Змеи и лестницы Платова Виктория

Рыцарь кубков

…Дрянное дело. Ай, какое дрянное дело. Мутное, гиблое.

Последние десять минут Вересень развлекал себя тем, что придумывал эпитеты для свалившегося на него расследования. Настолько срочного и экстраординарного, что Вересня выдернули из отпуска – первого за последние два года. Как будто во всем Управлении нет других следователей, не менее опытных, чем он. А все потому, что он трудоголик, не обремененный семьей, ломовая лошадь, владимирский тяжеловоз. Местным управленческим ахалтекинцам, гарцующим на виду у начальства, везет гораздо больше: на них со всех сторон не валятся висяки, они не собирают кубики из расчлененных трупов, пытаясь прочесть на залитых кровью гранях имя убийцы. Все это малоаппетитное варево, включая мертвых младенцев в мусорных контейнерах и убийства с особой жестокостью на почве расовой неприязни, достается именно ему, Боре Вересню. Кой черт владимирский тяжеловоз… Сивый мерин, вот он кто! Сжираемый слепнями сивый мерин. Ахалтекинцы смотрят на него свысока: еще бы, их удел – высоколобые заказные убийства и божественные, как хоралы Баха, экономические преступления. Ахалтекинцы ловят крупную рыбу и потому вооружены спиннингами за две тысячи евро, а иногда – и дороже. В то время, как Боря Вересень пытается поймать свою рыбешку на самодельную удочку со ржавым крючком.

То, что это дело – экстраординарное, Вересень понял, лишь прибыв на место происшествия. А ровно за полтора часа до этого ему позвонил старший советник юстиции Николай Иванович Балмасов.

– Приветствую! – прогрохотал Балмасов в трубку. – Говорят, ты в Сочи укатил?

– Собирался, но не доехал.

Доехать у Вересня получилось лишь до Ольгино, самого близкого к Питеру пригорода. Настолько близкого, что его и пригородом не назовешь. До Невского, если повезет и не будет пробок, можно добраться за полчаса, но на Невском шумно, он полон праздношатающихся толп, забит машинами и экскурсионными автобусами. А в Ольгино, несмотря на проходящую рядом трассу «Скандинавия», царит относительная тишина. В Ольгино растут сосны, до Залива рукой подать, и – самое главное – там живет бывший Борин одноклассник Додик Саркисян. В отличие от бобыля Вересня, Додик с ног до головы обвешан родственниками: у него четверо детей (мал-мала-меньше), жена Рузанна и престарелые родители. Кроме этого, в не самом вместительном двухэтажном домишке еще финской постройки, проживают сестра Рузанны с двумя отпрысками, бабушка и дедушка Додика, а также – старший брат дедушки, Ашот, патриарх семейства. Сколько лет Ашоту – доподлинно неизвестно, Додик всякий раз называет самые разные цифры: девяносто восемь, сто один, сто четыре. Так или иначе – все вертится вокруг сотни. Возраст почтенный даже для воронов и галапагосских черепах, что уж говорить о людях! Именно Ашоту Боря Вересень обязан своим отпуском в Ольгино: несколько месяцев назад в далекой Франции, в департаменте Сена-и-Уаза обнаружилась еще одна ветвь разбросанного по всему миру семейного клана Саркисянов. Ашот получил приглашение погостить, а вместе с ним во Францию, на целых две недели, отправились и все остальные, включая малолетних детей. Не нашлось места лишь двум собакам (дворняжке и ирландскому сеттеру), а также трем кошкам. Именно за ними согласился присмотреть Боря Вересень. Денег на Сочи все равно было в обрез, к тому же он не любил самолеты, а еще больше – пыльные, крикливые поезда южного направления. Так что Ольгино можно было считать почти равноценной заменой: сосны ничуть не хуже пальм, а Залив – не хуже Черного моря, если, конечно, не всматриваться в него пристально.

Экология Залива хромает, это да.

– А… куда доехал? – осторожно поинтересовался старший советник юстиции Балмасов.

– До Ольгино, – честно ответил Вересень.

– Очень хорошо! Тут всплыло одно дельце…

– Я в отпуске.

– Само собой, само собой. Но дельце всплыло в прямом смысле.

– Это как?

– У нас утопленник. И как раз неподалеку от тебя. Чуть севернее, за Канельярве. Там, где карьеры. Ты на колесах?

– Я в отпуске. Что, больше некого послать?

– Совершенно некого. Да, может, там и дела-то на полчаса. Скатаешься, составишь протокол – и свободен, как ветер.

Вересень хорошо знал эти балмасовские мантры относительно получаса. Как правило, полчаса растягивались на долгие месяцы рутинной работы. И все эти месяцы Вересень бродил в потемках по заполненным вонючей жижей тоннелям, слабо надеясь, что вот-вот вспыхнет свет и картинка сложится. Какой бы отвратительной она ни была. Свет, конечно же, вспыхивал. Но не всегда – и тогда на Борю Вересня сваливался очередной висяк. И, хотя висяков у него было не так чтобы много (даже меньше, чем пальцев на одной руке за всю пятнадцатилетнюю карьеру в органах), но это оставляло неприятный осадок. Подрезало крылья. Как в случае двухлетней давности, со зверски убитой девушкой-моделью. Вересень до сих пор помнил ее имя – Катя Азимова. Изуродовавшие Катино тело подонки не посмели коснуться ее лица – таким ангельским оно было. Совершенная, неземная красота. Пристально, до боли в висках вглядываясь в это лицо, Вересень первый раз в жизни поклялся себе страшной клятвой, что обязательно найдет убийц.

Клятвопреступников в его семье не было никогда. Он оказался первым.

Поначалу дело Азимовой казалось не бог весть каким сложным, побудительные мотивы преступления лежали на поверхности: ревность, зависть, страсть, неразделенная любовь. Не стоило сбрасывать со счетов серийных убийц и просто сумасшедших. Маньяки отпали первыми: сексуальный мотив отсутствовал, а почерк убийства не соответствовал ни одной из находящихся в разработке серий. У остальных подозреваемых оказалось железобетонное алиби, к тому же, у Кати не было врагов. Даже змееголовые дивы подиума и рекламы относились к погибшей коллеге с теплотой. Теплота не была наигранной – уж в этом-то Вересень разбирался. Полный энтузиазма, он принялся изучать прошлое Кати, простое и ясное: школа-одиннадцатилетка в Челябинске, провал на вступительных в питерский ФинЭк, работа в модельном агентстве и – контракты, контракты. Вересень и представить себе не мог, что работа модели может быть такой изнуряющей. Чтобы не сорваться, нужно обладать недюжинным здоровьем и время от времени закидываться допингом.

Но, по уверениям всех знавших Катю, она не сидела на «колесах», не нюхала кокаин и в рот не брала спиртного. Бокал сухого вина на пати – вот и все, что она могла себе позволить.

– Вы должны понять, душа моя, – просвещала Вересня Катина приятельница Ванда. – Бухло – высококалорийный продукт. Что-то вроде… пирожков с повидлом. Можете представить себе модель, жрущую пирожки?

Помнится, тогда Вересня поразила эта ассоциация: пирожки с повидлом. Скорее всего, она касалась его самого, – мужлана, что в нечищеных ботинках вперся в сферы, куда простым смертным вход заказан. Но если уж вперся – жуй свои рабоче-крестьянские пирожки и помалкивай.

Вересень бился с делом Кати Азимовой около года, с тоской наблюдая, как одна за другой рушатся все его версии. И, если уж сравнивать жизнь Кати с комнатой, – это была абсолютно стерильная, пустая комната. Медицинский бокс. Ни одного шкафа, в котором ночуют скелеты, ни одного комода с девичьими тайнами. Ни одного любовного письма на прикроватной тумбочке, – а ведь у Кати была масса поклонников! Банкир, топ-менеджер крупной компании, удачливый кинопродюсер, популярный радиоведущий, а фигуры помельче Вересень и вовсе умаялся считать: кто-то из администрации футбольного клуба «Зенит», кто-то из дирекции «Ленфильма», кто-то из помощников депутата Законодательного собрания, кто-то из медиа-тусовки. Ни с кем из них Катя не вступала в серьезные отношения, ограничиваясь флиртом и поцелуями при встрече. Это было странно, учитывая молодость и красоту модели. А так же специфику бизнеса: модельный век короток, и нужно быть полной идиоткой, чтобы не попытаться обеспечить себе безоблачное будущее. В качестве жены преуспевающего и влиятельного человека. Назвать Катю идиоткой не поворачивался язык, особенно, после того, как Вересень ознакомился с книгами, которые она читала: Сартр, Камю, Хорхе Луис Борхес, неподъемный том «Улисса», сборник рассказов Кортасара, несколько пособий по НЛП-практикам и – почему-то – толстенный каталог антиквариата аукционного дома «Сотбис».

