Любовь и магия-2 (сборник) Князев Милослав
До сих пор я никогда не был там, хотя некоторые наши и плавали к «речникам», как их прозвали, чтобы продать какую-нибудь безделушку. Еще до того, как темный силуэт острова показался в тумане, в нос ударил запах рыбы. Мы принялись лавировать среди множества суденышек, покачивавшихся на волнах у одного из причалов, пока, наконец, и сами не смогли привязать лодку и высадиться на скользкие, покрытые водорослями деревянные мостки. Тяжело пыхтя, Мисий вывалился на причал, как бочка с рыбой, и, отдуваясь, решительно направился к берегу. Трибуны, подгоняя меня, последовали за ним.
Вскоре из белой мглы выступили очертания домов. Хижины Детей Реки чем-то напоминали деревья: узкие внизу, у каменных оснований, на верхних этажах они становились бревенчатыми и расширялись, подпираемые деревянными столбами или старыми шпангоутами. Дома нависали над узкими мощеными улочками, превращая их в темные тоннели, лишенные даже того бледного света, который проникал сквозь туман. Там, где ступени вели с причала на берег, было что-то вроде небольшой площади, на которой громоздились пустые ящики, бочки и перевернутая вверх днищем лодка, обросшая зеленоватой коростой ракушек.
Нигде не было видно ни души.
Но стоило нашему маленькому отряду ступить на влажные мостовые камни, как из множества переулков, примыкавших к площади, начали появляться расплывчатые, неясные тени. И прежде чем первые из них вышли из тумана, я отчего-то решил, что это призраки, слуги темной богини Сэти, и они пришли по мою несчастную душу. Но вскоре туман перестал скрывать их лица, и я убедился в том, что и так знал: я – суеверный дурак.
От людей с берега – так они называли всех чужаков, «люди с берега» – Дети Реки отличались лишь бледной, отливающей синевой кожей и лицами, покрытыми татуированными узорами. Да еще вечно подозрительными, настороженными взглядами.
– Чего вам тут надобно? – с присущим «речникам» акцентом спросил один из них – высокий, широкоплечий, одетый в шубу из волчьего меха. Длинные волосы скрывали половину его лица, но другая половина позволяла понять: он был совсем не дружелюбен.
– Побольше уважения. Вы говорите с префектом Его Высочества линтара… – начал трибун, но человек в волчьей шубе, презрительно махнув рукой, перебил его:
– Земля Вашего Высочества заканчивается там, откуда вы приплыли. Здесь наша земля. Так что я еще раз спрошу – чего приперлись?!
– Земля Его Высочества – там, где пожелает Его Высочество, – пропищал Мисий, и я тогда с удивлением подумал, что храбрости этому писклявому комку жира не занимать. – Но мы прибыли сюда не затевать ссору. Мы прибыли потому, что один из наших солдат сбежал из казармы и укрывается на вашем острове.
Я увидел в толпе людей с мечами и луками и почувствовал, как в горле от страха появился ком.
– Что-то я не думаю, что они станут иметь с нами дело… – прошептал я стоящему рядом трибуну, но он лишь усмехнулся.
– Смотри. Плохо ты их знаешь.
Человек в волчьей шубе прищурился и почти прошипел:
– Чужак на нашей земле?
– Именно так, – продолжал пищать Мисий. – У нас есть все основания полагать, что он прячется в доме молодой женщины по имени… как там ее звать, Ханралл?
– Семтра, – выдохнул я, чувствуя, как изнутри, будто рой ос, жалит предательство.
Толпа вдруг развернулась, уставившись на мужчину с седыми волосами и покрасневшим лицом любителя начинать день с чего-то покрепче воды. Человек в волчьей шубе что-то сказал ему. Краснолицый пожал плечами и пробормотал что-то в ответ. «Волчья шуба» сказал еще что-то – громче и со сталью, звенящей в голосе. Красномордый примирительно поднял руки и что-то заблеял.
– Мы немедленно уладим это недоразумение, – сказал человек в шубе волка, повернувшись к Мисию. – Это отец Семтры, и он знал, что она кого-то привела в дом, но не подозревал, что это один из ваших.
– У нас девка, посмевшая без ведома отца притащить мужика в дом, крепко отведала бы отцовского кулака! – подал голос один из трибунов. «Волчья шуба» посмотрел на него, оскалился и ответил:
– Но мы не «у вас». У нас свои порядки. А сейчас прошу идти со мной.
В компании толпы зевак мы двинулись в лабиринт узких улочек, то и дело прерывавшихся скрипящими мостиками, переброшенными через узкие каналы. Остров на самом деле был мозаикой из множества крохотных островков, сплетенных воедино. Наконец, у одной из дверей – рядом с лавкой под названием «Стрелы и сталь Аркера» – человек в волчьей шубе остановился. Отец Семтры открыл дверь, и они вошли внутрь.
Вскоре из дома донеслись звуки какой-то возни и громкие женские крики. А затем из двери вылетел и приземлился лицом прямо в лужу незадачливый беглец.
– А мы уже и не надеялись увидеть вас, Ваше Высочество писарь, – пропищал Мисий, подойдя к Тайдерену и несколько раз пнув его в ребра острыми носками положенных префекту дорогих туфель – так, что бедняга заскулил, как побитый пес; он был голым по пояс, кожу покрывали брызги грязи.
– В кандалы его, – сказал Мисий, отвернувшись и зевнув. – И давайте-ка скорее вернемся – хочу успеть к обеду и не желаю, чтобы моя тога провоняла рыбой.
– Наказать его, господин префект? – подал голос трибун.
– Бросьте его в яму, пусть поторчит там денек-другой, с крысами да змеями. Можете попинать, но только пальцы не ломать и глаза не выбивать – он должен писать и читать, как прежде.
Взгляд Мисия вдруг зацепился за меня, и, будто о чем-то вспомнив, он забрался рукой в карман и бросил мне золотой релен.
– Держи, Ханралл, заслужил. Вот видишь, как золото порой позволяет быстро решить любую проблему.
Когда мы уходили, я поднял голову и увидел девушку. Она выглянула в окно, ветер теребил волосы, то и дело скрывая искаженное гневом и горем лицо. Она что-то кричала нам вслед, пока рядом не показался отец, и не втащил ее внутрь. Тогда я вновь подумал – до чего же она хороша! А еще решил, что вижу ее в последний раз.
И лучше бы так и было.
Из ямы – закрытой решеткой черной дыры в земле, на дне которой вечно стояла грязная дождевая вода – два дня спустя выбрался не Тайдерен. Это была его бледная тень. Вернувшись в казарму, он не говорил ни с кем, а на меня даже не смотрел. Мои попытки заговорить с ним были такими же успешными, как разговоры с соснами в лесу. В первую же ночь он попытался выбраться из крепости, но на этот раз его задержали, и даже деньги, которые он где-то раздобыл, не помогли. Приказ Мисия, говорили стражники. И Тайдерен молча возвращался – опустив голову, тяжело переставляя ноги, будто забыл, как это делается. На вырубках мы продолжали работать вместе, и послания в стекляшке от духов продолжали отправляться и приходить, но теперь в глазах Тайдерена, когда он читал записки, все время блестели слезы. Должно быть, эта история с побегом заставила его осознать, что у них впереди ничего нет. У него – лишь годы и годы службы. У нее – брак с одним из своих. Однажды я все же добился от него нескольких слов.
– Пусть Альтур сожжет тебя на своей подземной сковородке, мерзавец! Ты думаешь, я предал тебя?! Думаешь, продал за один золотой?!
Я тогда размахнулся и швырнул монету в реку, хоть сердце потом и кровью обливалось.
– В гробу я видал их деньги! Я хотел помочь тебе! Иначе они все равно отыскали бы тебя, и тогда ты бы не отделался двумя днями в яме! Тайдерен! Скажи же, мерзавец, хоть слово!
Тогда он повернулся ко мне и тихо ответил:
– А зачем нужны слова, Ханралл? Ты знаешь, как мы с нею говорили? Никак. Я не знаю ни слова на ее языке, а она – на нашем. Только руны Старого Наречия известны и мне, и ей. Иногда мы выводили их пальцами друг у друга на коже…
Тогда он умолк, и я увидел на дне его глаз что-то, напоминающее седину в волосах. Смерть. Как будто что-то глубоко внутри него умерло.
Не знаю, как долго все это продолжалось бы, но вмешалось то, что хуже судьбы и злой воли богов.
Политика.
Через несколько дней нас всех построили перед казармой и огласили последнее распоряжение Итреаса Хольта, военного министра линтарии. Из него мы узнали, что на север диоцеза Кшатрия вторглись полчища дервинских кочевников, уже успевших предать огню несколько городов. Линтар собирал войска, чтобы дать бой ублюдкам. И наш гарнизон выступал в поход сегодня же.
Тогда я ожидал, что Тайдерен вновь сделает какую-то глупость. Снова попытается сбежать или что-то вроде того. Но он покорно собрал свой нехитрый скарб и встал в строй. Разве только никакого радостного возбуждения и задора, царившего на лицах орущих и галдящих сослуживцев, на его лице не было и в помине. Он лишь стоял, опираясь на копье, и молча сверлил взглядом мокрую грязь.
Мы выступили после полудня, когда вновь пошел проклятый дождь. Дорога раскисла, и то и дело кто-то под оглушительный хохот остальных падал в грязь. Радостно хохотал Дерт Воронье Перо, чью глотку пробьет стрела дервинского лучника три месяца спустя… Горланил старую песню про трех пьяных преторов и деву исполин Эренис по кличке Пивная Бочка, который в самом конце войны отдаст концы в ужасных муках, подхватив не то черный скрут, не то псоглавицу… И только Тайдерен шел тихо, переставляя ноги, как ярмарочная кукла на веревочках. Дорога уходила прочь от реки, вилась среди поросших лесом холмов. Я не знал, куда ведут меня боги, но молил их, чтобы уготованная мне доля была получше этой крысиной норы Яланги.
Кажется, мы не успели отшагать и трех колес, когда это произошло. Дождь почти прекратился. Колонна медленно ползла вперед, тележные оси натужно скрипели, радостный гомон солдатни давно сменился тяжелым дыханием и приглушенной руганью.
Она появилась из тумана, и ничего страшнее мне не доводилось видеть никогда за всю свою жизнь – а живу я на свете с того самого года, когда Ползучая Смерть выкосила феод Ларран, лишь волею богов обойдя стороной моих достойных батюшку с матушкой. Это была Семтра, хотя мало кто сумел бы сейчас опознать ту красотку в этой обезумевшей от боли, будто вырвавшейся из когтей самих демонов Сэти фигуры. Тайдерен как-то обмолвился о том, что даже когда она случайно ступила на берег с того мостика, где они встречались, ее тело пронзила ужасная боль.
Но этот участок дороги отстоял от реки на добрых полколеса…
Когда я понял, что она прошла их, меня охватила дрожь.
Она делала шаг за шагом на негнущихся ногах, и боль, искажавшая ее лицо, была столь ужасной, что, казалось, еще немного, и ее кожа вспыхнет, как у Сумрачных Кровопийц, обитавших вблизи старых могил, когда на их мертвые тела попадало солнце. Но она продолжала идти, оглашая криками затихший лес. Колонна остановилась, и Тайдерен, увидев Семтру, бросился к ней. И когда он оказался рядом, она без сил упала ему в руки. Он тотчас же оторвал ее ноги от земли, надеясь, что это поможет, но было поздно. Ее обессиленная рука коснулась его лица и, кажется, что-то вывела на коже – быть может, одну из тех рун Старого Наречия, что были ведомы им двоим, а может быть, просто прикоснулась в последний свой миг в этом мире… Но когда мое замершее сердце вдруг вновь начало биться, оглушительно грохоча в ушах, все было кончено.
Семтра была мертва.
Не стану описывать тот ужасный вопль, что, казалось, грозил разорвать грудь Тайдерена там, у дороги, когда он упал на колени, прижимая к себе ее тело. Не стану говорить и о том, какой бесконечный ужас с того самого дня поселился в его взгляде, и седине, что вмиг выбелила его черные, как деготь, волосы. Все это и сейчас ранит меня сильнее тысячи острейших кинжалов. О Тайдерене и пути, уготованном ему богами после того дня, мне известно не слишком много – после войны в Кшатрии пути наши разошлись. Могу лишь утверждать наверняка, что скромный и тихий писарь превратился в обезумевшего убийцу, в одиночку отправлявшего к богам сотни дервинцев. Знаю, что его прозвали Тайдерен Кровавый, и на покрытой сотнями шрамов груди он носил ожерелье из выбитых зубов врагов. Им восхищались, его боялись и сторонились… А ему, кажется, все это было уже безразлично.
После войны я отправился домой, к своей Энейе, которая пусть и не была красоткой – а скорее напоминала грузных снеговиков, которых дети любят лепить зимой на поле старого Рунтала, – но зато была живой и здоровой и до сих пор сопит у меня под боком по ночам. А Тайдерен отправился куда-то еще, где лилась кровь. Поговаривают, что он утонул во время битвы флота адмирала Трентена с пиратами у Островов Тысячи Скелетов, забрав с собой к богам добрую сотню головорезов. Рассказывают, что его сразила стрела мятежника-элона в охваченном восстанием южном диоцезе. А кто-то и вовсе утверждает, что Тайдерен Кровавый жив и продолжает сеять смерть в разных уголках Первого Мира, а на коже тех, кто пал от его руки, вырезает некий символ. Руну Старого Наречия. В одном из трактиров на Медовой Дороге, когда снаружи гремел гром и от молний белела ночь за окном, какой-то бродяга даже божился, что сам это видел, и показал, как эта руна выглядела. Скажу вам откровенно, она очень походила на тот символ, который, как мне казалось, вывела на коже Тайдерена Семтра, прежде чем умереть. По словам послушника из храма Альтура, застигнутого непогодой в трактире и хлебавшего эль за нашим столом, эта руна читалась как «Вечность». Но он мог и ошибаться, так что ручаться не стану.
Вся эта история давно скрылась в прошлом, а время, знаете ли, – это все равно что костер, в котором память – хворост. Но хоть я и дряхлый старик, давно позабывший многое из того, что помнил, и путающий имена трех своих внуков, эту историю я буду помнить всегда. И когда кто-то в очередной таверне решит рассказать историю о писаре Тайдерене и Семтре, которая так любила его, что решила бросить вызов наложенному на ее род проклятью, я ухмыляюсь и слушаю, что еще насочиняла молва, а сам вспоминаю этих бедолаг и ту страсть, что в конце концов сожгла их дотла. И радуюсь, что боги не послали мне напасти, подобной той, что низверглась на их души.
Ведь порой лучше прожить долгую, спокойную жизнь, знаете ли. И сидя за кружкой эля в трактире, слушать легенду о Тайдерене и Семтре и их любви, которая бросила вызов богам.
Сердце под мясным соусом (Савченкова Елена)
Я провел рукой по жесткой маслянистой щетине. Местами она застыла иголками из-за заскорузлой грязи, смешанной с кровью. Я приложил руку между передними ногами, хотя прекрасно знал, что его сердце не бьется. И все же я почти ощутил ритмичное вздрагивание мышцы, оплетенной густой сетью голубоватых вен, прожилок и капилляров. Еще совсем недавно эта мышца толкала кровь по туше кабана, наполняя ее жизнью.
Наш король всегда любил охоту. Но в последнее время он предавался любимой забаве сутки напролет, на пару с братом королевы. Я не успевал ощипывать, опаливать и разделывать всю ту покрытую сломанными перьями и свалявшейся шерстью плоть, что недавно бегала по лесу.
Вот и сегодня он вернулся с добычей: победоносная улыбка на лице, волосы, расплавленным золотом стекающие по плечам. О, он красив, наш король! А еще силен и быстр, как то подобает особам королевской крови.
«А кто таков я?» – спросите вы. Мое имя в этой истории не столь уж важно – совсем скоро его уже никто не упомнит. Может, изредка кому и придет в голову задаться вопросом: а как звали того самого повара… или мясника? Ну, который жил в замке? И вопрошающему ответят: наверное, его звали Якоб, а может быть, Франц или Йохан – да какая кому разница… речь ведь не о нем.
На деле, все куда прозаичнее: я Ганс, один из сотен тысяч Гансов, населяющих бескрайние просторы нашего королевства. Еще мальчишкой мне посчастливилось попасть на дворцовую кухню. И если при слове «мясник» вы представляете себе коренастого, медведеподобного мужлана с распаренной жаром очага кожей, бычьей шеей и короткопалыми ручищами – то вы видите меня.
Многие скривятся при упоминании изнанки моего ремесла, но я им горжусь. В нем есть едва различимая музыка и незримая поэзия. Ты почти слышишь, как оборвалась их жизнь. И все, что тебе остается, – это превратить их кончину в искусство. Из уважения к такой же божьей твари, как ты сам. А потому, отняв руку от остывающего бока зверя, я принялся за дело.
Удар был нанесен неточно в сердце, а значит, он подыхал долго. Чтобы прервать предсмертные муки животного, им стоило еще лишь раз просунуть длинное лезвие в рану и прорезать легкие в направлении головы. Но, глядя на выколотые глаза и исполосованную шкуру – то, несомненно, забавлялся брат королевы, – я понял, что они этого не сделали.
Я принялся опаливать шкуру – теперь зверю уже все равно. Воздух кухни тут же наполнился едким смрадом, впрочем, мне привычным. Для меня он был так естествен, что заставьте меня выбраться на чистый, тронутый утренней свежестью воздух – и я бы скривился. Настолько безвкусным, плоским и пустым он бы мне показался.
От пламени шкура сначала почернела, а потом заблестела – то вытапливался пахучий, маслянистый жир. Вскоре обожженная туша вся покрылась пеплом. Крупные хлопья взметались и вихрились при малейшем касании, подобно снежным мухам. Но порождены они были огнем, а отнюдь не падавшей с неба мерзлой водой.
Покончив со шкурой, я взялся за копыта – на них ушло куда больше времени. Зато ороговевший слой снимался легко – точно так же вы высвобождаете косточку из спелой мякоти финика. Всю дальнейшую работу я также выполнял не спеша. Я обучался своему ремеслу много лет, а потому на сало не попало не единой капли – кровь ухудшила бы его вкус. И вот, в тот самый момент, когда я отрезал кабану голову, с хрустом продираясь сквозь неподатливые позвонки и сведенные смертной судорогой мышцы, я поднял глаза и впервые в жизни увидел Ее.
Если вы ожидаете услышать, какой она была прекрасной, как солнце сияло в ее волосах, а птицы пели при одном лишь упоминании ее коралловых губ, то я вас разочарую. Когда король привел ее на кухню, она ничем не отличалась от тысяч безликих бродяжек, коими кишат неприютные дороги нашего королевства.
Ее сбившиеся колтунами волосы давно не соприкасались с гребнем. Цвет и материю платья, болтавшегося на ней, было уже не различить – настолько оно истерлось. Впрочем, даже мне, изо дня в день имевшему дело разве что с кабаньими тушами, зайцами и фазанами, а посему мало что смыслящему в нарядах, оно показалось старомодным. Одна ее рука была обернута какой-то грязной тряпкой. А выражение лица… больше всего в тот момент она напоминала испуганную куропатку. Но сквозь затравленные черты уже тогда проступало что-то сильное и твердое, как нож, которым я имел обыкновение перерубать при разделке хребет.
– Накорми ее, Ганс, – сказал наш лучезарный король и кивнул на Талию.
Я видел, как ее лицо – лицо нищенки, найденыша и вместе с тем хищного зверька – сморщилось при взгляде на меня от страха и брезгливости. Да, я не красив. Но обычные бездвижные гости моей кухни, моей вотчины, на это не жалуются.
Я зачерпнул ей целую миску картофельного супа и вывалил поверх остатки гуся с обеда. Королям не пристало задерживаться на кухне, а потому вскоре мы остались одни. Едва король вышел, как она накинулась на угощение так, будто утоляла вековой голод. Я почти слышал спазмы ее желудка, разрывавшего предложенное угощение. Пару раз зачерпнув похлебку хлебом, как полагается, она вдруг погрузила в нее исхудавшие пальчики и принялась жадно зачерпывать обжигающую жижу – будто боялась, что я вырву у нее миску. Едва покончив с супом, она впилась зубами в гусиную ногу, подернутую крупинками остывшего жира. Растопленный теплом ее кожи, он стекал по подбородку, а издаваемые ею в тот момент звуки больше походили на рычание зверя, торопливо рвущего добычу.
Я отвернулся и продолжил работу. Обвязав бечевкой пятак, подвесил голову кабана на крюк, чтобы стекла оставшаяся кровь. Затем разрезал, порубил, искромсал тушу на все положенные куски. Вынул печень, осторожно вырезал желчный пузырь и доломал ребра. Разрезал на ленты и подвесил. Выскоблил и замочил в уксусе с солью желудок. И в момент, когда отжимал и выворачивал кишки – чтобы сделать назавтра кровяную колбасу, – я услышал позади себя странный звук. Обернувшись, я увидел, что ее стошнило. Я не знаю, что положено делать в таких ситуациях, а потому попросту стоял и смотрел, как дурак. Она выбежала из кухни, бросив недоеденного гуся. В тот вечер никто из нас так и не сказал друг другу ни слова. Впрочем, как и во множество последующих вечеров.
С того дня ее визиты стали регулярным делом – столь же регулярным, как и отлучки короля на охоту. Впрочем, теперь он все реже привозил из леса добычу, предоставив это своим охотникам.
– Накорми ее, Ганс, – по обыкновению бросал он.
Прежнее брезгливое выражение все реже проступало на ее лице – она привыкала к моему облику. И вот как-то раз, промакивая хлебным мякишем остатки ячневой похлебки и наблюдая за тем, как я ощипываю фазана, она впервые заговорила со мной:
– Так тебя зовут Ганс?
– Да.
– Так просто? Просто Ганс и все? Какое неинтересное имя.
«Вряд ли имя простой бродяжки интереснее», – хотел возразить я. Но уже тогда догадывался, что под этим заношенным старомодным платьем, под тонкой, готовой порваться от выпирающих костей, кожей, скрывается далеко не простая крестьянка. Я промолчал.
Теперь ее льняные волосы были причесаны и аккуратно обернуты вокруг головы в косы толщиной с мою руку. А на смену заношенному платью вскоре пришло искусно расшитое – пожалуй, где-то я такое уже видел. Вместо грязной перевязи ее руку обняла чистая тряпица. А прежде впалые щеки приобрели приятную округлость – не в последнюю очередь благодаря визитам на мою кухню. Я терялся в догадках, сколько ей лет. Порою передо мной сидело сущее дитя. А в другой раз подле нее я сам себе казался ребенком. Мне не следовало задаваться подобным вопросом. Мне вовсе не следовало думать о ней. Ведь даже я, небыстрый на смекалку, не обманывался насчет истинной причины ее появлений в замке. Равно как и причины частых отлучек короля на охоту.
И вот как-то раз, при взгляде на ее отяжелевшие шаги и погрузневшие, налитые груди, я догадался о том, что вскоре стало ясно всем. Еще чуть погодя ее свободное платье уже не могло скрыть раздувшегося чрева, в котором спала, в ожидании своего часа, новая жизнь. Все остальное в ней не поменялось: те же узкие плечи, тонкие лодыжки и пальцы. Я видел, что с каждым днем ей все труднее преодолевать ступени, отделявшие мой мир – мир кухонного чада, дыма и пряных испарений – от остального замка. Она появлялась все реже. Не знаю, чем она питалась в остальное время. От других слуг, чье непрерывное перешептывание наполняло закутки замка, я знал, что она живет где-то в лесу. Где-то неподалеку.
И вот однажды я вынужден был выбраться из своего добровольного заточения и подняться в обеденную залу – меня призвала моя королева. Король вновь уехал на охоту, предоставив ее самой себе. За ужином ей составлял компанию лишь брат-близнец.
Невзирая на то что позже будут о ней судачить и злословить, несмотря на всю ту жирную грязь, коей ее будут поливать кумушки у камелька зимними вечерами, наша королева отнюдь не была ни безобразна, ни жестокосердна, ни порочна. О, она была прекрасна, наша бездетная королева – не менее прекрасна, чем ее венценосный супруг. Хоть и на свой лад. Когда-то наш король, сведенный с ума ее нежной кожей и дымчатыми волосами, взял ее без приданого – так он ее любил.
Я стоял и смотрел, как ее белые пальцы режут перепелку, и ждал. А потом королева подняла на меня глаза цвета раздавленной черники. Околдованный ими, я не нашел сил опустить собственные.
– Кто эта нищенка, что зачастила в дворцовую кухню, Ганс?
Резким ударом ножа королева отрубила крылышко перепелки.
– Ее зовут Талия, моя королева.
– И она приходит к тебе?
– Да, моя госпожа.
Еще один удар ножа, под которым сломалось второе крыло.
– Чье дитя она носит под сердцем, Ганс?
Голос королевы звучал мягко, ее поза была расслаблена, но я вдруг нутром почуял напряжение, с которым она ждала моего ответа. Почуял опасность. Так лань, еще не видя охотника, лишь приметив качнувшуюся ветвь, знает о его приближении.
– Мое, госпожа, – выдохнул я.
О, она знала, что я лгал, – читала мою скучную, бесхитростную душу своими черничными глазами, жгла меня ими. Но мог ли я ответить иначе?
Последним ударом она разрубила перепелку надвое, при этом поранив свои нежные пальцы. И похожая на ягодный сок кровь засочилась меж ними, орошая растерзанную дичь.
– Я не голодна, – сказала королева.
И я выкинул нетронутую перепелку псам.
С того дня я всеми волосками кожи ощущал надвигающуюся беду – так я чую смрад загнивающего мяса, когда он еще неразличим для всех остальных.
Талия не пришла в тот день во дворец, как не пришла и на следующий, и последовавший за ним. Тогда я сам завернул баранью ногу в промасленную бумагу, прибавил к ней ячменную лепешку и сочную луковицу и отправился к ней. Я не знал, где именно она жила, но, когда шел, мне казалось, я слышу, как бьются два сердца – Талии и еще не родившегося дитя. Или я просто утешал себя, что слышу.
Ее домишко оказался простой лачугой с полусгнившей крышей. Я позвал ее, но никто не ответил. Тогда я толкнул дверь и шагнул внутрь. Талия лежала на тюфяке в углу. Она была без памяти – родовая горячка оставила глубокие тени под ее глазами, а слипшиеся от пота волосы разметались по полу. В них запутались сухие листья и кусочки паутины. При виде меня ее потрескавшиеся губы дрогнули – она попыталась улыбнуться.
– Покорми меня, Ганс.
Повитуха жила в паре миль от замка – я поспел бы к утру. Но она вцепилась в мою руку своими потными пальцами, оставляя ранки – полукружия ногтей.
– Не оставь меня, Ганс.
И я не оставил.
Я разжег очаг и по одному вынул мертвые листья из ее волос, вытянул паучьи нити. А она то забывалась в бреду, то снова приходила в себя, перемежая нежный шепот проклятьями. А потом вдруг сжала до хруста мои пальцы, приподнялась на тюфяке и вперила в меня немигающий взгляд.
– Ганс, ты когда-нибудь любил? Любил так, чтобы до смерти… чтобы быть для нее всем и делать для нее все? Ты когда-нибудь любил так?
Конечно, она говорила о нашем короле. Что я мог ей ответить? Что я видел на своей кухне? Я промолчал. И она, обессиленная, снова откинулась на тюфяк.
Из всего того, что она бормотала в тот вечер, я собрал ее прошлую жизнь по крупицам, как вы выбираете похожих на мак жучков, копошащихся в залежалой муке.
– Ты давеча спросил, сколько мне лет? Почти шестнадцать. Мне навсегда почти шестнадцать. Морщинами покрыто мое сердце – не лицо. Когда-то, в прошлой жизни, я была принцессой – любимый долгожданный плод. И назавтра полагались мои именины. Король с королевой, мои мать и отец, отлучились из замка, и я – глупое дитя – гадала, что они мне привезут. Мое сердце трепетало при мысли о шелковых нарядах, что надену, никчемных драгоценных безделушках, которые приколю к корсажу, и жгучей зависти, что увижу в глазах сверстниц.
Радуясь свободе, я бродила по замку, пока не наткнулась на тайну, родившуюся вместе со мной. Скромность, послушание, добронравие, красота – одаривая меня, они забыли лишь о тщеславии, мои крестные. Понимаешь, Ганс? Меня самой нет – я лишь фальшивка, рожденная их щедрыми дарами. Колдунья была права, отчеркнув конец моей ненастоящей жизни. Но, настоящая или нет, я была ребенком и хотела жить. А мне оставался лишь день, пока ее проклятье вступит в силу. Я не могла с этим смириться. А ты бы смирился, Ганс?
Я отыскала ее похороненную в лесу лачугу. Я просила, заклинала и умоляла ее снять чары. Ее иссушенное жизнью тело смердело перебродившим тестом и землей, но я целовала ее покрытые струпьями и узелками вен лодыжки, я ползала в пыли. Но все напрасно. Сама одной ногой в могиле, она не желала даровать жизнь мне. А что бы ты сделал на моем месте Ганс?
Я трясла ее узкие плечи, царапала и хлестала сморщенные щеки, клоками вырывала ее бесцветные волосы вместе с кусками кожи. Мне было почти шестнадцать, и я хотела жить, Ганс, а ты бы не хотел?
Я даже не успела понять, как это произошло – я в жизни не видала веретена. Уж мои-то родители позаботились о том, чтобы все их поглотило пламя – еще в день моего рождения. Уже падая замертво, старуха выставила его так, что шип прошел под моим ногтем, достав почти до кости. Я чувствовала жжение яда, проникшего в меня через его кончик. Застряв под ногтем, он пропитал все мое существо, обездвижил на целый век. Мы упали одновременно – она и я, лицом друг к другу. И я годами наблюдала, как ссыхалось и гнило ее лицо, покрываемое пятнами, сжираемое личинками. Пока однажды ее тело не обратились в прах.
На моей вековой могиле пауки сплели пряжу. И мягкая пыль погребла мое юное тело. Не в силах пошевелиться, чтобы отогнать муху, севшую на мое лицо, моль, пожиравшую бархатное платье, и полчища вшей, кишевших в волосах, я лежала, пока все, кого я знала и любила, взрослели, старели и умирали. О, как я мечтала о смерти! А взамен надо мной насмеялась жизнь.
– Мой сокол залетел не иначе как сюда, – услышала я его голос. – Да, здесь покойница. – Он счистил паутину, и я успела заметить золотые кудри прежде, чем он прикрыл мне веки. – Но как прекрасна! Ты видел прежде ей подобных?
– Нет, мой король. Но нам пора, ваш сокол улетел.
– Послушай, она ведь дышит? Мне это не чудится?
Потом я слышала, как затворилась дверь. Но вскоре вновь открылась.
– Тебе подобных прежде не видал, – горячий шепот обжег мою щеку, а потом он навалился всем телом. Никто не слышал моих криков – все они замолкли во мне. Охотники любят трофеи. Забрал свой и он.
Впервые при мне она размотала тряпицу и показала успевший затянуться обрубок, повыше фаланги. Он унес ее пальчик в своем надушенном платке, а вместе с ним и отравлявший ее шип. О, он мог быть жесток, наш король! И все же она его любила. И все женщины королевства принадлежали ему. И каждая отдала бы жизнь, чтобы носить во чреве его дитя.
Той ночью она очнулась, чувствуя в себе биение новой жизни. Выбравшись из лачуги, она скиталась по лесу, выкапывая земляные корни здоровой рукой, разоряя птичьи гнезда и высасывая через надломанную скорлупу будущую жизнь. Так они и встретились вновь: он на охоте, а она – с израненными босыми ногами, голодная и покрытая болячками. Он узнал ее и был к ней добр, так добр. Чем еще она могла отплатить ему?
И она снова впала в забытье. Наутро она разродилась двойней. Но мне пора было вернуться в замок, в свое собственное подземное царство.
Предшествующее долгое молчание королевы усыпило мою бдительность. Я уже было решил, что ошибся и опасность миновала, пока пару дней спустя не услышал за спиной писк, похожий на щенячий. Он исходил из принесенной служанкой корзины – со свежими овощами на ужин, как я думал. Но клубни картофеля, зеленая репа и морковь не умеют пищать. Я откинул полотенце. Младенцы совсем продрогли, а грубые переплетения корзины отпечатались на их бархатных ручках и ножках.
– Сегодня ты подашь нашему королю особое блюдо, – сказала моя королева. – Ведь он так любит рагу из собственной дичи. – И облизнула свои тонкие губы.
Стоя у точильного камня, я, не спеша, водил по нему и так невыносимо острое лезвие. Летевшие искры были похожи на всполохи волшебной пыли, гасшие в полутьме кухни. Я едва слышал и замечал что-то вокруг. Я думал о тех, чьи глаза, подернутые молочно-голубой пленкой, еще даже не успели обрести свой цвет. О, я готов был отсечь и подать на ужин королеве свою собственную руку. Но какой ей прок от этого жесткого куска плоти? Ей нужны были те, кто вышел из тела Талии. Мог ли я ослушаться мою королеву? Ведь она была всего лишь волчицей, охранявшей свое логово. Я сдул металлические пылинки с лезвия и подошел к корзине. А что бы вы сделали на моем месте?
В тот вечер ужин удался на славу. Знаете, как это бывает: годами готовишь одно и то же рагу: тот же пьянящий кориандр, сушеные веточки розмарина, тот же подернутый масляными каплями бульон и томленое мясо, буквально сползающее с нежных хрящей. И вот однажды – все то же самое, – но рагу получается совершенно волшебным.
– Сегодня Ганс превзошел сам себя, не так ли, любовь моя? – королева с наслаждением смаковала каждый кусочек, высасывала пряный бульон из мозговой кости.
– О да, – король рассеянно возил прибором по тарелке, едва замечая, что отправляет в рот.
– Тебе так вкусно, потому что ешь свое, – продолжала королева.
Она повторила это трижды, прежде чем король вышел из себя.
– Конечно, свое! Ведь у тебя за душой не было ни гроша.
Было ли то напряжение, или ужас от содеянного, или все вместе, но я, как и король, не сразу услышал доносившиеся из подземелья звуки. Впрочем, королева особо не скрывалась. Она спокойно, даже с какой-то гордостью отвела супруга вниз. Чем дальше мы спускались, тем сильнее становился смрад, от которого слезились глаза.
Талия, нагая, свернулась клубком на полу одной из темниц. А ее льняные косы дотлевали в разведенном неподалеку кострище – эти почерневшие, скукожившиеся ошметки гари и были источником вони. Тот, кто ее остриг, сделал это небрежно, оцарапав ей темя и виски. Королева велела снять с нее одежды – не из жадности, не из зависти к их богатой вышивке и драгоценной отделке, как многие потом говорили. Просто эти наряды принадлежали ей – король некогда подарил их своей королеве.
Королева улыбалась, довольная свершившимся возмездием. Она не перестала улыбаться даже тогда, когда король скинул свою куртку, чтобы укутать Талию, вывел ее из темницы и велел заключить туда королеву. Все еще прижимаясь к его груди, Талия подняла на меня глаза.
Стены темницы огласились утробным воем – ни одно животное не способно так выть. Казалось, сама земля кричит под нашими ногами.
– Вели повесить, четвертовать, сварить! Вели заживо клещами вырвать его сердце! – Она бросилась вперед, выставив скрюченные пальцы. – Нет, я сама его вырву! – Она рвала, кусала, царапала мою грудь. Ей под ногти забивались кусочки моей кожи, когда она оставляла на ней глубокие бордовые борозды.
О, поверьте, она бы непременно это сделала: она бы голыми руками проломила грудину, она бы перегрызла сосуды, на которых крепилось мое сердце, и сожрала его еще бьющимся. Будто не зная, что сделала это еще в нашу первую встречу.
Талия все еще выла, плохо понимая происходящее, когда я отвел их с королем в хлев и откинул прикрывавшее корзину полотенце. Разве мог я причинить вред им, плоти от плоти ее?
Вскоре король женился на ней. Предыдущей королеве он хотел отрубить голову, но Талия его отговорила. Вместо этого королеве зашили рот и привязали к дереву на вороньем острове, чтобы птицы беспрепятственно клевали ее глаза и тело. Я видел издалека, как эта черная кишащая масса, хлопая крыльями, облепила ее. Она умирала долго.
И жили новые король с королевой счастливо – так принято заканчивать истории. Моя тоже близка к завершению. Может, вы прежде слышали ее от кого другого. Но самую ее концовку мало кто знает – ее вы не встретите в книгах.
Итак, они поженились и жили счастливо лет семь, а я все так же оставался придворным поваром. Но время не было милостиво ко мне: я сделался наполовину седой, запах прогоркшего масла теперь прочно въелся в мою кожу, а глаза, из года в год разъедаемые дымом очага и летевшей из него копотью, сильно сдали. Мне было далеко за сорок, совсем старик, а ей по-прежнему – почти шестнадцать.
Но теперь она была королевой, а королевам не пристало спускаться в кухню. Так что видел я ее редко, урывками, бережно храня каждый такой кусочек в воспоминаниях, смакуя и перебирая их в памяти, когда оставался один.
И вот в один из дней в замок наведался брат бывшей королевы. Некогда он был неизменным спутником короля в его охоте, и он так любил забавляться с добычей. Семь лет они с королем враждовали из-за случившегося и вот решили заключить мир.
За ужином он усадил детей Талии и короля к себе на колени, лаская и играя с ними. О, он умел ладить с детьми, этот красивый близнец королевы, ее мужская копия. Девочка, малышка с дымчатыми волосами, звонко смеялась и пальчиками перебирала его локоны. А потом вдруг подняла на нас глаза цвета раздавленной черники, и даже намечавшееся бельмо не помешало мне разглядеть их чудный оттенок. Разглядел и наш голубоглазый король – я понял это по его лицу. Но если у него и оставались какие-то сомнения, то исчезли при взгляде на побледневшую супругу. Кажется, изумительный цвет не заметил лишь брат королевы, ведь мы редко можем взглянуть на себя со стороны. И почему я всегда думал, что в хижину вернулся именно король?
Теперь во взгляде короля на детей не было ни капли нежности. Вот так – со смесью любопытства и брезгливости – люди смотрят на сучащее ножками насекомое, прежде чем пристукнуть его башмаком.
Был поздний час, и Талия спешно велела служанке отвести детей наверх и уложить спать. Разыгравшись, они не хотели уходить и оставлять красивого гостя, но мать пообещала им маковое печенье перед сном. Близнецы поцеловали на прощание брата королевы в обе щеки – каждый со своей стороны – и поднялись к себе. А я отправился на кухню за десертом. Вскоре я услышал позади ее шаги. Ей даже не нужно было меня просить. Разве было что-то, чего бы я не сделал для Талии?
Наверх я вернулся, неся нежнейшее облако сливок и хрустящего лимонного безе с тягучей сердцевиной. Съев почти все, брат королевы вдруг повалился на плиты трапезной, отхаркивая собственные внутренности вперемешку с нерастаявшими кусочками безе. Король не любил сладости, поэтому, встав позади, Талия рассекла ему горло моим ножом для нарезки сыра. Ее шею и грудь окропило ожерелье из темно-бордовых бусин, похожих на зерна граната. Вздрогнув в свете камина, они заскользили вниз по коже, пропитали платье.
Вытерев лезвие, Талия шагнула ко мне, провела влажной, пахнущей солью ладонью по лицу, вперила немигающий взор.
– Ганс, ты когда-нибудь любил? Любил так, чтобы до смерти? – И прижала свои губы к моим.
И почему я всегда думал, что она имела в виду короля?
Слишком большая жертва (Алина Лис)
Кондуктор помог выгрузить саквояж. Лязгнула украшенная потемневшей латунью дверь, паровоз засвистел, заскрипел и тяжело тронулся, оставляя позади пропыленный полустанок.
Бет закашлялась. Поднятая составом взвесь не спешила оседать в дрожащем от полуденной жары воздухе. Мелкая, желтая, она красила все в светлую охру, превращая реальность в картинку из набора дагерротипов «Лучшие пейзажи от всемирно известной изобразительной студии Джорджа Даскинса».
Впрочем, критично признала Бет, окидывая взглядом окрестности, вряд ли этот дагерротип прошел бы отбор в коллекцию мистера Даскинса.
Вокруг простирались желтые, припыленные пустоши, на востоке поднимались холмы. И только покосившаяся вывеска с криво выведенной, полувыцветшей надписью «Сильвер Рил» говорила, что кондуктор высадил ее не просто в чистом поле.
– Что же, встречать нас, похоже, никто не собирается. Как думаешь, Тоши, в какой стороне город? – спросила Бет, отряхивая от пыли скромное клетчатое платье и поднимая саквояж.
Белая ласка высунула мордочку из-под темно-зеленой накидки, недовольно чихнула, взбежала по рукаву и уселась на плечо женщины.
– Там.
– Ага, разумно. Где шахты, там и город. Ну, пойдем.
Мордочка зверька недовольно сморщилась.
– Жарко.
– Мне еще хуже, – напомнила Бет, стараясь не вдыхать пыль, поднимавшуюся от каждого шага.
Минут через пять пешего хода в колком и жарком дорожном платье она была мокрой, как мышь. Кружевная шляпка плохо спасала от солнца. Бет остановилась утереть пот и скептически оглядела желтые разводы на белом шелке перчатки.
– Ты прямо как эльф на тропе войны, – хихикнула ласка.
– Спасибо, Тоши, ты всегда знаешь как поднять настроение. Это все пыль. И… – Она принюхалась. – О боги, от меня несет, как от извозчика! Надеюсь, до гостиницы мы ни с кем не встретимся.
– Не надейся. Уже встретились.
В подтверждение слов ласки Бет услышала за спиной дробную лошадиную рысь. Не прошло и двух минут, как неизвестный всадник догнал путницу. Объехав женщину по кривой дуге, он резко натянул поводья, заставляя лошадь остановиться. Норовистый жеребчик коротко всхрапнул и встал, нетерпеливо перебирая ногами. Всадник склонился в седле, рассматривая Бет.
– Кто вы, демоны вас разбери, такая?
Бет, щурясь, подняла голову и уставилась на нахала.
Он выглядел типичным обитателем здешних мест. Высокие сапоги, штаны с кожаными заплатами на коленях и по внутренней стороне бедер. На поясе кобура с двумя револьверами, линялая куртка, о первоначальном цвете которой можно было только догадываться. Разглядеть черты лица было сложно – шляпа бросала тень, а нижнюю часть надежно скрывал повязанный поверх носа платок.
– Очень приятно, мистер. Сразу видно, что вы умеете обращаться с женщинами. И правда – к чему такая устаревшая вещь, как хорошие манеры?
– Простите, леди. – Он спрыгнул с лошади и снял шляпу. – Джек Стэтсон – местный шериф. У нас не часто, знаете ли, появляются новые лица. Особенно вот так, из ниоткуда, на пустоши.
– Я прибыла на скором венсингтонском, – смягчилась Бет. – Пришлось доплатить за остановку. Мистресс Элизабет Талли, временный инспектор от Западной горнодобывающей компании.
Он нахмурился:
– Проклятье. Из головного офиса не было никаких писем.
– Может, они хотели сделать сюрприз?
Он опустил платок на грудь, и Бет с любопытством уставилась на собеседника.
Пожалуй, Джека Стэтсона трудно было назвать «красавчиком» в том смысле, который вкладывали в это слово томные барышни. Черты лица слишком массивные: простецкий крупный нос на длинном лице, а вот нижняя челюсть и широкий подбородок странным образом добавляют породы. Кожа загорелая до красноты. Широко расставленные бледно-голубые, словно выцветшие под беспощадным местным солнцем глаза в окружении сотен мелких морщинок. Выгоревшие добела волосы. Бороды и усов нет, но их отсутствие компенсирует трехдневная щетина.
Тридцать пять – сорок лет. Высокий – шесть футов и два дюйма. Худой, просушенный на солнце, как кусок вяленого мяса. Скорее выносливый, чем сильный. Можно поверить, что он способен сутки проводить в седле под местным солнцем.
От него резко пахло лошадиным и человечьим потом, а одежда, как и конь, была покрыта желтой пылью.
– Здесь плохое место для сюрпризов. До города полчаса хода. Не стоит леди гулять по пустошам в одиночку.
Самым привлекательным в ее новом знакомце был голос. Низкий, с хрипотцой. То, как мягко он произносил согласные и слегка растягивал слова, выдавало в нем если не уроженца Юга, то человека, прожившего немало лет в этих краях.
– Тогда мне повезло, что я вас встретила.
– Садитесь. – Он хлопнул по седлу.
– А вы?
– Я поведу коня в поводу.
– Почему?
Он выглядел удивленным:
– Вы не моя супруга и не родственница, леди Талли.
– Прекратите пороть чушь! – авторитетно заявила Бет. – И возвращайтесь в седло. Вдвоем мы точно доберемся быстрее, и я не собираюсь жариться на солнце дольше, чем это необходимо.
– Но ваша репутация…
– К полуденным демонам мою репутацию, мистер Стэтсон! Я в дороге вторые сутки и ни о чем не мечтаю так, как о ванной!
Он пожал плечами, как бы говоря «дело ваше», запрыгнул в седло, подхватил Бет и аккуратно посадил перед собой. Надо отдать ему должное, шериф даже не вскрикнул, когда из-за воротника вынырнула Тоши и обнюхала его лицо. Только задержал дыхание.
– Он нам нравится, Бэт? – полуутвердительно сказала ласка.
– Замолчи, несносное создание, – женщина дернула зверька за хвост. – Перестань смущать мистера Стэтсона и меня, эта ситуация и так несколько неловкая.
Одна мужская рука подобрала поводья, вторая легла на талию, придерживая сидевшую боком Бэт.
– Забавная у вас зверушка, мистресс Талли. Это гомункулюс?
– Кто? Тоши? Увы, к сожалению, нет. Боюсь, что это моя ошибка молодости.
– Не хотите говорить – не надо.
Похоже, он обиделся.
Несколько минут они ехали в молчании, пока Бет не нарушила его:
– Тяжела ли работа местного шерифа, мистер Стэтсон?
– Не слишком, мэм. Это тихий, мирный городок. В основном мне случается разнимать пьяные драки.
Читать бесплатно другие книги:
