Лэшер Райс Энн

Я хочу, чтобы вы поняли — ведя аскетичную и полную ограничений жизнь монаха-францисканца, я был абсолютно счастлив. Мне казалось, именно эта жизнь наиболее полно отвечает моей природе, сокровенным моим помыслам и желаниям.

Рождество Христово неизменно отмечалось в Италии как величайший праздник, и ликование, которому предавались люди в эти святые дни, не имело ничего общего с теми мрачными гульбищами ряженых, свидетелем которых я был в горах Шотландии. Из всех церковных праздников Рождество стало для меня самым светлым и значительным. Живя в Италии, я посещал разные города, но в рождественские дни неизменно возвращался домой, в Ассизи.

Перед первым своим итальянским Рождеством я прочел историю Младенца Христа и просмотрел огромное количество картин, запечатлевших это событие. Глядя на прекрасное дитя, лежащее в яслях или на руках у Девы Марии, я представлял себя на его месте.

Я закрывал глаза и воображал себя крошечным младенцем, которым мне никогда не довелось быть. Я ощущал себя беспомощным, беззащитным и невинным. Чувство, охватившее меня, было сродни экстазу. Я стремился увидеть Младенца Христа — воплощение детской чистоты — в каждом человеке, с которым сводила меня судьба, будь то мужчина или женщина. Если в душе моей просыпались гнев или раздражение — что случалось чрезвычайно редко, — я вспоминал о Младенце Христе и вновь обретал любовь и покой. Я представлял, что держу Божественное Дитя в своих объятиях. Вера моя в Христа была непоколебима. Я знал, настанет день, когда я выполню свое земное предназначение и соединюсь с ним. Я преклоню колена перед яслями и благоговейно коснусь Младенца Христа.

Я знал, что Господь един, что он соединяет в одном лице Младенца, Человека, Распятого Спасителя, Бога-Отца, Сына и Святого Духа. Это божественное единение я сумел осознать с потрясающей ясностью. Все теологические дискуссии по этому вопросу, считавшемуся одним из самых сложных и запутанных, неизменно вызывали у меня снисходительную улыбку.

За время, проведенное в Италии, я стал истинным и рьяным служителем Господа, проповедником, способным привлекать к себе сердца, непревзойденным исполнителем псалмов и гимнов, целителем, способным избавлять от телесных недугов и утешать в скорбях.

Однако теперь мне, джентльмены, необходимо дать вам подробные объяснения относительно некоторых особенностей моего душевного склада.

С самого начала присущие мне непосредственность, простодушие и прямота вызывали всеобщее удивление. Разумеется, никто не догадывался, что истинная причина детской моей невинности заключается в том, что я и в самом деле ребенок, недавно появившийся на свет. То, что я питался лишь молоком и сыром, казалось людям всего лишь причудой. Быстрота и сметливость, которую я проявил в обучении, снискали мне немало похвал. Очень скоро я научился читать и писать по-итальянски, по-английски и по-латыни.

Я полагал, что тело мое и душа пребывают в беспорочной святости.

Для меня не существовало ни грязной работы, ни тяжелого послушания. Любое дело я исполнял с охотой и рвением. Вместе с другими монахами я отправлялся ухаживать за прокаженными, которых не пропускали за городские ворота.

Прикасаясь к их гноящимся язвам, я не испытывал ни страха, ни отвращения. Если болезнь проникнет в мое тело, я не дам ей развиться, думал я. Возможно, именно в этом заключался ключ к пониманию природы моего характера. Я обладал способностью развивать в себе лишь те черты и свойства, которые мне самому представлялись необходимыми.

Я снисходительно относился ко всем людским несовершенствам и слабостям, за исключением ненависти и злобы. На протяжении всей моей земной жизни отношение мое к окружающему миру оставалось неизменным. Порой меня посещала печаль, порой я был вынужден гнать от себя соблазны. Но никогда в ответ на зло я не отвечал злом и не поддавался искушению.

Я знал, что люди в большинстве своем в ужасе бегут от прокаженных, и потому, ухаживая за ними, наслаждался собственной смелостью. Я помнил, как святой Франциск боролся со своим страхом, и был полон решимости не уступать ему в величии. Денно и нощно я заботился о страждущих. Я собственноручно мыл и переодевал тех, кого болезнь лишила последних сил. Узнав, что святая Катерина Сиенская как-то выпила воду из лохани, в которой купался прокаженный, я с радостью повторил это деяние.

Вскоре я стал известен в Ассизи. О моей невинности, бесстрашии и доброте ходили легенды. Одни называли меня избранником Божьим, другие — блаженным. Так или иначе, молва о молодом монахе, в душе которого горит неугасимый огонь, зажженный святым Франциском, монахе, который воплощает в жизнь все заветы основателя своего ордена, росла и ширилась.

Благодаря тому, что я поражал людей своим простодушием, очевидным неумением хитрить и кривить душой, детской открытостью, люди тоже стремились распахнуть передо мной свои сердца. Порой, глядя в мои сияющие глаза, они без утайки рассказывали о самом сокровенном. Я выслушивал их исповеди с неизменным вниманием, не пропуская ни слова. Так, внимая самым разнообразным признаниям, наблюдая за выражением человеческих лиц, я, дитя огромного роста, постепенно постигал правду жизни.

Сознание мое неуклонно развивалось, и я всячески содействовал этому.

Выучившись читать и писать, я начал делать записи по ночам, урывая часы от сна. Я заучивал наизусть поэмы и песни, разглядывал роспись на стенах базилики, любовался дивными фресками Джотто, запечатлевшими наиболее важные события из жизни святого Франциска. На одной из фресок художник изобразил, той Франциск обнаружил на своем теле стигматы — раны на руках и ногах в точности в тех местах, где гвозди пронзили тело Христа. Я охотно беседовал с пилигримами, прибывшими в Ассизи издалека, выслушивал их рассказы о родных местах и о том, что им удалось повидать в пути.

Первая точная дата, которая всплывает в моей памяти, — 1536 год. Мне часто приходилось ездить во Флоренцию, где я помогал бедным, посещал их убогие жилища и приносил им хлеб и питье. В ту пору во Флоренции господствовало семейство Медичи. Возможно, город этот уже миновал период своего величайшего расцвета. Однако такие выводы можно делать, лишь оглядываясь назад из далекого будущего. В те годы ничего подобного мне в голову не приходило.

Напротив, Флоренция представлялась удивительно прекрасным, богатым и процветающим городом. Там во множестве продавались книги, отпечатанные типографским способом, что в ту пору было редкостью. Чуть не на каждом углу красовались скульптуры великого Микеланджело. Купеческие гильдии сохраняли свою власть, хотя торговля, по большей части, переместилась в Новый Свет. В городе проходила нескончаемая череда красочных представлений и многолюдных процессий, таких как шествие в праздник Тела Господня. Пьесы и живые картины разыгрывались на уличных подмостках едва ли не каждый день.

Банк Медичи в те годы являлся величайшим банком в мире.

Жители Флоренции, как мужчины, так и женщины, отличались редкостной образованностью, умом и общительностью. Именно этот город подарил миру поэта Данте и гения политики Макиавелли. Здесь жили и творили Фра Анджелико и Джотто, Леонардо да Винчи и Боттичелли. Короче говоря, то был город великих писателей, великих живописцев, великих правителей и великих святых. Улицы Флоренции были вымощены камнем, и нигде более я не встречал такого множества изысканных дворцов и грандиозных соборов и церквей, изумительно красивых мостов, просторных площадей и великолепных садов. Думаю, равного этому городу не нашлось бы во всем мире. В ту пору так считали многие, и я разделял всеобщее мнение.

По мере того как расширялись обязанности, выполняемые мною в ордене, я бывал во Флоренции все чаще. Вскоре каждый булыжник на городской мостовой стал мне знаком. Впрочем, теперь я был знатоком не только Флоренции. Я начал разбираться в событиях, происходивших в мире, в их природе и сущности.

В ту пору мир находился на грани величайшего бедствия! Со всех сторон слышались разговоры о том, что близится конец света.

Король Англии Генрих Восьмой отвернулся от истинной веры. Рим, величайшая цитадель католицизма, только что был разграблен протестантскими войсками, которые действовали заодно с католической Испанией. Папы и кардиналы нашли прибежище в замке Сан-Анджело, и скоропалительное их бегство породило в людских душах глубокое разочарование и недоверие.

