Лэшер Райс Энн

Отец указал мне также на небольшие крепости, видневшиеся на окрестных холмах, и пояснил, что там в покое и мире проживают небольшие кланы, верные клану Доннелейт и находящиеся под его покровительством.

Дым валил из труб на бесчисленных крышах, теснившихся за городской стеной. За лесами, покрывавшими дальние холмы, угадывались очертания крепостных башен. В воздухе носились соблазнительные ароматы готовящейся пищи.

А на центральной площади города стоял исполинский собор, который не могли скрыть от взоров путников ни дома, ни крепостные стены. Высокий готический шпиль и остроконечная крыша, с которой соскальзывал снег, ослепительно сверкали на солнце. Солнечные лучи играли в огромных витражных окнах, зажигая их разноцветными огнями и делая еще более восхитительными изображенные там картины. Несмотря на поздний час, я разглядел множество людей, входящих и выходящих из дверей собора.

— Отец, позволь мне пойти туда! — взмолился я.

Собор манил меня неодолимо, словно я знал о нем что-то чрезвычайно важное. Мне не терпелось войти под его высокие своды и понять, что именно я знаю.

— Нет, сын мой, сейчас мы вместе отправимся в замок, — возразил отец.

Да, нас ожидал наш дом — огромный замок, видневшийся в горах над заливом.

Сейчас вода в заливе была скована льдом. Но когда придет весна, сказал отец, водный путь откроется и купцы будут прибывать в город один за другим, так же как и рыбаки, что ловят лосося у здешних берегов. Весной наступает время расцвета торговли, и тогда базарные ряды едва вмещают всех желающих продать или купить полотно, шерсть, меха, рыбу…

Замок Доннелейт представлял собой скопление круглых неуклюжих башен и, подобно той тяжеловесной каменной громаде, где я появился на свет, отнюдь не отличался ни красотой, ни благородством линий. Оказавшись внутри, я убедился, что по роскоши убранства замок этот значительно уступает королевскому. Тем не менее в нем царили радостное оживление и суета.

Просторный зал, в котором мы оказались, напоминал горную пещеру — столь грубой и незамысловатой была его отделка. Однако все здесь было готово для пышного пиршества, и, уверяю вас, даже феи домашнего очага не могли бы создать столь уютную и располагающую обстановку.

Пол был устлан толстым зеленым ковром из ветвей шотландской сосны, сплошь покрывавшим каменные плиты. Чудесные гирлянды из сосновых веток, свежие, благоуханные, украшали лестницу, арки и стену над огромным камином. Помимо сосны, они были сплетены из прекрасных вечнозеленых растений, которые я не только узнал, но даже вспомнил их названия: омела и плющ.

Люди, украшавшие замок к нашему приезду, сумели при помощи весьма скромных средств придать ему поистине великолепный вид. Десятки свечей горели на стенах и на громадном трапезном столе, длинные скамьи ожидали гостей, которым предстояло принять участие в пиршестве.

— Садись за стол, — распорядился отец. — И помни, Эшлер, что бы ни случилось, тебе следует держать язык за зубами.

Судя по всему, мы прибыли к самому началу банкета, одного из двенадцати пышных празднеств, что обыкновенно устраиваются в Рождество. Все члены могущественного клана как раз собирались на обед. Как только мы с отцом устроились на дальнем конце стола, в зал вошли мужчины и дамы в роскошных одеяниях.

Наряды их ничуть не походили на костюм, который мне дали в лондонском королевском дворце. Тем не менее они показались мне чрезвычайно красивыми. Некоторые мужчины были в традиционных костюмах шотландских горцев, сшитых из клетчатой шерстяной ткани. Прически женщин мало напоминали те, что я видел при королевском дворе. Покрой платьев был намного проще, чем у придворных дам английской королевы, зато они радовали глаз яркостью расцветок и разнообразием отделки.

На многих женщинах сверкали драгоценности. Их блеск ослепил меня. Мне казалось, чудные камни вбирают в себя все царящее вокруг великолепие: сияние свечей, многоцветие нарядов, роскошь зала. Я был буквально заворожен этими сверкающими украшениями. В ту минуту мне казалось, стоит опустить рубин в бокал с водой, как вода немедленно закипит, покраснеет и заискрится, переливаясь множеством огней.

Возбужденному моему воображению все представало в преувеличенном свете. Бревно, горевшее в камине, казалось мне огромным, как дерево. Впрочем, на нем и правда сохранились остатки ветвей, напоминавшие руки с обрубленными ладонями. Бревно горело чрезвычайно ярко, и отец шепотом объяснил мне, что это традиционное рождественское полено. По словам отца, его братья собственноручно срубили подходящее дерево и притащили увесистый ствол из леса.

— Полено будет гореть все двенадцать дней Рождества, — сказал отец.

Наконец дамы и кавалеры заняли места по обеим сторонам длинного стола и по широкой лестнице в зал величаво спустился глава клана, отец моего отца, Дуглас, великий граф Доннелейта.

То был убеленный сединами старик с пышной белой бородой и удивительно румяными щеками. На нем был тартан — клетчатая шотландская юбка, которую он носил с чрезвычайным достоинством. Его сопровождали три женщины редкой красоты — то были его дочери, мои родные тетки.

Отец вновь шепотом предупредил, что я должен молчать и воздержаться от вопросов. Замечу, джентльмены, что я уже успел привлечь внимание собравшихся за столом. «Кто этот высокий молодой человек? » — то и дело слышалось вокруг. К тому времени у меня выросли борода и усы, густые, темно-каштанового оттенка. Кожа моя по-прежнему оставалась гладкой и нежной, однако же меня никак нельзя было принять за рослого мальчика. Волосы мои тоже отросли и уже доставали до плеч.

С нескрываемым любопытством я наблюдал за тем, как рассаживались гости. Я видел, как на верхней площадке лестницы появился хор монахов — все в длинных белых одеяниях, на голове у каждого выстрижена тонзура, то есть оставлен лишь узкий круг волос над ушами. Хор запел, и дивный напев его был преисполнен радости и печали одновременно. Должен сказать, музыка, которую я слышал впервые, явилась для меня огромным потрясением. Она одурманила меня, точно ядовитое зелье, пронзила, точно стрела. В какое-то мгновение у меня даже перехватило дыхание.

Однако происходящее вокруг по-прежнему не ускользало от моего внимания. Слуги внесли в зал исполинскую голову жареного кабана, возлежавшую на золотом блюде в окружении зелени, золотых и серебряных украшений, а также расписных деревянных яблок, которые удивительно походили на настоящие.

Следом прямо на длинных вертелах для жарки в зал были внесены кабаны, предназначавшиеся для еды. Слуги опустили дымящиеся туши на специальные маленькие столики и принялись разрезать ароматное мясо.

Да, и зрение мое, и слух жадно впитывали новые впечатления. Но сознание мое было полностью поглощено сладостными песнями монахов. Старинный гаэльский гимн, вылетающий из множества нежных глоток, до сих пор звучит у меня в ушах:

Джентльмены, вы наверняка знаете эту старинную песню. Она сложена примерно в те же времена, когда в Ирландии и Шотландии возник обычай праздновать Рождество. Если вам знакома эта упоительная мелодия, вы, возможно, поймете, что творилось со мною в те мгновения, когда сердце мое пело вместе с хором монахов и музыка заполняла собой все вокруг.

Мне казалось, я вновь обрел блаженство, которое испытывал в материнской утробе. А может, я познал блаженство в другом месте и в другое время? Я знал лишь одно: чувство, охватившее меня, невероятно глубокое и полное чувство, было мне уже знакомо. Оно не имело ничего общего с приступом неистового возбуждения. То была чистая, высокая радость. Мне хотелось танцевать, я едва сдерживался, чтобы не схватить за руки тех, кто сидел за столом со мной рядом. Я сознавал, что переживаю сейчас редкие, драгоценные мгновения, за которые давным-давно мне пришлось дорого заплатить.

Пение прекратилось так же внезапно, как и началось. Монахам налили вина. Они спустились по лестнице и покинули зал так же беззвучно, как и вошли сюда. Гул оживленных голосов вокруг меня становился все громче.

Глава клана уже несколько раз поднимался, провозглашая тосты. Вино лилось рекой. Люди, сидевшие за столом, вовсю работали челюстями. Отец время от времени отрезал куски от огромных кругов сыра и протягивал их мне. Я поедал их, точно взрослый человек. Потом отец украдкой послал за молоком для меня. Гости, поглощенные едой, разговором, смехом и шутками, не обратили на это внимания.

Но по мере того, как проходило время, я все чаще ловил на себе любопытные взгляды. До слуха моего все чаще долетали недоуменные перешептывания. Некоторые из гостей откровенно указывали на меня пальцами или, нагнувшись через стол, без обиняков спрашивали у моего отца:

— Кого это ты привез с собой?

Всякий раз отец делал вид, что взрыв смеха или слишком громкий разговор мешают ему ответить. Я заметил, что ел он без всякого аппетита и время от времени бросал по сторонам обеспокоенные взгляды. Внезапно он вскочил на ноги и поднял кубок. Длинные спутанные волосы отца мешали мне разглядеть выражение его лица, однако я слышал его взволнованный звенящий голос, легко перекрывший стоявший в зале шум:

— Возлюбленный мой отец и дорогая матушка, старшие мои братья и досточтимые родственники, позвольте мне представить вам сего юношу — моего сына Эшлера!

В ответ раздался хор изумленных голосов, оглушительный рев, который внезапно смолк, уступив место потрясенному молчанию. В течение нескольких мгновений лишь прерывистые вздохи да испуганный шепот нарушали тишину. Взоры всех собравшихся были устремлены на нас — на отца и на меня. Отец сделал знак правой рукой, и я, догадавшись, чего он хочет, встал рядом с ним во весь рост — я возвышался над отцом на целую голову, хотя по сравнению с другими мужчинами он отнюдь не выглядел низкорослым.

И вновь до слуха моего долетел шелест вздохов и перешептываний. Одна из женщин даже испуганно вскрикнула. Глава клана устремил на меня пристальный взгляд из-под косматых седых бровей. В его прозрачных голубых глазах сверкнул недобрый огонек. Охваченный дурным предчувствием, я бросил растерянный взгляд по сторонам.

Монахи, до той поры ожидавшие в холле, опять вошли в трапезный зал. Некоторые из них приблизились к столу, дабы получше меня разглядеть. Эти люди в длинных, подобных женским одеяниях, с блестящими лысыми макушками поразили мое воображение. Один за другим монахи подходили к столу, а волнение, охватившее гостей при неожиданном известии, все усиливалось.

— Это мой сын! — вновь провозгласил отец. — Плоть от плоти моей! Это Эшлер, вновь пришедший в мир!

На этот раз испуганные крики вырвались из уст сразу нескольких женщин. Некоторые из них лишились чувств. Мужчины повскакали со скамей. Глава клана тоже поднялся со своего места и со всей силы ударил по столу обеими кулаками. Приборы и тарелки жалобно зазвенели, а из кубков выплеснулось вино.

Внезапно, с неожиданной для своего возраста легкостью, глава клана вскочил на скамью.

— Талтос! — произнес он низким зловещим шепотом, не сводя с меня горящих гневом глаз.

Талтос… Это слово было мне знакомо. Я знал, что оно имеет ко мне самое прямое отношение.

Подчиняясь инстинкту самосохранения, я наверняка бросился бы прочь, если бы отец не сжал мою руку повыше локтя, заставив неподвижно стоять рядом с собой. Что касается всех остальных, то они опрометью кинулись вон из зала. Многие женщины от страха утратили способность передвигаться, и их спутникам пришлось выносить своих подруг на руках.

— Нет! — вновь раздался голос отца. — Мой сын не Талтос. Он святой Эшлер. Он пришел вновь. Поговори с этими людьми, сын мой. Скажи им, что твое рождение — это знамение, посланное с небес.

— Но как я могу утверждать это, отец? — спросил я.

