не умеют, и уже праздновали победу, кричали, смеялись, кидали в воздух шапки. Тогда по ним дали второй, третий, четвертый залпы, уже не щадя. В рядах стрельцов началась паника, они побежали. Их взяли в плен и привели на расправу в Москву.

Расправой руководил Шеин. 22 и 28 июня он повесил в Москве 56 главных заводил мятежа, 2 июля – еще 74 участника восстания, 140 стрельцов провел через наказание кнутом и отправил в ссылку и около 2000 человек разослал по разным городам. В конце августа в столицу вернулся Петр, который решил следствие начать заново, а оставшихся в живых – примерно наказать. Тут же из ссылки были вновь свезены в столицу все участники стрелецкого бунта. На этот раз «розыск государя» не был к восставшим столь мягок. 2000 стрельцов Петр приговорил к смерти, 600 – к порке кнутом, клеймению и высылке. Своих бояр Петр заставил не просто смотреть на казнь стрельцов, а принимать в казнях личное участие, так что почти каждый его приближенный побывал в дни стрелецких казней палачом. Сам Петр лишил жизни пятерых стрельцов. Другие бояре были не столь умелы, топором владели плохо, и им приходилось несколько раз рубить несчастных по шее, пока те не испустят дух. Любимец Петра Алексашка Меншиков хвалился, что лично обезглавил двадцать человек. 195 стрельцов расстались с жизнью перед окном кельи Софьи. «А у пущих воров и заводчиков, – писал современник, – ломаны руки и ноги колесами; и те колеса воткнуты были на Красной площади на колья; и те стрельцы, за их воровство, ломаны живые, положены были на те колеса и живы были на тех колесах не много не сутки, и на тех колесах стонали и охали; и по указу великого государя один из них застрелен из фузеи, а застрелил его преображенский сержант Александр Меншиков. А попы, которые с теми стрельцами были у них в полках, один перед тиунскою избою повешен, а другому отсечена голова и воткнута на кол, и тело его положено на колесо».

Своих бояр Петр заставил не просто смотреть на казнь стрельцов, а принимать в казнях личное участие, так что почти каждый его приближенный побывал в дни стрелецких казней палачом. Сам Петр лишил жизни пятерых стрельцов.

Тела стрельцов были выставлены на всеобщее устрашение, и их долго не разрешали похоронить. В Москве на Красной площади, где их казнили, и по всем местам, где зарыли их тела, были установлены позорные столбы с чугунными плитами, на которых был текст приговора. Но на этом расправа не закончилась. Земельные владения стрельцов, участвовавших в бунте, были конфискованы, а следствие над оставшимися в живых велось до 1707 года, когда ему на смену пришло следствие по делу Кондратия Булавина. В 18 веке стрелецкие полки были полностью расформированы, их сменила регулярная армия.

Годы 1707–1708. Восстание Кондратия Булавина

Первым восстанием стрельцов правление Петра началось, вторым – продолжилось, и, хотя Петр правил жестко и твердой рукой, народные возмущения в период его полного самовластия не утихали. Восстания в Башкирии и Астрахани, приписные бунты в Кижах, волнения против рекрутских наборов – всё это черты его времени, когда народ вынужден был отдавать последнее, чтобы Петр мог вести войны и строить новую столицу. Не прекращались недовольства и во время Северной войны. И снова инициатором бунта выступила наиболее активная часть тогдашнего общества – казаки. И снова – на Дону.

В 1707 году Петр издал указ о сыске на Дону беглых и отправил на Дон для ведения сыска воеводу Юрия Долгорукова. Князь должен был донести до казаков простую мысль, что скрывать беглых, как они делали испокон веков, нельзя, а нужно их арестовывать и сдавать присланному из Москвы войску. Указ Долгоруков зачитал в Черкассах атаману Максимову. Против ожидания, указ был встречен казаками с ропотом. Во исполнение указа начались рейды по казачьим станицам, что казакам уж совсем не понравилось. Кроме того, прибыв на Дон, Долгоруков принялся исполнять и другие царские указы, к которым тут относились с небрежением, и начал он со сбривания бород. Все это вкупе – сыск беглых и «личное безобразие» – перевело ропот в полное неприятие.

Первым восстанием стрельцов правление Петра началось, вторым – продолжилось, и, хотя Петр правил жестко и твердой рукой, народные возмущения в период его полного самовластия не утихали.

«Когда полковник князь Долгоруков со своим отрядом и с пятью казаками, данными старшиною, отправился для отыскания беглых, – рассказывает Костомаров, – атаман Кондратий Булавин, из Трехизбянской станицы на Донце, напал на него 9 октября 1707 года на реке Айдаре, в Ульгинском городке, убил его, перебил всех людей и начал возмущать донецкие городки, населенные беглыми. В этих городках встречали его с хлебом и медом. Булавин составил план взбунтовать все украинные городки, произвести мятеж в донском казачестве, потом взять Азов и Таганрог, освободить всех каторжных и ссыльных и, усиливши ими свое казацкое войско, идти на Воронеж, а потом и на самую Москву. Но, прежде чем Булавин успел возмутить городки придонецкого края, донской атаман Лукьян Максимов быстро пошел на Булавина, разбил и прогнал, а взятых в плен его сотоварищей перевешал за ноги. Булавин бежал в Запорожье, провел там зиму, весною явился опять в верхних казачьих городках с толпою удалых и начал рассылать грамоты; в них он рассказывал, будто Долгоруков, им убитый, производил со своими людьми в казачьих городках разные неистовства: вешал по деревьям младенцев, кнутом бил взрослых, резал им носы и уши, выжег часовни со святынею. Булавин в своих воззваниях убеждал и начальных лиц, и простых посадских, и черных людей стать единодушно за святую веру и друг за друга против князей, бояр, прибыльщиков и немцев. Он давал повеление выпускать всех заключенных из тюрем и грозил смертною казнью всякому, кто будет обижать или бить своего брата. Донской атаман Максимов пошел на него снова, но значительная часть его казаков перешла к Булавину. В руки воровского атамана досталось 8000 р. денег, присланных из Москвы казакам. Сам Максимов едва бежал в Черкассы. Эта победа подняла значение Булавина. За нею поднялись двенадцать городков на Северном Донце, двадцать шесть – на Хопре, шестнадцать – на Бузулуке, четырнадцать – на Медведице. Восстание отозвалось даже в окрестностях Тамбова: и там в селах крестьяне волновались и самовольно учреждали у себя казацкое устройство». Это восстание так и вошло в историю под именем Кондратия Булавина.

Положение для правительственных войск складывалось такое печальное, что Петру в апреле 1708 года, в разгар военных действий пришлось снять с фронта Василия Долгорукова (брата убитого Юрия) и послать его подавлять казаков.

Булавин рассылал по всей округе письма с напоминанием «братьям-казакам» держаться за старину и защищать свои права, а тому, кто не поддержит казачьи вольности, обещал смертную казнь. Разумеется, после такого обращения к соотечественникам Булавину сдавались городами и переходили на его сторону станицами. К Булавину пристал запорожский атаман Щука, и объединенное войско двинулось на Черкасск, который был отбит у царских воевод. Положение для правительственных войск складывалось такое печальное, что Петру в апреле 1708 года, в разгар военных действий пришлось снять с фронта Василия Долгорукова (брата убитого Юрия) и послать его подавлять казаков. Под командование Долгорукову передали 32 000 человек, среди которых были московские полки и московские дворяне, два украинских полка, присланных Мазепой, ахтырский и сумской полки, воронежские драгуны, а также, как было писано в приказе царя, все, кто может воевать конным. Ярость Петра достигла предела, когда ему донесли о письме Булавина к крымскому хану, которого атаман подбивал идти на Москву.

Максимова, который выступал против булавинского похода, казнили по решению казачьего круга. Сам Кондратий был тут же провозглашен атаманом Войска Донского. Как атаман он теперь поспешил начать военные кампании по трем направлениям: на Волгу были отправлены отряды Ивана Павлова, Игната Некрасова, Лукьяна Хохлача численностью 3500 человек. Они взяли Дмитриевск и Царицын, безуспешно осаждали Саратов; на Северск вели отряды атаманы Драный, Голый и Беспалый, именно они столкнулись с царскими войсками и потерпели от них поражение (Семен Драный погиб, но Никите Голому удалось набрать новых добровольцев и уйти на Старый Айдар); сам Булавин пошел в направлении Азова, пытался штурмовать крепость, но неудачно. И не то, опасаясь расправы, его убили казаки, не то он сам в безвыходном положении застрелился.

После его смерти руководство восстанием принял на себя Игнат Некрасов, который сидел в Царицыне. Он решил возвращаться на Дон, а в городе оставил атамана Павлова, который столкнулся с царскими войсками и был разбит, но ускользнул от царских воевод и соединился с Никитой Голым. Осенью 1708 года эта группировка, расположившаяся в степях под Донецком, была уничтожена московскими силами, а отряды Некрасова, осознав бесперспективность дальнейшей борьбы, ушли во владения крымского хана на Кубань.

Царский гнев обрушился на все земли, которые занимали донские казаки. Многие станицы были полностью уничтожены, часть земель Донского Войска – отобрана, беглые возвращены их владельцам, а самостоятельность Дона упразднена. Для устрашения многие казаки были казнены. Долго еще по Дону плыли виселицы на плотах (так распорядился для острастки упорных Василий Долгоруков) с телами повешенных. Таких плотов с виселицами было несколько сотен…

Мятежи после Петра

После смерти Петра страну долгое время сотрясали различные неурядицы, но чаще всего это были не народные выступления, а заговоры, связанные с вопросами престолонаследия. В Петербурге, который по воле Петра стал имперской столицей, народных бунтов не могло быть в принципе – народ там состоял из господской челяди и разного рода обслуги. Зато здесь была сосредоточена масса чиновников, дворян, военных людей разного звания, в том числе и гвардейцев. Как раз последние и стали питательной средой для заговоров.

После смерти Петра страну долгое время сотрясали различные неурядицы, но чаще всего это были не народные выступления, а заговоры, связанные с вопросами престолонаследия.

Заговоры начались со смертью Екатерины Первой, когда выбор вельмож пал не на дочь Петра Елизавету, а на одиннадцатилетнего Петра Алексеевича, который и стал императором Петром Вторым. Но прожил он недолго, и снова открылся вопрос: кому достанется трон? Трон достался племяннице Петра Анне Иоанновне, герцогине Курляндской. Анна Иоанновна заняла престол и привезла с собой фаворита Бирона, а также множество прочих иноземцев, что возмутило высокородных отечественных вельмож и отечественное дворянство. Неудивительно, что современники считали: в государстве развилось зло, какого прежде не бывало.

Заговоры начались со смертью Екатерины Первой, когда выбор вельмож пал не на дочь Петра Елизавету, а на одиннадцатилетнего Петра Алексеевича, который и стал императором Петром Вторым.

Императрице катастрофически не повезло с погодой – в ее правление страну преследовали неурожаи и – как следствие – голод и мор. В остальных бедах были виноваты ее чиновники: императрица вводила все новые и новые налоги, и армия чиновников рыскала по землям государства в надежде их собрать, то есть содрать любой ценой. Императрица была бездетна, но стремилась закрепить престол за своей семьей, поэтому наследником престола она назначила Ивана Антоновича, сына своей племянницы Анны Леопольдовны от брака с принцем Антоном-Ульрихом Брауншвейгским: в 1740 году, когда Анна Иоанновна умерла, – еще младенца. После смерти императрицы регентом при младенце оказался Бирон, которого в России ненавидели. Неудивительно, что образовался заговор, и возглавил его фельдмаршал Миних. На престол была посажена Анна Леопольдовна и младенец Иван Антонович.

Младенец так никогда и не стал императором. Свести с престола чужеродную династию решила дочь Петра Елизавета. И свела, организовав гвардейский заговор.

Как рассказывает об этих мятежных событиях Соловьев, в ночь с 25 на 26 ноября 1741 года Елизавета Петровна сама повела гвардейцев «брать Брауншвейгов». Надев поверх обычного платья кирасу, Елизавета села в сани и поехала в казармы Преображенского полка. Гренадерскую роту она нашла уже в полном сборе. «Ребята! Вы знаете, чья я дочь, ступайте за мною», – сказала Елизавета. «Матушка! – возопили солдаты и офицеры, – Мы готовы, мы их всех перебьем». Тут уж Елизавета стала объяснять, что ежели всех перебьют, то она на такое дело с ними не пойдет, все должно быть без крови. Затем Елизавета разломала барабан, чтобы случайно не подняли тревогу, взяла в руки крест, встала на колени и произнесла: «Клянусь умереть за вас; клянетесь ли умереть за меня?» Рота дружно заорала: «Клянемся!» Далее Елизавета будто бы обратилась с последним напутствием: «Так пойдемте же и будем только думать о том, чтоб сделать наше отечество счастливым во что бы то ни стало». Потом царевна села в сани, гренадеры окружили ее толпой, и все двинулись к Зимнему дворцу.

В ночь с 25 на 26 ноября 1741 года Елизавета Петровна сама повела гвардейцев «брать Брауншвейгов». Надев поверх обычного платья кирасу, Елизавета села в сани и поехала в казармы Преображенского полка.

В начале Невского, чтобы не делать шума, царевна вышла из саней и дальше уже шла пешком. Ей трудно было поспевать за солдатами, так что гвардейцы подхватили Елизавету на руки – так и донесли до дворца. Зайдя в караульную, она разбудила дремлющих часовых и сказала: «Не бойтесь, друзья мои, хотите ли мне служить, как отцу моему и вашему служили? Самим вам известно, каких я натерпелась нужд и теперь терплю и народ весь терпит от немцев. Освободимся от наших мучителей». Солдаты обрадованно воскликнули: «Матушка, давно мы этого дожидались, и, что велишь, все сделаем». Правда, четверо командиров оказали сопротивление, так что их тут же по велению царевны арестовали. После этого Елизавета с гренадерами вошла во дворец и затем – в комнату государыни.

Когда сонную Анну растолкали, та только и могла спросить с удивлением: «Как? Это вы, сударыня?» «Сестрица, пора вставать!» – сказал ей Елизавета. Анна Леопольдовна все поняла. Она просила лишь, чтобы не делали зла ни ее мужу, ни ее сыну. Елизавета обещала. Взяв на руки маленького императора, она воскликнула: «Бедное дитя! Ты вовсе невинно; твои родители виноваты!» После чего всю семью посадили под конвоем в сани и отправили во дворец Елизаветы. (Дальнейшая судьба невинного дитяти была печальна – всю свою жизнь он провел в тюрьме и умер тоже в тюрьме.)

Утром был обнародован манифест о восшествии Елизаветы на престол, она надела Андреевскую ленту, объявила себя полковником и стала принимать поздравления. У дворца уже собрался народ, так что она появилась на балконе и приветствовала толпу. Было страшно холодно, но она вышла на мороз и прошла вдоль полков, выстроенных по такому случаю. Днем она торжественно переехала из своего дворца в Зимний, а затем отправилась к молебну. Скоро все былые противники были арестованы и приговорены к смерти как государственные преступники, но Елизавета смертную казнь отменила и даровала несчастным – кому ссылку, кому тюрьму. У власти она пребывала до 1761 года и постаралась решить вопрос о престолонаследии задолго до своей смерти – назначила будущим императором принца Карла Петра Ульриха, племянника, и подобрала ему невесту – Софию-Августу-Фредерику, тут же перекрещенную в Екатерину и вынужденную перейти в православие.

Карл-Петр-Ульрих был коронован под именем Петра Третьего, но на престоле он пробыл недолго. Теперь уже Екатерина составила заговор, опасаясь, что муж насильно пострижет ее в монастырь, а сам женится на фаворитке Воронцовой. Екатерина применила уже известную тактику: составила заговор, и тоже в гвардейской среде. Пытаясь найти союзников, Екатерина сблизилась с гвардейским офицером Григорием Орловым, выпускником Кадетского корпуса. К концу июня 1762 года у Екатерины в войсках было сторонниками уже до 40 офицеров и 10 000 рядовых. Среди них не нашлось ни единого предателя, а сердцем заговора стали трое братьев Орловых – сам Григорий, Алексей и Федор.

28 июня 1762 года восстание вспыхнуло. Император был захвачен в летнем домике в Ораниенбауме и взят под стражу, а Екатерина Вторая – провозглашена императрицей вместе с наследником Павлом Петровичем. Петра Третьего изгнали в Ропшу, где и удавили. 22 сентября в Москве Екатерина была коронована.

Карл-Петр-Ульрих был коронован под именем Петра Третьего, но на престоле он пробыл недолго. Теперь уже Екатерина составила заговор, опасаясь, что муж насильно пострижет ее в монастырь, а сам женится на фаворитке Воронцовой. Екатерина применила уже известную тактику: составила заговор, и тоже в гвардейской среде.

Екатерина прожила долго и правила твердой рукой, хотя стремилась создать на Западе впечатление о себе как о правительнице просвещенной и заботящейся о своем народе. С первых лет правления императрица стала заботиться о развитии отечественных наук, поощряла и инициировала образовательные программы. Тем ужаснее было разочарование: в 1771 году разразился Чумной бунт, который показал настоящее положение дел.

Год 1771. Чумной бунт в Москве

В столице, где существовал усиленный полицейский режим, ничего подобного событиям 1771 года случиться не могло. Контроль власти над простолюдинами там был тотальный. Но прежняя столица Москва в этом плане была гораздо более легкомысленной. В 1768 году Россия ввязалась в очередную войну с Турцией. В то время по всему Причерноморью свирепствовала эпидемия чумы, которая косила одинаково как турок, так и русских. Вместе с ранеными, которых доставляли с театра военных действий в Лефортовский госпиталь, в 1770 году была привезена и чумная зараза. Первым от чумы умер находившийся на лечении офицер, затем – врач, который его пользовал, следом за офицером и врачом стали умирать жители соседнего с госпиталем здания, с которыми оба разносчика инфекции имели контакт. Из госпиталя инфекция передалась на суконную фабрику, где к весне 1771 года погибло около ста работников. Поскольку чумные больные проживали в разных местах Москвы, то зараза разнеслась скоро и по всему городу.

О размахе эпидемии мы можем получить представление: к концу лета 1771 года в Москве умирало больше тысячи человек в день, на них не хватало гробов. Дабы избавить город от трупов, их стали вывозить на телегах в предместья, иногда – в наспех сколоченных ящиках, иногда – и вовсе в мешках из рогожи. Как бывало всегда в таких случаях, исправнее работали не похоронные команды, а церкви – над Москвой разносился колокольный звон и непрерывно шли службы. Мертвых вытаскивали из домов и оставляли на улицах, больные неожиданно умирали и падали на мостовые, желающих убрать тела находилось все меньше, с количеством мертвых тел не справлялись могильщики, с количеством больных – врачи. К осени город охватила паника. К Москве срочно подтянули военные части, чтобы остановить бегство жителей, если оно примет массовый характер. Сами москвичи стали надеяться только на чудо.

И вот в Китай-город к иконе Боголюбской Богоматери, которую считали чудотворной, потянулись толпы верующих. Однако это была уже эпоха просвещения, и даже священнослужители понимали, что массовые скопления людей во время эпидемии – лучший способ дать заразе еще более распространиться. Так что московский архиепископ Амвросий поступил с точки зрения научной вполне грамотно: ларец для приношений, куда прихожане складывали свои презенты, он запечатал, икону убрал, а молебны запретил.

К концу лета 1771 года в Москве умирало больше тысячи человек в день, на них не хватало гробов. Дабы избавить город от трупов, их стали вывозить на телегах в предместья, иногда – в наспех сколоченных ящиках, иногда – и вовсе в мешках из рогожи. Как бывало всегда в таких случаях, исправнее работали не похоронные команды, а церкви – над Москвой разносился колокольный звон и непрерывно шли службы.

Москвичи эти меры для их спасения поняли превратно. Пошли слухи, что Амвросий желает москвичей переморить, и ему известно, что чума уйдет, когда погибнет последний горожанин. Амвросия стали называть сперва пособником чумы, потом пособником дьявола, а потом, по старинному «рецепту», толпа взяла колья и двинулась громить Чудов монастырь, куда, по слухам, бежал архиепископ. Монастырь разгромили, но Амвросия не нашли. Прошел другой слух – что архиепископ скрывается в Донском монастыре. Толпа двинулась на Донской монастырь. Амвросий, действительно, прятался там. Его вытащили и растерзали. Кто-то сказал, что архиепископ действовал не в одиночку, и что чуму специально занесли богатые, чтобы уморить бедняков. Пошли громить дома богатых. Таковых в Москве было немало. Начался кошмар. Пока одни горожане громили дома, другие двинулись к окраинам Москвы, где были поставлены карантинные заставы, и стали освобождать дорогу для массового исхода. Военный начальник Еропкин был в ужасе. Никакие увещевания и объяснения эту яростную массу не останавливали. Толпа убивала врачей, крича, что в них – корень заразы. С 15 по 18 сентября Москва представляла собой страшное зрелище.

Толпа двинулась на Донской монастырь. Амвросий прятался там. Его вытащили и растерзали. Кто-то сказал, что архиепископ действовал не в одиночку, и что чуму специально занесли богатые, чтобы уморить бедняков.

Пошли громить дома богатых. Таковых в Москве было немало. Начался кошмар.

Еропкин смог совладать с ситуацией, только призвав на помощь военную силу. По его приказу против москвичей были брошены войска. Но и тогда толпа не желала расходиться, и три дня в городе шли настоящие бои. Только к 19 сентября восставшие горожане были рассеяны. Начался сыск и аресты. Одних схватили во время бесчинств, другие были взяты уже после событий. Зачинщиками безобразий признали дворовых людей Андреева, Деянова и Леонтьева и купца Дмитриева, из-за которых, согласно розыску, начался этот бунт – именно они повели людей убивать архиепископа. Как зачинщиков их приговорили к повешению. Остальных – а их взяли 300 человек – рассортировали по степени вредоносности: 173 человека поставили на правеж кнутом и отправили на каторгу, к остальным применили более мягкие наказания.

Власти, конечно, понимали, что причиной этого бунта были не противоправные мысли, и что участниками событий оказались обычные невежественные жители Москвы, в прежние годы – благонамеренные горожане и добропорядочные христиане. Но эти законопослушные жители, поддавшись панике, оказались страшнее государственных преступников. Так что, покончив с зачисткой Москвы, войска были отправлены приводить к благоразумию и земли вокруг Москвы – туда удалось бежать части москвичей, которые стали сеять панику и призывать к восстаниям. Власти действовали максимально быстро и массовые возмущения остановили.

В то же время властям стало понятно, что принятые против эпидемии меры были недостаточны. Москвичей стали обеспечивать продовольствием, создали для неимущих рабочие места, чтобы хоть чем-то их занять, усилили штат врачей, даже вели что-то вроде разъяснительной работы. И все эти действия вкупе дали результат: эпидемия пошла на спад. Победой над чумой, конечно, это назвать нельзя – умерло около 60 000 москвичей. Но эпидемия научила немногим мерам безопасности: в Москве перестали хоронить на прицерковных кладбищах в черте города, что сильно помогало инфекции распространяться. Теперь мертвецов стали погребать за пределами Москвы. Еще одной мерой безопасности было введение контроля над оповещением об опасности – у набатного колокола, который призвал к началу бунта, сняли язык, а впоследствии сняли и сам колокол.

Годы 1773–1775. Война Емельяна Пугачева

Кроме этого чумного бунта, в царствование Екатерины были, конечно, и другие восстания. Но у государыни о народе сложилось идеалистическое представление: она искренне верила, что послушный русский мужик по натуре добр и ценит всякую заботу о нем. Вот и заботилась, как могла. Народ, очевидно, заботу императрицы не ценил и почему-то бунтовал. Советники услаждали ее слух рассказами, как народ ее любит, а полицейские донесения сухим казенным языком сообщали об обратном. «Что я смогу еще сделать для своего народа?» – задавалась вопросом Екатерина. Народ, как в год одна тысяча пятьсот девяносто восьмой, безмолвствовал. А потом неожиданно грянул бунт, тот самый. Кошмарный русский бунт, который Пушкин назвал бессмысленным и беспощадным. Бессмысленным, очевидно, – потому, что никакой позитивной идеи в нем не имелось. Беспощадным – потому что этот бунт прошелся по всему Поволжью, как тайфун или цунами, оставляя после себя руины городков и поместий и тысячи мертвых тел. Многие – со следами неописуемых зверств…

Пугачевский бунт, переросший в широкомасштабную войну с властью, был, как мы знаем, не первым из казачьих бунтов. Властью казаки были недовольны всегда, поскольку та посягала на священное право казака жить так, как ему хочется.

Пугачевский бунт, переросший в широкомасштабную войну с властью, был, как мы знаем, не первым из казачьих бунтов. Властью казаки были недовольны всегда, поскольку та посягала на священное право казака жить так, как ему хочется. Петр, после булавинских событий и предательства Мазепы, к казакам относился настороженно и пытался ввести над ними полный контроль. По его указу была отменена выборность войсковых атаманов, теперь их назначала Военная коллегия, и ко времени Екатерины казачество разделилось на старшину и войско, и первая безраздельно властвовала над вторым. Появились у казаков и экономические проблемы.

У яицких казаков главной статьей дохода была торговля рыбой и икрой, но в 1754 году доходность этого промысла была подорвана грабительским налогом на соль, что казаков возмутило, и они периодически слали делегации и челобитные в ближний Оренбург и далекий Санкт-Петербург. Требовали и отмены налога, и смены проворовавшихся атаманов, и возвращения выборности начальства. Ответом им было молчание. Чашу казачьего терпения, однако, переполнил приказ преследовать в 1771 году отряды калмыков: те успели уже умчаться на своих степных лошадках далеко за пределы империи, и казаки приказ проигнорировали.

Вот тут-то они ответа и дождались: наказывать их за неповиновение пришел генерал Траубенберг. И в 1772 году казаки подняли восстание, войско Траубенберга разгромили, а самого генерала убили. На помощь регулярным частям пришло подкрепление, казаков разбили, а чтобы предотвратить сопротивление в будущем – отменили казачий круг и поставили в Яицком городке регулярный гарнизон. С восставшими казаками обошлись круто: их заклеймили и усекли языки, что, согласно казачьим представлениям, было совершенным оскорблением и бесчестьем. Некоторым участникам восстания удалось бежать и спрятаться по многочисленным хуторам. Яик бурлил.

В 1772 году казаки подняли восстание, войско Траубенберга разгромили, а самого генерала убили.

На помощь регулярным мастям пришло подкрепление, казаков разбили, а чтобы предотвратить сопротивление в будущем – отменили казачий круг и поставили в Яицком городке регулярный гарнизон.

Именно в этой питательной среде очень скоро распространился слух, что настоящий император Петр Федорович (убитый Екатериной Петр Третий) чудесно спасся и явился в казачье войско, чтобы бороться с несправедливостью, вернуть казакам их свободы, идти на столицу и воссесть на отеческий трон. Роль Петра Третьего исполнял казак из станицы Зимовейской Емельян Пугачев. (Веком ранее из той же Зимовейской вышел Степан Разин.) Емельян Иванович вернулся на родину с турецкой войны и осенью 1772 года оказался на Волге. Здесь ему рассказали о событиях на Яике. Тут же Пугачев и отправился на Яик, где представился спасенным императором. Но на Яике он не остался, а отправился в старообрядческий Иргиз, где его тут же схватили и увезли в Казань для «розыска». Но Пугачеву удалось бежать, и в 1773 году он снова объявился на Яике и стал собирать единомышленников. К нему присоединились казаки Зарубин, Шигаев, Мясников, Караваев, и вся эта компания отправилась на Бударинский форпост, где 17 сентября Пугачев зачитал свой манифест. И началось восстание.

«Император» отправился к Яицкому городку, и со всех сторон к нему стали сбегаться сторонники. Отряд Пугачева насчитывал тогда всего 300 сабель, так что Яицкий городок взять он не сумел, и казаки встали лагерем вблизи Илецкого городка, избрали на круге атаманом Андрея Овчинникова и присягнули «императору». Тут же послали к илецким казакам, и те тоже присягнули «императору», а ненавистного атамана Портнова, притеснявшего местных жителей, повесили. Оттуда восставшие казаки решили идти на главный город их региона – Оренбург. По пути они занимали крепости, в которых стояли правительственные гарнизоны, состоявшие частью из солдат, частью из казаков. Появляясь под стенами крепостей, они смущали казаков и переманивали тех на свою сторону, а защищавших крепости офицеров после взятия убивали. «Женок» и «девок», то есть жен офицеров и их дочерей, забирали в войско наложницами, а при сопротивлении – тоже убивали. Путь пугачевцев с самого начала восстания был устелен трупами.

Продвижение к Оренбургу сильно задерживало присоединение все новых городков, которые переходили на сторону восставших и давали присягу «императору».

В ряды мятежников вливались не только казаки, но и вообще все недовольные жизнью. На первых порах это были малые народы – татары, башкиры, калмыки, которые и прежде поднимали восстания – одни против поборов, другие против насильственного крещения, третьи против плохих начальников-иноверцев и т. п.

В начале октября к Оренбургу пришло не 300 казаков, а больше 1500 вооруженных людей, имевших, кроме сабель и ручного огнестрельного оружия, еще и захваченную в крепостях артиллерию. Но Оренбург был сильной крепостью, взять которую без предательства не удалось бы.

В начале октября к Оренбургу пришло не 300 казаков, а больше 1500 вооруженных людей, имевших, кроме сабель и ручного огнестрельного оружия, еще и захваченную в крепостях артиллерию. Но Оренбург был сильной крепостью, взять которую без предательства не удалось бы. Восставшие пытались захватить город штурмом, но городская артиллерия не дала им взобраться на стены. В результате пугачевцы встали вблизи крепости и началось что-то вроде осады. Теперь они периодически обстреливали Оренбург из пушек, а оренбургский гарнизон обстреливал в ответ Бердскую слободу, где обосновались мятежники. Одновременно отряды восставших рыскали по округе и склоняли на свою сторону защитников других крепостей и городков, и многие к ним переходили, расправляясь со своими «притеснителями». Наиболее ценным приобретением для Пугачева стало оружие с демидовского завода, оттуда же соратник «императора» Хлопуша привел отряды мастеровых, привез деньги и продовольствие. Силы Пугачева укреплялись, а бежавшие в Москву и Петербург люди приносили страшные известия об убийствах и грабежах, так что правительство поняло: местные гарнизоны с восстанием не справятся. К Оренбургу срочно послали генерала Кара, который пополнил ряды войска казанскими ополченцами. Но увы! 7 ноября Овчинников и Зарубин, командиры восставших, отогнали его с позором к Казани. Еще через неделю в плен попал весь отряд Чернышева в 2500 человек и весь громадный обоз вместе с 15 пушками. В столице поняли, что опасность гораздо серьезнее, чем думалось. Радовало единственное: на помощь Оренбургу удалось пробиться корпусу генерала Корфа, и он вошел в город.

Но и силы восставших быстро росли. На сторону Пугачева перешли башкирские земли и вождь башкирского освободительного движения Салават Юлаев, им удалось захватить все заводы по реке Белой и наладить литье собственных пушек. В декабре атаманы Пугачева взяли Самару, в январе он сам подошел к Челябинску. К началу 1774 года в войске Пугачева было от 25 000 до 40 000 человек, то есть правительство столкнулось не с разрозненными отрядами казаков или крестьян, а с вооруженной и организованной народной армией. Пугачеву для ведения войсковых дел даже пришлось создать военную коллегию, которая рассылала письма, получала информацию, принимала решения по всей огромной территории, которую контролировали пугачевцы. Но взять сильные крепости с верными правительству гарнизонами восставшие не смогли: они предприняли штурм осажденного Оренбурга, но были отбиты, хотя осажденные и понесли большие потери. Они не смогли взять верную правительству Уфу. Им не удалось захватить Челябинск. В то же время небольшие крепости и городки, за исключением Яицкого, перешли в их руки.

В столице царила паника. На помощь Оренбургу отправили свежие части. Сожженные крепости стали срочно отстраивать и укреплять. В них поставили верные гарнизоны. В марте к Оренбургу подошли Голицын и Мансуров. Пугачев противостоять им не смог и, потеряв около 2000 человек убитыми и 4000 ранеными и пленными, отступил. 1 апреля в следующем сражении у Самарского городка он снова был разбит, потерял пленными около 3000 человек и бежал в район Южного Урала, где его поддерживали рабочие заводов. Туда же, после поражения под Яицким городком, бежал его соратник атаман Овчинников. Генерал Мансуров вошел в крепость, а приверженцы Пугачева рассеялись по всей степи. Возникала надежда, что с восстанием удастся справиться к лету. Но вмешалась судьба: 9 апреля умер командовавший операцией против Пугачева генерал Бибиков, и между другими генералами начались интриги и обиды – командующим был назначен Щербатов, а Голицын почти три месяца не вел никаких боевых действий. Пугачев же собирал силы. У него появился новый враг – разливы рек и распутица: пришла весна. Однако с началом мая он вновь начал захватывать крепости и казнить их защитников.

В столице царила паника. На помощь Оренбургу отправили свежие части. Сожженные крепости стали срочно отстраивать и укреплять. В них поставили верные гарнизоны. В марте к Оренбургу подошли Голицын и Мансуров. Пугачев противостоять им не смог и, потеряв около 2000 человек убитыми и 4000 ранеными и пленными, отступил.

В июле Пугачев начинает поход на Казань, обещая, что следом за Казанью падет и Москва. Но взять Казань ему не удается: его разбивает отряд Михельсона, и «император» отходит на левый берег Волги, где мелкие крепости и городки снова переходят под его руку. В огне восстания оказывается все Поволжье. И для правительства именно этот поход Пугачева становится самым страшным: везде, где проходит войско Пугачева, на его сторону переходят крестьяне, которые устраивают бунты в имениях и поместьях, расправляясь со своими прежними хозяевами чудовищным образом. Более 3000 дворян и чиновников были убиты не Пугачевым, а местными крестьянами. Об «императоре-освободителе» молятся в церквях, его приветствуют колокольным звоном, о нем начинают рассказывать легенды и петь песни. Бунт понемногу распространяется к Москве.

Тогда-то и назначают графа Панина, могильщика пугачевского восстания. А ему в помощь дают генерала Суворова. Пугачеву еще удается взять Саратов, соединиться у Камышина с отрядом калмыков, разбить войско, высланное из Царицына, но 25 августа он встречается лицом к лицу с Михельсоном, и это становится началом его конца. Сначала царскому генералу удается отбить у него всю артиллерию, а потом он наносит страшный удар и рассеивает все войско: 2000 убитыми, 6000 пленными. Казаки используют испытанную тактику: разбиваются на мелкие отряды и бегут. Пугачев надеется отсидеться в Узене, но и это ему не суждено: 8 сентября его соратники Чумаков, Творогов и Федулов берут своего «императора» в плен, вяжут по рукам и ногам, привозят в Яицкий городок и сдают генералам.

Тут же начинается следствие, Пугачева доставляют сперва в Симбирск, потом в Москву, где его допрашивает граф Панин. Кроме Пугачева по «воровскому делу» проходят также Перфильев, Шигаев, Подуров, Зарубин, отец и сын Юлаевы и другие. 30 декабря 1774 года Пугачев и Перфильев были приговорен к четвертованию, остальных повесили или сослали в каторжные работы. С пленением вождя восстание не закончилось: еще долго не могли успокоить башкир и калмыков, красный петух и острый топор гуляли на землях Воронежа и Тамбова, и волнения полностью прекратились только к лету следующего, 1775 года. Наводить порядок в районе, пострадавшем от восстания, приходилось теми же методами, что применяли и восставшие, – арестами, наказаниями и казнями.

Розовые очки власти

Екатерина от войны с Пугачевым была в ужасе. Она приказала не упоминать ни его имени, ни самого восстания, даже полностью изменила географию района бунта – переименовав все, что могла. Она, конечно, усилила полицейский надзор, изменила административную структуру, даровала дворянское достоинство местной национальной знати, лишила всех свобод казаков, чтобы не бунтовали впредь. Но самый важный вопрос – крестьянский – даже не затронула. Она предпочитала писать в письмах своим зарубежным корреспондентам, что ее народ любит свою государыню и благодаря ее вниманию и заботе с каждым годом живет все лучше и лучше. В этом плане бунт ничему ее не научил.

Власть жаждала пребывать не в реальном, а в какомто иллюзорном мире, где народ безропотно и со счастливой улыбкой исполняет свои повинности и платит налоги, чтобы государство богатело и радовало душу самодержца. В то же время в головах наших самодержцев прочно угнездилось мнение, что народ – все равно что дети, и его нужно учить, а лучший способ учить детей – сечь их розгами. И еще одно заблуждение, для власти роковое, – что сам по себе народ никогда не подвинется на бунт, и если «дети» стали вести себя плохо, то есть грабить и немного убивать, то следует искать зачинщиков, ибо вся беда – именно в этих гадких крамольниках, которые и сами не живут, и другим не дают. Конечно, их нужно ловить и казнить. Тогда и народ со счастливой улыбкой дебила будет заниматься делом и пребывать в радости. А вот если государство вдруг окажется в беде, то есть самодержца скинут с его законного места, тогда срочно нужно искать у этого народа помощи, назвать ему имя врага, и счастливый идиот пойдет защищать своего государя, и умрет за него – тоже с радостью. Майданы и прочие отвратительные сборища голодранцев, конечно, время от времени случаются, но, ежели казнить для острастки бессовестных заводил – снова тишь, гладь и Божья благодать.

Екатерина от войны с Пугачевым была в ужасе.

Она приказала не упоминать ни его имени, ни самого восстания, даже полностью изменила географию района бунта – переименовав все. что могла.

Вот с такими примерно мыслями, наведя порядок в отечестве, государыня вычеркнула пугачевскую войну из собственной памяти. Засекретив все материалы по следствию над пугачевцами, она исключила весь этот взрывоопасный материал из общественного обихода. Современники делали вид, что было какое-то небольшое недоразумение на Волге. А их дети, если отцы о прошлом молчали, уже и не знали, чем было это небольшое недоразумение для тысяч в нем погибших.

Потом, как вы знаете, весь этот кошмар был вообще забыт. Что наши отечественные неурядицы на фоне мрачных мировых катастроф?! Через пятнадцать лет начались события во Франции, которые показались Екатерине гораздо более опасными. Еще бы! Тамошние супостаты посмели отправить на плаху королевскую чету! И никто не смог остановить негодяев, распихать их по тюрьмам, казнить – напротив, королевская Франция стала вдруг республикой, то есть решила жить вообще без королей. Разве такое возможно? И просвещенная государыня мечтала запретить в своей стране даже упоминание о Французской революции и все плоды вольнодумства, которыми прежде восхищалась. Но вот этого она сделать уже не смогла. Хотя кое-что запретила – например, ношение шляп по последней парижской моде. Однако это не помогло. Не прошло и полувека, как зараза революции объявилась в России.