Бизнес-приключения. 12 классических историй Уолл-стрит Брукс Джон

Смерть президента

Утром во вторник 19 ноября 1963 года в резиденции управления Нью-Йоркской фондовой биржи в доме 11 по Уолл-стрит появился хорошо одетый, но осунувшийся человек лет 35. Посетитель представился Мортоном Кэмерманом, партнером брокерской фирмы Ira Haupt&Company, члена биржи, и сказал, что хочет видеть Фрэнка Койла, главу отдела по работе с фирмами — членами биржи. Секретарь, позвонив в отдел, вежливо ответил, что господин Койл проводит важную встречу. Тогда посетитель изъявил желание встретиться со вторым человеком в отделе, Робертом Бишопом. Как выяснилось, господин Бишоп занят важным телефонным разговором. В конце концов отчаявшегося Кэмермана проводили в кабинет более скромного сотрудника — Джорджа Ньюмена. С ним визитер поделился своей бедой — сообщил, что резервный капитал фирмы сократился ниже уровня, допустимого правилами биржи. Кэмерман официально заявил об этом факте в соответствии с установленными требованиями. Пока Кэмерман рассказывал свою историю, Бишоп продолжал важный телефонный разговор с хорошо информированным ветераном Уолл-стрит, имени которого он так и не раскрыл. Собеседник сказал Бишопу: у него есть все основания полагать, что у двух фирм — членов биржи — J. R. Williston&Beane, Inc. и Ira Haupt&Company — возникли финансовые проблемы, серьезные настолько, что требуется экстренное вмешательство. Повесив трубку, Бишоп по селекторной связи соединился с Ньюменом, чтобы рассказать ему о том, что только что услышал. К удивлению Бишопа, Ньюмен оказался в курсе событий. «Кстати, Кэмерман сейчас в моем кабинете», — сказал он. В такой скучной и банальной ситуации начался один из самых тяжелых — и в какой-то мере самых серьезных — кризисов за всю долгую историю фондовой биржи. Прежде чем разрешиться, этот кризис усугубился еще большим кризисом, возникшим из-за убийства президента Кеннеди. Из этого кризиса фондовая биржа — которая отнюдь не всегда действует во имя общественных интересов и всего за несколько месяцев до этого была обвинена комиссией по ценным бумагам и биржам в антиобщественных тенденциях к превращению в некое подобие частного клуба — вышла, обеднев на 10 млн долл. Однако она неизмеримо обогатилась в иных отношениях, по крайней мере, с точки зрения некоторых соотечественников. Событием, поставившим Haupt и Williston&Beane в щекотливое положение, стала история, прямо скажем, из будущего. Произошел крах огромной спекулятивной сделки, в которую обе фирмы (вместе с брокерами, не членами биржи) были вовлечены, представляя одного клиента — байоннскую компанию Allied Crude Vegetable Oil&Refining Co. из Нью-Джерси. Спекуляция касалась контракта на покупку большого количества хлопкового и соевого масла для будущих поставок. Такие контракты известны под названием товарных фьючерсных, а элемент спекуляции заключается в возможности того, что в момент поставки товар будет стоить больше (или меньше) цены при заключении контракта. Торги по фьючерсам на растительное масло ежедневно проводятся на нью-йоркской продуктовой бирже на Бродвее и в торговой палате Чикаго. Фьючерсы продают и покупают от имени клиентов около 80 из 400 с небольшим фирм — членов фондовой биржи, ведущих открытый бизнес. В тот день, когда Кэмерман приехал на биржу, фирма Haupt держала от имени Allied — в кредит — так много контрактов на хлопковое и соевое масло, что изменение в цене на пенни за фунт товара означало изменение цены всего масла на 12 млн долл. В течение двух предыдущих торговых дней — в пятницу 15 и в понедельник 18 ноября — цена на масло снизилась в среднем меньше, чем на полтора цента за фунт, и Haupt потребовала от Allied уплаты 15 млн долл., чтобы удержать на плаву кредит. Фирма Allied от платежа отказалась, и Haupt, как и всякий брокер на ее месте, столкнулась с необходимостью продать контракты Allied, чтобы вернуть авансы. Фирма Haupt пошла на риск в самоубийственной степени, на что указывал следующий факт: хотя в начале ноября капитал Haupt составлял всего около 8 млн долл., компания заняла достаточно денег для уплаты одному клиенту — фирме Allied — 37 млн долл. для финансирования спекуляции маслом. Хуже того. Как выяснилось впоследствии, фирма приняла в обеспечение авансового платежа документы, удостоверявшие действительное наличие огромного количества масла в хранилищах Байонны. Количество и сорта масла точно указывались в складских расписках фирмы Allied. Фирма Haupt заняла деньги для выплат Allied в нескольких банках, предоставив в качестве гарантий складские расписки. Все было бы хорошо и прекрасно, если бы впоследствии не выяснилось: большая часть расписок — подделки, заявленного в них количества масла нет и, видимо, никогда не было в Байонне, а Энтони де Анджелис[38] (которого позднее отправили в тюрьму по целому ряду обвинений) провернул самую крупную коммерческую аферу после мошенничества спичечного короля Ивара Крейгера[39].

Где же было масло? Как могли прямые и косвенные кредиторы Allied, в частности, могущественные банки США и Великобритании, поддаться на обман? Как допустили потерю 150 млн долл., как считали некоторые эксперты, а возможно, и больше? Как могла столь опытная контора, как Haupt, проявить глупейшую неосмотрительность и пойти на недопустимый риск в отношениях с одним клиентом? Этот вопрос даже не поднимали — не говоря уже о том, чтобы попытаться на него ответить, — в беседе с Кэмерманом 19 ноября. Ответов нет и до сих пор. Вот что начало проясняться 19 ноября и окончательно выяснилось в течение следующих мучительных дней: в случае с Haupt, работавшей на бирже с 20 000 клиентов, и в случае с Williston&Beane, у которой таких клиентов было 9000, катастрофа обрушилась на совершенно невинных людей, никогда в жизни не слышавших о компании Allied и не имевших понятия, что такое товарная торговля.

Сообщение Кэмермана не означало, что фирма Haupt разорена. В тот момент, когда Кэмерман разговаривал с Ньюменом, он и сам, наверное, не думал, что в действительности крах уже наступил. Огромна разница между банкротством и неспособностью соответствовать строгим требованиям биржи к размерам резервного капитала, призванным обеспечивать надежность брокерских фирм. В самом деле, многие сотрудники биржи говорили: в тот вторник они не считали особенно серьезной ситуацию с Haupt. Еще менее тревожным казалось им положение Williston&Beane. Первой реакцией в отделе фирм — членов биржи было недовольство тем, что Кэмерман явился на биржу со своими проблемами до того, как биржа, пользуясь своей системой аудита и расследования, узнала о них. Это следствие скорее невезения, чем плохого управления — упрямо, хотя и несколько сбивчиво, утверждали сотрудники. Рутинная биржевая процедура предусматривает заполнение несколько раз в год каждой фирмой — членом биржи подробной анкеты для уяснения ее финансового состояния. Для дополнительной проверки уполномоченные бухгалтеры по меньшей мере один раз в год неожиданно появляются на фирмах, чтобы ознакомиться со счетами и документами. Фирма Ira Haupt&Co. заполняла анкету в начале октября, а так как увеличение объема товарных запасов Allied, оплаченных фирмой Haupt, произошло позже, то биржа не нашла никаких упущений. Что же касается неожиданной проверки, то бухгалтер находился в Haupt как раз тогда, когда случилась неприятность. Аудитор к тому времени работал на фирме уже неделю, роясь в бухгалтерских книгах, но аудит — дело утомительное и долгое, и к 19 ноября он еще не добрался до товарного отдела конторы. «Нашего человека посадили за стол в отделе, где не происходило ничего необычного, — сказал по этому поводу ответственный сотрудник биржи. — Теперь, конечно, легко говорить, что он должен был носом учуять неприятности, но он их не учуял».

Утром во вторник 19 ноября Койл и Бишоп вместе с Кэмерманом стали разбираться с тем, что делать с проблемами Haupt. Бишоп вспоминал: атмосфера во время встречи не была особенно тягостной. Согласно представленным Кэмерманом данным, фирме для восполнения дефицита требовалось 180 тыс. долл. — сумма ничтожная по меркам такого масштаба. Для ликвидации дефицита Haupt могла занять деньги у внешних кредиторов или обменять на наличные собственные ценные бумаги. Бишоп настаивал на втором решении как на более быстром и надежном. Кэмерман позвонил в свою контору и распорядился, чтобы партнеры сразу продали часть ценных бумаг. Собственно, это простое распоряжение и должно было решить проблему.

Однако в течение дня, после того как Кэмерман покинул дом 11 на Уолл-стрит, кризис вошел в фазу, которую политики в наше время называют эскалацией. Ближе к вечеру пришла зловещая новость. Фирма Allied подала в Ньюарке заявление о добровольном банкротстве. Теоретически банкротство не должно было повлиять на финансовое положение бывшего брокера фирмы, так как у него имелись гарантии на заем денег, выплаченных клиенту. Тем не менее новость тревожила, вызывая ощущение, что за ней последуют другие, еще более неприятные. И действительно, беды не заставили себя ждать. В тот же вечер до фондовой биржи дошли слухи, что менеджеры нью-йоркской продуктовой биржи, пытаясь предотвратить хаос на рынке, проголосовали за приостановление всех торгов по фьючерсам хлопкового масла до следующего уведомления и потребовали немедленных расчетов за все неисполненные контракты по фиксированным ценам, установленным биржей. Так как продиктованные цены были низкими, это означало: испарились все надежды на то, что Haupt и Williston&Beane смогут выйти из спекулятивного договора с Allied на благоприятных условиях.

Сидя в отделе фирм — членов биржи, Бишоп в тот вечер лихорадочно пытался связаться с Китом Фанстоном, президентом фондовой биржи, сначала обедавшим где-то в центре города, а потом поездом отбывшим в Вашингтон, где должен был на следующий день выступать перед комитетом Конгресса. Занимаясь разными делами, Бишоп сильно задержался в отделе; к полуночи он обнаружил, что остался один, и, решив, что домой в Фэнвуд ехать уже поздно, лег спать на кушетке в кабинете Койла. Ночь он провел беспокойно. Как он рассказывал, уборщицы не стали его беспокоить, но телефоны звонили всю ночь напролет.

Ровно в 9:30 утра в среду на шестом этаже, в административном зале, собрался совет управляющих фондовой биржи. Зал был роскошным — с красным ковром, старинными портретами и рифлеными золотистыми колоннами, напоминавшими о нелегком пути биржи. В соответствии с правилами совет управляющих проголосовал за приостановление деятельности брокерских фирм Haupt и Williston&Beane в связи с финансовыми затруднениями. Решение обнародовали за несколько минут до открытия торгов в десять часов, и заявление сделал Генри Уоттс-младший, председатель совета управляющих. Он взошел на трибуну в торговом зале, позвонил в колокольчик, звук которого обычно возвещает о начале и закрытии торгов, и зачитал решение совета. Что, с точки зрения публики в зале, означало: с этого момента заморожены счета почти 30 000 клиентов двух брокерских фирм. Они не могли теперь ни продать свои акции, ни получить со счетов деньги. В порыве сочувствия начальники фондовой биржи попытались изыскать средства помочь попавшим в беду фирмам, отменив приостановление их деятельности и разблокировав счета. В случае Williston&Beane усилия руководства увенчались блестящим успехом. Оказалось, что для возобновления операций этой фирме требовалось около 500 тыс. долл., и брокеров, изъявивших желание одолжить коллегам недостающие деньги, оказалось так много, что некоторые предложения с благодарностью отклонили. Необходимые 500 тыс. долл. получили от Walston&Co и от Merrill Lynch, Pierce, Fenner&Smith (интересный факт: Бин из конторы Williston&Beane — тот самый Бин, который фигурировал в конце названия, когда фирма называлась Merrill Lynch, Pierce, Fenner&Beane). Восстановившись после своевременного вливания капитала, Williston&Beane возобновила операции — и ее 9000 клиентов с облегчением вздохнули вечером в пятницу, то есть через два дня после того, как объявили о приостановлении деятельности.

Однако в случае с Haupt все пошло не так. В среду стало ясно, что недостаток капитала в 180 тыс. долл. — не более чем розовый самообман. Даже и в этой ситуации компания могла, несмотря на потери, сохранить платежеспособность посредством продажи масляного контракта, но при соблюдении одного условия: масло из хранилищ в Байонне, бывшее гарантией для фирмы Haupt, теперь, после банкротства Allied, принадлежавшее Haupt, должно быть по умеренной цене продано другому перерабатывающему предприятию. Ричард Крукс, управляющий и специалист, в отличие от своих коллег по торговле товарами, подсчитал: если масло из хранилищ в Байонне удастся продать, то Haupt отделается сравнительно небольшими убытками. Крукс позвонил на несколько перерабатывающих предприятий и попытался убедить их сделать заявку на масло. Последовал единодушный и неожиданный ответ. Ведущие маслозаводы отказались делать такие заявки. У Крукса сложилось впечатление, что руководители заводов подозревали, что на некоторых или даже на всех складах Байонны никакого масла вообще нет, а расписки, которыми располагала фирма Haupt, не что иное, как фальшивки. «Ситуация очень простая, — рассказал Крукс. — В товарной торговле складские расписки считаются такими же надежными, как наличная валюта, а теперь возникло подозрение, что расписки, выданные в обеспечение многомиллионного кредита, могут оказаться фальшивками».

Единственное, что Крукс доподлинно знал утром в среду: маслозаводы не станут делать заявки на масло фирмы Allied. Всю среду и четверг биржа лихорадочно пыталась помочь Haupt встать на ноги вместе с Williston&Beane. Излишне говорить, что все 15 партнеров Haupt занимались тем же, а Кэмерман в интервью газете Times бодро утверждал вечером в среду, что «Ira Haupt&Co. вполне платежеспособна и находится в превосходной финансовой форме». Вечером в среду Крукс ужинал в Нью-Йорке с одним ветераном товарной биржи из Чикаго. «Хотя я по натуре оптимист, мой опыт подсказывал, что такие вещи на поверку оказываются намного хуже, чем кажутся на первый взгляд, — сказал позже Крукс. — Я сообщил об этом другу-брокеру, и тот со мной согласился. На следующее утро, около 11 часов, он позвонил мне и сказал: “Дик, это дело на сто процентов хуже, чем ты думаешь”». Немного позже, днем в четверг, отдел фирм членов биржи узнал: большинство складских расписок Allied — фальшивки.

Насколько нам известно, партнеры Haupt узнали неутешительную новость приблизительно в то же время. Как бы то и было, многие в четверг не поехали домой, а остались на ночь в доме 11 на Бродвее, чтобы понять, что происходит и каково истинное положение вещей. Бишоп вернулся домой, но спалось ему немногим лучше, чем на кушетке Койла. Он поднялся до рассвета, на пятичасовом утреннем поезде вернулся в Нью-Йорк и сразу отправился в офис Haupt. Там, в комнате партнеров, где недавно поставили современные резные стулья, отделанные мрамором шкафы и замаскированные под столы холодильники, он нашел нескольких небритых и непричесанных партнеров, дремлющих на новых стульях. «Они были крайне утомлены», — вспоминал позже Бишоп. Ничего удивительного. Проснувшись, партнеры сказали ему, что всю ночь просчитывали возможные варианты и к трем часам пришли к выводу: положение безнадежно. Из-за поддельных складских расписок фирма Haupt стала банкротом. Бишоп взял с собой их расчеты и поехал на биржу, где принялся ждать восхода солнца и прихода сотрудников.

В 13:40 в пятницу, когда фондовый рынок был уже растревожен слухами о неминуемом банкротстве Haupt, начали поступать противоречивые сообщения о покушении на президента. Крукс, в это время бывший на бирже, говорил, что сначала услышал, будто в президента стреляли, потом — что стреляли в брата президента, генерального прокурора. Затем поползли слухи, что у вице-президента инфаркт. «Домыслы сыпались, как из рога изобилия», — говорит Крукс. В течение следующих 27 минут не поступало никаких достоверных известий, которые могли бы хоть как-то разрядить атмосферу надвигающегося апокалипсиса. Цены акций полетели вниз с быстротой, невиданной в истории Нью-Йоркской фондовой биржи. Менее чем за полчаса цены котировавшихся акций упали на 13 млрд долл., и они, несомненно, продолжили бы падение, если бы совет управляющих не закрыл торги в семь минут третьего. Непосредственное воздействие паники на положение Haupt сделало еще хуже ситуацию с 20 000 замороженных счетов: теперь в случае банкротства фирмы и ликвидации ее счетов владельцы этих счетов смогли бы рассчитывать на возмещение потерь акций по ужасающим ценам. Еще одно и намного более тяжкое следствие выстрелов в Далласе — парализующее отчаяние. Однако Уолл-стрит — точнее, некоторые игроки Уолл-стрит — имели психологическое преимущество перед остальным населением страны, так как у них была конкретная задача, которую надо было решать. Обрушившиеся на них и на страну несчастья столкнули их с вполне определенной проблемой.

Выступив на слушаниях в Вашингтоне во второй половине дня в среду, Фанстон вернулся в Нью-Йорк и большую часть четверга и утро пятницы провел в попытках вернуть в бизнес компанию Williston&Beane. Стало наконец совершенно ясно, что Haupt не просто испытывает недостаток капитала, а обанкротилась. И Фанстон пришел к выводу: биржа и ее члены должны сделать нечто беспрецедентное — возместить потери невинных жертв неосмотрительности Haupt своими собственными деньгами. Близкий прецедент имел место в случае с DuPont, Homsey&Co., небольшой компанией, обанкротившейся в 1960 году из-за мошенничества одного из ее партнеров; биржа тогда возместила клиентам фирмы потерянные деньги — около 800 тыс. долл. Теперь, торопливо возвратившись в кабинет после делового обеда незадолго до экстренного закрытия торгов, Фанстон приступил к выполнению своего плана. Он обзвонил около 30 ведущих брокеров, чьи конторы находились поблизости, и попросил их немедленно приехать на биржу в составе делегаций членов. Вскоре после трех часов брокеры собрались в южном зале — в уменьшенной версии зала управляющих, — и Фанстон рассказал о ситуации с фирмой Haupt и о своем варианте решения проблемы. Факты таковы: фирма Haupt задолжала около 36 млн долл. ряду американских и британских банков; так как около 20 млн долл. из активов компании представлены фальшивыми складскими расписками, то ясно: нет никакой надежды, что Haupt сумеет самостоятельно расплатиться по долгам. При обычном ходе вещей, следовательно, Haupt получит претензии банков-кредиторов на суде, который, скорее всего, начнется на следующей неделе. Деньги и большая часть ценных бумаг, принадлежащих клиентам Haupt, будут арестованы кредиторами, и согласно самым оптимистическим подсчетам Фанстона некоторым клиентам повезет, если они смогут получить назад 65 центов с одного вложенного доллара — и то после длительных процессуальных и юридических проволочек. У этой медали была, кроме того, и другая сторона. Если фирма Haupt обанкротится, то психологический эффект в сочетании с ощутимым воздействием выброшенных на рынок акций Haupt может привести к дальнейшему падению всего рынка, который уже валится из-за тяжелого национального кризиса. На кону не только благополучие клиентов Haupt, но, возможно, и благополучие страны. План Фанстона, сам по себе очень простой, выглядел так: фондовая биржа или ее члены собирают достаточно денег, чтобы клиенты Haupt смогли получить назад свои деньги и ценные бумаги и снова стали «здоровыми», как выражаются банкиры. Кроме того, Фанстон предложил убедить кредиторов Haupt, чтобы они воздержались от попыток получить назад долг до того, как удастся позаботиться о клиентах. Фанстон подсчитал: чтобы привести в исполнение план, потребуется порядка 7 млн долл. или немного больше.

Собравшиеся брокеры практически единодушно согласились поддержать общественно значимую, если не целиком филантропическую инициативу. Однако перед самым окончанием встречи возникло одно затруднение. Теперь, когда фондовая биржа и фирмы — члены биржи решились на самопожертвование, перед каждой из сторон возникла проблема — во всяком случае, в какой-то мере, — как склонить к самопожертвованию другую сторону. Фанстон настаивал, чтобы фирмы-члены взяли выплаты целиком на себя. Фирмы с благодарностью отклонили это предложение и сделали Фанстону контрпредложение, призвав биржу саму заняться этим вопросом. «Если мы это сделаем, — сказал Фанстон, — то вам придется возместить наши расходы». Из этого не вполне достойного препирательства родилось соглашение, что первоначальный платеж будет сделан за счет казначейства биржи, а затем фирмы возместят платеж пропорционально объемам своих активов. Переговоры с заинтересованными кредиторами уполномочили вести возглавленный Фанстоном комитет из трех человек.

Основные переговоры предстояло вести с кредитовавшими Haupt банками. Необходимо было добиться их единодушного согласия, так как если хоть один из них начнет настаивать на немедленном погашении долга, то «все дело лопнет», как язвительно сказал председатель биржи Генри Уоттс, похожий на добродушного отца семейства выпускник Гарварда и участник высадки в Нормандии в 1944 году[40]. Самыми крупными кредиторами были четыре могущественных нью-йоркских банка: Chase Manhattan, Morgan Quaranty Trust, First National City и Manufacturers Hanover Trust. Этот последний одолжил Haupt около 18,5 млн долл. (три других банка умолчали о размерах заимствований, но обвинять их за это — то же самое, что упрекать игрока в покер, не желающего рассказывать о неудачной игре). Chase Manhattan признал, что Haupt должна ему 5,7 млн долл. Ранее, на той же неделе, Джордж Чемпион, председатель правления Chase, позвонил Фанстону. Биржа имеет союзника в лице Chase Manhattan, уверил Чемпион, и банк готов предоставить любую посильную помощь в случае с Haupt. Теперь сам Фанстон позвонил Чемпиону и сказал, что готов принять помощь. Он и Бишоп начали готовить встречу с представителями четырех банков. Бишоп вспоминает: он не питал особых надежд, что удастся собрать группу банкиров в пять часов вечера в пятницу — пусть даже в такую необычную пятницу, — но, к его удивлению, все изъявили полную готовность прибыть на биржу.

Фанстон и его коллеги по комитету — председатель Уоттс и заместитель председателя Уолтер Фрэнк — встретились с банкирами сразу после пяти и беседовали до ужина. Встреча была конструктивной, хотя и несколько напряженной. «Сначала мы все согласились, что ситуация чертовски тяжелая и неприятная, — вспоминал впоследствии Фанстон. — Потом перешли к делу. Банкиры, конечно, надеялись, что биржа возьмет на себя весь труд урегулирования проблемы, но мы быстро освободили их от этой иллюзии. Потом я сделал им предложение. Мы сами внесем определенную сумму в пользу клиентов Haupt; в обмен на каждый наш доллар банки воздержатся от взимания двух долларов. Если, как мы посчитали, для спасения платежеспособности Haupt потребуется 22,5 млн долл., то мы готовы внести 7,5, а банки воздержатся от взимания 15 млн. Банкиры не были уверены в обоснованности таких расчетов — они посчитали их слишком заниженными — и принялись настаивать, чтобы требования биржи об изъятии своих средств из активов Haupt были предъявлены после того, как банки предъявят требование на возвращение заимствований. С этим мы согласились. Мы долго препирались и договаривались, и, когда наконец разошлись, было принято соглашение по широкому кругу вопросов. Конечно, все согласились, что встреча была предварительной, так как — и с этого надо было начать — не присутствовали представители других банков-кредиторов. Самую трудную часть переговоров назначили после выходных».

То, сколько работы и переговоров предстояло, стало ясно в субботу. Совет управляющих биржи собрался на совещание в 11:00. На встрече присутствовали 23 из 33 членов. Из-за кризиса с Haupt многие управляющие отменили выходной день, некоторые специально прилетели из других штатов — например, из Джорджии и Флориды. Первое решение совета — не открывать биржу в понедельник, в день похорон президента — было встречено управляющими с большим облегчением, так как перерыв мог дать переговорщикам еще 24 часа, чтобы выработать линию поведения до открытия судов и рынков. Фанстон познакомил управляющих с положением финансовых дел компании Haupt и о состоянии начавшихся переговоров с банками. Он также ознакомил присутствующих с приблизительным размером подлежащей выплате суммы, которая потребуется для оздоровления клиентов Haupt, — 9 млн долл. После недолгого молчания некоторые управляющие заявили: в данном случае на кону стоит нечто большее, чем деньги. Речь идет об отношении биржи ко многим миллионам инвесторов. После этого встреча была окончена, и напутствуемый возвышенными словами управляющих комитет отправился продолжать переговоры с банкирами.

Таким образом, распорядок действий на субботу и воскресенье определился. В то время когда вся страна в оцепенении сидела перед телевизорами, когда улицы Манхэттена опустели, словно во время эпидемии желтой лихорадки, на шестом этаже дома 11 по Уолл-стрит кипела работа. Комитет биржи вел непрерывные переговоры с банкирами до тех пор, пока комитету не требовались новые полномочия, и тогда собирался совет управляющих и решал, предоставлять комитету такие полномочия или нет. В промежутках между заседаниями управляющие толпились в коридорах либо в одиночестве курили и размышляли в своих кабинетах. Обычно пустынный и тихий отдел по связям с общественностью и искам тоже работал: полдюжины сотрудников сидели на телефонах, отвечая на звонки встревоженных клиентов Haupt, весьма неважно себя чувствовавших. И конечно же везде было полно адвокатов. «Никогда в жизни не видел столько адвокатов в одном месте», — сказал один из ветеранов фондовой биржи. Койл подсчитал: в здании биржи находилось в выходные дни не меньше сотни человек. Так как все окрестные кафе и рестораны, как и буфеты биржи, были закрыты, то возникла проблема с едой. В субботу все запасы предусмотрительно открытых буфетных стоек в центре Манхэттена были съедены, и послали сотрудников на такси для закупки продовольствия в Гринвич-Виллидже; в воскресенье один из секретарей привез на работу огромную кофеварку и пакет с едой и устроил нечто вроде закусочной в столовой председателя биржи.

Делегация банкиров пополнилась представителями еще двух кредиторов Haupt, отсутствовавших на переговорах в пятницу: ньюаркского National State Bank of Newark и чикагского Continental Illinois National Bank&Trust Co (на переговорах не присутствовали представители четырех британских кредиторов: Henry Ansbacher&Co.; William Brandt’s Sons&Co., Ltd; S. Japhet&Co., Ltd.; и Kleinwort, Benson, Ltd. Более того, время шло, а эти банки не проявляли никакого желания присоединяться к переговорам; было решено продолжать переговоры без британских банков, а утром в понедельник представить им на утверждение любое достигнутое соглашение). Главным предметом споров было количество денег, требуемое от биржи для исполнения ее части сделки. Банкиры приняли предложения Фанстона, чтобы банки отложили взимание двух долларов долга на каждый доллар, вложенный биржей. Кроме того, они не сомневались, что Haupt оказался держателем фальшивых складских расписок на сумму 22,5 млн долл., но банки не считали, что это максимальная сумма, которую придется выплатить за ликвидацию долгов Haupt. Чтобы обезопасить себя, банкиры решили: общая сумма должна основываться на задолженности Haupt кредиторам, то есть на сумме 36 млн долл., а это означало, что взнос биржи должен был составлять не 7,5 млн, а 12 млн долл. Второй пункт касался вопроса, кому биржа будет выплачивать оговоренную сумму. Некоторые банкиры считали: деньги должны быть перечислены на счета Haupt, чтобы фирма сама расплатилась со своими клиентами. Однако биржа не замедлила возразить, ибо в этом случае взнос полностью выходил из-под ее контроля. Было и еще одно немаловажное осложнение: один банк, Continental Illinois, недвусмысленно отказывался от какого бы то ни было участия в сделке. «Представители Continental мыслили в категориях уязвимости своего банка, — с пониманием говорил один из сотрудников биржи. — Они думали, что наше соглашение будет опаснее для них, чем официальное банкротство Haupt и назначение внешнего управляющего делами фирмы. Им было необходимо время, чтобы обдумать положение и принять верное, на их взгляд, решение, но я должен сказать, что они искренне стремились к сотрудничеству». Действительно, поскольку стержень сделки — доброе имя фондовой биржи, понятно, что все банки проявляли завидное стремление к сотрудничеству. В конце концов, банкир несет юридическую и моральную ответственность перед вкладчиками и акционерами и поэтому редко проявляет склонность к широким жестам во имя общественного блага. За суровым взглядом прячется добрая, но сдерживаемая обязанностями душа. Что же касается Continental, то у него имелись особые причины проявлять медлительность: его «уязвимость» оценивалась в 10 млн долл. — больше, чем у любого из остальных банков. Никто из заинтересованных лиц не сказал точно, на каких основаниях Continental держится за свою позицию, но, наверное, можно с уверенностью предположить: ни один банк или человек, одолживший Haupt меньше 10 млн, не мог знать, что думали и чувствовали руководители Continental.

К моменту перерыва в переговорах, в шесть вечера в субботу, достигли компромисса по главному спорному вопросу — согласится ли биржа на просьбу банков поднять платеж клиентам Haupt с 7,5 до 12 млн долл., а также по вопросу, как будут выплачиваться деньги. Заключили соглашение, что от биржи будет назначен наблюдатель за ликвидацией Haupt. Но Continental продолжал упорствовать, а британские банки до сих не приняли участие в переговорах. Как бы то ни было, лавочку прикрыли до утра, договорившись встретиться на следующий день, хотя и в воскресенье. Простывший Фанстон отправился в Гринвич. Банкиры разъехались по таким милым городкам, как Глен Коув и Баскинг-Ридж. Уоттс, стойкий патриот Филадельфии, отправился домой, и даже Бишоп поехал домой, в Фенвуд.

В два часа дня в воскресенье управляющие биржи, в чьи ряды влились коллеги из Лос-Анджелеса, Миннеаполиса, Питсбурга и Ричмонда, собрались на объединенное совещание с 30 представителями фирм-членов, горевшими желанием узнать, что им предстоит. Когда им рассказали о ходе соглашения, они единодушно проголосовали за продолжение работы. По ходу переговоров даже Continental Illinois постепенно смягчил свою позицию, и к шести часам вечера, после целой серии междугородных телефонных звонков и попыток связаться с находящимися в поездах и аэропортах менеджерами, чикагский банк согласился на сотрудничество, заявив, что делает это в общественных интересах, а не руководствуясь трезвыми деловыми суждениями руководства. Приблизительно в это же время финансовый директор Times Томас Маллени, который, как и все остальные представители прессы, не был допущен на шестой этаж биржи во время переговоров, позвонил Фанстону и сказал: до него дошли слухи о планах относительно будущего компании Haupt. Так как у британских банков появились бы веские основания для, мягко говоря, раздражения, если бы они из сообщений прессы узнали о планах распорядиться их кредитами без их согласия и даже без их ведома, Фанстон был вынужден дать ответ, ухудшивший и без того подавленное настроение 20 000 клиентов. «Никакого плана нет», — сказал он.

Вопрос, кто возьмет на себя деликатную задачу умаслить британские банки, встал вечером в воскресенье. Фанстон, невзирая на простуду, изъявил желание отправиться в Лондон (главным образом потому, как он сам признал впоследствии, что его привлекала интрига) и даже велел секретарю забронировать для него место в самолете. Однако по ходу переговоров, которые, казалось, временами заходили в тупик, было решено, что отпускать Фанстона нельзя. Несколько управляющих вызвались заменить его, и выбор пал на Густава Леви по той причине, что его фирма Goldman, Sachs&Co. имела длительные и тесные связи с Kleinwort, Benson, одним из британских банков-кредиторов, и потому, что сам Леви лично дружил с некоторыми партнерами банка Kleinwort, Benson (впоследствии Леви стал преемником Уоттса на посту председателя совета управляющих). Леви в сопровождении одного из руководителей Chase Manhattan и одного юрисконсульта банка — их включили в состав делегации в надежде, что они послужат вдохновляющим примером, — покинули здание на Уолл-стрит в начале шестого вечера, а в семь часов уже вылетели в Лондон. В самолете троица всю ночь обсуждала, как вести себя на утренней встрече. Такое поведение имело веские основания, ибо у британских банков не имелось никакого стимула к сотрудничеству, ведь их бирже ничто не угрожало. Были, однако, и другие причины. Согласно данным из надежных источников, четыре британских банка одолжили Haupt 5,5 млн долл., и это заимствование, как и многие краткосрочные заимствования американских брокеров у иностранных банков, не защищалось никакими гарантиями. Некоторые источники — правда, не столь надежные, — утверждали, будто эти заимствования сделаны совсем недавно — за неделю или меньше до катастрофы. Кредит выдали в евродолларах[41] — фантомной, но полезной валюте, представленной в долларовых депозитах европейских банков. Европейские финансовые учреждения активно торговали евродолларами, сумма которых составляла около 4 млрд и банки, одолжившие 5,5 млн Haupt, должны были сначала у кого-то их занять. По мнению местных экспертов международных банковских отношений, евродоллары обычно ссужали большими суммами под относительно маленький процент. Например, банк мог взять некоторую сумму под четыре и четверть процента и одолжить ее кому-то другому под четыре с половиной процента, получив при этом выгоду в четверть процента годовых. Очевидно, такие трансакции представлялись всем участникам абсолютно безопасными и надежными. Четверть процента от суммы 5,5 млн за недельный период составляет 264,42 долл., что указывает приблизительный размер дохода, который могли поделить между собой четыре британских банка, минус издержки, если бы все пошло по плану. Но теперь перед ними вырисовывалась перспектива потерять всю прибыль.

С покрасневшими от бессонной ночи глазами Леви и сотрудники Chase Manhattan прибыли в Лондон после обеденного перерыва. Стояла промозглая дождливая погода. Делегация остановилась в «Савое», переоделась, позавтракала и отправилась в Сити, лондонский деловой квартал. Первая встреча состоялась на Фенчерч-стрит в штаб-квартире банка William Brandt’s Sons, одолжившего Haupt больше половины всех «английских» денег. Банкиры выразили соболезнование в связи с убийством президента, американцы согласились, что это ужасно, после чего стороны перешли к делу. В Brandt знали о неизбежном крахе Haupt, но ничего не знали о планах избежать формального банкротства Haupt ради спасения ее клиентов. Леви объяснил позицию биржи, после чего последовала часовая дискуссия, по ходу которой британцы выказали явное нежелание присоединяться к плану — чего, собственно говоря, и следовало ожидать. Только недавно уступив одной группе настырных янки, они не горели желанием уступать следующей. «Они были сильно расстроены, — вспоминал Леви. — Начали скандалить со мной как с представителем Нью-Йоркской биржи, один из членов которой поставил их в неприятное положение. Принялись торговаться — требовать приоритета в получении своей доли в обмен на ее уменьшение. Однако их позиция не казалась мне особенно выигрышной. В результате процедуры банкротства их претензии, основанные на незащищенном кредите, рассматривались бы после претензий кредиторов, располагавших письменными гарантиями, и, по моему мнению, в результате всех этих процедур британцы вообще не получили бы ни гроша. С другой стороны, если бы они приняли наши предложения, с ними обошлись бы как со всеми другими кредиторами Haupt, исключая клиентов. Мы объяснили британцам, что не торгуемся с целью извлечь выгоду за их счет».

На это представители Brandt ответили, что им необходимо время на размышления, а кроме того, они хотят услышать, что скажут другие британские банки. После этого американская делегация направилась в лондонскую резиденцию Chase Manhattan на Ломбард-стрит, где состоялась встреча с представителями трех остальных британских банков и где Леви смог встретиться со своими друзьями из Kleinwort, Benson. Обстоятельства несколько омрачали радость встречи, но Леви рассказывает, что его друзья реалистично оценили ситуацию и, проявив героическую объективность, помогли британским коллегам взглянуть на ситуацию глазами американцев. Тем не менее на этой встрече, как и на предыдущей, стороны не пришли к окончательному соглашению. Пообедав в Chase Manhattan, Леви и его коллеги пошли в Английский банк, заинтересованный в долгах Haupt в той мере, в какой неплатежеспособность компании могла повлиять на баланс британской платежной системы. Представители Английского банка сказали, что очень переживают по поводу американской национальной трагедии и более локальной драмы Уолл-стрит, и посоветовали гостям, поскольку у них нет власти диктовать британским банкам, что делать, придерживаться собственного плана действий. Около двух часов ночи трио вернулось на Ломбард-стрит в нервном ожидании ответа банков. В то же самое время на Уолл-стрит, где в это время было девять часов утра, тоже началось тревожное ожидание. Фансон мерил шагами ковер на полу кабинета и ждал звонка из Лондона, прекрасно понимая: в его распоряжении всего один день, в течение которого британские банки должны сообщить, не собираются ли расстроить всю сделку.

Kleinwort, Benson и S. Japhet&Co. были первыми, кто изъявил согласие сотрудничать с биржей, вспоминал Леви. Потом, после получасовой паузы, в течение которой Леви и его коллеги буквально физически чувствовали, как в Нью-Йорке неумолимо бегут минуты, положительный ответ пришел от Brandt. Это было реальное достижение: самый главный кредитор и три других банка согласны, это значительно повышало вероятность того, что выразит согласие и Ansbacher. В 16:00 по лондонскому времени согласие было получено, и Леви смог наконец успокоить звонком Фанстона, изнемогавшего в ожидании. Выполнив свою миссию, американцы поспешили в аэропорт и через три часа уже летели домой.

Получив хорошую новость, Фанстон понял, что соглашение состоялось. Прежде чем приступить к выполнению, осталось лишь получить подписи 15 главных партнеров Haupt, которые ничего не теряли, но многое приобретали от выполнения задуманного плана. Получение подписей было крайне важным делом. До начала процедуры банкротства, которого все хотели во что бы то ни стало избежать, никакой внешний управляющий не мог распорядиться ни одной вещью Haupt — даже мраморными шкафами и холодильниками, — без разрешения партнеров. Вечером в понедельник партнеры Haupt, каждый в сопровождении своего адвоката, явились в кабинет председателя Уоттса в здании биржи, чтобы узнать, какую судьбу уготовала им Уолл-стрит.

Едва ли партнеры с большим удовольствием читали проект соглашения, так как оно, среди прочего, предписывало: они должны передать внешнему управляющему все права по распоряжению делами Haupt. Правда, один из их собственных адвокатов энергично и недвусмысленно объяснил им, что они будут нести полную личную ответственность за долги фирмы, независимо от того, подпишут соглашение или нет, и поэтому могут со спокойной совестью поддержать высокое начинание и подписать соглашение. Короче говоря, они оказались совершенно беспомощны (многие впоследствии подписывали документы о собственном банкротстве). Одно удивительное событие нарушило гладкое течение невеселой процедуры. Вскоре после того, как адвокат высказался по поводу беспощадных фактов, кто-то заметил в толпе присутствующих незнакомое и очень молодое лицо и попросил этого человека назваться. Тот, не колеблясь, ответил: «Я Рассел Уотсон, корреспондент Wall Street Journal». Наступила гробовая тишина. Все поняли, что несвоевременная утечка информации может нарушить хрупкий баланс финансовых соображений и эмоций, на котором держалось соглашение. Сам 24-летний Уотсон, проработавший к тому времени год в Wall Street Journal, объяснил впоследствии, как попал на эту встречу и как ее покинул. «Я был тогда новичком на фондовой бирже, — рассказывал он. — Утром того дня я услышал, что к вечеру Фанстон, вероятно, созовет пресс-конференцию, и поехал на биржу. На вахте я спросил охранника, где назначена встреча у господина Фанстона. Охранник сказал, что на шестом этаже, и проводил меня к лифту. Думаю, он решил, что я банкир, партнер Haupt, или адвокат. На шестом этаже было много людей. Я просто вышел из лифта и вошел в кабинет, где проходила встреча, и никто меня не остановил. Я не понимал почти ничего из того, что там происходило. Было понятно, что обсуждаются какие-то высокие ставки и готовится соглашение, в котором осталось согласовать лишь кое-какие спорные детали. Среди этих людей я знал в лицо только Фанстона. Я спокойно стоял там около пяти минут, когда кто-то меня заметил, и тут все они в один голос начали кричать, чтобы я уходил. Нет, они меня не выталкивали, но я понял, что лучше уйти».

Во время последовавшей затем фазы препирательств — а она оказалась долгой и мучительной — партнеры Haupt и их адвокаты заняли кабинет Фанстона, а представители банков и их адвокаты разместились в северном зале заседаний комитета, дальше по коридору. Фанстон, преисполненный решимости добиться заключения соглашения, текст которого инвесторы должны были получить до утреннего открытия торгов, был вне себя от ярости и беспокойства. Изо всех сил пытаясь ускорить процесс, он взял на себя роль посыльного и дипломатического посредника. «Весь вечер в понедельник я бегал по кабинетам, повторяя: “Так, в этом пункте они не уступают, надо вмешаться” или “Время поджимает, до торгов осталось всего 12 часов, надо их поторопить”».

В 00:15, за 9 часов 45 минут до открытия торгов, соглашение было подписано в южном зале заседаний комитета 28 заинтересованными сторонами в атмосфере всеобщего изнеможения и одновременно безмерного облегчения. Как только во вторник утром открылись банки, фондовая биржа внесла на соответствующий счет 7,5 млн долл. — приблизительно треть всех своих резервов. С этого счета внешний управляющий мог брать средства. В то же утро сам управляющий — Джеймс Махони, ветеран фондовой биржи, — прибыл в штаб-квартиру Haupt, чтобы приступить к исполнению своих обязанностей. Фондовый рынок, воодушевленный верой в нового президента, или новостью об урегулировании проблемы с Haupt, или и тем и другим вместе, отреагировал невероятным повышением котировок, компенсировав все потери пятницы. Спустя неделю, 2 декабря, Махони объявил: со счетов фондовой биржи на счета попавших в беду клиентов поступило уже 1,75 млн долл.; к 12 декабря эта сумма достигла 5,4 млн, а к Рождеству — 6,7 млн. Наконец 11 марта 1964 года биржа смогла объявить, что выплатила 9,5 млн долл. и что клиенты Haupt, за исключением тех немногих, кого просто не смогли найти, получили свои деньги. В этом соглашении некоторые увидели безошибочное свидетельство того, что руководство Уолл-стрит чувствовало ответственность за общественный вред, причиненный неверными действиями членов биржи или простым невезением. Оно породило неоднозначную реакцию. Спасенные клиенты Haupt, естественно, испытывали чувство благодарности. Times писала, что соглашение стало свидетельством «чувства ответственности, каковое вселило уверенность в инвесторов» и «вероятно, помогло избежать возможной паники». Президент Джонсон выкроил время и позвонил из Вашингтона Фанстону, чтобы поздравить его с удачным решением. Председатель комиссии по ценным бумагам и биржам Уильям Кэри, ранее не замеченный в исполнении дифирамбов фондовой бирже, заявил в декабре: «Биржа впечатляюще продемонстрировала свою силу и озабоченность общественными интересами». Другие биржи мира хранили молчание, но если принять во внимание отнюдь не сентиментальные способы ведения биржевого бизнеса, то можно предположить, что не один биржевик недоуменно покачал головой, узнав о странных вещах, творившихся в Нью-Йорке. Фирмы — члены биржи, обложенные на трехлетний срок обязанностью выплатить 9,5 млн долл., были в целом удовлетворены, хотя многие ворчали — не следовало бы просить старые заслуженные фирмы с безупречной репутацией оплачивать убытки жадных новичков, преступивших границы дозволенного и пойманных за руку. Удивительно, но никто не стал благодарить американские или британские банки за возмещение приблизительно половины ущерба. Наверное, дело в том, что благодарность банкам люди выражают только в телевизионных рекламных роликах.

Сама фондовая биржа разрывалась на части. С одной стороны, она, зардевшись от гордости, принимала поздравления, а с другой — мудро и, пожалуй, немилосердно настаивала, что этот поступок ни в коем случае нельзя считать прецедентом и что едва ли биржа поступит так еще раз. Более того, руководители биржи утверждали: она не стала бы помогать клиентам Haupt, если бы этот случай произошел раньше, даже очень ненамного раньше. Крукс, председатель биржи в самом начале 1950-х, говорил, что во время его председательства вероятность такого развития событий равнялась приблизительно одной второй. Фанстон, сменивший Крукса в 1951 году, говорил, что такое решение показалось бы ему «сомнительным» во время исполнения должности. «Идея ответственности перед обществом по своей сути эволюционна», — заметил он. Особенно раздражали его неоднократно раздававшиеся мнения, будто фондовая биржа повела себя так из чувства вины. Психоаналитические интерпретации, по мнению Фанстона, неуместны и даже, пожалуй, грубы. Что же касается прежних управляющих, которые, возможно, осуждающе смотрели на действо с портретов в золоченых рамах, то об их реакции мы можем лишь гадать.

Провал коммуникации в General Electric

О самой большой проблеме американской промышленности середины XX столетия можно узнать, поговорив с кем-нибудь из не склонных к напыщенности промышленников. Выяснится, что это «проблема общения». Озабоченность тем, как донести свои мысли до других людей, характерна не только для промышленников, но и для большого числа интеллектуалов и творческих личностей, считающих общение или его отсутствие главной проблемой всего человечества (некоторые писатели и художники-авангардисты придали проблеме пикантную остроту, объявив себя противниками общения). В том, что касается промышленников и предпринимателей, я признаю, что, слыша, как они произносят слово «общение» — часто в совершенно таинственном смысле, — я долгие годы не мог понять, что они имели в виду. Нет, конечно, главный посыл понятен: все было бы хорошо, если бы, во-первых, они могли достучаться до сотрудников своих организаций и, во-вторых, если бы их организации могли достучаться до всех остальных. Меня озадачивало, как и почему в наши дни, когда фонды один за другим спонсируют научные исследования проблемы общения, отдельные лица и целые организации испытывают колоссальные трудности с внятным изложением своих мыслей, почему слушатели не могут понять и осознать то, что слышат.

Однажды я приобрел двухтомник государственного издательства правительства Соединенных Штатов, озаглавленный: «Слушания в подкомитете по антитрестовой и антимонопольной политике комитета по судебному праву Сената США на первой сессии в конгрессе 87-го созыва в соответствии с 52-й статьей конституции». После тщательного изучения его 1459 страниц я, кажется, наконец понял, на что жаловались предприниматели. Слушания, проходившие в апреле, мае и июне 1961 года под председательством сенатора Эстеса Кифовера из Теннесси, были посвящены известным теперь махинациям с ценами в электротехнической промышленности. Все закончилось судебным процессом, в результате которого в феврале 1962 года федеральный судья в Филадельфии наложил штрафы на общую сумму в 1 924 500 долл. на 29 фирм и 45 сотрудников, а семерых приговорил к месячному тюремному заключению. Так как общественность не знакома с материалами дела, а все обвиняемые признали себя виновными или не представили аргументы в свою защиту, и поскольку протоколы суда присяжных, признавших подсудимых виновными, остались тайной, ни у кого не имелось возможности узнать о подробностях нарушений. Тогда сенатор Кифовер решил: дело нуждается в огласке. Протоколы заседаний подкомитета и стали такой оглаской, и то, что раскрылось — по крайней мере, в отношении крупнейшей из обвиняемых компаний, — свидетельствовало о столь ужасающем отсутствии взаимопонимания, в сравнении с которым строительство Вавилонской башни могло бы послужить образцом согласованности.

В серии официальных обвинений, выдвинутых государством в окружном суде Филадельфии в период между февралем и октябрем 1960 года, 29 компаний и их руководители обвинялись в неоднократном нарушении параграфа 1 закона Шермана от 1890 года, объявляющего противозаконным «любой контракт, объединение в форме треста или иной форме или сговор, препятствующие обмену или торговле и заключенные между несколькими штатами или с иностранными государствами» (закон Шермана был использован как инструмент в направленной против трестов политике Теодора Рузвельта, а вместе с законом Клейтона от 1914 года послужил орудием правительства в борьбе против картелей и монополий). Нарушения, о которых говорило правительство, были совершены в связи с продажей крупных и дорогостоящих деталей электрических машин, использующихся главным образом в государственных и частных электроэнергетических компаниях (силовые трансформаторы, распределительные щиты, турбины для генераторов и многое другое). Сговор — результат серии встреч руководителей якобы конкурирующих компаний с начала 1956 года и до 1959 года, на которых было достигнуто соглашение об установлении неконкурентных цен, заранее объявлены номинально закрытые заявки на индивидуальные контракты и достигнута договоренность о разделении долей прибыли. Государственное обвинение также утверждало, что в попытке сохранить конфиденциальность встреч руководители вышеозначенных компаний прибегали к таким средствам конспирации, как шифрованное обозначение предприятий в личной и деловой корреспонденции, телефонные звонки с телефонов-автоматов или домашних телефонов, а не с телефонов компаний и фабрикация фальшивых расходных счетов для сокрытия факта собрания в определенном городе в определенный день. Но стратегия не сработала. Федеральное правительство в лице Роберта Бикса, в то время главы антитрестовского отдела министерства юстиции, раскрыло тайную деятельность с помощью некоторых участников, которые после того, как один сотрудник мелкой компании предал гласности эту историю ранней осенью 1959 года, стали один за другим взаимодействовать со следствием.

Экономическую и общественную важность дела можно убедительно продемонстрировать, приведя всего несколько цифр. В среднем за годичный период действия сговора в стране было израсходовано более 1,75 млрд долл. на приобретение упомянутых выше машин и приборов. Причем четвертая часть оборудования была закуплена федеральным правительством, правительствами штатов и администрацией отдельных городов (то есть за счет налогоплательщиков), а остальное купили частные электроэнергетические компании (компенсирующие рост цен на оборудование ростом цен на свои услуги). Чтобы показать, какие деньги фигурировали в индивидуальных актах купли-продажи, достаточно сказать: паровой электрогенератор мощностью 500 000 киловатт, чудовищная машина, стоит около 16 млн долл. Производители иногда довольно значительно снижают цены, порой на 25 %, а это значит, что, если торговля идет прозрачно, такой генератор можно где-то купить на 4 млн долл. дешевле. Если же представители компаний, производящих генераторы, вступают в сговор и фиксируют цену, то это повышает цену агрегата для потребителя на 4 млн. При этом почти наверняка таким потребителем в конце концов оказывается общество.

Выступая в Филадельфии с обвинениями, Бикс заявил: открывается «картина самых вопиющих, самых серьезных, самых широкомасштабных нарушений, какие мы наблюдали за всю историю основных отраслей американской промышленности». Незадолго до окончательного приговора судья Каллен Гейни пошел еще дальше. На его взгляд, нарушения представляли собой «нанесение шокирующего ущерба огромному сектору американской экономики, ибо ставка здесь — сохранение системы свободного предпринимательства». Реальные тюремные сроки свидетельствуют, что судья говорил вполне серьезно. Хотя за 70 лет после вступления в силу закона Шермана прошло немало успешных процессов, покаравших нарушителей, руководителей предприятий крайне редко отправляли в тюрьму. Неудивительно поэтому, что этот случай вызвал шквал публикаций в прессе. Журнал New Republic, например, жаловался, что газеты и журналы намеренно преуменьшают «самый крупный за последние десятилетия скандал», но обвинения и в самом деле казались шаткими. Учитывая равнодушие общества к распределительным щитам, неинтересные преступления против антитрестовского законодательства и относительную скудость подробностей сговора, просочившихся в прессу, приходится только удивляться, что делу было уделено такое внимание. Даже Wall Street Journal и Fortune опубликовали подробные и весьма познавательные статьи о скандале. В этих материалах можно уловить дух старой антикапиталистической журналистики, характерной для 1930-х годов. В конце концов, что может быть привлекательнее, чем несколько напыщенных, с иголочки одетых и высокооплачиваемых руководителей нескольких наиболее уважаемых корпораций, посаженные в тюрьму, будто заурядные карманники? Определенно, это крупнейшее судебное преследование бизнесменов с 1938 года, когда за спекуляцию деньгами клиентов за решетку был отправлен Ричард Уитни, тогдашний президент Нью-Йоркской фондовой биржи. Некоторые считали этот процесс самым громким после дела Teapot Dome[42].

Высшие эшелоны власти и бизнеса полны лицемерия и лживости — таков апофеоз. Ни председатель совета директоров, ни президент компании General Electric, самого крупного фигуранта дела, не попали на скамью подсудимых. То же самое можно сказать и о компании Westinghouse Electric. Все четыре главных босса заявили, что ничего не знали о творившемся в их компаниях до тех пор, пока первые обвиняемые не начали давать показания в министерстве юстиции. Многих, однако, не удовлетворили отговорки. Лидеры утверждали, будто обвиняемые были руководителями среднего звена и могли нарушить закон только по распоряжению своих боссов или из-за царившей в корпорациях атмосферы, благоприятствовавшей политике фиксации цен. Теперь эти люди страдали за грехи непосредственных начальников. Среди недовольных оказался и судья Гейни. Зачитывая приговор, он сказал: «Надо быть по-настоящему наивным, чтобы поверить, будто столь долго совершавшиеся нарушения закона, поразившие крупную отрасль промышленности и приведшие к потере многих миллионов долларов, были неизвестны тем, кто несет ответственность за поведение корпорации… Я убежден, что большая часть сидящих здесь обвиняемых разрывалась между муками совести и желанием проводить одобренную сверху корпоративную политику, что сулило им перспективы повышения, безбедное существование и высокие зарплаты».

Публика, естественно, хотела видеть зачинщика преступления и главаря банды. В этом качестве выступила General Electric, которая — к великому ужасу людей, связавших свою судьбу со штаб-квартирой компании на Лексингтон-авеню в Нью-Йорке, — привлекла к себе в ходе процесса львиную долю внимания как в прессе, так и на слушаниях в сенатском подкомитете. Эта компания с 300 000 работников и средним ежегодным объемом продаж в 4 млрд долл. была не только крупнейшей из 29 обвиненных в сговоре фирм, но и пятой из самых богатых компаний страны по состоянию на 1959 год. General Electric заплатила самый большой штраф (437 500 долл.). Мало того, это ее сотрудников приговорили к реальным (троих) и условным (восьмерых) срокам. Как будто для того, чтобы вселить страх в истинно верующих и повеселить насмешников, высшее руководство General Electric на много лет приняло на себя образ защитника успешной добродетели, всячески поддерживая систему свободной конкуренции, ту самую, которую хотело подорвать фиксацией цен. В 1959 году, вскоре после того как слухи о расследовании дошли до людей, определявших политику General Electric, высшее руководство компании снизило зарплату сотрудникам, вовлеченным в противозаконную деятельность. Одному вице-президенту заявили, что вместо 127 тыс. долл. он будет отныне получать 40 тыс. долл. в год (едва он успел оправиться от этого удара, как судья Гейни оштрафовал его на 4000 долл. и отправил на месяц за решетку, а вскоре после освобождения компания просто уволила его). В отличие от General Electric, наказавшей сотрудников вне зависимости от приговора суда, компания Westinghouse такой практики не придерживалась. Руководство ждало, когда судья огласит приговор, а потом решило, что штраф и тюремное заключение — достаточное дисциплинарное взыскание, и вообще никого не наказало. Некоторые видели в таком отношении свидетельство, что высшие руководители Westinghouse — соучастники сговора. Другие считали, что это похвальное, пусть даже и молчаливое признание того, что высшее руководство компаний-нарушителей принимает на себя ответственность, пусть даже только моральную, за все нарушения и не считает себя вправе наказывать заблудших. С этой точки зрения, руководство General Electric, по-быстрому наказав выявленных виновников снижением жалованья, лишь пыталось спасти свою шкуру. Оно отдало на съедение волкам нескольких несчастных, или, как выразился сенатор из Мичигана Филипп Харт, заняло позицию Понтия Пилата.

То были нелегкие времена для Лексингтон-авеню! После многих лет спокойствия, когда компания успешно рядилась в одежды мудрого и добродетельного корпоративного учреждения, люди в штаб-квартире, отвечавшие за связи с общественностью, столкнулись с нелегким выбором. Им надо было представить высшее руководство либо в роли глупцов, либо в роли жуликов. Пришлось склонять чашу весов в пользу «глупости». Судья Гейни в заявлении, что высшее руководство не только участвовало в сговоре, но и одобряло его, поддерживал версию «жульничества». Но его анализ мог быть и верным, и ошибочным. После чтения материалов подкомитета сенатора Кифовера я пришел к печальному выводу, что правду мы, скорее всего, не узнаем никогда. Как явствует из свидетельских показаний, чистая вода моральной ответственности G.E. безнадежно замутнена напряженным и невразумительным общением — столь запутанным, что порой казалось: если бы какой-то из боссов компании действительно приказал подчиненному нарушить закон, то подчиненный наверняка посчитал бы, что понял его превратно. А если бы подчиненный доложил боссу о встрече с представителями конкурентов, то босс решил бы, что речь идет о встрече на поле для гольфа или за карточным столом. Складывается впечатление, что подчиненный, получивший прямое устное распоряжение от босса, должен был сначала сообразить, надо ли понимать распоряжение как таковое или считать, что босс сказал нечто совсем противоположное. В свою очередь, босс должен был в разговоре с подчиненным понять, говорит ли тот правду или его слова надо расшифровывать с помощью неизвестного ключа. Такова проблема в двух словах. Я напрямую предлагаю любому потенциальному получателю гранта на исследование заняться изучением этого странного феномена на приведенных мною примерах.

Последние восемь лет в компании General Electric действовало правило под номером 20.5, которое, в частности, гласит: «Ни один сотрудник не имеет права вступать в переговоры, соглашения, составление планов явных или подразумеваемых, формальных или неформальных с любым конкурентом в том, что касается цен, условий или порядка продаж, производства, распределения, территорий или клиентов; сотрудник не имеет права обсуждать с конкурентом цены, условия или порядок продаж или другую важную для конкурента информацию». По сути, это правило — лишь директива персоналу General Electric соблюдать федеральное антитрестовское законодательство, если не считать, что они более конкретны и более емки в отношении цен. Незнание руководителями, отвечающими за ценообразование в компании, правила 20.5 или непонимание его требований — вещь почти невозможная: чтобы знакомить с ним новых сотрудников и освежать в памяти старых, компания периодически распечатывает правило и распространяет его среди персонала. Кроме того, все сотрудники расписываются под правилом, подтверждая, что ознакомились и обязываются его соблюдать. Проблема — во всяком случае, во время судебного процесса и в течение долгого времени до него — заключалась в том, что некоторые лица в General Electric просто не верили, что все описанное надо воспринимать всерьез. Они считали, что правило 20.5 — чистая проформа, всего лишь юридическое прикрытие компании и боссов; что встречи и беседы с конкурентами — обычная практика компании; и что когда начальник велит подчиненному соблюдать правило 20.5, он на самом деле велит его нарушать. Каким бы абсурдным ни казалось последнее допущение, его можно понять, узнав, что некоторые руководители, устно призывая подчиненного подписать текст правила, красноречиво ему подмигивали. Например, в мае 1948 года состоялось совещание менеджеров по продажам G.E., во время которого открыто обсуждали вопрос о подмигиваниях. Роберт Пакстон, руководитель G.E. высшего звена, ставший впоследствии президентом компании, обратился к присутствующим с речью о нарушениях антитрестовского законодательства, и после этой речи Уильям Джинн, руководитель отдела продаж в секции трансформаторов, огорошил своего босса, сказав: «Я не заметил, чтобы вы подмигивали». Пакстон ответил вполне серьезно: «Я не подмигивал, я говорил совершенно серьезно. Это приказ». Когда сенатор Кифовер спросил Пакстона, давно ли в компании практикуют подмигивания, тот ответил, что впервые заметил такую практику в 1935 году, когда его босс, отдавая какие-то распоряжения, сопровождал их подмигиванием или каким-то равноценным действием. Когда через какое-то время до Пакстона наконец начал доходить смысл подмигивания, у него возникло желание забыть о дальнейшей карьере и двинуть босса по физиономии. Далее Пакстон сказал: его неприятие подмигиваний было таким сильным, что в компании его прозвали Немигающим, так как сам он никогда не подмигивал подчиненным.

Хотя Пакстон в 1948 году недвусмысленно выразил свое отношение к подмигиванию и всерьез настаивал на соблюдении правил и предписаний, он не сумел достучаться до Джинна. Тот в конце концов довел до совершенства технологию фиксации цен (конечно, для того чтобы фиксировать цены, необходимо участие как минимум двух компаний, но, судя по всему, именно General Electric задавала тон во всей отрасли). Тринадцать лет спустя Джинн, освобожденный из тюрьмы и от годового оклада в 135 тыс. долл., предстал перед сенатским подкомитетом, чтобы среди прочего дать отчет о своей странной реакции на лишенные подмигивания распоряжения. Джинн объяснил, что проигнорировал их, потому что получил противоположные по смыслу распоряжения от двух других боссов в иерархии GE, Генри Эрбена и Френсиса Фэйрмана, а на вопрос, почему он последовал приказам этих двоих, а не Пакстона, поведал, что они излагали свои инструкции внятнее, убедительнее и сильнее. Особенно это касается Фэйрмана, который, как подчеркнул Джинн, доказал: он «великий знаток общения, великий философ и, честно говоря, блестящий поборник идеи стабильности цен». Эрбен и Фэйрман запросто убрали с дороги наивного чудака Пакстона, свидетельствовал Джинн.

Было бы очень полезно и интересно послушать самих Эрбена и Фэйрмана, чтобы понять, какой дар позволил им взять верх над Пакстоном. К сожалению, ни один из этих философов не мог свидетельствовать перед комитетом, так как оба к тому времени умерли. Пакстона, который еще жил и здравствовал, Джинн описывал как одного из философов от торговли, выступавшего на стороне Господа. «Говоря о мистере Пакстоне, я могу утверждать, что мистер Пакстон ближе к Адаму Смиту, чем любой из известных мне американских бизнесменов», — заявил на слушаниях Джинн. Тем не менее в 1950 году, когда Джинн в частной беседе признался Пакстону, что «скомпрометировал себя» в глазах антитрестовского законодательства, Пакстон без обиняков сообщил ему, что он дурак, но не рассказал об этом ни одному из руководителей компании. Объясняя, почему он этого не сделал, Пакстон сказал: в момент признания он уже не был начальником Джинна, и, исходя из этических соображений, рассказ о признании был бы не чем иным, как «сплетней» и «доносом».

Тем временем Джинн, не будучи подчиненным Пакстона, начал регулярно встречаться с конкурентами и одновременно стремительно подниматься по служебной лестнице. В ноябре 1954 года он стал генеральным менеджером отдела трансформаторов, штаб-квартира которого находилась в Питсфилде. Это должность на уровне вице-президента компании. После назначения Ральф Кординер, в то время (с 1949 года) председатель совета директоров General Electric, вызвал его в Нью-Йорк, чтобы лично предписать Джинну неукоснительно соблюдать директиву 20.5. Кординер был так красноречив и убедителен, что правило стало сразу ясным и понятным Джинну, но лишь на то время, какое потребовалось, чтобы дойти до кабинета Эрбена. Там понимание несколько потускнело и затуманилось. Эрбен, руководитель отдела дистрибуции, был непосредственным подчиненным Кординера и непосредственным начальником Джинна. Согласно показаниям Джинна, как только они остались в кабинете одни, Эрбен немедленно отменил распоряжение Кординера, заявив: «Продолжайте действовать в прежнем духе, но делайте все с умом и осмотрительно». Дар общения, доставшийся Эрбену свыше, возымел действие, и Джинн продолжил встречаться с конкурентами. «Я понимал, что мистер Кординер мог меня уволить, — сказал Джинн Кифоверу, — но также понимал, что работаю на мистера Эрбена».

В конце 1954 года Пакстон занял место Эрбена, снова став боссом Джинна. Джинн тем не менее продолжал встречаться с конкурентами, но, зная, как неодобрительно относился к этому Пакстон, ничего ему не рассказывал. Более того, он засвидетельствовал, что в течение одного-двух месяцев убедился, что ни при каких условиях не может позволить себе отказаться от этих встреч: как раз тогда, в январе 1955 года, вся электротехническая промышленность оказалась вовлечена в ценовую войну — из-за скоротечности и уступок покупателям прозванную «белой распродажей», — и некогда любезные друг с другом конкуренты начали изо всех сил кусать друг друга. Сговор конкурентов как раз и должен был предотвратить слишком яркие проявления духа свободного предпринимательства. Но именно в тот момент предложение электротехнических товаров катастрофически превысило спрос, и заговорщики мало-помалу начали нарушать достигнутые договоренности. Пытаясь справиться с ситуацией, говорил Джинн, он «пользовался той философией, которой меня научили». То есть он продолжал встречаться с партнерами по сговору в надежде, что удастся сохранить в силе хотя бы некоторые договоренности. Что касается Пакстона, то, по мнению Джинна, этот философ не только не подозревал о продолжавшихся встречах, но был настолько привержен концепции свободной и агрессивной конкуренции, что радовался разразившейся ценовой войне, несмотря на ее катастрофические последствия для доходов всех заинтересованных лиц (в своих показаниях Пакстон категорически отрицал, что его радовала ценовая война).

В течение года кризис был преодолен, и дела компании пошли лучше, а в январе 1957 года Джинн, без особых потерь переживший бурю, стал вице-президентом. Одновременно его перевели в Скенектади и назначили директором турбогенераторного завода. Кординер снова вызвал его в штаб-квартиру компании и прочел лекцию о правиле 20.5 — он вообще сделал эти лекции регулярными. Каждый раз, когда нового сотрудника назначали на высокий управленческий пост или старый сотрудник получал повышение, счастливчика вызвали в кабинет председателя совета директоров и заставляли выслушать мантру об аскетизме. В своей книге «Сердце Японии» Александр Кэмпбелл пишет, что в одной крупном японском электротехническом концерне был составлен список из семи заповедей компании (например, «Будь вежливым и искренним!») и что каждое утро на всех 30 заводах рабочие, стоя по стойке смирно, хором повторяли эти заповеди, а потом пели гимн компании («Все время наращивать производство, любить работу и всего себя отдавать ей!»). Кординер не заставлял подчиненных декламировать или петь правило 20.5 — насколько известно, текст даже не был положен на музыку, — но после определенного количества повторений такие люди, как Джинн, наверное, знали правило назубок и могли бы, наверное, спеть его на любую пришедшую на ум мелодию.

На сей раз внушение Кординера не только произвело на Джинна должное впечатление, но и осталось в его мозгу в первозданном виде. Джинн, если верить его свидетельству, пережил второе рождение и за одну ночь сделался убежденным противником фиксации цен. Представляется, однако, что внезапное обращение нельзя приписать волшебной силе убеждения Кординера или даже эффекту постоянного повторения — «капля камень точит», так как преображение Джинна было чисто прагматическим, как переход Генриха VIII в протестантизм. Он, по его собственному признанию, переменился, потому что лишился «крыши».

— Чего вы лишились? — в изумлении переспросил сенатор Кифовер.

— Ну, крыши, — простодушно повторил Джинн. — Прикрытия мистера Эрбена. Его, как и всех моих бывших коллег, уже не было рядом. Теперь я работал только на мистера Пакстона, а у его отношение к таким делам известно… Вся философия, на которой я был воспитан, потеряла значение.

Если Эрбен, переставший быть боссом Джинна с конца 1954 года, обеспечивал ему надежную крышу, то, значит, Джинн и до того прожил без прикрытия целых два года, но, должно быть, из-за перипетий ценовой войны не заметил его отсутствия. Однако все возможно в этом мире. Может, теперь Джинн внезапно и неожиданно понял, что лишился одновременно и крыши, и старой философии. Быстро заполнив образовавшуюся пустоту новыми принципами, Джинн распространил отпечатанное правило 20.5 среди менеджеров турбогенераторного завода и завершил все это пропагандой — как он это назвал — «политики лепрозория»: он настоятельно советовал подчиненным избегать даже случайных контактов с коллегами из конкурирующих компаний, ибо «как только устанавливаются какие-то отношения, они — как я понял на собственном горьком опыте — углубляются, и начинается мошенничество». Но судьба сыграла с Джинном злую шутку, и он, не отдавая себе отчета, попал в то же положение, в каком годами пребывали Пакстон и Кординер, — в положение философа, тщетно пытающегося внушить заповеди Господа шайке, отвергающей Его дары и постоянно впадающей в ересь мошенничества, от которого предостерегал босс. Таким образом, в течение 1957 и 1958 годов, а также в первой половине года 1959-го двое подчиненных Джинна одной рукой подмахивали правило 20.5, а другой решительно подписывали фиксирующие цены соглашения на множестве встреч с конкурентами в Нью-Йорке, Филадельфии, Хот-Спрингсе и Скайтопе — и это еще не все пункты конспиративных встреч.

Похоже, что Джинн так и не сумел передать сияющее чистотой мировоззрение другим, и все его трудности коренились в извечном проклятии общения. Когда на слушаниях Джинна спросили, как он мог допустить, что его подчиненные-нарушители зашли так далеко, он ответил: «Я должен признать, что допустил ошибки в общении. Я не смог как следует донести до парней мою точку зрения. Цена так важна для успешного ведения дел, что, рассуждая философски, мы должны внушать окружающим не только то, что фиксация цен противоречит закону, но что этого нельзя делать по очень многим другим причинам. Это требовало философского подхода, требовало радикального изменения стиля общения. А я все говорил подчиненным, чтобы они этого не делали, но ребята не всегда ко мне прислушивались и преступали границы… Я должен признаться, что эта ошибка в общении, за которую я готов принять свою долю ответственности».

Искренне стараясь проанализировать причины неудачи, сказал Джинн, он в конце концов пришел к выводу, что одних только директив недостаточно; нужна «совершенная философия, полное понимание, абсолютное уничтожение барьеров, если мы хотим управлять нашими компаниями по тем принципам, по которым должно жить и работать».

В этом месте сенатор Харт не удержался от замечания: «Вы можете общаться сколько угодно, до самой смерти, но если правило, которое вы хотите внушить, — даже закон страны — воспринимается аудиторией как нечто вроде безобидной сказочки, то вы никогда и ничего не внушите».

Джинн печально согласился с этим комментарием.

Концепция уровней коммуникации получила дальнейшее развитие в показаниях другого обвиняемого, Фрэнка Стелика, директора отдела низковольтных распределительных щитов с мая 1956-го по февраль 1960 года (как известно почти всем, распределительные щиты служат для включения и защиты аппаратуры, используемой в выработке, передаче и распределении электроэнергии; в США объемы ежегодных продаж этого оборудования достигают 100 млн долл.). Часть указаний Стелик получал от начальства в обычной устной и письменной форме, а часть — приблизительно такую же, если верить его свидетельству, — менее интеллектуальным способом, скорее, подсознательно. Обвиняемый назвал процедуру «толчками». Очевидно, когда в компании случалось нечто, производившее на Стелика сильное впечатление, он сверялся с неким внутренним вольтметром, определял силу удара и пытался по ней разобраться, куда клонится политика руководства. Например, на слушаниях он показал, что в течение 1956, 1957 и большей части 1958 года искренне верил, что GE свято придерживается принципов, изложенных в правиле 20.5. Но потом, осенью 1958 года, Джордж Бьюренс, непосредственный начальник Стелика, сказал ему, что он, Бьюренс, получил указание от Пакстона, бывшего в то время президентом GE, встретиться за обедом с Максом Скоттом, президентом I-T-E Circuit Breaker Company, важным конкурентом GE на рынке распределительной аппаратуры. В своих показаниях Пакстон признал этот факт, но заявил, что, хотя он действительно отправил Бьюренса на встречу со Скоттом, Бьюренс получил указание ни в коем случае не обсуждать с конкурентом цены. Очевидно, Бьюренс забыл упомянуть об этом нюансе в разговоре с подчиненным. Как бы там ни было, высшее командование уполномочило Бьюренса отобедать с архиконкурентом. Тогда, сказал Стелик, «меня сильно ударило». Когда Стелика попросили объяснить это выражение, он сказал: «Работая в компании, испытываешь множество толчков и ударов, которые влияют на отношение к компании, и это был один из таких толчков». Эти толчки — сильные и слабые — накапливались, и наконец сработал кумулятивный эффект. Стелик понял, что заблуждался, полагая, будто компания уважает правило 20.5. Соответственно, когда в конце 1958 года он получил приказ Бьюренса начать обсуждение цен с конкурентами, его это нисколько не удивило.

Стелик выполнил распоряжение Бьюренса, что привело к целой серии новых ударов, на этот раз куда более грубых и ощутимых. В феврале 1960 года General Elrctric сократила его зарплату с 70 до 26 тыс. долл. в год за нарушение правила 20.5; годом позже судья Гейни приговорил Стелика к штрафу в 3000 долл. и к тюремному заключению на 30 суток условно за нарушение закона Шермана, а через месяц после этого GE намекнула Стелику, что ему стоит написать заявление об отставке, — и приняла ее. Действительно, в последние годы работы на фирме Стелик мучился от таких же потрясений, как герой Реймонда Чандлера[43]. Однако показания, которые дал на слушаниях Л. Джизон, управляющий маркетинговым отделом завода низковольтных распределительных щитов, свидетельствуют: так же, как упомянутый герой Чандлера, Стелик был не лишен и способности раздавать удары. Джизон, подчинявшийся непосредственно Стелику в иерархии G.E., рассказал сенатскому подкомитету, что, хотя он принимал участие во встречах, на которых решались вопросы фиксации цен до апреля 1956 года, когда Стелик стал его начальником, он не нарушал антитрестовское законодательство до конца 1958 года, а затем сделал это только в результате внешнего толчка, причем лишенного мягкости, о которой говорил Стелик, рассказывая о первом столкновении с этим явлением. Толчок исходил непосредственно от Стелика, который, кажется, не полагался на волю случая, общаясь с подчиненными. По словам Джизона, Стелик приказал ему «возобновить встречи с конкурентами, сказав, что политика компании остается неизменной и риск так же велик, как всегда, а также что если наша деятельность будет раскрыта, то меня лично либо уволят, либо накажут дисциплинарным взысканием и, кроме того, будут судить за нарушение государственного законодательства». Итак, Джизон мог выбирать из трех возможностей: уволиться, не подчиниться распоряжению начальника (и в этом случае, как он думал, «они найдут другого исполнителя») или подчиниться приказу и нарушить антитрестовское законодательство, не защитившись предварительно от возможных последствий. Короче, он столкнулся с теми же альтернативами, с какими сталкиваются международные шпионы.

Хотя Джизон возобновил контакты с конкурентами, его не осудили, вероятно, потому, что он был слишком мелкой сошкой. Со своей стороны, GE понизила его в должности, но не уволила. Было бы ошибкой полагать, будто Джизон безболезненно пережил этот опыт. На вопрос сенатора Кифовера, не считал ли он, что распоряжение Стелика ставит его в невыносимое положение, Джизон ответил: в то время он так не считал. Когда же его спросили, считает ли он несправедливым понижение в должности за выполнение распоряжений непосредственного руководителя, Джизон ответил: «Я так не считаю». Судя по ответам, Джизон тяжело пережил доставшиеся на его долю удары.

Другая сторона проблемы общения — это трудности, возникающие у начальников с пониманием того, что говорят подчиненные. Эту сторону можно наглядно продемонстрировать на примере показаний Реймонда Смита, директора трансформаторного завода с начала 1957-го по конец 1959 года, и Артура Винсона, в октябре 1957 года назначенного вице-президентом, отвечавшим за работу аппарата GE, а также членом исполнительного комитета компании. Смит исполнял те же обязанности, что и Джинн в предыдущие два года, и когда Винсон получил назначение, он стал непосредственным начальником Смита. Самая большая зарплата Смита в рассматриваемый период составляла 100 тыс. долл. в год, а основная зарплата Винсона равнялась 110 тыс. долл. плюс различные бонусы, размер которых колебался от 45 до 100 тыс. На слушаниях Смит показал: 1 января 1957 года, в день, когда он возглавил отдел трансформаторов, — а это был, надо заметить, праздничный день, — он встретился с председателем совета директоров Кординером и исполнительным вице-президентом Пакстоном, и Кординер дал ему уже привычное напутствие относительно правила 20.5. Однако к концу 1957 года конкуренция стала настолько серьезной, что трансформаторы приходилось продавать со скидкой до 35 %. Смит решил на свой страх и риск вступить в переговоры с конкурентами в надежде стабилизировать рынок. Он считал свои действия вполне оправданными, ибо, как сам признался, был твердо убежден, что как в компании, так и во всей отрасли переговоры такого рода «в порядке вещей».

К тому моменту, когда Винсон в октябре стал начальником Смита, Смит регулярно посещал встречи, на которых конкуренты договаривались о фиксации цен, и решил, что должен поставить нового босса в известность. Соответственно, сказал он на слушаниях, два или три раза, когда они с Винсоном оказывались наедине во время обсуждения текущих проблем, он говорил шефу: «Сегодня утром у меня была встреча с кланом». Юрист подкомитета спросил Смита, не высказывался ли он более определенно, например, не говорил ли: «Мы встречаемся с конкурентами, чтобы остановить падение цен. Здесь у нас образовался небольшой сговор, и я не хочу, чтобы это стало достоянием гласности». Смит ответил, что никогда не говорил ничего даже отдаленно похожего — и никак не комментировал свои высказывания насчет «встречи с кланом». Он не стал вдаваться в подробности, почему не выражался более откровенно, но сами собой напрашиваются две логические возможности. Вероятно, он надеялся, что сможет так информировать Винсона о ситуации, чтобы сказать правду, но одновременно избавить себя от риска быть обвиненным. С другой стороны, вполне возможно, что у него не было такого намерения и он просто витиевато выражался, что вообще характерно для его стиля общения (Пакстон, близкий друг Смита, часто пенял ему, что он «слишком туманно выражается»). Как бы то ни было, Винсон, согласно свидетельствам на слушаниях, просто не понимал Смита. В самом деле, он даже не помнил такого выражения, как «встреча с кланом», но помнил, что Смит говорил нечто вроде: «Ладно, я покажу новый план ребятам». Согласно показаниям Винсона, он считал, что под ребятами Смит имел в виду сотрудников отделов продаж General Electric, а под новым планом — маркетинговый план компании. Винсон сказал также, что испытал сильное потрясение, когда узнал — через пару лет, когда все вышло наружу, — что, говоря о «новых планах» и «ребятах», Смит имел в виду планы фиксации цен и конкурентов. «Думаю, что господин Смит — искренний человек, — свидетельствовал Винсон. — Уверен, что мистер Смит считал, что сообщает мне о планах посетить такие встречи, но я не понимал значения его слов».

Смит, со своей стороны, был уверен, что смысл его слов прекрасно доходил до Винсона. «У меня ни разу не создалось впечатления, будто он неверно меня понимает», — настаивал Смит. Опрашивая позже Винсона, Кифовер спросил, может ли руководитель, занимающий такой высокий и ответственный пост в электротехнической компании, быть наивным настолько, чтобы не понять, о каких «ребятах» идет речь. «Я не думаю, что это наивность, — ответил Винсон. — У нас много всяких ребят… Возможно, я и наивен, но говорю правду, а в этих делах я действительно мало понимаю».

Сенатор Кифовер: Мистер Винсон, вы не стали бы вице-президентом с окладом 200 тыс. долл. в год, если бы были наивным человеком.

Винсон: Думаю, что в таких делах я действительно наивен, и, наверное, это помогло мне стать вице-президентом.

Здесь, уже в совершенно ином контексте, снова во весь рост встает проблема общения. Действительно ли Винсон имел в виду то, что говорил сенатору Кифоверу, сказав, что наивность в отношении нарушений антитрестовского законодательства помогла ему стать вице-президентом General Electric с окладом 200 тыс. и удержаться на посту? Маловероятно. Но что же имел в виду Винсон? Что бы ни значил его ответ, ни федеральные антитрестовские законодатели, ни члены сенатской комиссии не смогли доказать, что Смиту удалось донести до сознания Винсона информацию, что он занимался фиксацией цен. В отсутствие доказательств не смогли установить и то, что, по всей видимости, хотели установить: что, по меньшей мере, один человек из самой верхушки руководства GE, вхожий в святая святых компании, замешан в темных делах. В самом деле, когда история сговора выплыла наружу, Винсон не только принял участие в решении компании наказать Смита, намного понизив его в должности, но и сам проинформировал его об этом — оба поступка, если он понимал, о чем говорил ему Смит в 1957 году, суть верх цинизма и лицемерия (между прочим, Смит не согласился на понижение в должности, уволился из General Electric и после того, как был оштрафован на 3000 долл. судьей Гейни и получил 30 суток тюремного заключения условно, нашел себе работу за 10 тыс. долл. в год).

Это не единственный эпизод, демонстрировавший отношение Винсона к делу. Его имя было названо среди прочих в обвинительном заключении большого жюри, ставшем поводом для судопроизводства, связанного не с пониманием иносказаний Смита, а со сговором в отделе распределительной аппаратуры. В связи с этим делом четыре руководителя отдела — Бьюренс, Стелик, Кларенс Берк и Фрэнк Хентшель — дали показания сначала перед судом присяжных, а затем перед сенатской комиссией о том, что в июле, августе и сентябре 1958 года (ни один из обвиняемых не смог назвать точной даты) Винсон обедал с ними в столовой завода распределительных щитов в Филадельфии и за едой давал инструкции относительно контактов с конкурентами по поводу сдерживания падения цен. И вот в отеле «Треймор» в Атлантик-Сити 9 ноября 1958 года состоялась встреча, на которой присутствовали представители General Electric, Westinghouse, Allis-Chalmers Manufacturing Company, Federal Pacific Electric Company и I-T-E Circuit Breaker Company. Тогда были распределены доли продаж продукции компаний государственным электрическим агентствам разного уровня, при этом General Electric досталось 39 %, Westinghouse — 35 %, I-T-E — 11 %, Allis-Chalmers — 8 %, и Federal Pacific Electric — 7 % рынка. На следующих встречах достигли соглашения о долях продаж частным покупателям. При этом разработали формулу предложения выгодной цены покупателям, и это право раз в две недели переходило от одной компании к другой. В связи с такой периодичностью ротацию назвали формулой лунных фаз, и лирическое название привело к лирическим отступлениям в допросе сенатором Кифовером Л. Лонга, одного из руководителей Allis-Chalmers:

Сенатор Кифовер: Что вы можете сказать о фазах луны?

Лонг: Эту операцию с лунными фазами провертывали люди ниже меня по рангу. Я думал, что так называлась какая-то рабочая группа…

Ферралл (юрист сенатской комиссии): Вам когда-нибудь докладывали о ее работе?

Лонг: О фазах луны? Нет.

Винсон заявил прокурорам министерства юстиции и повторил на слушаниях в сенатском подкомитете, что он ничего не знал о встрече в Трейморе, о фазах луны и вообще о каком-либо сговоре до тех пор, пока все это не стало достоянием гласности. Что же касается обеда в заводской столовой, то Винсон настаивал, что такого обеда вообще не было. В связи с этим Бьюренс, Стелик, Берк и Хентшель согласились подвергнуться исследованию на детекторе лжи, предоставленном ФБР, и прошли тест. Винсон отказался пройти исследование, сначала объяснив отказ советом адвоката и собственным нежеланием, а потом, услышав, как прошли тест четверо других обвиняемых, заявил, что эта машина никуда не годится, так как не признала их лжецами. Было установлено, что в течение июля, августа и сентября Бьюренс, Берк, Стелик и Хентшель восемь раз вместе обедали в заводской столовой, а Винсон предоставил министерству юстиции чеки своих расходов, сделанных в каждый из этих дней в самых разных местах. Перед лицом этих доказательств министерство юстиции сняло с Винсона обвинения, и он остался вице-президентом General Electric. Ничто из того, что сенатскому подкомитету удалось выжать из Винсона, не могло заинтересовать прокуроров и не поколебало позицию защиты.

Так верхний эшелон GE вышел из неприятности целым и невредимым. Расследование показало, что участие в сговоре поразило практически всю организацию, но не до самого верха. Джизон, и с этим согласились и суд, и сенатский подкомитет, получал распоряжения от Стелика, Стелик — от Бьюренса, и конец цепочки повисал: ведь хотя Бьюренс и говорил, что получал приказы от Винсона, тот отрицал этот факт и сумел документально обосновать свою позицию. Государство в лице сенатской комиссии в конце расследования констатировало: оно не может доказать или утверждать, что председатель совета директоров Кординер или президент компании Пакстон санкционировали сговор или вообще знали о его существовании, тем самым официально исключив даже версию, что они объяснялись с подчиненными с помощью символов. Позднее Пакстон и Кординер давали показания перед сенатским подкомитетом в Вашингтоне, но и подкомитет не смог доказать, что они когда-либо снисходили до подмигиваний.

После того как Джинн отозвался о Пакстоне как о самом последовательном и стойком поборнике свободного предпринимательства в компании General Electric, Пакстон объяснил подкомитету, что его отношение к этому предмету сформировалось не прямо под влиянием Адама Смита, а, скорее, под влиянием бывшего босса G.E., под началом которого ему пришлось работать, — покойного Джерарда Своупа. Своуп, заявил Пакстон, всегда твердо верил: конечная цель бизнеса — производство дешевых товаров для большого числа людей. «Я считал так же тогда, считаю и теперь, — сказал Пакстон. — Думаю, это самые замечательные слова об экономической философии из сказанных по этому поводу промышленниками». Давая свидетельские показания, Пакстон привел философские и иные объяснения каждой ситуации с фиксацией цен, в связи с которыми в расследовании упоминалось его имя. Например, следствие выяснило, что в 1956 или 1957 году один молодой человек по имени Джерри Пейдж, младший сотрудник отдела распределительной аппаратуры, написал непосредственно Кординеру письмо, в котором сообщал: родственные отделы General Electric и нескольких конкурирующих компаний вошли в сговор и обменивались информацией о ценах, пользуясь секретным кодом, основанным на разных цветах почтовой бумаги. Кординер передал письмо Пакстону и приказал досконально разобраться в деле, и Пакстон провел служебное расследование и пришел к выводу, что сговор на цветной бумаге — «плод больного воображения мальчишки». Это заключение Пакстона было верным, хотя позднее выяснилось, что ценовой сговор в отрасли производства распределительных щитов все же имел место в 1956 и 1957 годах. Но вполне заурядный сговор, в формате личных встреч, участники обошлись без такой театральщины, как письма на разноцветной бумаге. Пейджа из-за болезни не смогли вызвать на слушания.

Пакстон признал, что было несколько случаев, когда он вел себя как «последний тупица» (едва ли он был тупицей, ибо его работу на посту президента компании оценивали намного выше, чем работу Винсона, — основной оклад Пакстона составлял 125 тыс. долл., плюс ежегодные выплаты в размере 175 тыс., плюс акции, позволявшие много получать, но платить низкие налоги). Что касается отношения Пакстона к общению внутри компании, то в этом отношении он оказался большим пессимистом. Когда на слушаниях Пакстона спросили, что он может сказать по поводу разговоров Смита и Винсона в 1957 году, он ответил: лично зная Смита, он не может «представить себе этого человека в роли лжеца» — и далее продолжил:

«В молодости я охотно играл в бридж. Нас было четверо друзей, и мы за зиму играли примерно по 50 робберов. Думаю, неплохо играли. Если вы, джентльмены, сами играете в бридж, то знаете, что существует кодовый язык, с помощью которого партнеры обмениваются информацией во время игры. Это стилизованная форма игры… Когда же я думаю о ценовом сговоре — а на меня произвели сильное впечатление свидетельства Смита, как он говорил о «встрече клана» или «встрече с ребятами», — я начинаю думать, что это, должно быть, стилизованный метод общения между людьми, имеющими дело с конкуренцией. Тот же Смит мог сказать: «Я говорил Винсону, что делал», а Винсон при этом мог не иметь ни малейшего понятия о том, что ему сообщают, и первый из них готов под присягой сказать «да», а второй — «нет», и оба убеждены, что говорят чистую правду… В разговоре они были настроены на разные частоты. В свои слова каждый из них вкладывал недоступный собеседнику смысл. Я уверен, что оба правдивы, но их общение лишено взаимопонимания».

Определенно, это пессимистический анализ проблемы общения.

Статус председателя совета директоров Кординера, как явствует из его показаний сенатской комиссии, чем-то напоминает статус пресловутых бостонских браминов[44]. Его заслуги перед компанией, которые поистине высоко оплачивались (в 1960 году его годовой оклад превышал 280 тыс. долл., плюс доходы будущих лет в сумме около 120 тыс., плюс фондовые опционы стоимостью, вероятно, сотни тысяч долларов), несомненно, весьма значительны, но работал Кординер на таком заоблачном уровне — во всяком случае, в том, что касалось антитрестовского законодательства, — что он, похоже, вообще утратил способность общаться с обычными земными людьми. Когда он решительно заявлял на слушаниях, что никогда не подозревал о разветвленной сети сговоров, из его слов можно было заключить, что в данном случае речь идет не о недостаточном общении, а о полном отсутствии такового. Кординер не рассказывал сенатскому подкомитету ни о философии, ни о философах, как Джинн и Пакстон, но из того, что Кординер регулярно приказывал перепечатывать и раздавать сотрудникам правило 20.5, а свои речи пересыпал похвалами духу свободного предпринимательства, можно заключить, что он был un philosophe sans le savoir[45] и внушал людям истины от Господа. Никто не мог с уверенностью утверждать, будто он когда-нибудь кому-нибудь подмигивал. Кифовер ознакомился с длинным списком нарушений антитрестовского законодательства, допущенных General Electric за полвека, и спросил Кординера, работавшего в компании с 1922 года, знал ли он об этих нарушениях. Кординер ответил, что всегда узнавал о них post factum. Комментируя свидетельства Джинна, что Эрбен в 1954 году отменил его [Кординера] прямое распоряжение, Кординер сказал, что читал об этом с «большой тревогой» и «столь же большим удивлением»: Эрбен всегда стоял за свободную конкуренцию и не был замечен в дружеских связях с конкурентами.

Во время слушаний Кординер часто употреблял любопытный оборот «быть услышанным». Если, например, Кифовер случайно дважды задавал один и тот же вопрос, то Кординер реагировал: «Я уже был услышан по этому поводу минуту назад». Если же Кифовер перебивал его, что случалось нередко, Кординер вежливо отвечал: «Я могу быть услышанным?» Возможно, такая склонность заинтересовала бы ученого-психолога, решившего разобраться в различии между употреблением активного (ответить) и страдательного залога (быть услышанным) и в роли этого различия в общении.

В итоговой формулировке своей позиции Кординер на вопрос Кифовера о том, не думает ли он, что случившееся пятном ляжет на корпоративную честь GE, ответил: «Нет, не думаю, что этим будет испорчена корпоративная репутация General Electric. Хочу сказать, что мы глубоко опечалены этими фактами и не собираемся ими гордиться».

Таким образом, председатель совета директоров Кординер, при всей своей способности оглушать подчиненных руководителей лекциями о соблюдении правил компании и законов страны, не мог заставить их соблюдать законы на деле. Меж тем президент Пакстон велеречиво рассуждал, что двое его подчиненных, сообщивших диаметрально противоположные сведения о состоявшемся разговоре, не могли быть лжецами — они просто не умели общаться. Вероятно, философия, в отличие от практических навыков общения, достигла в GE очень высокого уровня. Большинство свидетелей утверждало: если бы сотрудники научились понимать друг друга, то проблема нарушений антитрестовского законодательства была бы давно решена. Возможно, это культурологический вопрос, и связан он с обезличиванием людей, работающих в огромной организации. Карикатурист Жюль Фейффер, комментируя в ином контексте проблему общения, однажды сказал: «Главная пропасть в неумении общаться разверзается внутри самого человека, в его общении с самим собой. Если вы не умеете полноценно общаться с самим собой, как сможете общаться с посторонними?» Предположите — чисто теоретически, — что владелец компании, приказывающий подчиненным соблюдать антитрестовское законодательство, не умеет общаться с самим собой и поэтому толком не знает, хочет он, чтобы подчиненные соблюдали правила и законы, или нет. Если они не подчинятся приказу, то в результате фиксации цен пополнятся счета компании. Если же подчинятся, значит, он поступил правильно и по закону. В первом случае он прямо не несет никакой ответственности за нарушение, а во втором совершает правильное действие. В самом деле, что ему терять? Вполне разумно предположить, что своим подчиненным он сообщает не о своем приказе, а о своей неуверенности. Второе сообщение звучит сильнее и заглушает первое. Вероятно, ученые должны разобраться в обратной ошибке и открыть, что посылы, о которых говорящий даже не подозревает, подчас влияют на собеседника эффективнее, чем осознанные приказы и инструкции.

Между тем, в первые годы после завершения сенатского расследования обвиненным компаниям никоим образом не давали забыть об их прегрешениях. Закон разрешает покупателю, который сможет доказать, что купил какую-то вещь по завышенной цене из-за нарушения антитрестовского законодательства, получить возмещение ущерба: в большинстве случаев — в трехкратном размере. Сумма исков в результате составила много миллионов долларов, и в конце концов председатель Верховного суда Уоррен был вынужден создать специальный судебный комитет для урегулирования проблемы. Излишне говорить, что и Кординеру не дали ничего забыть. В самом деле, было бы удивительно, если бы у него остался шанс думать о чем-то еще, так как помимо судебных исков со стороны покупателей он столкнулся с яростной попыткой — впрочем, безуспешной — миноритарных акционеров сместить его с поста председателя совета директоров. Пакстон ушел с поста президента в апреле 1961 года из-за проблем со здоровьем, начавшихся в январе предыдущего года, когда он перенес тяжелую хирургическую операцию. Что касается лиц, признанных виновными и приговоренных к штрафам или тюремному заключению, то те, кто работал в других компаниях, остались в них на тех же или сходных должностях. Из осужденных сотрудников G.E. в компании не остался никто. Некоторые уволились и вообще оставили бизнес, другие устроились на менее ответственную работу, а кто-то сумел найти и высокооплачиваемую работу — например, Джинн. В июне 1961 года он стал президентом машиностроительной компании Baldwin-Lima-Hamilton. Что же касается будущих попыток фиксировать цены в электротехнической отрасли, то можно с уверенностью сказать: министерство юстиции, судья Гейни, сенатор Кифовер и выплаты сумм тройного возмещения ущерба нанесли такие удары философам, руководившим компанией, что в течение некоторого времени и они, и даже их подчиненные скрупулезно выполняли требования антитрестовского законодательства. Улучшились ли от этого их способности к полноценному общению, это другой вопрос.

Компания под названием «Пиггли-Виггли»

В период между весной и серединой лета 1958 года цена на непривилегированные акции E. L. Bruce Company, ведущего американского производителя деревянных полов, взлетела с 17 до 190 долл. Удивительный и даже, пожалуй, пугающий рост начался постепенно, а потом крещендо поднялся на 100 долл. за один день. Ничего такого не могли припомнить даже глубокие старики. Более того — и это на самом деле тревожный сигнал, — не случилось резкого увеличения спроса на деревянные полы, который мог бы вызвать такой рост цен на акции. К ужасу всех заинтересованных лиц, включая даже акционеров компании, скорее всего, имела место техническая ситуация на фондовом рынке, которую именуют монополизацией рынка. За исключением небывалой паники 1929 года, монополизация — самое страшное, что может случиться на фондовом рынке, и в XIX и XX веках она порой угрожала обрушить национальную экономику.

Ситуация с компанией Bruce такой катастрофой, конечно, не угрожала. Во-первых, это слишком маленькая компания по масштабам национальной экономики, и даже головокружительный взлет ее акций не смог бы поколебать экономические устои страны. Во-вторых, «монополизация» рынка в данном случае была случайной — она стала лишь побочным продуктом борьбы за корпоративный контроль, но не результатом расчетливых махинаций, как в большинстве случаев монополизации. И, наконец, в данном случае происходила не монополизация как таковая, а просто нечто очень на нее похожее. В сентябре цены на акции Bruce вернулись на обычный уровень. Однако этот случай всколыхнул старые воспоминания, окрашенные в ностальгические тона для закаленных ветеранов Уолл-стрит, свидетелей классических монополизаций или по крайней мере последней из них.

В июне 1922 года Нью-Йоркская фондовая биржа внесла в свой список акции корпорации Piggly Wiggly Stores — сети супермаркетов самообслуживания, расположенных преимущественно на юге и западе США. Штаб-квартира находилась в Мемфисе. Все это стало подмостками, на которых разыгралась одна из самых драматичных финансовых битв бурного десятилетия. Уолл-стрит, оставшаяся без надзора государства, частенько шаталась из-за махинаций игроков, старавшихся обогатиться за счет разорения конкурентов. Среди театральных эффектов, каковыми изобиловала эта битва, настолько известная, что ее назвали «кризис пиггли», самое главное — личность главного героя (или, как считали многие, злодея), новичка Уолл-стрит, деревенского парня, сделавшего стремительную и дерзкую карьеру, вызвавшую восторг у сельских жителей Америки, и заткнувшего за пояс лощеных нью-йоркских махинаторов. Героя звали Кларенсом Сондерсом. Полный, милый и красивый мужчина 41 года, ставший к тому времени легендой родного города Мемфиса, где он прославился своим домом — Розовым дворцом. Это огромное сооружение, облицованное розовым джорджийским мрамором, окружавшее беломраморный крытый римский дворик. Розовый дворец остался незаконченным, но даже и в таком состоянии он оказался невидалью для Мемфиса. Во дворе дома располагалось поле для гольфа, так как Сондерс любил играть в одиночестве. Даже в импровизированном имении, где он жил с женой и четырьмя детьми, пока строился дворец, имелось такое поле (поговаривали, что склонность Сондерса к уединению вызвана конфликтом с руководителями гольф-клуба, жаловавшимися, что он развратил мальчиков, подносивших мячи, небывало щедрыми чаевыми). Сондерс, основавший сеть магазинов самообслуживания в 1919 году, — типичный представитель ярких американских прожектеров. Он отличался подозрительной щедростью, умел привлекать к себе внимание, обожал показуху и так далее, но обладал и некоторыми оригинальными чертами: живым стилем общения, как устного, так и письменного, и даром комика — осознанным или нет. Однако, подобно многим незаурядным людям, он имел одну слабость, один трагический порок. В душе он считал себя деревенщиной, болваном и сосунком и иногда действительно становился таким.

Как бы неправдоподобно это ни выглядело, именно этот тип состряпал последнюю реальную аферу с монополизацией фондовой биржи.

Игра в монополизацию — ибо во времена расцвета это действительно была игра с высокими ставками, чистая и простая, обладавшая чертами покера, — одна из фаз бесконечной борьбы между быками, стремящимися поднять цены акций, и медведями, желающими цены снизить. Во время игры в монополию быки, естественно, скупают акции, а медведи продают. Так как средний медведь не имеет возможности выпускать собственные акции, он, как правило, начинает играть на понижение. Продавая на короткий срок отсутствующие у него акции, медведь совершает трансакции с помощью акций, которые заимствует (под умеренный процент) у брокера. Так как брокеры — всего лишь агенты, а не собственники, они, в свою очередь, тоже вынуждены брать акции в долг из «повседневного предложения» акций, находящихся в постоянном обращении между инвестиционными домами. Эти акции либо оставлены частными инвесторами для торговых целей, либо составляют собственность домохозяйств и трестов, либо выброшены на рынок на определенных и фиксированных условиях и так далее. По сути, повседневное предложение состоит из всех акций какой-то корпорации, доступных для торгов, а не находящихся в банковских ячейках или не зашитых в матрасы. Хотя это повседневное предложение, обращение акций тщательно отслеживают. Играющие на понижение продавцы, заимствуя, скажем, 1000 акций у брокера, знают, что залезают в долг. Но продавец надеется — и живет надеждой, — что рыночная цена акции пойдет вниз и он сможет с выгодой для себя купить ту же 1000 акций, расплатиться с долгами, а разницу положить в карман. Медведь рискует тем, что заимодавец по какой-либо причине может потребовать назад свою 1000 акций в момент, когда их рыночная цена остается высокой. Так родилась одна из старых поговорок Уолл-стрит: «Кто продает то, что ему не принадлежит, должен быть готов платить или садиться в тюрьму». В те дни, когда монополизация была еще возможна, спокойствию игроков на понижение и продавцов чужих акций мешало, что события за глухими непроницаемыми стенами оставались неизвестными. Имея дело исключительно с агентами, медведь не мог знать ни покупателя акций (потенциального монополиста?), ни собственника акций, которые он взял в долг (тоже потенциального монополиста, но наступавшего с тыла?).

И хотя короткие продажи иногда объявляют инструментом спекуляции, в сильно усеченной форме они до сих пор разрешены на всех фондовых биржах США. В не ограниченной регламентами форме они всегда выступают как стандартная прелюдия к игре в монополию. Ситуация окончательно проясняется, когда группа медведей объединяется и начинает хорошо организованную кампанию коротких продаж, распуская при этом слухи, будто компания, акции которой они продают, дышит на ладан. Эта операция носит название набега медведей. Самый грозный ответ быков — одновременно и самый рискованный — попытка создать собственную монополию. Монополизировать можно только те акции, которые коротко продаются множеством игроков. Идеальны для этого акции, находящиеся в лапах нападающих медведей. В такой ситуации потенциальные монополисты-противники могут попытаться купить принадлежащие данному инвестиционному дому акции повседневного предложения и акции, находящиеся у частных держателей, в количестве, достаточном, чтобы парализовать действия медведей. Если попытка удается, то бык может потребовать от медведей выкупить взятые в долг акции, но выкупить их медведи могут только у него. При этом они будут вынуждены купить их по цене, назначенной продавцом. Альтернативами выкупу могут быть либо банкротство, либо суд и тюрьма — по крайней мере, теоретически.

В прежние дни титанических финансовых битв не на жизнь, а на смерть, когда призрак Адама Смита еще витал в стенах биржи на Уолл-стрит, монополизация была обычным явлением. Борьба шла кровавая, и при стечении любопытствующей публики направо и налево летели отрубленные финансовые головы многих воюющих между собой магнатов. Самым знаменитым монополистом в истории стал прославленный старый пират, коммодор Корнелиус Вандербильт, сумевший устроить три успешные монополизации в 1860-е годы. Классическим примером стали его махинации с акциями Гарлемской железной дороги. Он скупил практически все доступные акции, одновременно распуская недостоверные слухи о ее неминуемом банкротстве, чтобы заставить играющих на понижение спекулянтов продать свои акции, загнав их в угол. Потом с видом человека, делающего большое одолжение и спасающего несчастных от тюрьмы, он предложил загнанным в угол медведям купить у него акции по 179 долл., хотя сам заплатил ничтожную часть суммы. Самая катастрофическая монополизация имела место в 1901 году с акциями железнодорожной компании Northern Pacific. Чтобы собрать огромную сумму денег, необходимых для покрытия расходов, компания в краткосрочных сделках продала столько акций, что едва не вызвала общенациональную панику с международным резонансом. Предпоследняя крупная монополизация состоялась в 1920 году, когда Аллан Райан, сын легендарного Томаса Форчуна Райана, попытался, чтобы досадить своим врагам на Нью-Йоркской бирже, монополизировать акции компании Stutz Motor, производителя знаменитого автомобиля «штутц-панда». Райан достиг цели, выдоив игравших на понижение игроков. Но, как выяснилось, он неосторожно попытался схватить удачу за хвост. Фондовая биржа приостановила торги акциями компании Stutz. Последовал долгий судебный процесс, закончившийся разорением Райана.

Потом, уже в другие времена, игра в монополизацию начала страдать тем же недугом, как и все на свете игры, — запоздалыми спорами о введении правил. Согласно реформе законодательства 1930-х годов игра на понижение запрещалась, если целью была деморализация биржи. То же касалось любых других манипуляций, ведущих к монополизации. Так с монополизациями фактически покончили. Игроки Уолл-стрит, произносившие позже слово «corner», имели в виду не монополизацию, а перекресток Бродвея и Уолл-стрит. На американских фондовых рынках стала возможна лишь случайная монополизация (или незаконченная, как в случае компании Bruce). Кларенс Сондерс — последний, кто сыграл в эту игру умышленно.

Люди, хорошо знавшие Сондерса, дают ему самые разнообразные, противоречивые характеристики: «человек, обладающий безграничным воображением и неуемной энергией», «надменный и самоуверенный, как все выскочки», «по сути, четырехлетний ребенок, до сих пор играющий в игрушки» и «один из самых выдающихся людей своего поколения». Но нет сомнения, что даже многие из потерявших деньги из-за его махинаций считали его честным человеком. Сондерс родился в 1881 году в бедной семье в графстве Эмхерст (Виргиния) и еще подростком начал работать в местном продовольственном магазине — как это положено будущему магнату — за жалкую зарплату в 4 долл. в неделю. Молодой человек делал карьеру с головокружительной быстротой. Вскоре он перешел на работу в оптовую продуктовую компанию в Кларксвиле (Теннесси), а потом в такую же компанию в Мемфисе. В возрасте чуть за 20 Сондерс организовал небольшую сеть розничных продовольственных магазинов — United Stores. Через несколько лет он продал компанию и сам стал оптовым торговцем продовольствием, а потом, в 1919 году, начал создавать сеть магазинов самообслуживания, которую окрестил очаровательным именем Piggly Wiggly Stores (когда партнер по бизнесу спросил, откуда взялось название, Сондерс ответил: «Я его выбрал, чтобы такие, как вы, почаще спрашивали»). Магазины процветали, и к осени 1922 года их было уже 1200. Из них 650 принадлежали непосредственно компании Piggly Wiggly Stores, а остальные — независимым собственникам, платившим отчисления с прибыли родительской компании за право пользоваться запатентованным методом торговли. В 1923 году, в эпоху, когда продовольственный магазин ассоциировался с продавцами в белых халатах, а подчас и с пальцами, подложенными под чаши весов, этот метод с нескрываемым удивлением описывали в статье, опубликованной в «Нью-Йорк Таймс»: «Покупатель в этой сети магазинов идет по бесконечным проходам. По обе стороны расположены полки. Покупатель берет с полок нужные ему продукты и расплачивается за них на выходе из магазина». Сондерс, хотя сам он об этом не догадывался, изобрел супермаркет.

Естественным следствием быстрого роста благосостояния компании явилось внесение ее акций в реестр Нью-Йоркской фондовой биржи. За полгода после этого акции Piggly Wiggly приобрели репутацию надежных ценных бумаг, по которым регулярно выплачивались дивиденды, пусть и не очень большие. Это типичные акции «для вдов и сирот», к которым прожженные биржевые спекулянты относились с таким же равнодушием, как профессиональные шулера к бриджу. Репутация, однако, оказалась очень шаткой. В ноябре 1922 года несколько небольших компаний, владевших продуктовыми магазинами в Нью-Йорке, Нью-Джерси и Коннектикуте, работавшими под эгидой Piggly Wiggly, обанкротились и перешли под внешнее управление. Они едва ли имели какое-то отношение к Piggly Wiggly: Сондерс просто продал им право использовать свою популярную торговую марку, передал им в лизинг кое-какое запатентованное оборудование и забыл об их существовании. Но, когда независимые Piggly Wiggly разорились, группа биржевых игроков (личности так и не установили, так как они действовали через немногословных брокеров) увидела в этой ситуации ниспосланную с небес возможность медвежьего набега. Если разорялись отдельные магазины Piggly Wiggly, рассудили дельцы, то можно распространить слухи, которые заставят несведущих поверить, что разоряется и материнская фирма. Чтобы подкрепить слухи, они начали играть на понижение, продавая акции Piggly Wiggly и рассчитывая спровоцировать падение цен. Биржа с готовностью проглотила предложенную наживку, и в течение нескольких недель акции, стоившие до этого больше 50 долл., подешевели до 40 и ниже.

В этот момент Сондерс объявил в прессе, что готов «побить профессионалов Уолл-стрит в их собственной игре» кампанией скупки акций. Сам он никоим образом не был профессионалом; в самом деле, до того как его компанию внесли в список биржи, Сондерс никогда в жизни не владел ни одной акцией, котирующейся на Нью-Йоркской фондовой бирже. Нет никаких причин считать, будто, затевая кампанию по скупке акций, он имел намерение совершить монополизацию; более вероятно, что объявленный им мотив — неоспоримое желание поддержать цену акций ради защиты своих инвестиций и инвестиций своих акционеров — был его единственным намерением. Как бы то ни было, он навалился на медведей с характерной для него энергией, дополнив собственные капиталы 10 млн долл., одолженными у банкиров Мемфиса, Нэшвилля, Нового Орлеана, Чатануги и Сент-Луиса. Бытует легенда, будто Сондерс набил свои 10 с лишним млн в крупных купюрах в чемодан и сел на идущий в Нью-Йорк поезд с карманами, оттопыренными купюрами, не влезшими в чемодан, и явился на Уолл-стрит, чтобы дать генеральное сражение. Сам Сондерс впоследствии эту легенду опроверг, утверждая, что руководил кампанией из Мемфиса, посылая телеграммы и разговаривая с нью-йоркскими брокерами по междугороднему телефону. Но где бы он ни был на самом деле, Сондерс нанял около 20 брокеров. Среди них находился Джесси Ливермор, он стал старшим в этом боевом подразделении. Ливермору, одному из самых известных американских спекулянтов нашего столетия, было тогда 45 лет, но он упрямо продолжал называть себя кличкой, которую заслужил за 20 лет до этого, — «взрыватель Уолл-стрит». Так как Сондерс считал игроков Уолл-стрит вообще и биржевых спекулянтов в частности паразитирующими негодяями, стремящимися обесценить его акции, можно предположить: он очень неохотно прибегал к помощи Ливермора, но сделал это только для того, чтобы получить в свой лагерь видного представителя противника.

В первый день схватки с медведями Сондерс, действуя под прикрытием брокеров, купил 33 000 акций Piggly Wiggly, по большей части у спекулянтов, игравших на понижение. В течение следующей недели он довел число купленных акций до 105 000 — больше половины из 200 000 выставленных на продажу акций. Между делом, спуская пары и совершенствуя стиль, Сондерс начал публиковать объявления в газетах Запада и Юга, в которых писал все, что думал об Уолл-стрит. «Должен ли шулер править бал? — гневно вопрошал он. — Вот он едет на белом коне, покрытый кольчугой лжи, скрывающей малодушное сердце. Его шлем — обман, шпоры звенят изменой, а стук копыт возвещает разрушение. Должен ли добрый бизнесмен бежать от него? Должен ли он трястись от страха? Станет ли он добычей спекулянта?» Тем временем на Уолл-стрит Ливермор продолжал скупать акции Piggly Wiggly.

Эффективность кампании Сондерса была очевидной; к концу января 1923 года цена акции поднялась до 60 долл., то есть стала выше, чем до начала кампании. Потом, словно чтобы подогреть нервозность медведей, пришли вести из Чикаго, где тоже шли торги акциями: Piggly Wiggly стала монополистом, и спекулянты, игравшие на понижение, не смогут возместить стоимость взятых в долг акций, не обратившись к Сондерсу. Эти слухи немедленно опровергла Нью-Йоркская биржа, руководство которой объявило: повседневного предложения акций Piggly Wiggly пока вполне достаточно. Но эти сообщения, вероятно, внушили Сондерсу некую идею. Он совершил любопытное и на первый взгляд загадочное действие, в середине февраля в одном из своих растиражированных в газетах объявлений предложив на продажу 50 000 акций по цене 55 долл. В объявлении особо подчеркивалось, что с акций будут начисляться дивиденды по доллару четыре раза в год, то есть больше 7 %. «Это быстрое предложение, его отменят без дополнительного уведомления, — спокойно, но весомо предостерегало объявление. — Возможность воспользоваться предложением предоставляется немногим и только раз в жизни».

Каждый, кто хоть немного знаком с современной экономикой, спросит себя, что сказала бы комиссия по ценным бумагам и биржам, которая обязана следить за тем, чтобы все финансовые объявления были выдержаны в деловой, безличной и неэмоциональной тональности, по поводу навязывания продажи в последних двух предложениях объявления Сондерса. Но если первое объявление о предложении акций Сондерса заставило бы членов комиссии побледнеть, то второе, напечатанное четыре дня спустя, скорее всего, вызвало бы у них апоплексический удар. На целой полосе красовался кричащий заголовок:

НЕ УПУСТИТЕ СВОЙ ШАНС! НЕ УПУСТИТЕ СВОЙ ШАНС!

В вашу дверь стучат! В вашу дверь стучат! В вашу дверь стучат!

Вы слышите? Вы слушаете? Вы понимаете?

Явился ли новый Даниил и львы не пожирают его?

Явился ли новый Иосиф и загадки раскрывают свои тайны?

Родился ли новый Моисей для новой земли обетованной?

Почему тогда, спрашивает скептик, КЛАРЕНС СОНДЕРС проявляет такую щедрость?

Дав понять, что он продает непривилегированные акции, а не шарлатанское снадобье, Сондерс повторил свое предложение продажи акций по цене 55 долл., а дальше объяснил: он проявляет такую щедрость, потому что как дальновидный бизнесмен хочет, чтобы Piggly Wiggly принадлежала его покупателям и другим мелким инвесторам, а не акулам Уолл-стрит. Многим, однако, показалось, что щедрость Сондерса граничит с безумием. Цена на акции его компании на бирже только что перевалила за 70 долл. Казалось, Сондерс гарантировал любому, имевшему в кармане 55 долл., шанс без всякого риска получать ежегодно по 15 долл. Явления нового Даниила, Иосифа и Моисея никто пока не видел, но обещание и вправду манило.

На самом деле, как заподозрит любой скептик, за всем этим скрывалась какая-то ловушка. Делая дорогое и неделовое предложение, Сондерс, новичок в монополизации, совершил самый ловкий ход в хитрой игре. Одна из главных опасностей монополизации всегда заключается в том, что, даже если игрок наносит поражение противникам, он вскоре осознает, что одержал пиррову победу. После того как спекулянты, игравшие на понижение, будут обобраны до нитки, выигравший монополист обнаруживает: груда полученных акций повисает на его шее мертвым грузом. Если он снова выбросит акции на рынок, то цена немедленно упадет едва ли не до нуля. Если же он, как Сондерс, занял у банков большую сумму, то кредиторы ополчатся против него и, возможно, не только лишат всей прибыли, но и доведут до банкротства. Сондерс видел эту угрозу с самого начала, едва вступив в борьбу за монополию, и решил избавиться от части акций не после, а до победы. Проблема в том, чтобы помешать проданным акциям снова попасть в повседневное предложение и уничтожить плоды монополизации. Решение — продажа 55-долларовых акций в рассрочку. В февральском объявлении он поставил условие, согласно которому акции можно купить, лишь заплатив сразу 25 долл., а остаток — тремя платежами по 10 долл. к 1 июня, 1 сентября и 1 декабря. Кроме того — и это очень важно, — он заявил, что не вручит покупателю сертификат до тех пор, пока не внесен последний платеж. Так как ни один покупатель не мог продать сертификат акции, не получив его, биржа не могла воспользоваться акциями Сондерса для восполнения повседневного предложения. Таким образом, у Сондерса было время до 1 декабря, чтобы отобрать все до единой акции у спекулянтов-медведей.

Задним числом план Сондерса может показаться очень простым и прозрачным, но в то время маневр был столь неортодоксальным, что какое-то время ни управляющие фондовой биржи, ни сам Ливермор не понимали, куда клонит человек из Мемфиса. Фондовая биржа начала формальное расследование, а Ливермор легкомысленно продолжал скупать акции Сондерса и поднял цену порядком выше 70 долл. Сондерс вполне уютно чувствовал себя в Мемфисе. Он на время прекратил публикацию хвалебных объявлений о Piggly Wiggly и посвящал все свое время воспеванию яблок, грейпфрутов, лука, ветчины и кекса «Леди Балтимор». Однако в начале марта он все же дал одно финансовое объявление, повторив предложение о продаже акций, и пригласил каждого читателя, желающего обсудить этот вопрос, приехать к нему в Мемфис. Кроме того, Сондерс торопил: время предложения истекает.

Теперь, конечно, всем стало совершенно очевидно, что Сондерс пытается осуществить монополизацию. На Уолл-стрит прозрели не только медведи, пытавшиеся свалить Piggly Wiggly. Наконец и Ливермор, очевидно, вспомнив, что в 1908 году потерял почти 1 млн долл., пытаясь создать монополию на хлопке, тоже не выдержал. Он потребовал, чтобы Сондерс приехал в Нью-Йорк и объяснился. Сондерс прибыл утром 12 марта. Как он впоследствии рассказывал корреспондентам, они с Ливермором разошлись во мнениях. Ливермор, заявил Сондерс — и в голосе его прозвучала жалость к человеку, которого он из взрывателя биржи превратил в осторожного труса, — «дал мне понять, что несколько обеспокоен моим финансовым положением и не хочет быть вовлечен в какой бы то ни было крах рынка». Результатом встречи стал уход Ливермора. Сондерсу отныне предстояло работать самому. После встречи Сондерс сел в поезд и поехал по каким-то делам в Чикаго. В Олбани ему вручили телеграмму от одного члена биржи — рыцаря наживы на белом коне. В телеграмме биржевик сообщал, что чудачества Сондерса спровоцировали беспокойство и недоумение в совете управляющих, и призвал адресата прекратить создание второго рынка акций, рекламируя акции по цене намного ниже котировок на бирже. На следующей станции Сондерс отправил не очень любезный ответ: если биржа переживает по поводу возможной попытки монополизации с его стороны, то пусть оставит свои страхи, так как он сам поддерживает повседневное предложение, предлагая взаймы свои акции в любом желаемом количестве. Правда, Сондерс не написал, как долго собирается это делать.

Неделю спустя, 19 марта, Сондерс дал следующее рекламное объявление, в котором сообщал, что срок действия предложения скоро истечет. Оно было последним. К тому времени, как впоследствии рассказывал Сондерс, он приобрел почти все 200 000 акций за исключением 1128 штук. Итак, всего было куплено 198 872 акции, частью которых Сондерс владел, а часть «контролировал» (отданные в рассрочку — их сертификаты находились у него же). Конечно, цифры можно оспорить (был один держатель в Провиденсе, у которого имелось 1100 акций), но при этом невозможно отрицать, что в тот момент у Сондерса на руках оказались практически все участвовавшие в торгах акции Piggly Wiggly. Он действительно стал монополистом. В тот же понедельник, как говорят, Сондерс позвонил Ливермору и спросил, не будет ли он так любезен закончить проект Piggly Wiggly и не потребует ли выставить на торги все принадлежащие Сондерсу акции, другими словами, не захлопнет ли мышеловку? Вероятно, Ливермор отказался, очевидно, посчитав себя свободным от всяких обязательств по этому делу. Таким образом, на следующее утро, во вторник 20 марта, Сондерс сделал это сам.

Это был один из самых безумных дней на Уолл-стрит. На открытии торгов за акцию Piggly Wiggly давали 75, на 5,5 долл. больше, чем при закрытии предыдущих торгов. Через час после открытия прошел слух, что Сондерс потребовал поставки всех его акций Piggly Wiggly. Согласно правилам биржи, акции по таким требованиям могут быть выставлены к 14:15 следующего дня. Но Сондерс прекрасно знал, что получить акции компании бирже не у кого, кроме его самого. Были, правда, немногочисленные частные инвесторы, располагавшие немногими акциями Piggly Wiggly. Спекулянты, игравшие на понижение, старались их вытрясти, предлагая все более высокие цены. Но торги шли, мягко говоря, вяло, потому что имелось мало акций. Стойка биржи, возле которой шли торги Piggly Wiggly, стала центром притяжения настоящей толпы брокеров — там собралось примерно две трети всех присутствовавших, причем лишь очень немногие хотели купить акции, а остальные просто толкались и шумели, подогревая страсти. Отчаявшиеся спекулянты покупали акции Piggly Wiggly сначала за 90, потом за 100, а потом и 110 долл. По всей стране разнесся слух о возможности срубить неплохой доход. Инвестор из Провиденса, купивший акции по 39 долл. в разгар медвежьего рейда, приехал на торги добить медведей и спустил акции по 105 долл. Дневным поездом он отправился домой, увозя с собой больше 70 тыс. долл. Он мог бы получить еще большую выгоду, если бы проявил терпение; к полудню цена за акцию Piggly Wiggly поднялась до 124 долл. и наверняка повысилась бы еще, пробив высокий потолок биржи, если бы совет управляющих не собрался на совещание, чтобы решить вопрос о приостановлении торгов и продления срока поставки акций спекулянтами, игравшими на понижение. Руководство биржи хотело дать медведям время на поиск акций и таким образом ослабить, если не удастся устранить, монополию Сондерса. Один только слух об этом привел к снижению цены акции до 82 долл. к моменту закрытия торгов. Слух, однако, оказался правдой. После закрытия торгов комитет управляющих биржи объявил о приостановке торгов акциями Piggly Wiggly и продлении срока поставки акций игроками на понижение впредь до «решения комитета». Причины решения не объявлялись, но некоторые члены комитета в частных беседах дали понять, что опасались повторения паники, как в случае с Northern Pacific, и решили остановить процесс монополизации. С другой стороны, сторонние наблюдатели непочтительно интересовались, не были ли сердца управляющих тронуты жалобной мольбой загнанных в угол медведей, ведь многие из них — как и в случае Stutz Motor за два года до этого — были членами биржи.

Несмотря на это, Сондерс в тот вечер торжествовал у себя в Мемфисе. В конце концов, доход от его акций достиг нескольких миллионов долларов. Конечно, он не мог его реализовать, и до него, кажется, постепенно стало доходить, что его позиции сильно подорваны. Во всяком случае, спать он лег с приятным чувством: мало того что устроил панику на ненавистной фондовой бирже, так еще и сорвал куш, показав, как бедный парень с юга может преподать урок городским жуликам. Это было головокружительное, как опьянение, чувство. Но известно, что такие чувства не живут долго. Вечером в среду, когда Сондерс впервые выступил публично по поводу ситуации с Piggly Wiggly, настроение его представляло странную смесь замешательства, вызова и бледной тени вчерашнего торжества. «Выражаясь фигурально, мне приставили нож к горлу, и только поэтому я выбил скамью из-под ног Уолл-стрит и всей этой банды жуликов и рыночных махинаторов, — сказал он в интервью. — Для меня это вопрос выживания, как и для моего дела и для моих друзей и их состояний. В противном случае меня бы просто “стерли в порошок”, а потом показывали бы на меня пальцами, как на простофилю из Теннесси. Зато теперь спесивые дельцы Уолл-стрит увидели, как можно хорошо подготовленным планом и скорыми действиями опрокинуть их коварные планы». Свое интервью Сондерс закончил условиями: невзирая на отодвинутый срок, он ожидает полного урегулирования проблемы коротких позиций к трем часам следующего дня на цене 150 долл. за акцию; если же вопрос не будет решен, то цена за акцию поднимется до 250 долл.

Однако в четверг, к удивлению Сондерса, очень немногие медведи изъявили желание урегулировать конфликт. Вероятно, акции хотели купить только те, кто не мог и дальше выносить мучительную неопределенность. Но затем скамью из-под ног теперь уже Сондерса выбил комитет управляющих, объявив, что вычеркивает акции Piggly Wiggly из списка выставленных на торги. Было также объявлено, что медведям дается пять дней, чтобы к 14:15 следующего понедельника выполнить обязательства. Сондерс, хотя и находился в Мемфисе, далеко от места, где разыгрывалась основная драма, все же понял, что начинает проигрывать. Он не мог не видеть, что для него дальнейшая отсрочка дня покупки акций медведями — вопрос жизни и смерти. «Насколько я понимаю, — сказал он в следующем интервью вечером в четверг, — неспособность брокера выполнить обязательства на бирже есть то же самое, что неспособность банка рассчитаться за кредит. И мы все знаем, что происходит с такими банками… ревизор обычно прибивает к двери табличку “Банк закрыт”. Я не могу поверить, что августейшая и всемогущая Нью-Йоркская фондовая биржа может вести себя, как жуликоватый должник. Поэтому продолжаю уповать, что принадлежащие мне акции будут куплены по установившейся цене». В редакционной статье мемфисская Commercial Appeal выразила поддержку Сондерсу: «Похоже, произошло то, что карточные игроки называют неуплатой долга. Надеемся, что наш земляк разнесет мошенников в пух и прах».

В тот же четверг, по случайному совпадению, публике был представлен годовой финансовый отчет Piggly Wiggly. Отчет радужный — объем продаж, доходы, активы и все прочие показатели по сравнению с предыдущим годом выросли, — но на него никто не обратил внимания. Реальная стоимость компании никого не волновала; все внимание было приковано к игре.

Утром в пятницу мыльный пузырь Piggly Wiggly лопнул. Потому что Сондерс, пообещавший, что с трех часов четверга цена за акцию составит 250 долл., вдруг сделал удивившее всех заявление о том, что готов продать акции по 100 долл. Э. Брэдфорда, нью-йоркского адвоката Сондерса, спросили, отчего тот вдруг пошел на уступку. Брэдфрд игриво ответил, что его клиент поступил так из душевной щедрости, но в действительности Сондерс был вынужден это сделать. Отсрочка, предоставленная биржей, дала игрокам на понижение и брокерам шанс заново просмотреть списки акционеров Piggly Wiggly, чтобы выбить из них небольшие пакеты акций, которые не успел прибрать к рукам Сондерс. Вдовы и сироты из Альбукерка и Сиу-Сити, ничего не знавшие ни о медведях, ни о монополизации, были бы только счастливы порыться в своих матрасах или банковских ячейках и продать — на так называемом внебиржевом рынке ценных бумаг, поскольку эти акции нельзя было продать на бирже — свои 10 или 20 акций Piggly Wiggly по цене, по меньшей мере, вдвое большей, чем они заплатили при покупке. Следовательно, вместо того чтобы покупать акции у Сондерса за 250 долл., а потом ему же их и возвращать в возмещение долга, многие медведи смогут купить акции вне биржи за 100 долл., а затем со злорадным удовольствием вернуть их Сондерсу вместо наличных — а ведь этого он хотел меньше всего. В ночь на пятницу практически все игроки на понижение оказались чисты, погасив свою задолженность перед Сондерсом либо внебиржевыми приобретениями, либо заплатив по 100 долл. за внезапно обесценившиеся акции.

В тот вечер Сондерс обнародовал еще одно заявление, и на этот раз — несмотря на внешнюю дерзость — в нем слышался крик боли. «Уолл-стрит получил по зубам и закричал: “Мама!” — писал Сондерс. — Из всех учреждений Америки именно Нью-Йоркская фондовая биржа — главная угроза, главная сила, способная сокрушить любого, кто осмелится ей противостоять. Они сами пишут себе законы… эта кучка людей, присвоившая себе такие права, на которые не смел претендовать ни один король, ни один тиран: сегодня они вводят одни правила по контрактам, а завтра отменяют их, чтобы выгородить шайку должников… Вся моя жизнь отныне будет посвящена защите общества от этой напасти… Я не испытываю страха. Пусть Уолл-стрит возьмет меня голыми руками, если сможет». Но, похоже, Уолл-стрит действительно взяла Сондерса голыми руками; монополия его была уничтожена, сам он задолжал синдикату Южных банков и остался с грудой акций, будущность которых была, мягко говоря, весьма сомнительной.

Это потрясение не прошло бесследно для Уолл-стрит, и в результате фондовую биржу вынудили объясниться. В понедельник 26 марта, вскоре после того как миновал период отсрочки, данный игрокам на понижение, и монополию Сондерса, по существу, уничтожили, биржа выступила с апологией в виде длинного и подробного описания кризиса с начала и до конца. В версии биржи особо подчеркивался вред, который мог быть причинен обществу, если бы монополизацию довели до конца. Вот объяснение биржи: «Одновременное исполнение всех контрактов по возвращению акций вынудило бы платить за них любую цену, назначенную мистером Сондерсом, а конкурентное предложение при недостаточном обеспечении могло привести к ситуации, известной по монополизации, имевшей место с акциями Northern Pacific в 1901 году». Затем биржа, стилистически подчеркивая свою искренность, заявила: «Деморализующие эффекты такой ситуации не ограничиваются контрактами, но влияют на состояние рынка в целом». Касаясь принятых ею мер — приостановки торгов акциями Piggly Wiggly и продления срока выкупа акций спекулянтами, — биржа утверждала, что обе они приняты в рамках существующих правил и установлений и поэтому безупречны. Каким бы высокомерным заявление ни казалось сейчас, оно было вполне оправданным: в то время не существовало иных правил, регулирующих биржевые торги.

Вопрос о том, честно ли — даже по своим правилам — играли биржевые спекулянты с деревенским простофилей, до сих пор обсуждается любителями биржевого финансового антиквариата. Есть одно, правда, не очень достоверное, доказательство, что сомнения позже стали одолевать и самих спекулянтов. Относительно того, что биржа могла и имела право приостановить торги, двух мнений быть не может. Биржа действовала в полном соответствии с регламентом. Но право отодвигать для играющих на понижение спекулянтов сроки исполнения их обязательств — совсем другое дело. В июне 1925 года, через два года после попытки Сондерса монополизировать рынок своих акций, биржа внесла в регламент дополнительную статью. В ней говорилось: «В каждом случае, когда, по мнению совета управляющих, создается монополия на ценные бумаги, которыми торгуют на бирже… совет управляющих имеет право отодвинуть сроки поставок по контрактам на эти ценные бумаги». Принятие этой поправки задним числом санкционировало прежние действия биржи, попытавшейся успокоить больную совесть.

Непосредственным следствием кризиса Piggly стала волна сочувствия Сондерсу. По всей стране, в глубинке, люди рисовали его себе в образе отважного борца за права обездоленных, безжалостно раздавленного биржей. Даже в Нью-Йорке, в логове биржи, как признала в редакционной статье Times, очень многие видели в Сондерсе святого Георгия, а в бирже — дракона. То, что дракон в конце концов восторжествовал, было «сильным ударом по нации, на две трети состоящей из “неудачников”, переживших момент триумфа, читая о том, что такой же неудачник смог выступить против биржи и наступить ей на горло, едва не раздавив насмерть злодеев-спекулянтов».

Сондерс был не тот человек, чтобы проигнорировать множество своих собратьев-неудачников, и решил извлечь из такого отношения пользу. Он нуждался в них, ибо положение его и в самом деле оказалось шатким. Самая большая проблема заключалась вот в чем: Сондерс не знал, что делать с 10 млн долл. долга, который следовало вернуть банкам-спонсорам, — таких денег у него не было. План монополизации — если такой план у него вообще имелся — предусматривал получение таких денег, за счет которых можно было бы погасить большую часть задолженности, при этом у Сондерса еще осталось бы очень много готовых к торгам акций. Хотя продажа акций даже по заниженной цене принесла Сондерсу вполне приличную по обычным меркам прибыль (по некоторым оценкам, он сорвал куш в 500 тыс. долл.), это была лишь ничтожная часть того, что он мог бы получить, но не получил. Возведенное им сооружение оказалось аркой без замкового камня.

Заплатив банкам все, что получил от спекулянтов и от продажи собственных акций, Сондерс остался должен кредиторам около 5 млн долл. Половину этой суммы он был обязан заплатить до 1 сентября 1923 года, а остаток — до 1 января 1924 года. Единственное, на что он мог надеяться, — это на выручку от продажи огромного количества акций Piggly Wiggly, остававшихся у него на руках. Так как Сондерс уже не мог продавать их на бирже, он прибегнул к излюбленной форме самовыражения — к газетным объявлениям. На этот раз Сондерс предлагал всем желающим купить по почте его акции по прежней цене 55 долл. за штуку. Однако вскоре стало ясно, что общественная симпатия и сочувствие — это одно, а готовность перевести симпатии в наличные — совсем другое. Все — в Нью-Йорке, Мемфисе или Тексаркане — были прекрасно осведомлены о спекуляциях акциями Piggly Wiggly, как и о плачевном состоянии финансов президента компании. Даже друзья Сондерса, его собратья-неудачники и простофили не повелись на его предложение.

Стоически приняв этот факт, Сондерс воззвал к местному патриотизму и гражданскому долгу мемфисских сограждан, обратив на них всю мощь своего красноречия. Он старался убедить их, что его финансовая проблема — одновременно и проблема общественная. Если он разорится, писал Сондерс, то это окажется ударом по чести и имиджу не только Мемфиса, но и всего Юга Америки. «Я не прошу милостыни, — писал он в одном из пространных объявлений, на которые у него всегда находились деньги, — и мне не нужны цветы на мои финансовые похороны. Но я прошу всех граждан Мемфиса осознать и понять: это серьезное заявление, и я делаю его, чтобы сообщить всем желающим помочь мне, что они смогут участвовать вместе со мной и другими моими друзьями, верящими в мое дело, в кампании привлечения граждан Мемфиса в партнеры Piggly Wiggly. Потому что, во-первых, это удачное вложение денег, а во-вторых, это правильно и справедливо». Второе объявление было еще более возвышенным. Оно гласило: «Разорение Piggly Wiggly станет позором для всего Юга».

Трудно сказать, какой из этих аргументов оказался решающим в убеждении граждан Мемфиса, что они обязаны таскать из огня каштаны для Сондерса, но его слова сработали, и скоро мемфисская газета Commercial Appeal призывала горожан помочь побитому местному парню. Ответ деловых лидеров города воистину воодушевил Сондерса. Была запланирована энергичная трехдневная кампания, в ходе которой Сондерс и другие ее организаторы рассчитывали продать 50 000 акций Piggly Wiggly гражданам Мемфиса по той же магической цене — 55 долл. Чтобы внушить покупателям уверенность, что никто из них не окажется в одиночестве, было условлено: если весь пакет акций не будет продан в течение трех дней, то все совершённые сделки будут аннулированы. Начинание было поддержано торговой палатой; в поддержку Сондерса выступили такие общественные организации, как Американский легион, Гражданский клуб и биржевой клуб. Благое дело решили поддержать даже конкуренты Piggly Wiggly — компании Bowers Stores и Arrow Stores. Охваченные гражданственным порывом волонтеры вызвались обойти дома граждан. 3 мая, за пять дней до начала кампании, в отеле «Гайосо» на деловой обед собрались 250 мемфисских бизнесменов. Когда Сондерс с женой вошли в зал, раздались бурные аплодисменты. Один из ораторов представил собравшимся Сондерса как человека, «который за последнюю 1000 лет сделал для Мемфиса больше, чем кто-либо другой». Вероятно, выступавший хотел поставить на место бог знает скольких вождей племени чикасо, аборигенов в этой местности. «Деловое соперничество и личные амбиции рассеялись, как туман под лучами солнца», — писал корреспондент Commercial Appeal в репортаже.

Старт начинания был великолепен. В честь открытия кампании 8 мая общественные активистки и бойскауты прошли парадным маршем по улицам Мемфиса, неся плакаты с надписью: «Мы все — на 100 % — за Кларенса Сондерса и “Пиггли-Виггли”». Торговцы украсили витрины своих магазинов другим плакатом: «“Акции Пиггли-Виггли” — в каждый дом!» Во всех домах звенели дверные звонки и телефоны. В самое короткое время было распродано 23 698 из 50 000 акций. Правда, в тот самый момент, когда подавляющее большинство граждан Мемфиса чудесным образом уверовало, что помощь Сондерсу — такой же священный долг, как жертвование на Красный Крест и взносы в городскую благотворительную казну, в его родном гнезде нашлись сомневающиеся аспиды, вдруг потребовавшие аудиторской проверки финансовых документов его компании. Сондерс отказался, но, чтобы умиротворить скептиков, сказал, что уйдет с поста президента компании, если этот шаг «облегчит кампанию продажи акций». Никто не стал требовать от Сондерса сложения полномочий, но 9 мая, на второй день кампании, группа добровольных ревизоров — три банкира и один бизнесмен — были назначены советом директоров в помощь Сондерсу в управлении компанией на промежуточный период, до тех пор пока не осядет пыль. В тот же день Сондерс столкнулся еще с одной неприятностью: почему, хотели знать устроители кампании, он продолжает строить свой Розовый дворец стоимостью 1 млн долл. в то время, как весь город бескорыстно ему помогает? Сондерс торопливо пообещал, что завтра же окна и двери дворца будут наглухо заколочены, а строительство возобновится только после улучшения его финансового положения.

Эти два события вызвали замешательство у участников кампании, и она заглохла. К концу третьего дня было продано всего 25 000 акций, и все совершенные сделки были аннулированы. Сондерс был вынужден признать, что кампания закончилась провалом. «Мемфис меня подвел», — якобы сказал он, хотя мучительно отрицал это несколько лет спустя, когда ему снова понадобились деньги Мемфиса для организации нового предприятия. Но нет ничего удивительного, что он в тот день допустил такое неразумное высказывание — понятно, что он сильно волновался и был на грани нервного срыва. Незадолго до объявления об окончании кампании Сондерс за закрытыми дверями встретился с ведущими бизнесменами Мемфиса и через некоторое время вышел из комнаты с подбитым глазом и разорванной рубашкой. Ни у кого из участников встречи следов физического насилия на лицах не имелось. Это был неудачный для Сондерса день.

Хотя никто не смог доказать, что Сондерс грешил в управлении Piggly Wiggly до своей хитроумной затеи с монополизацией, его первые действия после провала попытки распродать акции свидетельствуют, что у него имелись веские причины не желать аудита финансовых документов компании. Невзирая на невнятные протесты наблюдательного комитета, Сондерс начал продавать не акции компании, а ее магазины — то есть начал по частям ликвидировать Piggly Wiggly, и никто не знал, когда он остановится. Сначала были проданы магазины в Чикаго, потом в Денвере, а за ними последовали магазины Канзас-Сити. Сондерс объявил о намерении накопить в компании достаточно средств, чтобы она сама смогла выкупить акции, с презрением отвергнутые мемфисскими обывателями, но у многих появились подозрения, что компания отчаянно нуждалась во вливании — и не акциями Piggly Wiggly. «Я проучил Уолл-стрит и всю их банду», — ликовал Сондерс в июне. Однако в середине августа, когда до 1 сентября — срока выплаты 2,5 млн — осталось две недели, а денег не было и не предвиделось, он ушел с поста президента компании и передал все свои активы — акции компании, Розовый дворец и всю остальную собственность — кредиторам.

Оставалось лишь формально утвердить крах Сондерса лично и компании Piggly Wiggly под его руководством. 22 августа нью-йоркская аукционная фирма «Эдриан Маллер и сын», так часто имевшая дело с обесценивавшимися акциями, что ее называли «кладбищем ценных бумаг», продала 1500 акций Piggly Wiggly по одному доллару — по традиционной цене никому не нужных ценных бумаг, — а весной следующего года Сондерс совершил официальную процедуру банкротства. Но это был лишь спад. Настоящий крах карьеры Сондерса случился, вероятно, в тот день, когда он был вынужден отказаться от поста президента компании. Зато тогда, по мнению многих его почитателей, он достиг пика красноречия. Когда он, немного расстроенный, но не потерявший присутствия духа, вышел из зала совета директоров и объявил корреспондентам об отставке, в толпе наступила гробовая тишина. Сондерс хрипло заметил: «Они получили тело, но не душу Piggly Wiggly».

Если под душой Piggly Wiggly Сондерс разумел себя, то он действительно остался свободным, способным и дальше идти своим эксцентричным путем. Он не стал больше затевать никаких биржевых махинаций, но дух его не был сломлен. Хотя официально его признали банкротом, он сохранил несколько верных сторонников, с радостью финансировавших его, и жил немногим скромнее, чем раньше. Правда, в гольф ему пришлось играть в клубе, но владельцы клуба, как и прежде, ворчали, что он своими чаевыми развращает мальчишек, подносящих мячи. Да, Сондерс уже не владел Розовым дворцом, но это напоминало землякам о его несчастьях. В конце концов недостроенное здание перешло в собственность города, и власти Мемфиса, вложив еще 150 тыс. долл., достроили его до конца и открыли музей естественной истории и техники. Этот музей продолжает питать сюжетами легенду о Сондерсе.

После краха Сондерс провел почти три года, приходя в себя от несправедливостей и неприятностей, связанных с борьбой за Piggly Wiggly, и отбиваясь от попыток врагов и кредиторов окончательно испортить ему жизнь. Какое-то время он носился с идеей привлечь фондовую биржу к суду по обвинению в сговоре и нарушении договорных обязательств, но после неудачного пробного процесса, затеянного группой мелких акционеров, от этой идеи отказался. Потом, в январе 1926 года, он узнал, что федеральная прокуратура хочет возбудить против него дело по обвинению в почтовом мошенничестве. Речь шла о попытке по почте продавать акции Piggly Wiggly. Сондерс был убежден, что обвинение инспирировал его старый компаньон — Джон Берч из Мемфиса, ставший секретарем-казначеем Piggly Wiggly после банкротства. Терпение Сондерса снова лопнуло. Он приехал в штаб-квартиру Piggly Wiggly и встретился с Берчем. Встреча прошла для Сондерса без физических последствий. Если верить ему, то Берч, «заикаясь, отрицал все» обвинения, после чего Сондерс ударил его правой в челюсть, разбил очки, но после этого драку прекратил. Берч потом заявил, что удар был боковым и скользящим, и добавил то, что говорят все побитые боксеры: «Нападение было таким неожиданным, что я просто не успел в ответ ударить мистера Сондерса». Берч отказался подавать жалобу в суд.