Черная чума по-прежнему свирепствовала, каждые десять лет совершая опустошительные набеги на города и села. На европейском континенте постоянно вспыхивали войны и междоусобицы.

Но самую большую опасность, разумеется, несла протестантская ересь, бесноватый Мартин Лютер, заставивший народ всей Германии отступиться от истинной церкви. Подобно прочим лжеучениям, таким как анабаптизм и кальвинизм, эта отрава ежедневно губила все новые христианские души.

Увы, в борьбе с этими ересями Папа проявил полное бессилие. Церковные соборы созывались один за другим, однако все они не приносили результата. Католическая церковь, раздираемая внутренними противоречиями, оказалась не в состоянии противостоять величайшим еретикам, каковыми являлись Мартин Лютер и Джон Кальвин. Создавалось впечатление, что протестанты захватили не менее половины мира. При этом они стремились не только подорвать власть Папы, но и уничтожить богатейшую культуру, созданную предшествующими поколениями.

Тем не менее возлюбленный мною Ассизи, Флоренция и другие города Италии по-прежнему сохраняли свое великолепие, богатство, а также верность истинной вере. Когда читаешь Священное Писание, кажется, своими глазами видишь Господа, идущего по Аппиевой дороге. Италия — ее сладчайшая музыка, ее пышные сады, ее зеленые холмы — пленила мою душу. Я не мыслил жизни вне этой страны. Лишь Рим, с его непревзойденным величием, с потрясающим воображение собором Святого Петра, внушал мне больший восторг, чем Флоренция. Но и таким чудом, как Венеция, я не мог не восхищаться. Что касается до бедняков, живущих в разных городах, то все они порождали в моей душе равное сострадание. Нужда всегда остается нуждою, голод — голодом. И в лачугах бедняков меня неизменно встречали с распростертыми объятиями.

Участь истинного Поверелло, бродячего проповедника, представлялась мне наивысшим благом. Мне казалось счастьем не иметь ничего, даже крыши над головой, ночевать там, где настигнут меня сумерки, и твердо знать — Святой Дух поможет мне дать ответы на все вопросы и разрешить все сомнения, смущающие мою паству.

Я познал неизведанную дотоле радость, когда на площади во Флоренции впервые произнес проповедь. Помню, как, простирая руки к внимающей мне толпе, я согласно обычаю нашего ордена говорил о любви и преданности Христу, избегая запутанных дебрей теологии. « Мы должны быть подобны Младенцу Христу, — провозглашал я. — Будем же невинны, как он. Будем столь же добры и доверчивы».

Я никогда не забывал о том, что согласно завету святого Франциска его последователи должны отказаться от имущества, оставить родной кров и стать бродячими проповедниками, голос которых идет от самого сердца. Однако толкование этого завета вызвало немало споров даже среди членов нашего ордена. Что именно хотел от нас наш великий покровитель? Если наше главное предназначение — бродить по свету, неся людям Слово Христово, следует ли нам объединяться в какую-либо организацию, пусть даже в монашеский орден? Кого можно счесть воистину бедным? И кого можно счесть воистину невинным и чистым душой?

Впрочем, я избегал подобных дебатов, так как не видел в них смысла. Что толку в теологических умствованиях, когда я говорил с самим святым Франциском. Я следовал по его стопам и потому всегда безошибочно знал, как именно мне должно поступить. Вместо того чтобы тратить пыл в словопрениях, я предавался труду, без устали заботился о больных, возвращая многим из них силы и здоровье.

Нет, я вовсе не был наделен способностью творить чудеса. Не было случая, чтобы калека, к которому я прикоснулся, отбросил костыли и издал ликующий вопль: «Я могу ходить!» Целительский мой дар первоначально проявлялся лишь в обретенном мною особом умении ухаживать за больными. Как никому другому, мне удавалось помочь страждущим, терзаемым болью или жестокой лихорадкой, перенести самый тяжкий период. Я буквально оттаскивал недужных от края пропасти. С человеческой точки зрения в этом не было ничего сверхъестественного. Но постепенно я начал ощущать, что обладаю особой силой. Поначалу об этом можно было судить по незначительным признакам. Так, если я сам подавал больному напиться, действие питья было более благотворным, чем в случае, если это делал кто-то другой.

В эти годы я сделал еще одно открытие. Наблюдая за братьями по ордену, я вынужден был убедиться, что многие из них отнюдь не блюдут обет воздержания с должной неукоснительностью. Некоторые монахи имели любовниц, другие, бывая во Флоренции, не упускали случая посетить бордель. Были и такие, кто под покровом ночной тьмы совокуплялся с себе подобным. Признаюсь, я и сам не мог равнодушно смотреть на красивых юношей и девушек, которые зачастую пробуждали во мне приступы плотского вожделения. Ночью меня нередко посещали видения, исполненные чувственности. Не забывайте, джентльмены, уже ко времени прибытия в Италию я выглядел как взрослый мужчина. Детородные органы у меня были вполне развитыми. Не удивительно, что в вопросах плоти я ничуть не отличался от других мужчин.

Но в памяти моей постоянно звучали слова, сказанные священником в Доннелейте: «Ты не должен прикасаться к женскому телу». Мысли мои постоянно возвращались к этому предостережению. Разумеется, при всей своей невинности я знал, что, совокупляясь, мужчины и женщины производят на свет детей. И тогда я решил, что у сурового запрета, который наложил на меня священник, есть одна-единственная причина: я не должен породить новое чудовище, подобное мне самому.

Но если я не человек, то кто же? Ответа на этот вопрос я не знал. Воспоминания, связанные с моим происхождением и появлением на свет, доставляли мне невыносимые муки. То был позор, который я тщательно скрывал от всего света.

На протяжении первых лет, проведенных в Италии, периода, когда созревала и формировалась моя личность, я начал замечать, что за мной следят. По всей видимости, рядом со мной находились люди, знавшие обо мне всю подноготную. Я трепетал при мысли, что настанет день, когда они разоблачат мой обман.

Нередко на улицах Флоренции я встречал голландцев, которых нетрудно было узнать по приметным костюмам и шляпам. Вне всяких сомнений, эти люди следили за мной. Как-то раз в Ассизи прибыл англичанин, который провел в городе довольно длительное время и каждый день приходил в наш монастырь, дабы послушать мои проповеди. В ту пору стояли чудесные весенние дни. Рассказывая благодарно внимающей пастве о деяниях святого Франциска, я чувствовал холодный взгляд этого человека, неизменно устремленный на меня.

Я пытался бросить вызов этим соглядатаям, показать, что я не боюсь их. Сталкиваясь с ними, я смотрел им прямо в лицо. Иногда, заметив, что кто-то из них идет за мной по пятам, я резко поворачивался и устремлялся ему навстречу. Однако они неизменно спасались бегством. И неизменно появлялись вновь.

Иногда обуревавшие меня плотские желания вынуждали меня терзаться сомнениями. Вопрос о том, следует ли мне неукоснительно соблюдать наложенный на меня запрет, не давал мне покоя. Еще больше меня волновали возможные последствия моего совокупления с женщиной. Неужели я способен порождать монстров? В одном я не сомневался: мне следует поступать так, чтобы заслужить одобрение Господа. Тот, кто, потакая своим похотям, заводил любовницу или предавался мужеложству, избирал наиболее легкий путь. Тот же, кто, совладав с искушениями плоти, отказывался от телесных наслаждений, следовал тернистой стезей борьбы. Но на этой стезе ему не суждено было постичь одну из величайших загадок бытия.

Я избрал для себя тяжкий путь святого.

Я не позволил разгореться тлеющему во мне пламени сладострастия, и постепенно огонь потух, не оставив даже проблесков.

Вскоре о моем беспорочном целомудрии стали ходить легенды. Люди передавали из уст в уста, что я ни разу не взглянул на женщину с вожделением. Количество исцеленных мною больных увеличилось многократно, хотя я по-прежнему считал, что не способен к чудотворству и исцеляю лишь благодаря искусству врачевателя, которое приобрел за эти годы.

Но стоило мне победить одну страсть, как мною овладела другая. В то время имела широкое хождение идея, согласно которой благозвучное пение способно привлекать людские души к Христу не менее успешно, чем страстные проповеди. Вдохновленный этой идеей, я начал сочинять гимны и песнопения, с легкостью соединяя слова и мелодии, и распевать их на улицах. Дошло до того, что я стал предпочитать пение проповедничеству. Порой мне надоедало слушать собственный голос, провозглашающий простые истины. Но петь мне не надоедало никогда.

Люди уже знали, что ни одно мое уличное выступление не обходится без музыки — иногда я исполнял гимн, иногда под аккомпанемент лютни читал нараспев короткую поэму. Для меня то было подобием занятной игры, о которой никто более не догадывался, — мне любопытно было проверить, в течение скольких дней я смогу обойтись без пламенных речей и при помощи одного лишь пения сумею удержать внимание собравшихся.

Через десять лет после прибытия в Италию я принял посвящение в духовный сан. Это могло бы произойти гораздо раньше, будь у меня такое желание. Однако я намеренно готовился к столь важному событию без всякой поспешности, с превеликим тщанием. Почти все эти годы я провел в пути, пешком преодолевая значительные расстояния, встречаясь с людьми и неся им Слово Божие. Время не имело для меня никакого значения. Я чувствовал, что мне не следует торопиться навстречу своему уделу.

После того как я был посвящен в сан, остатки страха перед самыми опасными недугами покинули меня. Я пел для неизлечимых больных, которые нуждались в духовном утешении более, чем в уходе. Я входил в зачумленные дома, которые все прочие боязливо обходили стороной.

Однако не все в моей жизни было безоблачно. Тайная червоточина точила меня. Порой во сне я невольно вспоминал о своем рождении, о своей жуткой тайне, и всякий раз меня охватывал ужас. Я просыпался в холодном поту, садился, стряхивая с себя остатки кошмарного видения, и твердил про себя: «Нет, это невозможно». Потом я ложился вновь и, вперившись взглядом в темноту, сознавал, что привидевшийся мне томительный сон — правда. Да, в отличие от всех других людей, я не имел ни нормальной семьи, ни детства. Я — вовсе не тот, за кого меня принимают. И я снова с мучительной отчетливостью видел свою мать-королеву, темные воды реки, по которой мы с отцом спасались бегством, мрачные пейзажи горной Шотландии.

Иногда мне казалось, что после этих тяжких сновидений слежка, которую я давно уже замечал за собой, становилась более откровенной и количество соглядатаев прибавлялось. Пытаясь обрести покой, я внушал себе, что виной всему мое разыгравшееся воображение. Тем не менее тревожные мысли и воспоминания посещали меня все чаще, и мрачные тени, которые они бросали на мою жизнь, сгущались.

Признаюсь, меня нельзя было назвать монахом, безупречно соблюдающим все обеты. Если вы помните, молоко всегда оставалось моей излюбленной пищей. Дьявол часто искушал меня видением женской груди, переполненной молоком. Даже во время Великого поста я не мог обойтись без молока, и нарушение поста являлось самым тяжким моим грехом. Деревенский сыр я тоже очень любил и ел его пригоршнями. Мягкая, нежная пища неизменно возбуждала мой аппетит, но пристрастие к молоку и сыру было особенно сильным.

Как-то ранним утром я шел через поле, где паслись коровы. Рассвет лишь занимался, вокруг не было ни души. По крайней мере, мне так казалось. Подойдя к одной из коров, я с наслаждением припал к ее вымени и принялся с жадностью сосать теплое молоко.

Напившись вдоволь, я растянулся на траве, глядя в светлеющее небо. Поступок, только что мною совершенный, представлялся мне отвратительным и грязным. Одиночество мое нарушил пожилой крестьянин. Одет он был бедно, хотя чрезвычайно чисто и аккуратно, лицо его потемнело от многолетней работы на солнце.

Завидев меня, он что-то испуганно прошептал и бросился наутек. Вскочив, я поднял длинные полы своей рясы и побежал вслед за ним.

— Что ты сказал? — спросил я, без труда догнав старика. Злобно сверкнув глазами, он вновь прошептал что-то нечленораздельное — возможно, то было проклятие — ив следующую секунду умчался прочь с неожиданной для столь пожилого человека скоростью.

Я же словно прирос к месту, скованный ужасом и стыдом. Этот старик знал, что я не человек. С этого дня мысль о том, что я обманщик, тайна которого рано или поздно неизбежно будет раскрыта, стала беспощадно терзать мою душу.

Этого старого крестьянина я увидел еще раз, теперь уже в городе. Он тоже увидел меня. Я мог бы поклясться, что рядом с ним были другие люди и все они шептали проклятия. Но, возможно, воспаленное мое воображение опять сыграло со мной злую шутку. Я решил не придавать этому значения. Но однажды утром, выйдя из своей кельи, обнаружил за дверями большой кувшине молоком. Находка эта заставила меня содрогнуться. На несколько мгновений я полностью утратил представление о том, кто я такой, где нахожусь и что со мной происходит. Я знал лишь одно: мне принесли подношение, которое прежде я получал уже множество раз. Перед внутренним моим взором возникло видение: горная долина, маленькие существа, каменный круг, в центре которого возвышается великан, множество кувшинов с молоком… В голове у меня все смешалось. Впервые за много-много лет я вновь увидел магические круги — каменные и образованные человеческими фигурами. То были бесчисленные круги, каждый из которых включал в себя предыдущий, — и они расширялись до бесконечности.

Я взял кувшин в руки и осушил его с обычной жадностью. Подняв голову, я заметил в монастырском дворе, в тени здания, где располагались кельи, каких-то незнакомых людей, которые, поймав мой взгляд, немедленно скрылись.

Наверняка кто-нибудь из монахов видел их, подумал я. Я не знал, как отнестись к этому случаю, и не смел никому рассказать о нем. А потому решил попросту о нем забыть. Молясь святому Франциску, я сказал, что всецело доверяю себя его покровительству и хочу лишь одного: служить Господу.

Вечером того же дня я снова заметил голландца, идущего за мной по пятам. А на следующее утро пешком отправился в Ассизи, дабы припасть к гробнице святого Франциска, повторить принесенные ему обеты и очистить свою душу.

Проходили дни, месяцы и годы. Все больше недужных приходили ко мне в надежде на исцеление. Я возлагал на страждущих руки, и порой это приносило изумительные результаты. Несомненно и то, что в окрестных селах молва обо мне шла не только как о целителе. Кувшины с молоком я находил теперь постоянно, причем в самых неожиданных местах. Порой я шел по улице в полном одиночестве и, завернув за угол, внезапно обнаруживал кувшин на булыжной мостовой.

Было еще одно обстоятельство, служившее для меня источником постоянных душевных терзаний. Я подозревал, что никогда не был крещен. Вряд ли испуганная повивальная бабка и придворные дамы позаботились о том, чтобы окрестить меня. На это трудно было рассчитывать. Как ни напрягал я свою память, в ней не всплывало ни единой подробности, указывающей на то, что я был подвергнут святому обряду.

«Но нехристя невозможно посвятить в духовный сан, — с ужасом думал я. — Значит, когда я служу мессу и превращаю вино и хлеб в Тело и Кровь Христову, чуда не происходит и я лишь разыгрываю перед доверчивой паствой нелепый фарс. Судя по всему, — сокрушался я, — все мои деяния не могут принести добрых плодов, ибо достигнутое мною положение зиждется на обмане».

Вы сами понимаете, что подобные размышления привели к тому, что я погрузился в состояние глубочайшей печали. Грусть моя была тем безысходнее, что я ни с кем не мог поделиться ее причинами. А потом вдруг я уверился, что кошмар, связанный с моим рождением в лондонском королевском дворце, не более чем плод моей бурной фантазии. Ничего подобного не могло произойти в действительности, решил я. Да и Доннелейт, скорее всего, мне привиделся. По крайней мере, я ни разу не слышал, чтобы монахи нашего ордена упоминали о тамошнем соборе. Впрочем, конечно, в течение многих лет король Генрих Восьмой подвергал католиков жестоким преследованиям и гонениям. Лишь недавно добрая королева Мария, взойдя на престол, восстановила в правах истинную веру. Если же все это не вымысел, а правда, значит, мне, по моим собственным расчетам, несколько более двадцати лет. Возможно, внушал я себе, у меня, как у всех прочих людей, было детство, которое просто-напросто изгладилось из моей памяти, не оставив даже туманных воспоминаний. Однако подобное предположение мало походило на правду. Чем больше я размышлял о своем появлении на свет, тем плотнее становился туман тайны, окутывавший это событие. Душа моя, охваченная смятением и тоской, окончательно лишилась покоя.

Наконец я решил, что мне необходимо познать женщину. Необходимо проверить, являюсь ли я нормальным мужчиной хотя бы в этом отношении. Жажда близости с женщиной становилась все более настоятельной. Жажда эта давно изводила меня, но раньше, памятуя о наложенном на меня запрете, я всеми силами заглушал ее. Теперь я нашел оправдание, позволяющее переступить запрет. Мне нужно проверить себя.

Я воображал, что лишь в женских объятиях я пойму, достаточно ли жива моя плоть, чтобы иметь бессмертную душу. Подобное противоречие представлялось мне самому абсурдным, и в то же время я чувствовал — оно исполнено смысла и правды. Я хотел быть человеком, а для того, чтобы убедиться, являюсь ли я таковым, следовало совершить грех, изначально присущий человеческой породе.

Вновь оказавшись во Флоренции, я направился прямо в один из хорошо известных мне домов терпимости. Я не раз бывал там прежде, принося святые дары умирающим шлюхам и напутствуя их в мир иной. Однажды мне даже пришлось совершить последнее помазание одному бедолаге-купцу, которому выпала участь умереть в объятиях проститутки. Разумеется, я появлялся в борделе в облачении, приличествующем моему сану, и никто не считал странным, что святой отец посетил это прибежище разврата.

Итак, охваченный решимостью и желанием, я переступил знакомый порог. Женщины с криками: «Добрый отец Эшлер!» — немедленно окружили меня. Они всегда обращались со мной так, словно им и в голову не приходило, что священник тоже мужчина. Сейчас я пришел сюда, дабы познать одну из этих женщин, но впервые все они, их наряды, манеры и речи вызвали во мне неодолимый приступ отвращения. Не сказав ни слова, я повернулся, выскочил на площадь, чуть ни бегом спустился по улице к реке Арно и взошел на мост. На мосту во множестве теснились лавки, прохожие сновали туда-сюда. Оглядевшись по сторонам, я заметил, что какой-то человек следит за мной. Судя по костюму, то был один из хорошо знакомых мне голландцев. Я направился прямо к нему, но соглядатай, по своему обыкновению, скрылся в толпе, и я потерял его из виду. Он исчез, не успел я и глазом моргнуть. Словно растворился в воздухе.

Страшная усталость овладела мною. Тем не менее я раскинул руки и принялся петь. Я стоял на самой середине моста, охваченный страхом и печалью, пытаясь обрести утешение в любви к Христу, которая всегда служила мне самой большой поддержкой и опорой. Пение мое никого не удивило. В оживленные дневные часы на улицах Флоренции можно увидеть и услышать всякое. Безумный францисканский монах, громко распевающий гимны, отнюдь не казался диковиной.

Тем не менее несколько зевак остановилось, чтобы меня послушать. Постепенно вокруг меня собралась небольшая толпа. Обхватив плечи руками, я раскачивался туда-сюда и пел без умолку, полностью отдавшись своему излюбленному занятию. Случайно бросив взгляд на слушателей, я заметил необычайно красивую женщину, которая смотрела на меня не отрываясь. Глаза у нее были ярко-зеленые, как у священника из Доннелейта, а волосы — белокурые, длинные и волнистые.

А потом произошло нечто невероятное. Женщина опустила вуаль и двинулась прочь. Однако чудо заключалось в том, что прекрасное лицо, только что поразившее мой взор, по-прежнему смотрело на меня, словно переместившись на затылок. Я глазам своим не верил.

В ту же секунду меня охватило неодолимое вожделение. Злая радость заставила мое сердце колотиться с бешеной скоростью.

Подобно мне самому, эта женщина была чудовищным выродком, монстром.

Я оборвал песню на полуслове. Некоторые слушатели хотели подать мне милостыню, однако я не принял денег, посоветовав отнести их в церковь и отдать тем, кто в них нуждается. Не теряя времени, я пустился вслед за незнакомкой. На ближайшей улице я нагнал ее. Несомненно, она меня поджидала. Завидев меня, она приподняла вуаль, на мгновение открыв лицо, и вновь торопливо пошла прочь. Вскоре мы оказались в узком безлюдном переулке. Я неотрывно смотрел ей в затылок, и, когда она подняла вуаль, поразительно красивое лицо вновь открылось моему изумленному взору. Неожиданно женщина закружилась на месте, превратившись в сверкающее облако шелка, атласа, бархата и драгоценностей. В следующее мгновение она, резко остановившись, подбежала к двери в высокой каменной стене и забарабанила в нее кулаками. Дверь тут же распахнулась. Я бросился к незнакомке, чтобы в последний раз взглянуть на нее, прежде чем она исчезнет. Но стоило мне оказаться рядом, как она схватила меня за руку и увлекла за собой. Мы оказались в узком, тесном внутреннем дворике, которые нередко встречаются во Флоренции. Со всех сторон его окружали темно-красные облупившиеся стены, в глубине был разбит цветник. На скамье в тени дерева сидели три женщины. Все трое были в пышных, богато расшитых нарядах с широкими юбками. Под кружевами и шелком у каждой угадывалась высокая, роскошная грудь, способная свести меня с ума. Взглянув же на свою загадочную незнакомку, я неожиданно понял, что передо мной вовсе не монстр, а самая обычная, хотя и красивая, женщина. Лицо у нее находилось именно там, где ему и положено находиться. Ввести меня в заблуждение ей удалось при помощи вуали, которую она уже успела снять. Наваждение моментально развеялось.

Она призналась, что разыграла со мной небольшую шутку, и все три ее подруги залились смехом — таким громким и радостным, что я думал, они никогда не остановятся.

Голова у меня пошла кругом. Внезапно женщины окружили меня и принялись теребить, повторяя на все лады:

— Святой отец, окажите нам милость, разденьтесь донага. Будьте так добры, останьтесь с нами, удостойте нас своего общества.

Блондинка, которая, как выяснилось, носила звучное имя Лукреция, заявила, что ей пришлось прибегнуть к ворожбе, чтобы меня заполучить. Но волноваться мне нечего, она вовсе не ведьма, так же как и подруги. Просто мужья их уехали за город на охоту, и сейчас они вольны делать все, что только вздумается.

Разумеется, я ни на минуту не поверил сказке про уехавших на охоту мужей. Догадаться об истинном положении вещей не составляло труда. Передо мной были проститутки, у которых выдался свободной денек, и я стал объектом их похоти.

— Мы рады, что нам выпала честь посвятить тебя в любовь, непорочное и невинное дитя, — сказала самая старшая из женщин, ничуть не уступавшая в красоте своим товаркам.

Жрицы любви повели меня в спальню, сняли с меня сандалии и рясу, а после принялись разоблачаться сами, резвясь, играя и издавая ликующие вопли. Обнаженные, точно нимфы, они плясали вокруг меня, распевая какие-то веселые напевы. Для них происходившее было всего лишь забавой. Они хотели немного поразвлечься, посмеяться над неопытностью и испугом молодого монаха, который, отрастив длинную бороду, в вопросах плоти оставался ребенком.

Однако, несмотря на всю свою неопытность, я ничуть не был испуган. В глубинах моего сознания жило воспоминание о временах, когда происходившее сейчас казалось самым естественным и обычным делом. В Садах Наслаждений, посреди дивных цветов и покрытых плодами деревьев, и мужчины, и женщины расхаживали обнаженными, предаваясь пляскам, играм и беззаботному веселью.

Но те блаженные времена миновали безвозвратно, пронеслось у меня в голове. Их поглотила тьма.

Так или иначе, мне пришлось уступить желанию этих женщин и сыграть роль сатира, которую они мне предназначили. Наконец мы все повалились на широченную кровать, причем все четыре нимфы осыпали меня ласками, я же, схватив грудь одной из них, припал к ней губами и принялся сосать так рьяно, что она закричала от боли. Остальные тем временем покрывали поцелуями мои плечи, спину, грудь и детородные органы.

В мгновение ока я вновь перенесся в королевский дворец в Лондоне. Я вновь лежал в объятиях матери и, испытывая пронзительное наслаждение, насыщался из ее груди. Тут мой мужской жезл превратился в боевое оружие, и я поочередно овладел всеми четырьмя нимфами, испуская при этом оглушительные вопли. Закончив с последней, я вновь принялся за первую.

Меж тем наступил вечер. В окно был виден кусочек темного неба, усыпанный звездами. Шум города постепенно стих.

Утомленный, я забылся крепким сном.

Во сне я вновь вернулся к матери. Но теперь она отнюдь не питала ко мне ненависти, не кричала от ужаса и отвращения, стоило ей взглянуть на меня. Она превратилась в тонкое длинное создание, подобное мне самому. Теперь она перестала походить на реальную женщину, но зато прониклась ко мне нежностью. Она беспрестанно гладила меня и ласкала, причем пальцы ее были чрезмерно длинны и тонки — в точности как мои. Неужели никто не видит, что я монстр, точное подобие своей матери? Неужели люди так слепы? Эти вопросы не давали мне покоя.

Я все глубже погружался в пучину видений. Меня окружал густой туман, и из этой непроглядной мглы доносились горькие рыдания и всхлипывания. Я видел смутные силуэты людей, которые в страхе метались туда-сюда. Там, во тьме, творилась кровавая бойня. «Талтос!» — раздался истошный крик. Стоило этому слову коснуться моих ушей, как я увидел старого крестьянина, которого некогда встретил в окрестностях Флоренции, и услышал его шепот: «Талтос!» Кувшин с молоком снова оказался передо мной.

Я проснулся, изнывая от жажды, по своей привычке сел на постели и огляделся по сторонам.

Все четыре женщины лежали неподвижно, однако глаза их были открыты. Стоило мне заметить это, мною овладел испуг — куда более сильный, чем в то мгновение, когда в обычной проститутке мне померещилось чудовище с лицом на затылке. Протянув руку, я принялся трясти блондинку, которая, казалось, не сводила с меня застывшего взгляда. Но как только рука моя коснулась окоченевшего плеча, страшная догадка пронзила мне душу. Женщина была мертва. Под ней натекла целая лужа крови. Все четверо умерли — те двое, что лежали на кровати, по обеим сторонам от меня, и те двое, что распростерлись на полу. Простыни насквозь пропитались кровью и источали зловоние.

Охваченный приступом паники, я стремглав выбежал во внутренний двор. Тут ноги мои подкосились, отказываясь мне служить, и я опустился на колени у фонтана. Быть может, все увиденное — не более чем кошмарное видение, пронеслось у меня в голове. Но, когда я нашел в себе силы встать на ноги и вернуться в дом, мне пришлось убедиться в том, что глаза меня не обманули. Все четыре женщины были мертвы. Напрасно я возлагал на них руки, надеясь на свою чудесную силу. Пробудить их от смертного сна было не в моей власти!

Тогда я подобрал с пола свою рясу и сандалии, оделся и поспешно оставил этот страшный дом.

«Какова причина столь внезапных смертей?» — спрашивал я себя. Слова, некогда сказанные священником из Доннелейта, колоколом били в моей памяти: «Никогда не прикасайся к женскому телу!»

Во Флоренции стояла глубокая ночь, однако мне удалось добраться до монастыря без всяких происшествий. Оказавшись в своей келье, я немедленно запер дверь на замок. А поутру весь город потрясло страшное известие. Появилась новая форма чумы, которая уже успела унести первые жертвы.

Я поступил так, как всегда поступал в периоды душевного смятения: отправился домой, в Ассизи, причем весь путь, по своему обыкновению, проделал пешком. Наступала зима, мягкая итальянская зима, которая тем не менее является самым суровым временем года даже в этой благословенной стране. Так что дорога на этот раз была сопряжена с немалыми трудностями. Однако меня это ничуть не заботило. Я заметил, что за мной неотступно следует какой-то всадник. Однако он держался от меня на почтительном расстоянии, и лишь несколько раз мне удалось мельком увидеть его. Душа моя утонула в пучине беспредельного отчаяния.

Добравшись до своего родного монастыря, я не мешкая предался молитве. Я просил святого Франциска не оставить меня своим покровительством, очистить от скверны и направить на путь истинный. Я умолял Пресвятую Деву простить мне смертный грех, который совершил. Распростершись на полу церкви, я крестом раскинул руки, как это делают священнослужители. Я молил о прощении и понимании, и грудь мою сотрясали рыдания. О, если бы я только знал, что грех сладострастия, которому я столь опрометчиво предался, окажется сопряженным с грехом убийства!

Потом перед внутренним моим взором возник Младенец Христос, и я снова ощутил себя крошечным беспомощным дитятей.

— Господи Иисусе Христе, не оставь меня, многогрешного, помоги, поддержи меня, — шептал я. — Не отврати лик свой от меня, Непорочная Дева Мария. Научите меня, как искупить совершенное прегрешение!

После молитвы я решил исповедоваться у одного из самых старых и мудрых священников нашего монастыря.

По происхождению он был итальянцем, но лишь недавно вернулся из Англии, где засилье протестантов наконец отошло в прошлое. Католические монастыри, прежде разрушенные по приказу короля, восстанавливались из руин, и католики, сохранившие истинную веру в годину тяжелых испытаний, ныне могли беспрепятственно молиться в своих храмах.

Я выбрал именно этого пастыря, ибо был полон желания открыть на исповеди все — правду о собственном рождении, свои воспоминания, странные и пугающие пророчества, которые мне довелось услышать. Однако, стоило мне преклонить колена в исповедальне, все, о чем я собирался говорить, показалось мне бредом безумца. В самоослеплении я вновь вообразил, что являюсь самым обычным человеком и, подобно всем людям, некогда был ребенком, хотя обстоятельства детства полностью изгладились из моей памяти.

Поэтому я открыл лишь, что предался прелюбодеянию сразу с четырьмя женщинами и по каким-то неведомым мне причинам совокупление со мной повлекло за собой их смерть.

Услышав меня, исповедник не смог сдержать мягкий снисходительный смех. Мне нет нужды винить себя в смерти этих женщин, заверил он. Напротив, Господь уберег меня, оградил от чумы, которая поразила их всех. Несомненно, это следует рассматривать как знамение, указание на то, что мне предначертан свыше особый удел. Мне не следует более терзаться сожалением о своем грехопадении, заявил священник. Многие монахи, давшие обет воздержания, не находят в себе сил противиться зову плоти. Редко кому удается соблюсти свое целомудрие незапятнанным. Но если мы будем служить Господу всей душой, он поверит в искренность нашего раскаяния и простит нам этот грех.

— Умерь свою гордыню, Эшлер, — посоветовал мне священник. — Что с того, что ты, подобно многим своим собратьям, поддался искушению? Забудь об этом. Теперь ты убедился на собственном опыте, как ничтожны и преходящи плотские наслаждения. Господь спас тебя от чумы, потому что ты нужен Ему.

Потом священник сказал мне, что, возможно, в скором времени мне придется отправиться в Англию, ибо в этой стране может возникнуть особая нужда в добрых католических пастырях.

— Королева Мария находится при смерти, — сообщил он. — Если престол перейдет в руки Елизаветы, ведьмина отродья, для поборников истинной веры вновь наступят тяжелые времена.

Святой отец наложил на меня легкое покаяние и отпустил с миром. Я покинул исповедальню и отправился в поля, где разгуливал студеный зимний ветер.

В душе моей по-прежнему царила смута. Слова священника ничуть не успокоили терзавших меня угрызений совести. Бредя по ухабистым тропам, я мысленно возвращался к произошедшему. Вне всякого сомнения, именно я погубил тех четырех женщин. Я вообразил, что они ведьмы. Но они были самыми обыкновенными жрицами любви. Лицо на затылке не более чем обман зрения, трюк с вуалью, невинная шутка. Мне не следует утешаться самообманом. За совокупление со мной эти несчастные заплатили жизнью!

Да, но такова лишь внешняя сторона событий. Что стоит за всем этим?

«Есть только один способ узнать истину, — решил я. — Я должен отправиться в Англию в качестве миссионера, призванного искоренять протестантские ереси. Я должен отыскать горную долину и город Доннелейт. Должен вновь увидеть замок, собор и витражное окно, где изображен святой Эшлер. Мне необходимо убедиться в том, что все это не является плодом моего воображения. Следует поговорить с представителями клана. Услышать из их уст слова, некогда меня поразившие: пророчество о том, что я святой Эшлер, который приходит в этот мир вновь и вновь…»

Я долго бродил по полям, дрожа от холода и предаваясь печальным размышлениям. В зимнюю пору даже моя обожаемая Италия бывает угрюмой и неприветливой. Возможно, наступившие холода призваны напомнить мне о суровой стране, в которой я появился на свет, осенила меня догадка. Неужели отъезд неизбежен, с горечью подумал я. Меньше всего на свете мне хотелось покидать прекрасную Италию, к которой я привязался всем сердцем. Слова священника из Доннелейта зазвучали у меня в памяти: «У тебя есть выбор».

Значит, если таково будет мое решение, я смогу остаться здесь и по-прежнему служить Господу и святому Франциску? Смогу забыть о случившемся? Конечно же, жестокий урок, преподанный мне, не пропадет втуне, я никогда более не прикоснусь к женщине. Никогда не принесу новых жертв своей похоти. Что до святого Эш-лера, то его существование вызывает серьезные сомнения. По крайней мере, в церковном календаре о нем нет никаких упоминаний. Решено, я остаюсь здесь. Остаюсь в солнечной и радостной стране, которая стала для меня родным домом.

На протяжении всей моей мрачной прогулки какой-то человек верхом на лошади упорно следовал за мной. Я заметил его, как только вышел за городские ворота. Сейчас он приближался все ближе и ближе — одетый во все черное всадник на вороном коне.

— Не хотите ли сесть на мою лошадь, святой отец? — предложил он, поравнявшись со мной.

В речи его ощущался сильный акцент, свойственный купцам из Голландии. Акцент этот был хорошо мне знаком. Во Флоренции, Риме и других городах мне часто приходилось встречать выходцев из этой страны. Подняв голову, я увидел, что у всадника рыжеватые волосы и голубые глаза. Несомненно, голландец, немец или скандинав. Для меня все представители германской расы были едины. Я видел в них лишь посланцев мира, где царствует ересь.

— Ты знаешь, что я не могу ездить верхом, — отрезаля. — Я принадлежу к ордену Святого Франциска. Нам предписано передвигаться исключительно пешком. Скажи, с какой целью ты меня преследуешь? Я видел тебя во Флоренции. Причем много раз.

— Нам надо поговорить, — молвил незнакомец. — Вы должны поехать со мной. Никто не представляет, кто вы такой на самом деле. Но я знаю все.

Сказать, что слова эти привели меня в ужас, означает не сказать ничего. Меч, давно висевший надо мной на волоске, наконец сорвался. У меня перехватило дыхание. Я перегнулся вдвое, словно получив беспощадный удар, и, шатаясь, сделал несколько шагов прочь от страшного всадника. Ноги мои подкосились, я рухнул на мягкую траву и остался лежать, прикрыв ладонью глаза от яркого зимнего солнца.

Незнакомец соскочил с седла и, ведя лошадь под уздцы, приблизился ко мне. Теперь его тень падала на меня, и я убрал ладонь, которой закрывал глаза. Подобно многим выходцам из Северной Европы, мой преследователь отличался крепким телосложением. Брови у него были густые, кустистые, щеки бледные.

— Я знаю, кто ты такой, Эшлер, — повторил он. Эти слова он произнес по-итальянски, с заметным голландским акцентом. Потом вдруг перешел на латынь. — Я знаю, что ты впервые появился на свет в Шотландском Высокогорье. Знаю, что ты ведешь свое происхождение из клана Доннелейт. Историю твоего рождения я услышал вскоре после того, как произошло это знаменательное событие. Кое-кто позаботился о том, чтобы твоя история не осталась тайной. Молву о тебе разнесли по всему миру, и она стала известна даже в самых дальних странах.

— Мне потребовался немалый срок, чтобы отыскать тебя, — продолжал незнакомец. — Потом в течение многих лет я наблюдал за тобой. Я узнал тебя благодаря необычайно высокому росту и длинным тонким пальцам. Твоя любовь к пению и сочинению мелодий, а также пристрастие к молоку подтвердили мою догадку. Я видел, как ты принимаешь подношения, оставленные крестьянами. Но знаешь ли ты, что эти крестьяне сделали бы с тобой, не будь они одержимы страхом? Подобные тебе не могут обойтись без молока и сыра. В самых отдаленных уголках света крестьяне по-прежнему помнят об этом. По ночам они оставляют кувшины с молоком на столе или у дверей. Подношения тем, кто подобен тебе.

— Тем, кто подобен мне? Но что это означает? — выдохнул я. — Кто я, по-твоему? Дьявол? Или лесной дух? Демон тьмы? Уверяю тебя, я не имею к ним отношения.

В голове моей все перемешалось. Я не понимал, что меня окружает — реальность или видения, порожденные моей воспаленной фантазией. Эта зеленая нежная трава, на которой я лежу, — реальна ли она? И это прозрачное зимнее небо, — быть может, оно мне только грезится? Зачем этот человек говорит о каких-то кошмарных, отвратительных вещах, о которых я не желаю знать?

— Несколько дней назад во Флоренции ты умертвил четырех женщин, — изрек незнакомец. — Это стало для меня последним, самым веским доказательством.

— О Боже, так ты знаешь это, — пролепетал я. Слезы потекли по моим щекам. — Но я не хотел их убивать. Я не знаю, почему так случилось. Не знаю, почему они умерли. Я сделал лишь то, что мужчины обычно делают с женщинами.

— Ты убьешь всякую женщину, с которой вступишь в соитие. Разве тебя не предупреждали об этом? Если это так, те, кто прислал тебя сюда, поступили до крайности неосмотрительно. В течение долгих лет мы ждали, когда же ты наконец явишься. Они должны были послать за нами. Они знают, кто мы такие, знают, что мы готовы щедро заплатить за тебя. Но они так безнадежно глупы.

Я слушал страшного вестника, и мне казалось, будто кровь в моих жилах стынет от ужаса.

— Почему ты говоришь обо мне словно о вещи, которую можно купить или продать? — попытался я возразить. — Я — сын своего отца, хотя и незаконнорожденный.

Но он, пропустив слова мои мимо ушей, продолжал, в волнении ломая руки:

— Наши посланники обращались к ним вновь и вновь. Но они по-прежнему были слепы и оставались в плену суеверий.

— Посланники? Но чьи? Посланники дьявола!

Я не отрываясь смотрел на него, этого зловещего человека в черном, за спиной которого возвышалась вороная лошадь.

— О ком ты говоришь? Кто слеп и находится в плену суеверий? Милостивый Боже, дай мне сил понять это все. Дай мне мудрости избегнуть искусных сетей Отца Лжи. Слушай, ты! Перестань говорить загадками, или я убью тебя. Объясни мне, почему соитие со мной оказалось смертельным для женщин. А иначе я с Божьей помощью переломаю тебе все кости голыми руками.

Приступ гнева придал мне сил. Я вскочил на ноги, с трудом сдерживаясь, чтобы не вцепиться незнакомцу в горло. Исступленная ярость наполнила все мое существо. По всей вероятности, мой гневный взор испугал его. К тому же я был намного выше его ростом. Он невольно отступил на несколько шагов.

— Эшлер, то, о чем я рассказал тебе, не имеет никакого отношения к губительным сетям Отца Лжи, — произнес он. — Все это чистая правда. Ни одна нормальная женщина не сможет выносить дитя, зачатое от твоего семени. Это способна сделать лишь ведьма, или же полукровка — отродье ведьмы и представителя твоего племени, или же женская особь, подобная тебе самому.

Слова эти привели меня в смятение. Женская особь, подобная мне самому! Как же она должна выглядеть? Возможно, то будет высокая, тонкокостная красавица с бледной матовой кожей и длинными изящными пальцами? Ведь, предаваясь плотским утехам с четырьмя шлюхами, я видел нечто подобное! Но ведь то были лишь мечты! Грезы, овладевшие мной внезапно, так, как прежде завладевала лишь музыка. Тут мне вспомнилась мать. Она отнюдь не была нормальной женщиной. Об этом неопровержимо свидетельствовала ведьмина метка — шестой палец на руке.

— Тебе не известно, как велика нависшая над тобой опасность, — продолжал незнакомец. — Если невежественные крестьяне узнают, кто ты такой, тебе не поздоровится. Ты никогда не думал, почему шотландцы так поспешно отослали тебя прочь?

— Твои слова пугают меня, — признался я. — Прошу тебя, замолчи. До того как ты появился, я вел жизнь, исполненную любви, кротости и смирения. Дни мои текли в мире, все мои помыслы были направлены на служение Господу и ближним. Ты спрашиваешь, почему меня отослали из Шотландии? Я должен был стать священником. Поэтому меня направили в монастырь.

Стоило мне произнести эти слова, и на душу мою опустился покой. Я всем сердцем поверил в то, что они соответствуют истине. Я устремил взор к небу и в несказанной красоте этого прозрачно-голубого свода обрел наивысшее доказательство Господнего милосердия.

— Они отослали тебя прочь, потому что боялись — крестьяне жестоко разделаются с тобой, — раздался неумолимый голос моего собеседника. — К подобным тебе они не знают пощады. Твоя наружность, твой запах, твое опасное семя — все это пробуждает в простолюдинах жестокое языческое начало.

— Ты вновь говоришь о подобных мне. Но кто они такие? К какому племени я принадлежу?

Слушать незнакомца было невыносимым мучением. Я отчаянно сжимал кулаки. Мне хотелось ударить его, и в то же время я чувствовал, что не в состоянии это сделать. За всю свою двадцатилетнюю жизнь я ни разу не причинил другому человеку ни вреда, ни боли. Несмотря на бушевавшую в моей груди ярость, я был не способен к нападению. Заливаясь слезами, я побрел прочь.

— Погоди! — закричал он, пытаясь схватить меня за рукав. — Ты должен поехать со мной. Я приготовил все необходимое для дальнего путешествия. У тебя нет ни родных, ни близких, ни владений, ни имущества. Все, что ты имеешь, это молитвенник и четки, а они всегда с тобой. Больше тебе ничего не нужно. Давай же отправимся в путь, не откладывая. Когда мы окажемся в Амстердаме, в безопасности, я открою тебе всю правду.

— Я никуда с тобой не поеду! — взревел я. — Амстердам! Этот оплот нечестивой ереси! Ты зовешь меня в ад и полагаешь, будто я покорно последую за тобой. — Я вырвал у него руку и взмолился: — Прошу тебя, перестань темнить и дай мне ответ на один лишь вопрос. Скажи, я не человек? Я не таков, как все прочие смертные?

Напор мой, казалось, снова испугал этого крепко сложенного и широкоплечего мужчину. Однако на этот раз он не стал отступать.

— У тебя есть тело, которое является точным подобием человеческого. Это способно многих ввести в заблуждение, — процедил он. — Что касается твоей души, про нее ничего не известно. В старинных легендах говорится, что подобные тебе лишены души, способной вкусить райское блаженство или адские мучения. Ты обречен на то, чтобы вечно пребывать во тьме между небом и землей, ибо путь божественного спасения закрыт для тебя. Твоя единственная надежда — вновь вернуться на землю в обличье, которое сходно с человеческим.

Услышав это, я был потрясен. Слова незнакомца казались мне столь невероятными, что я был не в состоянии применить их к себе. Сама возможность существования живых созданий, лишенных души, поразила меня. О, как несчастны те, кто лишен надежды на спасение! Как несчастны те, кто обречен на вечные скитания во тьме! Ничего страшнее я не мог представить. Глаза мои снова увлажнились.

Смахнув слезы, я взглянул на человека, принесшего столь тягостное известие. Слова его жгли мне нутро, подобно искрам. Чем дольше я смотрел на него, тем явственнее ощущал, что передо мной — воплощение зла, гонец дьявола. Да, то был один из бесчисленной армии посланцев тьмы, вожделевших утащить мою душу в ад.

— Так ты говоришь, у меня нет души? Говоришь, для меня закрыт путь божественного спасения и мне не войти в Царствие Небесное? Как только мерзкий твой язык осмелился возвести на меня подобную хулу! Как ты осмелился отказать в душе тому, кто полон жизни и любви к Господу?

Волна ярости смыла все преграды, и я, никогда доселе не поднимавший руки на другого человека, нанес свой первый в жизни удар. Удар этот оказался так силен, что незнакомец повалился на землю. На мгновение я замер, ошеломленный собственной силой и тяжестью нового греха, который только что совершил.

А потом я бросился наутек.

Незнакомец, поднявшись, пустился вслед, но за мной ему было не угнаться. Оказавшись у ворот монастыря, я оглянулся на своего преследователя и встретил его взгляд, полный тревоги. Однако войти за монастырскую ограду он не решался. Возможно, священная земля, церковь и Святое Распятие отпугивают это сатанинское отродье, решил я.

Этой ночью я принял решение. Спустившись в церковь, я распростерся на полу у гробницы святого Франциска и провел несколько часов, лежа на холодных камнях.

— О святой Франциск, неужели я лишен души? — вопрошал я того, кого привык считать своим покровителем и заступником. — Направь меня на путь истинный, ибо я пребываю в потемках. Поддержи меня, не откажи в своей помощи и защите. Пресвятая Дева Мария, несчастное твое дитя припадает к стопам твоим. Не оставь меня в скорбях моих, о Милосердная Мать Господа нашего!

Потом я впал в забытье и узрел светлые лики ангелов и Непорочную Деву, державшую младенца в своих объятиях. Я чувствовал, что этот младенец — не кто иной, как я сам. Слившись воедино с Младенцем Христом, я припал к ее щедрым сосцам. И святой Франциск открыл мне, каким путем мне следует идти. Я понял, что жизнь мою осеняет не образ Христа распятого, но образ Христа — невинного младенца. И посему я должен вернуться в Шотландию, к своим истокам.

Мне было тяжело покидать Ассизи в самый канун Рождества, не приняв участия в крестном ходе и прочих радостных хлопотах, сопутствующих этому великому празднику. Я так любил вместе с другими монахами устраивать в церкви маленькое подобие хлева, где нашло приют Святое Семейство. Однако теперь мне было не до веселья. Я знал, отправляться в путь следует без промедления, как только я получу разрешение от настоятеля.

Я буду упорно двигаться на север и рано или поздно доберусь до Доннелейта. А там я сам разберусь во всем.

Я попросил аудиенции у нашего отца-настоятеля, мудрого и доброго человека, который всю свою жизнь прослужил в этом монастыре, в родном городе святого Франциска. Он внимательно выслушал меня и молвил:

— Эшлер, если ты попытаешься осуществить свое намерение, тебя неминуемо ожидает смерть мученика. Скорбное известие только что достигло Италии. Благочестивая королева Мария отошла в лучший мир, и Елизавета, дочь ведьмы Болейн, взошла на престол. По всей Англии ревнители истинной веры вновь подвергаются гонениям и пыткам.

Ведьма Болейн. Мне пришлось напрячь память, чтобы вспомнить, о ком же идет речь. Ах да, Анна, возлюбленная Генриха Восьмого, которая околдовала короля при помощи черной магии и сделала его врагом Истинной Церкви. Да, ее дочь Елизавета несомненно пойдет по материнским стопам. Благословенная для католиков пора кончилась вместе с правлением королевы Марии, которая пыталась вновь обратить заблудшую страну в истинную веру.

— Опасности, сколь бы они ни были велики, не в силах остановить меня, святой отец, — заявил я. — Я не могу более оставаться в Ассизи.

И тут, подчинившись внезапному порыву, я поведал настоятелю всю свою историю.

Я расхаживал взад-вперед по кабинету настоятеля и говорил без умолку. Пытаясь не сбиться на музыкальный речитатив, я открыл все жуткие подробности, связанные с моим появлением на свет. Рассказал о странном человеке из Голландии, который следил за мной на протяжении многих лет. Рассказал о своем отце, о старом лаэрде, главе клана, о святом Эшлере, изображенном в витражном окне собора. И разумеется, я не утаил пророчества священника из Доннелейта, который сказал мне: «Ты — Эшлер, вновь явившийся в этот мир. Ты можешь стать святым».

Я полагал, что признания мои отец-настоятель встретит снисходительной или недоверчивой улыбкой. Ведь рассмеялся же старый священник, узнав на исповеди, что я стал причиной смерти четырех женщин.

Однако когда я закончил свой рассказ, настоятель молчал, точно громом пораженный. Молчание его длилось довольно долго. Наконец он позвонил в колокольчик, призывая своего помощника. Молодой монах незамедлительно вошел в кабинет.

— Ты можешь сказать тому шотландцу, что теперь он может войти сюда, — распорядился настоятель.

— Шотландцу? — не понял я. — О ком вы говорите, святой отец?

— О человеке, который прибыл из Шотландии, для того чтобы забрать тебя с собой, — сообщил настоятель. — Он здесь уже несколько дней, но мы не позволяли ему с тобой встретиться. Думали, что его рассказы — ложь. Но ты подтвердил справедливость его слов. Он — твой брат. Твой отец послал его сюда. Так он сказал, и теперь я верю, что это правда.

Это неожиданное известие застигло меня врасплох. Только тут я понял, как сильно мне хотелось, чтобы настоятель не принял моей истории всерьез. Направляясь к нему, я надеялся, он заверит меня, что все это — не более чем фантазии, внушенные дьяволом, пустые выдумки, которые следует выбросить из головы.

— Приведи ко мне младшего сына лаэрда, — повторил отец-настоятель, и монах, неслышно ступая, удалился прочь.

Я ощущал себя зверем, попавшим в западню. Взгляд мой невольно устремился к окну, словно я рассчитывал убежать.

Больше всего я боялся, что посланником моего отца окажется загадочный и зловещий голландец. Нет, нет, твердил я про себя, этого не может быть. Господь слишком милосерден, чтобы это допустить. Он не позволит дьяволу утащить меня прямиком в ад. Закрыв глаза, я почувствовал, как одержимая тоской душа моя мечется внутри тела. Кто осмелился утверждать, что у меня нет души?

Наконец в комнату вошел высокий рыжеволосый человек. По диковинному наряду деревенской работы в нем нетрудно было узнать шотландца. На нем красовались традиционная юбка из клетчатой ткани, куртка из плохо выделанной шкуры и грубые кожаные башмаки. По сравнению с изысканными и изящными итальянцами, которые обыкновенно расхаживали в узких штанах и рубашках из тонкой материи, он выглядел настоящим дикарем. В рыжих его волосах мелькали каштановые пряди, глаза были темными, почти черными. Едва взглянув на вошедшего, я понял, что уже встречал его прежде, но не мог вспомнить когда и где.

Внезапно память моя прояснилась… Я увидел замок, очаг, горящее в нем рождественское полено. Несколько человек, стоя у огня, дожидаются приказа главы клана. «Сожгите его!» — раздается полный ненависти голос. Да, эти люди намеревались бросить меня в огонь, и он был одним из них. Однако он слишком молод, чтобы принимать участие в столь давнем событии.

— Эшлер! — проговорил посланец осипшим от волнения голосом. — Эшлер, я приехал за тобой. Ты нужен нам. Наш отец ныне стал главой клана, и ты должен вернуться домой.

Сказав это, он упал на колени и поцеловал мою руку.

— Не надо, — сказал я, мягко отнимая руку. — Я не достоин подобных почестей. Я лишь орудие в руках Господа. Давай лучше обнимемся, а после расскажи, почему у вас возникла нужда во мне.

— Я твой брат, — сообщил он, заключая меня в объятия. — Эшлер, наш собор по-прежнему стоит на своем месте. По милости Господа жизнь в нашей долине до сей поры текла мирно и спокойно. Однако благополучие наше непрочно. Еретики грозятся захватить нашу землю еще до Рождества. Они исполнены нечестивого желания разрушить католические храмы. В своем ослеплении они называют нас язычниками, колдунами и вероотступниками. Ты должен помочь нам отстоять истинную веру. Для Англии и Шотландии наступили тяжелые времена. Там вновь текут реки крови.

В течение долгих, очень долгих мгновений я не сводил с него глаз. Потом перевел взгляд на отца-настоятеля, который наблюдал за нашей встречей с нескрываемым волнением. Что до монаха-помощника, то он был так захвачен происходящим, словно действительно увидел святого. Итак, еретики вновь подняли головы, подумал я. И по своему обыкновению они поносят ревнителей истинной веры бранными словами, которые куда больше подходят им самим.

Таинственный голландец, что бродил у стен монастыря, выжидая и высматривая, вновь пришел мне на ум. Возможно, все это его происки. Но нет, прочь беспочвенные подозрения! Без сомнения, передо мной сын моего отца. Фамильное сходство слишком очевидно. И значит, его рассказ заслуживает доверия.

— Ты должен поехать со мной, Эшлер, — продолжал брат. — Отец с нетерпением ждет тебя. Ты — ответ на наши молитвы и упования. Ты — святой, посланный Богом, дабы защитить и укрепить нас. Мы более не можем медлить. Пора в путь.

Тут мое сознание сыграло со мной любопытную шутку. «Лишь часть того, что говорит этот человек, соответствует истине, — отчетливо произнес мой внутренний голос. — Но не пытайся отделить правду от вымысла. Достоверность рассказа зависит от тех, кто ему внимает. Ты знаешь, как ты появился на свет. Знаешь, что твоя мать была ведьмой. Догадываешься, сколь высокое положение она занимала. Тем не менее тебе предстоит стать святым, и твой час настал.

Иными словами, я осознал, что все услышанное мною из уст брата являет собой причудливое соединение фантазий и достоверных фактов, старинных легенд и реальных событий. Однако я решился на отчаянный шаг — отказаться от колебаний и принять его рассказ за чистую монету. Возможно, джентльмены, вы сочтете, что я позволил ввести себя в заблуждение. Но в тот момент я не мог поступить иначе.

— Да, брат, я поеду с тобой, — произнес я.

И прежде чем в голове моей шевельнулись возражения против подобного решения, я ощутил, что сделанный выбор отвечает моему предназначению. Чувство это оказалось сильнее обуревавших меня сомнений.

Всю ночь я провел в молитве. Я просил Господа даровать мне мужество и душевную крепость. Я знал, что в Англии меня, скорее всего, ожидает смерть, и был полон решимости погибнуть за истинную веру.

В том, что смерть моя будет исполнена высокого смысла, я никогда не сомневался. Когда первые рассветные лучи проникли в мою келью, я твердо знал, что мне предстоит стать мучеником.

Однако языки смертельного костра маячили далеко впереди, и прежде, чем взойти на него, я должен был пережить немало тревог и тягот.

Утром я пошел к отцу-настоятелю и обратился к нему с просьбой совершить два обряда, необходимые для укрепления моего духа. Во-первых, я попросил его пойти вместе со мной в церковь и там окрестить меня во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, даровав мне имя Эшлер. А потом, если будет на то его соизволение, возложить на мою голову ладони и вновь посвятить меня в духовный сан. Готов ли он передать мне чудодейственную силу, спросил я. Силу, которой некогда наделил его другой священник, силу, которая передается от одного святого отца к другому, силу, которую некогда святой Петр получил от самого Христа, возложившего на него руки и возгласившего: «На сем камне возведу Церковь Мою».

— Да, сын мой, возлюбленный мой Эшлер, я сделаю все, как ты пожелаешь, — кивнул головой настоятель. — Если эти обряды придадут тебе мужества и душевной твердости, мы совершим их во имя святого Франциска. За все эти годы ты ни разу не обратился ко мне с просьбой. И то, о чем ты просишь на прощание, непременно будет исполнено.

Я был уверен: если святые обряды свершатся надо мной, я воистину стану Младенцем Христом, рожденным из воды и Святого Духа, стану избранным служителем Господа.

— Не оставь меня, святой Франциск, — молил я.

Было решено, что большую часть пути мы проделаем по земле католической Франции, а потом по морю доберемся до Англии. С меня сняли обет, запрещающий передвигаться верхом. Этого требовали соображения целесообразности.

Итак, мы отправились в долгое странствие. Нас было пятеро, все — уроженцы гор и долин Шотландии, и мы двигались со всей возможной быстротой, не зная усталости. Иногда мы останавливались на ночлег прямо в лесу. Ни диких зверей, ни нападения разбойников мы не опасались, ибо все мои спутники были вооружены до зубов.

Мы уже достигли Парижа, когда я вновь увидел зловещего голландца! Солнечным воскресным утром в толпе верующих я и мои спутники направлялись к мессе в собор Парижской Богоматери. Тут голландец и приблизился ко мне.

— Эшлер! — произнес он. — Вернуться в долину — это непростительная глупость с твоей стороны.

— Убирайся прочь! — воскликнул я.

Однако же выражение лица голландца невольно приковало мое внимание. Слишком спокойным и невозмутимым было это лицо, слишком смиренным и в то же время почти презрительным. Судя по всему, голландец заранее знал, что столкнется с моим гневным отпором, и был к этому готов. Брат мой и его люди бросали на голландца, не отстававшего от меня, взгляды, исполненные ярости. Не сомневаюсь, им отчаянно хотелось пустить в ход свои кинжалы.

— Поехали со мной в Амстердам, — сказал мой таинственный преследователь. — Там я открою тебе все. Если ты вернешься в долину, тебя ждет неминуемая смерть! По всей Англии сейчас убивают католических священников. Но ты умрешь отнюдь не как служитель Бога. В этой долине тебя ожидает печальная участь жертвенного животного. Не позволяй этим людям себя одурачить.

Я придвинулся к нему вплотную и еле слышно произнес: