Бизнес-приключения. 12 классических историй Уолл-стрит Брукс Джон
Но все это была лишь подготовительная работа. Реальный запрос на конкретную сумму мог сделать только глава одного центрального банка в личном обращении к главе другого центрального банка. В то время как Кумбс обрабатывал собеседников из Европы и Японии, глава Федерального резервного банка находился в лимузине где-то между Нью-Канааном и Либерти-стрит, и банковский лимузин, в отличие от машины Джеймса Бонда, не был оборудован телефоном.
Хэйс, человек, которого с таким нетерпением ждали, был президентом Федерального резервного банка Нью-Йорка немногим больше восьми лет. На эту должность он, к удивлению многих и не в меньшей степени к своему собственному, попал не с какой-то сопоставимой по уровню должности в системе Федерального резерва, а с места вице-президента одного из вполне заурядных нью-йоркских коммерческих банков. Каким бы неортодоксальным ни было это решение, оно оказалось поистине удачным. Если мы присмотримся к молодости Хэйса и к началу его карьеры, то не сможем отделаться от впечатления, что вся жизнь готовила его к умению разобраться именно с этим международным валютным кризисом. Так вся жизнь какого-нибудь писателя или художника кажется потом лишь подготовкой к созданию одного-единственного великого произведения. Если бы божественному провидению или его финансовому департаменту, который, конечно же, знал о неминуемом крахе фунта стерлингов, понадобилось бы подтверждение квалификации Хэйса и его способности справиться с задачей спасения фунта, и департамент нанял бы небесного кадровика, который представил бы сведения о Хэйсе, то досье выглядело бы примерно так:
«Родился в Итаке, штат Нью-Йорк, 4 июля 1910 года; детство прошло в Нью-Йорке. Отец — профессор конституционного права в Корнельском университете, а затем консультант по инвестициям в Манхэттене. Мать — бывшая школьная учительница, восторженная суфражистка, гражданская активистка и политический либерал по убеждениям. Оба родителя — орнитологи-любители. В семье царила интеллектуальная атмосфера, поощрялось свободомыслие и интерес к общественным проблемам. Хэйс посещал частные школы в Нью-Йорке и Массачусетсе и всегда числился одним из лучших учеников. После окончания школы поступил в Гарвардский университет (где проучился всего год), после этого учился в Йельском университете (три года, специализировался в математике; на третьем курсе избран членом братства “Фи-Бета-Каппа”; опыт занятия греблей в студенческие годы оказался неудачным; университет окончил в 1930 году с лучшими оценками на курсе). Потом в 1931–1933 годах Хэйс учился в Новом колледже Оксфорда как стипендиат Родса[60]. В колледже стал убежденным англофилом и написал диссертацию «Политика Федерального резерва и выработка золотого стандарта в 1923–1930 годах», хотя сам ни в то время, ни позже не собирался работать в Федеральном резерве. Впоследствии Хэйс очень хотел бы иметь на руках эту диссертацию, полную юношеских озарений, но ни он, ни архив Нового колледжа так и не смогли ее отыскать. С 1933 года начал работать в нью-йоркских коммерческих банках, постепенно поднимаясь вверх по карьерной лестнице (в 1938 году его годовая зарплата составляла 2700 долл.). В 1942 году получил должность — не слишком, конечно, выдающуюся — секретаря Нью-Йоркской трастовой компании. После службы в ВМС в 1947 году стал вице-президентом, а еще через два года — главой отдела иностранной валюты банка New York Trust, невзирая на полное отсутствие опыта в этой отрасли банковского дела. Но, очевидно, Хэйса всегда отличала способность быстро учиться. В 1949 году он поразил коллег и руководителей точным предсказанием падения цены фунта с 4,03 до 2,8 долл., каковое и состоялось через несколько недель.
В 1956 году Хэйс назначен президентом Федерального резервного банка Нью-Йорка — к удивлению всего банкирского сообщества Нью-Йорка, где об этом человеке раньше вообще никто не слышал. Отреагировал он совершенно спокойно, отметив назначение двухмесячной поездкой в Европу вместе с семьей. Теперь все согласны, что директора Федерального резервного банка обладают каким-то сверхъестественным чутьем, подбирая в валютный отдел самых способных экспертов именно тогда, когда доллар ослабевает и на первый план выходит необходимость международного сотрудничества. Главы европейских центральных банков любили Хэйса и ласково называли его Элом. Эл зарабатывал 75 тыс. долл. в год — самый высокооплачиваемый служащий в стране после президента Соединенных Штатов. Зарплаты сотрудников Федерального резервного банка должны конкурировать не с зарплатами государственных чиновников, а с зарплатами ведущих банкиров. Хэйс был очень высок и очень худ. Предпочитал не задерживаться на работе, считая сверхурочное присутствие “возмутительным”. Свято хранил от посторонних свою частную жизнь и считал это делом принципа. Жаловался, что сын пренебрежительно относится к частному бизнесу, что называл снобизмом наизнанку, но даже это делал спокойно и невозмутимо.
Заключение: именно такой человек мог и должен был представлять центральный банк Соединенных Штатов во время кризиса фунта стерлингов».
Действительно, Хэйс вполне соответствовал образу превосходно задуманной и отлично исполненной части машины, предназначенной для решения определенных сложных задач. Но в его личности присутствует и другая сторона, и его характер не менее парадоксален, чем у многих других. Едва ли нашелся бы банкир, который, описывая Хэйса, удержался бы от эпитетов «ученый» и «интеллектуал», но сам Хэйс отзывался о себе как о посредственном ученом и интеллектуале, говоря, что он человек действия. События 25 ноября 1964 года, кажется, подтверждают его правоту. В какой-то степени он вполне законченный банкир, если вспомнить замечание Герберта Уэллса, что банкир — это человек, который так же принимает деньги за данность, как терьер — крыс, и не проявляет в их отношении никакого философического любопытства — хотя проявляет оное ко всем другим вещам. Хэйс производил впечатление скучного зануды, но близкие друзья говорили о его редкой способности радоваться жизни и о его внутренней безмятежности, делающей его устойчивым к напряжению и раздорам, так часто разбивающим жизнь его и наших современников. Несомненно, внутренняя безмятежность подверглась суровому испытанию во время поездки из дома до Либерти-стрит. В 5:30 утра Хэйс был в своем кабинете и первым делом нажал кнопку селектора, чтобы соединиться с Кумбсом и узнать последние новости о рынках. Как он и ожидал, спекулятивные атаки на фунт продолжались с прежней силой, истощая долларовые резервы Английского банка. Хуже того, Кумбс сказал: руководители валютных отделов банков-гигантов Chase Manhattan и First National City, тоже несших бессонную вахту, сообщили, что за ночь накопилось великое множество требований от людей, спешивших избавиться от фунтов на нью-йоркском рынке, как только они откроются. Через четыре часа и без того истерзанный Английский банк мог ожидать следующего удара из Нью-Йорка. Надо торопиться, время решало все. Хэйс и Кумбс договорились, что объявить о международном кредите Английскому банку надо сразу же после открытия торгов в Нью-Йорке, не позднее десяти часов утра. Чтобы банк имел возможность связываться с иностранными кредиторами через единый центр, Хэйс решил покинуть свой кабинет — просторное помещение со стенами, обшитыми деревянными панелями, и удобными креслами, стоящими полукругом перед камином, — и перейти в кабинет Кумбса, расположенный дальше по коридору, где организовать единый командный пункт. Придя к Кумбсу, Хэйс снял трубку и попросил оператора соединить его с лордом Кромером из Английского банка. После соединения оба они — ключевые фигуры в предстоящей спасательной операции — уточнили планы, определили суммы, которые будут запрошены у каждого центрального банка, и договорились, кто кому будет звонить.
Многим Хэйс и лорд Кромер казались очень странной парой. Джордж Роуленд Стэнли Бэринг, третий граф Кромер, не только до мозга костей аристократ, но и до мозга костей банкир. Наследник известного лондонского торгового банка Baring Brothers, третий граф и крестник монарха, Кромер учился в Итоне и Колледже святой Троицы в Кембридже, а затем 12 лет был директором семейного банка, после чего в течение двух лет — с 1959 по 1961 год — занимал пост британского министра экономики, главного представителя министерства финансов своей страны в Вашингтоне. Если Хэйс приобрел знания о тайнах международных банковских операций в результате упорной учебы, то лорд Кромер, которого ни в коем случае нельзя назвать ученым, получил их по наследству, инстинктивно, и впитал на практике. Если Хэйса, несмотря на его высокий рост и выдающуюся худобу, можно было легко не заметить в толпе, то лорд Кромер при среднем росте отличался такой обходительностью и живостью, что виден был сразу. Если Хэйс сдержан в общении со случайными знакомыми, то лорд Кромер искренне сердечен и этим льстил многим американским банкирам (одновременно разочаровывая их), когда, невзирая на свои аристократические титулы, представлялся как Роули. «Роули всегда уверен в себе и решителен, — сказал о нем один американский банкир. — Он никогда не боится ошибиться, так как уверен в разумности своей позиции. Но он действительно разумный человек. Он из тех, кто, во время кризиса взявшись за телефон, знал, что с ним делать». Этот банкир признался, что до 25 ноября 1964 года не думал, что Хэйс — человек такого же сорта.
В шесть часов утра Хэйс взялся за телефон одновременно с лордом Кромером. Один за другим руководители ведущих центральных банков мира — среди них президент Карл Блессинг из Deutsche Bundesbank, доктор Гвидо Карли из Итальянского банка, управляющий Жак Брюне из Французского банка, доктор Вальтер Швеглер из Швейцарского национального банка и управляющий Пер Осбринк из Шведского Риксбанка — поднимали трубки своих телефонов и узнавали (некоторые с искренним удивлением) об истинной глубине кризиса, поразившего фунт стерлингов. Надо же, Соединенные Штаты готовы дать Английскому банку краткосрочный кредит в 1 млрд долл. и просят директоров иностранных центральных банков дать кредит из своих резервов, чтобы удержать на плаву фунт стерлингов! Некоторые впервые слышали это из уст Хэйса, другие — от лорда Кромера; в том и другом случае не от знакомых, а от членов эзотерического братства Базельского клуба. Хэйс, как представитель страны, уже сделавшей огромный взнос, почти автоматически стал руководителем спасательной операции. В каждом телефонном разговоре он осторожно давал понять, что его роль сводится к тому, чтобы подкрепить авторитетом Федеральной резервной системы просьбу, формально исходившую от Английского банка. «Фунт в критическом положении, и я понимаю, почему Английский банк просит вас открыть кредитную линию и предоставить ему 250 млн долл., — тихо и спокойно говорил он управляющим континентальных центральных банков. — Уверен, вы понимаете: это та ситуация, в которой мы должны выступить единым фронтом». Хэйс и Кумбс всегда, естественно, говорили по-английски. Хотя незадолго до событий Хэйс брал уроки французского, чтобы освежить знания, а в Йельском университете он отличался превосходной памятью, он все равно не имел способности к языкам и не мог позволить себе вести серьезные переговоры ни на одном языке, кроме английского. Пользуясь банкирским жаргоном, в котором основная единица счисления — 1 млн долл., в разговорах со знакомыми из Базельского клуба Хэйс был более раскованным. В таких случаях он спрашивал: «Вы не сможете дать, скажем, 150?» Независимо от степени формальности общения, первой реакцией, как вспоминает Хэйс, была уклончивость, смешанная с нескрываемым потрясением. «Неужели все действительно так плохо, Эл? Мы надеялись, что фунт выправится самостоятельно». Такой ответ ему пришлось выслушать не один раз. После того как Хэйс уверял собеседников, что дело на самом деле плохо и фунт не сможет уцелеть самостоятельно, следовал почти стандартный ответ: «Мы посмотрим, что сможем сделать, я вам перезвоню». Некоторые банкиры говорили, что особое впечатление на них произвело не то, что сказал Хэйс при первом звонке, а когда он это сказал. Понимая, что в Нью-Йорке еще не светало, и зная приверженность Хэйса к твердому распорядку дня, европейцы, услышав в трубке его голос, понимали: произошло нечто из ряда вон выходящее. После того как Хэйс сломал лед в переговорах с каждым из центральных банков, в игру вступил Кумбс. Ему предстояло обсудить с партнерами технические детали.
Первый раунд звонков вселил некоторую надежду в Хэйса, лорда Кромера и их сотрудников с Либерти-стрит и Треднидл-стрит. Не только ни один банк не сказал «нет» — согласился даже, к всеобщему восторгу, Французский банк, хотя уже тогда французы начали отстраняться от сотрудничества с Британией и Соединенными Штатами в финансовой (и не только финансовой) сфере. Более того, несколько управляющих центральными банками сами предложили увеличить свою долю. Получив такие обнадеживающие данные, Хэйс и лорд Кромер решили поднять ставки в игре. Вначале они планировали собрать кредитов на сумму 2,5 млрд долл., но теперь, по зрелом размышлении, подумали, не собрать ли 3 млрд. «Мы решили немного поднять сумму взносов, — говорил Хэйс. — Мы не имели никакой возможности предугадать, какой минимальной суммы достаточно, чтобы сбить волну продаж. Мы понимали, что рассчитывать придется главным образом на психологический эффект нашего заявления — если, конечно, нам вообще представилась бы возможность сделать заявление. Три миллиарда показались подходящей, круглой суммой».
Но впереди ждало немало трудностей, и самая большая из них, как выяснилось, когда главы центральных банков начали перезванивать, заключалась в необходимости сделать все очень быстро. Хэйс и Кумбс поняли, что самое трудное — объяснить партнерам, что дорога каждая минута, ибо она означает потерю еще 1 млн долл. из резервов Английского банка. Если выдача кредита осуществится обычным способом, то он поступит слишком поздно, уже после того, как Британия будет вынуждена объявить о девальвации фунта стерлингов. По правилам некоторых центральных банков, они перед выдачей кредита должны были проконсультироваться со своими правительствами; но даже банки тех стран, где такая процедура не предписана законом, все же настаивали, что элементарная вежливость требует, чтобы правительство было поставлено в известность. Это потребовало времени, ибо недоступным оказался не один министр финансов, не знавший, что его ищут для немедленного одобрения огромного и притом экстренного заимствования, необходимость которого подкреплялась только уверениями лорда Кромера и Хэйса (один министр, например, в тот момент участвовал в парламентских дебатах). Но даже когда министр оказывался на месте, он иногда не желал скоропалительно принимать такое важное решение.
В финансовых вопросах правительства более осмотрительны, чем центральные банки. Некоторые министры финансов, по сути, сказали, что по рассмотрении баланса Английского банка и должным образом составленного письменного заявления об экстренном предоставлении кредита они с удовольствием примут решение. Более того, некоторые центральные банки сами проявили умопомрачительную склонность к соблюдению церемониала. Говорят, что один из руководителей отдела иностранных валют так отреагировал на просьбу о кредите: «Как все это кстати! Завтра у нас заседание совета управляющих, мы рассмотрим этот вопрос, а потом свяжемся с вами». Ответ Кумбса, говорившего с этим человеком, для потомства не сохранился, но, по слухам, был весьма энергичным. Даже легендарная непробиваемость Хэйса пару раз давала трещину, как рассказывают очевидцы. Тон оставался спокойным, но громкости сильно прибавлялось.
Проблему, с которой столкнулись континентальные центральные банки при разрешении кризиса, лучше всего проиллюстрировать примером самого богатого и мощного — Немецкого федерального банка. После раннего звонка Кумбса управляющие собрались на экстренное совещание. Тут раздался еще один звонок из Нью-Йорка: президенту банка Блессингу звонил Хэйс, чтобы сказать, какую сумму хочет попросить. Точные размеры взносов каждого центрального банка не афишировались, но на основании того, что все же стало известно, можно предположить, что у Bundesbank попросили 500 млн долл. — самая большая квота и самая большая сумма после взноса Федерального резервного банка, и ее попросили выделить с такой быстротой. Не успел Хэйс, сообщив эту неприятную новость, повесить трубку, как из Лондона позвонил лорд Кромер, подтвердивший все, что сказал Хэйс о серьезности положения, и повторивший просьбу. Немного поколебавшись, управляющие Бундесбанка в принципе согласились, что надо помочь Английскому банку, но с этого момента и начались главные трудности. Блессинг и его подчиненные решили, что в этом деле надо неукоснительно придерживаться процедуры. Перед тем как предпринять такое важное действие, им надо было проконсультироваться с экономическими партнерами по Европейскому общему рынку и по Банку международных расчетов. Главной фигурой в этом деле был президент банка международных расчетов доктор Мариус Холтроп, управляющий Нидерландского банка, куда, конечно, тоже обратились за помощью. Между Франкфуртом и Амстердамом быстро установили связь, после чего руководителям Бундесбанка сообщили: доктора Холтропа нет на месте, он поездом едет в Гаагу для встречи с министром финансов по какому-то другому поводу. Не могло быть и речи о выделении какого-то кредита Нидерландским банком без ведома управляющего. То же самое касалось Бельгийского банка: валютная политика этой страны неразрывно связана с валютной политикой Нидерландов, и бельгийцы не хотели ничего делать до тех пор, пока Амстердам не даст добро. Час шел за часом, новые миллионы долларов выкачивались из британских резервов, ставя мировые денежные отношения на край пропасти, а спасательная операция застопорилась из-за того, что доктор Холтроп, ехавший в поезде или застрявший в гаагских уличных пробках, недоступен.
Все это вызывало мучительное и бессильное отчаяние в Нью-Йорке. Когда утро наконец забрезжило и в Америке, кампания Хэйса и Кумбса получила поддержку из Вашингтона. Ведущих специалистов правительства по валютной политике — Мартина из Совета управляющих Федерального резерва, Диллона и Руза из министерства финансов — уже накануне вовлекли в планирование спасательной операции, и частью его стало решение разрешить нью-йоркскому банку как представителю Федеральной резервной системы и рычагу влияния министерства финансов на международные валютные отношения стать штаб-квартирой кампании. Поэтому вашингтонский отряд спасателей спокойно спал дома и вовремя приходил на работу и с работы. Теперь же, узнав от Хэйса о возникших трудностях, Мартин, Диллон и Руза принялись сами звонить за океан, чтобы подчеркнуть заинтересованность США в благополучном разрешении кризиса. Но никакие звонки не могли остановить бег времени — или, по крайней мере, помочь найти доктора Холтропа, — и Хэйсу и Кумбсу пришлось наконец оставить мысль о получении кредита к тому времени, когда они собирались о нем объявить, то есть к десяти часам утра по нью-йоркскому времени. Имелись и другие причины, повлиявшие на несостоятельность первоначальных надежд. Когда открылись нью-йоркские валютные рынки, тревога, распространившаяся за ночь по финансовому миру, стала совершенно очевидной. Расположенный на седьмом этаже отдел иностранной валюты доложил: натиск на фунт при открытии торгов в Нью-Йорке оказался ужасающим, как того и ждали. Обстановка местного валютного рынка стала близка к панической. Из отдела ценных бумаг банка пришло тревожное сообщение, что рынок облигаций Соединенных Штатов находится под сильнейшим давлением, превосходящим самые плохие показатели прошлых лет, что отражает отсутствие доверия к доллару со стороны держателей американских ценных бумаг. Это известие послужило Хэйсу и Кумбсу мрачным напоминанием о том, что они и без того понимали: за падением фунта в отношении к доллару как цепная реакция последует вынужденная девальвация доллара по отношению к золоту. Это могло привести к неконтролируемому валютному хаосу. Если до сих пор они и позволяли себе какие-то моменты праздности, воображая себя добрыми самаритянами, то эта новость вернула их в мир суровой реальности. Затем пронесся слух, что все сказки, циркулирующие по Уолл-стрит, кристаллизовались в одну, причем весьма реалистичную и потому выбивавшую опору из-под ног. Говорили, что британское правительство к полудню по нью-йоркскому времени объявит о девальвации фунта стерлингов. Кое-что не представляло труда опровергнуть — например, время, так как британское правительство не могло объявить о девальвации в тот момент, когда шли переговоры о предоставлении кредита. Разрываясь между желанием пресечь деструктивные слухи и необходимостью сохранить переговоры в тайне до завершения, Хэйс пошел на компромисс. Он попросил одного из своих сотрудников позвонить нескольким ключевым банкирам и игрокам Уолл-стрит и как можно убедительнее сказать им, что последние слухи о девальвации, по надежным сведениям, ложны. «Вы можете выразиться более конкретно?» — спросил сотрудник, и Хэйс дал ему правдивый ответ: «Нет, не могу».
Ничем не подтвержденные слова все же сыграли роль, но успех мог быть лишь временным — успокоить валютный рынок и рынок ценных бумаг он мог ненадолго. В то утро были моменты, признавались Хэйс и Кумбс, когда они отодвигали в сторону телефоны и молча смотрели друг на друга, словно желая сказать: мы не успеем. Но — в лучших традициях мелодрамы, которая порой случается в жизни, невзирая на свою сценическую смерть, — именно в тот момент, когда казалось, что все потеряно, начали поступать хорошие вести. Доктора Холтропа нашли в гаагском ресторане, где он обедал с министром финансов Нидерландов доктором Виттевееном. Доктор Холтроп высказался в пользу проведения спасательной операции, а консультация с правительством не вызывала никаких проблем, так как полномочный представитель сидел с ним за одним столом. Главное препятствие, таким образом, было преодолено, и все остальные неприятности представлялись просто раздражающими пустяками, как, например, необходимость извиняться перед японскими коллегами за звонок в Токио после полуночи по местному времени. Волна покатилась в обратную сторону. До того как в Нью-Йорке наступил полдень, Хэйс, Кумбс, лорд Кромер и его заместители в Лондоне знали о принципиальном согласии центральных банков десяти условно континентальных стран — Западной Германии, Италии, Франции, Нидерландов, Бельгии, Швейцарии, Канады, Швеции, Австрии и Японии, а также от Банка международных расчетов.
Другие центральные банки вступали в игру или собирались это сделать. Канада и Италия внесли в сумму кредита по 200 млн долл., причем с радостью, так как сами воспользовались сторонними пожертвованиями (хотя и меньшего размера) в 1962 и 1964 годах соответственно, для поддержания своих попавших в беду валют. Если верить оценкам газеты Times, то Франция, Бельгия и Нидерланды, не раскрывшие величину своих взносов, внесли по 200 млн долл. каждая. Швейцария вложила в кредит 160 млн, а Швеция — 100, в то время как вклады Австрии, Японии и Банка международных расчетов так и остались засекреченными. Когда в Нью-Йорке наступило обеденное время, дело закончилось, остались только громкие сплетни, и последней частью операции стала попытка направить их в полезное русло.
Эта задача выпала на долю еще одного сотрудника Федерального резервного банка, вице-президента по связям с общественностью Томаса Олафа Вааге. Вааге принимал активное участие в операции и почти все утро провел в кабинете Кумбса, осуществляя постоянную телефонную связь с Вашингтоном. Уроженец Нью-Йорка, сын родившегося в Норвегии матроса буксирного судна, а впоследствии капитана рыболовного судна, Вааге проявлял неподдельный интерес к очень многим вещам. Большой поклонник оперы, Шекспира и Троллопа[61]; как истинный потомок норвежцев, обожал ходить под парусом. Еще одна его неистребимая страсть — он очень любил не только сухие факты, но и драму, неопределенность и интригу банковского дела, о которых рассказывал скептически настроенной публике. Короче говоря, Вааге — банкир и одновременно безнадежный романтик. Теперь, о радость, Хэйс поручил ему подготовить заявление, которое с как можно большим чувством оповестит мир о спасательной операции. Пока Хэйс и Кумбс заканчивали увязывать детали, Вааге занялся согласованием времени заявления с партнерами из правления Федерального резерва и министерства финансов в Вашингтоне, тоже желавшими принять участие в оглашении американского заявления. Английский банк, по договоренности между Хэйсом и лордом Кромером, выступал с самостоятельным заявлением. «Мы договорились выступить в два часа дня по нью-йоркскому времени, когда все уже понимали, что нам есть, что сказать, — вспоминает Вааге. — Конечно, в тот день мы не могли обуздать континентальный и лондонский рынки, но в Нью-Йорке до закрытия торгов оставалось еще целых полдня. Если рынок фунта резко выправится до закрытия, то появляется неплохой шанс, что улучшение распространится и на континентальные рынки следующего дня, когда американские банки будут закрыты на День благодарения. Что касается размера кредита, то мы планировали объявить о 3 млрд долл. Но я помню, что в последний момент возникла досадная помеха. Мы думали, что все взносы уже сделаны, Чарли Кумбс и я посчитали полученные деньги и получили всего лишь 2,85 млрд. Очевидно, что мы где-то не учли 150 млн. Ошиблись в счете. На самом деле все было в порядке».
Пакет соглашений по кредиту был наконец согласован, и заявления Федерального резерва, министерства финансов и Английского банка прозвучали одновременно в два часа дня в Нью-Йорке и в семь часов вечера в Лондоне (по местному времени). В результате стараний Вааге американская версия пусть и не дотягивала до тональности бравурной финальной сцены оперы Р. Вагнера «Нюрнбергские мейстерзингеры», все же — насколько допускает банковская тематика — была составлена в волнующих, приглушенно-цветистых выражениях. Повествовалось о беспрецедентной сумме и о том, как центральные банки «быстро мобилизовались, чтобы совместно дать отпор спекулятивной продаже фунтов». Лондонский релиз отличался чисто британской краткостью, которую в этой стране приберегают для тяжелых кризисов. В заявлении говорилось: «Английский банк заключил соглашение, по которому им были получены 3 млрд долл. на поддержание фунта стерлингов».
Очевидно, организаторам кредита удалось соблюсти секретность, потому что заявление произвело впечатление грома с ясного неба. Реакция нью-йоркского валютного рынка была мгновенной, как удар электрического тока. Спекулянты сразу поняли, что игра окончена. Сразу же после заявления Федеральный резервный банк предложил за фунт 2,7868 долл., немногим выше того уровня, на котором его с таким трудом удерживал Английский банк. Порыв спекулянтов избавиться от спекулятивных позиций покупкой фунтов был так велик, что Федеральному резервному банку перестало хватать фунтов на продажу по этой цене. В 14:15 наступил странный и вдохновляющий момент: в Нью-Йорке стало невозможно купить фунт ни по какой цене. В конце концов фунты снова появились в продаже, но уже по более высокой цене и были немедленно скуплены, а цена продолжала подниматься до конца дня, дойдя до 2,79 долл. за фунт.
Триумф! Непосредственная опасность миновала, план сработал. Отовсюду стали поступать первые хвалебные отзывы об операции. Даже влиятельный и обычно скупой на похвалы Economist коротко заметил: «Другие системы оказались бессильны, и лишь центральные банки проявили удивительную способность достичь немедленного результата. Пусть даже status quo установлен за счет не самого лучшего механизма — краткосрочного кредита, — но сейчас это единственный эффективный способ».
Итак, фунт пошел вверх, и банкиры с чувством выполненного долга закрыли Федеральный резервный банк и отправились по домам праздновать День благодарения. Кумбс вспоминает, что на праздник, вопреки обыкновению, пил неразбавленный мартини. Хэйс, вернувшись домой, встретился с приехавшим из Гарварда Томом. Жена и сын сразу заметили, что он сильно взволнован. Они спросили, что случилось, он ответил, что сегодня получил самое большое удовлетворение за всю свою профессиональную карьеру. Жена и сын потребовали подробностей, и Хэйс — сжато и упрощенно — рассказал о спасательной операции, помня, что жена никогда в жизни не интересовалась банковским делом, а сын не жалует бизнес. Их реакция согрела бы душу Вааге или другого серьезного глашатая, доносящего банкирские подвиги до равнодушных профанов. «Сначала мы немного растерялись, — вспоминала миссис Хэйс, — но когда ты подошел к концу, мы, затаив дыхание, сидели на краешках стульев».
Вааге, вернувшись в Дугластон, рассказал о событиях прошедшего дня своей жене в своей характерной манере. «Это был день святого Криспина, — воскликнул он с порога, — и я был с Гарри!»[62]
III
Впервые заинтересовавшись фунтом и его злоключениями во время кризиса 1964 года, я был буквально захвачен этим сюжетом. Следующие три с половиной года я следил за взлетами и падениями фунта стерлингов по сообщениям американской и британской прессы, а в промежутках навещал Федеральный резервный банк, чтобы возобновить знакомство с его сотрудниками и найти дополнительный материал по теме. То, что я узнал, было разительным подтверждением уверенности Вааге, что в банках всегда можно услышать захватывающую историю.
Фунт не оставили в покое. Через месяц после кризиса 1964 года спекулянты возобновили атаки, и к концу года Английский банк потратил на борьбу с ними 500 млн из трехмиллиардного кредита. Проблема не разрешилась и год спустя. В 1965 году, после некоторого оживления в январе, в феврале фунт снова оказался в тяжелом положении. Ноябрьский кредит выдали на три месяца. Теперь же, когда срок кредита истек, страны-заимодавцы решили продлить его еще на три месяца, чтобы у Британии осталось время привести экономику в порядок. Однако и в конце марта британская экономика все еще шаталась, фунт вернулся к цене 2,79 долл., и Английскому банку снова пришлось вмешаться в события на рынке. В апреле Британия объявила о сокращении бюджетных расходов. Произошло некоторое улучшение, однако оказавшееся недолгим. К началу лета Английский банк извлек из резервов и направил на борьбу со спекулянтами более трети из заимствованных трех миллиардов. Воодушевившись, спекулянты усилили натиск. В конце июня высокопоставленные официальные лица в британском правительстве были уверены — кризис миновал. Но это был бодрый самообман. В июле фунт снова упал, несмотря на затягивание поясов во внутренней экономике. К концу июля мировой валютный рынок уже не сомневался, что грядет новый кризис. В конце августа он действительно начался и в какой-то степени был опаснее ноябрьского. Проблема заключалась в том, что континентальные центральные банки, устав выбрасывать деньги в бездонную прорву, уже хотели предоставить фунт его судьбе. Приблизительно в это время я позвонил одному знакомому специалисту по иностранной валюте и спросил, что он думает об этой ситуации. Он ответил: «Насколько я знаю, нью-йоркский рынок на 100 % убежден, что девальвация фунта состоится уже осенью — я имею в виду не уверенность на 95 %, нет, это абсолютная, 100 %-ная уверенность». Потом, 11 сентября, я прочел в газетах, что та же группа центральных банков, за исключением французского, в последнюю минуту подготовила пакет спасательных мер. Хотя размер нового кредита не объявили, все считали, что речь идет приблизительно об 1 млрд долл. В течение нескольких следующих дней цена фунта начала мало-помалу расти и к концу сентября достигла 2,8 долл. — впервые за 16 месяцев.
Центральные банки повторили маневр, и через некоторое время я посетил Федеральный резервный банк, чтобы узнать подробности. Я встретился с Кумбсом и нашел его оживленным и словоохотливым. «Нынешняя операция совершенно не похожа на прошлогоднюю, — сказал он. — С нашей стороны это был наступательный маневр, а не оборона последних рубежей. Видите ли, в начале сентября мы пришли к выводу, что было продано слишком много фунтов — и объем спекулятивных сделок перестал соответствовать экономической реальности. На самом деле, в первые восемь месяцев 1965 года британский экспорт увеличился на 5 % по сравнению с тем же периодом прошлого года, а дефицит британского платежного баланса по сравнению с 1964 годом сократился вдвое. Это многообещающий прогресс, и медведи не учли его в должной мере. Они перешли к коротким продажам, опираясь на технические рыночные факторы, и сами стали уязвимыми. Мы решили, что настало время для нанесения контрудара».
На этот раз контрудар планировали не спеша, объяснил мне Кумбс не по телефону, а при личной встрече в Базеле 5 сентября. Федеральный резервный банк был представлен, как обычно, Кумбсом, а также Хэйсом, сократившим время пребывания на Корфу, чтобы поспеть в Базель. Удар был рассчитан с поистине военной точностью. Было решено не разглашать размер кредита, чтобы и запутать неприятеля — спекулянтов, — и расстроить его планы. Запустить план в действие решили из помещения торгов Федерального резервного банка в 9:00 по нью-йоркскому времени. Это было не поздно для Лондона, да и континентальные банки в это время еще открыты. В назначенный час Английский банк произвел предварительный залп, объявив, что договоренность, достигнутая с центральными банками, вскоре сделает возможными «адекватные действия» на валютных рынках. Через 15 минут после того, как сдержанная угроза дошла до спекулянтов, нанес удар Федеральный резервный банк. Воспользовавшись, по согласованию с британцами, новым международным кредитом как боеприпасами, распределенными по всем основным нью-йоркским банкам, работавшим на валютном рынке, Резервный банк выделил 30 млн долл. на покупку фунтов по цене 2,7918. Под таким давлением рынок немедленно начал подниматься, и банк следовал за ним, постепенно повышая цену. При цене 2,7934 банк приостановил операцию, чтобы посмотреть, как поведет себя рынок, и смутить спекулянтов. Рынок вел себя устойчиво — при такой цене число покупателей приблизительно равнялось числу продавцов, а медведи-спекулянты явно занервничали. Но банк этим не удовлетворился; с удвоенной энергией вернувшись на рынок, он поднял цену до 2,7945 и держал ее в течение всего дня. Дальше снежный ком начал расти сам. О результатах я читал в газетах. «Мы успешно выжали спекулянтов с рынка», — произнес Кумбс с мрачным удовлетворением, которое даже не пытался скрыть. Я тогда подумал: наивысшее удовольствие для банкира — сокрушить противника, разбить его в пух и прах не из личной неприязни или ради дохода, а ради общественного блага.
Позже от другого банкира я узнал, как нелегко было вытеснять медведей. При кредитной прибыли на спекуляциях валютой — например, чтобы использовать в спекуляциях 1 млн долл., спекулянту достаточно вложить всего 30 или 40 тыс. долл. наличными, — дилеры прокручивали в краткосрочных кредитах десятки миллионов долларов. Если дилер прокручивал 10 млн фунтов или 28 млн долл., то изменение цены на одну сотую цента приносило ему на счет 1000 долл. Таким образом, при изменении цены фунта с 2,7918 до 2,801 долл. за период с 10 по 29 сентября спекулянт при короткой продаже фунтов терял 92 тыс. долл. Вполне достаточно, чтобы заставить спекулянтов дважды подумать, прежде чем снова совершать короткую продажу фунтов.
Последовало долгое затишье. Призрак надвигавшегося кризиса, витавший в воздухе на валютных биржах, рассеялся, и на фунтовом рынке наступила безоблачная погода, какой не наблюдали за многие предыдущие годы. «Битва за фунт стерлингов окончена, — сказал один высокопоставленный британский чиновник (анонимно, что очень предусмотрительно с его стороны) в ноябре, в первую годовщину спасательной операции 1964 года. — Теперь мы ведем битву за экономику». Очевидно, битва была успешной, потому что, когда подвели платежный баланс Британии за 1965 год, выяснилось: дефицит уменьшился не вдвое, вопреки прогнозам, а более чем вдвое. Укрепление фунта позволило Английскому банку не просто расплатиться с краткосрочными кредитами, предоставленными континентальными и американскими центральными банками, но и накопить на открытом рынке — в обмен на ставшие желанными фунты, — более 1 млрд долл., переведенных в валютный резерв. В период между сентябрем 1965-го и мартом 1966 года резервы возросли с 2,6 млрд до 3,6 млрд долл., и это вполне надежный запас прочности. Фунт прекрасно себя чувствовал во время избирательной кампании — время, всегда опасное для валюты. Когда весной 1966 года я виделся с Кумбсом, он был самоуверен и напыщен, как болельщик «Нью-Йорк Янкиз».
Я уже пришел было к выводу, что нет никакого интереса и дальше следить за судьбой фунта, когда грянул новый кризис. Забастовка моряков британского торгового флота привела к новому торговому дефициту, и в начале июня 1966 года котировка фунта снова упала ниже 2,79 долл. Английский банк объявил о возобновлении валютных интервенций на рынке. 13 июня континентальные центральные банки с безмятежностью опытных пожарных, выезжающих на пустяковый вызов, беззаботно выделили новый краткосрочный кредит. Но эта мера произвела лишь временный эффект, и в попытке раз и навсегда покончить с проблемами фунта премьер-министр Вильсон, решив уничтожить дефицит платежного баланса, наложил на британцев экономические ограничения, которых они никогда прежде не знали в мирное время: высокие налоги, беспощадное выдавливание взятых кредитов, замораживание зарплат и цен, сокращение социальных расходов и лимит в 140 долл., которые британец имеет право один раз в год потратить на поездку за границу. Кумбс позже сказал мне, что Федеральный резерв оказал помощь фунтовому рынку немедленно после объявления Британией о введении мер чрезвычайной экономии, и фунт положительно отреагировал на помощь. В сентябре, в дополнение к этим мерам, федеральный резерв увеличил размер немедленно доступного кредита по соглашению о свопах с 750 млн до 1,3 млрд долл. Я встретился и с Вааге. Он с большой теплотой отозвался о долларах, которые снова накапливает Английский банк. «Кризис фунта начинает повторяться с наводящей скуку регулярностью», — с чисто английской флегматичностью заметил Economist.
Все успокоилось, но снова лишь на полгода. В апреле 1967 года Британия расплатилась с долгами по краткосрочному кредиту и начала наращивать резервы. Но не прошло и месяца, как у фунта вновь начался рецидив привычной болезни. Два последствия кратковременной арабо-израильской войны — бегство арабских капиталов от фунта к другим валютам и закрытие Суэцкого канала, одной из главных торговых артерий Британии — буквально в течение суток привели к новому кризису. В июне Английский банк (уже под новым руководством, ибо лорда Кромера сменил управляющий сэр Лесли О’Брайен) был вынужден воспользоваться соглашением о свопах с Федеральным резервом, а в июле британскому правительству пришлось вновь ввести болезненные экономические ограничения предыдущего года. Но, несмотря на эти меры, в сентябре фунт соскользнул до отметки 2,783 долл., до самого низкого уровня после кризиса 1964 года. Я позвонил знакомому специалисту по иностранным валютам и спросил, почему Английский банк, в ноябре 1964 года насмерть стоявший на рубеже 2,7860 долл. и, согласно последним заявлениям, имевший теперь на руках в виде резерва 2,5 млрд долл., допустил падение фунта до опасно низкого уровня (на грани девальвации) в 2,78 долл. «Ну, положение не такое отчаянное, как свидетельствуют цифры, — ответил он. — Давление спекулянтов сейчас не такое сильное, как в 1964 году. Да и экономическое положение в этом году — по крайней мере, до сегодняшнего дня — выглядит намного лучше. Несмотря на арабо-израильскую войну, удалось выдержать программу экономического самоограничения. За первые восемь месяцев 1967 года платежный баланс Британии сведен практически без дефицита. Очевидно, Английский банк надеется, что слабость фунта удастся преодолеть без валютных интервенций».
Однако приблизительно в то же время до меня дошли витавшие в воздухе тревожные слухи, что британцы отказались от строжайшего табу на употребление слова «девальвация». Это табу зиждилось на практической логике (разговоры о девальвации могут вызвать спекулятивную панику и действительно ее накликать) и на суеверии. Но теперь тема девальвации свободно и открыто обсуждалась в британской прессе, а некоторые авторитетные журналы прямо призывали ее затронуть. Но и это еще не все. Да, премьер-министр Вильсон продолжал аккуратно избегать этого слова в своих выступлениях, даже в заверениях, что правительство воздержится от этого шага: «не будет никаких изменений в нашей политике» в том, что касается «международных валютных отношений», деликатно выразился он в одном из выступлений. Однако 24 июля канцлер казначейства Джеймс Каллахэн открыто говорил в палате общин о девальвации. Жалуясь, что высказывания на данную тему стали модными, он заявил: такая политика подорвала бы доверие к Британии со стороны других стран и народов. После чего пообещал, что его правительство никогда не пойдет на этот шаг. Его чувства вселяли уверенность, но откровенность воздействовала противоположно. В самые мрачные дни 1964 года ни один человек в парламенте ни разу не произнес слова «девальвация».
В течение всей осени меня не оставляло ощущение, будто Британию преследует череда дьявольских несчастий. Одна их часть, как нарочно, подрывала фунт стерлингов, а другая — моральный дух британцев. Предыдущей весной у берегов Корнуолла после крушения устаревшего танкера разлилось огромное нефтяное пятно, теперь разразилась эпизоотия, поразившая тысячи коров. Экономическая смирительная рубашка, в которой Британии пришлось существовать больше года, привела к небывалой безработице и сделала лейбористское правительство самым непопулярным в послевоенное время (полгода спустя в социологическом исследовании, проведенном по заказу газеты Sunday Times, британцы отвели Вильсону четвертое место в списке самых выдающихся злодеев столетия — впереди него стояли Гитлер, де Голль и Сталин). Забастовка докеров в Лондоне и Ливерпуле, начавшаяся в середине сентября и продлившаяся более двух месяцев, ухудшила состояние и без того хромавшего экспорта и положила конец надеждам на бездефицитный баланс внешней торговли. В начале ноября 1967 года фунт стоил 2,7822 долл. — самый низкий уровень за предыдущие десять лет. Потом все покатилось под гору еще быстрее. Вечером в понедельник 13 ноября Вильсон воспользовался ежегодным банкетом у лорд-мэра Лондона (на таком же банкете три года назад он пламенно обещал всеми силами защищать фунт стерлингов), чтобы умолять страну и мир не придавать значения статистическим данным о внешней торговле, которые правительство должно было обнародовать на следующий день, так как эти данные искажены временными неблагоприятными факторами. Во вторник, 14 ноября, статистическую сводку опубликовали. Выяснилось, что в октябре дефицит во внешней торговле составил более 100 млн фунтов — наихудший показатель в истории Британии. Кабинет министров собрался на экстренное совещание в обед, а во второй половине дня канцлер казначейства Каллахэн, выступая в палате общин, в ответ на просьбу подтвердить или опровергнуть слухи о новых огромных кредитах центральных банков, неизбежных на фоне режима экономии, порождающего безработицу, в запальчивости сказал абсолютную бестактность: «Правительство примет адекватные решения в свете нашего, и только нашего, понимания потребностей британской экономики. Эти решения — во всяком случае, на данной стадии — не приведут к увеличению безработицы».
Игроки валютных рынков единодушно решили, что решение о девальвации уже принято. Каллахэн, сам того не желая, выпустил из мешка черную кошку. Пятница 17 ноября стала самым безумным днем в истории валютных рынков и самым черным днем в тысячелетней истории фунта стерлингов. Чтобы удержать фунт на уровне 2,7825 долл. — эта цена стала последней линией обороны, — Английский банк потратил такую сумму из долларового резерва, которую так никогда и не решился обнародовать. Коммерческие банкиры Уолл-стрит, имевшие веские причины это знать, подсчитали: Английский банк потратил в тот день около 1 млрд долл., выбрасывая на рынок ежеминутно больше 2 млн. Нет сомнения, что на исходе дня британские резервы истощились до уровня 2 млрд долл., а может быть, и намного ниже. Вечером в субботу 18 ноября охваченная смутными тревогами Британия капитулировала. Я узнал об этом от Вааге, который позвонил мне в половине шестого вечера по нью-йоркскому времени. «Час назад фунт был девальвирован до двух долларов сорока центов, а учетная ставка британского банка поднята до 8 %», — сказал он. Голос его при этом немного дрожал.
Поздним вечером субботы, раздумывая, что мало что на свете, кроме большой войны, так сильно расстраивает международные финансовые соглашения, как девальвация ведущей валюты, я отправился в столицу мировых финансов, на Уолл-стрит, чтобы посмотреть, что там делается. Пронизывающий ветер гнал по мостовой пустых улиц выброшенные газеты. Вокруг стояла зловещая тишина, столь характерная для этого района в выходные дни и нерабочие часы. Но было и что-то необычное — ряды освещенных окон в темных зданиях, по одному в каждом. Некоторые ряды — окна отделов иностранных валют крупных банков. Их тяжелые двери были заперты; видимо, сотрудники предварительно звонили в банк, чтобы получить пропуск, или заходили в здания через невидимый с улицы служебный вход. Подняв воротник пальто, я пошел по Нассау-стрит к Либерти-стрит, чтобы взглянуть на Федеральный резервный банк. Там был освещен не один ряд окон — пятна света были беспорядочно разбросаны по фасаду, хотя и здесь входные двери наглухо заперты. Пока я разглядывал здание, порыв ветра донес до меня звуки органной музыки — наверное, из расположенной в нескольких кварталах церкви Святой Троицы. Только тут до меня дошло, что уже в течение 10–15 минут мне навстречу не попался ни один человек. Сцена показала мне одно из двух лиц центрального банка — холодное и враждебное, за которым угадывались надменные люди, втайне принимавшие касающиеся всех нас, но непонятные нам решения, на которые мы не в силах повлиять. Как не похоже оно на приветливые физиономии рафинированных джентльменов, спасающих в базельских ресторанах, за трюфелями и французским вином, шаткие иностранные валюты. Но сейчас не их время.
Днем в воскресенье Вааге провел пресс-конференцию на десятом этаже Федерального резервного банка. Я посетил ее вместе с дюжиной других репортеров, регулярно бывавших на таких пресс-конференциях. Вааге рассуждал о девальвации вообще, игнорировал вопросы, на которые не хотел отвечать, или по старой привычке (когда-то он был учителем) отвечал вопросом на вопрос. Он сказал, что пока слишком рано рассуждать, приведет ли девальвация к повторению 1931 года. Попытка угадать исход — то же самое, что предугадать поведение миллионов людей и тысяч банков по всему миру. Все прояснится в течение нескольких дней. Вааге отнюдь не был подавлен; наоборот, казался весьма оживленным. Было видно, что его терзают мрачные опасения, но одновременно он преисполнен решимости. Выходя из зала, я спросил, не был ли он на работе прошлой ночью. «Нет, вчера вечером я ходил на “День рождения” и должен сказать, что мир Пинтера[63] кажется мне более осмысленным, чем мой собственный», — ответил он.
Контуры происшедшего в четверг и пятницу стали постепенно вырисовываться в течение нескольких следующих дней. Большинство слухов, циркулировавших за границей, оказались более или менее правдивыми. Британия действительно вела переговоры об огромном кредите для предотвращения девальвации. Предполагалось, что размер кредита составит, как и в 1964 году, около 3 млрд долл. и основным кредитором снова станут Соединенные Штаты. Неясно, была ли девальвация заранее обдуманной или вынужденной мерой. Вильсон в телевизионном обращении к народу, объясняя причины девальвации, сказал: «Была возможность преодолеть волну иностранной спекуляции фунтом стерлингов путем заимствований у зарубежных центральных банков и государств». Но такое действие было бы «безответственным», потому что «наши зарубежные кредиторы могли потребовать гарантий по тем или иным аспектам нашей национальной политики». Тем не менее Вильсон не сказал, выдвигались ли такие требования на самом деле. Как бы то ни было, британский кабинет — с вполне понятной неохотой — решился на девальвацию уже в предыдущие выходные, а днем в четверг определил ее конкретную величину. Одновременно кабинет министров был полон решимости гарантировать эффективность девальвации новыми мерами жесткой экономии, среди которых — повышение корпоративного налога, урезание расходов на оборону и беспрецедентное за последние 50 лет повышение банковской учетной ставки. Что касается двухдневной задержки окончательного решения, так дорого обошедшейся британским валютным резервам, то правительство объяснило ее необходимостью обсудить эту меру с ведущими державами. Такие консультации предусмотрены международными валютными правилами и должны проводиться до объявления девальвации. Кроме того, Британии были нужны заверения со стороны ее главных конкурентов на мировых рынках в том, что они не планируют нивелировать результат британской девальвации девальвацией своих собственных валют.
Прояснились и источники и причины панической продажи фунтов в пятницу: распродажу британской валюты вызвали спекуляции всем известных — но невидимых и едва ли существующих — цюрихских гномов. Однако это по большей части была защитная мера, называемая хеджированием: крупные международные корпорации, в большинстве своем американские, совершали короткие продажи фунтов стерлингов в объемах, эквивалентных тем, которые должны были получить в оплату своей продукции через несколько недель или месяцев. Об этом свидетельствовали сами корпорации, поспешившие объявить акционерам, что благодаря предусмотрительности компаний те практически ничего не потеряют от девальвации. Например, компания International Telephone&Telegraph в воскресенье объявила: прибыль 1967 года не снизится, потому что «руководство уже некоторое время назад предвидело возможную девальвацию фунта стерлингов». Компании International Harvester и Texas Instruments объявили, что защитили себя короткими продажами фунта стерлингов. Руководство компании Singer заявило даже, что, возможно, извлечет прибыль. Другие американские компании дали понять, что обезопасили себя, но отказались раскрыть свои методы на том основании, что их обвинят в использовании бедственного положения Британии для своей выгоды. «Давайте лучше скажем, что мы оказались сообразительными парнями», — заявил представитель одной из компаний. Такой подход, при всей его грубости и топорности, по крайней мере, честный. В джунглях международного делового мира хеджирование считается вполне законным способом использовать клыки в целях самозащиты. Короткие продажи с чисто спекулятивными целями пользуются в мире бизнеса меньшим уважением. Интересно отметить: среди тех, кто спекулировал фунтом в пятницу, а потом открыто заявил об этом, были люди, живущие очень далеко от Цюриха. Группа профессионалов из Янгстауна — прожженные биржевые игроки, никогда прежде не занимавшиеся валютными спекуляциями, — решила в пятницу, что фунт вот-вот девальвируют, и продала на рынке 70 тыс. фунтов, получив за выходные чистый доход в 25 тыс. долл. Естественно, проданные фунты за доллары купил Английский банк, израсходовав на это еще каплю своих резервов. Читая об этой мелкой спекуляции в Wall Street Journal (его корреспонденту ученики гномов из Огайо не без гордости поведали эту историю), я надеялся, что они, быть может, все же поняли значение того, что делали.
Но достаточно о воскресных событиях и о морали. В понедельник финансовый мир — или, во всяком случае, большая его часть — вернулся к повседневным делам, предоставив британскую девальвацию ее нелегкой судьбе. Испытание состояло из двух главных вопросов. Первый: удастся ли Британии с помощью девальвации добиться поставленных целей — стимулировать экспорт и уменьшить импорт в достаточной степени, чтобы ликвидировать внешнеторговый дефицит и положить конец спекуляциям фунтом стерлингов? Вопрос второй: последует ли, как в 1931 году, девальвация других валют, которая в конце концов приведет к девальвации доллара в отношении золота, валютному хаосу и всемирной экономической депрессии? Я принялся наблюдать, как постепенно начинают формироваться ответы.
В понедельник банки и биржи Лондона были закрыты распоряжением правительства. За границей все, за исключением очень небольшого числа игроков, не стали торговать фунтом в отсутствие Английского банка на рынке, поэтому ответ на вопрос о силе или слабости фунта был немного отложен. По Треднидл- и Трогмортон-стрит бродили толпы брокеров, джобберов и клерков, оживленно обсуждавших дела под развевающимися по случаю дня бракосочетания королевы на всех флагштоках «юнион-джеками». Нью-Йоркская фондовая биржа открылась со снижения котировок, но затем ситуация улучшилась (внятного объяснения падения не последовало, но специалисты по ценным бумагам утверждают, что девальвация всегда действует на рынок угнетающе). К ночи было объявлено о девальвации валют в ряде других стран: Испании, Дании, Израиле, Гонконге, Мальте, Гвиане, Малави, Ямайке, Фиджи, Бермудах и Ирландии. Впрочем, это не так уж и плохо: разрушительное воздействие девальвации на мировые рынки оказывает девальвация важной валюты, а ни одна из девальвированных валют не важна. Единственная девальвация, которой следовало опасаться, это девальвация датской кроны, за которой могли последовать аналогичные действия ближайших экономических партнеров Дании: Норвегии, Швеции и Нидерландов. Это было бы уже очень серьезно. Египет, потерявший 38 млн долл. на фунтах, хранившихся в его резервах, пока держался, так же как и Кувейт, потерявший 18 млн.
Во вторник рынки заработали на полную мощность. Открывшийся Английский банк установил новые границы валютного коридора — от 2,38 до 2,42 долл. за фунт, мгновенно взлетевший к потолку, как воздушный шарик из детской руки, и удерживавшийся там весь день. Более того, в отличие от шарика, он большую часть дня по необъяснимой причине парил даже несколько выше потолка. Теперь, вместо того чтобы платить долларами за фунты, Английский банк платил фунтами за доллары, снова начав пополнять валютный резерв. Я позвонил Вааге, чтобы разделить с ним радость, которая, по моему мнению, должна была его переполнять. Но Вааге был на удивление спокоен. Укрепление фунта — это «технический» момент, сказал он, причина в том, что люди, продавшие фунты на прошлой неделе, с выгодой для себя их выкупили. Первая объективная проверка на прочность состоится не раньше пятницы. В течение дня еще семь малых стран объявили о девальвации своих валют. Малайзия девальвировала свой старый, привязанный к стерлингу фунт, но не тронула новый, привязанный к золоту доллар и оставила в обращении обе валюты. Тогда возмущенное такой несправедливостью население взбунтовалось. В беспорядках за две следующие недели было убито 27 человек — первые реальные жертвы девальвации. Если не считать этого болезненного напоминания о том, что ставка в финансовых игрищах — уровень жизни людей, а подчас и сама жизнь, то все шло более или менее сносно.
Однако в среду возник еще один, малозаметный поначалу, предвестник новой беды. Спекулятивные атаки, сначала истерзавшие, а потом сокрушившие фунт стерлингов, теперь — как многие опасались — обрушились на доллар. Как страна, обязавшаяся продавать золото центральным банкам всех других стран по фиксированной цене 35 долл. за унцию, Соединенные Штаты стали замковым камнем свода мировой валютной системы. Фундамент его составило золото их казначейства, а его запасы в среду оценивались почти в 13 млрд долл. Председатель совета управляющих Федерального резерва Мартин неоднократно повторял: Соединенные Штаты, верные обязательствам, будут продавать золото по первому требованию до последнего слитка. Несмотря на уверения, подтвержденные в выступлении президента Джонсона немедленно после девальвации фунта стерлингов, спекулянты принялись в огромных количествах скупать золото за доллары, выражая тот же скептицизм в отношении официальных заявлений, что и ньюйоркцы, откладывавшие про запас жетоны метрополитена. Золото начало пользоваться чрезвычайно высоким спросом в Париже, Цюрихе и других мировых финансовых центрах, а особенно в Лондоне, на ведущем мировом рынке золота, где все вдруг заговорили о местной золотой лихорадке. Требования золота, общую стоимость которых некоторые специалисты оценили в 50 млн долл., поступали отовсюду и от всех, за исключением, вероятно, граждан Соединенных Штатов и Британии, которым закон запрещает покупать и хранить монетарное золото. Но кто мог продавать золото невидимкам, обуянным рецидивом древней, как мир, жажды обладания желтым металлом? Не казначейство Соединенных Штатов, которое могло продавать золото только иностранным центральным банкам, и не сами центральные банки, которые вообще не могли продавать его на рынке. Чтобы заполнить вакуум, в 1961 году была основана группа международного сотрудничества, названная Лондонским золотым пулом. Этот пул, накопивший благодаря членам — Соединенным Штатам, Британии, Италии, Нидерландам, Швейцарии, Западной Германии и, в самом начале, Франции — такое количество (95 % от всего золота, поступавшего из США) слитков, что оно поразило бы самого Креза, должен был, по мысли создателей, глушить панику, продавая золото частным покупателям в любом потребном количестве практически по цене Федерального резерва, защищая, таким образом, стабильность доллара и всей мировой финансовой системы.
Именно этим лондонский пул и занимался всю среду. В четверг, однако, все стало намного хуже. Маниакальная скупка золота в Париже и Лондоне побила рекорд, установленный во время кубинского ракетного кризиса 1962 года. Многие люди, включая высокопоставленных американских и британских чиновников, убедились в том, о чем подозревали с самого начала: эта золотая лихорадка есть часть плана генерала де Голля и Франции, желающего обвалить сначала фунт, а потом доллар. Доказательства, правда, имелись косвенные, но весьма убедительные. Де Голль и его министры давно лелеяли заговор — низвести фунт и доллар до уровня второстепенных валют. Следы многих покупок золота, даже в Лондоне, вели во Францию. Вечером в понедельник, за 36 часов до начала золотой лихорадки, французское правительство допустило в прессе утечку информации, что намерено выйти из золотого пула (согласно более поздним сведениям, Франция не делала взносы в пул с июня предыдущего года). Мало того, французское правительство приложило руку к распространению ложных слухов о том, что то же самое намерены сделать Бельгия и Италия. Теперь стало постепенно выплывать наружу, что непосредственно перед девальвацией фунта Франция проявила резкое нежелание присоединиться к выдаче Английскому банку нового краткосрочного кредита для спасения фунта стерлингов. Кроме того, Франция до последнего момента не спешила с уверениями о сохранении собственного валютного курса в случае девальвации фунта. Так или иначе, но возникли серьезные основания полагать: де Голль и компания играют очень неприглядную роль. Не зная, правда это или нет, я не мог удержаться от чувства, что обвинения в адрес Франции придают пряный привкус последовавшему за девальвацией кризису. Он стал еще более пикантным несколько месяцев спустя, когда франк оказался в тяжелом положении и обстоятельства вынудили Соединенные Штаты прийти ему на помощь.
Всю пятницу в Лондоне фунт провел, словно пришитый к потолку валютного коридора. С развевающимися знаменами он прошел первую настоящую проверку на устойчивость после девальвации. С понедельника только несколько малых стран объявили о девальвации своих валют, и было очевидно, что Норвегия, Швеция и Нидерланды устояли. Но на долларовом фронте дела шли худо. Объемы покупки золота в Лондоне и Париже побили рекорды предыдущего дня; специалисты подсчитали, что объем продаж на всех рынках за предшествующие три дня составил почти 1 млрд долл. В Йоханнесбурге творилось невообразимое: спекулянты старались скупить акции золотодобывающих компаний; по всей Европе люди меняли доллары не только на золото, но и на другие валюты. Доллар, конечно, не был в таком тяжелом положении, как фунт неделю назад, но параллели напрашивались. Позже появились сообщения, что в первые дни после девальвации Федеральный резерв, привыкший одалживать деньги другим банкам, был вынужден занять иностранную валюту в сумме около 1 млрд долл., чтобы защититься от возможных неприятностей.
Вечером в пятницу, после конференции, на которой Вааге своей неестественной веселостью заставил меня сильно нервничать, я покинул Федеральный резервный банк в почти полной уверенности: не позднее чем на следующей неделе будет объявлено о девальвации доллара. Но ничего подобного не случилось. Напротив, самое худшее на какое-то время отступило. В воскресенье объявили, что представители центральных банков стран — членов золотого пула, включая Хэйса и Кумбса, встретились во Франкфурте и согласились и дальше поддерживать золотой паритет доллара, соединив для этого усилия. Это означало, что доллар сможет опереться не только на золотое обеспечение, равное 13 млрд, но и на дополнительные 14 млрд долл. золотом, хранившиеся в сундуках Бельгии, Британии, Италии, Нидерландов, Швейцарии и Западной Германии. Это, видимо, произвело должное впечатление на спекулянтов. В понедельник ажиотаж утих в Лондоне и Цюрихе (хотя и продолжался в Париже), и это несмотря на злопыхательскую пресс-конференцию, проведенную самим де Голлем, который, высказавшись по некоторым другим вопросам, рискнул предположить, что доллар клонится к упадку и, вероятно, скоро перестанет быть важнейшей мировой валютой. Во вторник, однако, скупка золота продолжала уменьшаться — даже в Париже. «Сегодня хороший день, — сказал мне в тот день по телефону Вааге. — Будем надеяться, что завтрашний день окажется еще лучше». В среду рынок золота вошел в свою обычную колею, но в результате всех происшедших событий казначейство потеряло 450 тонн золота — почти 500 млн долл. — для исполнения обязательств перед золотым пулом и иностранными центральными банками.
Десять дней спустя все успокоилось. Но это была лишь передышка между двумя волнами потрясений. С 8 по 18 декабря произошла новая вспышка спекуляций долларом, приведшая к потере еще 400 тонн благородного металла из общих запасов; эту волну, как и предыдущую, удалось погасить прежней решимостью Соединенных Штатов и их партнеров по золотому пулу сохранить статус-кво. С момента девальвации фунта стерлингов и до конца года американское казначейство потеряло золота на сумму почти 1 млрд долл., а золотой запас впервые с 1937 года уменьшился до отметки 12 млрд долл. Программа выравнивания платежного баланса, объявленная президентом Джонсоном 1 января 1968 года, предусматривала ограничение кредитования американскими банками и инвестиций в зарубежную промышленность. Она помогла на два месяца сбить волну спекуляций. Но не так просто усмирить золотую лихорадку. За ней стояли мощные психологические и экономические силы, неподвластные никаким обещаниям и гарантиям. В широком смысле это было проявлением древней тенденции не доверять бумажным деньгам во времена кризисов. В узком смысле — выражением страха перед последствиями девальвации фунта. А в еще более узком — демонстрацией неверия в решимость Соединенных Штатов поддержать порядок в собственной экономике и обеспечить высокий уровень потребления, ведь правительство продолжало тратить миллиарды на нескончаемую и бесперспективную войну. Валюта, на которую уповал мир, в глазах спекулянтов золотом выглядела богатствами, попавшими в руки бесшабашных мотов и расточителей.
29 февраля атака возобновилась. Неясно, почему спекулянты выбрали именно этот день. Возможно, причиной послужило сделанное либо с убийственной серьезностью, либо по неосторожности заявление сенатора Джекоба Джавитса: по его мнению, Штатам следовало прекратить все выплаты золотом иностранным государствам. Как бы там ни было, ситуация вскоре вышла из-под контроля. За 1 марта золотой пул в Лондоне потерял, по некоторым оценкам, от 40 до 50 тонн (против 3–4 тонн в спокойные времена). 5 и 6 марта потери составили по 40 тонн в день. 8 марта пул потерял 75 тонн. 13 марта потери уточнить не удалось, но полагают, что они превысили 100 тонн. Между тем, фунт, который не сумел бы избежать дальнейшей девальвации, если бы пришлось девальвировать доллар по отношению к золоту, впервые соскользнул в паритете к доллару ниже 2,4 за фунт. Повторное использование прежних средств — попытка одолжить деньги у членов Базельского клуба — успехом не увенчалось. Рынок находился в состоянии классического хаоса, потеряв чувствительность к публичным заверениям и веря любым слухам. Ведущий швейцарский банкир мрачно назвал ситуацию «самой опасной после 1931 года». Один из членов Базельского клуба, сдерживая отчаяние, говорил, что спекулянты, видимо, не понимают, что своими действиями подрывают всю систему международных финансов. Нью-йоркская Times в редакционной статье писала: «Совершенно ясно, что международная платежная система… разрушается на глазах».
В четверг 14 марта к хаосу добавилась паника. Лондонские торговцы золотом описывали ситуацию совершенно не британскими словами: «дрожь», «катастрофа», «кошмар». Точное количество проданного золота неизвестно, да его могли и не подсчитать, но все согласны, что в те дни был побит абсолютный рекорд. Вероятно, потери составили около 200 тонн стоимостью 220 млн долл. Wall Street Journal считал, что потери в два раза выше. Если верна первая оценка, то в течение дня торгов казначейство Соединенных Штатов выплачивало из своей доли золотого пула 1 млн долл. золотом в течение 3 минут 42 секунд. Если верна оценка Wall Street Journal (а данные казначейства, опубликованные позже, показывают, что это так), то миллион уходил за 1 минуту 51 секунду. Понятно, что долго так продолжаться не могло. При таких темпах Соединенные Штаты, как Британия в 1964 году, рисковали в течение считаных дней остаться с пустыми сундуками. В тот день Федеральный резерв повысил ставку дисконта с 4,5 до 5 %; эта мера была настолько робкой и неадекватной, что один нью-йоркский банкир сравнил ее с хлопушкой, а Федеральный резервный банк Нью-Йорка, как валютный филиал ФРС, заявил протест и отказался проделать этот символический жест. Вечером, когда в Лондоне наступила полночь, Соединенные Штаты попросили Британию закрыть на следующий день торги золотом, чтобы предотвратить катастрофу и получить время на подготовку международных консультаций, которые США намеревались провести в выходные дни. Ошеломленная американская публика, по большей части не имевшая ни малейшего понятия о существовании золотого пула, вероятно, впервые восприняла угрожающие контуры проблемы, когда в пятницу утром узнала: королева Елизавета II встретилась со своими министрами и провела с ними совещание по кризису в первом часу ночи.
В пятницу, в день нервозного ожидания, Лондонский рынок был закрыт, как и многие другие валютные рынки. Но золото начало отлично уходить на парижском рынке — на черном рынке, с точки зрения американцев, — а в Нью-Йорке фунт стерлингов без поддержки наглухо закрытого Английского банка быстро начал падать ниже минимального курса 2,38 долл. Нужна была помощь. В выходные дни банкиры центральных банков стран золотого пула (Соединенные Штаты, Британия, Западная Германия, Швейцария, Италия, Нидерланды и Бельгия, при отсутствии Франции, которую на этот раз не стали приглашать) встретились в Вашингтоне. Федеральный резерв США представляли Кумбс и председатель правления Мартин. Два дня шли абсолютно секретные дискуссии. Мир ждал, затаив дыхание. Вечером в воскресенье руководители золотого пула объявили решение. Официальный курс — 35 долларов за унцию золота — будет сохранен в расчетах между центральными банками. Золотой пул распускается, и центральные банки перестанут поставлять золото на лондонский рынок, на котором частные торговцы будут сами устанавливать цену. Против любого центрального банка, пытающегося извлечь выгоду из разницы между ценой центрального банка и ценой свободного рынка, вводятся жесткие санкции. Лондонский золотой рынок закрывается на две недели, пока не уляжется пыль.
В первые дни торгов по условиям нового соглашения фунт укрепился, а рыночная цена золота установилась на уровне между двумя и пятью долларами выше цены центральных банков. Разница оказалась меньше, чем ожидали многие.
Кризис миновал. Этот кризис. Доллар избежал девальвации, уцелели международные валютные механизмы. Принятое и выполненное решение нельзя назвать радикальным; в конце концов, золото имело две шкалы цен до 1960 года, до учреждения золотого пула. Кроме того, решение было временным, драма еще не окончилась и занавес не опустился. Как тень отца Гамлета, фунт, с которого заварилась каша, маячил где-то за кулисами. С приближением лета на сцене остались основные действующие лица — Федеральный резерв и Казначейство Соединенных Штатов, делавшие все, что в их силах, чтобы удержать на плаву валютный корабль. Конгресс, довольный процветанием, был занят предстоявшими выборами и поэтому очень неохотно выслушивал советы относительно более высоких налогов и других мер жесткой экономии (в день, когда в Лондоне разразилась паника, сенатская комиссия по налогам провалила законопроект о повышении подоходного налога). Наконец, президент, ратовавший за «программу национальной экономии» ради защиты доллара, одновременно тратил все больше денег на Вьетнамскую войну, угрожавшую здоровью не только американских финансов, но и американской души. Стало ясно, что у страны есть три возможных экономических курса: каким-то образом закончить войну, причину платежного дефицита и корень всех экономических зол; перевести экономику на военные рельсы — поднять налоги, заморозить зарплаты и цены и ввести рационирование отдельных товаров; провести вынужденную девальвацию доллара и вызвать во всем мире экономическую депрессию.
Не в силах повлиять на ход Вьетнамской войны и проконтролировать ее воздействие на состояние мировых финансов, руководители центральных банков продолжали лихорадочно искать иной выход. Через две недели после временного разрешения долларового кризиса представители десяти промышленно развитых стран мира собрались в Стокгольме и согласились (за исключением Франции) поэтапно создать новую денежную единицу в дополнение к золоту: она должна стать основанием, опорой всех валют. Новую валюту можно будет заимствовать в Международном валютном фонде в размерах, пропорциональных золотым резервам стран-заемщиков. На жаргоне банкиров эти права будут названы SDR; в народе — бумажным золотом. Достичь цели — значит предотвратить девальвацию доллара, преодолеть мировую нехватку монетарного золота и оттянуть на неопределенный срок угрожающий хаос. Все зависит от того, смогут ли наконец когда-нибудь страны и люди, подчинившись доводам разума, понять то, чего за четыре столетия существования бумажных денег так и не сумели. Речь идет о преодолении одной из самых древних и необъяснимых человеческих черт — о жажде золота и о способности проявить доверие к поручительству и подписи на листе бумаги. Ответ на этот вопрос мы получим в последнем акте драмы, и не факт, что он будет положительным.
Когда начал развертываться заключительный акт — после девальвации фунта, но до начала золотой лихорадки и паники, — я побывал на Либерти-стрит и повидался с Кумбсом и Хэйсом. Кумбс выглядел смертельно уставшим, но было заметно, что он не впал в отчаяние после трехлетней, временами казавшейся безнадежной борьбы. «Я не думаю, что битва за фунт напрасна, — сказал он. — Мы выиграли три года, а Британия смогла укрепить свою экономику. Если бы девальвация состоялась в 1964 году, то, скорее всего, инфляция, рост зарплат и цен съели бы все выгоды и отбросили бы ее на исходные позиции. За эти три года, кроме того, мы много выиграли от международного валютного сотрудничества. Один бог знает, что случилось бы, если бы в 1964 году произошла девальвация. Без трех лет международных усилий, этих арьергардных боев, фунт упал бы еще глубже, что привело бы к куда более тяжким последствиям, чем те, с которыми мы имеем дело сейчас. Надо помнить: в конечном счете, наши усилия, как и усилия других центральных банков, направлены не на спасение фунта ради него самого. Надо было удержать его, чтобы спасти систему, и она спасена».
Хэйс выглядел так же, как и в нашу предыдущую встречу полтора года назад — спокойным и невозмутимым, как будто все это время только и делал, что читал книги о Корфу. Я спросил, придерживается ли он до сих пор своего принципа не задерживаться на работе в сверхурочное время. Едва заметно улыбнувшись, он ответил: принцип этот давно подчинен целесообразности, так как кризис фунта в 1967 году, по сравнению с которым кризис 1964 года показался детской игрой, заставил забыть о продолжительности рабочего дня. А потом последовал еще и кризис доллара!.. Но были у этих событий и благоприятные последствия: нагромождения драматических сюжетов пробудили у миссис Хэйс интерес к банковскому делу и даже поколебали место бизнеса в шкале ценностей Тома.
Когда Хэйс заговорил о девальвации, я понял, что его безмятежность — всего лишь маска. «О да, я и в самом деле разочарован, — тихо произнес он. — В конце концов, мы работали как черти, чтобы это предотвратить. И мы почти сумели. На мой взгляд, Британия могла получить из-за рубежа достаточную помощь, чтобы удержать цену фунта. Это можно было сделать и без Франции. Британия выбрала девальвацию. Конечно, есть шанс, что девальвация, в конечном счете, обернется успехом. То, что все эти события пошли на пользу международному сотрудничеству, не вызывает ни малейшего сомнения. Мы с Чарли Кумбсом чувствовали, что тогда, в ноябре, во Франкфурте, у всех, как и у нас, было ощущение, что настало время взяться за руки. Но пока… — Хэйс сделал паузу, и, когда заговорил снова, голос его был исполнен такой силы, что я явственно понял: для него девальвация — не тяжелая профессиональная неудача, а поверженный кумир и утраченный идеал. — В тот ноябрьский день, когда курьер принес мне секретный британский документ с информацией о решении девальвировать фунт, я почувствовал себя физически плохо. Фунт никогда не станет прежним, никогда не завоюет прежнего доверия в мире».
Читать бесплатно другие книги:
