Быть Хокингом Хокинг Джейн

1. Самая темная ночь

Мы с Джонатаном редко оставались наедине надолго. Перед Стивеном и детьми мы старались следовать определенным правилам: вели себя как хорошие друзья, порой с трудом подавляя проявления близости, которые могли бы ранить чьи-то чувства. Каждый вечер я стояла позади Стивена, наблюдая за тем, как он провожает Джонатана в его собственный дом на другом конце Кембриджа. Прилагая усилия к тому, чтобы сохранить нашу семью таким нетрадиционным способом, мы заручились поддержкой многих людей, среди которых была моя пожилая домработница Ив Саклин. Эти люди наблюдали всю ситуацию изнутри, но проявляли достаточную мудрость, чтобы не делать поспешных выводов. Даже Дон, абсолютные ценности которого были разрушены весенним вечером 1978 года, когда он, незадолго до рождения Тима, застал нас с Джонатаном в обнимку на диване, признал, что ситуация часто требовала от него больше, чем он ожидал или мог дать, и уж точно больше, чем он может отдавать бесконечно. Он признался, что жил с нами достаточно долго, чтобы понять, что непрекращающиеся тяготы нашей жизни часто приводили его к неприятному конфликту с собственной совестью. Мы всегда знали, что можем рассчитывать на чуткое руководство со стороны Билла Лавлеса, которое позволяло укрепить нашу решимость жить, придерживаясь установленных нами ограничений, но с состраданием относясь к собственной слабости. Он не единожды говорил, что наша ситуация уникальна и он не может ничего нам посоветовать.

Иногда, когда Стивен отправлялся за границу или когда он уезжал раньше, а мы брали машину, чтобы примкнуть к нему где-нибудь в Европе, мы временно давали нашим отношениям расцвести. Но я оказалась так чувствительна к этим отклонениям от традиции, что подобный опыт часто заканчивался моими слезами вины: одно необдуманное слово детей, одно неожиданное столкновение на пляже или в кемпинге со знакомыми – и короткая пьянящая иллюзия свободы оказывалась разрушена, а я впадала в отчаяние. Осторожность и обман разделяла тончайшая грань, и было трудно определить, по какую сторону этой грани находимся мы. Внимание общественности было приковано к нескольким другим тяжело больным знаменитостям, чьи супруги находили утешение на стороне, но не переставали любить их и заботиться о них. Возможно, это происходило из-за того, что речь шла о мужьях, а не о женах знаменитостей: повидимому, им было проще придать огласке свои новые отношения, чем мне.

Тем не менее эти сладкие часы, проведенные в палатке под бушующим ветром либо в маленькой комнатке заграничного отеля в компании двух-трех детей, позволяли нам отдохнуть от мучительных тревог и постоянной заботы. Они укрепляли наш слабеющий моральный дух и, как это ни парадоксально, нашу преданность Стивену. Мы часто путешествовали через Францию, что дало мне возможность представить Джонатана Брэндону и Люсетт, в то время обитавшим в пригороде Парижа, а также Мэри и Бернарду Уайтингам, которые жили в самом сердце этого волшебного города с двумя маленькими детьми. Все они искренне полюбили Джонатана, приняв его как неотъемлемую часть нашей семьи. Однако в 1985 году наш маршрут лежал через Бельгию и Германию, а не через Францию. Согласно устоявшейся семейной практике, Стивен, его ученики и медработники первыми вылетали на самолете в один из прелестных уголков Европы, где проводилась та или иная летняя школа, а я, Джонатан и дети не спеша приезжали туда на машине, отдыхая в дороге. В пятницу 1 августа 1985 года после отъезда Роберта со скаутами старшей дружины в Исландию я, Джонатан, Люси и Тим отправились на машине в Филикстоу[154], чтобы сесть на ночной паром до Зебрюгге[155].

Мы планировали провести выходные на морском берегу, а затем проехать через Бельгию и Германию в Байройт, где 8 августа должны были встретить Стивена на «Кольце нибелунга», но одной ночи, проведенной на побережье, где песчаные бури свирепствовали под свинцовым небом, оказалось достаточно, чтобы отправиться вглубь материка в поисках кемпингов в Арденнах – холмистой, поросшей лесом части Бельгии неподалеку от границы с Германией. Нас беспокоил не только пролив ной дождь, хлещущий в лобовое стекло по дороге в Брюссель, но и чувство странного зуда и покалывания в области затылка и верхней части шеи, как если бы в воротниках наших свитеров застрял невесть откуда взявшийся репейник. На самом деле мы приютили веселую компанию вшей, которых Тим принес из школы еще до окончания четверти. Мы все тщательно промыли волосы специальным шампунем, а Стивен, для пущего эффекта, приказал облить его космы жутко пахнущим лосьоном, после чего отправился на кафедру. Вернувшись домой, он рассказал, что весь день к нему никто не приближался, кроме его верного помощника-студента.

Голос Лауры был напряженным, в нем проскальзывали панические нотки. «О, Джейн, слава богу, вы позвонили! – она почти кричала в трубку. – Вы должны срочно приехать, Стивен лежит в коме в женевской больнице, и мы не знаем, как долго он протянет!»

Тем летом в Бельгии мы выглядели ничуть не лучше бродяг: промокшие до нитки и захваченные эпидемией вшей. Наконец я все-таки нашла подходящий шампунь. Под тем же проливным дождем мы доехали из Бельгии в Люксембург, где остановились на пикник в живописном городке Эхтернах на границе с Германией. Проведя в машине все утро, Тим радостно бегал туда-сюда по зеленой аллее городского парка. Естественно, он поскользнулся и упал лицом вниз в глубокую грязную лужу. То, что восстало из лужи, уже не напоминало мальчика с белокурыми волосами; оно было облеплено грязью с головы до ног, от кончиков ресниц до шнурков. В грязи была вся его одежда, в том числе куртка с капюшоном. Джонатан устроил меня на переднем сиденье автомобиля, а затем поспешно достал тазик и установил на тротуаре походную плитку. Он нагрел немного воды и начал мыть обиженное создание и стирать его одежду на виду у всех прохожих, к невероятному стыду Люси. На заключительном этапе нашего путешествия мы, посетив друзей Джонатана в Мангейме, поехали в Ротенбург, исторический средневековый город неподалеку от вагнеровской святая святых. Ранним вечером мы разбили палатки, а затем отправились в ресторан под открытым небом, где долго ужинали, неторопливо наслаждаясь едой и вином. На обратном пути в кемпинг я остановилась возле телефонной будки, чтобы позвонить в Женеву и проверить, все ли организовано для встречи Стивена в Байройте на следующий день. Трубку взяла Лаура Уорд, которая заменила Джуди Феллу, когда та уехала с мужем в длительное путешествие в Южную Африку. Голос Лауры был напряженным, в нем проскальзывали панические нотки. «О, Джейн, слава богу, вы позвонили! – она почти кричала в трубку. – Вы должны срочно приехать, Стивен лежит в коме в женевской больнице, и мы не знаем, как долго он протянет!»

Новость подкосила меня. Меня поглотила непроглядная тьма отчаяния. Тут же забыв обо всех его путешествиях в отдаленные места, где он отлично справлялся без меня, я ругала себя за то, что позволила Стивену уехать без меня, лишив его своей защиты, своих знаний о его состоянии, его потребностях, лекарствах, предпочтениях, аллергиях и страхах. Как я могла отпустить его без малейшего чувства тревоги – и уехать в отпуск с Джонатаном?

Когда мы были еще в Кембридже, Стивен позвонил, чтобы сообщить, что он прибыл в Женеву и у него все хорошо. Он сказал, что поселился в удобном, удачно расположенном доме в Ферне-Вольтер, хотя, на его вкус, далековато от лаборатории. Он пожелал нам хорошо провести время и пообещал встретиться с нами через неделю в Байройте. После этого, в чехарде остальных проблем, более всего переживая за поездки Роберта на каноэ вдоль северного побережья Исландии, я практически не думала о Стивене, зная, что он будет в безопасности и в хороших руках. Помимо неприятного кашля, который он подхватил в Китае, при отъезде его ничто не беспокоило. Я не могла поверить в то, что в Женеве он впал в кому. Мы сели в машину, еще не пережив шок от услышанного. Было принято решение свернуть лагерь и сразу же отправиться в Женеву, но, вернувшись в кемпинг, мы обнаружили, что главные ворота заперты: войти или выйти можно было только через калитку для пешеходов. Мы не могли уехать до наступления утра. Я лежала в спальном мешке без сна, слушая вой волков и мычание коров в ночи. «Боже, не дай Стивену умереть!» – шептала я, нетерпеливо дожидаясь рассвета.

Нас проводили в блок интенсивной терапии, где лежал Стивен, тихий и недвижимый, погруженный в коматозный сон. Маска закрывала рот и нос, а трубки и провода, прикрепленные к разным частям тела, торчали во все стороны.

Как только ворота открылись, мы загрузили вещи в машину и на полной скорости помчались через всю Европу в Женеву. Сотни километров немецких полей и пастбищ пронеслись мимо нас как в бреду на пути к швейцарской границе. К счастью, в Германии не действует ограничение скорости. Мы остановились на границе, чтобы дети могли перекусить (у меня не было и мысли о еде), а потом снова неслись вдоль берегов возмутительно спокойных голубых озер: Невшательского, а затем Женевского. Мы почти не разговаривали: каждый пытался разобраться в своих запутанных мыслях. Даже дети притихли на заднем сиденье автомобиля. Женева выглядела ослепительно в ярких лучах солнца, но нам было не до того; у нас была только одна цель – попасть в больницу Кантональ, где нас ожидала суровая правда жизни или смерти. Навигационные способности Джонатана и мои лингвистические навыки привели нас к больничному комплексу с белым безупречным фасадом и оборудованными по последнему слову техники обеззараженными помещениями. Нас проводили в блок интенсивной терапии, где лежал Стивен, тихий и недвижимый, погруженный в коматозный сон. Маска закрывала рот и нос, а трубки и провода, прикрепленные к разным частям тела, торчали во все стороны; на мониторе можно было наблюдать бесконечный танец светящихся зеленых и белых волнистых линий, которые означали, что он изо всех сил борется, чтобы сохранить свое превосходство над своим старым врагом, смертью. Он был жив.

Дежурный медицинский персонал оказал мне холодный прием. «Сколько лет назад вы в последний раз видели мужа?» – спросили меня без всякого сочувствия. Они думали, что мы со Стивеном живем отдельно и что мне неизвестно о состоянии его здоровья. Их поразило то, что мы ненадолго расстались лишь на прошлой неделе. «Почему вы позволяете ему путешествовать в таком состоянии?» – непонимающе спрашивали они; его неосторожность входила в противоречие с их медицинской склонностью перестраховываться. Я не смогла дать сколько-нибудь вразумительный ответ, хотя какое-то время бормотала привычные фразы о неукротимой храбрости Стивена, о его непререкаемом научном авторитете и так далее и тому подобное – рассказ был мне не под силу в моем истощенном эмоциональном состоянии, да и в любом случае в него никто не поверил. Они поняли, что от меня мало толку, и наконец поведали нам сокращенную версию произошедшего.

Видимо, кашель Стивена усилился после его прибытия в Женеву. Возможно, его спутники посчитали это ненормальным, так как не знали, что он кашляет уже давно, не живя с ним под одной крышей. К его раздражению, они вызвали врача. После нескольких часов споров врач настоял, что Стивену нужно лечь в больницу. Там ему диагностировали пневмонию и, посовещавшись, подключили к аппарату жизнеобеспечения. На самом деле он не впал в кому, как сказала секретарша. Ему вкололи лекарство, чтобы обеспечить подачу антибиотиков и питания через различные каналы, и подключили к аппарату искусственной вентиляции легких. В данный момент ему ничто не угрожало, так как все его функции регулировались машинами. Я понимала, что сбылся худший из его кошмаров: власть над его судьбой захватили незнакомые люди, которые даже не знали, кем он является.

В Ферне-Вольтер нас с облегчением встретили потерянные студенты, медсестры и секретарша: в отсутствии ключевого игрока они не понимали, как им быть, и находились в состоянии тихого шока. Действительно, пока Стивен лежал под действием наркотика, они оставались не у дел. Тем не менее в последующие дни, когда я окунулась в водоворот организационных, эмоциональных и этических проблем, они придумали себе новые роли, с которыми весьма эффективно справлялись. Студенты ходили за покупками и занимались приготовлением пищи, медсестры заботились о детях и брали их на загородные прогулки – у них ведь были летние каникулы, – а Лаура поддерживала связь с Кембриджем и ЦЕРНом, решая проблемы, связанные с финансами и страхованием. Новость стала тяжелым ударом для родственников Стивена, особенно для его матери. Ее муж уже был инвалидом, и вот теперь жизнь ее сына оказалась под угрозой. Мы каждый день разговаривали по телефону, она держалась сочувственно и уравновешенно. Она не была склонна предаваться скорби; вероятно, к этому моменту мысль о смерти Стивена уже стала для нее привычной. У меня захватывало дух при мысли, что три поколения мужчин из семьи Хокинг одновременно были в опасности, находясь в разных частях мира: старый и больной Фрэнк в их с Изабель новом маленьком доме в Бедфордшире; Стивен в критическом состоянии в Женеве; Роберт в его рискованном походе. Хорошо еще, что я тогда не знала о том, что его каноэ перевернулось в Северном море у берегов Исландии.

Благополучию Тима – четвертого, самого юного наследника фамилии Хокинг – ничто не угрожало. В его ближайшем будущем была лишь одна проблема – ему следовало как можно скорее вернуться в Англию к моим родителям. Я была слишком занята в Женеве, чтобы иметь возможность присматривать за ним, а медсестры собрались уезжать. У Люси уже имелся собственный паспорт, а Тим все еще был зарегистрирован на мой, поэтому я обратилась в консульство Британии за помощью. Можно было подумать, что должностные лица консульства нарочно препятствуют выезду Тимми. Безучастная темноволосая женщина в консульском бюро бесцеремонно дала мне от ворот поворот после того, как я потратила уйму времени в ожидании интервью, и даже несмотря на то что я исчерпывающе объяснила суть чрезвычайных обстоятельств. По ее словам, без паспорта у Тима не было ни малейшей надежды на возвращение в Лондон: для этой цели ей потребовалось бы свидетельство о рождении. Я вздохнула. Свидетельство о рождении Тима лежало дома, в гостиной, в королевском комоде, унаследованном Стивеном от бабушки.

Без особой надежды я позвонила на наш домашний номер. К моему удивлению, на том конце раздался голос Ив: само провидение привело ее в дом под предлогом весенней уборки. Она подошла к столу, нашла свидетельство о рождении и отправила его экспресс-почтой в Женеву. Пару дней спустя я торжественно водрузила документ на стол официальной дамы, однако на нее это не произвело ровно никакого впечатления. «Это не то, что нужно, – неприязненно сказала она. – Это краткое свидетельство о рождении, а нам нужно полное – из Сомерсет-Хаус». Я с недоумением уставилась на нее. «И в любом случае, – продолжала она, – есть кое-какие бумаги, которые должен подписать ваш муж». «Я уже вам сказала, – ответила я, стиснув зубы, – что мой муж сейчас в бессознательном и парализованном состоянии на искусственной вентиляции легких в палате интенсивной терапии в госпитале Кантональ. Он не сможет ничего подписать». «Что ж, – тупо продолжала она, – если ваш муж не знает, что вы собираетесь увезти ребенка из страны, то, конечно же, вы не можете получить паспорт для этого ребенка».

Собрав последние крохи терпения, готовая разрыдаться от бессильного гнева, я продолжала умолять ее: «Я всего лишь пытаюсь отправить своего ребенка домой». Она на секунду замолчала и внезапно смягчилась, как будто мои слова наконец-таки дошли до ее мозга. «Если вы можете привести сюда человека, гражданина Великобритании, образованного – пусть это будет учитель, – который подпишет бумаги и принесет фотографии, тогда мы сможем рассмотреть ваш случай», – ответила она. Джонатан, соответствовавший всем этим требованиям (что нас от души позабавило), заполнил и подписал все формы. Мы взяли Тима в фотокабину и научили расписываться. Наконец 13 августа нам выдали полноценный паспорт гражданина Великобритании на имя г-на Т. С. Хокинга; паспорт украшала очаровательно невинная фотография и неумелая угловатая подпись шестилетнего ребенка. Таким образом вооружившись, г-н Т. С. Хокинг улетел домой – бизнес-классом, так как в экономклассе не было мест, – в сопровождении Люси и медсестер и с шиком разместился в доме моих родителей.

В его отсутствие меня порадовал только Роберт, ставший лучом света, озарившим тусклый небосклон Женевы. Бернард Карр, наш верный союзник, вылетел в Женеву на смену отправившимся домой студентам Стивена. Он привез новости о Роберте: мой сын отлично справился с выпускным экзаменом продвинутого академического уровня «А». С таким результатом ему было гарантировано место в Кембридже, в Корпус-Кристиколледже, где учился мой отец и преподавали естествознание.

2. Тонкая нить

Хотя относительно тривиальный вопрос с паспортом Тима решался невероятно долго, в тот период все происходило так беспорядочно, что куда более серьезная проблема, напротив, решилась за считаные секунды. Через два дня после нашего приезда в Женеву доктор, занимающийся случаем Стивена, вызвал меня к себе по срочному вопросу. Он проводил меня в пустую безликую комнату. Поначалу я решила, что он просто хочет поподробнее расспросить меня о фактах исключительной жизни Стивена. Персонал больницы уже удостоверился в том, что Стивен – необычный пациент, а также в том, что он не является жертвой пренебрежения со стороны своей семьи. Уточнив некоторые детали, связанные с феноменальным долголетием Стивена и его самостоятельностью, доктор быстро перешел к сути дела. Вопрос был в том, следует ли персоналу отключить дыхательный аппарат, пока Стивен находится под действием лекарств, или они должны попытаться вывести его из состояния анестезии. Я была шокирована. Вопрос об отключении жизнеобеспечения не рассматривался. Какой бесславный конец для героя, мужественного борца за жизнь! Какое пренебрежение к тому, что было нашей, моей целью! Мой ответ не заставил себя ждать. Мне не требовалось его обдумывать или с кем-то советоваться, потому что другого ответа быть не могло.

«Стивен должен жить. Нужно его вывести из-под действия анестетика», – ответила я. Доктор стал объяснять всю сложность мероприятий, которые за этим последуют. Стивен не сможет самостоятельно дышать, и, как только он окрепнет, нужно будет сделать операцию трахеотомии. Это единственный способ обеспечить ему дыхание без аппарата, поскольку так можно обойти сверхчувствительную часть горла, которая доставляла ему столько беспокойства. Технические особенности трахеостомы, отверстия в горле под голосовыми связками, потребуют постоянной профессиональной заботы. Я не особенно вслушивалась в этот мрачный, пусть даже и реалистичный, прогноз. Я не сомневалась в своем решении. Главным оставалось то, что Стивен был жив и будет жить, пока это хоть в какой-то мере зависит от меня.

В коридоре меня ждало удивительное зрелище. Передо мной стоял член колледжа Гонвиля и Каюса собственной персоной – правда, ни я, ни Стивен не были с ним близко знакомы. Джеймс Фитцсимонс и его жена-француженка Од отдыхали в Женеве у ее родителей, когда до них дошли вести из колледжа о том, что Стивен лежит здесь в больнице; они сразу же приехали, чтобы предложить свою помощь. Их присутствие было как нельзя кстати. Меня глубоко потрясли события прошедшей недели и сильно обеспокоил разговор с доктором. Я осознала, что кризис не закончился, а, наоборот, начинается, ведь было неясно, сможет ли Стивен пробудиться от вызванного лекарствами сна.

Джеймс и Од немного оживили ситуацию, деликатно предложив сделать все, что в их силах, чтобы помочь нам. Пока Стивен медленно приходил в себя, Джеймс начал принимать участие в наших круглосуточных дежурствах у его постели, где по графику сидели Бернард, Джонатан, оставшиеся студенты и я. На дежурствах мы не выступали в роли медсестер, которых в больнице и так было предостаточно; мы старались поддержать еще слабую тягу Стивена к жизни и разбудить в нем интерес и любопытство, каковые раньше в нем никогда не угасали. Джеймс бегло говорил по-французски и очень помогал в общении с медсестрами, переводя им каждую из его неразборчивых просьб. Стивену трудно было говорить из-за трубок и маски на лице. Тому из нас, кто находился с ним рядом, следовало стараться предвидеть его просьбу и задавать правильные вопросы.

На них Стивен отвечал «да» или «нет» своими болезненно выразительными глазами, теперь снова открытыми, а также поднимая брови или хмурясь.

Чтобы разнообразить скучные дежурства, мы вслух читали те книги, которые были у нас с собой. Вместе с моим студентом, Гонзало Варгасом Льосой, я начала знакомиться с работами слепого аргентинского писателя-полиглота Хорхе Луиса Борхеса, которого я находила восхитительным. Особенно заинтриговали меня его идеи по поводу парадокса и двойственности, времени и безвременности, а также циклического характера исторических событий. Его творчество в литературной, даже поэтической форме перекликалось со значительной частью научных открытий ХХ века. Его сочинения можно было рассматривать как литературную версию пространственно-парадоксальных рисунков Эшера, которые сами по себе были художественными репрезентациями математического концепта ленты Мебиуса. Я намеревалась прочитать El Libro de Arena «Книгу песка» Борхеса за летние каникулы; в надежде, что ее парадоксы и головоломки понравятся Стивену, я попросила Бернарда привезти английский перевод книги в Женеву. Трудно было сказать, оценил ли Стивен запутанные игры ума Борхеса, но сама я получала огромное удовольствие от этих рассказов: они стали моим интеллектуальным убежищем, спасением от выматывающего нервного напряжения и больничной скуки реанимационного отделения. Но еще больше я увлеклась этими рассказами после того, как поняла, что сама втянута в литературный лабиринт, особенно после первого рассказа «Другой», автобиографического сюжета о Женеве. Борхес сидит на скамейке в Кембридже, штат Массачусетс, в 1969 году, глядя на реку Чарльз. С ним рядом садится молодой человек, и между ними завязывается разговор. Однако молодой человек уверяет, что сидят они на берегу Роны в Женеве в 1914 году. Он, естественно, и есть Борхес, только более молодой, живущий в доме номер 17 по улице Малану в Женеве. Идеи рассказа – самонаблюдение, путешествие во времени, сны, предсказания, повторяющаяся история, знание будущего – сами по себе давали пищу для размышлений. Однако тот факт, что я выбрала его для чтения Стивену в Женеве, вызвал у меня странное ощущение, будто я сама вошла в рассказ и стала его частью, добавив ему еще одно измерение. Бернард, все еще занимавшийся парапсихологическими исследованиями параллельно с физикой, оценил это совпадение. Однажды вечером, когда мы с Джонатаном уходили из госпиталя, я предложила ему выехать за город, чтобы взглянуть издалека на Альпы. Наш путь пролегал по улице Малану. По дороге из города и обратно мы искали дом номер 17, о котором говорилось в истории Борхеса. Мы увидели дома 15 и 19, 14 и 16, но номера 17 не было и в помине.

Я не особенно вслушивалась в этот мрачный, пусть даже и реалистичный, прогноз. Я не сомневалась в своем решении. Главным оставалось то, что Стивен был жив и будет жить, пока это хоть в какой-то мере зависит от меня.

Как только Стивен пришел в сознание, события стали быстро набирать оборот. Колледж Каюса заплатил за медицинский самолет, который должен был увезти нас обратно в Кембридж.

В машине, загруженной огромным количеством багажа, Джонатан поехал домой в тот же день, когда мы со Стивеном – в сопровождении доктора, медсестры, с переносным дыхательным аппаратом и другим оборудованием – покинули Женеву. Нас аккуратно погрузили в машину скорой помощи, вмиг домчали до аэропорта, подняли в небольшой красный самолет, и не успел захлопнуться входной люк, как мы уже оказались в небе. Если бы не обстоятельства, в которых совершался полет, я бы, пожалуй, получила от него удовольствие: даже Стивен приподнялся настолько, чтобы выглянуть в иллюминатор, за которым проплывали белые облака. Это был всем полетам полет: у нашего частного самолета был приоритет перед другими авиалайнерами, выстроившимися в очередь на взлетных полосах. Не было времени для беспокойства, обычной суеты и задержек. В аэропорту Кембриджа Джон Фарман, начальник реанимационного отделения Адденбрукского госпиталя, уже ждал нас с каретой скорой помощи на посадочной полосе.

Хотя за Стивеном, несомненно, прекрасно ухаживали в Женеве, приезд домой принес чувство огромного облегчения: здесь мы находились в знакомой обстановке и никому не надо было объяснять особенности нашей ситуации. В тот день в реанимационном отделении перед нами прошествовал целый парад знакомых лиц, среди них Джуди Фелла, бывшая секретарша Стивена. Она и раньше принимала активное участие в его жизни, а сейчас готова была оказать любую помощь. Сотрудников Адденбрука не удивлял амбициозный график поездок Стивена, а его опыт преодоления мотонейронной болезни не вызывал у них недоверия. Им не требовалось что-то доказывать. Однако им нужно было подробно объяснить то, как следует с ним себя вести: ежедневные ритуалы, которые он сам для себя выработал, график приема и дозы лекарств, удобные позы, безглютеновая диета даже при питании через трубку. Каждое из этих правил, наряду с множеством других, стало предметом долгих обсуждений и исследований.

Трудно было сказать, оценил ли Стивен запутанные игры ума Борхеса, но сама я получала огромное удовольствие от этих рассказов: они стали моим интеллектуальным убежищем, спасением от выматывающего нервного напряжения и больничной скуки реанимационного отделения.

Через три дня после перелета, когда состояние Стивена стабилизировалось, Джон Фарман решил, что можно попробовать уменьшить его зависимость от дыхательного аппарата. Он хотел дать Стивену шанс попытаться дышать самостоятельно, так как это помогло бы избежать операции трахеотомии. Ко вторнику 20 августа состояние Стивена улучшилось достаточно, чтобы провести эксперимент. Ему было комфортно, он набирался сил, знакомые и друзья посменно дежурили у его постели, охраняя его день и ночь. Обычно знаменитые своим долготерпением студенты и наша команда медсестер и физиотерапевтов, включая Сью Смит и Кэролайн Чемберлен, сидели со Стивеном ночью, а семья и друзья – днем. Медсестры обещали позвонить, если я буду нужна Стивену в ту ночь, когда они приступят к деликатному процессу отключения дыхательного аппарата.

Глубокой ночью телефон в спальне зазвонил. Сестра была немногословна: она сказала, что, по ее мнению, мне немедленно нужно ехать в госпиталь. Никаких объяснений не последовало. Тим находился у моих родителей, поэтому я быстро оделась, оставила записку и вышла из дома. Стивену было очень плохо: его аристократическая бледность сменилась сероватыми пятнами на лице, а глаза навыкате стали совершенно бесцветными. Все конечности замерли в спазме, а сильный кашель вернулся и терзал горло, забавляясь с ним, словно кошка с мышью, то отпуская, то снова впиваясь острым клыками. Между приступами Стивен отчаянно пытался сделать вдох. На его лице читался неописуемый страх.

По выражению лиц медсестер я поняла, что они уже отчаялись что-либо сделать и думают, что конец близок. Я была другого мнения. Стало ясно, что старый демон вернулся и сейчас взял верх, но в том, как он кашлял, я заметила знакомый признак. Это был признак, свойственный Стивену: паника. Раньше ее удавалось контролировать, и сейчас оставался шанс снова обуздать страх, применив простые техники релаксации, которым я научилась на уроках йоги и которые успешно практиковала с ним дома во время приступов. Я села в изголовье кровати и положила руку ему на затылок. Другой рукой я гладила его по лицу, по плечу и предплечью, медленно шептала успокаивающие слова ему на ухо, словно испуганному ребенку. Я осторожно подбирала слова, пытаясь создать мягкий, убаюкивающий ритм, чтобы паника отступила. Я описывала тихие голубые озера под чудесным ясным небом, зеленые холмы и теплые золотые пески. Постепенно, через несколько часов, напряжение спало, спастическое дыхание сменилось более спокойным и регулярным ритмом. В конце концов он заснул. Я валилась с ног от усталости, но моя душа ликовала: мой домашний метод гипноза сработал! Однако факт оставался фактом: Стивен все еще был в критическом состоянии.

Я ушла набираться сил, оставив телефон наших близких друзей, Джона и Мэри Тейлор, которые жили недалеко от госпиталя. Они часто навещали Стивена и, кроме того, предложили быть у них как дома. В то утро я приняла это предложение и пришла к ним в гости в семь часов утра. Мэри приготовила мне постель, но сначала я решила выйти в сад, чтобы подышать свежим утренним воздухом, таким приятным после стерильного, сухого воздуха больницы, и подставить усталое лицо ранним лучам солнца. Мэри принесла мне легкий завтрак; мы сидели и разговаривали. Мне трудно было собраться с мыслями после бессонной ночи, но внезапно мной овладело одно сильное желание – поговорить с Робертом. Я очень давно его не видела, и за это время многое произошло. Очевидно, у него все было в порядке: отсутствие новостей в его случае можно было расценивать как хорошие новости. По графику он как раз должен был вернуться на базу перед тем, как отправиться в итоговую экспедицию, и, значит, уже находился на связи. Я почувствовала, что пришло время сообщить ему о критическом состоянии отца, хотя и не планировала просить его приехать. «Позвони ему от нас», – предложила как всегда щедрая Мэри. У меня не было сил сопротивляться ее предложению, и я с волнением набрала номер в Исландии. Когда я услышала голос Роберта, вся моя решимость куда-то делась, и я зарыдала. Мои планы рухнули под напором рвущегося из самого сердца крика, который невозможно было подавить. «Приезжай домой, пожалуйста!» – слышала я собственные уговоры. «Хорошо!» – ответил он решительно. Роберт появился дома на следующий день, в Хитроу его встретили Тейлоры. Тогда я не понимала, что если бы он завершил экспедицию, то был бы удостоен Королевской скаутской премии. Рассказывая об эпизоде с перевернутым каноэ, он обернул все в шутку.

Я валилась с ног от усталости, но моя душа ликовала: мой домашний метод гипноза сработал! Однако факт оставался фактом: Стивен все еще был в критическом состоянии.

Когда я вернулась в госпиталь, меня ждали уже ставшие знакомыми за две последние бесконечные недели вариации на тему болезни. Жизнь Стивена по-прежнему висела на волоске, в его легких обнаружили новый вид бактерий и поменяли лекарство. Он снова дышал с помощью аппарата, но явно приободрился, узнав новость о приезде Роберта. Я обсудила с Джоном Фарманом возможность пригласить профессионального гипнотизера, чтобы тот научил Стивена бороться с приступами паники и расслаблять мышцы, сведенные судорогой при попытках вдохнуть. Джон с готовностью согласился и привел знакомую женщинутерапевта, профессионально занимавшуюся гипнозом.

Операция прошла удачно; Стивен так быстро восстановился после нее, что через четыре недели интенсивной терапии мы смогли поднять его с кровати и пересадить в кресло-каталку, хотя он все еще был слишком слаб, чтобы управлять им самостоятельно.

Она достигла некоторого успеха, применяя те же приемы, что и я, но этого было недостаточно, чтобы отсоединять Стивена от аппарата на продолжительное время. Стало ясно, что нет никакой альтернативы трахеотомии – операции, которая поможет Стивену дышать через отверстие в трахее, не тревожа чувствительные мембраны и мышцы горла.

Август закончился, начался сентябрь. Доктора стали все чаще говорить о проведении операции; в это время инфекция легких наконец-то среагировала на лечение, и Стивен почувствовал себя лучше. Что бы мне ни говорили об опасностях операции, моя уверенность в том, что Стивен выживет, крепла. Он просто не мог не выжить, ведь столько людей всеми возможными путями содействовали его выздоровлению! Кто-то оказывал бесценную помощь, сидя у его кровати, заботясь о нем, общаясь с ним, кто-то решал ежедневные организационные проблемами и присматривал за нашим домом, менее близкие люди помогали своей моральной поддержкой, другие молились. Находились и те, кто, как Джонатан, вернувшийся из Женевы, и как наши родители, делал все вышеперечисленное.

Операция прошла удачно; Стивен так быстро восстановился после нее, что через четыре недели интенсивной терапии мы смогли поднять его с кровати и пересадить в кресло-каталку, хотя он все еще был слишком слаб, чтобы управлять им самостоятельно. Прогноз становился лучше с каждым днем, и в конце концов было принято решение, что можно перевести его из реанимации в неврологическое отделение. Выздоровление, однако, имело свою цену: операция полностью лишила Стивена возможности говорить.

3. Груз ответственности

В Женеве мы были ограждены от суеты внешнего мира. Там мы могли сосредоточиться на Стивене и его болезни, передвигаясь исключительно по траектории между госпиталем и домом в Ферне-Вольтер. Из достопримечательностей этого пограничного городка мне удалось увидеть только статую Вольтера, самого известного его жителя. В 1759 году он обосновался там, в приятном удалении от французского правительства, чтобы в любой момент иметь возможность эмигрировать в Швейцарию. Кто-то из друзей присоединялся к нам, кто-то уезжал; в остальном внешний мир, существовавший на другом конце телефонной линии, был нереален и далек по сравнению с непосредственным опытом переживания трагедии, в которой мы участвовали. В Женеве мы отсчитывали время сутками. Мы ничего не ждали и не строили планов на недели или месяцы вперед.

В его нынешнем состоянии Стивен вряд ли мог внести необходимые принципиальные изменения в свою работу. Но, не явись двойник Стивена, чтобы сделать это, нам бы пришлось возвращать аванс, выплаченный перед началом летних каникул.

В Кембридже эта защита уже не действовала. С одной стороны, здесь нужно было совершать все ритуалы нашей домашней жизни: кормить детей, заботиться о них, оплачивать счета, каждое утро отвозить Тима в школу и забирать его после обеда, выполнять обязательства, связанные с работой. С другой стороны, следить за колебаниями состояния Стивена было так же мучительно, как и в Женеве, и поездки в госпиталь занимали так же много времени. Преподавать я могла только в середине дня – между утренним и вечерним дежурством в больнице. Только благодаря тому, что мои родители и Джонатан разработали всеохватывающую систему поддержки и что многие друзья, особенно обе бабушки Тима, Джой и Кэролайн, щедро предлагали свою деятельную помощь и поддержку, наша семья пережила этот самый тяжелый и изнурительный период.

Кроме ведения домашнего хозяйства и заботы о Стивене в больнице, у меня было много других обязанностей. Требовалось решать деловые вопросы, в частности касающиеся будущего книги Стивена. Пока что она существовала в виде первого рукописного экземпляра, который был принят издателем. Как только летом 1985 года оказался подписан контракт, нью-йоркский редактор начал работу с рукописью, и его письмо с предварительными правками ждало Стивена по возвращении в Англию, хотя состояние Стивена не позволяло его прочитать. Естественно, рукопись не могли печатать в первоначальном варианте, так как многие идеи были слишком туманны и неудобоваримы для широкой публики. Я сама прочитала рукопись и красным отметила непонятные научные отрывки; кроме того, издатели подчеркнули, что каждая приведенная в тексте формула уменьшит продажи вдвое. В его нынешнем состоянии Стивен вряд ли мог внести необходимые принципиальные изменения в свою работу. Но, не явись двойник Стивена, чтобы сделать это, нам бы пришлось возвращать аванс, выплаченный перед началом летних каникул. Я обратилась к одному из бывших студентов Стивена, Брайану Витту, за помощью в редактировании текста и временно отложила этот вопрос, поскольку нужно было заниматься другими, более срочными, делами.

Когда состояние Стивена улучшилось и его перевели в неврологическое отделение, встал вопрос о возможности его возвращения домой. Пока было непонятно, как это осуществить, ведь Стивену требовался круглосуточный профессиональный уход. Наша предыдущая несложная система помощи медсестер из психиатрической лечебницы в определенные моменты и на ограниченные сроки больше не подходила, а их психиатрическое образование уже не отвечало требованиям для нашего критического медицинского случая. Операция трахеотомии, спасшая Стивену жизнь, была сопряжена с некоторыми трудностями. Так, трахеотомическую трубку, вставленную в горло, следовало регулярно чистить похожим на крошечный пылесос прибором, чтобы извлекать накапливающиеся в легких выделения; сам по себе прибор мог стать источником травмы или заражения. Стивен оставался пугающе слаб и уязвим. Невозможно было представить бльшую степень физической беспомощности.

Медицинский уход 24 часа в день 365 дней в году стоил бы феноменальных денег, и, очевидно, только небольшая часть этих расходов была бы покрыта Национальной службой здравоохранения. Финансирование и сиделок требовалось искать собственными силами. Благотворительные фонды, которые спонсировали услуги сиделок на пару часов в день, вряд ли готовы были платить за круглосуточную работу сиделок тридцать-сорок тысяч фунтов в год на бессрочной основе. В этот критический момент пришло письмо от Кипа Торна из Калифорнии. Новость о болезни Стивена разлетелась по миру благодаря участливому вмешательству Джуди Фелла; и в своем письме Кип посоветовал мне срочно подать заявку в Фонд Джона и Кэтрин Макартуров, американскую благотворительную организацию со штаб-квартирой в Чикаго. Кип считал, что если правильно описать наш случай, то Фонд Макартуров, вероятнее всего, выделит крупный грант, которого хватит на организацию круглосуточного ухода за Стивеном. Марри Гелл-Ман, исследователь элементарных частиц из Калифорнийского технологического института, входил в управляющий совет Фонда, и Кип был уверен, что Гелл-Ман привлечет должное внимание остальных членов совета к нашему случаю, однако было сложно сказать, отправит ли Фонд средства за пределы Соединенных Штатов. Многое зависело от быстроты наших действий, поскольку следующее заседание фонда должно было состояться всего через несколько недель.

Я никогда раньше не писала прошения, но нежелание, которое бы возникло у меня в любой другой ситуации, исчезло перед лицом непреодолимой нужды. Я привела всю необходимую информацию, могущую повлиять на мнение комиссии, не забыв упомянуть о том, что Стивен был частым гостем Соединенных Штатов и получил там множество почетных наград. Я также прикрепила семейные фотографии, снятые в более счастливые времена. Требовалось заверить представителей Фонда, что, каким бы ни был грант, он попадет в надежные руки профессиональных бухгалтеров, поэтому следующим моим шагом стали переговоры с руководством университета с целью поручить ему управление грантом. Переговоры были непростыми и занимали много времени, однако расположение со стороны университета не могло не радовать.

Самым срочным из дел стала разработка для Стивена индивидуальной системы ухода, поскольку больничный уход не всегда был удовлетворителен. В палате интенсивной терапии он пользовался безраздельным вниманием профессиональных медсестер. С переходом в неврологическое отделение ситуация изменилась. Сестрахозяйка в основном была приветлива и компетентна, в отличие от некоторых ее подчиненных, не проявлявших таких качеств. Кроме того, их было намного меньше, чем пациентов, по сравнению с отделением интенсивной терапии, и отсутствие самоотдачи, участия и постоянного ухода вызывало тревогу, особенно учитывая тот факт, что многие пациенты находились в вегетативном состоянии и не могли не то что постоять за себя, но даже думать и говорить. Одна медсестра особенно беззастенчиво пользовалась таким состоянием пациентов и проводила процедуры более чем бесчеловечно. Она как раз была на дежурстве, когда я приехала навестить Стивена вечером. Стивен, к тому времени уже сидящий в кресле, гримасничал и корчился от дискомфорта, в то время как молодая медсестра с абсолютно безразличным выражением лица прибиралась в палате, намеренно – или по крайней мере так показалось – игнорируя сильное желание Стивена пописать.

Я сама помогла Стивену и выпроводила медсестру из палаты. Это ее обычное поведение, объяснил Стивен, дрожа от злости. Она всегда игнорировала его просьбы, будучи на дежурстве. Он не доверял ей и боялся того, что она может сделать или, наоборот, не сделать. Я понимала, что он имеет в виду. В ее непроницаемом выражении лица и пустых голубых глазах крылся леденящий намек на садизм, что очень обеспокоило меня. Другого пути не оставалось: мне нужно перевезти Стивена домой, даже если бы пришлось ради этого перевернуть Землю; следовательно, надо было как можно быстрее решить все вопросы по организации круглосуточного ухода.

Я обнаружила, что одного-двух слов мне было достаточно, чтобы телепатически понять мыси Стивена и освободить его от необходимости печатать все слова, хотя зачастую он упорно хотел дописать фразу до конца в качестве тренировки.

Стивен мог выразить свое недовольство действиями медсестры благодаря волшебному прибору, который попал к нему из ниоткуда. Члены его семьи, студенты и друзья делали все возможное, чтобы ему было комфортно: соблюдали график дежурств, чтобы Стивен находился один не дольше нескольких минут, а я купила ему в палату телевизор. Ничто не могло заменить утерянный дар речи, однако, когда уже стало понятно, что эту способность невозможно восстановить, неожиданно появился новый способ общения. На самом деле это был результат незаметных, но непрерывных стараний Джуди. Она вспомнила о том, что на канале «Би-би-си» в передаче «Мир завтра» видела репортаж о возможности общения для людей с сильно ограниченными возможностями. Перерыв всю доступную информацию, она смогла найти британского создателя этого прибора. Она привезла в больницу ученого и его прибор – набор электродов, которые закреплялись на голове и могли измерять быстрые движения глаз, – и убедила кембриджскую компьютерную фирму бесплатно предоставить необходимое компьютерное оборудование. Стивен отказывался пользоваться прибором из-за раздражающих электродов на висках, но один из его студентов приспособил пульт, который можно было держать в руках, и тогда Стивен с большой охотой стал упражняться с прибором.

В компьютер была загружена программа, сочетающая словарь и собрание фраз. При помощи пульта оператор мог выбрать на экране слова, которые хотел использовать. Когда слово выбирали, оно занимало место в предложении в нижней части экрана, где наблюдатель мог прочитать то, что хотел сказать оператор. Часто используемые фразы можно было выбрать целиком, как и нужные окончания глаголов. Поначалу это оказался медленный, трудоемкий и беззвучный способ общения, требующий терпения и внимания как оператора, так и наблюдателя. Я обнаружила, что одного-двух слов мне было достаточно, чтобы телепатически понять мысли Стивена и освободить его от необходимости печатать все слова, хотя зачастую он упорно хотел дописать фразу до конца в качестве тренировки. Когда немного восстановилась подвижность мышц ладони и пальцев рук, такие тренировки спасали его от монотонности последних дней в больнице. Медленно, но верно он начал осваивать новую технику, которая позволяла ему в очередной раз выбраться за пределы однообразия больничной палаты и начать общаться с внешним миром. Он мог снова говорить со студентами о физике, мог пробовать писать и контролировать действия сиделок.

Запустив механизм сбора денежных средств, мы с Лорой Уорд взялись за поиск медсестер. Ни у одной из нас не было опыта проведения собеседований и найма сотрудников, и меньше всего медсестер, но я надеялась, что различные отделения больницы и городские службы, связанные с социальными услугами, проконсультируют и поддержат нас в этом деле. Действительно, нам звонили социальные работники и медсестры, с которыми мы беседовали за чашкой кофе, слушая их рассказы о домашних питомцах и других отвлеченных предметах. Количество полезной информации, которое я смогла вынести из этих разговоров, могло уместиться на обороте почтовой марки. В конце концов, от нас требовалось лишь прорекламировать вакансию и нанять медсестер, чтобы затем распределить их по трем восьмичасовым сменам в день, и мы с Лорой сделали все, что было в наших силах.

Лора систематически размещала объявления в местной газете и проводила первоначальную работу с кандидатами. Она просила рекомендации и затем проверяла их. Поскольку времени было мало, мы решили приглашать на собеседование всех кандидатов, которые казались нам хоть сколько-нибудь подходящими, еще до получения рекомендаций. Они все производили вполне благопристойное впечатление, и даже приятное, а я торопилась установить систему дежурств с участием как можно большего количества медсестер, чтобы Стивен мог переехать домой. Я предполагала, что медсестрам от природы свойственны преданность и высокие этические принципы и что им можно доверять. Я старалась как можно подробнее рассказать о нашей ситуации и дать понять, что, как бы мы ни хотели, чтобы Стивен жил дома, это также был дом для троих детей, и его не следовало превращать в больницу. Я думала, что буду обращаться с медсестрами как с гостями дома, и взамен надеялась получить уважение к нашей частной жизни – как выяснилось, напрасно.

К нашему глубокому разочарованию, нам пришлось отказаться от некоторых подходящих людей по совету лечащего врача Стивена, так как у последних не было соответствующих знаний по уходу за больными, перенесшими трахеотомию.

Даже те кандидаты, которые прошли собеседование, не всегда полностью отвечали моим ожиданиям в отношении профессиональной этики и сервиса. Когда стали приходить рекомендации, нам пришлось отказаться от многих кандидатов, которых мы уже готовы были принять. Одних называли неряшливыми, других ненадежными, некоторых даже обвиняли в преступлениях. Мы гадали, почему не было никакого централизованного контроля над этими людьми, ведь работа, связанная с домашним уходом, которую они пытались получить, по определению подразумевала незащищенную и хрупкую среду. Даже после отказа от неудовлетворительных вариантов у нас по-прежнему оставались хорошие кандидаты, но, к сожалению, когда Лора отправила перспективным претендентам письма с предложением о работе, удручающе много кандидатов просто не ответили либо написали, что уже нашли другую работу или что предлагаемые условия их не устраивают. К нашему глубокому разочарованию, нам пришлось отказаться от некоторых подходящих людей по совету лечащего врача Стивена, так как у последних не было соответствующих знаний по уходу за больными, перенесшими трахеотомию.

Альтернативным решением было бы нанять медсестер из агентства. Однако существенным недостатком агентства было то, что с ним не получалось обеспечить ключевой принцип – преемственность: новая медсестра каждую смену могла только усилить те сложности, которые и Стивен, и мы неизбежно будем испытывать. Финансовый аспект также не обнадеживал: комиссия агентства, во много раз превышающая зарплату медсестер, мгновенно поглотила бы весь макартуровский грант. Деньги нам пообещали, несмотря на вполне понятные сомнения со стороны некоторых доверителей фонда по поводу роли хваленой Национальной службы здравоохранения Великобритании. Они хотели знать, почему она не покрывает расходы на содержание Стивена. Мне приходилось аккуратно подбирать слова, объясняя, как пришедший из Америки монетаристский курс правительства Тэтчер (которое находилось у власти со времени рождения Тима) разрушал нашу и так перегруженную бесплатную систему здравоохранения. Правда заключалась в том, что, поддерживая эгоистичный материализм, политика разрушала не только систему здравоохранения и образования, но и саму структуру общества. И действительно, мадам Тэтчер отрицала существование общества; для нее общество было не более чем группой индивидуумов, не имеющих понятия об общей цели. Тогда наступило крайне неподходящее время болеть, быть безработным, молодым, пожилым или как-то иначе социально незащищенным.

Два месяца спустя Лора Уорд заболела и оказалась вынуждена нас оставить. Нам очень посчастливилось, что Джуди Фелла, которая уже и так оказывала нам свою безграничную поддержку, выразила желание занять свою прежнюю позицию секретаря Стивена, пока ей не найдется полноценная замена. Джуди была более осмотрительна в подборе медсестер, чем я, и своей осмотрительностью сдерживала мое нетерпение в связи с желанием забрать Стивена домой. Ее порой не устраивали даже те медсестры, чьи письменные характеристики были безупречны. Кроме того, до меня дошли слухи, что одна медсестра, нанятая нами на испытательный срок, несмотря на хорошие рекомендации, имела репутацию смутьянки, и некоторые медсестры отказывались работать с ней из-за ее очевидно нездоровой одержимости пациентами. В данном случае я решила не обращать внимания на сплетни, которые могли распространяться злонамеренно. Я знала эту медсестру, она была матерью, и я видела ее у школьных ворот. Она произвела на меня впечатление своей надежностью и трудолюбием, и поскольку она регулярно ходила в церковь, я чувствовала, что могу доверять ей.

Время от времени Стивен расслаблялся и получал удовольствие от того, что находится дома, хотя я чувствовала, что его смущает внешний мир после трех месяцев затворничества.

На протяжении всего октября каждое воскресенье я привозила Стивена домой при поддержке больничной медсестры. Это было деликатное, тревожное начинание. Иногда смена обстановки пугала Стивена и вызывала приступы удушья. Он по-прежнему оставался очень слаб и часто кашлял. Мы регулярно пользовались минипылесосом, выводя мокроту из груди. Иногда нам приходилось возвращаться в госпиталь еще до конца дня, так как напряжение было непосильным для Стивена. Время от времени он расслаблялся и получал удовольствие от того, что находится дома, хотя я чувствовала, что его смущает внешний мир после трех месяцев затворничества. В эти кризисные три месяца он упорно держался за жизнь благодаря своему непреклонному инстинкту выживания. А теперь все казалось ему чужим и незнакомым, словно он не мог доверять тому, что видел. Часть его хотела вернуться в естественную непредсказуемую действительность, а другая часть – остаться в предсказуемой безопасности госпиталя. Так или иначе, была определена дата его выписки – 4 ноября.

За все три месяца с начала августа я смогла вырваться из мучительной рутины всего на один вечер, чтобы присутствовать на дебютном концерте Кембриджского камерного оркестра музыки барокко в Лондоне 1 октября. Вечер сохранил тепло жаркого солнечного дня, придавая Лондону праздничную атмосферу, в которой я чувствовала себя некомфортно и отчужденно. Концерт прошел хорошо, зрителей было достаточно много, однако не хватало возбужденного шума полных залов, которые мы собирали на концерты оркестра в Кембридже. Оставалось загадкой, как Джонатану удалось все это организовать, ведь каждую свободную минуту он был либо в госпитале со Стивеном, либо с детьми на Вест-роуд. Невозмутимый, он спокойно продолжал выполнять свои обязанности: организационные, административные дела, практика и репетиции – до поздней ночи, запершись у себя дома. Глядя на то, как он дирижирует и играет на сцене концертного зала королевы Елизаветы, как всегда непринужденно и со сдержанной элегантностью, никто не смог бы представить, какие сложные недели ему пришлось пережить. Я была рада стать свидетелем его успеха, но в то же время меня мучил стыд, ведь я оставила Стивена сидеть одного под осенним солнцем на заднем дворе госпиталя, на этом голом клочке земли, для приличия именующемся садом.

К концу октября ситуация изменилась: Стивен значительно окреп, а я потеряла остатки сил.

К концу октября ситуация изменилась: Стивен значительно окреп, а я потеряла остатки сил. У меня развилась хроническая астма, я плохо спала, все более попадая в зависимость от снотворных таблеток, у меня стали появляться волдыри, после которых на ладонях и во рту оставались зудящие пятна. Все это, конечно, были последствия сильнейшего стресса. Доктора рекомендовали сделать перерыв хотя бы на выходные до того, как Стивен вернется домой. В сентябре Роберт уехал из Кембриджа, чтобы провести свободный год в Шотландии. На какое-то время он остановился у Донованов под Эдинбургом и начал работать в цехе у Ферранти[156], где познакомился с основными инженерными приемами под руководством мастера. Затем он стал снимать жилье в Эдинбурге. Для восемнадцатилетнего юноши это была непростая жизнь, и я боялась, что он недостаточно хорошо заботится о себе. Последние выходные перед возвращением Стивена домой, которые как раз пришлись на первый уик-энд каникул, идеально подошли для того, чтобы покинуть город. Поездка должна была помочь мне сменить обстановку, отдохнуть от рутины, успокоить нервы и своими глазами посмотреть, как устроился Роберт. Я обрадовалась, когда увидела, что у Роберта все в порядке, а в Эдинбурге царила невероятная осенняя красота. Однако трех дней, какими бы они не были солнечными и яркими, чистыми и прозрачными, полными новых картин и звуков, оказалось далеко не достаточно, чтобы стереть непрерывное, глубокое и болезненное напряжение последних трех месяцев.

Ни три дня, ни три месяца, ни даже три года не смогли бы подготовить меня к тому, что ожидало нас впереди.

4. Бунт на корабле

Стивен вернулся домой днем 4 ноября. Его возвращение можно было сравнить только с появлением в доме новорожденного ребенка. Царила атмосфера возбуждения с нотками нервозности, заботливого опасения, что беспомощное, хрупкое существо вдруг не сможет дышать, как только попадет в дом. Стивен тоже был напряжен: нервничал, не доверял компетентности нанятых медсестер и переживал из-за каждой пылинки в воздухе, ведь из-за нее он мог начать задыхаться. Даже в свои лучшие времена он ставил под сомнение умственные способности других людей. Сейчас, в тяжелый период, он был склонен считать всех полными идиотами. Его страхи имели основания, но не всегда по предсказуемым причинам.

Медсестра, пришедшая в первый день, сама чувствовала недомогание. Это была худощавая старушка, и хотя она замечательно выполнила свою работу, в тот же вечер она позвонила и сообщила, что больше не придет – не сможет выдержать такого сильного напряжения. Это оказался тяжелый удар, поскольку именно она должна была выйти на большинство еженедельных смен. Нашлись и другие приятные люди с добрыми намерениями, которые не могли справиться со стрессом.

Агентство оставалось последним ресурсом, несмотря на цены.

В последующие недели, пока мы с Джуди пытались поддержать рушащееся расписание дежурств с помощью постоянной рекламы, собеседований и обучения перспективных кандидатов, агентство предоставляло медсестер разной степени профессионализма. Очевидно, этим медсестрам никто заранее не говорил, в чем будет состоять их работа. Никогда еще опасения Стивена – и мои – не оказывались столь обоснованными: агентство каждый раз присылало новую медсестру. Хотя в целом все они были положительно настроены и имели достаточную квалификацию, им оказалось сложно понять, что же от них требовалось. Мне или Джонатану приходилось оставаться с ними всю смену и раз за разом повторять одни и те же указания.

Некоторые сиделки так и не поняли, под каким углом лучше держать чашку, чтобы чай не стекал по лицу в трахеотомическую трубку и на одежду. Другие не могли нарезать еду достаточно мелко или, наоборот, растирали ее в неприемлемое пюре. Одни давали ему таблетки в неверном порядке, другие могли так бросить его руку на пульт кресла-каталки, что оно срывалось с места и кружилось. Некоторые превращали походы в туалет в настоящий кавардак. Несмотря на медицинское образование, все сиделки боялись трахеотомической трубки и не могли заставить себя пользоваться отсосом. Очень редко кто-нибудь приходил во второй раз. Когда кто-то оказывался достаточно смел и возвращался к нам в дом, я приветствовала его как долгожданного друга, ведь мне не нужно было повторять все заново до тех пор, пока я сама не устану от своего голоса. Я очень старалась быть терпеливой и заботливой, но мои нервы находились на пределе под грузом усталости, переживаний и депрессии. Разочарование Стивена легко было понять, и он не старался его скрыть.

Если дневные дела расширяли пределы невозможного, то ночью возникали проблемы другого порядка. Оказавшись в постели, Стивен не мог пользоваться компьютерными средствами общения и опять оставался без дара речи. Ему могли помочь только два приспособления. Первое – рамка с алфавитом, которая словно осталась от средневековых специалистов по трудотерапии. Крупные буквы алфавита были расположены группами на прозрачной рамке. Стивену нужно было остановить свой взгляд сначала на группе букв, а затем на каждой букве по порядку, чтобы составить по буквам свою просьбу. Сиделка должна была проследить за движением глаз и вычленить из этого смысл. Прибор требовал исключительного терпения и выдающихся навыков дедукции от всех участников общения. Я попробовала упростить процесс, разработав код сокращений так, чтобы Стивену достаточно было указать на одну букву, по которой была понятна вся просьба. Видимо, мой код затерялся в беспорядке его комнаты или сиделки решили, что справятся и без него; так или иначе, долго мое изобретение не продержалось.

Другим приспособлением, которое в итоге вытеснило алфавитную рамку в силу своих значительных технических преимуществ, был зуммер. Стивен держал его пульт в руке всю ночь так же, как днем компьютер, и при давлении на пульт на небольшом экране высвечивалась одна из ограниченного набора команд, чтобы указать на его просьбу. С давних пор, даже когда Стивен оставался еще относительно здоров, было очень сложно уложить его неподвижные руки и ноги в кровати удобно. Сейчас, когда он был серьезно болен, этот процесс мог занять всю ночь. В первые месяцы я оставалась с ним до тех пор, пока не появлялась уверенность, что ему комфортно, так как знала, что ему страшно было оставаться с незнакомой сиделкой. В два-три часа ночи я наконец-то оказывалась в своей кровати, но меня часто будили ночные сиделки, которые не могли справиться с работой в одиночку.

Кроме ежедневных и еженощных проблем, в первые месяцы после приезда Стивена домой с ним случались и более серьезные происшествия, ставившие под угрозу его жизнь. Так, чаще всего по ночам трахеотомическая трубка блокировалась или выскакивала. Пока сиделка пыталась почистить и закрепить трубку, я звонила в реанимацию в поисках докторов, знающих, как установить новую. Затем мы мчались в больницу, где бесконечно долго ждали в очередях отделения первой помощи, пока Стивену не вставляли новую трубку и он не начинал нормально дышать. С тех пор как наш последний помощник из числа студентов, жизнерадостный австралиец Ник Ворнер, уехал летом, у него не появилось сменщика, и Джонатан занял комнату наверху, чтобы приглядывать за Тимом и увозить его в школу по утрам, когда я еще только приходила в себя после тяжелых ночей.

Поскольку Роберт уже не жил дома, его большая и просторная комната с окнами на улицу была превращена в комнату Стивена. Она особенно подходила для этой цели, так как в ней стоял умывальник и достаточное количество шкафов, чтобы разместить все медицинские приборы, которые мы регулярно получали в огромных количествах. Также там хватало места для ортопедической кровати, корзин, компьютеров, досок, кресел, разного рода личных вещей и, конечно, кресла-каталки. Оно со временем становилось все крупнее и тяжелее. Компьютерное оборудование, которое Джуди достала для Стивена, пока тот лежал в больнице, заменили на более сложное устройство, присланное из Калифорнии. У нового компьютера был синтезатор голоса, и предложения, которые Стивен печатал и видел на экране, еще и озвучивались. Неважно, что синтезированный голос звучал удручающе неестественно, зато Стивену вновь была дарована возможность говорить. Муж одной из сиделок, Дэвид Мэйсон, опытный инженер-компьютерщик, занялся адаптацией компьютера к креслу-каталке, чтобы Стивен мог передавать сообщения не только за столом, но и передвигаясь в кресле. Тяжелый компьютер и голосовой динамик прикрепили к спинке, а монитор на раме так, чтобы Стивен мог его видеть. Спустя какое-то время мы случайно оказались рядом с производственными весами и решили взвесить Стивена и все его оборудование. Общий вес кресла, аккумуляторов, компьютера, монитора, множества подушек и самого Стивена был равен ста тридцати килограммам.

Кроме ежедневных и еженощных проблем, в первые месяцы после приезда Стивена домой с ним случались и более серьезные происшествия, ставившие под угрозу его жизнь.

Поначалу с новоизобретенным механизмом постоянно случались какие-то проблемы – не реже, чем возникали ухудшения в состоянии Стивена. В любое время дня мы и ночи мы в срочном порядке вызывали врачей: то компьютерного доктора Дэвида Мэйсона, то специалистов по человеческим болезням: нашего верного друга Джона Старка, врача-консультанта по заболеваниям грудной клетки, или терпеливого доктора Свона, или любого другого дежурного врача из хирургии, согласного прийти в ночное время. Мы вызывали терапевтов в выходные и тревожили местного аптекаря в нерабочие часы. Одним словом, мы пребывали в состоянии непрерывного кризиса весь ноябрь и декабрь, пока все школьники пели рождественские гимны, а их семьи готовились к Рождеству. Мы вновь вели наш корабль по неспокойным водам. Горизонт тонул во мгле, а наша команда в любой момент могла устроить бунт.

Бльшая часть моей энергии и времени была посвящена Стивену. Я делила с ним каждый глоток воды, каждый кусочек пищи, каждый вздох. Когда силы покидали меня, Джонатан всегда был на подхвате, ненавязчивый и надежный, как всегда. Те крохи сил, которые у меня оставались, я отдавала своим детям и студентам. Преподавание служило для меня возможностью сконцентрировать внимание на чем-то другом. Это было время, когда язык и литература наполняли жизнью вакуум, созданный подавленностью и разрушающей усталостью. Студенты того года стали для меня особенными. Им было свойственно глубокое понимание предмета, нехарактерное для подростков; я чувствовала с их стороны благодарность, из-за которой сохраняла свою решимость продолжать заниматься преподаванием, что бы ни случилось, пока я могла достойно выполнять свою работу. Это было крайне важно для моего потрепанного психического здоровья.

Бльшая часть моей энергии и времени была посвящена Стивену. Я делила с ним каждый глоток воды, каждый кусочек пищи, каждый вздох. Когда силы покидали меня, Джонатан всегда был на подхвате, ненавязчивый и надежный, как всегда.

Однако Стивен не разделял моей точки зрения по поводу моих скромных попыток преподавать. Он перенес тяжелое испытание и продолжал страдать, по-прежнему переживая страх. Как Лир, он стал подобен ребенку – ребенку с большим и ранимым эго. С одной стороны, будучи в таком беспомощном физическом состоянии, он нуждался в любви и заботе, с другой – он стал недоступен, спрятавшись за неповиновением и отрицанием. Раньше он был авторитетным, теперь превратился в авторитарного, даже с теми – и в особенности с теми, – кто через многое с ним прошел. Он был возмущен рядом решений в семейных вопросах, которые мне приходилось принимать самостоятельно, пока он находился в больнице, и настаивал на своих правах уже просто из принципа. Естественно, что он захотел восстановить свой авторитет, но ведь никто и не оспаривал его право быть властителем Вселенной и хозяином в доме. Тем удивительнее оказалось то, как он старался усложнить самые простые ежедневные занятия, строя разного рода козни: то он намеренно ставил кресло-каталку в невообразимо неудобное положение, то вторгался в личное пространство других людей – в частности, Люси. Мы с дочерью были очень близкими подругами. Даже в самые трудные минуты ее открытая натура и неиссякаемый энтузиазм придавали мне сил двигаться дальше. Мы подолгу разговаривали и могли открыто обсуждать все на свете. Конечно, в нашей нестандартной ситуации ей обязательно требовалось личное пространство. Ее комната должна была оставаться ее укрытием, где она могла отдохнуть от постоянной суматохи, сиделок, инвалидных кресел. Она была очень предана и отцу, и мне, но ей требовалось время наедине с собой, вдали от посторонних взглядов, любопытных ушей и сплетен медсестер. Однако в этом праве отец ей отказывал.

Я поделилась своим разочарованием из-за поведения Стивена с нашим знакомым доктором, на что он ответил: «Ты только подумай, Джейн, через что он прошел! Он находился при смерти, его жизнь поддерживалась аппаратами и лекарствами! Ты не можешь быть уверена, что это никак не отразилось на его мозге. Скорее всего, случались моменты, когда мозгу не хватало кислорода, и это вызвало незначительные, незаметные повреждения, которые сейчас влияют на его поведение и эмоциональные реакции, хотя, к счастью, на интеллекте это никак не отразилось». Другая моя знакомая, старшая сестра хосписа для неизлечимо больных дегенеративными заболеваниями, была убеждена в том, что емьи, где пациент заболел прогрессирующей мышечной атрофией в расцвете лет, переживали намного больше, чем семьи с пожилыми больными. В каком-то смысле эти суждения и советы успокаивали. Они подразумевали, что Стивен не в полной мере отвечает за свои поступки и причина его неразумного поведения не в избыточном внутреннем эгоизме, а в симптомах мотонейронной болезни и недавней травмы. Эти суждения, однако, не подтверждались за рамками таких бесед, даже в медицинских кругах; ведь для всех было очевидно, что Стивен в умственном плане выбрался из этого ада целым и невредимым.

Но это было еще не все. Джуди, Люси и я прекрасно знали, что эгоизм Стивена подстегивается поведением медсестер. Я с тем же успехом могла обращаться к бетонной стене, озвучивая свое желание сохранить этот дом уютным для всех членов семьи и не превращать его в больницу: медсестры оставались глухи к моим пожеланиям. Им было безразлично, что в этом доме также живет скромный, чувствительный шестнадцатилетний подросток, возвышенный и интеллигентный, погруженный в подготовку к выпускным экзаменам. Одна из самых первых сиделок перевернула весь дом вверх дном, как только ступила за порог. Жалуясь на недостаточную стерильность, она отмывала все, что попадалось ей на глаза, пытаясь довести наш дом до стандартов реанимационного отделения. Все это время Ив, которая доблестно делала уборку, мыла, чистила и пылесосила каждый день, скептически смотрела на старания медсестры.

«Она чокнутая!» – только и сказала Ив. В итоге новоиспеченная уборщица решила, что переживает слишком большой стресс от работы в таком негигиеничном помещении, – и ушла.

Нужно сказать, что были у нас и преданные, понимающие сиделки. Самым образцовым стал мистер Джо, как все мы его звали. Он не только выполнял все свои обязанности, но еще и баловал нас ароматнейшими карри по воскресеньям. Как правило, лучшими сиделками оказывались женщины и мужчины старшего возраста, обученные в прежнюю, более дисциплинированную эпоху либо получившие более профессиональное образование, или люди, которым тоже пришлось столкнуться с подобными проблемами. Среди них были и такие, кто начинал многообещающе, но на деле не выдерживал физического напряжения. Что касается подавляющего большинства, то для них понятия «профессиональная дисциплина» и «отзывчивость» не имели значения, главным был только личный интерес. Наши рассказы о тяжелых месяцах до их прибытия ничего не значили для них, и они ни на миг не задумывались, в каком стрессе мы все время жили. Конечно, семи-восьмичасовая смена могла быть очень напряженной, но после смены медсестра могла уйти домой и там отдохнуть. У членов семьи такой возможности не имелось.

Распространенной проблемой было то, что медсестер, как и соцработников до них, вводила в заблуждение наша обстановка. Мы жили в большом доме, и они делали вывод, что мы очень богаты. Осторожные попытки объяснить, что мы снимаем жилье у университета, оставались без внимания. Особенно непоколебима в своем мнении была одна медсестра, которая считала наши бытовые условия и профессорскую должность Стивена следствием богатства и власти. Однажды поздно вечером она пришла на кухню, где я готовила стол к завтраку, и без всякого стеснения попросила меня организовать ей бесплатное обучение в университете. Я не была уверена, правильно ли ее поняла, и попросила повторить просьбу еще раз перед Стивеном, который уже лежал в кровати. Мы зашли к Стивену в комнату, и, стоя около его кровати, она повторила свою просьбу. Я начала объяснять, что, скорее всего, произошло какое-то недопонимание, что у меня не было такого влияния в университете, а мое положение не давало мне возможности получить для нее стипендию. Услышав это (как раз пробило полночь), она начала кричать и извиваться, топать ногами и бить себя в грудь, кружась вокруг постели Стивена в сумасшедшем воинственном танце. Я побежала к телефону, позвонила Джуди, и она сразу же приехала, чтобы хитроумно и деликатно выманить завывающую страдалицу из дома. Та продолжала выражать свое недовольство и грозить судом уже с улицы, пока я звонила в агентство и просила прислать кого-то на замену.

Другая сиделка, грустная одинокая женщина, с которой мы хорошо поладили, оказалась алкоголичкой. Она не только угощалась осторожно вымеренными порциями ликера из нашей скромной коллекции в глубине кухонного шкафа, но и подбирала всю мелочь, лежавшую то тут, то там в доме. При ее внезапном отъезде таксист, отвозивший ее в аэропорт, по случайности оказался знакомым Джуди. Он рассказал, что она заплатила за поездку – а это около 45 фунтов – монетами в два и пять пенсов; более того, всю дорогу она делилась с ним интимными подробностями нашей жизни. А она могла видеть абсолютно все, что происходило в нашем доме, так как об уединении не могло идти речи. Было практически невозможно поговорить с кем-то наедине, а уж тем более о личных вопросах, будь то Стивен или кто-то другой, не обсудив заранее время разговора, а затем не попросив сестру покинуть комнату на пять минут.

Времени всегда было мало, а разговоры со Стивеном проходили медленно, поэтому у меня вошло в привычку готовиться к ним заранее. Я надеялась, что короткой согласованной речью я упрощу решение вопроса, чего бы он ни касался: финансов или семейных дел. Стивен был против такого подхода, опять же подозревая ущемление его прав. Он настаивал на возвращении к первопричинам и оспаривал каждый мой аргумент, оставаясь уверенным в превосходстве своих доводов. В итоге мы каждый раз делали из мухи слона, и мой жизнерадостный, оптимистичный настрой, с которым я входила в комнату, мгновенно сменялся чувством разочарования и поражения. В то время как Стивен обрел возможность говорить, я снова начала нервничать и замкнулась, была не уверена в себе и настолько сомневалась в своих суждениях, что перестала их озвучивать. Я стала жертвой психологического давления так же, как Стивен – жертвой болезни. Я наблюдала за тем, как шел этот процесс, но ничем не могла на него повлиять, поскольку он был неотъемлемой частью всей ситуации. Я попала в ловушку, два-три раза в неделю мне даже снились кошмары, всегда одни и те же: меня похоронили заживо, и я оказалась под землей без возможности выбраться.

В отчаянной попытке остановить мятежные действия медсестер мы с Джуди решили предоставить им униформу: сиделки часто жаловались, что их одежда постоянно пачкается разными жидкостями. Одна из самых старших медсестер смогла достать подержанные белые халаты и принесла нам их около дюжины. Белый халат с поясом и пряжкой будет смотреться красиво и официально, думали мы: медсестры из агентства всегда носили униформу, поэтому казалось логичным, что и наши медсестры будут ее носить. Униформа также могла помочь провести четкую черту между персоналом и семьей и, как мы надеялись, внушить некоторое чувство профессиональной дисциплины. Однако Стивен не позволил одеть медсестер в халаты: он хотел сохранить иллюзию, что его сиделки – это просто друзья. С тех пор медсестры могли носить все, что им вздумается. Иногда они так одевались и красились, будто работали на углу улицы в квартале Сохо, а не в доме тяжелобольного кембриджского профессора и его семьи.

Люси вскоре привыкла, что медсестры могут подойти и забрать у нее прямо из-под носа утреннюю газету, которую она читала за завтраком перед школой (шел учебный год перед экзаменами на базовый уровень). Уже в порядке вещей была церемония ожидания Стивена, когда он появлялся к завтраку на десять минут позже. Очень быстро все остальные члены семьи превратились в граждан второго сорта, словно мы были низшими из низших и существовали где-то у подножия социальной лестницы, на верхней ступени которой этакие Флоренс Найтингейл[157] прислуживали Хозяину Вселенной. Где-то посередине располагалось несколько промежуточных каст: студенты, ученые и компьютерные инженеры – все они были, конечно же, намного важнее, чем мы. Когда одна из медсестер, Элейн Мэйсон, спросила меня, почему я не оставила преподавание, не посвятила все время уходу за больным и не научилась пользоваться отсосом для трахеотомической трубки, чтобы иметь возможность самой сидеть со Стивеном, мне стало очевидно, что всех, у кого в этом доме не было медицинского образования, записали в презренные невежды. Легкость, с которой Элейн Мэйсон судила о серьезных вещах, основываясь на своей евангелической убежденности – словно она выражала божью волю, – приводила в замешательство. Когда она небрежно заявила в присутствии Стивена, что присматривать за ним намного проще, чем растить ее собственных двоих сыновей, я чуть было не указала ей на тот факт, что за Стивеном она присматривала всего две смены в неделю. Все эти высказывания сильно напоминали мне легкомысленные суждения Хокингов, с которыми я сталкивалась в прошлом. Она была очень хорошей сиделкой, поэтому я старалась не принимать близко к сердцу ее бестактные высказывания, относясь к ним с подобающей случаю отстраненностью.

Я стала жертвой психологического давления так же, как Стивен – жертвой болезни. Я наблюдала за тем, как шел этот процесс, но ничем не могла на него повлиять, поскольку он был неотъемлемой частью всей ситуации.

Перед лицом этой самодовольной псевдофилософии я находила еще большее утешение в своей принадлежности к церкви Святого Марка. Я внимательно слушала проповеди Билла Лавлеса и его напарника, ученого и в прошлом миссионера Сесила Гиббонса, который в своем преклонном возрасте поставил себе целью быть в курсе всех научных достижений и интерпретировать их в религиозном контексте. Они всегда находили нужные мне слова – взвешенные и значимые – о страдании, о месте человека в мироздании, о добре и зле. Руководствуясь этим, я начала создавать свою простую философию о преградах, стоящих на пути к вере, осознав главное: свободная воля – это основное условие человеческого существования. Если бы вера в Бога изначально была в нас заложена Создателем, человеческая раса являлась бы просто группой машин, не способных к эволюции мысли и не имеющих желания открывать новое. Зло же, как мне виделось, всегда сводилось, пусть косвенно и туманно, к человеческой жадности и эгоизму – хищническим животным инстинктам, продиктованным необходимостью выживать в далеком прошлом, задолго до развития более высокого интеллекта и зарождения самосознания. Эгоистичное, инстинктивное поведение – корень зла – находится вне влияния Бога именно из-за того, что свободная воля не допускает Его вмешательства. Бог не мог предотвратить страдания, но мог облегчить их воздействие на человека, вернув надежду, мир и гармонию. По-прежнему оставался вопрос с болезнью, прогрессирующей, неизлечимой, парализующей и опустошающей, – вопрос, который не вписывался в мою систему. Хотя можно было допустить, что болезнь иногда оказывается результатом, пусть и отдаленным, людской склонности совершать ошибки, в диагнозах или лечении, в тех или иных обстоятельствах или условиях. Если причиной болезни Стивена действительно стала нестерильная прививка от оспы в начале шестидесятых, то тогда моя теория действовала. Что касается хаоса, который воцарился в нашем доме, то оставалось только надеяться, что если не терять веру и продолжать стараться изо всех сил, то однажды наступит светлое, спокойное будущее.

Джуди оказалась в осаде на административном фронте. Она готовила и согласовывала график дежурств на месяц вперед, а затем обнаруживала, что ее тщательный план оказывался таинственным образом переиначен и реальный рабочий график далек от того, что она подготовила и распределила. Ни я, ни она никогда не знали, кого нам ждать в ту или иную смену. Система необъяснимым образом рушилась, и приходилось вызывать сиделку из агентства. Уставшие и разочарованные этими непредвиденными и часто избыточными сложностями, сопровождавшими наши усилия по возвращению Стивена в семью и общество, мы с Джуди организовали несколько собраний, чтобы раз и навсегда расставить все точки над i. До Джуди дошли слухи о том, что, кроме вмешательства в установленное расписание дежурств, смута среди персонала поднималась и в сферах, не имеющих никакого отношения к графику работы.

Дотации от Фонда Макартуров приходили раз в полгода. Следовательно, раз в полгода бухгалтерия университета оформляла отчеты для доверителей фонда о том, на что были потрачены выделенные средства, а я предоставляла медицинский отчет о состоянии здоровья Стивена и новый запрос о предоставлении гранта на следующие полгода. В моем втором письме к Фонду в марте 1986 года я сообщила о том, как мы собственными силами набрали команду медсестер, организовав серию объявлений в местной газете. Я также указала на «неописуемые проблемы», к которым привел этот метод, из-за чего мы часто были вынуждены прибегать к услугам агентств, что привело к значительному превышению затрат на услуги сиделок по сравнению с планом. Дотаций фонда, хоть они и были весьма щедрыми, хватало только на покрытие этих счетов. И уж конечно, фонд не мог обеспечить запросов о повышении зарплаты, спровоцированных появившимся среди сиделок смутьяном, которому Джуди и хотела дать отпор на первом собрании. Поблагодарив всех собравшихся за помощь, я рассказала, каким образом мы получаем и распределяем финансы, в надежде, что они смогут осознать, с какими трудностями нам приходится сталкиваться. Я обратила их внимание на то, что счета за услуги сиделок поднялись до 36 тысяч фунтов в год, а деньги эти приходили к нам из Соединенных Штатов. Я также подчеркнула, что каждый раз мы не знаем, получим ли мы следующую дотацию. По этой причине мы не могли предложить медсестрам ничего, кроме временного трудоустройства на неполный рабочий день, и именно так и было указано в объявлении. Следовательно, у нас не имелось оснований выплачивать больничные, отпускные, пенсии и другие бонусы, которые они начали требовать.

После чего уже в относительно спокойной атмосфере мы переключились на более насущные вопросы: корзины для грязного белья, вешалки для полотенец, улучшение освещения, пользование полками и так далее, вплоть до ремонта выбоин на проезжей части. Мы с Джуди воспользовались возможностью раздать всем Кодекс деловой этики совета медсестер Великобритании и призвали всех обратить внимание на его четырнадцать пунктов. Эти рекомендации имели тот же успех, что и мои просьбы помочь сделать дом – наш дом – счастливым и спокойным местом как для Стивена, так и для наших детей.

5. Восставший из пепла

Несмотря на суматоху, привнесенную в наш дом нашествием извне, Стивен восстал, словно феникс из пепла, и уже в начале декабря 1985 года стал чувствовать себя достаточно хорошо, чтобы совершать короткие вылазки в университет. Поначалу я возила его туда на машине, но вскоре, если погода позволяла, он стал ездить туда сам на кресле по привычному маршруту через Задворки, с единственным отличием: отныне вместо преданного студента его сопровождала медсестра. Эти передвижения занимали теперь гораздо больше времени, ведь пациента следовало тщательно подготовить перед выходом из дома. На спинку кресла нужно было прикрепить большое количество необходимых приспособлений, что придавало всему устройству невероятно неуклюжий вид. Увешанное странными громоздкими приборами, словно повозка жестянщика, кресло вмещало в себя казавшегося крошечным человека, который бесстрашно мчался в нем на битву за восстановление власти над своей научной сферой.

Было неразумно слишком долго концентрироваться на слабости Стивена, хотя и трудно удержаться, и не предаться желанию сентиментальной избыточной опеки: многие попали в эту ловушку. Некоторые из нас старались достичь баланса между глубоким сочувствием к почти исчезнувшей, субтильной физической оболочке Стивена и отчасти зловредным заигрыванием с его огромной психологической и интеллектуальной силой. Этот хрупкий баланс, необходимый для здоровой семейной жизни, где никто из членов семьи не должен претендовать на более важную роль, чем другие, стало невозможно сохранить. В лучшем случае результатом нашей работы над собой было нервное внимание к каждой мелочи в уходе за Стивеном и здоровый скептицизм по отношению к самым нелепым и возмутительным из его высказываний. Например, по воскресеньям Джонатан обычно приносил готовый карри из магазина. Стивен, всегда столь недоверчивый и нервный по отношению к моей старательно приготовленной безглютеновой домашней пище, по воскресеньям всегда с большим аппетитом съедал полную тарелку карри, не задумываясь о том, как и из чего он приготовлен. Мы с детьми воспринимали эту вопиющую непоследовательность оправданным поводом для того, чтобы немного его поддразнить.

Не понимая тонкостей наших со Стивеном отношений и не умея отличить телесное от духовного, медсестры, со своей стороны, часто относились к Стивену с излишней сентиментальностью.

Воскресные ужины были также временем для дискуссий на всевозможные темы. Как правило, на отвлеченные разговоры не было времени, но в расслабленной атмосфере за воскресным ужином – а иногда и за обедом, когда Роберт, вернувшийся на учебу в Кембридж в 1987 году, приглашал своих однокурсников к нам хорошенько подкрепиться, – вопросы науки и религии становились темой основательной, добродушной беседы. Сесил Гиббонс как-то сказал в одной из своих проповедей, что при выборе рабочей гипотезы в научном исследовании совершается такой же «скачок веры», как и в религии. Стивен обычно ухмылялся при упоминании о религии и вере, хотя в один исторический момент он, на удивление всем, признался, что, как и в религии, в его исследованиях Вселенной требовался такой скачок. В его научной сфере «скачок веры» – или вдохновенная работа мысли – концентрировался на выборе модели Вселенной, теории или формулы, которые могли бы стать подходящим предметом исследования. Затем, на стадии эксперимента, теории проверялись на соответствие наблюдениям. Если повезет, гипотеза – или скачок веры – может быть, по словам Ричарда Фейнмана, «временно не ошибочной». Ученому нужно полагаться на интуицию, оценивая правильность своего выбора, иначе он может потерять годы в бессмысленных поисках, которые точно приведут его к ошибочным выводам. Дальнейшие попытки вывести Стивена на разговор о серьезных материях в науке и религии были встречены загадочной улыбкой.

Не понимая тонкостей наших со Стивеном отношений и не умея отличить телесное от духовного, медсестры, со своей стороны, часто относились к Стивену с излишней сентиментальностью. Это было проявлением игнорирования сохранности его интеллекта и подрывало мои попытки установить разумный баланс. Для них он стал идолом, неподвластным критике и даже здоровому скептицизму, который сохраняли медсестры из психиатрического отделения. Они видели лишь трагедию болезни, а не победу над ней, потакая каждой прихоти пациента и воспринимая любую шутку как оскорбление их идола.

Ту же сентиментальную ошибку совершил ранее, в 1985 году, художник, назначенный совместно колледжем и Национальной портретной галереей написать портрет Стивена. Портреты, представленные в то лето, показывали страдания тела, с явственной неестественностью втиснутого в кресло, но не смогли передать силу воли и гениальность, с такой убедительностью проявляющиеся в строении лица и сиянии глаз. Я считала, что эти портреты искажали всю суть ситуации, и говорила об этом – к недовольству их авторов. Так или иначе, в начале 1986 года огонек уверенности опять появился в глазах Стивена, когда тот снова смог передвигаться и занял свою никем не оспариваемую должность на факультете. Последствия долгого периода болезни были чем-то схожи с тем, как Ньютон пережил отстранение от Кембриджа, когда университет был закрыт из-за чумы в 1665 году. В уединении особняка Вулсторп около Грантема Ньютон посвятил время размышлениям и расчетам, необходимым для проработки теории тяготения. В те месяцы, когда Стивен был еще слишком слаб, чтобы выходить из дома, он освоил новый компьютер с тем же непоколебимым упорством, с каким заучивал наизусть формулы, когда в начале шестидесятых потерял способность писать.

Несмотря на потерю голоса, он понял, что получил более совершенный способ коммуникации. Он мог общаться с кем угодно, не только с небольшим кругом родственников и студентов, как было раньше, и ему уже не требовалось присутствие студента, чтобы адаптировать его лекции. Увеличив громкость динамиков, он мог так же, как и любой другой, эффективно общаться с аудиторией, а возможно, и более успешно, чем другие. Его синтезированная речь была медленной, поскольку требовалось подбирать слова, но в этом не заключалось ничего особенного, так, как и раньше он взвешивал каждое слово перед тем, как его произнести. Стивен всегда долго обдумывал свои высказывания, чтобы избежать клише или бессодержательности и быть уверенным, что последнее слово всегда будет за ним.

Он получил возможность не только самостоятельно выражать свои мысли, вести лекции и писать письма, но и продолжать работу над книгой. Его бывший студент Брайан Витт за прошедшие месяцы занимался последовательной организацией материала, а после выздоровления Стивена продолжал помогать с диаграммами и поиском исследовательского материала, но сам проект полностью вернулся под контроль Стивена. Книга была стимулом для использования всего потенциала компьютера: с помощью него он мог печатать обновленные версии рукописи, прорабатывая предложения американского издателя. Издание книги становилось все ближе к реальности: было похоже на то, что нам не только не придется выплачивать аванс – мы в които веки оказались близки к финансовой стабильности. Мы не рассчитывали на то, что книга принесет нам богатство, но она обещала стать источником постоянного дополнительного дохода, ознаменовав тем самым конец экономии длиной в четверть века.

Дома я пыталась совмещать личные интересы, преподавание, музыку и заботу о детях с утомительными запросами своевольных медсестер. С верной помощью Джуди я предотвратила надвигающийся хаос, проводя еженедельные собрания с новыми кандидатами и отвечая на запросы по благоустройству от уже имеющегося персонала. Мы понимали, что стали козлами отпущения для разочарованных медсестер, которые не могли отыгрываться на самом Стивене. Я рассказала о наших затруднениях старой подруге, которая читала лекции для медсестер. Синдром был ей знаком. «Медсестры, как солдаты, натренированы действовать, а не думать, – сказала она. – Если есть пациент, нуждающийся в уходе, их основная обязанность – ухаживать за пациентом в первую очередь. Они действуют на сугубо физическом уровне, не включая ум. Воображение – не то свойство, которое ценится среди медсестер». Эти слова прояснили суть проблемы, но не очень успокоили меня, поскольку стало понятно, что медсестры действовали на противоположном по отношению к нам полюсе и, как бы мы ни пытались найти компромисс, к нему было нельзя прийти по определению.

В это время Стивен праздновал свое возвращение к нормальной жизни. Непосредственно в тот момент это выразилось в походе на пантомиму в день его рождения и на вечеринку, организованную колледжем, два дня спустя. На следующий год он планировал снова начать путешествовать, совершенно забыв про горький опыт поездки в Женеву. Осенью он собирался посетить Париж и Рим, а до этого, в июне, должна была состояться экспериментальная поездка на остров недалеко от Швеции на конференцию по физике частиц. Как все это совершить, было отдельным вопросом, особенно потому, что даты конференции в Швеции совпадали с первыми выпускными экзаменами Люси, а я не хотела оставлять ее одну в такой решающий момент.

Мое внимание окончательно переключилось со Стивена на Люси в 1986 году. В марте она отправилась в поездку со школьной группой в Москву, но не в сопровождении своей воодушевленной учительницы русского языка, на что мы все рассчитывали. Каждый год у Веры Петровны была традиция одевать своих подопечных как человечков Мишлен[158]: в многослойные одежды из секонд-хендов и с распродаж. В Москве девочки заходили в гости ко всем ее друзьям и знакомым, расставаясь с благотворительными одеяниями в их квартирах, слой за слоем. Однако в 1986 году ей впервые отказали в визе, поэтому в этот раз группа отправилась в Москву и Ленинград в сопровождении преподавателей, не говорящих по-русски. Результатом этого стала катастрофа: когда Люси заболела, ей пришлось обходиться только своим знанием языка. Испугавшись, что ее заберут в больницу и оставят там навсегда, она никому не сказала, что плохо себя чувствует, ничего не ела и держалась за живот все десять дней. Вернувшись домой с высокой температурой и мучительной болью в животе, она была настолько больна, что отправилась прямиком в кровать. Вызванный на дом доктор поставил диагноз: острый аппендицит. И снова мы шли по хорошо знакомым коридорам Адденбрукского госпиталя и сидели на тех же пластиковых стульях, только с той разницей, что сейчас это был воспаленный аппендикс, а не затруднение проходимости дыхательных путей. На следующий день нам сообщили, что Люси уже поправляется и что ей очень повезло, что аппендикс не прорвался в Москве.

Здоровье Стивена постепенно улучшалось, и я решила вернуться к своим старым занятиям, особенно к пению в церковном хоре в составе ансамбля, в котором я состояла в начале восьмидесятых.

Когда на улице потеплело, исчезли некоторые специфические сложности, характерные для зимы. Жизнь начала вновь приобретать хотя бы некоторую видимость прежней гармонии, которая в тот раз далась нам так непросто. Твердо уверенная в том, что дом должен оставаться домом, я пыталась отодвинуть проблемы, связанные с постоянным присутствием медсестер, на задний план, притворяясь, как мы часто делали в прошлом, что это просто еще одно незначительное неудобство. Мы снова устраивали ужины и коктейльные вечеринки для гостей из научного круга, участвовали в местных мероприятиях в школе и церкви. Тим пригласил на день рождения семнадцать одноклассников, и на какое-то время все внимание гостей захватило старое доброе шоу Панча и Джуди[159], а остальной вечер мой отец по давней традиции развлекал всех музыкальными играми у фортепиано.

Здоровье Стивена постепенно улучшалось, и я решила вернуться к своим старым занятиям, особенно к пению в церковном хоре в составе ансамбля, в котором я состояла в начале восьмидесятых. Поскольку репетиции ансамбля проходили каждую неделю в часовне колледжа Гонвиля и Каюса с разрешения декана Джона Стерди, это занятие было легко совместить с передвижениями Стивена. В сопровождении медсестры он обедал в колледже, пока я пела в часовне – или, скорее, пыталась хоть немного попеть в перерывах между бесконечными простудами. Обычно он появлялся в часовне после обеда, чтобы послушать последние аккорды, а затем мы вместе шли домой. Люси становилась все более независимой, все чаще проводила свободное время в театре – и все реже дома.

Вместе со Стивеном в Швецию должны были ехать три медсестры и врач, что полностью исчерпало дотацию фонда Макартуров. С другой стороны, это был выгодный вклад, поскольку Марри Гелл-Ман, один из вкладчиков фонда, тоже участвовал в конференции. У него появилась возможность увидеть собственными глазами, насколько тяжелым было состояние Стивена и насколько дорогие медицинские услуги нам требовались, чтобы поддерживать его и давать ему возможность сделать свой вклад в физику. В моей следующей заявке фонду в сентябре 1986 года я смогла сделать ссылку на нашу встречу с Марри Гелл-Маном и дать отчет о состоянии Стивена, которое хоть и стабилизировалось, но по-прежнему требовало большого объема профессиональной медицинской поддержки: я предположила, что помощь понадобится на неопределенный период. С этих пор фонд Макартуров согласился оплачивать расходы на медицинские услуги для Стивена на постоянной основе и принял мое объяснение, что Национальная служба здравоохранения организовывает только один короткий визит участковой медсестры для проверки наличия медикаментов, один визит семейного врача в неделю, одну восьмичасовую смену из двадцати одной и дополнительную помощь с купанием пару раз в неделю.

Маленький пешеходный остров Марстранд на западном побережье Швеции оказался прекрасным местом для того, чтобы идущий на поправку ученый мог размять свои умственные мышцы. Пока Стивен и его коллеги постигали Вселенную с помощью траекторий элементарных частиц, я отдыхала, радуясь спокойствию и одиночеству, гуляя по каменистым бухтам и лесным тропинкам, где в июне все еще цвели нарциссы, а солнце светило до позднего вечера. Свобода тех нескольких дней в Швеции стала редкой роскошью, но не столь редкой, какой могла бы быть без неожиданной помощи матери Стивена после смерти его отца в 1986 году. Отец Стивена был сложным пациентом на последних стадиях болезни: отчаяние из-за невозможности двигаться слишком тяготило человека, который в молодости самостоятельно пересек на машине всю Африку, чтобы вступить в армию в начале Второй мировой войны, а в свои семьдесят мог уходить в недельные походы по горам Уэльса. Его похороны стали печальным окончанием выдающейся, но все же недооцененной карьеры в области тропической медицины. Я предполагала, что я не единственная, чьи чувства по отношению к этому человеку были весьма неоднозначными. Я восхищалась им и уважала его, так как он мог казаться разумным и внимательным, даже благодарным, но он также бывал холодным и замкнутым.

После его смерти Изабель стала менее строгой и жесткой и начала проявлять некоторые признаки эмпатии. Казалось, ей не терпелось разделить переживания нашей семьи; ее по-новому полюбили дети за ее хладнокровно-саркастическое чувство юмора и покладистый нрав: она ничего от них не требовала. Она с удивительным пониманием и благосклонностью отнеслась к моим отношениям с Джонатаном, словно в конце концов осознала, что он не был намерен разрушать семью, а, напротив, искренне поддерживал нас всех, включая Стивена. Я была благодарна за ее помощь и понимание, особенно когда она предложила последить за домом, чтобы мы могли возобновить нашу традицию уезжать на каникулы в походы на континент. Если мне были обещаны две недели летнего отпуска вдали от бледного подобия жизни в моем доме, где я отвечала буквально за все семь дней в неделю минимум сорок девять недель в год, пытаясь все успеть и угодить всем живущим в доме, то я, пожалуй, согласна была собраться с силами и продолжать выполнять свои обязанности, какими бы тяжелыми они ни были. В конце отпущенного мне времени я безоговорочно вернулась к Стивену.

Словно феникс, в Швеции Стивен благополучно расправил свои крылья и хотел использовать их снова и снова. В сентябре его бродячий цирк, в который теперь в качестве личного ассистента Стивена был принят молодой выпускник физического факультета, отправился на конференцию в Парижской обсерватории в Медоне, где работал Брэндон Картер. Я была рада провести время с Люсетт, рассказывая все новости, накопившиеся за год, и там же я оказалась в давно забытой роли – шофером и переводчиком для всей честной компании. По крайней мере, медсестры могли услышать, что я хоть на что-то годна – если этого до сих пор не было заметно.

Всего через месяц мы снова находились в Риме, где Стивена ждал прием в Папской академии наук, хотя он по-прежнему проповедовал крамольное учение о том, что у мира нет ни начала, ни конца. С нами приехал Тим, а также эшелон медсестер и молодой личный ассистент, в чьи обязанности входило следить за компьютером и технической частью лекций Стивена. Мы постарались выбрать медсестер-католичек, которые, как мы думали, смогут оценить всю значимость события. Нам повезло: две самые надежные и приятные медсестры, Пам и Тереза, были католичками и очень обрадовались приглашению. Однако нам требовались три медсестры, а далеко не все были так приятны, как они. В самую последнюю минуту с нами согласилась поехать Элейн Мэйсон, да и то лишь после того, как мы заверили ее, что папе не понадобится жать руку: такое поведение было против ее принципов.

У меня не было религиозных предрассудков, я приехала в Рим с открытым сердцем и душой. Папа поразил мое сердце и ум: я чувствовала, что, несмотря на занимавшую его ум политику и некоторый догматизм, он искренне переживал за тех, с кем встречался, и продолжал молиться за них.

Вторая поездка в Рим прошла более официально по сравнению с первой, в 1981 году. Однако погода была лучше, как и оказанный нам прием. Нас поселили в более комфортабельном отеле, ближе к Ватикану, а для жен и детей организовали экскурсии по художественным музеям на время, пока ученые беседовали в главном здании Академии эпохи Ренессанса. Кульминацией поездки стала аудиенция папы Иоанна Павла II, куда были допущены все сопровождающие Стивена. Положив руку на голову Тима, папа тихо говорил со мной и Стивеном, сжимая наши руки и давая нам благословение. Затем он пожал руки всем остальным, и никто не сопротивлялся. Меня глубоко тронула его теплота, мягкие большие руки и святость, исходящая от его сияющих голубых глаз. У меня не было религиозных предрассудков, я приехала в Рим с открытым сердцем и душой. Папа поразил мое сердце и ум: я чувствовала, что, несмотря на занимавшую его ум политику и некоторый догматизм, он искренне переживал за тех, с кем встречался, и продолжал молиться за них.

Вдохновленный успешными пробными поездками по Европе, Стивен не знал предела в своих устремлениях. В декабре того же года он вылетел на конференцию в Чикаго, чтобы восстановить свое положение в международном научном сообществе. В те дни он путешествовал, словно арабский шейх, окруженный толпами прислуги, медсестер, студентов, с личным ассистентом и периодически с тем или иным коллегой. У него было так много багажа, что колеса лимузинов, которые приезжали, чтобы умчать его в аэропорт, зачастую с трудом поворачивались, выкатываясь на улицу. Авиалинии научились относиться к Стивену с уважением, уже как к ценному, а не проблемному клиенту, и окружали его почтением, которое мне очень пригодилось бы двадцать лет назад, когда я пыталась ухаживать за Стивеном и крошечным ребенком одновременно. Сейчас же – вот незадача! – мое присутствие при международных перелетах было почти формальным. Я чувствовала себя одиноко среди всех этих чужих людей и часто брала с собой за компанию Тима, как когда-то возила с собой маленького Роберта. Тим прекрасно справлялся со своей ролью. Ему нравилось летать, и, когда самолет набирал скорость для взлета – самый неприятный для меня момент, – он восторженно твердил: «Быстрее, быстрее!» – рассеивая все мои страхи своим заразительным возбуждением. В этих путешествиях я многому могла научить его, многим заинтересовать, в том числе изучением романских языков. В Испании, терпеливо и без тени соперничества, он научил меня играть в шахматы, чего никогда не мог сделать его отец.

6. Математика и музыка

Хотя полгода назад шансы Стивена на поправку были ничтожны, он вновь сбил с толку пессимистов: выжил и вернулся на передовую линию фронта научной деятельности, разрабатывая теории на основе смутных предположений о воображаемых частицах, путешествующих в воображаемом времени в зеркальной Вселенной, которой не существовало нигде, кроме как в сознании ученых. Феноменальное воскрешение Стивена и последовательные трансформации диагноза вдохновили его на еще более интенсивный труд. Он снова путешествовал, как по Земле, так и во Вселенной, куда и когда хотел. Более того, уже через год после первых болезненных попыток освоиться с механизмом компьютера и осторожного возвращения на факультет, он закончил вторую редакцию своей книги и теперь думал над названием. Состояние его здоровья оставалось нестабильным и было предметом постоянных переживаний, но с ним рядом всегда находилась его мини-больница со всеми приспособлениями современной медицины и круглосуточной сестринской помощью. Медсестры освоили порядок действий в случае замены трахеотомической трубки, а курс принятия препаратов отслеживал сам Стивен, поскольку справедливо считал, что знает свою болезнь лучше всех докторов.

У нас появилась еще одна медсестра – высокая, аристократичная Амарджит Чохан родом из Пенджаба. Ночью она работала в операционных театрах Адденбрукского госпиталя, а днем (и в свободное время) приходила ухаживать за Стивеном. В одиночестве, далеко от дома, будучи жертвой плохо скрываемого расизма, она очень привязалась к нам, что вскоре начало вызывать нападки других медсестер. Стивену льстило то, что он оказался ценным призом в битвах между самыми легкомысленными и непрофессиональными из сиделок за его расположение. Он увлеченно следил за их распрями. В Испании мы с Тимом были в шоке от того, как медсестра без зазрения совести прилюдно флиртовала со студентом, а затем чуть не подралась с другой медсестрой по какому-то мелкому поводу. Словно надвигающийся шторм, соперничество между самоуверенными сиделками, каждая из которых настаивала на превосходстве собственного метода ухода, угрожающе нарастало. Это по-прежнему утомляло нас дома и заставляло краснеть на публике.

В 1987 году состоялось событие, которое, наряду с воображаемыми траекториями и иллюзорными Вселенными, захватило воображение Стивена и всех тех, кто вращался по орбите вокруг него. Это было празднование трехсотлетия книги Ньютона «Принципы математики», в честь которого в Кембридже была проведена международная конференция. Стивен, конечно, находился в центре событий, поскольку, будучи Лукасовским профессором, продолжал ньютоновскую традицию в передовых космологических исследованиях. Его работа была логическим продолжением ньютоновской физики с учетом влияния теории относительности Эйнштейна.

Исаак Ньютон появился на свет в 1642 году, в год смерти Галилео и за триста лет до рождения Стивена. Хотя он получил консервативное образование в средней школе Грантема и в Тринити-колледже, его наиболее значимая работа «Принципы математики» напрямую вытекала из принципов механики и математики Рене Декарта, великого французского философа XVII века. В 1660-х годах в Кембридже теории Декарта вызвали «такую суматоху, недовольство, запреты на чтение его работ, словно он оскорбил само Евангелие. Однако все наиболее проницательные сотрудники использовали его знания». Ньютон увез знания Декарта к себе в особняк Вулсторп сразу после окончания университета в начале эпидемии чумы. Именно во время необычайно творческого периода в Вулсторпе Ньютон в свои двадцать три года разработал три важнейшие теории: математический анализ, теорию тяготения и теорию природы света.

В результате несчастливого детства Ньютон порой был властным и неискренним. Он заработал репутацию мстительного человека из-за отношений с немецким философом Готфридом Лейбницем, который заявлял, что открыл математический анализ первым.

Возможно, Ньютон очень «проницательно» освоил теории Декарта, однако не проявил такой же проницательности при публикации результатов, к которым привели его эти теории. «Принципы математики» были в конце концов изданы в 1687 году с настояния Сэмьюэла Пипса, президента Королевского общества, и Эдмунда Галлея, молодого астронома. В его magnum opus[160] Ньютон не только предложил закон всемирного тяготения, предсказав эллиптическое движение планет вокруг Солнца, но и разработал сложнейшие формулы этого движения. Именно в «Принципах» математика ставится на службу физике и неуклонно применяется к видимому миру. «Оптика», другая великая работа Ньютона, также разрабатывалась в годы чумы, но не была издана до 1704 года. В ней свет описывался как спектр цветов, вкупе дававших белый, который, в свою очередь, можно было разделить на семь составляющих. Ньютон поставил призму на пути солнечного луча и наблюдал, как свет входил в нее и дробился на цвета радуги, проецируя на противоположной стене не круглое солнце, а продолговатое изображение из семи цветов, от синего до красного, которые расходились веером «соответственно степени их преломления». Вдохновение для «Принципов математики» пришло от упавшего яблока в саду особняка Вулсторп, тогда как «Оптика» появилась благодаря чисто коммерческим интересам: нужно было починить линзу в телескопе, потомке того инструмента, который Галилео впервые направил в небеса зимой 1609 года. Хотя Ньютон охарактеризовал себя как естествоиспытателя, его можно назвать первым великим математиком и физиком современности.

В результате несчастливого детства Ньютон порой был властным и неискренним. Он заработал репутацию мстительного человека из-за отношений с немецким философом Готфридом Лейбницем, который заявлял, что открыл математический анализ первым. Ньютон открыл математический анализ, названный им флюксиями, в ходе поисков универсального метода математических вычислений, необходимого для работы с динамикой планетарного движения. Метод сразу же был применен в теории тяготения, однако Ньютон не сделал ничего, чтобы опубликовать результаты исследования, а затем оказался ужасно оскорблен, когда Лейбниц опубликовал свое независимое исследование в 1676 году. Однако была у этого озлобленного гения скромность, которая мне импонировала. Когда он писал о своей роли в науке и рассуждал о своей важности, чувствовалась его неуверенность в собственной значимости: «Не знаю, каким я предстаю миру, но себе я кажусь маленьким мальчиком, играющим на морском берегу и развлекающим себя поисками гальки поровнее или ракушки симпатичнее обычного, в то время как передо мной простирается огромный неизведанный океан правды». Именно фразу «собирание ракушек на пляже» использовал Стивен в 1965 году, чтобы выразить свое презрение к средневековой науке.

На своем пляже Ньютон перебрал все камешки до единого. Хотя современники говорили, что у него отсутствовал слух, в 1667 году он разработал теорию музыки. Трактат «О музыке» был довольно незначительным и не содержал ничего нового. В нем Ньютон рассматривал вопросы изменения тональности и сравнивал чистые и равные темперации в логарифмических терминах. С помощью музыки он также провел синэстетические аналогии между семью нотами диатонической гаммы и семью цветными полосами в спектре, сравнивая ширину цветных полос с семью струнами, без которых невозможна гамма.

Музыка находилась весьма далеко от сферы интереса Ньютона, но с учетом всех других причин его теоретический интерес к ней был настолько силен, что он оправдал решение отпраздновать его трехсотлетие прослушиванием музыки того времени. Другой причиной служил тот факт, что изначально гений Ньютона был пробужден новым подходом к науке, пришедшим из Франции. Во время эпохи Реставрации монархии в 1660 году волна энтузиазма по отношению к инновационному французскому стилю в музыке пришла в Англию с Карлом Вторым, вдохновив другой гений того времени – Генри Перселла. Поскольку, наряду с произведениями Баха и Генделя, музыка Генри Перселла входила в репертуар Кембриджского камерного оркестра музыки барокко, музыка этого периода в его исполнении оказалась самым подходящим развлечением для делегатов конференции по случаю трехсотлетия Ньютона. Как бы ни хотел того Стивен, посещение «Кольца нибелунгов» было за пределами возможностей. Престижное событие проходило в Тринити-колледже, что дало нам большое преимущество: мы смогли привлечь долгожданных спонсоров для оркестра. Это позволило Джонатану поставить свое музыкальное дело на более прочную опору, а также сделать запись программы под названием Principia Musica[161].

Снова Стивен, Джонатан и я пришли к синтезу наших разнонаправленных талантов и интересов. Хотя современная квантовая физика находилась выше моего понимания, я могла изучать ньютоновскую физику, в целом понимая ее идеи, пусть не совсем ориентируясь в математике, и могла быть полезной при связи математических и музыкальных аспектов самого крупного мероприятия того лета. Мне нравилось заниматься организацией концерта: это было непросто, но, как и преподавание, давало чувство самоуважения. Кроме дел, связанных с рекламой концерта, подготовкой места проведения, выпуском билетов и так далее, имелась и интеллектуальная сторона: нужно было изучать историю произведений для написания комментариев ведущих программы. В поисках информации о музыкальной сцене конца XVII века я очутилась в глубине университетской библиотеки, где сумасшедший темп дневного существования замедлялся до благоговейной неторопливости. Я обнаружила искомую связь между Ньютоном и Перселлом в трудах выдающегося музыковеда XVII века и современника Ньютона, Роджера Норта. Он говорил, что «настоящие развлечения» в его жизни «сводились к двум вещам: математике и музыке». В математике его приводила в восхищение «новая и тончайшим образом обдуманная» гипотеза о свете «как смеси всех цветов». Что касается музыки, было очевидно, что «божественный Перселл» доставлял ему несказанное удовольствие во время «путешествий в превосходство музыкального дара».

Как и в прошлом, я могла проводить в университетской библиотеке лишь ничтожное количество времени. Его хватало только на то, чтобы забежать, просмотреть каталоги и умчаться со стопкой книг в руках. До праздника в честь Ньютона, запланированного на июль, нужно было уместить в календарь еще множество других дел. Я ни на секунду не могла успокоиться, побуждаемая внутренним напряжением, захватившим все стороны моей жизни: телесную, умственную, психическую, творческую и духовную. Я горела желанием доказать себе, что достойна быть рядом с гением Стивена, а окружающему миру – что мы с ним все еще полноценная семья. Кроме работы в университете, были еще встречи и обеды, благотворительность, концерты и конференции, путешествия и почетные степени. Другие семьи тоже вели активную жизнь, но по сравнению с ними наша жизнь была просто сумасшедшей. Чтобы выжить, мне требовалась всевозможная поддержка и вдохновение, которое я получала от множества разнообразных дел, семьи, друзей и Джонатана. Медсестры Стивена, не одаренные ни проницательностью, ни воображением, рассматривали эту поддержку как удар по интересам Стивена. Вскоре меня и всех остальных членов семьи заставили почувствовать себя виноватыми за свое присутствие, за само наше существование, за то, что мы дышим одним воздухом с этим гениальным человеком. Чаще всего Люси помогала мне двигаться вперед, а Джонатан вселял уверенность в себе. Джонатан почти все время был рядом и поддерживал меня, что часто становилось причиной скрытного перешептывания и многозначительного молчания среди посторонних, в своей ограниченности опирающихся на стандарты, которым, как доказали события, сами они не следовали.