Услышав мой голос, в котором, по собственному моему разумению, не было ничего необычного или пугающего, те, кто еще оставался в зале, буквально обезумели. У дверей возникла давка. Глава клана перескочил со скамьи на стол и теперь стоял там, грозно сжав кулаки. В припадке ярости он разбрасывал ногами оловянные тарелки. Все слуги куда-то попрятались.

Наконец в зале кроме меня, отца и главы клана осталось лишь двое монахов. Один из них, высокий, хотя и уступавший мне ростом, стоял прямо напротив меня. Я заметил, что у него рыжие волосы и глаза редкого зеленого оттенка. На губах монаха играла рассеянная улыбка, которая подействовала на меня почти так же, как звуки музыки. Я ощущал, как улыбка эта проникает прямиком в мою душу, принося мне радость и успокоение.

Я знал, что у всех прочих людей даже внешность моя не вызывала ничего, кроме отвращения. Знал, что внушаю людям ужас, заставивший их убежать. Я породил панику, вынудившую гостей бросить пиршественный стол. Столь же дикая паника сразу после моего рождения охватила мать и ее придворных дам.

Я пытался понять, в чем причина тягостного впечатления, которое я произвожу на людей. «Талтос…» — повторил я, словно рассчитывая, что слово это пробудит дремлющее во мне знание. Однако ничего подобного не произошло.

— Талтос, — повторил вслед за мной священник, ибо то был именно священник, член ордена францисканцев, хотя тогда я еще не знал этого. И он вновь одарил меня улыбкой, исполненной доброты и понимания.

Повторяю, в зале остались лишь я, отец, священник и глава клана, который по-прежнему стоял на столе. Да еще трое мужчин замерли у камина, словно чего-то выжидая.

Однако выражение, с которым эти трое переглядывались с главой клана, взгляды исподлобья, которые они украдкой бросали на меня, не предвещали мне ничего хорошего. Тревога моя усилилась.

— Перед вами Эшлер! — в очередной раз заявил отец. — Если вы не видите этого, значит, вы ослепли. Какое еще знамение должен вам послать Господь, чтобы вновь сделать вас зрячими? Разверзнуть небеса и испепелить молнией одну из башен замка? Отец, это святой Эшлер! Он вновь пришел в мир.

Я почувствовал, как меня сотрясает дрожь. То было странное ощущение, которое я доселе ни разу не испытывал. Никогда прежде я не дрожал даже на самом жгучем морозе. Но теперь все мои члены тряслись, и я ничего не мог с собой поделать. Дрожь, бившая меня, была столь сильна, что со стороны могло показаться, что земля, на которой я стою, содрогается от толчков. Мне стоило немалого труда устоять на ногах.

Священник приблизился ко мне. Зеленые его глаза своей лучистостью напоминали драгоценные камни, хотя взгляд их был полон кротости и сострадания. Он протянул руку и мягко, почти ласково погладил меня по волосам, потом провел ладонью по моей щеке.

— Да, это Эшлер! — изрек он громким шепотом.

— Нет, это Талтос! — раскатистым голосом возразил глава клана. — Это порождение дьявола. Нам следует предать его огню.

Те трое, что выжидали у очага, бросились ко мне, но отец преградил им путь. Священник последовал его примеру. Джентльмены, способно ли ваше воображение воссоздать эту жуткую картину? Старик, подобно Михаилу Архангелу, призывает уничтожить порождение дьявола, а те, чьи сердца не столь безжалостны и жестоки, пытаются ему воспрепятствовать.

Что до меня, то я в ужасе смотрел на огонь, не в силах представить, как языки пламени будут пожирать мою плоть и жизнь моя, едва начавшись, оборвется в невыносимых мучениях. В голове моей словно звучали крики и стоны тысяч страдальцев, принимающих огненную казнь. Волны страха затопили мою память, и теперь в душе моей царило лишь отчаяние, сковавшее меня по рукам и ногам.

Священник обнял меня за плечи и увлек за собой к выходу. — Я не позволю вам уничтожить то, что создано Господом, — непререкаемым тоном произнес он.

Ощутив прикосновение его ласковых, надежных рук, я едва не расплакался.

Отец и священник вывели меня из замка. Глава клана следовал за нами по пятам, не спуская с меня злобного, подозрительного взгляда. Мы направились в собор. С неба по-прежнему падали редкие хлопья снега. По пути нам попадались люди, укутанные в меха и шерсть. Из-за этих бесформенных одежд почти невозможно было различить, кто мужчина, а кто женщина, тем более что холодный ветер заставлял прохожих низко опускать головы. Некоторые из них из-за крайне маленького роста больше походили на детей. Но если мне удавалось разглядеть их лица, то я видел, что в большинстве своем эти лица изборождены морщинами.

Двери собора были открыты, внутри горело множество свечей. Я вновь услышал сладостное пение, а когда мы подошли ближе, увидел гирлянды из сосновых веток, украшавшие арку над входом. Пение, несущееся из-под куполов собора, показалось мне невыразимо прекрасным. Свежий смолистый аромат сосны наполнял воздух. Ветер приносил из города аппетитный запах дыма и готовящейся пищи.

Песня, что звучала в соборе, была исполнена ликующего торжества. То был веселый, радостный мотив, хотя и не такой стройный и согласованный, как печальная песнь монахов. На этот раз меня захватила не мелодия, властная и всесильная, но неописуемый восторг, в ней звучавший. Из глаз моих хлынули слезы.

Мы пристроились в хвост длинной процессии желавших попасть в собор. Процессия, слава Богу, продвигалась медленно, так что я получил возможность вновь обрести душевное равновесие, которого меня лишило пение. Глава клана низко надвинул на лицо шерстяную шапку, дабы никто из жителей города не узнал его. Отец, который не снимал мехового плаща даже во время пиршества, и священник, накинувший на голову капюшон, поддерживали меня с обеих сторон. Если бы не они, я, пожалуй, не удержался бы на ногах. Слабость, овладевшая мною столь неожиданно, немало удивила их.

Бесконечный поток паломников неспешно продвигался к дверям собора. Наконец настал и наш черед войти под его высокие своды. Несмотря на то, что все мои чувства были поглощены музыкой, колоссальные размеры собора поразили мое воображение. Никогда прежде не видел я здания, которое могло бы соперничать с собором по размаху и великолепию. Невероятно высокие и узкие окна, изящно изогнутые арки — все это, по моему разумению, не могло быть делом рук человеческих. Создать такое под силу лишь богам. В дальнем конце собора, высоко над алтарем, я заметил окно в форме цветка. Убеждение в том, что люди не в состоянии создать подобную красоту, крепло в моем новорожденном сознании. Я был охвачен благоговейным трепетом.

Пока мы продвигались к алтарю, я увидел, что в одном из церковных приделов сооружено подобие яслей, где на сене лежат самые настоящие корова, вол и баран. Животные были стреножены, однако беспрестанно передвигались, от их свежего навоза валил густой пар. Перед ними стояли высеченные из камня изображения мужчины и женщины. То были статуи довольно грубой работы, с ярко раскрашенными глазами и волосами. Между ними в крошечной колыбели лежало новорожденное человеческое дитя, пухлое и круглолицее. Конечно, подобно мужчине и женщине, это тоже была мраморная статуя, однако выполненная более искусно. Губы ребенка улыбались, стеклянные глаза сияли.

Для меня это зрелище явилось настоящим чудом. Я уже расскаг зывал вам, что зеленые глаза священника напомнили мне драгоценные камни. Теперь, увидев блестящие глаза божественного младенца, я был поражен и пленен ими.

Полагаю, все эти мысли и чувства возбудила во мне музыка. Благодаря ей все вокруг казалось мне дивным сном. Но вдруг, словно очнувшись от наваждения, я с пронзительной ясностью осознал горькую истину.

Я понял, что сам никогда не был новорожденным младенцем, подобным тому, что лежал передо мной в колыбели. Едва я родился, мои размеры и отчетливая речь привели мать в содрогание. Да, я был чудовищем. Теперь у меня не оставалось в том сомнений. Испуганные крики женщин, ставших свидетельницами моего появления на свет, вновь зазвенели в ушах. С мучительной определенностью я понял, что не принадлежу к человеческому роду.

Священник сказал, что я должен опуститься на колени и поцеловать младенца, ибо это Христос, умерший во искупление людских грехов. Потом он указал мне на высоко висевшее распятие. Я увидел человека на кресте, увидел кровь, струившуюся из ран на его руках и ногах. Распятый Христос. Бог Леса. Повелитель Зелени. Слова эти молнией пролетели в моем сознании. Я знал, что младенец в колыбели и человек, в муках умирающий на кресте, — это одно и то же создание. И вновь крики и плач зазвенели у меня в ушах.

Музыка связывала воедино все разрозненные фрагменты моей памяти. Я понимал, что вот-вот лишусь чувств. «Возможно, — подумал я, — стоит мне впасть в забытье, как с прошлого слетят все покровы и для меня больше не останется тайн. Да, но даже если сознание мое угаснет, томительные моменты не исчезнут и ничто не избавит меня от боли».

Устремив взгляд на распятие, я содрогнулся при мысли о столь мучительной смерти. Мысль о том, что кто-то обрек прекрасное нежное дитя на такие страдания, казалась мне невыносимой. А потом я осознал, что все люди обречены на смерть с самого рождения. Они появляются на этот свет и оставляют его, не успев понять, что такое жизнь, за которую им приходится столь отчаянно бороться. Я опустился на колени и коснулся губами холодного каменного лба младенца. Поверите ли, мрамор показался мне живым и мягким. Потом я взглянул в раскрашенные лица мужчины и женщины и обернулся к священнику.

Пение, пленявшее меня, стихло. Теперь лишь приглушенные голоса паломников и покашливанье, разносимое эхом под гулкими сводами, нарушало тишину.

— Пойдем, Эшлер, — сказал священник, взял меня за руку и торопливо повел через толпу, явно не желая привлекать внимание молящихся. Мы оказались около маленькой часовни, расположенной в главном нефе. Верующие, которым дозволялось входить в часовню по двое, толпились у ее дверей. Несколько монахов следили за порядком. Священник обратился к монахам с просьбой пустить нас в часовню, запереть ее и, извинившись перед другими верующими, временно не допускать их в часовню.

Священник пояснил, что глава клана хочет принести ежевечернюю молитву святому Эшлеру. Просьба его не вызвала ни протеста, ни возмущения. Напротив, она была воспринята как нечто само собой разумеющееся. Паломники, которым пришлось ждать, безропотно опустились на колени и принялись читать молитвы.

Мы оказались в каменной часовне, высота которой составляла примерно половину высоты нефа. Тем не менее она тоже поражала величием. Все здесь дышало святостью. Перед каждым из узких окон горели свечи. В центре часовни я увидел огромный саркофаг с вырезанным на его крышке изображением человека. Я сразу представил, какое множество верующих ежедневно приходили к этому прямоугольному каменному надгробию, как все эти люди молились, преклонив колени, благоговейно прикасались к саркофагу ладонями и припадали губами к изображению святого.

— Посмотри сюда, мой мальчик, — сказал священник, но при этом указал не на гробницу, а на одно из окон, выходившее на запад. За окном стояла ночная тьма, однако я сумел разглядеть человеческую фигуру, выложенную в окне из кусочков цветного стекла, соединенного свинцовыми швами. То был высокий человек в длинном одеянии, с короной на голове. Я разглядел также, что волосы его длинны и густы, подобно моим собственным, а борода и усы имели в точности такую же форму, как и у меня.

На стекле были выведены какие-то латинские слова, точнее, три строфы. Поначалу я не мог понять их.

Но священник подошел к дальней стене, так что письмена оказались прямо над его головой, и, указывая поочередно на каждую строчку, прочел их по-латыни и перевел на английский. Тогда смысл этих слов открылся мне полностью:

Душа моя исполнилась восхищения. Под сводами вновь зазвучала музыка, такая же радостная и ликующая, как и прежде. Я пытался противиться ее неодолимой силе, пытался не позволить ей захватить меня целиком, но очарование музыки победило меня. Магия латинских слов рассеялась, и я полностью отдался во власть музыки.

Выйдя из часовни, мы направились в жилище священника, находившееся в ризнице собора. Маленькая, жарко натопленная комната, в которой мы оказались, совершенно не походила на просторные опочивальни и трапезные залы, где мне приходилось бывать до тех пор. Подобные тесные, но уютные помещения я видел прежде лишь в придорожных харчевнях.

Устроившись у очага, я уже протянул к нему ладони, но тут вспомнил, как глава клана хотел сжечь меня, и поспешно спрятал руки под бархатный плащ.

— А кто такой Талтос? — неожиданно для себя самого спросил я, повернувшись к троим своим спутникам, сидевшим за столом.

Все они не сводили с меня глаз, но при этом хранили молчание.

— Ведь именно так вы меня назвали, — настаивал я. — И кто такой Эшлер, святой, который приходит в этот мир вновь и вновь?

Услышав последний мой вопрос, отец прикрыл глаза и с видом самого сурового осуждения покачал головой. Его отец, глава клана, судя по всему, едва сдерживал новый приступ гнева. И лишь священник по-прежнему смотрел на меня как на долгожданного посланца небес. Именно он нарушил молчание.

— Ты и есть Эшлер, сын мой, — произнес он. — Ты и есть святой, который с благословения Господа вновь и вновь обретает плоть, дабы вновь и вновь приходить в этот мир. Многократно рождаясь, он прославляет своего Создателя. Подобно Святой Деве, что понесла от Духа Святого, и пророку Илии, что был взят на небо живым, он попирает законы природы. Господь пожелал, дабы через женские чресла, а возможно, и через женские прегрешения ты вновь и вновь находил путь на эту бренную землю.

— Насчет прегрешений можно не сомневаться! — мрачно изрек глава клана. — Всякому понятно, что он появился на свет не без помощи ведьмы. И эта ведьма завлекла в свои сети члена нашего клана.

Отец мой, испуганный и смущенный, молчал, потупив голову. Я посмотрел на священника. Мне хотелось рассказать ему о своей матери, о том, что на левой руке у нее есть шестой палец, который, по ее собственному признанию, является ведьминой меткой. Однако я не осмелился. Я знал, что старый глава клана жаждет моей смерти. Я ощущал исходившую от него ненависть. И эта ненависть заставляла меня содрогаться сильнее, чем самый лютый холод.

— Не зря говорят, что Бог шельму метит, — процедил глава клана. — Моему сыну, будь он трижды проклят, удалось сделать то, что в течение столетий не удавалось сделать маленькому народу, живущему на холмах.

— Разве ты видел, как желудь падает с дуба? — вопросил священник. — Откуда ты знаешь, что это оборотень, а не плоть от плоти твоей? На чем зиждется твоя уверенность?

— У нее было шесть пальцев, — едва слышным шепотом признался мой отец.

— И ты делил с ложе с ведьмой! — презрительно бросил глава клана.

Отец мой кивнул и прошептал, что она занимала весьма высокое положение, но имя ее он не имеет права открыть. Одно лишь он может сказать в свое оправдание: она обладала столь сильной властью, что сумела его запугать.

— Никому и никогда не говори об этом, — приказал священник. — Никто не должен знать, что произошло. Я возьму на себя попечение об этом благословенном ребенке. Позабочусь о том, чтобы он хранил незапятнанное целомудрие и никогда не прикоснулся к женскому телу.

Потом он взял меня за руку и отвел в маленькую теплую спальню, где мне предстояло провести ночь. Указав на кровать, священник вышел, заперев за собой дверь. Единственное в комнате крошечное оконце было сплошь покрыто морозными узорами. Однако сквозь него мне удалось разглядеть клочок темного ночного неба, усыпанного звездами.

Что означали все те странные и загадочные слова, которые мне только что довелось услышать? Я терялся в догадках. Вглядываясь сквозь заиндевевшее окно в темноту, в которой угадывались контуры леса и неровные вершины гор, я ощущал, как страх сжимает мое сердце. Мне казалось, я вижу, как зловещие маленькие существа выходят из своих укрытий. Я слышал их голоса. Слышал барабанную дробь. Они били в барабаны, надеясь испугать Талтоса, сделать его беззащитным, окружить и захватить. Сотвори для нас великана, молили они. Сотвори для нас великаншу. Сотвори новых существ, которые накажут людей. Я видел, как они карабкаются по стенам, пытаются открыть окно, неумолимо приближаясь ко мне…

Вне себя от испуга, я ничком рухнул на кровать. Но когда я осмелился вновь открыть глаза, окно по-прежнему было плотно закрыто, рамы и дверные запоры целы. Собственные фантазии довели меня до исступления. Я сам не понимал, почему мною вдруг овладела паника. Ведь мне случалось ночевать в сельских харчевнях, под одной крышей с вонючими пьяницами и грязными шлюхами, а то и под открытым небом, в лесу, где бродили голодные волки.

А теперь я находился в тепле и безопасности.

Примерно за час до рассвета священник вошел в мою комнату. Я знал, что этот предрассветный час считается порой ведьм. Когда я проснулся, громко звонил церковный колокол, и звон его, неумолчный и раскатистый, был мне знаком. Этот звон, подобный беспрестанному стуку молота по наковальне, я слышал во сне.

Священник наклонился ко мне и потряс за плечо.

— Вставай, Эшлер, — сказал он. — Нам пора.

Мы вышли на улицу. Вдали я увидел башни замка и горевшие на них факелы. Ночное небо, усыпанное звездами, еще не начинало светлеть. Толстый снежный ковер покрывал землю. Колокол по-прежнему звонил, и звон этот проникал внутрь моего сознания, вызывая дрожь. Священник заметил это и крепко сжал мою руку, пытаясь успокоить.

— Этот звон изгоняет дьявола, — пояснил священник. — Демоны и духи, обитающие в долине, не в силах его вынести. Вся нечисть, что таится в укромных местах, все порождения дьявола, заслышав его, бросаются врассыпную. Если маленький народ отважился ночью выйти из своих укрытий, этот звон отпугнет его. Маленькие существа поняли, что ты уже пришел в мир. Колокол защитит нас. Колокол загонит их обратно в лесную глушь, где они не смогут причинить нам хотя бы малейший вред.

— Но кто они такие, эти существа? — дрожащим голосом осведомился я. — Колокол пугает меня.

— Нет-нет, дитя мое, — горячо возразил священник. — Ты не должен пугаться. Колокольный звон — это голос Бога. Отринь страхи и следуй за мной в церковь.

И он обнял меня своей теплой сильной рукой и коснулся щеки своими нежными и трепетными губами.

— Да, отец, — ответил я. — Я готов за тобой идти.

Ласка священника казалась мне сладостной, как материнское молоко.

В эту раннюю пору собор был пуст. В стенах его колокольный звон казался не таким оглушительным, ибо колокол находился на высокой башне. Эхо разносило его далеко по окрестностям, однако в храм он почти не проникал.

Священник вновь наградил меня отеческим поцелуем и увлек за собой в часовню. Теперь, когда тысячи молящихся не согревали исполинские пространства собора своим дыханием, здесь было очень холодно. В высокие узкие окна смотрела непроглядная зимняя ночь.

— Сын мой, повторяю, ты — Эшлер. В этом нет никаких сомнений. А теперь расскажи мне все, что ты помнишь о своем рождении.

Просьба священника была тягостна для меня. Стыд сжимал мою душу, стоило мне вспомнить, с каким ужасом и отвращением взирала на меня мать, как она пыталась оттолкнуть меня, не дать моим жадным губам припасть к ее соскам, источающим молоко.

Поэтому я предпочел не отвечать.

— Отец, лучше вы просветите мое неведение. Расскажите мне, кто такой святой Эшлер и какой удел мне уготован, — взмолился я.

— Хорошо, сын мой, я расскажу тебе обо всем. Тебе предстоит отправиться в Италию, в монастырь нашего ордена, что находится в городе Ассизи. Там ты будешь учиться, дабы впоследствии стать священником.

Все эти слова, говоря откровенно, были для меня пустым звуком.

— Настали времена, когда добрые пастыри на этой земле подвергаются жестоким гонениям, — продолжал священник. — Слишком много врагов истинной веры окружают эту долину. Приспешники короля, нечестивые лютеране и прочий сброд полны дьявольского желания стереть с лица земли этот дивный собор и уничтожить всех верных католиков. Ты прислан сюда, дабы спасти нас. Но для того чтобы выполнить свое предназначение, тебе необходимо обрести знания и получить духовный сан. А самое главное, ты должен хранить беспорочное целомудрие. Знай, тебе не следует прикасаться к телу женщины. Во имя Господа ты отринешь плотские похоти и наслаждения. Запомни мои слова и сохрани их в своем сердце навечно. Грязные наслаждения, которые дарят женщины, не для тебя. Если плоть твоя взбунтуется, удовлетвори ее желания с братьями по ордену. Все вы служители Господа, и по милосердию своему он простит вас. Но никогда не прикасайся к женскому телу, этому вместилищу похоти и разврата. В эту ночь ты сядешь на корабль, — продолжал священник. — Верные люди доставят тебя в Италию. А потом… Что ж, полагаю, Господь пошлет нам знамение, и мы поймем, что твое время настало. А может, он сам обратится к тебе и откроет свои цели. Тогда ты вернешься домой.

— И что же мне предстоит делать по возвращении?

— Наставлять людей на путь истинный, молиться вместе с ними, служить мессу, накладывать руки на страждущих и недужных, даруя им исцеление. Все эти деяния ты уже совершал, когда приходил в этот мир прежде. Теперь ты будешь вырывать заблудшие души из когтей лютеранских дьяволов. Ты станешь святым!

Все, что говорил священник, казалось мне совершенно невероятным. Он возлагал на меня непосильное бремя. «И что за страна Италия? — задавался я вопросом. — Почему я должен отправиться именно туда?»

— Но разве я сумею совершить все то, чего вы ожидаете от меня, отец? — робко спросил я.

— Сумеешь, сын мой, — кивнул он головой. — Отбрось все сомнения. — По лицу его вдруг скользнула мимолетная усмешка, и он добавил едва слышным шепотом: — Ведь ты — Талтос. Талтос — это чудовище. А чудовище способно совершать чудеса.

— Значит, обе легенды верны, — потрясенно выдохнул я. — Я святой и одновременно чудовище со странным именем.

— Когда ты окажешься в Италии и встанешь пред базиликой святого Франциска Ассизского, святой дарует тебе благословение. Помни, все пребывает в руках Господних, — заявил священник. — Люди боятся Талтоса и передают из уст в уста жуткие старые легенды. Но Талтос приходит лишь раз в несколько столетий, и это всегда доброе предзнаменование. Святой Эшлер и Талтос — это одно и то же. Вот потому мы, посвященные, говорим, что он пришел вновь.

— Значит, я совсем не то, что другие люди, смертные, — пробормотал я. — Я — существо иной породы. И вы хотите, чтобы я избрал для себя путь святого?

— Что ж, для Талтоса ты очень умен и сообразителен, — заметил священник. — И в то же время в тебе есть божественная простота и добродушие. Однако мне придется внести смуту в твое чистое сердце. Ты сам должен сделать выбор — понимаешь? Ты можешь быть Талтосом, воплощением зла. И ты можешь быть святым. О, если бы я оказался на твоем месте! Какая жалкая участь — быть всего лишь ничтожным священником, да еще в суровую годину, когда по приказу короля Англии духовных пастырей сжигают живьем, бросают в реки, четвертуют или подвергают худшим мукам. В Германии в эти самые дни нечестивец Лютер утверждает, что общается с Господом, сидя в нужнике и бросая собственные экскременты в лицо дьяволу. Да, вера ныне пришла в упадок. И ты стоишь перед непростым выбором. Решай, что ты предпочтешь: погрузишься ли во тьму и оттуда нашлешь на долину страх и отчаяние или же станешь святым, исцеляющим тела и души.

Не дожидаясь моего ответа, священник произнес голосом, полным скорби:

— Знаешь ли ты, что в Лондоне был казнен сэр Томас Мор? Ему отрубили голову, водрузили ее на пику и выставили на Лондонском мосту — на всеобщее обозрение. Так захотела королевская шлюха, а ее желания стали теперь законом.

Он помолчал и добавил с тяжким вздохом:

— Вот в такие жестокие времена мы живем!

У меня было одно желание: бежать прочь. Мне хотелось оставить эти стены и оказаться на вольном воздухе, где уже начинался рассвет и птицы, несмотря на зимнюю пору, заводили свою многоголосую перекличку. Слова священника не просто привели меня в полное замешательство — они пронзили мою душу болью. Но незнакомая местность, долина, окруженная лесами, страшила меня. Мысль о том, что мне придется бродить по долинам и чащам в одиночестве, сковывала меня по рукам и ногам. Ужас сжимал сердце, заставляя его бешено колотиться. Ладони стали влажными.

— Талтос — это ничто! — прошептал священник, наклонившись ко мне. — Если ты хочешь быть Талтосом, отправляйся в лес. Можешь не сомневаться, маленькие существа тебя найдут. Ты станешь их пленником. Ты нужен им, чтобы вывести новое племя — племя великанов. Но это не должно случиться. Это слишком отвратительно. Да, ты способен произвести на свет целый выводок чудовищ. И ты можешь стать святым. Господи Боже, у тебя есть возможность стать святым!

И вновь он упомянул об этом загадочном маленьком народе, о котором я до сих пор ничего не знал. Я не сводил глаз со священника, пытаясь постичь скрытый смысл его речей.

— Ты можешь стать святым! — повторил он.

Тут в собор вошли несколько человек в меховых плащах с капюшонами. Все они были обвешаны оружием. Священник заговорил с ними по-латыни, отдавая распоряжения. Слов его я почти не понял. Впрочем, я и так знал, что мне предстоит отправиться в Италию морем. Понимал я и то, что отныне нахожусь в полной зависимости от этих людей. Охваченный страхом и тревожными предчувствиями, я обернулся к витражу с изображением святого Эшлера, словно ища у него защиты.

Я неотрывно глядел на портрет святого, составленный из кусочков цветного стекла. И вдруг произошло чудо — самое что ни на есть настоящее чудо. Взошло солнце, и, хотя лучи его не коснулись витражного окна, стекло вдруг наполнилось светом, который сделал лицо святого необычайно живым и ярким. На моих глазах святой Эшлер буквально исполнился огня жизни. Темные его глаза сверкнули, розовые губы изогнулись в улыбке, складки красного одеяния, казалось, пришли в движение. Я понимал, что это всего-навсего игра света, обман зрения. Но обман этот потряс и заворожил меня.

Мир и покой снизошли в мою смятенную душу.

Перед внутренним моим взором встало искаженное ужасом лицо матери, в голове у меня вновь зазвенел ее отчаянный крик. Я увидел, как все члены клана Доннелейт, точно стая испуганных крыс, несутся от меня прочь.

— Будь святым! — раздался над моим ухом шепот священника. В этот момент я мысленно принес обет, хотя страх сковал мои уста, не давая произнести ни слова.

Потом взгляд мой снова устремился к витражному окну. Я хотел, чтобы облик святого запечатлелся в моем сердце во всех подробностях. Впервые я заметил, что босые ноги святого Эшлера попирают распростертые на земле тела маленьких существ — троллей, гномов и прочих демонов ада. Увидел я также, что в руках святой сжимает посох и конец этого посоха пронзает тело дьявола. Прислушиваясь к биению собственного сердца, я внимательно разглядывал мастерски сделанные изображения всей этой нечисти.

Солнце освещало окно так ярко, что куски цветного стекла излучали сияние. Казалось, святой сделан из драгоценных камней! Никогда прежде не видел я подобной красоты — блеск золота, глубокое мерцание рубинов и сапфиров, ослепительная белизна алмазов.

— Святой Эшлер… — благоговейно прошептал я. Один из вооруженных людей взял меня за руку.

— Иди с Богом, Эшлер. Вручи свою душу Господу, и к тому времени, когда смерть вновь придет за тобой, ты познаешь мир.

Таким было мое рождение, джентльмены. Так я пришел в этот мир. Теперь я должен рассказать вам о событиях, которые последовали за этим, о том, каких высот я достиг.

Итак, я покинул Доннелейт, чтобы уж никогда более не увидеть старого лаэрда, главу клана. Я понимал, что надолго расстаюсь с долиной, собором и священником. Небольшая лодка уже поджидала меня и моих спутников. На этом утлом суденышке мы пробрались между льдов, вышли из узкой гавани и двинулись на юг. Вскоре мы достигли большого корабля. Вслед за своими спутниками я поднялся на борт. Меня немедленно заперли в тесной каюте. Я был пленником — в этом не оставалось сомнений. За все время пути я поддерживал свои силы лишь молоком, потому что любая другая пища вызывала у меня отвращение, а из-за постоянной качки я страдал от приступов тошноты.

Никто из моих спутников не счел нужным объяснить, почему меня держат взаперти. Никто не попытался хоть как-то успокоить и ободрить меня. Напротив, я был лишен любых средств, скрашивающих досуг. У меня не было ни книг, ни даже четок, дабы читать молитвы. Мои бородатые молчаливые сопровождающие, судя по всему, относились ко мне с опаской. Так или иначе, они явно не желали отвечать на мои вопросы. Наконец от тоски и одиночества я впал в некое умственное оцепенение и коротал время, распевая песни, составленные из тех немногих слов, что были мне известны.

Тогда мне казалось, что слагать из слов песни — это то же самое, что сплетать из цветов венки и гирлянды. Соединяя слова друг с другом, следует думать не об их смысле, но лишь о красоте и благозвучии. Я пел почти без умолку. Выяснилось, что голос у меня глубокий и сильный, — звучание его я сам находил на редкость приятным. Итак, весьма довольный собой, я лежал на своей узкой койке и, закрыв глаза, распевал гимны собственного сочинения, отдаленно напоминавшие те, что я слышал в Доннелейте. В этом блаженном трансе проходили целые дни, и лишь сон мог заставить меня замолчать.

Не помню, когда я заметил, что зима кончилась. А может, теплые края, в которых мы оказались, не знали зимней стужи. Так или иначе, мы достигли берегов Италии, и, выглянув из крошечного зарешеченного окна своей каюты, я увидел неописуемой красоты скалы и зеленые холмы, залитые солнечными лучами. Наконец мы бросили якорь в порту крупного процветающего города, подобного которому я доселе не видел.

Когда мы сошли на берег, со мной произошло весьма важное событие. Двое моих спутников, по-прежнему хранившие упорное молчание в ответ на все мои вопросы, отвели меня в город и оставили одного перед воротами монастыря.

С церковной колокольни раздавался мелодичный перезвон.

На прощание один из провожатых сунул мне в руку небольшой сверток.

Я стоял в полной растерянности, жмурясь от непривычно яркого солнца. Наконец какой-то монах открыл ворота и окинул меня изучающим взглядом. На мне по-прежнему был роскошный бархатный костюм, который я получил в лондонском королевском дворце. Однако за время долгого путешествия он изрядно запачкался и истрепался, а борода моя и волосы сильно отросли. В руках я держал лишь маленький сверток. Вне себя от смущения, я протянул его монаху.

Когда монах развернул его, выяснилось, что сверток состоит из нескольких слоев полотна и кожи. Внутри же оказалось письмо, написанное на большом пергаментном листе, сложенном вчетверо.

— Входи, прошу тебя, — ласково и приветливо обратился ко мне монах.

Развернув пергамент, он пробежал глазами строки письма. Потом он поспешно удалился, оставив меня в тихом и безлюдном внутреннем дворе монастыря, где на ухоженных клумбах росли цветы изумительного золотистого оттенка. Полуденное солнце заливало все вокруг своими жаркими лучами. Издалека доносилось пение, и печальный напев, выводимый чистыми мужскими голосами, напомнил мне тот, что я слышал в Доннелейте.

Как вы помните, пение всегда производило на меня удивительно сильное впечатление. Закрыв глаза, я наслаждался благоуханием цветов и исполненными божественного согласия звуками.

Тут во внутренний двор вышли несколько монахов. Те, которых я встречал в Шотландии, носили белые одеяния. На здешних же были рясы из грубого коричневого сукна и простые кожаные сандалии. Неожиданно они принялись обнимать и целовать меня точно долгожданного гостя.

— Брат Эшлер! — доносилось со всех сторон. Лица их были столь добры, улыбки столь радостны, что я не мог сдержать слезы умиления.

— Теперь ты обрел дом, брат Эшлер, — сказал один из монахов. — Тебе нечего больше бояться. Ты станешь жить среди нас, и любовь Христа всегда пребудет с тобой.

В руке монаха я заметил знакомое письмо на пергаменте.

— О чем здесь говорится? — спросил я по-английски.

— В письме сообщается, что ты решил посвятить свою жизнь служению Господу нашему Иисусу Христу, — ответил монах. — Говорится, что ты решил следовать по стопам покровителя нашего ордена, святого Франциска, и впоследствии принять священнический сан.

Объятиям и приветствиям не было конца. Я заметил, что в отличие от тех, с кем мне приходилось общаться прежде, эти люди ничуть меня не опасались. Значит, они ничего обо мне не знают, пронзила меня догадка. Им неизвестны жуткие обстоятельства моего рождения. Что же касается моей наружности, то, за исключением редкостно высокого роста и слишком длинных волос, в ней не было ничего примечательного.

Поэтому, несмотря на оказанный мне теплый прием, я пребывал в некоторой растерянности.

Во время вечерней трапезы — за которой мне были предоставлены лучшие куски — я хранил молчание, не зная, как следует себя вести. Несомненно, возникни у меня такое желание, я мог беспрепятственно покинуть монастырь. Без особого труда я сумел бы перелезть через его стену.

Но стоит ли мне бежать из этой мирной обители, рассуждал я про себя. Вместе с монахами я отправился в часовню. Монахи запели, и я присоединился к ним. Услышав мой чистый и звучный голос, окружающие радостно заулыбались. Кое-кто даже касался моей руки или плеча в знак одобрения. Вскоре пение захватило меня полностью. Взгляд мой был устремлен на распятие, тот же самый священный символ, что я уже видел в соборе Доннелейта. О, джентльмены, как бы мне хотелось, чтобы перед глазами вашими сейчас возникло это видение: измученное, истерзанное тело, прибитое гвоздями к кресту, кровь, струящаяся из ран, терновый венец на бледном челе. Повелитель Зелени, сожженный в корзине из ивовых прутьев, до смерти забитый палками в поле.

Безмерное счастье затопило меня подобно теплой волне. И я заключил с самим собой сделку. Решил на некоторое время остаться в монастыре. «Убежать отсюда я всегда успею, — говорил я себе. — Но если я убегу, то придется навсегда расстаться со святым Эшлером».

Ночью, когда меня отвели в келью, я попросил не запирать двери на замок, сказав, что в этом нет нужды.

Просьба моя удивила и смутила монахов. Они с пылом заверили меня, что у них и мысли не было держать нового брата взаперти. Более того, оказалось, что монастырские двери вообще лишены замков.

Я лежал на своем жестком ложе, сознавая, что выбрал подобный удел по доброй воле, прислушивался к отдаленному пению, далеко разносившемуся в теплом ночном воздухе, и предавался мечтам.

Утром мне сообщили, что предстоит путешествие в Ассизи. Я ответил, что готов. Монахи сказали также, что идти нам придется пешком, ибо мы не только принадлежим к братству святого Франциска, но и являемся членами той ветви ордена, которая блюдет заветы своего покровителя с особой неукоснительностью. Среди этих заветов есть и тот, что запрещает передвигаться верхом.