Издание тянуло на подарочное, но дарителя Вересень так и не обнаружил.

Кто ты, Катя Азимова, школьница из Челябинска, с «Улиссом» подмышкой?

Этот вопрос Вересень задавал себе миллион раз, но ответ все не находился. Он даже пошел на должностное преступление и умыкнул несколько вещиц, когда-то принадлежавших Кате. Это были магниты с холодильника в ее квартире – с изображением городов, по случайному (а может, и не такому уж случайному) стечению обстоятельств связанных с ее последними контрактами: испанский медведь у земляничного дерева, старая амстердамская набережная и лондонский гвардеец. Кроме того, он присвоил себе одну из улик, найденных в Катиной сумочке на месте убийства. Это была книжка карманного формата с говорящим названием «Предательство Риты Хейворт». Вересню срочно пришлось лезть в Интернет, чтобы узнать, кто такая Рита Хейворт. Она оказалась американской актрисой сороковых и явно проигрывала Кате во внешности. Заодно Вересень пробил и автора: Мануэль Пуиг, латинос. Из тех надменных писучих латиносов, что слова в простоте не скажут. Несколько раз Вересень принимался за Пуига, но поток сознания автора нес его прямиком на скалы, о которые немудрено и череп раскроить. Книга не для средних умов, – решил он для себя, вот и Катя не справилась. Конечно же, Катя не дочитала Пуига совсем по другим причинам – трагическим. Последняя прочитанная ею страница была заложена закладкой. И одна фраза на этой странице неприятно поразила Вересня: «злой цыган, лицо как сажа, волосатая рука, он крадет хорошо одетых мальчиков, которые ходят одни».

Никакого отношения к печальной судьбе Кати Азимовой фраза не имела. Во-первых, совершилось не похищение, а убийство. Во-вторых, Катя была не мальчиком, и даже не девочкой, – девушкой двадцати трех лет от роду, пусть и хорошо одетой. При ее профессии очень сложно оставаться одной, как ни крути – профессия-то публичная! Да и пути цыганского табора никогда не пересекались с путями Кати.

Возможно, у нее был тайный воздыхатель?

Но тайный воздыхатель в медицинском боксе не просматривался. Или стоял за дверью, на которой четким шрифтом были выведены названия трех городов: Лондон, Мадрид и Амстердам (привет вам, магнитные двойники!). Последним в списке значился Мадрид, но мадридский контракт был прерван по неизвестной причине. Неизвестной не только для Вересня, но и для ближайшего окружения Азимовой. Лишь Ванда, рассматривавшая следователя как занятную зверушку, которой время от времени можно бросить кусок колбасы, сообщила, что Азимова поссорилась с кем-то из боссов рекламной кампании.

– Что значит – «поссорилась»? – спросила зверушка, меланхолично разглядывая колбасу.

– Откуда же я знаю? Меня в подробности не посвящали. Она прервала контракт, выплатила неустойку… А это, на минуточку, пятнадцать тысяч евро. Вот вы бы вынули из своего кармана пятнадцать тысяч евро?

Учитывая зарплату Вересня в тридцать тысяч заскорузлых рублей, вопрос звучал провокационно.

– По обстоятельствам, – уклончиво ответил он.

– Сложно придумать такие обстоятельства. Я не беру форсмажорный вариант разбойного нападения в переходе у станции метро «Удельная». А на Катерину, насколько мне известно, никто не нападал. Да, у нашей профессии есть определенные издержки… Об этом вам скажет любая модель. Но все как-то приспосабливаются. Слабонервным и особо чувствительным в нашем бизнесе не место.

– А она не была слабонервной?

– И чувствительной тоже, – отрезала Ванда. – У нее была хватка. И пойти она могла далеко. Хотя при этом оставалась порядочным человеком. Что довольно странно, честно говоря.

Вересень закивал головой, тут же вспомнив стопку книг по нейролингвистическому программированию. Он вспомнил и проклятого цыгана с волосатой рукой. Ничего удивительного в этом не было: смуглолицего черноволосого испанца иногда не отличишь от цыгана – а ведь контракт-то был мадридским!

– Тот босс, с которым она якобы поссорилась… Он испанец?

– Вроде нет, – Ванда на секунду задумалась. – То ли голландец, то ли скандинав. Вам лучше справиться в агентстве.

Но в агентстве, куда направил стопы окрыленный Вересень, его ждал форменный облом. Никаких документов по этому контракту не сохранилось, никто не мог вспомнить ни названия рекламной кампании, ни ее учредителей. И тогда Боря Вересень пошел напролом.

– Мне нужна командировка, – заявил он своему непосредственному начальнику Балмасову. – Это по делу Азимовой.

– Подвижки хоть есть?

– Могут быть.

– Могут быть, а могут – и нет? – уточнил Балмасов.

– Пятьдесят на пятьдесят, – в который уже раз проявил неуместную честность Вересень.

– И куда же прикажешь выписать тебе командировку?

– В Мадрид.

Балмасов крякнул и посмотрел на Вересня, как на умалишенного.

– Куда-куда? – переспросил он.

– В Мадрид, – на этот раз голос Бори звучал вовсе не так уверенно.

– А почему не на Сейшелы? Гулять, так гулять.

– Я, между прочим, туда не развлекаться еду.

– Ты пока никуда не едешь в принципе. Выкладывай, что у тебя.

Вересень, никогда не отличавшийся особым красноречием, изложил имеющиеся у него факты. И внутренне поразился тому, как куце и нелепо они выглядят. Какая-то оставшаяся за кадром ссора, какой-то прерванный контракт. Какой смысл было убивать Азимову, к тому же – выплатившую неустойку? Проблемы в модельном бизнесе решаются совсем по-другому.

Балмасов водрузил пальцы на столешницу и забарабанил ими первые такты из «Травиаты». Во всем Управлении знали, что это – дурное предзнаменование.

– С такими исходниками я не выпишу тебе командировку даже на станцию Дно, – сказал он. – Если, как ты говоришь, этот босс – голландец, вряд ли он живет в Мадриде. Тебе прямиком в Амстердам, парень. В Квартал красных фонарей. Поищешь там напарника.

– Зачем еще?

– Затем, что уровень следственной квалификации у тебя примерно такой же, как у голландской проститутки. Общий язык вы найдете.

– Это шутка? – на всякий случай поинтересовался Вересень.

– Шутка, – без всякой улыбки ответил старший советник юстиции. – Ты, Боря, парень хороший. И следователь вдумчивый. Но иногда тормозишь. Или вот… как сейчас. Приходишь с идеями, от которых хоть плачь, хоть смейся.

– Лучше обсудить.

– Считай, что уже обсудили.

– И?

– В Мадрид полетишь в свой плановый отпуск. Если захочешь. Можешь хоть в Амстердам. Или в эту… как ее… Гаагу. А если уж тебе так зудит чертов азимовский контракт… Отправь запрос нашим испанским товарищам. Глядишь, чего и выгорит. А там уже будем думать, что нам предпринять.

Запрос в Генеральную прокуратуру Испании Вересень отправил на следующий день (сутки ушли на перевод немудреного текста) и с энтузиазмом принялся ждать ответ. Но шли дни и месяцы, а ответ все не приходил. Наверное, он что-то сделал не так, – мысленно рассуждал про себя следователь. Неправильно составил бумагу или напрасно понадеялся на переводчика. В этом качестве выступил его коллега по работе, Костя Полухин по кличке «Иньеста». Такой же маленький и круглоголовый, как и главный диспетчер «Барсы», Костя прославился своей горячей, чтобы не сказать – горячечной – любовью ко всему испанскому. Если он надевал желтую рубашку, то галстук повязывал обязательно красный (в честь цветов национального флага Испании). Вместо традиционного «здравствуйте», Иньеста норовил воткнуть «ола!», а, прощаясь, громогласно объявлял «Аста луэго!». На телефоне Иньесты лет пять стоял зажигательный испанский хит «Камиса Негра»[1], лишь совсем недавно замененный на более спокойную композицию. Она называлась «Ми амига».

Моя подружка.

Из этого можно было сделать только один вывод: Иньеста влюбился. Амигу (родом из Приозерска) он подцепил в испанской языковой школе «Аделанте», которую исправно посещал последнее десятилетие. Конечно, для Вересня было бы предпочтительнее, если бы амига оказалась носительницей языка. Тогда она смогла бы подкорректировать писанину Иньесты и придать ей аутентичный лоск. Очевидно, именно этого лоска и не хватило запросу. А еще – убедительности. Вот когда Вересень горько пожалел, что не имеет под рукой надменного латиноса Пуига. Уж тот наверняка выкатил бы бронебойные эпитеты и не менее бронебойные сравнения, и так заморочил бы испанцам голову, что они бы в лепешку разбились и до самого короля дошли в поисках истины.

«Пойдет дождичек, и трава начнет расти, чтобы бычки кушали, только вот невезуха моя чертова, сколько б дождь ни лил, мертвые бычки твоего папы все равно не оживут».

О, да.

Умом Вересень понимал, что дело вовсе не в запросе, и, ответь испанцы в течение пяти рабочих дней, это ничего бы не изменило. Еще один ложный след, свободно болтающийся конец веревки, к которой ничего не привязано.

Дело Кати Азимовой довело его едва ли не до нервного срыва. Убитая модель снилась Вересню каждую ночь: она потерянно бродила по своему медицинскому боксу, брала в руки воображаемые предметы, и даже указывала на них следователю. Но, поскольку предметы были воображаемыми, Вересень разглядеть их не мог. Как не мог разглядеть иногда появляющихся на стенах бокса надписей. Они возникали на секунду-другую и тотчас исчезали: буквам (русским и латинским вперемешку) не суждено было сложиться в слова. Несчастный Боря Вересень просыпался с головной болью и свинцовым привкусом во рту. И ощущением, что прошел мимо чего-то важного. Это важное лежало на поверхности, протяни руку и возьми, но взять не получалось. Кончилось все тем, что его вызвал Балмасов: для «последнего и решительного», как он выразился, разговора.

– Сколько дел у тебя в производстве? – спросил он.

– Пять, – ответил Вересень. – Вы же знаете, у нас вечно завал.

– Знаю. Как продвигаются дела?

– Продвигаются потихоньку.

– А у меня другие сведения, – по ушам Вересня ударила барабанная дробь «Травиаты». – Ни хрена они не продвигаются.

– Почему?

– Потому что Борис Евгеньевич Вересень вот уже год мусолит одно-единственное сраное убийство. И больше ничем заниматься не желает.

– Во-первых, не год, а девять месяцев…

– Вот именно. Давно пора разродиться, ты не находишь?

– Всему свой срок.

– Срок! – Балмасов наставительно поднял палец. – Срок – ключевое слово в нашей работе. Уже все сроки вышли, а никаких результатов я не вижу. И долго так будет продолжаться?

– Сколько потребуется, столько и будет, – набычился Вересень.

– У нас здесь не частная лавочка! У нас, между прочим, тоже есть план по раскрытию. Или ты забыл?

– Нет.

– Так я тебе напомню. А заодно напомню, что имеются еще четыре дела, на которые ты, фигурально выражаясь, положил с прибором. Я понимаю, модельные агентства, девочки-красотки и все такое… Есть от чего голову потерять.

– О чем вы?

– Ладно-ладно. Уж и пошутить нельзя… А вообще, выглядишь ты хреново, Вересень. И глаз у тебя совсем замылился.

– Да нет. Все в порядке.

– Со стороны виднее. Сделаем вот как. Возьми-ка ты пару-тройку свободных дней, поправь здоровье и постарайся ни о чем не думать. А когда вернешься – посмотрим.

– На что?

– На то, как нам быть дальше.

Вересень не первый год знал Николая Ивановича Балмасова. Амортизационная пара-тройка дней всплывала в тех случаях, когда старший советник юстиции окончательно решал для себя: один из его подчиненных не справляется с делом. И нужно передавать дело другому: со свежим взглядом, с нестандартным подходом; способному выпрыгнуть с уже накатанной колеи и проложить новую. В первую минуту Вересень даже почувствовал облегчение. Он устал от блуждания в потемках, устал от медицинского бокса, устал от повторяющихся снов. Катю Азимову нужно забыть, хотя бы на время, – иначе есть немаленький риск сойти с ума. Стать персонажем Мануэля Пуига, чье имя спрятано в самом конце книги. Там, куда – по тем или иным причинам – мало кто добирается.

«по щекам ее текут слезы, и она смотрит на сцену, где никого нет, потому что Фред Астер умер и уже не придет, и видит, как они вдвоем появляются прозрачные, это она представляет, что после его смерти они снова танцуют, и отходят все дальше и дальше, и делаются совсем крошечные, и кружатся где-то там, за деревьями, и их больше не видно, куда они, мам?»

О, да.

В те два дня и свершилось предательство. Но не предательство Риты Хейворт. Это он, Борис Вересень, предал Катю Азимову. Отказался от нее, оставил неотомщенной. И она, как будто поняв это, перестала являться Вересню во снах.

Он вообще перестал видеть сны – любые. Это случилось не сразу, не внезапно: поначалу его сны перестали быть густонаселенными. Люди – знакомые и незнакомые – покидали их поодиночке, по-английски, не прощаясь. Не велика потеря: ушли одни – придут другие. Но другие не приходили, обходя сны Вересня, как чумной барак. Потом наступила очередь предметов, потом – ландшафтов, потом – природных явлений. Последним, что увидел Вересень во сне, было озеро со свинцовой, избитой ливнем водой. А после этого наступила темнота.

Дело передали Иньесте, и первое время Вересень усердно, хотя и без прежнего огонька, помогал ему. Но и Иньесте, слывшему везунчиком и абсолютным чемпионом по раскрытиям, не удалось ничего поделать с тайной гибели Кати Азимовой.

– Мьерда[2], – резюмировал он в конечном итоге, и дело отправилось в стаю «глухарей».

…Почему Вересень вдруг вспомнил о Кате именно сегодня, после телефонного разговора с Балмасовым? Никакой видимой причины не существовало. И это не нравилось Боре. Как и то, что он проявил довольно прогнозируемую мягкотелость и согласился на поездку в Канельярве.

– Оперативная группа уже на месте, – сказал напоследок повеселевший Балмасов. – Ты ведь работал с капитаном Литовченко?

Вересень насторожился. Он неплохо знал Литовченко и как-то даже выпивал вместе с ним (литр «Зубровки» против 0,5 нефильтрованного темного пива). Выпитая в одно рыло «Зубровка» никак не сказалась на самочувствии Литовченко. Он передвигался по жизни, без всяких усилий таща на себе груз вредных привычек: капитан часто и помногу пил, питался исключительно шаурмой, выкуривал по две пачки дешевых сигарет в день, сквернословил, как сапожник, был невоздержан и даже буен в отношениях с женщинами. При этом внешний облик Литовченко мало чем отличался от облика героев картин знаменитого живописца Дейнеки: та же идеальная фигура, те же ослепительно белые зубы, те же роскошные густые волосы. Хоть сейчас на парад физкультурников, на борт корабля, в кабину самолета – «В небе – соколы Сталина!». Несмотря на слегка глуповатый плакатный вид, Литовченко слыл отличным и цепким оперативником, и совсем недавно стал временно исполняющим обязанности начальника убойного отдела.

Убойный отдел. Так-так.

– И что там делает убойный отдел? – спросил Вересень. – Вы же сказали, что в Канельярве всплыл утопленник. Разве нельзя было обойтись усилиями местного участкового? Или это какой-то неправильный утопленник?

– А бывают правильные? – огрызнулся Балмасов. – Ты же знаешь, толковых людей мало, особенно на местах. Куста пугаются, никакой инициативы. Вот и решили перестраховаться, вызвали Литовченко и его бригаду.

– Никого поближе не нашлось?

– Значит, не нашлось. Теряем время, Боря. Я запамятовал, ты на колесах?

– Да.

– Тогда дуй своим ходом и свяжись с Литовченко. Он сориентирует тебя на местности. Посмотришь, что к чему, а потом – милости прошу в Управление.

На этот раз о том, что он все еще в отпуске, Вересень благоразумно решил не напоминать.

Теперь оставалась лишь одна проблема: как снять с себя дурацкого парня.

Все это время дурацкий парень висел на шее Вересня, ничем не проявляя себя. Но как только Вересень сделал попытку отвязаться, тотчас завопил утробным голосом и слегка выпустил когти. Ничего удивительного – ведь дурацкий парень был котом.

Не совсем обыкновенным, конечно. Таких котов Вересень никогда не видел прежде: длиннолапый, с огромными ушами, с узкой треугольной мордой и слегка косящими глазами. Именно эти глаза небесно-голубого цвета и общее умильное выражение морды и вызвало к жизни выражение «дурацкий парень». Шерсти на коте было не так уж много, и она сплошь состояла из коротких, в несколько миллиметров, жестких волосков. Образ дополняли длинное тело и такой же длинный хвост, отдаленно напоминающий крысиный. В расцветке преобладал песочно-палевый с небольшими вкраплениями черного и белого. Черными у дурацкого парня были надбровья и подусники. Белыми – манишка на груди и пространство вокруг носа, а также нижняя часть лап, отчего казалось, что он расхаживает в носках.

Первое знакомство с котом прошло под присмотром Додика, оперативно вводящего приятеля в курс Ольгинской жизни.

– Это еще что за чудо? – спросил Вересень, застыв в недоумении перед дурацким парнем.

– Кот.

– Непохож.

– Кот-кот, – заверил Вересня Додик. – Порода петерболд.

– Петер… что?

– Петерболд. Смесь ориенталов и донских сфинксов. Слыхал про таких?

– Ориенталы – это…

– Восточные кошки. Видишь, какие глаза раскосые?

В этот момент раскосые небесно-голубые глаза в упор посмотрели на Вересня, и Боря почувствовал, как сердце у него ёкнуло, а в груди разлилось блаженное тепло. Такое с ним случалось нечасто. И – только с женщинами, которые ему нравились.

– Так он с востока?

– Не совсем. Урожденный москвич.

В силу питерского происхождения Вересень недолюбливал москвичей, но на кота это почему-то не распространилось.

– Приехал к нам из знаменитого питомника «Crazy Cat» и вот уже год живет не тужит.

«Безумный кот» – мысленно перевел Вересень. Ну, или сумасшедший. Но дурацкий парень вовсе не выглядел безумным, и даже особенно встревоженным не выглядел. Он деловито обнюхал ботинки Вересня, а потом подпрыгнул и уцепился когтями за полу пиджака. И, в секунду добравшись до Вересневской шеи, обхватил ее лапами и затих.

– Он всех незнакомых людей так встречает? – изумился Вересень.

Больше всего ему хотелось услышать «нет», что косвенно подтверждало бы его, Вересня, человеческую уникальность и непохожесть на других. Но простодушный Додик мгновенно разрушил эту, несомненно лестную для Бори, картину мира.

– Петерболды – они такие. Липучки по жизни. Как приклеится – фиг отцепишь.

– Понятно. И… как зовут липучку?

– Мандарин.

– Длинновато.

– Это ты не видел его метрики! По документам еще длиннее.

Дальнейший осмотр дома и вспомогательных помещений проходил с котом на шее. И Вересень постоянно отвлекался на тепло, идущее от дурацкого парня. Оно соединялось с теплом в его собственной груди (так никуда и не девшимся) и создавало источник повышенного комфорта. Никогда еще Вересень не чувствовал себя так легко и спокойно. Вот чего ему не хватало в одинокой и неприкаянной, наполненной трупами и человеческим мусором жизни, – кота! А не завести ли и себе такого вот домашнего любимца? Он будет встречать Вересня с работы, прижиматься всем телом к его груди и смотреть на хозяина небесно-голубыми глазами.

Идея завести кота воодушевила Вересня до невозможности, но, не прожив и трех минут, угасла. А ей на смену пришло горчайшее осознание несправедливости бытия. Вересню был нужен именно дурацкий парень, никакой другой кот не устроил бы его в принципе. Но Мандарин давно «живет не тужит» в и без того немаленькой семье. Среди четырех детей (мал-мала-меньше), двух других кошек и двух совсем отдельных собак, и патриарха Ашота до кучи.

И почему только одним – всё, а другим – ничего?

– Что он ест? – спросил Вересень, осторожно погладив дурацкого парня между ушами.

– Мясо, – Додик шмыгнул носом. – Сырое. Предпочитает вырезку. Он вообще проглот.

– По фигуре не скажешь.

– Не думай, что мы недокармливаем. Им по породе положено быть худыми и длинными. Рузанка составит тебе подробную инструкцию, как их кормить и чем.

– Их? – Вересень несказанно удивился. – У Мандарина имеется брат?

– Вообще-то, у нас здесь есть еще животные, если ты заметил.

– Да-да, я помню.

– Не надоел еще? Давай-ка я его сниму.