Быть Хокингом Хокинг Джейн

3. Зарытое сокровище

Мой день начинался с предыдущего вечера: дав Стивену лекарства и уложив его в постель, я готовила стол для детского завтрака. Наконец-то любовь Роберта к ранним подъемам нашла свое предназначение: ему можно было доверить приготовление собственного завтрака и завтрака для Люси. Утром я помогала Стивену подняться с постели, одевала его и давала ему чашку чая и утренние витамины перед тем, как отвезти Люси в школу на багажнике моего велосипеда. По возвращении, загруженная покупками, я кормила Стивена завтраком и занималась его личными потребностями до того, как он уезжал на работу. Испытанная в Калифорнии свобода еще больше восстановила Стивена против обычных инвалидных колясок, и он составил запрос в Департамент здравоохранения о предоставлении ему кресла с электроприводом быстроходной модели, поскольку прошел слух, что они предоставляются бесплатно. Тем не менее истина не соответствовала чаяниям. Даже непоколебимое упорство Стивена не помогло нам преодолеть косность чиновников этого министерства: они боялись, что, выполнив его запрос, создадут прецедент, открывающий дверь потоку подобных прошений. Ему предложили подать другое заявление, на трехколесное кресло на батареях, которым у него уже не хватало сил управлять, или на кресло с электроприводом, но не столь быстрое, как ему хотелось бы, – предназначенное для использования внутри дома, оно было ему знакомо по Институту астрономии. Мы потратили много часов, приводя аргументы в пользу своего права на быструю модель, и все тщетно. И это называется государством всеобщего благосостояния. Государство оказалось настолько равнодушным к нашему благосостоянию, что могло показаться, что оно намеренно ограничивает трудоспособность инвалидов и, следовательно, их налоговые обязательства по отношению к Государственному казначейству. Пригоршня витаминов по рецепту – вот все, на что оно оказалось способно; физической, практической, моральной и финансовой поддержки от него было не дождаться.

Мы стали еще больше зависеть от родственников, студентов и друзей в нашей ежедневной борьбе за то, чтобы продолжать оставаться в рамках нормальной семьи. Стивен все-таки получил кресло, которое хотел, – при помощи благотворительного фонда, а не государственной системы здравоохранения – и в сопровождении студента ездил в нем на работу каждое утро. Дорога проходила вдоль Кингс-колледжа, где зимой цветут акониты и подснежники, а весной – нарциссы, через реку по горбатому мостику, из колледжа через боковой выход и приводила его в офис на противоположной стороне Сильвер-стрит. То, что Стивен мог воспользоваться основополагающим правом человека на свободное передвижение тогда и туда, куда ему было нужно, не было результатом деятельности государственных служб; причиной тому стала исключительно его упорная работа и собственный успех на научном поприще.

Транспортировка детей представляла собой еще одну проблему. Я возила Люси в школу на багажнике велосипеда, но школа Роберта была расположена дальше. Благодаря Джону Старку, недавно переехавшему в Кембридж, Роберт успевал на занятия вовремя. Джин и Джон Старки перебрались в Кембридж из Лондона с двумя детьми в начале семидесятых годов, когда Джон занял пост консультанта по болезням грудной клетки в Адденбрукском госпитале. Они въехали в дом, который для себя построил Фред Хойл десять лет назад. Джон забирал Роберта по дороге на работу и высаживал вместе со своим сыном Дэном у подготовительной школы Перс. Я, в свою очередь, платила услугой за услугу, забирая мальчиков днем и отвозя Дэна домой. Иногда я ненадолго оставалась у них, чтобы поболтать с Джин, пока дети играли. Она была выпускницей Лондонской школы экономики и находила, что в Кембридже преобладает атмосфера мужского шовинизма, а доминирование университета над всеми сферами жизни казалось ей угнетающим и унылым. Нас обеих возмущала система, приучающая нас конкурировать с мужчинами до того, как нам исполнится двадцать один – двадцать два года, а потом низводящая нас до статуса второсортности. Мы никогда не жалели о том, что стали женами и матерями, но нам было обидно, что общество Кембриджа столь низко оценивало эти основополагающие роли.

То, что Стивен мог воспользоваться основополагающим правом человека на свободное передвижение тогда и туда, куда ему было нужно, не было результатом деятельности государственных служб; причиной тому стала исключительно его упорная работа и собственный успех на научном поприще.

Именно Джин настояла на том, что я должна снова заняться диссертацией, хотя я считала такое предприятие по определению безнадежным. Я никогда не забывала о своей научной работе: она то радовала меня, то огорчала на протяжении почти десяти лет. Я выполнила лишь треть намеченного плана, хотя уже накопила огромное количество материала и не знала, где найти время, чтобы его обработать. Я располагала лишь коротким перерывом между уходом Стивена в полдень и быстрым вояжем по магазинам в середине дня, до того, как забрать Люси из школы в пятнадцать минут четвертого – что составляло максимум два с половиной часа. Тем не менее благодаря настойчивости Джейн и выдающемуся примеру Генри Баттона, одного из старых коллег моего отца по королевской службе, начавшего свое исследование поэзии немецких миннезингеров[120] в 1934 году и завершившего его после своей отставки сорок лет спустя, – проект начал казаться мне не таким уж бредовым.

Поскольку три географические области и три исторических периода моего исследования уже были четко определены, вернуться к работе оказалось легче, чем я думала. Я уже оформила мои идеи в отношении поэзии наиболее раннего из периодов, мосарабских хардж, и теперь могла обратиться ко второму периоду расцвета средневековой лирики на территории Галисии[121] в северо-западной части Пиренейского полуострова. Язык там больше напоминал португальский, чем испанский; город Сантьяго-де-Компостела приобрел международную известность и коммерческий успех благодаря гробнице святого Иакова, чей гроб, согласно местной легенде, прибило к Галисийскому побережью в 824 году. К XIII веку песни галисийских трубадуров вытеснили увядающую поэзию Прованса и стали любимым развлечением при кастильском дворе, а их сложение – еще одним крупномасштабным предприятием во всех отношениях замечательного короля Альфонсо Мудрого. Среди многих разнородных композиций выделяется группа под общим названием cantigas de amigo[122], состоящая из любовных песен от лица женщины, темы и характерные черты ее перекликаются с харджами: влюбленные часто встречаются на рассвете, девушка поверяет свои чувства матери или сестрам, возлюбленного часто нет рядом. Кроме того, в их стиле и языке проявляются фольклорные элементы, восходящие к традиционным прообразам. За те несколько часов, которые имелись в моем распоряжении каждый день, я должна была выискать традиционные элементы в пятистах двенадцати cantigas de amigo, оценить выдающиеся стилистические и лингвистические характеристики, объединяющие их с харджами, сравнить их язык с классическими или библейскими прообразами и определить их место в общем языковом пространстве Европы.

Я обнаружила много общего между харджами и cantigas de amigo, что, возможно, было результатом мосарабской миграции к северу из-за более поздних прецедентов их фанатичного притеснения арабами. Также я обнаружила и поразительные отличия: кантиги не обладают ярко выраженной энергетикой хардж и не несут в себе ощущения напряженного ожидания. Образный ряд связан с картинами природы: горами и реками северо-западной части полуострова, открытой переменчивым ветрам с Атлантики, и с эмоциями лирических героев. Образованный человек увидел бы классические и библейские аллюзии в образах ветра и волн, деревьев, гор и потоков, к которым приходят молодые олени. Однако более вероятным источником такой поэзии является влияние отдаленного крестьянского прошлого, затерянного в тумане гораздо более ранней эпохи, чем та, к которой отсылают нас исполненные ясных христианских образов харджи.

Девушка, чей образ идентифицируется с красотой и чистотой утренней зари, встает рано утром и идет стирать туники в реке (образ реки может быть связан с одной из старинных кельтских богинь плодородия или галисийскими богинями, чьи священные камни с рисунками и надписями дошли до наших дней):

В некоторых стихотворениях об утренней заре занятие девушки прерывают игривые порывы ветра, в язычестве олицетворяющего злых духов, или появление горного оленя. Олень, волнующий воды реки, символизирует присутствие возлюбленного и любовные действия, однако какие-либо прямые указания на сексуальность отсутствуют:

Появление оленя около воды может трактоваться как библейская ссылка, напоминающая о Песне песней и псалмах, но на более популярном уровне это также может быть следом устойчивых языческих обрядов плодородия, искорененных некоторыми воинствующими епископами в IV и V веках.

Многие из стихотворений передают настроение уныния и меланхолии, что отличает их от эмоционально насыщенных хардж. Здесь препятствием истинной любви служат непостоянство, неверность и отвержение, а также практические соображения войны или социальных условностей; они находят свое выражение посредством деревьев, птиц и источников. Озирая эмоциональную пустыню, в которую превратилась ее жизнь, покинутая любимым девушка взывает к нему, напоминая о том, как птицы пели об их любви. Она обвиняет его в разрушении пейзажа их любви своей жестокостью. Повторяющийся рефрен, leda m’ and’ eu, выражает ее тоску о потерянном счастье.

Хотя возвращение к диссертации повысило мою интеллектуальную самооценку, я чувствовала себя одиноко, сидя за столом в библиотеке в окружении томов с желтыми страницами, пытаясь оценить относительную значимость каждого из многочисленных влияний, в результате которых возникли эти стихотворения. Отношение Стивена к изучению Средневековья не смягчилось со временем. По его мнению, такие исследования были столь же бессмысленны, как и сбор галек на пляже. Семинары по Средневековью, служившие моим источником вдохновения, прекратили свое существование; мои связи с кафедрой испанского языка в Кембридже всегда были поверхностными, и, хотя моя мама все еще исправно оставалась с детьми по пятницам, я не чувствовала принадлежности к группе, собирающейся на лондонские семинары.

Заунывные мотивы кантиг наполняли мой внутренний мир и сопровождали меня в моем одиноком труде. Они были со мной, когда я выполняла работу по дому, занимали меня при бесконечном кормлении Стивена – еда, порубленная на мельчайшие кусочки, исчезала ложка за ложкой, глоток за глотком, – и в любую свободную минуту, пусть краткую, я бросалась к своему столу в эркере гостиной, чтобы сделать несколько пометок, набросать пару идей, привязать несколько ссылок. Тем не менее изучения этих песен, написания аннотаций и анализа было недостаточно. Я страстно хотела иметь возможность выразить такие же эмоции через песни, песни любой эпохи. После первого опыта соприкосновения с вокальной музыкой в Калифорнии я мечтала о том, чтобы научиться петь как следует. Голос можно было носить с собой, в отличие от пианино, и тренировать где и когда уодно, даже во время мытья посуды.

Хотя пренебрежение Стивена к средневековым исследованиям было непримиримо, а его преданность большой опере, в частности Вагнеру, не ослабевала, он тем не менее поощрял мой новый интерес.

Хотя пренебрежение Стивена к средневековым исследованиям было непримиримо, а его преданность большой опере, в частности Вагнеру, не ослабевала, он тем не менее поощрял мой новый интерес. Раз в неделю он и его студент согласились приходить домой раньше для того, чтобы посидеть с детьми и отпустить меня на один час на вечерние занятия вокалом у известного баритона Найджела Викенса, преподавателя и концертирующего певца. Его высокая прямая фигура казалась еще более импозантной благодаря выдающемуся черепу, и при первом знакомстве я почувствовала, что оробела, – возможно, из-за преувеличенной четкости его дикции. Однако оказалось, что это лишь одна из черт его неординарной личности. Преуспев в актерском искусстве, он мог в одну минуту удерживать класс в благоговейном повиновении, а в следующую – повергнуть в пароксизм хохота. Настоящий волшебник от музыки, Найджел каждую неделю открывал свою коробочку с фокусами, чтобы доставать оттуда блестящие драгоценности, содержащие в себе все цвета и оттенки эмоций и вобравшие эссенцию творчества гениальных музыкантов: Шуберта, Шумана, Брамса, Форе, Моцарта… Их гений обращался к внутреннему миру человека, чтобы дать выход всему, что таится в глубине души, выразить надежды и страхи, печаль и чувство трагедии – все то, для чего недостает слов. Иногда печальные ноты песен и пробуждаемое ими смутное чувство томления оказывались такими болезненными, что их невозможно было переносить. Через два занятия я уже понимала, что хочу научиться петь, создать собственный голос с нуля и использовать мой новый инструмент.

4. Настольная игра

Довольный новой удобной обстановкой и уверенный в своем положении на работе, Стивен сменил направление исследований в физике, оставив за плечами законы макрокосма и общую теорию относительности, он все больше погружался в квантовую механику, в законы, действующие в микрокосме, на уровне элементарных частиц, квантов – кирпичиков бытия. Такая смена предмета исследования явилась закономерным результатом его работ, посвященных черным дырам, и научным контактам с калифорнийскими физиками, изучающими элементарные частицы; он устремился к новым горизонтам, начав разработку теории квантовой гравитации, которая, как он надеялся, поможет связать законы общей относительности Эйнштейна и физику квантовой механики. Эйнштейн относился с глубоким подозрением к теории квантовой механики, разработанной Вернером Гейзенбергом и Нильсом Бором в 1920-х годах. Он не доверял этому научному прорыву из-за элементов неопределенности и случайности, которые были его неотъемлемыми частями: это подрывало его веру в возвышенную упорядоченность природы Вселенной. Свое неприятие он озвучивал Нильсу Бору, сказав так: «Бог не играет в кости во Вселенной».

Происхождение Вселенной будоражило мое воображение, как на протяжении моего замужества, так и до него. В детстве нам с Крисом мама показывала созвездия, сияющие на ясном небосклоне Норфолка. В семидесятых годах уличное освещение было еще не настолько ярким, чтобы мы с Робертом и Люси не могли рассматривать ночное небо и восхищаться красотой далеких сверкающих звезд в темноте. Мы вместе рассуждали о неизмеримом расстоянии и неподвластных воображению временных масштабах и восхищались гением их отца и моего мужа, который смог превратить бесконечность пространства и времени в математические формулы, которые носил в голове, – как если бы, по словам Вернера Израэля, он сочинил в голове целую симфонию Моцарта. В этих уравнениях был ключ ко многим вопросам по поводу нашего происхождения и нашего положения во Вселенной, включая волнующий всех вопрос о нашей роли в качестве миниатюрных обитателей ничем не примечательной планетки, вращающейся вокруг заурядной звезды на задворках самой обыкновенной галактики. Эти вопросы не давали мне покоя, несмотря на то что мои знания физики и математики были рудиментарными. Напротив, столкновения невидимых частиц, особенно в случае, если частицы не только невидимые, но и воображаемые, не воспламеняли моего интереса так, как это делало представление о путешествии через миллиарды световых лет к истокам пространства и времени. Должна признаться, что компания ученых, с которыми Стивен теперь общался, привлекала меня в еще меньшей степени. В целом физики, занимающиеся элементарными частицами, оказались горсткой экспертов, гораздо менее озабоченных человеческими взаимоотношениями, чем собственной научной репутацией. Они были в гораздо большей степени настроены на агрессивную конкуренцию, чем расслабленные, дружелюбные релятивисты, с которыми мы общались в прошлом. Они посещали конференции и приходили на общественные мероприятия, организованные специально для них, но, не считая нескольких неудержимо жизнерадостных русских, были совершенно невыразительными личностями. Среди этой серости так приятно оказывалось порой видеть лица образованных, красноречивых и обаятельных друзей из релятивистского прошлого: Израэлей, Хартлов, Кипа Торна, Джорджа Эллиса, Картеров и Бардинов.

Физики, занимающиеся элементарными частицами, оказались горсткой экспертов, гораздо менее озабоченных человеческими взаимоотношениями, чем собственной научной репутацией.

По крайней мере, наиболее известный квантовый физик оказался впечатляющим персонажем, хотя и весьма немногословным. Поль Дирак, кембриджский физик, в 1920-х годах связавший квантовую механику с эйнштейновской специальной теорией относительности, а в 1933-м получивший Нобелевскую премию, был легендарной фигурой в физике. Стивен и Брэндон считали себя его научными внуками, поскольку их научный руководитель Деннис Шама являлся аспирантом Дирака. Меня познакомили в Дираком и его женой Маргит Вигнер, сестрой знаменитого венгерского физика, в Триесте в 1971 году. О Дираке говорили, что когда он знакомил Маргит с одним из своих коллег вскоре после их свадьбы, то сказал не «это моя жена», а «это сестра Вигнера». После выхода Поля на пенсию в 1968 году с должности Лукасовского профессора[123] – должности Ньютона – Дираки переехали из Кембриджа во Флориду, где он стал заслуженным профессором в отставке. Рассказывали, что однажды Дирак наблюдал за тем, как его жена вяжет свитер. Когда она дошла до конца ряда, ее муж, тем временем выработавший математическую теорию вязания, проинструктировал ее, как повернуть спицы и связать изнанку так, чтобы получилась лицевая гладь с обеих сторон.

Дираки однажды побывали у нас в гостях в Кембридже. Маргит напоминала мне Тельму Тэтчер своими аристократическими повадками. Если такое возможно, она была еще более неотразима: ниспадающие мягкими волнами каштановые волосы, ее непосредственность и прирожденная легкость в общении особенно подкупали на фоне молчаливости мужа. Мы пили чай на лужайке, она рассказывала о путешествиях, своей семье и доме во Флориде, восхищалась детьми, непринужденно болтая с ними, в то время как муж только смотрел и молчал. Маргит прекрасно дополняла его замкнутую натуру, которая, как говорят, сформировалась в результате чрезмерного давления отца – швейцарского школьного учителя, позволявшего сыну разговаривать только на безупречном французском языке, когда тот жил в родительском доме в Бристоле.

Она часто отвечала за своего мужа, как и я, порой вынужденная играть роль глашатая Стивена, особенно в тех случаях, когда разговор не касался физики. Стивен и Поль Дирак были схожи своей немногословностью и предпочитали высказывать взвешенные суждения во благо физики либо в целях оживления вопиюще бессвязных дискуссий. Но в одном Стивен и Поль были противоположны друг другу.

Проблемы, касающиеся физического комфорта Стивена, к этому времени стали весьма значительными, потому что он отказывался от каких-либо средств, замедляющих ухудшение его состояния, из-за чего мы часто былипривязаны к дому в выходные.

Во время их недельного визита в Кембридж Маргит Дирак позвонила мне по телефону, чтобы пригласить на балет в Художественный театр. Я замешкалась, прекрасно зная, что Стивена не порадует вечер, потраченный на просмотр «Коппелии» даже в компании одного из знаменитейших ученых мира. «Нет, нет, дорогая, мы приглашаем не его! – эмоционально воскликнула Маргит в ответ на мои сбивчивые отговорки от лица Стивена. – Поль хочет, чтобы вы пошли с нами!» Желания Поля не подлежали обсуждению. Через два дня я встретилась с ними в театре, немного удивленная тем, что Поль действительно явился; я по умолчанию предполагала, что они со Стивеном разделяют пренебрежение к тому танцу, который я так любила. Я была неправа: судя по его виду, он наслаждался представлением так же, как и все присутствующие. Несмотря на его сдержанность, он и Маргит излучали искреннюю теплоту, заставляя меня чувствовать себя приятным спутником; в этот вечер я в кои-то веки не должна была ни о чем волноваться – и меньше всего о том, что моим спутникам неинтересно.

Дома мне стало легче справляться со своими обязанностями, когда новый аспирант Стивена Алан Лапедес из Принстона согласился поселиться у нас в гостевой комнате и, как в свое время Бернард в Калифорнии, помогать мне с наиболее обременительными задачами, в особенности подниманием. Скромный и сдержанный, Алан был безотказным помощником, но я старалась не злоупотреблять его долготерпением, так как он с коллегами заботился о Стивене и в условиях кафедры.

Проблемы, касающиеся физического комфорта Стивена, к этому времени стали весьма значительными, потому что он отказывался от каких-либо средств, замедляющих ухудшение его состояния, из-за чего мы часто были привязаны к дому в выходные. В течение недели это становилось источником постоянной тревоги и расстройства, несмотря на старания Сью Смит, последней из помощниц Констанс Уиллис. Она пыталась заставить его более регулярно заниматься упражнениями, выпрямляла ему конечности и тело и помогала ходить вдоль коридора с опорой на двух человек по обеим сторонам. Но как бы Сью ни развлекала Стивена, с присущим ей северным чувством юмора рассказывая ему последние сплетни в собственной обработке, она не могла уговорить его уделять упражнениям дополнительное время сверх тех двух часов в неделю, которые он проводил в ее обществе. «Ну пожалуйста, делайте зарядку, ради меня!» – упрашивала она, но он просто награждал ее одной из своих сбивающих с толку улыбок сфинкса.

Факт заключался в том, что ноги Стивена были ослаблены сидячим образом жизни, болезнью и недостатком упражнений. Механические преимущества инвалидного кресла с электроприводом скрывали от посторонних истинную степень ущерба, нанесенного мотонейронной болезнью. Стивен имел очевидную свободу передвижения по обе стороны мостика, его видели то около дома, то на кафедре. Любое препятствие на пути этой чудо-машины тем не менее обнаруживало потребность в посторонней помощи: требовался не один, а два-три физически развитых мужчины, чтобы перенести кресло, весящее 120 килограммов, через высокий бордюр или лестничный пролет. Если мы куда-нибудь выходили по вечерам, то даже единственная ступенька становилась крупной проблемой.

В отличие от меня, Стивен не был подвержен тем многочисленным вирусным заболеваниям, которые дети приносили из школы. Он сохранил хороший аппетит и в остальном крепкое здоровье, гордясь тем, что не пропустил ни дня работы по болезни. Окружающие не догадывались о том, что тело его было душераздирающе иссушенным болезнью, и не становились свидетелями ужасных приступов удушья, начинавшихся во время ужина и продолжавшихся до ночи. Я убаюкивала его у себя на руках, как испуганного ребенка, до тех пор, пока свистящие хрипы не превращались в нормальное дыхание спящего человека. Мы пытались избежать этих приступов, экспериментируя с различными диетами, сначала убрав из его меню сахар, затем молочные продукты и, наконец, клейковину – вязкий зерновой протеин, входящий в состав хлеба и другой выпечки. Эти продукты могли быть причиной раздражения сверхчувствительной слизистой оболочки его горла. Хотя мы с детьми продолжали есть хлеб и выпечку, а готовить без сахара было нетрудно, исключить из рациона клейковину оказалось не так-то просто: в 1970-е на полках супермаркетов еще не было продуктов, не содержащих того или иного вещества. Приходилось изобретать всяческие кухонные ухищрения, из-за чего приготовление пищи порой превращалось в кулинарный кошмар. Но все средства были хороши для того, чтобы попытаться избежать изматывающих и опасных для жизни приступов удушья.

Когда мы уже считали, что благополучно избежали зимней волны заболеваний, весна 1976 года подготовила для нас череду испытаний, напоминающих настольную игру «Змеи и лестницы»[124]. Змей было гораздо больше, чем лестниц, а кубик предательски ложился таким образом, что фишки все время оказывались на змеях. 20 марта нас атаковала первая маленькая змея: Люси заболела ветрянкой. Это ничем не примечательное, хотя и неприятное заболевание лучше было пережить в раннем детстве, чем в возрасте двадцати лет, как я убедилась на собственном опыте в Валенсии. К следующему понедельнику, 22 марта, бедняжка Люси покрылась красными пятнами и требовала моего внимания днем и ночью. В том, что касается ветрянки, мы ничем не отличались от других семей с маленькими детьми, но на этом сходство заканчивалось. К счастью, Люси поправилась в течение недели, потому что следующий ход сильно отбросил нас назад по спине гораздо более покатой змеи.

В субботу утром все мы проснулись с больным горлом, а на следующий день Стивен и Алан чувствовали себя нехорошо. К воспаленному горлу добавилась высокая температура. Стивен боялся докторов так же панически, как я боялась летать: он относился ко всем представителям медицинской профессии с глубоким недоверием с тех пор, как они столь небрежно обошлись с ним в 1963 году, во время постановки диагноза. Он запретил мне вызывать врача, несмотря на то что не мог ни есть, ни спать и кашлял при каждом вдохе. На следующий день я ослушалась его, в отчаянии вызвав дежурного врача, но Стивен мотал головой в яростном протесте на все ее предложения смягчающих, отхаркивающих или противокашлевых средств, потому что у него была теория, что средства, подавляющие естественные рефлексы, более опасны, чем сам кашель. Он назначил себя собственным доктором и полагал, что знает больше о своем состоянии, чем любой представитель медицинской профессии. Мать Стивена, приехавшая в гости в воскресенье днем, осталась на ночь, на протяжении которой мы вдвоем, как могли, помогали Стивену. Понедельник был днем моего рождения. Совсем больной, бледный, измученный кашлем, Стивен отказывался от врача до позднего вечера, когда в качестве крупной уступки по случаю моего дня рождения наконец согласился. Когда доктор Свон был допущен на территорию дома в полвосьмого вечера, его реакция оказалась незамедлительной и действенной: он вызвал скорую, заверив Стивена, что тот будет дома через пару дней.

Само Провидение заступилось за нас в тот печальный момент, когда мы прибыли в приемное отделение больницы. Стивен полагал, что его запрут в проклятой клетке, а я, терзаемая неизвестностью, беспомощно гладила его по руке, когда мы услышали знакомый голос, уверенный и авторитетный, доносящийся из кабинета врача. Голос принадлежал Джону Старку, консультанту по проблемам грудной клетки, отвозившему Роберта в школу каждый день. Стивен не мог не уважать Джона как друга, что бы он ни думал о докторах в целом, а я вздохнула с облегчением: мы встретили авторитетного человека, способного оказать нам помощь без необходимости в пространных объяснениях, опытного врача, который освободит меня от ответственности за моего больного, не желающего лечиться. Тем не менее, поскольку речь Стивена могли разобрать лишь самые близкие люди и так как он боялся, что ему дадут еду или лекарство, представляющие опасность для здоровья, я оставалась в больнице у его постели всю ночь. На следующий день ему стало немного лучше – ему был поставлен диагноз «острое респираторное заболевание», – и он начал медленно продвигаться к выздоровлению. Через два дня он выглядел настолько приободрившимся, что его можно было выписывать домой.

Тем временем домашняя жизнь вернулась в более-менее нормальное русло. Мои родители приехали, чтобы помочь присмотреть за детьми, Люси возвратилась в школу, а Роберт уехал на экскурсию в Йорк. Забирая Стивена из больницы, мы с Аланом пребывали в оптимистической иллюзии, что сможем вернуться к обычному распорядку со дня на день. Но как только мы оказались дома, воодушевленные скорым выздоровлением, у Стивена начался сильный приступ удушья, и он мгновенно погрузился обратно в отчаяние. Мы ничем не могли облегчить его страдания, хотя применяли все рекомендации врачей. Он задыхался в любом положении, сидя и лежа. Он не мог ни есть, ни пить и был слишком слаб для физиотерапии. Моя мама, Бернард Карр, Алан и я составили график дежурства. По одному или вдвоем мы сидели у постели Стивена день и ночь, в то время как другие спали. Никто не сомневался в том, что ситуация была критическая. Мне не требовалось знать мнение врача, чтобы понимать, что надо готовиться к худшему.

Стивен боялся докторов так же панически, как я боялась летать: он относился ко всем представителям медицинской профессии с глубоким недоверием с тех пор, как они столь небрежно обошлись с ним в 1963 году, во время постановки диагноза.

Там, где медицинская наука признала свое поражение, дружеская забота принесла неожиданное воодушевление и возвращение надежды. Джон Стерди, декан колледжа Гонвиля и Каюса, с женой Джил зашли к нам однажды вечером, чтобы тихо и ненавязчиво предложить молитвенную помощь. Студенты и коллеги Стивена были непоколебимы в своей преданности: они регулярно навещали его и помогали ухаживать за ним, часто сменяя нас ночью. Постепенно, будучи еще очень слабым и склонным к возобновлению приступов, Стивен начал выздоравливать; в субботу 4 апреля целый день прошел без приступов, и он смог съесть немного протертой пищи. Но в ту ночь его состояние снова ухудшилось, и на следующий день нам опять пришлось начинать все с нуля. Роберт проснулся с высокой температурой, покрытый с головы до ног струпьями ветрянки, а днем у него началась горячка.

Поскольку мой отец сам собирался ложиться на плановую операцию в больницу Сент-Олбанс, мои родители вернулись домой при первых признаках выздоровления у Стивена. В их отсутствие мне приходилось полагаться на помощь друзей, в особенности Джой Кэдбери, которая все эти годы оставалась в тени, оказывая поддержку в самых трудных обстоятельствах. В 1973 году Роберт оставался в семье Кэдбери во время нашей поездки в Россию; он и Люси прекрасно общались с их детьми, Томасом и Люси Грейс. Когда Стивен был в отделении интенсивной терапии, а я ухаживала за ним, дети ночевали в доме Кэдбери. Великодушие, с которым Джой предложила уход за Робертом, покрытым красными коростами, было превыше дружеского участия; фактически это означало, что оба ее ребенка через пару недель окажутся в постели с ветрянкой. У меня не оставалось другого выхода: я отпустила Роберта, потому что была так истощена и так нужна Стивену, что уже не понимала, что с нами происходит.

Выздоровление Стивена было медленным и менее предсказуемым, в частности из-за того, что он отказался принимать предписанный ему пенициллин.

Заботами Джой Роберт скоро поправился, хотя ее собственные дети, в свою очередь, стали жертвами ветрянки. Мой отец благополучно пережил операцию, и, когда я выкроила пару часов, чтобы навестить его в Сент-Олбансе, он уже встал и прогуливался по палате. Выздоровление Стивена было медленным и менее предсказуемым, в частности из-за того, что он отказался принимать предписанный ему пенициллин. Он тихо сидел в кресле, положив голову на ладонь, в такой же меланхоличной позе, которую освоил в шестидесятые. Он не говорил, часто задыхался, ел и пил маленькими осторожными глотками. Он был еще слишком слаб, чтобы покидать дом, поэтому коллеги с кафедры приходили к нему и проводили семинары в нашей гостиной. Наконец к пасхальным выходным его силы стали возвращаться. Только тогда мы сумели позволить себе нормальный ночной сон, и я смогла немного ослабить бдительность. Дети вернулись домой, и за оставшуюся неделю школьных каникул мы планировали восполнить недостаток семейного отдыха.

У Стивена были другие планы. На второй день Пасхи, находясь на раннем этапе выздоровления, он созвал своих студентов, приказал организовать машину и отправился на пятидневную конференцию в Оксфорд. Глядя им вслед с парадного крыльца, я чувствовала, что неверие в подобное безрассудство перерастает у меня в отчаянное желание сбежать – как можно дальше. Деннис и Лидия Шама, ошарашенные авантюризмом Стивена, порекомендовали отель в городке Сент-Айвс на побережье Корнуолла. Оглушенная невозможностью происходящего, плохо понимая, куда еду, подгоняемая непреодолимым желанием бежать из Кембриджа, я повезла детей в Лондон, где на вокзале Паддингтон мы сели на поезд в юго-западном направлении. Поезд уносил нас все дальше и дальше. После Эксетера он замедлил ход, неспешно пробираясь по стрелкам разветвленных рельсов. В неведении о медленно текущем времени, не обращая внимания на играющих и смеющихся детей, я безучастно смотрела в окно, на усеянные первоцветами поля Корнуолла, не воспринимая их красоты, погруженная в оцепенение от усталости и уныния.

5. Кельтский лес

Было очевидно, что мы живем на краю обрыва. Тем не менее даже на краю обрыва можно пустить корни, проникающие сквозь скалу и камень; корни, пробирающиеся и в самую скудную почву, чтобы добыть питание и построить опору для кроны, пусть и не богатой; чтобы породить листву, цветы и плоды. В конце апреля мы вернулись из Корнуолла, а Стивен – из Оксфорда, потом дети снова пошли в школу, как если бы предпасхального кошмара не было и в помине. Уравновешенный и нетребовательный, Роберт всегда спокойно относился к болезни и инвалидности отца. К счастью, в школе у него была масса возможностей заниматься физическими видами спорта и играми, в которых отец не мог к нему присоединиться. Люси, во всем следуя примеру брата, тоже не очень переживала из-за необычности ситуации в семье. Наша жизнь вошла в прежнюю колею; пожалуй, изменилось лишь то, что желание с пользой проводить каждую минуту стало еще сильнее. Когда Стивен и дети были заняты своими делами, я то и дело возвращалась к диссертации, записывая по одной-две идеи за раз; я еще раз отремонтировала дом, который сдавался в аренду для оплаты счетов за обучение Роберта; при возможности посещала уроки вокала; готовила праздничные ужины для полчищ летних посетителей кафедры.

В середине лета к нам приехала съемочная группа «Би-би-си», чтобы снять кино о Стивене, которое должно было стать частью документального фильма о происхождении Вселенной.

Продюсер фильма Вивьен Кинг случайно оказалась выпускницей Уэстфилдского колледжа того же года, что и я. Она изучала математику, но в кинематографе придерживалась не радикально научного, а скорее гуманистического подхода, желая представить Стивена в благоприятном свете, показав его с разных сторон, в том числе в окружении семьи. Я одобряла такой подход, потому что иначе Стивен мог предстать публике в качестве злого гения, похожего на прикованного к инвалидному креслу доктора Стрейнджлава из фильма Стэнли Кубрика[125]. Готовый продукт, первый и лучший из всех последующих, содержал элементы поэтической идиллии, пусть и в научном контексте. Само собой, Стивена показывали работающим на кафедре, во взаимодействии со студентами, проводящим семинары, разъясняющим свои новые теории. Также у него взяли интервью в домашней обстановке; на заднем плане в солнечном саду на цветущей лужайке резвились дети. Когда фильм транслировали по всему миру как часть крупной документальной серии «Би-би-си» под названием «Ключ к Вселенной», школьная подруга Люси, дочка японских ученых, которые к тому времени уже вернулись на родину, посмотрела его по телевизору. Ее мать написала мне, что девочка замерла, увидев на экране, как Люси качается на качелях, подвязанных к яблоне. «Люси, Люси…» – было все, что она смогла сказать, в то время как по ее лицу струились слезы.

Таков был образ самодостаточности, в который мы все еще стремились вписаться, хотя и этот образ, и сладкую иллюзию успеха было все труднее поддерживать. Алан Лапедес оказался так измучен по возвращении из Оксфорда, что пришлось отпустить его на пару недель подлечиться. Все забыли о том, что он тоже пережил острое респираторное заболевание, потому что его помощь была очень нужна Стивену. Он беспрекословно предоставил себя в наше распоряжение на время критического периода и не мог отказать Стивену, когда тот решил поехать в Оксфорд.

Доблестные попытки Стивена сохранять хорошую мину при плохой игре, видимо, вызывали уважение на кафедре, но дома у него всегда было плохое настроение, а его тело становилось все слабее. Он говорил только для того, чтобы высказать свои потребности, и как только одна из них удовлетворялась, он произносил следующую команду, так что к концу дня я совершенно выбивалась из сил. Помощь нужна была нам более чем когда-либо, но она не приходила, несмотря на то что наши доктора хором уговаривали Национальную службу здравоохранения. В любом случае, Стивен отказывался принимать какую-либо помощь профессиональных сиделок. Мой врач обратился в местные органы власти с просьбой о предоставлении помощи в ведении хозяйства, поскольку наши свободные средства уходили на оплату счетов за обучение Роберта, и мы не могли позволить себе домработницу. Никакой помощи от государства мы не получили, потому что первый же визит социального работника закончился полной дисквалификацией нашей семьи в качестве социально незащищенной. Эта женщина была лишь одной из тех, кто ошибочно составил суждение о нашем положении на основании позолоченной иллюзии, которую мы изо всех сил поддерживали, чтобы скрыть жестокую реальность нашей повседневности.

Помощь все-таки пришла, но из такого незамутненного источника, что, хотя физически мне стало легче, мое чувство вины за неспособность справляться со всем самостоятельно возросло стократно. Роберт в свои девять лет оставил детство позади и начал носить поклажу, поднимать тяжести, кормить и мыть отца и даже водить его в туалет, в то время, когда я занималась другими делами или просто очень сильно уставала. С прагматичной точки зрения Стивена, для его выживания не было разницы в том, чьи руки и ноги он будет использовать вместо своих; Роберт устраивал его больше, чем присутствие в доме чужого человека, медсестры. Меня очень беспокоило то, что детство Роберта – эта неповторимая пора свободы – так резко закончилось.

В конце мая я организовала семейную поездку на одну неделю вместо той, что не состоялась на Пасху, – пять дней отдыха в нашем любимом отеле «Якорь» в Уолберсвике, всего в двух с половиной часах от Кембриджа. Несмотря на все попытки персонала отеля позаботиться обо всех наших нуждах, включая диету, отпуск оказался загублен. У Стивена без конца случались приступы, но предложение принимать пищу в нашем отдельном шале оскорбило его. Вследствие этого каждая трапеза превращалась в испытание моих нервов: конвульсивный сипящий кашель эхом отражался от стен, пугая остальных посетителей ресторана. Стивен впал в депрессивную летаргию и отгородился от нас стеной, заговаривая с нами лишь для того, чтобы высказать свои желания, как в зловещем варианте игры «Саймон говорит…»[126]. Помощь Роберта была необходима снова и снова, когда я находилась на грани срыва – а я доходила до этого состояния часто, поскольку ситуация требовала от меня большего упорства и мужества, чем у меня оставалось в запасе.

Доблестные попытки Стивена сохранять хорошую мину при плохой игре, видимо, вызывали уважение на кафедре, но дома у него всегда было плохое настроение, а его тело становилось все слабее.

Я отчаянно нуждалась в помощи и часто пыталась придумать, откуда она могла бы прийти; нечего и говорить, что мои поиски оказывались бесплодны. Наши друзья были готовы помогать в особенно трудное время, но у всех имелись свои семьи, собственная жизнь. Ни у кого из наших знакомых не оставалось ни сил, ни времени, чтобы так глубоко погрузиться в нашу жизнь и освободить Роберта от преждевременной ноши обязанностей, возложенных на его юные плечи. В своем отчаянии я обратилась к родителям Стивена, поскольку лишь они могли бы что-то сделать. Мои собственные родители отдавали нам массу своего времени и сил на протяжении всего нашего брака и были замечательными бабушкой и дедушкой, но они ничего не могли поделать в данной экстремальной ситуации, где к тому же требовалось медицинское мнение, да и я не хотела обременять их подобными просьбами. Отец Стивена обещал оказывать нам всевозможную помощь в период эйфории перед нашей свадьбой в 1965 году. Действительно, Фрэнк Хокинг покрасил ванную при первом переезде на Литл-Сент-Мэри; они с Изабель оплатили мое пребывание в роддоме при рождении Роберта, а также визиты домработницы раз в неделю во время его младенчества. Они дали нам крупную сумму денег, которой не хватало для покупки дома, и щедро передали в наше пользование несколько старинных предметов мебели для украшения нашей гостиной. Изабель приезжала заботиться о Стивене, когда родились дети, и готова была сопровождать его в перелетах по всему миру, когда аэрофобия и маленькие дети не давали мне оторваться от земли. Когда мы приезжали с ежегодным визитом в Уэльский коттедж, она и Фрэнк неизменно помогали заботиться о Стивене; при этом она часто усмиряла нетерпение мужа, потому что ему требовалось значительное терпение и самодисциплина для того, чтобы приспособиться к медленным ритуалам ухода за ним. Хотя их собственный дом был вопиющим образом не приспособлен для человека в инвалидном кресле, они с забавной педантичностью выискивали удобные места для наших экскурсий, считая каждую ступеньку и отмечая любое препятствие, могущее затруднить наше передвижение.

Я отчаянно нуждалась в помощи и часто пыталась придумать, откуда она могла бы прийти; нечего и говорить, что мои поиски оказывались бесплодны. Наши друзья были готовы помогать в особенно трудное время, но у всех имелись свои семьи, собственная жизнь.

Тем не менее их приезды в Кембридж были гораздо более формальными, чем посещения моих родителей. Мама и папа проявляли страстную любовь к внукам, знали обо всех нюансах их и нашей жизни, в то время как родители Стивена вели себя скорее как гости, чем как близкие родственники. В последнее время я начала ощущать, что в их отношении к нам появилась отстраненность, как будто та видимость нормальности, которую мы поддерживали для чужих людей, была так убедительна, что от них уже не требовалось никакого участия. По возвращении из Уолберсвика я написала им письмо – крик о помощи, умоляя их использовать свой интеллект и медицинские знания для анализа ситуации и подсказать нам, как справиться с надвигающимися трудностями. Моя клятва Стивену не утратила силу, но, даже обладай я самой сильной волей на свете, мне все равно становилось бы все сложнее исполнять ее, в особенности в условиях неослабевающего напряжения каждый божий день и значительную часть ночи. Тем временем окружающая среда требовала от нас все большего: со времени последней болезни Стивена в Кембридже еще чаще проходили крупные конференции, банкеты, коктейли и приемы. Я была на грани срыва, тем не менее Стивен отвергал любые предложения, связанные с тем, чтобы облегчить напряжение детям – особенно Роберту – и мне. Его постоянное отрицание нашей потребности в помощи было отчуждающей силой, истощающей ту эмпатию, с которой я переживала все обезоруживающие этапы его заболевания. В ответ на мое письмо Фрэнк Хокинг пообещал посоветоваться с доктором Стивена о медицинских аспектах нашего случая; что касается других аспектов, то он писал, что благоприятная возможность обсудить их более подробно представится во время нашего визита в Лландого во время летних каникул.

Фактически у меня почти не было возможности обсудить эти вопросы с Хокингами в Уэльсе, потому что Хокинги по определению не желали обсуждать никаких личных вопросов. Фрэнк исправно помогал заботиться о Стивене каждое утро и затем, надев резиновые сапоги, плащ и зюйдвестку, исчезал в лесных дебрях, чтобы продолжить борьбу с сорняком, издевающимся над его попытками выращивать овощи в субтропическом климате крутого восточного склона. Изабель добросовестно организовывала для нас интересные экскурсии, пытаясь избежать дневных ливней: детские пикники, визит в замок Гудрич, охота на клевер с четырьмя лепестками – все это были приятные семейные прогулки, которые проводились без какого бы то ни было намека на существующие проблемы и стрессы. Однажды утром она подошла ко мне и с демонстративным пренебрежением сказала: «Если хочешь поговорить с отцом, то сделай это сейчас». Она показала на улицу, где Фрэнк стоял под проливным дождем. Я накинула плащ и присоединилась к нему под струями воды, стекающими с деревьев. Мы пошли вдоль дороги в молчании; наши сапоги шлепали по ручейкам, устремляющимся в долину, чтобы пополнить вздувшуюся реку. В моих мыслях и эмоциях бушевал такой вихрь, что я не могла сформулировать выражающую их членораздельную речь. Я боялась показаться неверной Стивену, однако мне необходимо было убедить его семью в том, что дела наши совсем не хороши, что нужно искать средства и способы, а возможно, и проявить авторитет, чтобы облегчить нам ношу. По крайней мере, Роберта требовалось освободить от той нагрузки, которой он был отягощен сейчас.

Я не преуспела ни в одной из моих целей. Даже малейший намек на недовольство нашей ситуацией расценивался как предательство по отношению к Стивену и в мгновение ока отклонялся под предлогом, что проблема в моей неспособности справиться со своими обязанностями. Фрэнк, по крайней мере, сказал, что обсудит ситуацию со Стивеном, но сомневался, что его слова возымеют какой-либо эффект. В любом случае, подчеркнул он, о том, чтобы заставить Стивена принять помощь, и речи быть не могло. Еще он добавил, что Стивен ведет себя очень мужественно, что свое мужество он черпает из целеустремленности и что он, Фрэнк, был уверен, что Стивен делает все возможное для своей семьи. Он хорошо зарабатывал, у нас двое прекрасных детей, и нам очень повезло занять выгодное социальное положение. Я не оспаривала правдивость его слов: в сравнении с другими семьями инвалидов наши обстоятельства складывались более чем удачно, но меня уже не утешало повторение этих банальных истин. Да, это то хорошее, что поддерживало меня все эти долгие годы. Я прекрасно знала, что целеустремленность Стивена была крепостью, которую он выстроил, чтобы защититься от своей болезни, но я не понимала, почему он использует ее в качестве оружия против своей семьи. Что касается Роберта, Фрэнк перевернул мой аргумент с ног на голову: он сказал, что Роберт слишком погружен в себя и ему нужно выбираться из раковины, чтобы в будущем нехватка социальных навыков не сказалась на его карьере. Фрэнк полагал, что он сам не получил признания за свой вклад в тропическую медицину как раз по этой причине.

Моя клятва Стивену не утратила силу, но, даже обладай я самой сильной волей на свете, мне все равно становилось бы все сложнее исполнять ее, в особенности в условиях неослабевающего напряжения каждый божий день и значительную часть ночи.

Спорить было бесполезно. Будучи физически крепким и сохранившим прекрасное здоровье, Фрэнк тем не менее был на десять лет старше моего отца, возможно, уже слишком стар, чтобы понять мои чувства и в чем-то изменить своим убеждениям, чтобы адаптироваться к ситуации. Он искренне беспокоился о Стивене, но не замечал очевидных фактов. Пытаться объяснять то, что и так видно невооруженным глазом, повторять содержание моего письма – что замкнутость Роберта – результат ситуации в семье – было бессмысленно; тем более что мое практическое соображение о том, что Фрэнк и Изабель могли бы поучаствовать в содержании сданного в аренду дома, которому в периоды между жильцами требовался значительный ремонт, оказалось задушено на корню по причине огромного расстояния – целых восемьдесят километров – между Сент-Олбансом и Кембриджем. Разговор исчерпал себя, и мы вернулись в дом.

Позже небо прояснилось. Я сидела на террасе и чистила фасоль для обеда, когда ко мне подошла Изабель и села рядом. «Так ты поговорила с отцом?» – спросила она, внимательно меня рассматривая. «Я бы так не сказала», – ответила я. Она закусила губу и с тем же пренебрежением, что и раньше, яростно выговорила: «Ты ведь понимаешь, что отец никогда не позволит отправить Стивена в дом инвалидов?» Сказав это, она поднялась, повернулась на каблуках и вернулась в дом. Ее слова пронзили мое сердце. Я никогда не думала о том, чтобы отправить Стивена в дом инвалидов, и уж тем более не высказывала такую абсурдную идею. Я просто попросила о помощи, желая защитить своего маленького сына от психологических последствий физической болезни, поразившей его отца. Униженная и еще более подавленная, я встала. Оставив наполовину полную миску с фасолью, я медленно пошла в направлении Кледдонского леса и там, в полном опустошении, села на широкий плоский камень, не слыша голоса водопада, бушующего невдалеке. Никогда еще мне не было так одиноко, как там, в лесу, на холме у быстрой полноводной реки. Природа предлагала сочувствие, в каковом отказывали люди, но природа не имела влияния на разумных существ, для которых рациональность была единственным критерием суждения и которые не хотели признать стоящую перед ними реальность, безоружную и умоляющую о помощи.

Во вторую неделю отпуска солнце наконец-то воцарилось на небосклоне, и мне показалось, что я ошиблась в Изабель. Она отвезла нас в отель на побережье и бльшую часть времени помогала ухаживать за Стивеном, иногда кормила его, помогала одевать и сидела с ним на набережной, в то время как я играла с детьми на песке и купалась в море. Я преисполнилась надежды и стала оживать. Казалось, что Изабель в конце концов откликнулась на мои просьбы и делала искреннюю попытку помочь. Я испытывала благодарность, но меня озадачивали некоторые из ее замечаний. «Присматривать за Стивеном не так уж и трудно, знаешь ли», – замечала она беззаботно. «Роберт, похоже, с удовольствием помогает отцу; мне кажется, это полезно им обоим», – последовало за этим. Сначала я склонна была рассматривать такие комментарии в благоприятном свете, потому что отдых, организованный ее силами, был именно тем, в чем мы нуждались. Тем не менее постоянное подчеркивание легкости, с которой можно было исполнять все мои обязанности, и намеки на то, что мои просьбы о помощи не стоило воспринимать всерьез, приостановили возвращение моего доверия к ней. Она, казалось, не понимала того, что я, утратившая юношескую наивность и присущий мне природный оптимизм, не могла вынести мысли, что то же самое уже происходит с Робертом в возрасте десяти лет. «На самом деле инвалидное кресло не такое уж тяжелое, – заявила она небрежно в конце недели. – Люси помогла мне сложить его части и батареи в багажник, и мы вдвоем прекрасно справились». Люси было пять лет; вес кресла и твердогелевых батарей к нему заставлял бледнеть самых выносливых из студентов.

Печальные новости ожидали нас по возвращении в Кембридж в конце августа. Тельму Тэтчер увезли в больницу на операцию, которую она не перенесла. Те десять лет, что мы знали ее, являлись большой частью нашей жизни, но для нее это был короткий срок; тем не менее она относилась к нам как к родным. В ее большом сердце для каждого находилось место; она была заботлива и практична, всегда готова прийти на помощь в трудные времена тем, кому тяжелее, чем ей, а ее безотказное чувство юмора мгновенно выявляло смешную или абсурдную сторону ситуации. Дети обожали ее, а она обожала их и была им приемной бабушкой. По отношению ко мне она оставалась верным другом и надежным союзником, чьему суждению я всегда могла доверять, хотя иногда его было трудно принять. Я виделась с ней незадолго до отъезда в Уэльс. Философски настроенная, она объявляя свои проблемы со здоровьем несущественными, хотя уже знала, что все очень серьезо. Обычно она переводила разговор на нас. «Хотела бы я, чтобы старушка Тэтчер была сильнее, чтобы дольше помогать своей храброй девочке», – сказала она, обнимая меня в последний раз.

6. Взгляд назад

Той осенью многие из ученых оставались у нас на ужин в конце долгого дня, наполненного обычными хлопотами, связанными с детьми и школой, секциями и домашними заданиями, а также требованиями Стивена. Немногое изменилось в наших обстоятельствах, поскольку помощь Роберта до сих пор требовалась достаточно часто, но в ту неделю у моря, которую мы провели в Уэльсе, мне удалось восстановить свою выносливость и решительность, и теперь было легче справляться с обязанностями. Здоровье и настроение Стивена также улучшились, хотя его выздоровление после весенней атаки пневмонии не означало, что отступила мотонейронная болезнь, продолжавшая исполнение своего безотзывного приговора, состоящего в дегенерации мускулов, возрастании трудностей при приеме пищи, приступах удушья и проблемах с дыхательным аппаратом.

На кафедре новейшим изобретением академиков, позволяющим снискать популярность, были симпозиумы – своеобразные растянутые во времени конференции, продолжавшиеся на протяжении всего года. Такая возможность весьма импонировала Стивену, поскольку благодаря увеличению финансирования он теперь мог приглашать в Кембридж ученых со всего мира и работать с ними на досуге над долгоиграющими проектами, такими как книги и статьи, реализуя предприятия, не вмещающиеся в традиционный пятидневный блиц-формат конференции. Хотя он все еще постоянно смещал фокус своего интереса, обращаясь то к общей теории относительности, то к квантовой механике, большинство из посетителей кафедры в начале учебного года оказались старыми знакомыми, приехавшими из Северной Америки.

С моей точки зрения, самыми проблемными из них стали скромные, дружелюбные Чандрасекары – не из-за того, что мы не сошлись характерами; дело было в том, что непосредственно перед их появлением на ужине мне сообщили, что они веганы[127]. Я полагала, что они вегетарианцы, после неловкой ситуации, когда по ошибке предложила им сэндвич с рыбой на чайном банкете, но не ожидала дальнейших осложнений.

Стивен обожал возвращаться в Оксфорд. Он держал карту города в своей голове и с оттенком гордости прокладывал мне дорогу до любого места назначения, перебирая в уме улочки и подворотни с впечатляющей легкостью.

Требовалось срочное внесение изменений в меню. Мои планы полетели в мусорную корзину: нужны были блюда без мяса, рыбы, молочных продуктов – кроме того, без клейковины и сахара. Мое испанское дежурное блюдо – гаспачо – придало оттенок изысканности трапезе, состоящей из грибов и лукового ризотто. На самом деле такие блюда приличествовали бы семейному воскресному ужину, а не банкету в честь почетных гостей.

В середине четверти кембриджский десант высадился в Оксфорде, где Деннис Шама занял должность научного сотрудника в Колледже Всех Душ. Роджер Пенроуз был назначен там же профессором математики, и они с Деннисом регулярно организовывали одно-, двухи трехдневные конференции. Пока Стивен и его коллеги проводили семинары, я воспользовалась возможностью лучше познакомиться с музеями и памятниками Оксфорда. За последние несколько лет мы порой по полгода жили в Оксфорде, даже когда дети были совсем маленькими, и я начала ценить очарование этого места, более космополитичного и оживленного, чем его собрат с болотистых земель[128]. Стивен обожал возвращаться в Оксфорд. Он держал карту города в своей голове и с оттенком гордости прокладывал мне дорогу до любого места назначения, перебирая в уме улочки и подворотни с впечатляющей легкостью. Он ностальгически вспоминал ту стену, на которую он когда-то взобрался лишь для того, чтобы упасть в руки полицейского, и мост, где он и его друзья ночью писали слоган «Запретите бомбу», а проходивший мимо полицейский патруль арестовал друзей, оставивших Стивена болтаться в подвесной клетке над рекой. У этой и подобных басен был привкус неправдоподобия, хотя многие фотографии являли следы бурной юности Стивена. Не было сомнений также в том, что он с удовольствием участвовал в «штрафной кружке» – соревновании по употреблению пива в качества штрафа за плохое поведение. Любовь Стивена к таким воспоминаниям была заразительна: они воскрешали соблазнительный образ беззаботного бунтаря, в которого я влюбилась. Конечно же, они относились к дням его гедонистической юности, до появления в его жизни диагноза «мотонейронная болезнь», что хронологически произошло уже в Кембридже.

Сопровождение Стивена на конференциях и путешествиях теперь не было проблемой: находилось много коллег и студентов, ищущих возможность проводить больше времени со знаменитым физиком. Для меня это стало огромным облегчением, так как я до сих пор боялась как самолетов, так и разлуки с детьми. Я пыталась быть для них и отцом, и матерью одновременно и не хотела, чтобы они страдали из-за инвалидности отца, хотя, разумеется, поощряла в них любовь и уважение к нему. Втайне от Стивена я поделилась своим беспокойством со школьной учительницей, тщетно надеясь оградить их от издевательств со стороны сверстников. Во время отсутствия Стивена, как это было в декабре 1976 года при его посещении предрождественской конференции в Бостоне, я могла полностью посвятить себя материнской роли: посетить евангельские инсценировки, балетные постановки, школьные рождественские богослужения и отвести детей на рождественский бал в колледже.

В это же время Алан Лапедес, оказавший нам неоценимую помощь во время кризиса, вернулся домой в Принстон. Я произвела генеральную уборку в его комнате – единственной комнате, предоставленной нам на втором этаже дома, – ожидая нового постоянного гостя, физика Дона Пейджа, с которым мы познакомились в Калифорнии в его бытность студентом Кипа Торна. Они с матерью уже приезжали в Кембридж, чтобы оценить обстановку. Их можно было понять: они хотели выяснить, подходят ли им наши условия, и, как я подозревала, оценить мою благонадежность в качестве домовладелицы. Видимо, проверку мы прошли: Дон энергично влился в нашу семью, подобно Тигре из романа А. А. Милна. Он приехал вместе со Стивеном с конференции в Бостоне 18 декабря и вовсю участвовал в наших рождественских мероприятиях.

Я достаточно долго общалась с физиками, чтобы заключить, что они, как правило, являются выходцами из немного странных семей. Семья Дона Пейджа настолько необычна, что его можно было считать исключением даже среди физиков. Рожденный в семье миссионеров-учителей, он вырос почти в полной изоляции в отдаленной части Аляски, где родители заменили ему начальную школу собственными уроками. Затем он учился в христианском колледже в Миссури, где родились его родители, и оттуда поступил в Калтех, где в качестве аспиранта присоединился к исследовательской группе Кипа. Его фундаменталистские верования настолько глубоко укоренились в нем, что очевидное несоответствие между ними и областью его исследований – гравитационной физикой и происхождением Вселенной – казалось парадоксальным людям со стороны, но ничуть не волновало его самого: в его сознании эти две области не пересекались. С одной стороны, он был ярым поборником христианства, носителем абсолютных ценностей, которые до сей поры не приходили в столкновение с реальностью и поэтому были несколько стереотипными; с другой – те самые евангелистские убеждения требовали от него неустанного рвения в научных исследованиях.

Хотя я уважала его пыл (в воскресенье он дважды посещал церковь, а на неделе ходил на собрание по изучению Библии) и чувствовала благодарность к нему за внесение религиозной нотки в нашу повседневную жизнь, я была солидарна со Стивеном в том, что не желала насильственного обращения в христианство, в особенности за завтраком. Вне сомнения, с самыми чистыми намерениями Дон лелеял надежду способствовать чудесному обращению Стивена – подобного тому, что произошло с Саулом по дороге в Дамаск, – посредством утреннего чтения Библии и молитв. Я могла с абсолютной уверенностью предсказать, что он потерпит поражение, поскольку его широкая, прекрасно освещенная автострада библейских истин была еще менее привлекательна для Стивена, чем моя собственная одинокая тропа, проложенная легкой поступью по извилистым улочкам веры в человека и его добрые дела. Стивен не желал знать ничего, кроме торжества рационализма, воплощенного в физике, и я очень сомневалась в том, что исполненное серьезности чтение и сухие проповеди в полдевятого утра, когда я возвращалась домой, отдав Люси в школу, смогут что-то изменить. В любом случае за завтраком Стивен всегда скрывался за газетой, установленной перед ним на деревянной раме за неимением автоматического переворачивателя страниц. Непреклонная газета сдавалась лишь под натиском ложки, груженной таблетками, слабительным, вареным яйцом, свиными отбивными, рисом и чаем, а все разговоры пресекала на корню.

Дон не ожидал встретить такое препятствие, когда первый раз спустился к завтраку, вооруженный Библией и назидательными трактатами. Я промолчала, позволив ему развлекать безмолвного слушателя по мере своих возможностей. Находясь под защитой «Таймс», Стивен мог быть уверен в том, что ничто не отвлечет его от подробного ознакомления с текущими событиями, знанием которых не мог пренебречь член колледжа, чье слово за Высоким столом теперь считалось решающим. Он читал о неустойчивом финансовом положении Великобритании, обессиленной процентными ставками по кредитам из США, о пробных запусках космического челнока. Что касается меня, то я успевала лишь мельком просмотреть заголовки; Стивен же читал медленно, мысленно фотографируя и затем переваривая каждый кусочек информации, каждый факт и каждую цифру, для того чтобы отрыгнуть ее в подходящей обстановке – возможно, за Высоким столом.

Стивен не желал знать ничего, кроме торжества рационализма, воплощенного в физике, и я очень сомневалась в том, что исполненное серьезности чтение и сухие проповеди в полдевятого утра, когда я возвращалась домой, смогут что-то изменить.

Дон, судя по всему, находился в затруднении, понимая, что цель не дается ему в руки. Я подумала, что ему пора отвлечься, и предложила хорошенько позавтракать: на столе были кукурузные хлопья, мюсли, вареные яйца и тосты; кроме того, я спросила, пробовал ли он «Мармайт»[129]. Он взял в руки круглую банку с коричневым содержимым и желтой крышкой. «Нет, нет, в Штатах такого не делают; наверное, это что-то вроде шоколада», – ответил он, щедро накладывая на тост темную вязкую субстанцию. «Попробуй, и узнаешь», – сказала я, глядя, как внушительный кусок тоста отправляется к нему в рот. Его подетски наивное, открытое лицо скривила судорога отвращения, когда жгучая соленая паста обрушила свой удар на его вкусовые рецепторы. Даже Стивен выглянул из-за газеты, чтобы продемонстрировать широкую усмешку с пленительными ямочками на щеках. Добросердечный Дон, на секунду задумавшись, простил нам жестокую шутку; но больше никогда не обнаруживал на завтраке свои миссионерские намерения.

Огромным преимуществом содержания в доме американца из Калтеха было то, что, когда интересы науки требовали от Стивена поездки в Лос-Анджелес или любой другой город США, американец тут же начинал проситься с ним. Поэтому, хотя Стивен настаивал на том, чтобы я сопровождала его в трехнедельном вояже в Америку следующим летом, Дон все время маячил рядом, всячески демонстрируя свою готовность к поездке. Это невероятно простое решение ранее непреодолимой проблемы давало мне возможность осуществить желание, исполнение которого я откладывала много лет. А именно прошло тринадцать лет с тех пор, как я впервые очутилась в Испании, и с тех пор я мечтала о возобновлении связи с этой страной и ее цивилизацией, игравшей огромную роль в моем образовании еще до того, как все мои скромные амбиции были задушены на корню. Любезностей, которыми мы обменивались с испанцем-дворецким Гонвиля и Каюса во время приемов, было явно недостаточно для того, чтобы поддерживать разговорный испанский на уровне, и за долгие годы этот когда-то прекрасно освоенный навык съежился до горстки вежливых речевых формул. Для продолжения работы над диссертацией требовалась хорошая доля вдохновения и мотивации, частично из-за того, что масштаб исследования начал казаться мне неподъемным, частично из-за огромного багажа заметок, которые необходимо было упорядочить; но и в связи с тем, что тема моего исследования оставалась настолько далека от моей повседневной жизни, что мне требовалось вновь соприкоснуться с реальностью, породившей ее.

Как всегда, мои родители с радостью откликнулись на предложение совместного отдыха с внуками, так что мы с папой начали планировать широкомасштабный тур по Северной Испании и Португалии, местами накладывающийся на camino francs, древнюю тропу паломников, направляющихся в Сантьяго-де-Компостела. Планирование поездки воскресило чудесные воспоминания о каникулах, проведенных в Европе, в особенности благодаря тому, что мой отец обладал особым чутьем, позволяющим выявлять редкие исторические сокровища, на которые обычный турист не обратил бы внимания.

Как только закончились летние хлопоты – банкеты по случаю мини-конференций, барбекю, званые обеды, детские праздники, школьные дни спорта, праздники по случаю окончания учебы; прозаичные, но неизбежные дела, такие как техническое обслуживание автомобиля и уборка в арендуемом доме между жильцами; наконец, злокозненная атака краснухи, уложившей Люси в постель незадолго до конца четверти, – Стивен уехал в Калифорнию, а мы наконец-то отправились в Бильбао. Хотя этот промышленный мрачноватый город на северном побережье Испании встретил нас немного сыро и облачно, мое сердце затрепетало, лишь только я вновь вдохнула в свои легкие воздух Испании. Сердце не прекращало трепетать на протяжении всего отпуска, и не только благодаря тому, что мы заново открывали для себя Испанию – освобожденную страну, где не осталось ни следа фашизма и где демократия делала первые робкие шаги; дело было в том, что здесь к жизни возвращалась прежняя я – полная надежд предприимчивая девушка, долгие годы похороненная под грудой изнурительных обязанностей и других приоритетов. Постепенно мой испанский язык возвращался ко мне: я восстановила его грамматику, синтаксис и лексикон, открывая его для себя заново. Живая сила языка пробудила мой голос лингвиста, затаившийся в робком молчании под весом интеллектуального шовинизма Кембриджа, где следовало держать язык за зубами, дабы не быть осмеянным.

Города со звучными названиями – Бургос, Саламанка, Сантьяго, Леон, Коимбра и Опорто, необычные храмы, средневековые монастыри, мосарабские часовни, процессии паломников, дымящиеся под солнцем долины и искривленные ветви олив прочертили полосу ослепительного света и обжигающей жары в нашей жизни, приглушенной пронизывающей сыростью и серостью севера. В скалистых ущельях, потоках, соснах и горах я видела отражение ландшафтов, описанных cantigas de amigo, и чувствовала дух живой традиции, запечатленный в песне. Непосредственный опыт прикосновения к реальности, лежащей в основе моей разросшейся до непомерных масштабов диссертации, невероятно воодушевил меня: теперь я была твердо уверена в том, что исследования Средневековья гораздо более полезны, чем собирание гальки на пляже. Я поклялась себе закончить диссертацию, несмотря ни на какие трудности; даже если это ни к чему не приведет; даже если все закончится с ее завершением. Мне не терпелось записать все, что я увидела, и связать это с текстами, но не настолько сильно, чтобы бросить все и стремглав бежать в Кембридж, не выжав все полезные соки из каждой секунды пребывания в Испании и Португалии. В любом случае детям нужна была награда в виде нескольких дней на море за бесконечные часы терпеливого сидения в автомобиле. Люси, чье богатое воображение позволяло ей занять саму себя и окружающих увлекательнейшей беседой в любую жару и в течение любого промежутка времени, была очарована мотивом раковины морского гребешка, отмечающим путь пилигримов к могиле святого акова в Сантьяго. Она выискивала этот символ на зданиях, статуях и дорожных знаках, всякий раз издавая торжествующий вопль при обнаружении оного. Неудивительно, что после посещения такого количества религиозных памятников жития всех святых перепутались у детей в головах. Когда мы остановились у моря в португальском местечке Офир, они пустились во все тяжкие: Люси изображала Иоанна Крестителя, окатывая брата потоками морской воды, а он, завернутый в полотенце, демонстрировал неприхотливого пилигрима в странствии по Пути Святого Иакова. Любые религиозные толкования этой сцены были бы, увы, абсолютно тщетны. Пока детей поглощала эта буйная еретическая забава, произошел единственный инцидент за отпуск, который мог бы сойти за неприятность: папа не мог выйти из номера из-за сломанного замка. В номере не было телефона, а единственным оставшимся выходом служил балкон. Оттуда нужно было перепрыгнуть на соседний балкон нашего номера, рискуя упасть с высоты в двадцать метров. Папа нашел нас на пляже; его распирало от гордости за собственное бесшабашное удальство – и нам всем пришлось согласиться с тем, что для шестидесятитрехлетнего респектабельного пенсионера это был настоящий подвиг.

7. Тупик

Осенью 1977 года, воспламененная впечатлениями от поездки по Пиренейскому полуострову, я была намерена взяться за диссертацию с обновленным видением и возрожденной энергией, хотя систематизация материала требовала значительных усилий и времени. Стивен вернулся из Калифорнии с очередным повышением в должности – ему предложили профессуру в области гравитационной физики. Профессура, помимо скромного увеличения зарплаты, предполагала и другие преимущества, в частности признание и уважение в любом обществе – с некоторыми исключениями, и одним из них стала его собственная кафедра. Продвижение Стивена по службе совпало с капитальным ремонтом помещения кафедры. В течение некоторого времени он терпеливо ожидал появления в своем офисе ковра, полагавшегося по статусу только профессорам. Несколько месяцев прождав втуне, он решил поднять животрепещущий вопрос в беседе с главой кафедры, который, выслушав его, брюзгливо отмахнулся. «Только профессорам полагается ковер», – сказал он. «Но я профессор!» – убеждал его Стивен. В конце концов в качестве несколько отсроченного подтверждения его нового статуса профессорский ковер материализовался.

Стивен вернулся из Калифорнии с очередным повышением в должности – ему предложили профессуру в области гравитационной физики.

Помимо ковра, Стивена беспокоило то, что новая должность увеличит дистанцию между ним и его студентами, но его утешал тот факт, что физическая помощь, которую они ему оказывали, сотрет всяческие препятствия между ними, в том числе и робость перед его званием. Властитель многих умов, Стивен содрогался при мысли, что ему нужно будет приспосабливать себя к образу ученого вельможи, возвышающегося над студентами и коллегами. Он предпочитал оставаться вечным юношей с мальчишеской ухмылкой, высмеивающим любой авторитет, в том числе тот, неотъемлемой частью которого он стал.

Мотонейронная болезнь не была побеждена; она все еще прогрессировала, медленно, но неотступно. Для нашей семьи ее следствия были разрушительными, а усилия по борьбе с ней непосильными.

Если в профессиональной сфере физическое состояние Стивена могло приносить некую пользу для его отношений со студентами, то дома его продвижение по службе хотя и обрадовало меня, но создало некоторые дополнительные проблемы, связанные с нашим взаимодействием с людьми в целом; в основном это происходило из-за того, что растущая известность Стивена не соответствовала нашим возможностям. Только ближайшие из наших друзей знали о том, что дома, как и всегда, идет неослабевающая повседневная борьба за его выживание. Несмотря на неумолимый прогресс мотонейронной болезни, Стивен оказался национальной знаменитостью, самым молодым из членов Королевского общества, получил многочисленные награды и медали, стал последователем Эйнштейна и профессором Кембриджского университета. Сама парадоксальность ситуации сделала его лакомым кусочком для средств массовой информации. Не только в глазах широкой общественности, но и начала догадываться я, для собственной семьи его успех был доказательством того, что мотонейронная болезнь побеждена и всем проблемам пришел конец: мы уже не нуждались в помощи. Жестокая ирония заключалась в том, что мы стали невинными жертвами собственного успеха.

Раскол между публичным имиджем и домашней реальностью на деле оказался противоречием между ними. Да, общественные мероприятия, такие как памятное событие в 1978 году, когда Стивен был удостоен почетной докторантуры Оксфордского университета, доставляли нам удовольствие и приносили чувство свершения, но всеобщая известность никак не облегчала нашу повседневную жизнь, в которой нам требовалась помощь, как эмоциональная, так и физическая. Мотонейронная болезнь не была побеждена; она все еще прогрессировала, медленно, но неотступно. Для нашей семьи ее следствия были разрушительными, а усилия по борьбе с ней непосильными. Я больше не могла притворяться, что это лишь незначительное фоновое неудобство, банальное обстоятельство. Болезнь управляла нашими жизнями и жизнями наших детей, несмотря на отчаянные попытки сохранить видимость нормальной семьи.

Роберт, будучи от рождения жизнерадостным мальчиком, постепенно погрузился в себя, а теперь стал настолько замкну тым, что я боялась, не страдает ли он от депрессии, состояния, которое, по словам моего доктора, знакомо и детям. Его единственным развлечением были инструкции по эксплуатации компьютеров. Стивен, изо всех сил стараясь выполнить отцовский долг, купил ему высококачественный игрушечный электропоезд со сложной системой рельсов, с которой Роберт никак не мог разобраться. Даже когда игрушкой занялся его друг детства Иниго, более опытный в управлении электроприборами, наладить поезда так и не удалось, и Роберт быстро у тратил к ним интерес. Кроме Иниго, с которым они учились в разных школах, у Роберта было мало друзей, и он не стремился заводить новых. Было очевидно, что Роберт нуждается в ролевой модели мужского поведения, в человеке, который бы возился и боролся с ним, помог бы ему шагну ть из у траченного детства в юность, не требуя ничего взамен и тем более – помощи в связи с собственными физическими потребностями.

Неудержимо веселая, общительная Люси рано стала проявлять независимость, что позволило ей обзавестись широким кругом друзей, с которыми ей удавалось несколько компенсировать проблемы, связанные с домашней действительностью. С самых первых лет жизни она выплескивала всю свою бурлящую энергию в головокружительном круговороте мероприятий отряда Брауни[130], в соревнованиях по плаванию, лагерях для вожатых, школьных экскурсиях, любительских театральных постановках и концертах в субботнем музыкальном клубе, а также в бесчисленных вечеринках. Ее огромная коллекция мягких игрушек и волшебный мир, придуманный ею и ее подругой Люси Грейс Кэдбери для марионеток Снупи, без сомнения, были средствами, которые она подсознательно использовала для примирения с необычной семейной ситуацией, оставаясь тем не менее очень чувствительной ко всему, что с нами происходило. Благодаря своему возрасту и полу ей удалось избежать того напряжения, которое в полной мере принял на себя Роберт.

«Дорогая моя, – сказала Тельма, опираясь на свой отполированный до блеска обеденный стол и глядя мне прямо в глаза, – не представляю, как ты справляешься, не имея нормальной сексуальной жизни».

Мои родители как могли заполняли пробелы в воспитании детей, забирая их на экскурсии в Лондон, угощая чаем в отеле «Ритц» и водя в театры. Тем не менее в моей жизни существовала огромная брешь, о которой я никому не рассказывала. Тельма Тэтчер была достаточно проницательна и прямолинейна, затронув эту тему в одном из наших разговоров незадолго до ее смерти в 1976 году.

«Дорогая моя, – сказала оа, опираясь на свой отполированный до блеска обеденный стол и глядя мне прямо в глаза, – не представляю, как ты справляешься, не имея нормальной сексуальной жизни». Я была настолько ошарашена беспрецедентной откровенностью восьмидесятилетней леди, что в ответ только пожала плечами. Да и я сама не знала ответа на этот вопрос; моя преданность Стивену запрещала мне выносить на обсуждение эту тему, которая между нами была под запретом, как и его болезнь. Не позволив себе довериться Тельме Тэтчер в тот раз, я уже не имела другой возможности. Тем не менее такой разговор с мудрым, достойным доверия человеком был мне очень нужен. Помимо неблагополучия физических аспектов, в наших супружеских отношениях появились оттенки непримиримых разногласий. В интеллектуальном плане Стивен был гигантом, убежденным в собственной непогрешимости, чей гений я уважала; в телесном смысле он стал таким же беззащитным и зависимым, какими были наши дети сразу после рождения. Моя роль при нем сводилась к роли матери новорожденного ребенка, ответственной за все аспекты его бытия, включая внешний вид. От медсестры меня отличало лишь то, что я отказывалась ставить уколы или проводить иные медицинские процедуры, которым была не обучена. Проблемы усугублялись нежеланием Стивена их обсуждать. Такая возможность стала бы краеугольным камнем нашей стратегии по борьбе с болезнью: свободно обсуждая проблему, мы могли бы бороться с ней плечом к плечу, поддерживая друг друга и справляясь со всеми трудностями. Отсутствие общения стало отчуждающим фактором, построившим между нами стену обиды и непонимания.

В очередной раз я обратила взгляд к окружающему миру в поиске похожих ситуаций, дружеских советов или хотя бы крохи утешения. Надежда посетила меня на заседании колледжа Люси Кавендиш вскоре после отставки Кейт Бертрам, устроенном в честь самопрезентации нового президента на торжественном ужине. Событие было настолько выдающимся для этого колледжа, что я, несмотря на собственные сомнения в моей академической пригодности, решила его посетить. После ужина новый президент поднялась на ноги и пересказала события своей жизни и то, как сложилась ее академическая карьера. На мои глаза навернулись слезы, когда она поведала о своем браке: ее муж, как и мой, страдал от неизлечимой болезни, сделавшей его инвалидом. На какое-то время мне показалось, что я нашла того человека, с которым смогу говорить не стесняясь, которого не обманет разукрашенный и уже шаткий фасад, скрывающий усталость и отчаяние. К моему замешательству, затем она во всеуслышание поведала о выборе, который встал перед ней: больной муж или научная карьера (ей предложили членство в престижном американском колледже). Она выбрала колледж.

Наконец отчаяние вынудило меня со стыдом открыться доктору Свону в обстановке его врачебного кабинета. Хотя его тон был обеспокоенно-беспристрастным, слова оказались такими же честными, как отзыв Тельмы Тэтчер. «Проблемы, с которыми ты столкнулась, Джейн, обычно появляются в старости, – сказал он. – Ирония судьбы заключается в том, что ты – молодая женщина с нормальными потребностями и ожиданиями». Он помолчал. «Все, что я могу тебе посоветовать, – продолжил он, озирая меня поверх очков в золотой оправе, – живи своей жизнью».

Той же осенью в беспрецедентном порыве родственных чувств Филиппа холодно предположила, что мне пора уйти от Стивена. «Поверь, никто не будет тебя винить», – снисходительно добавила она, как если бы такой легковесный совет мог решить все проблемы сразу. Какими бы ни были ее мотивы – а у меня не имелось никаких причин ей доверять, – ее совет поразил меня своей неадекватностью ситуации. Обо мне судили настолько превратно, что, прими я подобное решение, семья Хокинг сразу же с презрением исключила бы меня из своего круга. Тем не менее она не понимала, что оставить Стивена для меня было то же самое, что оставить собственного ребенка. Я не могла своими руками разрушить семью, которую я создала силой своего оптимизма. Это одним ударом уничтожило бы как единственное достижение в моей жизни, так и меня саму.

Притворяться, что мне никогда не нравились другие мужчины, было бы бессмысленно; тем не менее я никогда не заводила любовника и моим единственным мужчиной оставался Стивен. Притяжение к другим мужчинам было преходящим и состояло исключительно в однократном обмене взглядами. Да и в любом случае с тех пор я уже давно утратила чувство собственной индивидуальности и не ощущала себя привлекательной и желанной молодой женщиной. Я ощущала себя частью брака, и этот брак из первоначального союза между двумя людьми превратился в обширную социальную сеть, подобно саду, полному разнообразных растений и цветов. К нашему браку теперь относились не только дети, но и бабушки и дедушки, верные друзья, студенты и коллеги. Центральным деревом в этом саду был дом, который я создавала в течение многих лет, сначала на Литл-Сент-Мэри, потом в Пасадене и, наконец, на Вест-роуд. Отношения, с которых все началось, теперь представляли собой лишь часть этой сложной разветвленной системы, и хотя эти отношения уже не являлись прежними, сам брак был гораздо важнее, превыше личных потребностей двух людей, когда-то вступивших в него. От меня осталась лишь хрупкая пустая скорлупка, одинокая и уязвимая; только мысль о детях удерживала меня от желания утопиться в реке; я молила о помощи с отчаянной настойчивостью потенциальной самоубийцы. Ситуация была настолько тупиковая, что я сомневалась в способности самого Бога, кем бы и где бы он ни был, найти выход из нее (если он слышал мои молитвы). Но выход требовалось отыскать, если нашей семье суждено было выжить, если Стивену суждено было продолжать работать и жить в собственном доме, а мне – оставаться в своем уме и быть пригодной матерью для детей.

На какое-то время мне показалось, что я нашла того человека, с которым смогу говорить не стесняясь, которого не обманет разукрашенный и уже шаткий фасад, скрывающий усталость и отчаяние.

Мой хороший друг Кэролайн Чемберлен, бывший физиотерапевт Стивена, чувствительная и практичная натура, предложила мне немного отвлечься и начать петь в местном церковном хоре. «Приходи петь в церковь Святого Марка, – сказала она. – Нам нужно усилить сопрано в рождественской службе». Однажды днем в середине декабря мы оставили детей с ее мужем Питером и отправились на генеральную репетицию. В первый раз я пела в настоящем хоре, в отличие от хорового класса в Пасадене, и хотя мой голос в последнее время звучал все лучше, чтение нот с листа и чувство ритма были мне неподвластны, что отрезвляло меня и напоминало о безуспешных попытках работать секретарем. Другие сопрано терпеливо переносили мою музыкальную дислексию, отсчитывая для меня ритм, а молодой дирижер, тонкий и бледный, вежливо скрывал свое отчаяние по поводу гадкого утенка, которого Кэролайн ввела в ряды его святая святых. Тренировка дала свои результаты, поэтому ко времени рождественской службы мое отличие от других было уже не столь вопиющим, и меня пригласили принять участие в пении рождественских гимнов для прихожан.

Притворяться, что мне никогда не нравились другие мужчины, было бы бессмысленно; тем не менее я никогда не заводила любовника и моим единственным мужчиной оставался Стивен.

Люси отправилась на песнопения вместе со мной; она семенила рядом от улицы к улице, от дома к дому. Мы стучались в двери, и нам открывали люди, судя по всему, хорошо знающие членов хора и хормейстера и обрадованные нашим визитом. В этом районе располагалась школа Люси, но кроме школы и магазинов, я ничего тут не знала. Оказалось, что здесь существует тесно взаимодействующее сообщество друзей и соседей, для которых эдвардианская церковь из красного кирпича была объединяющим символом, независимо от регулярности ее посещения.

Темным зимним вечером хормейстер Джонатан Хэльер Джонс шел рядом со мной и Люси, балансируя на краю тротуара, чтобы оградить нас от проезжающих мимо автомобилей. Между нами завязался разговор. Я говорила так свободно, как не говорила много лет; у меня возникло жутковатое ощущение, что я встретила давнего знакомого, как будто смутное воспоминание внезапно выдвинулось на передний план и материализовалось в виде этого незнакомца. Мы говорили о пении, музыке, общих знакомых – их было несколько; о путешествиях, в частности о Польше, где он выступал с университетским камерным хором летом 1976 года. Он рассказал мне о церкви Святого Марка и о необыкновенно увлеченном своим делом, добром приходском священнике Билле Лавлесе, поддержавшем его веру в очень трудный жизненный период. Он не сказал, что это был за период, но я уже знала от Кэролайн о том, что полтора года назад Джанет, жена Джонатана, умерла от лейкемии.

Мы не виделись в течение нескольких недель и снова встретились совершенно случайно. В январе 1978 года во время трехнедельной отлучки Стивена со свитой в Америку я позволила себе мещанское развлечение: отправилась с Найджелом Викенсом и его вокальным классом на концерт известного баритона Бенджамина Люксона в городской ратуше. В переполненном зале я сразу же заметила Джонатана в противоположной части помещения: он был высок, бородат и кудряв и выделялся на общем фоне. Меня удивило то, что в антракте он тоже узнал меня. Я представила его Найджелу. «Какой симпатичный молодой человек!» – сказал Найджел по дороге через Кингс-колледж к Вест-роуд, где была припаркована его машина. Я настороженно согласилась и перевела разговор на другую тему, поинтересовавшись обстоятельствами подготовки Найджела к женитьбе на талантливой американской певице Эми Клор.

В результате этой случайной встречи Джонатан стал приходить к нам в дом учить Люси играть на фортепиано по субботам или воскресеньям, в зависимости от собственной загруженности. Она быстро прониклась к нему симпатией, а его серьезность и нерешительность вскоре исчезли под влиянием ее непосредственности. Сначала он проводил у нас только время урока, затем стал оставаться немного дольше, аккомпанируя мне для песен Шуберта, которые я учила. В это время Стивен то руководил операциями с железной дорогой в комнате Роберта, то являл в своем лице почтеннейшую публику для наших «Шубертиад», как мы их называли. Через несколько недель Джонатан уже приходил к обеду или оставался на ужин и стал помогать Стивену, освободив Роберта от тех обязанностей, которые так долго обременяли его. Затем, когда все мы узнали Джонатана лучше, Роберт стал подкарауливать его у двери, набрасывался на него из засады, валил на пол и начинал с ним бороться. Джонатан реагировал на такую нетрадиционную форму приветствия спокойно и с удовольствием отвечал на потребности растущего мальчика в физической потасовке для высвобождения распирающей его энергии.

Я встретила человека, которому было знакомо напряжение и интенсивность жизни в соседстве со смертью.

Часто мы совершенно случайно встречались в течение недели и удивлялись совпадению, столкнувшему нас в очередной раз. Мы стояли на тротуаре, поглощенные беседой, забыв о своих обязанностях и том, куда направлялись. У нас было столько тем для обсуждения: его утрата, его одиночество, его музыкальные амбиции с одной стороны и мой страх за Стивена и детей, мое отчаяние перед лицом бесконечных хлопот, которые мне следовало переносить с безграничным терпением, – с другой. Хотя Джонатан был моложе, чем я, но у него имелось столько мудрости и такие широкие взгляды на жизнь, что и я огляделась вокруг по-новому; такая сильная вера и такая просветленная духовность, что и мой темный горизонт тронула заря. Вдвоем мы находились на священной земле, которой, согласно Оскару Уайльду, является настоящее, окрашенное печалью. Я встретила человека, которому было знакомо напряжение и интенсивность жизни в соседстве со смертью.

Казалось, обстоятельства вступили в заговор с целью свести нас вместе, порой совершенно неожиданным способом. Я до сих пор посещала встречи у Люси Кавендиш примерно один раз в квартал, просто чтобы поддерживать контакты; особого удовольствия я уже не получала. На одной из таких встреч я, быстро истощив свой запас тем для разговора, начала прислушиваться к разговору за столом и услышала, как пожилая леди по имени Элис Хайм, почетный член колледжа, расхваливает молодого человека, который регулярно навещает ее, чтобы играть с ней на пианино в четыре руки. Тепло, с которым она описывала его и его музыкальный талант, насторожили меня. По ее словам, он был единственным в своем роде, настоящим Аполлоном. Ее стареющие компаньонки были несколько озадачены излияниями коллеги. «Так как его имя?» – спросили они. Когда она ответила: «Джонатан, Джонатан Хэльер Джонс» – мои уши разгорелись, и я почувствовала, что краснею от удовольствия. Я почувствовала, что единственная из присутствующих могу в полной мере разделить восхищение прекрасным витязем, вошедшим в нашу жизнь. Я была изумлена происходящим: как своей реакцией, так и эмоциональной речью Элис Хайм. Мне было неловко сознавать, что я покраснела как от смущения, так и от удовольствия, как если бы открылась моя постыдная тайна. Тем не менее не было причин для того, чтобы скрывать эту дружбу или испытывать чувство вины по поводу нее. Она основывалась на общих интересах, взаимной поддержке в сложной жизненной ситуации, беспокойстве друг о друге и, прежде всего, на любви к музыке. Тем не менее, хотя мы никогда не прикасались друг к другу и не позволяли себе этого еще очень долгое время, мы оба понимали, что постыдная тайна состоит в физическом притяжении, которое, возможно, лежало в основе наших взаимоотношений. Между нами сразу возникла взаимная симпатия, но определение «супружеская измена» нельзя было применить для описания нашей ситуации, так как оно противоречило этическим основам нашей жизни. Стало ли это ценой, которую я должна была заплатить за то, чтобы мой мятежный дух вновь воспламенился? Стало ли это ценой, которую я могу позволить Джонатану заплатить? Если мне предстояло обнаружить себя в компании неверных своим мужьям героинь романов XIX века, то цена могла непомерно возрасти. Конечным результатом мог стать треснутый котел Флобера вместо музыки, которая может растрогать звезды.

8. Рука помощи

На протяжении следующей учебной четверти по приглашению Джонатана я присоединилась к церковному хору, репетирующему отрывки из «Мессии»[131] для выступления с оркестром на Пасху. Так как Роберт и Люси были достаточно взрослыми, чтобы оставить их на час одних перед телевизором, то я присоединилась к группе прихожан, репетирующих по четвергам в церкви. Для меня, сравнительного новичка, сложность нотной партитуры Генделя, в которой овцы с невероятной быстротой разбегались, «совращая каждого на свою дорогу»[132], представляла вызов, и я встретила его с энтузиазмом, напоминающим одержимость. Вступив в ряды хора, я автоматически присоединилась к церкви, службы в которой походили по формату на церемонии англиканской церкви, усвоенные мной в детстве. Но здесь англиканство было свободно от ханжеской догмы и удушающего педантизма благодаря духовидческой активности приходского священника Билла Лавлеса[133], чья фамилия совершенно не подходила к его личности. Бывший журналист газеты Picture Post, актер, солдат и бизнесмен, Билл принял рукоположение в зрелом возрасте. Наделенный большим запасом жизненных сил, он использовал опыт, почерпнутый им на окольных тропах, которыми его водила жизнь (как и свою сеть контактов), для успешной приходской деятельности, а также при выборе тем для проповедей. На ежемесячный тематический форум он обычно приглашал ораторов извне: докторов, полицейских, социальных работников, политических активистов и так далее.

Для Билла истинное христианство заключалось не в абсолютных истинах, сделках с Богом или божественном наказании. Единственным руководящим принципом была страстная любовь к человечеству, утверждающая неоспоримость Господней любви ко всем людям независимо от того, кем они являются и каковы их несовершенства. В его любовной доктрине была лишь одна заповедь: «люби своего соседа». В церкви находился приют для всех усталых и изможденных тяжелой ношей; там нашла утешение и я. Наконец-то моя истерзанная душа начала оживать. Но, несмотря на то что возвращение в лоно церкви принесло мне облегчение, оно же поставило передо мной вопросы, о которых раньше нельзя было помыслить. Что от меня требовалось? Насколько большая жертва от меня ожидалась? Обстоятельства, при которых я встретила Джонатана, находясь на грани отчаяния, были настолько из ряда вон выходящими – и в то же время настолько ординарными, – что я не могла избежать странного, возможно, наивного ощущения присутствия здесь воли благоволящей ко мне высшей силы, действующей через наших добрых общих друзей. Мы оба были одинокими, глубоко несчастными людьми, отчаянно нуждавшимися в помощи. Могла ли наша встреча быть частью в высшей степени неортодоксального божественного плана? Или такие предположения являлись чистой воды ересью, абсурдом и даже лицемерием? Я слишком хорошо изучила Мольера, чтобы желать обнаружить себя или Джонатана в роли Тартюфа, прожженного лицемера.

Это могло произойти, если бы мы с Джонатаном хотя бы на минуту задумались о том, чтобы все бросить и создать собственную семью.

Кому-то могло бы показаться, что поддержка, которую я получила, была счастливым случаем, для других это стало бы просто совпадением. Для меня, превратившейся в комок нервов и заработавшейся до изнеможения, это было знаком божественного вмешательства – хотя в то время (шла весна 1978 года) я и Джонатан еще только начинали задумываться о своих чувствах друг к другу, никак их не выражая. Фундаментальный вопрос, стоявший передо мной, состоял в том, как я должна воспользоваться этим даром небес. Можно было использовать его, причиняя боль, деструктивно, рискуя разрушить семью, в которую я вложила огромную часть себя самой. Это могло произойти, если бы мы с Джонатаном хотя бы на минуту задумались о том, чтобы все бросить и создать собственную семью. Недостаточно было бы объявить, что я уже исполнила данную Стивену клятву, прослужив ему в возмутительно трудных обстоятельствах в течение длительного периода, потому что такая логика была бы несовместима с учением нашей церкви, а мы с Джонатаном верили, что это учение является единственно верной моральной основой для человеческой жизни. Мы могли позволить себе выбрать только план «Б». Тогда этот особый дар стоило использовать во благо всей семьи – для детей и Стивена, если бы он согласился принять такие условия. Путь, который нам предстоял, был непростым, потому что для него требовалась недюжинная сила воли. Заботясь о Стивене, нам следовало сохранять дистанцию между собой, жить отдельно и не позволять себе никаких внешних проявлений любви друг к другу на людях. В принципе, наша социальная жизнь всегда должна была включать в себя трех, если не пятерых, участников, никогда не сужаясь до двоих. Благополучие Стивена и детей стало бы оправданием наших отношений, а о будущем мыслей быть не могло. Фактически никакого ясного будущего и не могло существовать для любого человека, связывающего свою жизнь с моей. Пусть с моей стороны было эгоистично монополизировать жизнь молодого человека, уже и так отмеченную отпечатком трагедии, ответ оставался всегда один: с его помощью наша семья могла продолжать существование, без нее мы были обречены.

По мере того как мы стали неохотно признавать природу того притяжения, которое существовало между нами, Джонатан всегда старался развеять мои сомнения, убеждая меня в том, что с нашей помощью – с помощью всей нашей семьи – он нашел цель, которая помогала ему пережить опустошающую боль собственной потери. Во время одной из наших редких отлучек в Лондон мы сидели в тихой боковой часовне Вестминстерского аббатства, когда он объявил о своем решении посвятить себя мне и моей семье, не рассчитывая ни на что взамен. Эта бескорыстная и трогательная клятва вознесла меня над темной бездной, в которую превратилась моя жизнь. Наши отношения строились на благородстве и свободе. Они начинались как платонические и оставались таковыми еще очень долгое время. Взаимное притяжение и бурные эмоции, которые оно могло бы вызвать, мы сублимировали при помощи музыки, ею мы занимались по выходным и иногда вечером в будние дни, обычно в присутствии Стивена. Мне было достаточно того, что в моей жизни появился человек, на которого я могла во всем положиться.

Наши отношения строились на благородстве и свободе. Они начинались как платонические и оставались таковыми еще очень долгое время.

Поначалу Стивен реагировал на Джонатана с враждебностью самца по отношению к другому самцу, пытаясь в духе семейства Хокинг утвердить свое интеллектуальное превосходство, как он обычно поступал при знакомстве с новыми аспирантами. Вскоре он был обезоружен, так как эта техника не действовала: Джонатан не поднимал перчатку, будучи по натуре абсолютно не агрессивным. В высшей мере чувствительный к потребностям других, он с гораздо большей готовностью реагировал на беспомощность Стивена и обаяние его улыбки, чем на его бесчисленные научные регалии. Стивен стал более мягким, спокойным, восприимчивым и расслабленным. В какой-то момент даже оказался возможен беспрецедентно откровенный разговор между нами, произошедший поздно ночью. Щедро и кротко он признал, что всем нам нужна была помощь, и ему гораздо больше, чем всем остальным; он не возражал против появления человека, готового мне помочь, при условии, что я буду все так же любить его, Стивена. Я не могла не любить его, особенно встретив с его стороны такое понимание и, самое главное, готовность общаться на эту тему. В те редкие дни, когда у Джонатана была депрессия, именно Стивен поддерживал меня, убеждая, что Джонатан меня никогда не покинет. Таким образом, принятая всеми заинтересованными сторонами ситуация больше не обсуждалась. Тем не менее я была счастлива, что могла довериться во всем Стивену.

Когда отношения оказались улажены, у нас троих начался исключительно творческий период. В трудные моменты, когда моя усталость в сочетании со строптивостью Стивена приводила меня на грань очередного кризиса, мы все равно справлялись с этим гораздо эффективнее. Жизнь Стивена складывалась таким образом, что после посвящения в Королевское общество и получения Папской медали почести сыпались на него как из рога изобилия. По мере того как он продолжал свои научные исследования Вселенной, всевозможные достопочтенные организации продолжали расталкивать друг друга локтями в стремлении одарить его медалями, призами и почетными учеными степенями. Таким образом ему уже досталась почетная докторская степень Оксфордского университета, его альма-матер, и очень порадовавшее его почетное членство в Университетском колледже. Атмосфера на заседаниях, происходящих раз в полгода, была теплая и дружеская; студенческие проделки Стивена являлись неиссякаемой темой для шуток и воспоминаний. Как будто желая погрузить нас в атмосферу тех лет, организаторы всегда предоставляли нам комнаты в студенческом общежитии, в значительном отдалении от туалета, к которому надо было идти по холодным влажным каменным плитам.

В марте 1978 года колледж Каюса, не желая отставать от моды, заказал графический портрет Стивена у Дэвида Хокни. В то время как Хокни делал наброски и рисовал, Люси сидела, свернувшись в кресле в углу гостиной, и читала книгу. Должно быть, в колледже очень удивились, когда увидели, что Хокни включил ее в окончательный вариант картины, добавив семейной теплоты в остальном формальному портрету. Когда шел второй день позирования, Люси, в свою очередь, почтила Хокни своим вниманием. Мы сидели на лужайке, пили кофе и наслаждались первыми весенними лучами солнца, когда она выскочила из дома, прыгая на своем хоппере – большом надувном мяче из твердой резины. Она демонстративно поддернула брючки до колена, демонстрируя разноцветные носки: один белый и один коричневый, как и у Хокни.

До того, как в автобусах появились подъемники для инвалидных кресел, Стивена приходилось затаскивать на борт, взяв на руки; обычно это делал водитель автобуса и я. Но это устраивало меня больше, чем перспектива вождения и парковки в Лондоне.

Холодным февральским вечером мы со Стивеном присоединились к благородному собранию членов колледжа, отправляющихся на автобусе в Лондон на торжественную церемонию принятия принца Чарльза в почетные члены Королевского общества. (До того, как в автобусах появились подъемники для инвалидных кресел, Стивена приходилось затаскивать на борт, взяв на руки; обычно это делал водитель автобуса и я. Но это устраивало меня больше, чем перспектива вождения и парковки в Лондоне.) Повод для церемонии весьма повеселил Стивена, пробудив в нем непочтительного студента прежних лет, в обычное время скрывавшегося под тяжеловесными одеяниями всенародных почестей. На церемонии новый президент Королевского общества поблагодарил принца за неотступное королевское участие в деятельности общества, основанного, как он сказал, тезкой принца Чарльза – Чарльзом II и «продолженным его сыном Джеймсом II». Стивен загоготал и самым громким сценическим шепотом, на какой только был способен, злорадно объявил: «Неправильно! Яков II был братом Карла II!» На приеме после церемонии Стивен позабавился еще больше. Демонстрируя принцу Чарльзу разворот на инвалидном кресле, он проехал совсем рядом с сияющим королевским ботинком – можно сказать, переехал его. Тем же самым трюком он вскоре удивил архиепископа Кентерберийского на ужине в колледже Святого Иоанна в Кембридже.

Карьера Джонатана складывалась не столь стремительно, как у Стивена; фактически она только началась. Помимо пережитой им личной трагедии, бытовые перипетии едва сводящего концы с концами музыканта время от времени погружали его в уныние и хандру. Бывший руководитель церковного хора и выдающийся ученый колледжа Святого Иоанна, он был достаточно амбициозным, чтобы находить перспективу прослужить всю жизнь преподавателем по фортепиано огорчительной. Однако его природная замкнутость и скромность препятствовали раскрытию его истинного таланта: он прекрасно играл на рояле и клавесине. Он горячо любил и прекрасно знал музыку барокко[134], в частности Баха, и ему превосходно удавалось ее исполнение на подлинных инструментах этой эпохи; но этим знаниям и умениям не находилось применения в повседневной рутине преподавателя музыкальной школы. Он был убежден, что его миссия состоит в том, чтобы отучить современную публику от резонансных музыкальных инструментов и интерпретаций эпохи романтизма и возродить популярность утонченной техники исполнения эпохи барокко; но он не знал, с чего начать. Подлинность исполнения стала одним из предметов дискуссий за обедом, когда дети, занятые болтовней, позволяли взрослым поговорить о своем. Стивен дразнил Джонатана, высказываясь с прагматичной точки зрения по поводу необходимости постоянной настройки клавесина; он считал, что стальная рама решила бы все проблемы. Джонатан подчеркивал, что в таком случае инструмент стал бы неприменим для исполнения музыки барокко в ее оригинальном звучании и его оказалось бы невозможно переносить. Фактически из него бы получилось обычное пианино.

Несмотря на шутки, Стивен был настроен доброжелательно и вместе со мной все больше погружался в занятия музыкой. Мы уговаривали Джонатана сделать решительный шаг и перейти от преподавания к исполнению. Такая перспектива ставила перед ним дилемму, которую он прекрасно сознавал. Для того чтобы стать исполнителем, он должен был отказаться от большей части своей преподавательской практики и посвящать время оттачиванию мастерства и репетициям. Но преподавание обеспечивало ему средства к существованию. Требовалось достаточно много времени для того, чтобы начать зарабатывать исключительно исполнительством. Тем не менее у него было одно значительное преимущество: обладание собственным инструментом. В его маленьком доме в противоположной части Кембриджа, напоминавшем мне наш дом на Литл-Сент-Мэри, было хорошее пианино, а бльшую часть жилого пространства занимал клавесин, который он построил своими руками. Поэтому можно было считать, что он готов к началу сольной карьеры; ему просто не представлялось возможности ее начать.

Чем больше мы втроем обсуждали эту дилемму, тем яснее нам становилось, что для того, чтобы наработать репертуар и получить признание в качестве исполнителя в высококонкурентной среде, одновременно продолжая зарабатывать преподаванием, Джонатану следовало самому создать себе возможности. Это можно было сделать постепенно с помощью саморекламы и работы с благотворительными организациями. Он построил взаимовыгодные отношения с различными фондами, вступив в их члены; в частности, общества, связанные с проблемами лейкемии и других видов рака. Он давал бесплатные сольные концерты, таким образом приучая себя к деятельности концертирующего музыканта; здесь нужно было не просто играть по нотам, но и преодолевать волнение, планировать и представлять программу. Благотворительные учреждения получали сто процентов кассовых сборов за вычетом стоимости рекламы.

Тем временем я наконец-то с облегчением поняла, что мое интеллектуальное странствие близится к концу. Мне не нравилось думать о том, сколько времени потребовалось на написание диссертации: признаться честно, на это ушло двенадцать лет и два ребенка. Мой научный руководитель Ален Дейермонд был прав, когда настоял на том, чтобы я осталась в Лондонском университете: любой другой уже давно исключил бы меня. Путь был тернистым и трудным; когда я в унынии считала его нескончаемым, появился Джонатан и стал моим болельщиком на финишной прямой. Джонатан выражал достаточный интерес к теме исследования, чтобы придать мне сил; в конце каждого дня он спрашивал, чего мне удалось достичь, выслушивал несколько поэтических строк и помогал сортировать картотеку и кипу заметок, написанных на обрывках бумаги. Этой поддержки было достаточно для того, чтобы я сконцентрировалась на написании последней главы диссертации, темой которой стал анализ языковых особенностей популярной кастильской поэзии позднего Средневековья.

Кастильская лирика была жизнерадостной и многоцветной, изобилующей характерными для средневекового искусства образами садов, растений, фруктов, птиц и животных, символизирующих многогранность любви. Многие из них имели религиозные коннотации и встречались в культуре всех европейских стран. Сад символизирует привлекательные черты возлюбленного, а также добродетели Девы Марии. Фонтан в центре является как источником жизни, так и символом плодородия.

Яблоко – это греховный плод, груша – фрукт божественного искупления, но в светском контексте оба этих фрукта символизируют сексуальность. Роза обозначает мученичество и Деву Марию, но также это и один из самых распространенных образов, передающих чувственную красоту возлюбленной. Испания создает собственный ряд ярких образов, почерпнутых из ее красочных пейзажей. Фрукт, который пробует несчастная монахиня, – это горький лимон, в то время счастливые возлюбленные прогуливаются в тени сладко пахнущей апельсиновой рощи. Оливковая роща также становится местом встречи возлюбленных. Тот факт, что многие из этих образов прослеживаются в поэзии евреев сефардской диаспоры, изгнанных из Испании в 1492 году, а также в поэзии Нового Света, говорит об их ранних фольклорных истоках. Тематически эти стихотворения поддерживают непрерывность традиции, связавшей их с галийскими и мосарабскими предвестниками: кантигами и харджами. Песни обычно исполняются девушками, повторяется мотив отсутствия любимого, влюбленные встречаются на рассвете, в стихах фигурирует образ матери.

В краткие получасовые промежутки занятий в будние дни мне стало непривычно легко работать. Петь по выходным также получалось все лучше и лучше. Я жадно атаковала любую партитуру, предложенную Найджелом – моим личным Свенгали[135], – будь то Шуберт, Шуман, Брамс, Моцарт, Бриттен, Бах или Перселл. Благодаря Стивену, я быстро обзавелась собственной нотной библиотекой, так как он задаривал меня сборниками всех этих композиторов на день рождения, Рождество и по другим праздникам. Иногда меня приглашали спеть сольную партию в церкви. Сначала я испытывала жуткий страх сцены, но остепенно он стал спадать, и тогда голос, который Найджел своими усилиями превратил в инструмент, поразил меня саму. Из меня исходил звук, имеющий мало общего с моей тихой, неуверенной речью. Мощный и уверенный, это был чей-то чужой голос, голос уравновешенного, сильного и независимого человека.

В один из весенних выходных к нам в гости приехали мой брат Крис и его жена Пенелопа с новорожденной дочерью. Я представила Джонатана как нового друга. Они не требовали от меня отчета об обстоятельствах, которые мне и самой было бы трудно объяснить. Они оказались восприимчивой публикой, оценившей наше выступление, состоящее из нескольких песен. Позднее Пенелопа сказала, что во время пения атмосфера в гостиной была наполнена волшебством, как если бы на наш дом снизошел неземной покой. Ее слова еще больше укрепили мое доверие к нашему новому другу. Крису очень понравился Джонатан. Перед отъездом он отвел меня в сторону специально, чтобы сообщить, что он находит Джонатана прекрасным человеком, особенно подчеркнув в нем замечательный византийский разрез глаз. Позже он позвонил мне из Девона. Мы долго разговаривали по телефону, обсуждая мою ситуацию и то, как она изменилась. Я очень серьезно отнеслась к совету, который мне дал Крис. Он сказал: «Ты стояла у руля своей маленькой лодки долгие годы, управляя ею в бурных волнах неизведанных морей; если появился человек, готовый взойти на борт и отвести твою лодку в безопасную гавань, то ты должна принять его помощь».

Тем летом нас посетила бывшая директриса школы Сент-Олбанс, мисс М. Хилари Гент. Визит к нам стал частью ее ежегодного турне по стране, в процессе которого она посещала бывших коллег и учеников, с кем общалась на протяжении своей многолетней преподавательской карьеры. Память мисс Гент на лица, имена и обстоятельства была исключительной. Она создала собственную социальную сеть, наводя контакты между бывшими ученицами и бывшими учителями, а также знакомя людей, которые никогда не сталкивались в школе. Весьма наблюдательная, она в прежние годы проявляла беспокойство в связи с моей усталостью и утратой присутствия духа и старалась поддержать меня, посылая мне немного формальные, но ободряющие письма и снабжая адресами девушек из Сент-Олбанса, переехавших в Кембридж. Я редко пользовалась этой информацией, поскольку моя жизнь настолько осложнилась, что я предпочитала компанию пожилых людей – ведь я сама в возрасте тридцати трех лет столкнулась с проблемами старости и нуждалась в философском взгляде человека, который так же, как и я, имел дело с болезнью и смертью.

Примерно раз в две недели я посещала самого пожилого человека из всех, кого я знала: миниатюрную седовласую Дороти Вулард, бывшую художницу. Я сидела с ней в ее уединенном жилище, слушала ее рассказы о прошлом, сочувствовала ее недовольству в связи с ограничениями ее нынешнего положения. Ее комната становилась тихим оазисом одиночества и раздумий в моей перенасыщенной делами повседневной жизни. Дэ-Вэ, как мы ее называли, преподавала в Бристольской школе искусств; девочкой она видела королеву Викторию – крохотную старушку, приехавшую с королевским визитом в Бристоль. Она рисовала картины для кукольного дома королевы Мэри в Виндзорском замке, а во время Первой мировой войны работала в Адмиралтействе, рисуя карты. Она ни разу не была замужем, но долгие годы заботилась о своем обожаемом учителе, в старости прикованном к инвалидному креслу. Его портрет, ее величайшее сокровище, висел в ее комнате среди обширной коллекции ее собственных мастерских гравюр и акварелей. В возрасте, когда большинство людей уже не занимаются полезной деятельностью, она переводила книги на азбуку Брайля. Она сохранила проворность движений в свои девяносто лет и была настолько гибкой, что однажды поразила моих родителей, встав из-за стола и нагнувшись, чтобы коснуться пальцев ног. Свое долголетие (она прожила до ста лет) и бодрость она частично относила к эффектам чая yerba mate, южноафриканского сбора, которым всегда меня угощала. Среди моих пожилых знакомых только мисс Гент, бывшая на десять лет моложе, могла сравниться с ней во внимательности, ясности мышления и сообразительности. Им обеим была дарована восприимчивая мудрость старости и чувствительность к проблемам больных людей – качества, которых, как мне всегда казалось, не хватает молодым.

Джонатан был с нами во время субботнего визита мисс Гент. Между ними сразу же завязалась беседа. Они проговорили весь вечер, в то время как я и Стивен – знаменитый бывший ученик подготовительного отделения школы Сент-Олбанс для девочек – слушали их разговор. Оказалось, что у Джонатана, которому не было и тридцати, и мисс Гент, которой давно перевалило за семьдесят, нашлось много общих знакомых, поскольку музыка и концерты стали одной из множества тем, где она была сведуща, как никто другой. Она сделала паузу в разговоре, чтобы помочь мне приготовить чай. На кухне с неожиданной для умудренной опытом пожилой старой девы откровенностью она сразу же заявила: «Я так рада, что у тебя есть Джонатан». Она испытующе взглянула на меня, как если бы спрашивала себя, стоит ли выразиться еще более открыто. «Ты так долго боролась со всем в одиночку, – продолжала она. – Я не знаю, как ты умудрилась справиться; тебе действительно нужна помощь и поддержка. Он прекрасный молодой человек». Мне показалось, что со мной говорит многоопытная Тельма Тэтчер; говорит, что мои отношения с Джонатаном несут на себе печать судьбы и ее дар необходимо принять.

Мои родители познакомились с Джонатаном летом того же года. Как обычно, они не выражали свое мнение на словах; об их отношении к людям свидетельствовало их поведение. В данном случае они повели себя так, как будто бы Джонатан всегда присутствовал в нашей жизни; они сразу стали общаться с ним как с членом семьи и ни разу не прокомментировали его регулярное появление в нашем доме. Со своей стороны, Джонатан тактично уступил место у фортепиано моему отцу, чья страсть к Бетховену воспламенила мою собственную любовь к музыке. В то время как папа старательно выстукивал «Аппассионату», а мама работала иголкой, пришивая пуговицы и зашивая манжеты и швы, которые разошлись со времени ее последнего визита, Джонатан обсуждал с ней достоинства старинных инструментов и рассказывал ей о своем крестовом походе в защиту аутентичного исполнения. Познакомившись с родителями Джонатана, я сказала маме, что они замечательно добрые люди. Мама посмотрела на меня в удивлении. «А чего же еще можно было ожидать, глупенькая? – сказала она. – Люди, у которых такой сын, как Джонатан, по определению должны были оказаться замечательными. Как могло произойти иначе?»

В конце лета мы попрощались, с нетерпением ожидая воссоединения осенью. Джонатан уехал из Англии с намерением посетить летнюю школу по музыке барокко в Австрии, где у него планировался собственный класс; мы же отправились на Корсику, прихватив с собой Дона. Теперь, когда дети стали старше, а уверенность в себе возвращалась ко мне, я стала меньше бояться перелетов. Мне уже не угрожала разлука с детьми; напротив, меня ожидала соблазнительная перспектива прекрасного отдыха на берегу Средиземного моря, на острове с франкоязычным населением. Тот факт, что рядом будет проходить конференция по физике, ничуть меня не смущал. Фактически это был идеальный компромисс: Стивен и его коллеги могли заниматься любимым делом – физикой, а их семьи – в свое удовольствие отдыхать на пляже в ста метрах от конференц-центра. Я очень ждала встречи с Картерами: мне хотелось поговорить с Люсетт. Она обладала прекрасной межличностной интуицией и могла дать мне компетентный и ценный совет.

9. Неожиданности

Каржез – место проведения конференции на западном побережье Корсики – оказался выбран как нельзя более удачно: здесь было удобно и неприхотливым физикам, и их семьям с маленькими детьми. Стивен парил в научных высях, в то время как мы с детьми наслаждались палящим солнцем, песком и плеском морской волны. Из-за единичных случаев терроризма и высоких цен остров обходила стороной волна туристов, благодаря чему пляжи и бухты остались чистыми и немноголюдными, как раньше на Майорке. Каржез был основан в XVIII веке колонией греков, бежавших от преследования турков. Присутствие греческой культуры ощущалось в названиях улиц, фамилиях и даже в названии нашего отеля: «Таласса» – «Море». На возвышенностях, с которых открывался вид на город, гордо красовались две церкви – римская и греческая. В обеих главенствовал один и тот же священник, переходя из одной в другую каждое воскресенье. Мы с Люсетт побывали на службе в греческой церкви и поразились прекрасному примеру согласия в сообществе, которое имело все предпосылки быть разобщенным. В обеих церквях висели изображения Иоанна Крестителя. Греческая икона поражала византийской четкостью; особенно художнику удались глаза святого, удлиненные и четко очерченные, так похожие на глаза Джонатана. Но даже красота этой иконы не смогла придать мне сил для того, чтобы доверить Люсетт рассказ о нашей дружбе. Как только я пыталась собраться с духом, слова – как английские, так и французские – застревали у меня в горле, остановленные угрызениями совести: я боялась малейшего подозрения в неверности Стивену. Восхитительные новые отношения, столь многообещающие, вновь пробуждали во мне сомнения. Неужели мне теперь придется жить во лжи, жить двойной жизнью? Это могло оказаться столь же непосильным, как и то напряжение, которое я испытывала в предыдущие месяцы и годы. Меня подбодрил совет Криса и поддержка мисс Гент, но в компании физиков и их семей – среди тех, кто благоговел перед Стивеном и почитал его как героя, – мое мужество меня оставило.

В уединенной бухте, вдали от играющих детей, я угнездилась в скалах, чтобы написать длинное письмо Джонатану в попытке сформулировать мои мысли и очистить затуманенную совесть. Я написала, что очень скучаю по нему и что бесконечно благодарна за свет, который он привнес в мою жизнь; этот свет был подобен солнцу Корсики, пронизывающему толщу океанской воды. Я упомянула о том, как ценю безмерную помощь, оказанную им нашей семье, о той трансформации, которой наш дом был обязан ему, взявшему наше напряжение на себя, – но я написала и о том, что не могу рисковать судьбой моей семьи, что мой долг заключается в поддержке Стивена и детей; о том, что после вместе пережитых трудностей я не могла изменить своему слову в тот момент, когда Стивен стал беспомощным как младенец и нуждался во мне более чем когда-либо. Прислонившись к теплому камню, вслушиваясь в шум прибоя у моих ног, я готовила себя к худшему. В глубине души я понимала, что вполне вероятно и обратное: Джонатан, хорошенько поразмыслив во время пребывания в Австрии, мог решить, что связь с семейством Хокинг подразумевает слишком много физических затруднений и эмоциональных коллизий. Такое решение было бы вполне естественным. Зачем ему взваливать на себя наши проблемы и добровольно бросаться в эмоциональные сети, когда он молод и свободен и заслуживает полноценной и счастливой жизни?

После возвращения домой воспоминания о Корсике быстро угасли, но эти недели оставили нам сувенир на долгую память.

Осенью я снова погрузилась в свою прежнюю рутину; я уже была почти уверена, что Джонатан не вернется к нам, и перспектива счастливого воссоединения таяла в туманном свете сентябрьского солнца. Дни становились короче, а воздух холоднее; изучая календарь, я все больше беспокоилась; во мне крепла ошеломляющая уверенность в том, что я беременна. В последнее время я отказалась от контрацепции, потому что мне это казалось уже ненужным и лишь доставляло дополнительные хлопоты. Каждую минуту бодрствования днем и в бессонные часы ночью я все отчетливее осознавала, что я ошиблась, не принимая мер предосторожности, и слишком расслабилась под действием средиземноморского климата. Хотя я страстно любила обоих детей, мысль о том, что мне придется заботиться о маленьком человечке, который будет полностью от меня зависеть, в невыносимо сложной ситуации и без помощи Джонатана, наполняла меня ужасом. Да, Джонатан мог себе позволить заботу о сложившейся семье; он делал это на протяжении года, и я была ему благодарна. Но я не могла ожидать от него принятия появления еще одного маленького Хокинга, особенно потому, что у него не было собственных детей, и не могло бы быть, если бы он продолжал поддерживать связь с нашей семьей. Я приготовилась к тому, что потеряю его и после этого у меня не останется никакой надежды на будущее. Я снова буду одна.

Восхитительные новые отношения, столь многообещающие, вновь пробуждали во мне сомнения. Неужели мне теперь придется жить во лжи, жить двойной жизнью?

Беременность уже подтвердилась, когда Стивен собрался на конференцию в Москву. Поскольку у меня снова начался токсикоз, его мать согласилась лететь с ним вместо меня. Дон тоже уехал: он был в заслуженном отпуске вместе с отцом, отдыхая от обязанностей, с которыми справился с честью. В Кембридже наступала зима; ледяные когти внутренней зимы, из объятий которой я недавно освободилась, вновь вонзались в мое сердце. Я написала Джонатану записку, сообщая о беременности; я была абсолютно несчастна в уверенности, что эта записка будет приравнена к окончанию отношений, положит безвременный конец нескольким месяцам пробуждения и безмятежного платонического счастья. Я не знала, вернулся ли он из Австрии, и не ожидала ответа. В течение некоторого времени ответа действительно не было, но в конце концов Джонатан написал мне, извиняясь за то, что долго обдумывал новость и привыкал к ней. Он объявил, что его обязательство по отношению к нам остается в силе. Хотя он ничего не знал о детях, но не сомневался, что мне потребуется его помощь более чем когда-либо, и был готов ее предложить.

Я ощутила безмерную благодарность ему и вновь почувствовала, каким благословением стала для меня поддержка этого человека, чья собственная трагедия пробудила в нем симпатию и участие к чужим бедам; такое качество было исключительным и граничило с эксцентричностью. Он вновь протянул руку и спас меня в тот момент, когда я была готова утонуть, на этот раз – в ледяной воде под коркой льда. Его письмо превратило долгие месяцы беременности из периода отчаяния и тревоги во время надежды и даже радости. Его поддержка была настолько безусловной, что я вновь почувствовала себя оптимисткой и подготовилась к новой задаче, уверенная в том, что трудности не застигнут меня в одиночестве.

Было очевидно, что для завершения диссертации остался совершенно определенный срок. Она должна была быть закончена ко времени появления ребенка на свет, в противном случае я могла ее просто-напросто выбросить в мусорную корзину. Я снова собралась с силами и взялась за работу с удвоенной энергией, несмотря на то что мне приходилось постоянно прерываться на домашние дела. Как обычно, это была забота о Стивене, детские вечеринки, детские болезни, торжественные собрания, ужины, обеды, посетители и путешествия. К последним относилась конференция по физике в Дублине. Это была наша первая поездка в Ирландию, и Люси поехала с нами. Ее фотография, похожая на рисунок Хокни, появилась на первой странице газеты «Дублин Таймс»: репортер обнаружил ее читающей книгу в уголке за дверью во время официального правительственного приема.

Я написала Джонатану записку, сообщая о беременности; я была абсолютно несчастна в уверенности, что эта записка будет приравнена к окончанию отношений.

Так как Джонатан помогал мне во всем: заботился о Стивене и о детях, делал уборку, даже ходил за покупками, диссертация продвигалась медленно, но верно; кроме того, научная работа конкурировала за мое время с пением и визитами к врачу. Во время одного из таких визитов в ноябре я внезапно осознала присутствие в моей жизни четырнадцатинедельного эмбриона, загадочного неземного существа, шепчущего о своем существовании посредством нового клинического аппарата – ультразвукового сканера. Проделав надо мной все обычные процедуры, доктор подключил меня к проводам и, удовлетворившись результатом, спросил, не хочу ли я послушать сердцебиение плода. Ритмичное «тук-тук» крошечного сердечка, суматошно быстрое по сравнению с моим собственным, которое билось медленнее и громче, тронуло меня до слез и сразу пробудило в моей душе глубокую привязанность к новой жизни, явившей себя благодаря этому звуку. Казалось, что дитя взывает ко мне музыкой своего сердца; так, задолго до рождения ребенка, началось его невидимое присутствие в моей жизни; я уже любила его так же, как Роберта и Люси.

То, что Стивен прожил шестнадцать лет со времени постановки диагноза в январе 1963 года, сделало его медицинским феноменом, таким же необъяснимым, как и само заболевание.

Музыка служила постоянным фоном моей беременности, протекавшей зимой. Джонатан назначил себя нашим театральным гидом и часто приносил билеты на концерты, многие из которых проходили в новом университетском концертном зале в пяти минутах ходьбы. Мы сидели на сцене рядом с артистами, на всеобщем обозрении; только так можно было разместить в зале инвалидное кресло. Часто исполнители – музыканты с громкими именами, от Менухина до Шварцкопф[136], немного задерживались на сцене после выступления, чтобы поприветствовать Стивена. Дома я пела при любой возможности, повторяя свой репертуар перед первым публичным выступлением. Ребенок выражал свое удовольствие: во время исполнения я чувствовала сильные толчки в живот. Мы репетировали, готовясь к двум музыкальным мероприятиям. Одним из них было мое выступление в прологе к Кембриджскому творческому конкурсу в марте, другое ожидалось в феврале – домашний концерт, который устраивали мы с Джонатаном и его друзьями-музыкантами в благотворительных целях. Мы пригласили столько народу, сколько могло поместиться в гостиную, а в перерыве, по домашней традиции, предложили гостям еду и напитки. Затем, уже на большом сроке беременности и с серьезным нервным напряжением, я впервые выступила на сцене (не считая нескольких случаев солирования в церкви). Я спела две народные песни Бенджамина Бриттена и несколько песен Форе, которые участвовали в общем конкурсе. Публика была очень благодарная и восприимчивая; уходя, люди оставили щедрые пожертвования в пользу наших благотворительных целей: исследования лейкемии и недавно основанной Ассоциации по изучению мотонейронной болезни, в которой Стивен официально представлял интересы пациентов. Много лет назад при постановке диагноза нам сказали, что это заболевание очень редкое, о нем мало информации, и поскольку им болеет так мало людей, нет причины для организации группы поддержки. Все это не соответствовало действительности. При помощи ассоциации мы обнаружили, что заболевание, также известное в Америке как болезнь Лу Герига, в честь спортсмена, ставшего ее жертвой в 1930-х, является достаточно широко распространенным. За один и тот же промежуток времени врачи ставили столько же диагнозов «мотонейронная болезнь», сколько обнаруживали случаев рассеянного склероза, который в то время был гораздо известнее широкой публике из-за большего количества сохранивших жизнеспособность больных. Мотонейронная болезнь в обычном случае протекала гораздо динамичнее – обычно два-три года, – нарушая статистику и оставляя пациентов и их семьи без помощи в период кризиса. Обычно у них не оставалось ни времени, ни возможности на создание организации или группы поддержки. При основании ассоциации наконец-то появилась долгожданная информация о болезни. Оказалось, что мотонейронная болезнь может развиваться двумя путями. При острой форме возникает паралич мышц гортани, что приводит к скоропостижной смерти. Более редкая форма, та, что была у Стивена, медленно парализует двигательную мускулатуру всего тела и в конце концов гортань в течение длительного периода – пять-десять лет. То, что Стивен прожил шестнадцать лет со времени постановки диагноза в январе 1963 года, сделало его медицинским феноменом, таким же необъяснимым, как и само заболевание.

В последующие годы мы с Джонатаном регулярно давали совместные сольные концерты музыки барокко для делающей первые шаги Ассоциации по изучению мотонейронной болезни в церквях Восточной Англии, сумев собрать вполне внушительную сумму денег. Поскольку Стивен регулярно появлялся на этих концертах, ассоциацию, как и само заболевание, стали замечать в широких кругах. В качестве местного добровольца я посещала семьи, пораженные этим заболеванием; их жизни наносил удар тот диагноз, который точно так же шокировал нас много лет назад. Я чувствовала, что обязана попытаться передать этим семьям часть своего опыта, делясь с ними практическими ноу-хау, изобретенными нами для облегчения ситуации, а также рассказывая о Стивене как о случае стабилизации состояния, доказывающем, что заболевание не обязательно означало скорую смерть, в случае если человек находил силы бороться с ним. Возможно, из-за того, что больные, с которыми я встречалась, оказывались намного старше нас, они не были готовы бороться так же неистово. Да, они очень страдали, но одновременно проявляли гораздо большее спокойствие и принятие, чем я ожидала. Им не подходил наш способ погружения в жизнь с интенсивностью безумия, который отражал отрицание нами болезни. Вместо этого они жили в прежнем темпе, ценили то, что для них делалось, были благодарны своим семьям за любовь и заботу и часто пассивно ожидали свершения своей судьбы. Я действовала осторожно в страхе слишком сильно надавить на них своим оптимизмом и предложениями упражнений, диет, инъекций и витаминов. Казалось, в их жизни было то, чего не хватало нам и чему я завидовала. Их поведение свидетельствовало не о слабости, а о внутреннем покое.

Положение Стивена в качестве официального представителя членов ассоциации и мои попытки помощи в качестве сборщика пожертвований и волонтера вновь лицом к лицу столкнули меня с иронией ситуации. Опять нас вознесли на пьедестал, где мы оказались в одиночестве. Нам нужен был совет точно так же, как и всем, но мы не имели возможности просить о нем, так как признание наших потребностей разрушило бы незыблемость фасада, который вдохновлял других людей. Лишь горстка близких знакомых обладала достаточной проницательностью, чтобы рассмотреть лицо, скрывающееся за маской. В этот узкий круг входили мои родители, Джонатан, его родители и несколько самых близких друзей.

Незадолго до предполагаемой даты родов мы приобрели новых друзей, обладающих почти такой же проницательностью. Это был австралийский коллега Стивена по имени Бернард Уайтинг и его жена Мэри, впервые посетившие нас на нашем домашнем концерте. Непосредственный и дружелюбный Бернард начал сразу помогать Стивену так же, как в свое время помогал Джордж Эллис. Мэри была археологом-классицистом и писала диссертацию, а также работала в Музее Фитцуильяма над каталогом обширной коллекции драгоценных камней. Однако сама она отнюдь не была мумифицированным музейным экспонатом. Ее мягкие волосы, тронутые преждевременной сединой, обрамляли тонкие черты лица юной девушки, что сразу отличало ее от других людей, делая похожей на мадонну Рафаэля. Ее внешность соответствовала внутреннему миру: она была образованной и одухотворенной, любила не только археологию, но и искусство, литературу и музыку – в особенности музыку барокко, так что ей легко было найти общие темы для разговора с Джонатаном.

В конце марта 1979 года Роберт, в прошлом году окончивший начальную школу, уехал в скаутский лагерь. Я с самого начала считала, что такой лагерь не подходит для одиннадцатилетних: он находился в Северном Норфолке, в чистом поле, и был открыт всем ветрам огрызающейся зимы. Поле, по отчетам свидетелей, покрывал пятисантиметровый слой воды. Во время мероприятий непрерывно падал снег; Роберт вернулся домой усталый, продрогший до костей, с непрекращающимся кашлем. Он стоически заявил, что в лагере все было «нормально». Через пару дней он, казалось, достаточно поправился, чтобы поехать вместе с Люси в коттедж Хокингов в Уэльсе; планировалось, что там они отпразднуют Пасху с родителями Стивена. Тем временем я дебютировала на сцене Кембриджского фестиваля, исполнив песни Форе и Бриттена под аккомпанемент Джонатана; Стивен улыбался мне из зрительного зала. Арбитр вежливо похвалил мой голос и позволил себе заметить, что, судя по всему, возможности моих легких сейчас несколько ограничены. После конкурса мы вернулись в церковь Святого Марка, где репетировали для выступления на тематической службе в Страстную пятницу и Пасхального фестиваля, на котором я планировала петь соло, «Вот росток зеленый…»[137], под аккомпанемент флейтиста Алана Харди, школьного друга Джонатана. Мы репетировали в церкви в начале Страстной недели и были готовы к выступлению в воскресенье Пасхи.

Диссертацию я практически завершила; мне оставалась только муторная работа – отсортировать по алфавиту библиографический список и вычистить все орфографические неточности по настоянию моего научного руководителя. Каждая запятая, точка и скобка должны были находиться на своих местах, иначе он отказывался передавать диссертацию комиссии. В Чистый четверг с эффектным росчерком пера я дописала последнюю строку последнего пункта библиографического списка и поставила точку, положив конец тринадцати годам семинаров, исследований, аннотаций, картотек, систематизации, обобщения, написания, редактирования, комментирования и отсылки к первоисточникам.

Наступила Страстная пятница. Во время тематической службы я чувствовала себя подавленной и находилась на грани слез. Возможно, это стало реакцией на содержание религиозной службы и печальную музыку; не исключено, что это был эмоциональный спад, вызванный завершением диссертации, или тоска по детям, которые должны были оставаться у родителей Стивена до момента рождения ребенка, что ожидалось через одну-две недели. На следующий день меланхолия усилилась. Знакомые физические ощущения свидетельствовали о том, что дитя родится совсем скоро. Бльшую часть дня я провела в саду в компании Стивена, отдыхая на солнце и собирая букетики фиалок. Вечером Дон отвез нас в больницу, однако осмотр показал, что мы явились слишком рано, и нас отправили домой. По пути мы заехали к Джонатану и остались пообедать покупным карри, втиснувшись между инструментами, занимавшими бльшую часть гостиной. Джонатан и Стивен были неравнодушны к карри, поэтому он часто приносил это угощение к нам домой, особенно воскресными вечерами, когда моя кухня, семь дней в неделю фабрикующая трапезы из трех блюд для всех гостей в любое время дня, предлагала только яичницу. В качестве исключения это был субботний карри – очень острая дупиаза[138].

Дома я провела весьма беспокойную ночь и на рассвете разбудила Дона, чтобы он отвез нас обратно в больницу. Так как Стивен хотел присутствовать при рождении третьего ребенка, все было готово для того, чтобы устроить его в родовой палате. Джой Кэдбери являлась председателем организации по привлечению средств для нужд родильного отделения; она договорилась с заведующей о том, чтобы в родовой палате оставили место для инвалидного кресла. Единственным местом, где мог бы разместиться Стивен и его физиотерапевт Сью Смит, акушерская бригада, ну и я в придачу, оказался родовой зал. Таким образом, оставшуюся часть дня я пролежала на твердом столе, ожидая рождения ребенка. Дон ждал в коридоре, а Джонатан в это жаркое солнечное воскресное утро благоразумно удалился к родителям в деревню. В таких суровых условиях родовой процесс приостановился и почти совсем заглох. Я попросила передать Дону, что он может покинуть свой пост в коридоре и посетить утреннюю службу в одной из близлежащих церквей. Мучаясь в тщетных попытках придать телу удобную позу, я ругала себя за то, что поторопилась с приездом в роддом, особенно когда поняла, что вместо этого могла бы петь свое соло в церкви. Тем временем Билл Лавлес уже объявил прихожанам об отмене музыкальной интерлюдии по той причине, что певица занята в другом месте.

Попытки разными средствами ускорить течение родов привели лишь к тому, что я превращалась в живую подушечку для иголок по мере того, как утро становилось днем, а день – вечером. Дон вернулся и снова ушел – в этот раз на вечерню. Во время его отсутствия случился кризис: сердце плода, то самое сердцебиение, которое я услышала много месяцев назад, стало подавать тревожные признаки усталости. Медицинская бригада отвернулась, подготавливая пыточные инструменты для срочного извлечения ребенка; я же торопливо собрала оставшиеся силы и эффектным толчком произвела на свет моего пасхального малыша. Когда мне дали его подержать, все мое сердце потянулось к нему. Завернутый в старое зеленое одеяло, он был еще синеватый от пережитых испытаний. Крупнее, чем Роберт и Люси при рождении, он не демонстрировал той энергии, с которой они оба приветствовали этот мир; вяло хныкая, он лежал у меня на руках. На минуту я забыла о суматохе вокруг нас, видя перед собой только маленькое существо, которое мне было так хорошо знакомо. Тут Дон, торжествуя, ворвался в палату. Он гордился своим новорожденным крестным сыном, а еще больше собой по случаю стишка, который сочинил, возвращаясь из церкви. К моему смущению, он повторял его всем и каждому в течение нескольких недель после пасхальных событий. Стишок был такой:

10. Диссонанс

На то время, пока Тимоти Стивен (так мы назвали малыша) и я оставались в больнице, Люси привезли в Кембридж для знакомства с младшим братом; Роберт же остался в Сент-Олбансе по неясным мне причинам. Очевидно, в Уэльсе дети босиком играли в реке, и он опять простудился. Он снова кашлял, так сильно, что, когда детей отвезли к моим родителям на чашку чая, моя мама уложила его в постель. Там он и оставался до конца недели, пока сестра Стивена Мэри, доктор, не решила, что он достаточно поправился, чтобы вернуться в Кембридж.

Его возвращение домой совпало с нашим. Он качал маленького брата на коленях, сидя в кресле в гостиной, но выглядел подозрительно раскрасневшимся и нездоровым. В этот момент Валери Бродбент-Кибл, мама одной из подруг Люси и опытный педиатр, зашла навестить нас с Тимоти. Так получилось, что она пришла одновременно с доктором Уилсоном, нашим семейным врачом. Оба доктора краем глаза взглянули на Тимоти, уже приспособившегося к делам житейским и здорового как огурчик, и сразу занялись Робертом. Они серьезно обеспокоились состоянием его здоровья, так как были уверены, что у него вирусная пневмония. Валери тут же отправилась в Адденбрукский госпиталь договариваться о том, чтобы Роберта приняли в детский стационар. Доктор Уилсон прописал пенициллин.

К счастью, младенец так устал после длительного рождения, что спал день и ночь; если бы не это обстоятельство, несколько недель после его рождения стали бы для меня еще бльшим испытанием, если это вообще возможно. Я была нужна всем и сразу. Потребности Стивена никуда не исчезли; потребности новорожденного никто не отменял; Люси нужно было внимание и поддержка в ситуации появления юного соперника. В добавление к этому тяжело больной Роберт находился в больнице и тоже нуждался во мне. Проведя одну ночь в детском отделении, он проснулся, с головы до ног покрытый сыпью. Было непонятно, что это: инфекция или аллергия на пенициллин. Поскольку не было способа определить причину, его перевели в инфекционное отделение, чтобы исключить заражение других пациентов детского отделения. Там его положили в изолятор: еду передавали через окошечко, медицинский персонал был одет в защитную униформу, перчатки и маски. Посещение ограничивалось; посетителям следовало использовать такие же средства защиты, как и медсестрам. Роберту было скучно, одиноко и плохо; он лежал на кровати, и слезы струились по его разгоряченным щекам.

Больше всего мне хотелось, чтобы они поняли, что я не собираюсь оставить Стивена или развестись с ним, а Джонатан не побуждает меня к этому.

Мои визиты в больницу происходили между кормлениями младенца, которому исполнилась одна неделя. Накормив, вымыв и уложив его, я бежала в больницу, чтобы провести несколько часов с Робертом, читая ему книги и играя в игры, перед тем как отправиться домой для следующего кормления.Так мы жили до тех пор, пока Роберта не выписали из больницы. Мать Стивена старалась как могла, помогая по дому: ходила за покупками и готовила еду, но для нее одной было слишком много работы. Помощь Джонатана требовалась более чем когда-либо. Он присматривал за Стивеном, носил тяжести, водил Люси в школу и навещал Роберта, иногда предоставляя мне возможность отдохнуть. К сожалению, он только мельком виделся с Изабель до этого кризисного периода. Поскольку она приезжала в Кембридж гораздо реже, чем мои родители, возможность познакомить их просто не представилась. Я понимала, что никто из Хокингов, в отличие от наших близких друзей, не сможет интуитивно разгадать значение присутствия Джонатана в нашем доме. Тем не менее я надеялась, что я заслужила их уважение тем, что долгие годы заботилась об их сыне, и доверие в том, что я делаю все возможное для него и детей в наших трудных обстоятельствах. Я надеялась, что они смогут проявить некоторую симпатию или, по крайней мере, терпимость. Больше всего мне хотелось, чтобы они поняли, что я не собираюсь оставить Стивена или развестись с ним, а Джонатан не побуждает меня к этому.

Обговорить все это с Изабель не находилось возможности. Когда мы все-таки остались наедине (в доме были только мы и ребенок), она взяла инициативу на себя, застав меня врасплох. Она взглянула на меня и громогласно возгласила: «Джейн! Я имею право знать, кто отец Тимоти. Это Стивен или Джонатан?» Я ответила на ее тяжелый взгляд, расстроенная тем, что она так быстро сделала выводы – и такие нелицеприятные. Все наши с Джонатаном усилия по сублимации наших страстей и сохранению отношений в тайне оказались растоптаны. Правда заключалась в том, что у Тимоти никак не могло быть другого отца, кроме Стивена. Изабель не удовлетворил мой правдивый ответ. Вместо того чтобы успокоиться, она как с цепи сорвалась:

«Ты же знаешь, что ты никогда нам не нравилась, Джейн. Ты не вписываешься в нашу семью!» Позже она извинилась за свой срыв, но, пожалуй, уже слишком поздно.

На следующий день Фрэнк Хокинг приехал в Кембридж ранним утром, срочно вызванный женой. Я стояла у окна, наблюдая за тем, как они исчезают в боковой аллее в целях конспирации. Вскоре после этого они удалились с надменно-презрительным видом, не попрощавшись со мной. В результате всех этих травматических событий, совпавших по времени, я в какой-то момент обнаружила, что у меня не хватает молока, чтобы кормить двухнедельного ребенка. Тимоти оправился от своего постнатального оцепенения и оглашал дом звучными криками, исходившими из его львиных легких. Стивен, не терпя возражений, разрешил ситуацию собственным способом: прихватив восьмилетнюю Люси, отправился в город и вернулся с целым ворохом бутылочек, сосок, стерилизаторов и детской смеси. Так бесславно закончились мои жалкие попытки выкормить третьего ребенка, а у Джонатана прибавилась еще одна обязанность. Каждый вечер перед уходом домой он готовил запас разведенной смеси на весь следующий день и ставил в холодильник.

Несколько недель спустя, когда я готовилась к крещению Тимоти в начале июня, Стивен получил письмо от своего отца. В письме говорилось, что Фрэнк связался с американскими докторами в Далласе, штат Техас, занимающимися разработкой лекарства от мотонейронной болезни. Эти доктора приглашали Стивена приехать в Америку, чтобы стать одним из первых пациентов. Казалось, что речь идет о свершившемся факте. Все мы – Стивен, Роберт, Люси, Тимоти и я – по мановению волшебной палочки должны были переехать со всеми причиндалами в Техас, где Стивен будет проходить длительный курс лечения в течение долгих месяцев, если не лет. Письмо передали мне без комментариев и объяснений, так чтобы мне было понятно, что решение остается за мной.

Моя душа плакала, а разум отказывался постигать масштабы ответственности, которой от меня ожидали. Конечно же, если существовал шанс излечить Стивена, я не могла пренебречь им. Тем не менее задача, которую ставили передо мной и моей семьей, была непосильная, превышающая все ранее пережитое, вместе взятое. Детей пришлось бы забрать из школы, вырвать из знакомой среды и лишить дома, в котором они были в безопасности и счастливы, и перевезти в огромный чужой американский город. Этот город ничем не напоминал бы Пасадену. Непонятно было, откуда нам брать средства на существование, как будет организовано проживание и транспорт. Я, мать шестинедельного ребенка, должна была вырвать с корнем всю семью, трех детей и их парализованного отца, перевезти их через океан и с нуля создать для них дом на неопределенный промежуток времени. В письме не содержалось ни указаний на способы достижения этой цели, ни обещания или хотя бы намека на иную помощь, кроме уже испытанной практики – помощи Роберта, ни уверений в том, что лечение пройдет успешно. Болезненные воспоминания 1967 года о поездке в Сиэтл всплыли на поверхность, затопляя мое сознание, в тысячу раз приумноженные печальным опытом прошедших лет.

Дата крещения нашего сына приближалась; тем временем я не могла утаить предоставленного мне выбора от моих родителей. На церемонии крещения присутствующие разделились на два враждующих лагеря. В ситуации, требующей от всех невероятной тактичности, Хокинги встали в углу гостиной, не удостаивая вниманием остальную часть собрания: моих родителей, крестных Тима и их семьи, а также нескольких близких друзей. Атмосфера была настолько невыносимой, что в какой-то момент я ушла из гостиной и укрылась в спальне. За мной последовал мой отец, прекрасно понимающий, под каким давлением я нахожусь. Он был достойным интеллектуальным соперником Хокингов, но полностью лишен присущих им притворства и снобизма. Из кармана он достал листок бумаги. «Джейн, – сказал он, – прочти это, хорошо? Если ты одобряешь, я отошлю это письмо Фрэнку Хокингу». Углубившись в чтение, я почувствовала, как меня переполняет благодарность по отношению к отцу за его вмешательство. В письме предлагалось прекрасное разрешение дилеммы, не подвергающее риску мои отношения со Стивеном. В простых словах он констатировал тот факт, что мы все служили интересам Стивена, но что Хокинги, должно быть, понимают, что забота о двух детях и младенце – об их внуках – в добавление к заботе о Стивене не позволяет мне отправиться в Техас. Он предложил, чтобы в случае их убежденности в эффективности лечения они сами сопровождали Стивена в Техас. Снова мой отец, иногда требовательный, всегда благородный и скромный, пришел ко мне на помощь в самой интеллигентной и ненавязчивой манере. Письмо было отправлено. Ответа так и не последовало.

После стольких лет плохо скрываемой нетерпимости Хокинги набросились на меня со всей своей неприкрытой желчностью и вопиющей неделикатностью – как раз в тот момент, когда я была на пределе сил, только что родив третьего ребенка и сидя у постели больного старшего сына. Их неприязнь превратилась в нескрываемую враждебность. Глупо с моей стороны было не замечать их злобу и не подготовиться к нападению; глупо было жить в наивной надежде на лучшее. Они являлись ближайшими родственниками Стивена, и я считала своим долгом пытаться наладить с ними хорошие отношения. Именно по этой причине я со своей стороны продолжала соблюдать приличия. Нравилось мне это или нет, их кровной связи со Стивеном никто не отменял.

После стольких лет плохо скрываемой нетерпимости Хокинги набросились на меня со всей своей неприкрытой желчностью и вопиющей неделикатностью.

Зимой мы получили известие о том, что доктора из Техаса были готовы отправить свое лекарство в Кембридж. Тем не менее консультирующий невролог Адденбрукского госпиталя высказал твердое мнение о том, что лекарство не было протестировано, его действие не подтверждено и оно не подходит для лечения мотонейронной болезни. Он подозревал, что Стивен оказался бы в роли подопытного кролика и что исследователи хотели использовать его репутацию и публичный имидж, связанный с его именем, чтобы привлечь финансирование. Препарат пришлось бы применять в больнице на протяжении длительного периода, а шансы на положительный исход были минимальные. Мотонейронная болезнь уже настолько поразила организм Стивена, что у него почти не осталось активной мускулатуры; а всем врачам и даже обывателям хорошо известно, что нервная ткань не восстанавливается. В те дни наибольший риск для его здоровья представляла пневмония, а не мотонейронная болезнь как таковая. Предлагаемое лечение было бы бесполезной тратой драгоценного времени Стивена, одной из тех химер, против которых сам Фрэнк Хокинг предостерегал нас так настойчиво в 1960-е.

11. Турбулентность

Вероятно, я была бы менее огорчена поведением Хокингов, осознавая, насколько безоговорочно я могла положиться на семью Джонатана. С неподдельной добротой они неустанно посвящали себя другим людям, кем бы они ни являлись, какого бы происхождения они ни были. Они не делали никакого различия между семьей, друзьями, прихожанами и совершенно незнакомыми людьми. Любой попавший в беду, богатый или бедный, мог прийти на порог их дома и днем и ночью, будучи уверенным в том, что ему не откажут в помощи, сочувственно выслушают и даже накормят в придачу. Мне с трудом верилось, что даже самые благонамеренные родители могли бы с пониманием отнестись к той ситуации, в какой оказался их старший сын, и с принятием – к семье, в которую он вошел. Я ошибалась. Во время нашего первого визита в их приходской дом они обходились с нами – Стивеном, детьми и мной – как с самыми желанными гостями и как будто бы искренне были рады нас видеть. Никогда из их уст не прозвучало ни малейшего намека на осуждение нас или нашей ситуации.

Как и Билл Лавлес, Джон Джонс поздно принял сан священника. Завершив свою мирскую карьеру в качестве зубного врача в Уорикшире, он приехал в Кембридж, чтобы поступить в духовную семинарию. На столь резкую смену профессии в уже зрелом возрасте его, бесспорно, воодушевила жена Ирэн, напоминавшая мою маму своей молчаливой непоколебимой верой. Из своего дома, удачно расположенного на возвышенности неподалеку от Кембриджа, они пасли стада своих прихожан, проживавших в болотистых окрестностях, и молились с неустанной пылкостью, какую редко встретишь даже у молодого пастора и трудно ожидать от священника в годах. Джон при поддержке Ирэн не только присматривал за своей паствой в Лолуорте и относившимся к нему приходам, но и отремонтировал ветхий остов средневекового здания, переданного в его распоряжение бедствующей епархией. В начале 1980-х башня церкви в Лолуорте крайне нуждалась в ремонте, денег на который не было. Поэтому Джон и Ирэн облачились в строительные каски и спецодежду и, вынеся наружу несколько тонн птичьего помета, заново обшили здание и укрепили его конструкцию.

Мне казалось невероятным, что у этих людей, никоим образом не связанных с нами, нашлись основания, чтобы доброжелательно отнестись ко мне и моей семье и неизменно проявлять по отношению к нам неподдельный интерес и заботу. Они будто озаряли мрак светом своей доброты, сочувствия и самоотверженности. Однако не только родители Джонатана болели за нас душой; необъяснимым образом к нам прекрасно относились все его родственники: дяди, тети, кузены, а также его брат Тим и сестра Сара. Сара, в прошлом физиотерапевт, была одарена тем же интуитивным чутьем к проблемам, связанным с тяжелой инвалидностью, что и Кэролайн Чемберлен. Она знала, чем чревато наступление паралича для самого больного и его ближайшего окружения. Мы с Сарой быстро сдружились. Мы были одного возраста, и наши дети родились примерно в одно и то же время. Первая дочь Сары, Мириам, появилась на свет в феврале 1979 года, за два месяца до рождения Тимоти.

Таким образом, я больше не рассчитывала на поддержку Хокингов. Вместо этого я стала демонстрировать по отношению к ним такую же холодную отстраненность, с какой сталкивалась с их стороны на протяжении долгих лет. На удивление, другие, более отдаленные родственники Стивена заполнили пустоту, созданную их отсутствием. Майкл Мэйр, двоюродный брат Стивена, учился на последнем курсе Кембриджа в конце 60-х годов, когда Роберт был совсем маленьким. Теперь он вернулся, чтобы устроиться на работу в глазное отделение Адденбрукского госпиталя. Он и его южноафриканская невеста Соломэ, рентгенолог по профессии, прекрасно готовили. Нередко они приносили какое-нибудь вкусное и питательное блюдо только что из духовки для всей нашей семьи. В ожидании их приезда Роберт и Люси стояли в прихожей, высматривая их через окно и истекая слюнками, задолго до их въезда на парковку у дома. Никогда раньше пресловутая «еда на колесах»[139] не была столь желанной, как через месяц после рождения Тимоти, когда мы упорно пытались снова обрести устойчивость, истощенные непрестанной борьбой с житейскими невзгодами, кидающими нашу маленькую лодку по бушующим волнам.

Правда заключалась в том, что для полноценного ухода за каждым из недееспособных членов семьи требовался как минимум один взрослый. Беспомощность Стивена дошла до такого предела, что он уже совсем не мог себя обслуживать, справляясь только с джойстиком, управляющим инвалидным креслом, и компьютером, который он купил себе в честь рождения Тимоти. Кроме того, рядом со Стивеном должен был постоянно дежурить хорошо знакомый человек, которому он мог доверять: я, Дон или Джонатан. Тем временем наш прежде покладистый младенец начал всячески проявлять свой характер. На всю заботу о нем он отвечал обворожительной улыбкой, настолько широкой, что порой казалось, будто он может нас проглотить; однако стоило нам переключить свое внимание на что-нибудь еще, как он тут же начинал громко протестовать. В такие моменты моя мама, смеясь, говорила, что он очень похож на своего отца. Он определенно унаследовал от Стивена ангельские ямочки на щеках, а также его забавную привычку опускать уголки рта, обиженно выражая свое недовольство, особенно если был голоден. Во всех других отношениях он оказался укрупненной копией своего старшего брата. Я называла их «мои близнецы»: близнецы с разницей почти в двенадцать лет. Более того, частенько проходящие мимо знакомые, взглянув на Тима, радостно приветствовали его словами «Здравствуй, Роберт!», затем в недоумении останавливались, видимо, полагая, что стали жертвами искривления времени; лишь позже они осознавали свою ошибку.

К счастью, теперь мы могли себе позволить приглашать няню по утрам два раза в неделю, и благодаря этому у меня появилась возможность заняться подготовкой четырех сброшюрованных экземпляров диссертации, в соответствии с требованиями университета. Моя помощница Кристин Айкин, или Кикки, как позже прозвал ее малютка Тим, тоже была матерью троих детей. Она жила за городом и приезжала настолько регулярно, насколько это позволял ненадежный график движения пригородных автобусов; явившись, она бодро пылесосила, прибиралась и ухаживала за ребенком, пока я искала машинисток, проверяла на наличие ошибок результаты их трудов, компоновала экземпляры диссертации, состоящей из сотен страниц, и договаривалась с переплетчиками. Мои занятия средневековой испанской поэзией были практически завершены и приближались к своему грандиозному финалу. Поскольку диссертация не сулила мне никакого продолжения карьеры, я уже смирилась с ее самоцелью и с тем, что в будущем меня не ждут великие дела. В любом случае, вопрос о научной карьере отпадал сам собой ввиду того, что девяносто девять процентов моего внимания по праву принадлежали моим домашним делам и моей семье. Я должна была найти способ поровну поделить себя между детьми и их отцом, оставив немного свободного времени для собственных занятий, чтобы мой мозг не атрофировался.

Роберт и Люси с трудом приспосабливались к новым обстоятельствам. Люси была неясна ее новая роль в семье: она оказалась где-то посередине, не старшая и не младшая. К малышу она начала проявлять интерес лишь летом, после того как Роберт уехал в очередной скаутский лагерь. Тут же оказалось, что она должна приносить бутылочки, подгузники, булавки и присыпку, взяв на себя хлопоты, которыми до этого заведовал Роберт. Первой ее реакцией было демонстративное сопротивление, потом – слезы. В тот момент я осознала, насколько сильно она была травмирована появлением в нашей семье Тима. Люси оставили на произвол судьбы, хотя ей требовалось утешение ничуть не меньше, чем всем остальным. Я обняла ее и сказала, что вовсе не перестала любить ее, несмотря на то что в нашей семье появился еще один человек, о котором нужно заботиться. Она сразу же прониклась теплотой к своему братику, будто все эти недели пыталась показать свои истинные чувства, но не знала, как это сделать. С этого момента она стала выполнять все поручения так же охотно, как это делал Роберт, и трудно было найти человека, более любящего и отзывчивого по отношению к Тиму.

Роберт тяжело переболел; хотя ему удалось достаточно быстро поправиться и вернуться в школу, порой он выглядел подавленным и рассеянным. Дислексия по-прежнему была серьезной проблемой, препятствующей его обучению. Школа даже организовала несколько занятий с педагогом-психологом, попытавшимся научить его техникам борьбы с дислексией; тем не менее этому специалисту не удалось определить истинную проблему Роберта. Лишь много лет спустя я узнала о том, что глубинной причиной его дислексии было непреодолимое чувство собственной неполноценности. С самого раннего возраста он знал, что его отец – гениальный ученый и что люди – в большей степени учителя, нежели родители, – возлагали на него определенные надежды, которых он не мог оправдать. Его веру в себя подтачивал червь сомнения, и он решил даже не пытаться хорошо учиться, так как заранее чувствовал себя обреченным на провал в глазах общества. Самое печальное, что уже в семь лет, приняв факт гениальности отца, он начал чувствовать, что сравнение всегда будет не в его пользу. Роберт обладал сомнительным преимуществом перед братом и сестрой: у него был гибкий аналитический склад ума, что прочило ему собственную научную карьеру, которой, однако, было далеко до звездной карьеры отца. Что касается Люси и Тима, то учителя попрекали их отсутствием склонности к научной деятельности и уязвляли их самолюбие, демонстрируя полное разочарование в детях великого ученого. Откровенно говоря, все наши дети пребывали в весьма невыигрышном положении. Однако, несмотря на то что предрассудки учителей оказали временное негативное влияние на их обучение, Люси и Тим пострадали не так сильно, как Роберт, на научную карьеру которого ложилась длинная тень отцовской репутации.

Репутация Стивена тем временем становилась все более респектабельной. Осенью 1979 года ему публично объявили о назначении на должность Лукасовского профессора математики в Кембридже. Должность была учреждена в 1663 году Генри Лукасом и тогда давала годовой доход в сто фунтов. Эту должность, одну из самых престижных в мире, когда-то занимал Ньютон. Теперь Стивена недвусмысленно сравнивали с Ньютоном. Свой головокружительный взлет на вершины научного Олимпа он торжественно отметил инаугурационной лекцией, возродив тем самым обычай, который вышел из употребления среди ученых. Рядом с ним на сцене лекционного зала Бэббиджа стоял студент и переводил публике его речь, уже настолько несвязную и невнятную, что лишь немногие из студентов, коллег и членов семьи могли понять ее содержание. Увлеченная ученая публика, состоявшая в большинстве своем из подающих надежды новичков, прилагала значительные усилия, чтобы разобрать то, что он говорил. Его слова не рисовали им перспективы надежного будущего: Стивен радостно предрек конец физики. Он сказал, что через двадцать лет (приблизительно к концу столетия) благодаря появлению более быстрых и умных компьютеров все основные проблемы физики, включая единую теорию поля, будут решены и физики останутся без работы. Стивен шутливо заявил, что его это не очень беспокоит, так как в 2009 году он выйдет на пенсию. Публике понравилась шутка, однако я не увидела в этом ничего смешного…

Да и Стивену тоже было не до смеха. Бесцеремонно предсказывая конец физической науки, он окончательно и бесповоротно сделал себя заложником судьбы, и его собственная Немезида, оскорбленная богиня Физики, жестоко отомстила ему. По прошествии нескольких недель наступило новое десятилетие, которое началось крайне неудачно для всех нас, и в особенности для Стивена. После Рождества всю семью вместе с младенцем свалила ужасная простуда. К наступлению Нового года простуда прочно обосновалась в груди Стивена и сотрясала его тело душераздирающими приступами удушья при каждом глотке воды и каждой съеденной ложке мелко нарезанной пищи, даже при каждом вдохе. Обычно эти приступы начинались в конце дня и тянулись до поздней ночи.

Используя техники, которым меня научили на занятиях йогой, я старалась помочь ему расслабить мышцы гортани путем тихого и монотонного повторения успокаивающих фраз. Иногда мне это удавалось, и я наблюдала, как паническая одышка сменялась ровным дыханием по мере того, как его телом овладевал сон. Иногда монотонное повторение постепенно усыпляло меня саму, и сквозь дремоту я слышала его свистящий задыхающийся кашель рядом со мной до глубокой ночи. На следующее утро мы были полностью истощены, хотя его мужество не позволяло ему признать это: он возвращался к обычному распорядку дня, невзирая на события прошлой ночи. Несмотря на то что все мы боялись повторения приступа пневмонии, произошедшего в 1976-м, Стивен не позволял мне вызвать доктора и, более того, не желал принимать никаких патентованных препаратов, считая, что содержащиеся в микстурах от кашля подсластители (даже в микстурах без сахара) будут раздражать слизистую горла, а подавляющие кашель ингредиенты могут одурманить его мозг и погрузить в коматозное состояние. Поэтому он кашлял и задыхался, задыхался и кашлял, днем и ночью, в то время как ребенок отчаянно вопил, не в силах дышать заложенным носом, а я ловила ртом воздух, так как чувствовала себя ничуть не лучше остальных.

Лишь много лет спустя я узнала о том, что глубинной причиной дислексии Роберта было непреодолимое чувство собственной неполноценности.

С самого раннего возраста он знал, что его отец – гениальный ученый и что люди – в большей степени учителя, нежели родители, – возлагали на него определенные надежды, которых он не мог оправдать.

Как и всегда, моя мама спешно приехала из Сент-Олбанса, чтобы вести домашнее хозяйство, пока я, Джонатан и Дон делали все возможное для болеющих обитателей дома. Мама настаивала, чтобы я соблюдала постельный режим, по крайней мере между делами, в которых не требовалось мое присутствие. На следующий день, в субботу, меня навестил Билл Лавлес. Я лежала в кровати, совершенно обессилевшая от усталости и одышки, в то время как Стивен, наш неутомимый пациент, сидел на кухне и читал газету, решив таким образом переждать кризис. Я излила душу Биллу. Я по-прежнему очень хотела заботиться о Стивене, дать ему счастливую семейную жизнь, сделать для него все возможное, но в пределах разумного. Но порой его запросы шли вразрез со здравым смыслом, а его каменное упрямство делало жизнь невыносимой. В результате я все больше зависела от Джонатана: он помогал мне сохранять рассудок, брал на себя часть моей ноши и давал возможность почувствовать себя любимой. Эта зависимость только усиливала мое чувство вины.

Билл взял меня за руку. «Джейн, – задумчиво, но решительно сказал он, – я хочу, чтобы ты кое-что знала». Я нервно ждала от него жесткого упрека, но я ошибалась. Он спокойно продолжил: «В глазах Бога все равны. Ты так же важна для Бога, как и Стивен». С этими словами он оставил меня обдумывать их поразительный смысл и отправился к Стивену. В тот же день нам позвонил доктор Свон и посоветовал Стивену провести немного времени в местной платной лечебнице. Такое предложение дико возмутило Стивена, однако он повиновался. В какой-то степени я понимала негодование Стивена: в лечебнице у него не было близких людей. Медсестры не смогли бы понять его речь и не владели весьма специфическими техниками ухода за ним. Как только распространился слух о том, что Лукасовский профессор отправлен в клинику, нас буквально засыпали предложениями помощи. Верные студенты и коллеги Стивена во главе с его бывшим аспирантом Гарри Гиббонсом установили график дежурств, так чтобы Стивен в любой момент имел возможность сообщить медсестрам о своих нуждах. Энтони Мелвилль, директор школы,в которой учился Роберт, помня о похожей трагической ситуации в своей семье, вызвался взять Роберта к себе домой, если возникнет такая необходимость. Джон Кейси, научный сотрудник колледжа Каюса, чья искренняя симпатия скрывалась за несколько формальным поведением, решил, что колледж должен компенсировать расходы на пребывание Стивена в больнице, и взял на себя обязанность уговорить администрацию и казначея сделать это. Вообще-то эта задача была не такая уж трудновыполнимая: новый казначей, прежде вице-маршал военно-воздушных сил Регги Баллен, был одним из гуманнейших казначеев, когда-либо занимавших этот пост в колледже.

На следующей неделе, в то время, когда Стивен находился в больнице, меня попросил о встрече профессор кафедры астрономии и экспериментальной философии Мартин Рис, занимающий эту должность с 1973 года. Мы договорились встретиться в Институте астрономии. Будучи очаровательно неубедительным в своих попытках показаться сугубо рациональным ученым, Мартин усадил меня в кресло в своем офисе и решительно заявил: «Что бы ни случилось, Джейн, ситуация не должна положить тебя на лопатки». Его непреднамеренная ирония ввела меня в замешательство, но я слишком устала и рассеянно оставила его слова без комментария. Я просто стала ждать, что он скажет дальше. Он еще раз повторил свои предыдущие слова, а затем сказал, что пришло время обеспечить Стивену сестринский уход на дому. Он вызвался изыскать средства из различных благотворительных источников на оплату услуг медсестер. Моей задачей было их найти. Я чувствовала безмерную благодарность ему за беспокойство и за крайне уместное предложение, сделанное столь заботливо и тактично. Мне было приятно не только то, что он в принципе заметил нашу потребность в помощи, но и то, что предложил помощь как таковую.

В деле организации сестринских дежурств на дому было завязано три вопроса. Один из них – финансовую часть – Мартин великодушно взял на себя. Но я понятия не имела, как разрешить оставшиеся две проблемы. Где я должна была найти подходящих медсестер и, что более важно, как убедить Стивена согласиться на их присутствие? Всякий раз, когда мы с ребенком приходили навестить его, он гневно скрежетал зубами, не отрываясь смотрел в телевизор и не удостаивал нас ни единым взглядом, выражая тем самым недовольство своим временным заключением. Мое присутствие раздражало его, а не приносило того утешения, целью которого были мои визиты; но, если бы я не посещала его регулярно, меня бы тут же обвинили в пренебрежении. Задыхаясь под тяжестью здоровенного ребенка, два раза в день я ковыляла по длинному коридору, репетируя монолог, состоящий из обрывков информации и отголосков сплетен, которые я собирала для него. Прием, оказываемый нам Стивеном, действовал на меня как ушат холодной воды; мои байки теряли вкус и цвет, а их содержание размывалось настолько, что они становились не более интересными, чем фейерверк во время грозы. Однажды Стивена навестили его родители, даже не потрудившись зайти к нам на Вест-роуд.

В следующие выходные мы как раз ждали к обеду приезда моего отца, когда неожиданно раздался звонок в дверь. Мы с мамой пришли в недоумение, увидев на дороге незнакомый автомобиль, а на пороге – женщину средних лет. Ее муж вел моего отца по направлению к дому. На расстоянии шести или семи миль от Кембриджа они ехали за его машиной и видели, как он потерял управление на скользком участке дороги и врезался в ограждение встречной полосы. Они пришли к нему на помощь. Несмотря на то что машина не подлежала восстановлению, папа чудесным образом оказался невредимым, хотя и находился в шоке. Тем не менее мы все равно решили вызвать врача, чтобы убедиться в том, что все в порядке. Джон Оуэнс, благодаря которому двенадцать лет назад на свет появился Роберт и который, как оказалось, лечил жену Джонатана Джэнет, приехал незамедлительно и объявил, что мой отец пребывает в прекрасной форме, учитывая опасное для жизни испытание, которое он перенес. Всего через пару дней нам пришлось снова вызывать врача. Люси, как и все мы, недавно переболевшая простудой, напугала и нас, и себя: в ее носу лопнул капилляр, и началось кровотечение. Не успевала кровь остановиться, как начинала идти вновь. На этот раз на дежурстве был незнакомый нам врач. К нашему удивлению, несмотря на средний возраст, он отрекомендовал себя как стажера. В жизни доктора Честера Уайта медицина стала второй карьерой, и он лишь сравнительно недавно получил диплом. Осмотрев Люси, он заверил нас, что оснований для беспокойства нет.

Собравшись уходить, он обратил свое внимание на меня. «А что насчет вас? Вы хорошо себя чувствуете? – к моему удивлению, спросил он. – Выглядите вы неважно». Он ненадолго присел, чтобы выслушать мой рассказ о Стивене и нашем кризисе. Мне не пришлось долго объяснять, так как он знал Стивена благодаря его репутации и мельком встречал на улице. Однако ему не было известно, что мы на протяжении многих лет боролись за жизнь без всякой поддержки со стороны Национальной службы здравоохранения, и он оказался потрясен, услышав, что участковая медсестра приходила к нам на дом только два раза в неделю по утрам: она поднимала Стивена с кровати, мыла его и делала инъекцию гидроксокобаламина. Стивен был вынужден прибегнуть к помощи медсестры для купания в тот период времени, когда я щеголяла огромным животом, никак не умещавшимся в ограниченном пространстве ванной комнаты.

Рассказывая старую историю о нашей изнуряющей борьбе за каждый следующий день, передвигаясь по полосе препятствий, в которую превратилась наша жизнь, я не питала никаких иллюзий: скорее всего, доктор Уайт, хотя и слушал меня с огромным сочувствием, был бессилен изменить ситуацию к лучшему. А кто бы смог, даже имея средства, обещанные Мартином Рисом? Я предполагала, что он скажет примерно то же самое, что говорили до этого другие: «Что ж, мне очень жаль, но я не знаю, чем вам помочь». Я не была склонна принимать его внимание всерьез, но он с неожиданной проницательностью и вдумчивостью предложил два способа действий. Во-первых, он сказал, что назначит мне лекарства; во-вторых, он свяжется с медбратом, который оказывает частные медицинские услуги, и, возможно, сумеет организовать регулярный уход за Стивеном.

Эти обещания были слишком заманчивы, чтобы просто отмахнуться от них; такая перспектива требовала рассмотрения, пусть и с изрядной долей скептицизма. Появился шанс, что трудности поиска подходящей медсестры будут преодолены благодаря этому случайному знакомству; что касается последнего и, несомненно, самого высокого барьера – сопротивления Стивена, то оно тоже могло быть преодолено, так как инициатива исходила от третьей экспертной стороны. Тогда тяжесть неприятного решения легла бы не только на мои плечи. В течение нескольких дней Мартин Рис нашел предварительный источник финансирования медицинских услуг по уходу за Стивеном по его возвращении домой, но, как я и опасалась, Честеру потребовалось гораздо больше времени, чтобы связаться с медбратом. Казалось, что эта перспектива была всего лишь обманчивым блуждающим огоньком, лучом надежды, который гаснет, не успев озарить тьму. Возможно, то было к лучшему: мне не хотелось участвовать в заговоре против изъявленной воли Стивена, какой бы невыносимой ни была ситуация.

Затем одним январским утром знакомый доктора Уайта, медбрат Никки Манатунга, все-таки материализовался на нашем пороге. Тихо говорящий трудолюбивый уроженец Шри-Ланки, поселившийся со своей женой и детьми в деревне под Кембриджем, он не испугался, услышав описание наших проблем и требований. Наоборот, он был уверен, что сможет собрать команду, состоящую из его коллег – медицинских работников психиатрической больницы Фулбурн. Неделю спустя, когда он пришел на свое первое дежурство, Стивен решительно отказался смотреть на него или общаться с ним иным способом, кроме наездов на носки его обуви инвалидным креслом. Я извинилась перед Никки, который, невозмутимо улыбаясь, продолжил свою работу. «Все нормально, – сказал он, – мы привыкли работать с трудными пациентами». Неделю спустя он привел и обучил другого медбрата, а затем третьего.

Стивен был вынужден прибегнуть к помощи медсестры для купания в тот период времени, когда я щеголяла огромным животом, никак не умещавшимся в ограниченном пространстве ванной комнаты.

Обученный медбрат выходил на смену вместе с новичком и передавал ему все необходимые навыки, так что в их работе почти не было сбоев, и от нас, опекунов больного, редко требовалось вмешательство. Постепенно раздражение Стивена сошло на нет: он смирился с присутствием этих преданных, терпеливых людей и, кроме того, понял, что может рассчитывать на их помощь и вне оговоренного графика. Он мог брать медбратьев в зарубежные поездки и таким образом обрести независимость как от студентов и коллег, так и от собственной семьи. Ему больше не приходилось полагаться на узкий круг близких людей для реализации личных потребностей. С этого времени началась новая эпоха для хозяина Вселенной и, как следствие, для всех нас.

12. Ad Astra

[140]

Взяв на себя уход за Стивеном, команда Никки позволила нам вновь зажить полной жизнью, а не выбиваться из сил, пытаясь выжить. Забота о Стивене не доставляла столько хлопот, как раньше, тем более что Джонатан был с нами почти каждый вечер и все выходные, помогая кормить Стивена, водить в туалет и усаживать в машину. Он тоже порой становился беспомощным свидетелем ужасающих приступов удушья, которые при каждом приеме пищи с такой силой сжимали легкие, что, казалось, жертва вот-вот испустит последний вздох. Каждый раз мы ждали в надежде, что приступ закончится, готовясь незамедлительно вызвать службу спасения и осознавая, что нить жизни, за которую так отчаянно цеплялся Стивен, становится все тоньше. В конце концов приступ завершался, и после нескольких глотков теплой воды Стивен вновь приступал к еде, оставляя на тарелке то, что, по его мнению, могло раздражать горло. Но как только мы все начинали расслабляться, он становился жертвой очередного приступа.

Восприимчивый к чужому несчастью, Джонатан инстинктивно чувствовал, где именно он был нужен и в чем больше всего требовалась помощь. Он выполнял домашние обязанности, которые раньше ложились на одну меня: таскал мешки с картошкой, выносил мусор, менял лампочки, проверял давление воздуха в шинах и заливал бензин. Наконец-то появился человек, готовый помочь мне дотаскивать до дома недельный запас продуктов с рынка или из Сэйнсбери[141]. В течение многих лет я пробиралась по Задворкам, сложив тяжелые сумки в тележку позади меня, или размещала их в детской коляске, повесив сумки на ручку и до отказа набив нижнюю корзину. Он помогал мне заботиться обо всех трех детях; именно Джонатан возил Роберта и Люси по всем их делам, и именно он баловал Тимми его любимой забавой. Малыш обожал, когда его подкидывали в воздух до самого потолка: он счастливо и самозабвенно открывал глаза и рот, наслаждаясь кратким мигом невесомости, перед тем как очутиться на руках у Джонатана.

В начале восьмидесятых успех Стивена и его амбиции не знали границ. Многие учреждения, университеты и научные организации соперничали друг с другом за право наградить его различными знаками почета – премией Альберта Эйнштейна, медалью Эйнштейна, медалью Франклина, медалью Джеймса Клерка Максвелла и другими почетными званиями и научными степенями, количество которых можно было сравнить лишь с составленным Лепорелло списком женщин, завоеванных Дон Жуаном. Но, в отличие от Дон Жуана, Стивен не ограничился Европой. Тем не менее в Великобритании не было недостатка в церемониях награждения, и если они проходили рядом с домом, то я сама отвозила Стивена. Мне запомнился случай, когда мы поехали в университет города Лестера на церемонию присуждения ученой степени, где председателем был сэр Алан Ходжкин, магистр Тринити-колледжа; ранее он был президентом Королевского общества – как раз в то время, когда Стивена приняли в его члены. Интеллигентный и скромный, с сияющей улыбкой, в парадном черно-золотом облачении, он поздравил Стивена со вступлением в ряды почетных докторов университета, крепко пожав его руку – ту самую руку, с помощью которой Стивен управлял своей инвалидной коляской. Это рукопожатие отправило Стивена, инвалидное кресло и самого сэра Алана, так сказать, вошедшего в сцепку с аппаратом, в опасный кульбит, похожий на головокружительную фигуру странного па-де-де, в результате которого весь ансамбль, состоящий из церемониальных одеяний, магистерских шляп, тел и коляски, оказался в опасной близости от края сцены. Я вскочила на ноги и в последний момент успела выключить манипулятор, вовремя предотвратив ужасную катастрофу.

Большинство церемоний, однако, проходило в США, и нам очень повезло, что Никки и его команда не отказывались сопровождать Стивена в поездках. Благодаря им Стивен смог не пропустить ни одной церемонии награждения по ту сторону Атлантики: расходы на проезд и проживание всей группы оплачивались принимающей стороной. После награждения он переходил к истинной цели поездки: проводил научные семинары с коллегами в близлежащих университетах. Его любимым проектом в то время было издание многотомного собрания научных эссе и материалов конференций по вопросам теории относительности и ее связи с квантовой физикой. Вторым редактором был Вернер Израэль. Конференции или, скорее, «мастерклассы», увековеченные в этих томах, стали новой страстью Стивена. Он обнаружил, что международная известность и почетное звание Лукасовского профессора дают ему возможность привлечения финансирования на кафедру, хотя все равно продолжал жаловаться, что на науку выделяется мало средств. Мы привыкли к ответственности за организацию приема и развлечения делегатов всяческих семинаров и конференций, делая это в течение многих лет своими силами, в скромных масштабах. Настало время, когда Стивен получил возможность приглашать коллег – даже оппонентов – в Кембридж, направляя своим авторитетом все обсуждения и не ограничиваясь семейным бюджетом. Конференции стали гораздо масштабнее и престижнее. С появлением финансирования возникла возможность не только приглашать самых именитых делегатов, но и обеспечивать банкет с развлекательными мероприятиями. Вследствие этого я была милостиво избавлена от роли хозяйки бала. Прошли те дни, когда я устраивала фуршеты для сорока и более человек; в соответствии с новой системой банкеты организовывал тот колледж, в помещении которого останавливались делегаты. Мое участие теперь сводилось к приему гостей и организации чаепитий с огуречными сэндвичами на лужайке (сэндвичи, как обычно, заказывались на кухне колледжа Гонвиля и Каюса). Иногда ужины для самых близких зарубежных друзей проходили дома, в более интимной обстановке.

Львиная доля работы по подготовке семинаров – организация перелетов, проживания, места проведения, обсуждение способа оплаты и подготовка раздаточного материала – ложилась на плечи трудолюбивой секретарши Стивена Джуди Феллы, до отказа заполняя ее теоретически неполный рабочий день. Все эти обязанности были дополнительными по отношению к ее работе секретарем релятивистской группы. Ее дети были такого же возраста, как Роберт и Люси, но она часто задерживалась на работе до позднего вечера, иногда прибегая к загадочной экспериментальной машине, установленной гидродинамиками в подвале для изготовления оригинал-макета материалов конференции, как всегда, насыщенного иероглифами и диаграммами. Хотя Стивен ценил ее преданность, другие секретари не понимали особенностей ее ситуации и всячески усложняли ей жизнь.

В начале восьмидесятых успех Стивена и его амбиции не знали границ. Многие учреждения, университеты и научные организации соперничали друг с другом за право наградить его различными знаками почета – премией Альберта Эйнштейна, медалью Эйнштейна, медалью Франклина, медалью Джеймса Клерка Максвелла и другими почетными званиями и научными степенями, количество которых можно было сравнить лишь с составленным Лепорелло списком женщин, завоеванных Дон Жуаном.

Страницы: «« « 1234567 » »»