Молот и «Грушевое дерево». Убийства в Рэтклиффе Джеймс Филлис

P.D. James, T.A. Critchley

THE MAUL AND THE PEAR TREE. THE RATCLIFFE HIGHWAY MURDERS, 1811

Печатается с разрешения автора и литературных агентств Greene and Heaton Ltd., Literary Agency и Andrew Nurnberg

© P.D. James and T.A. Critchley, 1971, 1987

© Перевод. А.А. Соколов, 2015

© Издание на русском языке AST Publishers, 2015

Введение

Замысел этой книги родился в 1969 году, когда я прочитала «Историю полиции Англии и Уэльса 900–1966» Т.А. Критчли, в которой он кратко рассказывает об убийствах, происшедших в 1811 году на Рэтклифф-хайуэй, на границе с Вапингом. Жестокое убийство двух семей вызвало невиданную панику в масштабе целой страны, и Том Критчли рассуждает в своей работе о том, как это событие привело к необходимости реформирования полиции. В то время как неопытные городские магистраты, не обладая ни подготовленными людьми, ни оснащением, пытались разгадать тайну этих преступлений, в обществе нарастала паника и ширилась критика властей. Случилось так, что я сама незадолго до книги Критчли прочитала рассказ тех давно минувших времен об убийствах на Рэтклифф-хайуэй, и у меня зародилось сомнение в виновности моряка Джона Уильямса. Мы решили предпринять собственное расследование, базируясь на тех материалах, которые удастся собрать, а результаты опубликовать в виде совместного труда. В итоге получилась книга «Молот и “Грушевое дерево”», впервые напечатанная в 1971 году издательством «Констабл». Для меня сотрудничество с Критчли было увлекательным, захватывающим и доставляло огромное удовольствие. К сожалению, мой соавтор уже скончался, и это новое издание, которое его необыкновенно порадовало бы, я посвящаю ему.

С тех пор как эта книга впервые вышла в свет, ни один другой район Лондона не претерпел таких значительных перемен, как прибрежный Вапинг. И если бы призраки несчастных жертв и моряков-постояльцев миссис Вермилло решили бы навестить родные места, мало что напомнило бы им о былом – разве что случайно сохранившийся паб или изящный восьмиугольный фонарь под куполом церкви Святого Георгия на Востоке, созданной архитектором Николасом Хоксмуром. Они бы наверняка решили, что теперь главная артерия города не Темза, а Рэтклифф-хайуэй с его сверкающим асфальтом, отражающим огни, и бесконечным потоком машин – артерия такая же оживленная и, вероятно, опасная, как та река, которую они некогда знали. Интересно, что бы они подумали о стоянке яхт на месте доков Святой Екатерины и бетонных бастионах отелей на берегу или о пакгаузах – в прошлом оплотах торговли, обеспечивающих всем необходимым их полное опасностей существование, а теперь превращенных в пользующиеся особым спросом престижные дома для богатых? Исчезли амбары и узкие улочки с их кипучей жизнью, и только мощное течение Темзы осталось прежним. Мы с Т.А. Критчли, основываясь на материалах тех времен, предложили свою версию двух чудовищных преступлений, но это всего лишь версия.

Предисловие

Темными ночами декабря 1811 года в Ист-Энде, неподалеку от Рэтклифф-хайуэй, в течение двенадцати дней были жестоко убиты два семейства – всего семь человек. Эти преступления с самого начала поразили всеобщее воображение своей дикостью и безжалостностью. Никогда прежде, даже во время бунта лорда Гордона, когда Лондон оказался на грани анархии, не возникало такого недовольства населения традиционными средствами поддержания общественного порядка и не выдвигалось столь энергичных и решительных требований реформ. Правительство объявило небывало высокую награду за информацию, которая помогла бы найти преступников. Три недели, потеснив все другие новости, рассказы об этих убийствах не сходили с первых полос «Таймс». Эти события вдохновили Де Куинси на написание одного из самых выдающихся очерков на английском языке «По поводу убийства как искусства», к которому впоследствии была добавлена в качестве постскриптума бессмертная версия того, как произошла дикая расправа над Маррами и Уильямсами. Легенда об этих зверствах жила десятилетиями, пока три четверти века спустя кровавые лавры не перехватил действовавший по соседству в Ист-Энде Джек Потрошитель – единственный, кто в британской криминальной истории смог соперничать в жестокости с теми прошлыми злодеяниями.

Запустение и убогость мест, где совершались эти черные дела, ужас и таинственность, их окружавшие, роднили тех, кто замышлял эти так и не разгаданные преступления. Но в одном отношении обстоятельства преступлений 1887 года коренным образом отличались от тех, что произошли в 1811 году, когда в распоряжении города было уже около 14 тысяч полицейских, которым помогали сотни детективов. Тогда все силы были брошены на поиски Джека Потрошителя, и, хотя он так и не был пойман, полиции все же удалось успокоить напуганное население. А в 1811 году в Британии полиции не существовало, люди боялись вечерами выходить на улицу. Изучая эти преступления, начинаешь понимать, что умирающая приходская система власти, подкрепленная нововведением «полицейских судов», сумела все же достойно отреагировать на требования расследовать жуткие убийства. И что бы ни заявляла возмущенная общественность, добилась на первый взгляд полного успеха. Но когда в своем исследовании мы вышли за рамки опубликованных отчетов, стало очевидным, что случай этот гораздо более запутанный, чем представляли современники. Пользуясь неофициальными источниками и газетными сообщениями, мы реконструировали реальные события. И по мере того, как выстраивался сюжет, ясно сознавали, что система 1811 года оказалась способной лишь на то, чтобы абсолютно бездоказательно свалить вину на одного человека, в то время как суть убийств на Рэтклифф-хайуэй осталась покрытой тайной.

Из всех опубликованных отчетов мы обнаружили только два, которые имеют какую-либо ценность. Самые важные сведения содержат три шестипенсовые брошюрки того времени, напечатанные Джоном Фэрберном и теперь ставшие библиографической редкостью. Они не помечены датой, но из содержания очевидно, что публикации состоялись либо в декабре 1811 года, либо в самом начале 1812-го. В них приводятся обстоятельства убийств и, что особо ценно, свидетельства, представленные полицейским судьям во время трех последующих дознаний коронера. Еще один полезный источник – «История английского уголовного права», т. 8, сэра Леона Радзиновича, где коротко, хотя и без подтверждающих доказательств, рассказывается эта история. Тем не менее очевидно, что Радзинович пользовался документами министерства внутренних дел, недоступных Фэрберну. Все остальное, похоже, почерпнуто либо из хроник Фэрберна, либо из порожденного фантазией очерка Де Куинси и поэтому не представляет для нас ценности. Однако преступления были столь чудовищны, что репортажи в газетах того времени оказались на удивление подробными, и мы особенно полагались на сведения, которые почерпнули в материалах «Таймс», «Лондон кроникл», «Морнинг пост» и «Морнинг кроникл», а также в таких изданиях, как «Курьер», «Икзэминэр» и «Джентльмен мэгэзин».

Другим главным источником послужили документы министерства внутренних дел (Отечественная серия), ныне находящиеся в Государственном архиве. До того, как была учреждена городская полиция Лондона, судьи-магистраты письменно докладывали министру внутренних дел о криминальных делах, и в подшивках за декабрь 1811 года и начала 1812-го содержится богатый материал об убийствах на Рэтклифф-хайуэй. Ранее он не был ни обобщен, ни опубликован, за исключением того немногого, на что ссылается Радзинович.

Нам не удалось найти двух источников, каждый из которых мог содержать решающий ключ к разгадке тайны. Наиболее серьезная потеря – письменные показания судьям-магистратам Шэдуэлла. 10 января 1812 года бумага по требованию министра была направлена в министерство внутренних дел и 7 февраля возвращена секретарю Суда королевской семьи Шэдуэлла. Следов этого документа обнаружить не удалось. Сами магистраты в декабре сообщали министру, что газетные отчеты о слушаниях достаточно точны, так что потеря, возможно, не настолько трагична. Однако оригинал текста, надо думать, содержал мелкие дополнительные детали. И они наряду с тем, что нам известно, могли подтвердить умозрительно сделанные выводы о том, кто в действительности совершил преступления. Другой утраченный источник, судя по всему, некогда находился в анналах Ост-Индской компании. Мы считаем, что в нем содержался подробный отчет о бунте, вспыхнувшем в начале 1811 года на борту судна «Роксбургский замок». Этот документ мог пролить свет на события, последовавшие через несколько месяцев на Рэтклифф-хайуэй. Мы считаем, что обстоятельства бунта, будь они теперь известны, могли бы подтвердить нашу гипотезу.

Мы благодарны многим людям, которые помогли нам собрать материал для этой книги. И особенно признательны за любезную и энергичную поддержку со стороны сотрудников Государственного архива, Британского музея, Архива департамента Совета Большого Лондона, библиотеки и отдела печати Гилдхолла[1]. Мы выражаем признательность заместителю заведующего Лондонской библиотекой мистеру Дугласу Мэтьюзу, библиотекарям министерства внутренних дел, Нью-Скотленд-Ярда, администрации района Тауэр-Хамлетс, управлению лондонского порта, куратору Музея подразделения речной городской полиции, нынешнему настоятелю церкви Святого Георгия на Востоке А.М. Соломону, любезно предоставившему нам старые документы прихода.

И наконец, мы рады выразить благодарность профессору, доктору медицины Киту Симпсону из отделения судебной медицины больницы Гая, который согласился прочитать представленный во время предварительного расследования отчет о данных судебно-медицинской экспертизы и ответить на возникшие у нас в связи с этим текстом вопросы.

Т.А. Критчли

Ф.Д. Джеймс

Апрель 1971

Глава первая

Смерть торговца льняным товаром

В последнюю в своей жизни ночь торговец льняным товаром Тимоти Марр принялся с помощью подручного наводить порядок у себя в лавке на Рэтклифф-хайуэй. Время близилось к полуночи. Надо было скатать и убрать на место отрезы грубой шерстяной ткани, крашеного полотна, парусины для матросских штанов и саржи для моряцких курток, рулоны дешевого набивного ситца по четыре пенса за ярд и кипы шелка и муслина, припасенные для покупателей побогаче с Уэллклоуз-сквер и Спиталфилдс. Была суббота, 7 декабря 1811 года, и, как всегда, день выдался самым беспокойным за неделю. Лавка открывалась в восемь утра и торговала до десяти или одиннадцати вечера. Даже вдвоем они теперь провозятся с уборкой до раннего утра воскресенья.

Марру исполнилось двадцать четыре года. Он был моряком, плавал на судах Ост-Индской компании и три года назад, в 1808 году, ходил на «Дуврском замке» в свое последнее плавание, которое оказалось и самым удачным. Числился он там не простым матросом, а состоял в личном распоряжении капитана, производил впечатление человека приятного, добросовестного, услужливого и горящего желанием пробиться в жизни. Во время долгого пути назад молодой человек хорошо обдумал свое будущее. Он точно знал, чего хотел. На берегу его ждала девушка. Капитан Ричардсон посулил Марру помощь и покровительство, если тот и впредь будет хорошо ему служить. Марр же мечтал о том, что если они благополучно доберутся до дома, он получит расчет, женится на Селии и откроет небольшую лавку. Жизнь на берегу, возможно, трудна и неопределенна, но по крайней мере лишена опасности, а если упорно работать, ему обеспечено надежное будущее и удача. Как только «Дуврский замок» причалил к пристани в Вапинге, Марр уволился и получил достаточно денег, чтобы начать скромное дело. Он женился, и в апреле 1811 года молодая чета нашла то, что искала. В то время недвижимость в прибрежных районах Восточного Лондона стоила недорого, а с матросскими нравами Марр был знаком не понаслышке. Он приобрел лавку в доме номер 29 по Рэтклифф-хайуэй в приходе церкви Святого Георгия на Востоке на границе с Вапингом и Шэдуэллом.

В течение двух столетий Рэтклифф-хайуэй пользовался дурной репутацией. Это был важнейший из трех основных путей, которые шли из Лондона на Восток. Он тянулся по гребню твердой земли над Вапингским болотом. Со времен римлян дорога вела вдоль отвесного берега, и в том месте, где язык из красноватого галечника ближе всего подходил к кромке воды, с незапамятных дней была гавань. Но уже к 1598 году, когда Джон Стоу[2] опубликовал свой «Обзор Лондона», Рэтклифф-хайуэй превратился в узкий грязный проезд с переулками, где в тесных домишках селились поставщики продовольствия для моряков. Этот упадок произошел при жизни Стоу, по словам которого за сорок лет до того Рэтклифф-хайуэй обрамляли красивые живые изгороди, длинные ряды вязов и других деревьев вплоть до деревушки Лаймхерст. Вапинг с прилегающими к реке землями представлял собой зеленые поля и сады – все было так, как некогда обустроили римляне, и ни единого дома не поставили здесь за полстолетия.

Существовала особая причина, почему люди не хотели строиться в Вапинге, несмотря на то что в елизаветинские времена судоходство в районе лондонского Пула оживилось. Деревушка служила «традиционным местом казни пиратов и морских разбойников, которых вешали во время низкой воды и оставляли в петле, пока их трижды не омоет прилив». Долгие годы предрассудки и страх останавливали застройщиков, и только когда виселицы перенесли дальше вниз по реке, в этом месте появились первые трущобы. Они довольно быстро распространились по болотистой земле и шагнули дальше к Шэдуэллу, Рэтклиффу, Лаймхаусу и Поплару. Жизнь в этих лачугах в восемнадцатом веке была такой дикой, что бряцание цепей очередного мертвеца, когда его захлестывали волны прилива, вполне гармонировало с окружающей действительностью. Так же как и запутанный план улиц Вапинга. В его пирсах, дамбах и омываемых приливом каменных ступенях ведущих к реке лестниц все еще угадывался костяк древней прибрежной деревни, которая быстро исчезала. Доктор Джонсон застал кое-какие из ранних перемен. «Сегодня он много говорил об удивительных по протяженности и разнообразию пространствах Лондона, – записал за ним в марте 1783 года Джеймс Босуэлл[3], – и заметил, что человек любознательный наблюдает здесь такие нравы и обычаи, которые мало кто может представить. Он в особенности рекомендовал нам изучать Вапинг».

С юга район омывал темный лондонский кровоток – Темза, эта широкая, судоходная и весьма оживленная главная артерия Лондона[4]. Сюда приходили большие суда Ост-Индской компании, огромные, грозные, как боевые корабли. Они привозили чай, муслин, ситец, специи и индиго. Те, что плыли с запада, доставляли из Америки сахар, ром, кофе, какао и табак; из Ньюкасла прибывали углевозы, из Гренландии – китобойцы. По реке сновали каботажные суда, пакетботы, торопились бриги, лихтеры, баржи, паромы и ялики. Жизнь прихожан Вапинга постоянно проходила при звуках Темзы: вздохах залетевшего в парус или овевающего мачту ветра, тяжелого плеска воды о причалы, хриплых криках барочников и паромщиков. Терпкий летний запах воды, ветры с моря и осенние туманы – вот тот воздух, которым они дышали. Сам облик портового района сформировался благодаря многообразной связи с рекой, и названия многих улиц отражали их назначение. По Олд-Грейвел-лейн (то есть Старой Галичной) на пристани Вапинга подвозили из карьеров Кингсленда песок для балласта. На Кейбл-стрит (Канатной) жили канатных дел мастера, которые плели свои тросы в тех самых полях, через которые проходила их улица.

Почти все здешние обитатели, как бедные, так и богатые, кормились благодаря неутихающей работе на реке. Грузчики переносили на спинах товары со складов на лихтеры, перевозчики управляли лихтерами и другими судами, обслуживающими стоящие на якорях корабли. Там жили поставщики канатов и снастей, портовые пекари, приказчики лавок для матросов; ремесленники, изготавливающие различные инструменты, кораблестроители, прачки, зарабатывающие тем, что обстирывали моряков; плотники, ремонтирующие суда, ловцы крыс, помогавшие командам избавиться от грызунов; содержатели меблированных комнат и борделей, ростовщики, трактирщики и все остальные, чье ремесло состояло в том, чтобы как можно быстрее и вернее заставить возвратившихся из плавания моряков расстаться с накопленным жалованьем. Все по-своему служили нуждам кораблей и мореходов, и бал здесь правили моряки – развязная, пользующаяся дурной славой местная аристократия. Они селились в дешевых домишках у реки, спали на соломенных тюфяках по четыре-пять человек в комнате, отгораживаясь морскими сундучками. После месяцев строжайшей дисциплины в море они возвращались богатыми – с тридцатью или сорока фунтами стерлингов в кармане – и быстро их тратили. Разноязыкое племя, головорезы и будущие джентльмены, одноглазые, одноногие, бывшие бунтовщики, герои, пираты, строители империи чувствовали себя как дома в величайшем городе земли. Между английскими и иностранными моряками происходили бесконечные уличные драки. В октябре 1811 года министр внутренних дел письменно потребовал, чтобы местные магистраты остановили эти потасовки, пока кого-нибудь не убили. Вскоре, словно в подтверждение его слов, был насмерть заколот португалец.

Марр, будучи человеком дисциплинированным, явно выделялся из среды головорезов от морской торговли. Уже через несколько месяцев он завоевал репутацию усердного и честного лавочника. В последние несколько недель торговля шла бойко, и он нанял плотника, мистера Пафа, чтобы тот подремонтировал магазин и усовершенствовал прилавки и витрину. Старый фасад убрали и вместо него построили кирпичный – с окном большего размера, чтобы эффектнее демонстрировать товар. 29 августа 1811 года, к радости Марра, у него родился сын, и это еще больше укрепило его стремление к успеху. Он предвкушал тот день, когда его магазин – а может, многие принадлежащие ему магазины, рассыпавшиеся от района Бетнал-Грин по Хакни, Далстону, Боллз-Понд-роуд до Стэмфорд-Хилл и дальше, – украсит вывеска «Марр и сын».

Однако первая лавка была очень скромным начинанием. Она помещалась в доме в ряду таких же убогих строений на Рэтклифф-хайуэй. Лавка с полками и прилавком занимала большую часть первого этажа. За прилавком находилась дверь, открывавшаяся в задний коридор, из которого два пролета лестницы вели: один – вниз, в кухню в подвале, другой – на площадку второго этажа, к двум спальням. Третий этаж использовался в качестве склада для хранения шелка, кружев, женских мантилий, накидок и мехов. Неказистый вид дома оживлял лишь новый красивый эркер, недавно окрашенный в оливково-зеленый цвет. Магазин располагался в одном из четырех одинаковых рядов домов, образовывавших стороны квадрата. Каждое строение в квартале имело огороженный задний двор, куда вели двери в глубине здания. Пространство внутри квадрата было общим для всех жителей квартала. Ряд домов напротив лавки Марра выходил на Пеннингтон-стрит, где фасады затеняла огромная, в двадцать футов вышиной, кирпичная стена. Это была стена лондонского дока, построенного шесть лет назад тем же архитектором, который спроектировал Дартмурскую тюрьму. Похожая на крепостную, она предназначалась для защиты сотен пришвартованных внутри кораблей. Чтобы возвести док, потребовалось сровнять с землей одиннадцать акров лачуг и хибар, а их обитатели набились в протянувшиеся вдоль стены трущобы. Большинство из них потеряли единственное средство к существованию, поскольку суда, которые они прежде грабили, теперь находились за огромной чудовищной черной стеной. Лишившись источника дохода, они грабили жителей прибрежных районов и пополняли растущую лондонскую армию воров и нищих.

Это было плохое время и неподходящий район, чтобы открывать здесь торговлю. В 1811 году Наполеон установил блокаду континентальных портов и почти уничтожил европейскую коммерцию. В центральных графствах Англии разрушающие машины и оборудование луддиты подогревали страх перед революцией. Случился неурожай. И ко всем неурядицам эпохи насилия и смут в 1811 году старый король Георг III был признан докторами неизлечимо психически больным и недееспособным, и принцем-регентом провозгласили его старшего сына.

Но во время уборки лавки в конце напряженной недели мысли Марра были больше заняты собственными заботами: он беспокоился о здоровье жены, медленно восстанавливавшей силы после беременности. Разумно ли он поступил, занявшись перестройкой лавки, – не переоценил ли свои возможности? К тому же выводила из себя история с потерянной стамеской Пафа, которую плотник одолжил у соседа и которая, как он утверждал, осталась в лавке, хотя там ее, несмотря на все старания, так и не нашли. К тому же к концу долгого рабочего дня Марра мучил голод. Лавочник прервал работу и позвал служанку Маргарет Джуэлл. Хотя было уже поздно (как впоследствии сказала Маргарет коронеру, примерно без десяти минут полночь), он вручил ей банкноту в один фунт и отправил заплатить по счету булочнику и купить немного устриц. Их продавали свежими с лодок из городка Уитстебл по пенни за дюжину, так что ужин обещал получиться дешевым и вкусным. Пусть будет приятный сюрприз его юной жене Селии, которая в это время кормила ребенка на кухне в подвале. Тимоти Марру-младшему исполнилось три с половиной месяца.

Закрывая за собой дверь лавки, Маргарет Джуэлл заметила, что хозяин вместе с Джеймсом Гоуэном снова принялся за работу за прилавком. Девушка повернула налево по Рэтклифф-хайуэй.

Казалось, ее не страшила ночная прогулка в одиночку: это ощущение безопасности, которому вскоре будет суждено вдребезги разбиться, тогда было относительно новым. Деятельность приходского управления нескольких церквей Королевы Анны принесла первые плоды цивилизации: возникли мощеные улицы, дорогу освещали масляные фонари, появились приходские дозоры. Но главные перемены произошли при жизни самой Маргарет Джуэлл. У людей не стирался в памяти пожар 1794 года – самый разрушительный со времен Великого лондонского пожара 1666 года, когда огонь уничтожил сотни деревянных домов и лачуг по обеим сторонам Хайуэя. Тогда на кораблестроительной верфи из чана вытекла кипящая смола, и огонь добрался до груженной селитрой баржи. Был отлив, и рядом лежали в грязи беспомощные суда. Баржа взорвалась и подожгла склады с селитрой Ост-Индской компании. Огонь хлынул на Рэтклифф-хайуэй, как и через сто пятьдесят лет, когда история повторилась. Но на этот раз пламя оказалось очищающим. Вместо деревянных лачуг здесь выросли небольшие кирпичные дома, один из которых превратился в лавку Марра, и район заметно прибавил респектабельности. С открытием в 1805 году лондонского дока сюда явились новые люди. В приходе поселились богатые купцы, и каждое воскресенье у церкви Святого Георгия на Востоке, демонстрируя благополучие хозяев, выстраивалась вереница карет. Но бурной зимней ночью этот район все еще оставался для суеверных людей пугающим местом – бушприты и стрелы колотили в причалы дока, и ветер так завывал в старом такелаже, что казалось, это последний вздох раскачиваемого рекой повешенного пирата. Однако большинство ночей были мирными, а днем Рэтклифф-хайуэй превращался в оживленную, грубоватую, шумную улицу, расцвеченную яркими вывесками пабов и лавок и пропитанную характерными запахами моря и реки: рыбы, просмоленных канатов, новых веревок и парусов, пахнущего смолой рангоутного дерева. Особенно многолюдно здесь бывало субботними вечерами, когда людям выдавали недельное жалованье и питейные заведения и магазины не закрывались допоздна. Рэтклифф-хайуэй жил собственной яркой жизнью, которую поддерживало относительно недавно обретенное ощущение безопасности, что и позволило молодой служанке выйти тем вечером одной.

Маргарет Джуэлл направилась по Рэтклифф-хайуэй к устричной лавке Тейлора, но обнаружила, что та закрыта. Она повернула назад и, приблизившись к магазину Марра, заглянула в окно и заметила, что хозяин по-прежнему трудится за прилавком. Тогда она видела его живым в последний раз. Времени было около полуночи. Сырой день сменился мягким облачным вечером, и девушка обрадовалась предлогу подольше погулять по улицам. Она прошла мимо лавки и свернула с Рэтклифф-хайуэй на Джонс-Хилл заплатить по счету булочнику.

За углом проходила Олд-Грейвел-лейн – отрезок, исторически связывающий Вапинг с берегом реки. Теперь безопасные места остались позади. Улица вилась в семидесяти ярдах к востоку от дока казней, где висели пираты. Между складами вода вздувалась пеной тины и нечистот. За складами столетия, подобно приливам, оставили наносы из старых гниющих лачуг, прилепившихся здесь, словно рачки к корпусу брошенного судна. В этом месте строили без всякого плана. По давней традиции переулки и дворы располагались под прямым углом к главной дороге – дворы к дворам, переулки за переулками. Девушка могла здесь видеть целые отгороженные участки, которые, казалось, съежились и затерялись среди глухих стен, где даже днем царили сумерки. Утес лондонского дока скрывал целый чужеродный город, вместо стен в нем вздымались открытые всем ветрам борта матросских пристанищ – пришедших издалека кораблей. Маргарет слышала леденящие кровь рассказы о жизни в мрачных лабиринтах, где люди самовольно захватывали брошенное жилье, поселялись там целыми семьями, и это грозило пожарами ветхим домам и баракам. Голодные, укрепленные мрачной силой отчаяния, местные жители по большей части не буянили, но для добропорядочных лондонцев представляли вечную угрозу. Время от времени дикие толпы, бунтуя и занимаясь грабежами, наводняли Уэст или вопили, требуя устроить праздник публичного повешения.

– Лавка булочника была закрыта, – позднее сообщила Маргарет Джуэлл коронеру. – Тогда я пошла в другое место купить устриц, но не нашла ни одного открытого магазина. Я отсутствовала примерно двадцать минут. – Она не решилась идти прибрежным Вапингом и вернулась знакомым спокойным путем по Рэтклифф-хайуэй.

Перевалило за полночь, и шум улиц затихал. Прекращали работу пабы, закрывались ставни, запирались засовы. По мере того как вокруг становилось все тише, Маргарет слышала эхо своих шагов по брусчатке. Над головой в установленных приходом примитивных фонарях горела сырая ворвань, и от их света оживали и становились гуще тени. А между фонарями таились полосы абсолютной тьмы. И в лавке Марра, когда Маргарет Джуэлл подошла к дому 29 по Рэтклифф-хайуэй, тоже не было света. Дверь оказалась запертой, и стоявшая одна на безмолвной улице девушка позвонила в колокольчик.

Звук ей показался необыкновенно громким. В этот час поблизости никого не было, кроме ночного сторожа Джорджа Олни, который вел в тюрьму какого-то человека и, не сказав ни слова, прошел по противоположной стороне улицы. Маргарет Джуэлл снова позвонила, на сей раз энергичнее, и прижалась к двери, стараясь расслышать, что происходит внутри. Она пока не сильно беспокоилась. Хозяин просто не спешил. Может быть, сидя с хозяйкой, отдыхал на кухне в подвале. Или супруги, отчаявшись получить устрицы, отправились спать. Девушка полагала, что хозяин не станет браниться за то, что она так долго где-то разгуливала и в итоге вернулась ни с чем. Надеясь, что шум не разбудит ребенка, она позвонила в колокольчик еще решительнее. Прислушалась и различила звук, который впоследствии не сможет вспоминать, не содрогаясь от ужаса. Но сначала она ему даже обрадовалась, потому что решила, что вскоре окажется в тепле знакомой кухни. На лестнице раздался негромкий стук шагов. Кто-то – не иначе хозяин – спускался открыть дверь. Потом вскрикнул ребенок.

Но никто к ней не вышел. Звук шагов замер, и опять наступила тишина. Полная тишина, зловещая и пугающая. Девушка, дергая колокольчик, снова принялась звонить. Затем, раздираемая страхом и досадой, стала колотить в дверь. Она замерзла, ее начал охватывать ужас. Пока она стучала и звонила, к ней подошел мужчина. Он был навеселе и решил, что девушку утихомирит. Маргарет перестала стучать. Оставалось только ждать следующего появления сторожа. А продолжать трезвонить значило лишь нарваться на новые оскорбления.

Она прождала минут тридцать. Ровно в час, объявляя время, показался Джордж Олни. Увидев у двери Марра незнакомую девушку, он приказал ей уйти. Маргарет объяснила, что она из этого дома и ее не впускают, что кажется очень странным. Олни согласился и добавил, что уверен: семья внутри. Когда он проходил в двенадцать, своими глазами видел, как мистер Марр закрывал ставни. Вскоре после полуночи сторож осмотрел окно и заметил, что ставни не заперты. Он крикнул об этом Марру, и ему ответили:

– Знаем.

Голос показался ему незнакомым.

Теперь, поднеся фонарь к окну, он снова осмотрел ставни. Запор так и не был закрыт. Олни энергично позвонил в колокольчик, но ответа не последовало. Он опять позвонил, стукнул дверным кольцом, наклонился и крикнул в замочную скважину:

– Мистер Марр! Мистер Марр!

Колокольчик опять затрезвонил, и звук, взвившись до высот крещендо, вывел из себя жившего рядом ростовщика Джона Маррея. Он был не из тех, кто вмешивается в жизнь соседей. Однако после двенадцати его семью оторвал от позднего ужина сильный стук из соседнего дома. Показалось, будто опрокинули стул. Затем раздался крик то ли мальчика, то ли женщины. Тогда эти звуки не произвели особого впечатления – скорее всего Марр, уставший и раздраженный после самого длинного и трудного дня, спал. Но сейчас трезвон продолжался, и Маррей вышел на улицу. Маргарет Джуэлл, сбивчиво, торопясь, объяснила ситуацию: как ее послали за устрицами и заплатить по счету булочнику и про крики ребенка. Олни, не столь взволнованный, добавил, что запор ставень не закрыт, а стучать бесполезно. Ростовщик взял на себя руководство остальными. Он приказал караульному продолжать изо всех сил звонить, а сам решил пойти на задний двор и попытаться разбудить соседей с другой стороны. Так он и поступил и три или четыре раза крикнул:

– Мистер Марр!

Но ответа все равно не получил. А затем увидел свет в глубине дома. Вернувшись на улицу, Маррей велел караульному звонить еще громче, пока сам он попытается проникнуть внутрь через заднюю дверь.

Преодолеть разделяющий два владения непрочный забор не составило труда, и вскоре Маррей оказался на дворе торговца льняным товаром. Он обнаружил, что задняя дверь открыта. Изнутри не доносилось ни звука, но площадку второго этажа освещал слабый свет. Ростовщик поднялся по ступеням и взял свечу. Перед ним оказалась дверь, ведущая в спальню Марров. Деликатность удерживала его на месте – он нерешительно помялся в коридоре и тихо позвал, словно молодые люди при таком шуме могли спокойно почивать в объятиях друг друга:

– Марр, Марр, ваши ставни на окне не заперты.

Ему никто не ответил. По-прежнему не желая вторгаться в спальню соседей, ростовщик поднял свечу повыше и стал осторожно спускаться по лестнице в магазин.

В этот момент он обнаружил первое тело. В шести футах от лестницы, в проеме ведущей в магазин двери лежал труп подручного Джеймса Гоуэна. Несколькими ударами ему раздробили все кости лица. Голова, с которой все еще стекала кровь, превратилась в бесформенную массу, брызги крови и мозгов запачкали магазин до высоты прилавка, и даже низкий потолок был заляпан жуткими сгустками. От потрясения и ужаса Маррей на мгновение застыл и не мог ни крикнуть, ни двинуться с места. Свеча дрожала в его руке, слабо освещая то, что лежало у его ног, и от этого на полу колебались бесформенные тени. Охнув, ростовщик повернул к выходу на улицу, но дорогу ему преградило тело миссис Марр. Она лежала ничком, прижавшись лицом к двери, и из ее разбитой головы еще сочилась кровь.

Маррею все же удалось открыть дверь, и он, оповещая остальных о том, что случилось, бессвязно выкрикивал:

– Убийство! Убийство! Смотрите, здесь убийство!

К тем, кто стоял на улице с самого начала, прибавились соседи и второй сторож, и теперь все они ввалились в лавку, но тут же застыли от ужаса. Маргарет Джуэлл закричала. Воздух наполнился возгласами и плачем. Прошло еще мгновение, и обнаружился еще один труп. За прилавком, также ничком, головой к окну, лежало тело самого Тимоти Марра. Кто-то громко спросил:

– Ребенок! Где ребенок? – И все бросились в подвал.

Ребенок лежал в колыбельке. От удара рот мальчика открылся, левая часть лица была разбита, горло перерезано так глубоко, что голова почти отделилась от тела.

Чувствуя дурноту от подобной жестокости и почти теряя сознание от ужаса, люди покинули кухню и неуверенными шагами стали подниматься по лестнице. Лавку уже заполнили любопытствующие, и от множества свечей стало светло. Те, кто находился на первом этаже, невольно сгрудившись, стали осматривать помещение. На незапачканном участке прилавка, там, куда не попали кровь и мозги Гоуэна, они увидели плотницкую стамеску. Неохотно, дрожащими руками подняли. Она оказалась идеально чистой.

Глава вторая

Неизвестный или неизвестные

Внезапный звук трещотки ночного сторожа моментально встревожил округу. Распахнулись окна спален, и в них показались головы в ночных колпаках. Люди торопливо одевались, и вскоре у лавки Марра собралась небольшая толпа. Одни услышали жуткий вопль Маррея «Убийство!», другие прибежали, отдаленно представляя знакомую по ночным кошмарам картину. Но смотреть оказалось не на что – только на полуоткрытую дверь, незапертые ставни и бледные, испуганные лица тех, кто видел, что произошло внутри.

Через несколько минут новость долетела до участка речной полиции Темзы в Вапинге, где в это время дежурил Чарльз Хортон. Он бросился по Олд-Грейвел-лейн, пробрался сквозь толпу на Рэтклифф-хайуэй и вошел в лавку Марра. Поскольку он был первым полицейским, который оказался на месте преступления, ему надлежало осмотреть дом. Хортону в каком-то смысле повезло, что он дежурил в ту ночь: когда через два месяца министр внутренних дел дал указание распределить денежные награды, он получил десять фунтов за то, что ему пришлось обнаружить.

При тусклом свете фонаря полицейский осмотрел трупы. К этому времени воздух успел пропитаться сладковатым запахом крови и мозгового вещества. Хортон работал методично – посветил фонарем под прилавком, за дверью, на полках, не забыл ни один темный уголок, где убийцы могли бы бросить свое ужасное оружие. Но кроме стамески, ничего не нашел. Преступники как будто ничего не украли. В кармане Марра лежали пять фунтов, и в кассовом ящике тоже были деньги. Затем полицейский спустился в подвал на кухню, где в окровавленной кроватке лежал ребенок. Но и там поиски ничего не дали. Кто бы ни перерезал младенцу горло, он унес нож с собой.

Осталось осмотреть верхние этажи. В сопровождении Олни Хортон осторожно поднялся по лестнице и, внимательно прислушиваясь, остановился на площадке, там, где совсем недавно Маррей окликал молодых супругов из-за двери спальни. Он замер на пороге. Затем, покрепче взявшись за дубинку, сделал шаг в комнату. Кровать оказалась нетронутой. Рядом стоял стул, и к нему ручкой вверх кто-то прислонил тяжелую железную кувалду или молот – из тех, какими пользуются корабельные плотники. Ручка была покрыта кровью, на металлическом бойке кровь еще не высохла, и к железу прилипли волосы. Звонок Маргарет Джуэлл, видимо, спугнул преступников, и они, бросив орудие убийства, убежали. В спальне тоже ничего не украли. В ящике комода лежали 152 фунта наличными.

Хортон, соблюдая предосторожности, отнес молот вниз. При виде страшного орудия убийства люди в лавке попятились. Пристроив свой фонарь на прилавке, полицейский стал рассматривать молот. Металлический боек напоминал по форме наковальню: толстый конец, теперь пугающе заляпанный кровью с приставшими волосами, был плоским – таким загоняют гвозди в корабельный шпангоут. Узкий конец сужался до диаметра шестипенсовика; им пользовались, чтобы, ударяя по шляпке гвоздя, забивать его глубже поверхности дерева. Вот она, первая зацепка – с узкой стороны кончик имел характерный излом.

Тем временем кто-то из присутствующих обнаружил другие улики. Два четких отпечатка подошв вели в сторону от задней стены дома Марра. В тот день в лавке работали плотники, и на отпечатке виднелись следы крови и опилок. Преступники, очевидно, перелезли в глубине двора через забор и продолжали бегство через огороженный участок позади линии домов. Это подтвердил житель с Пеннингтон-стрит. Его дом находился рядом с нежилым зданием на углу. Сразу после того, как у лавки Марра забили тревогу, он слышал грохот в пустующем доме. Судя по шуму, оттуда выбежали около десяти-двенадцати человек и кинулись по Пеннингтон-стрит. Явно напрашивался вывод: банда устремилась по Олд-Грейвел-лейн и таким путем скрылась с места преступления.

Перед рассветом Хортон вернулся в участок речной полиции Темзы и обнаружил, что у них под стражей уже находятся трое мужчин. Все – греческие матросы. Их видели слоняющимися у лавки Марра, а у одного на штанах обнаружили пятно крови. Эти арестованные оказались первыми из многих других, которых хватали в сходных обстоятельствах по малейшему подозрению или вообще без подозрения. Чувство страха и ярости, особенно оттого, что убит ребенок, незамедлительно вызвало массовую истерию во всей округе, и люди моментально ополчились против иностранцев. К судье речной полиции Джону Хэрриоту привели греческих моряков, но они сумели предъявить алиби: матросы только что пришли из порта Гревзенд. Так что их отпустили.

К наступлению воскресного утра, по прошествии нескольких часов после убийств, уже многое удалось предпринять. Полицейский осмотрел дом Марра и обнаружил окровавленный молот с характерным изъяном. Было установлено, что из дома ничего не украли. Нашли две цепочки следов. Предположили путь отхода преступников. Задержали троих мужчин, которые предстали перед полицейским судьей. Первоначально создается впечатление, что в Лондоне, за восемнадцать лет до создания в 1829 году городской полиции, уже существовали достаточно организованные полицейские силы, обученные и обеспеченные всем необходимым, чтобы быстро реагировать на подобные происшествия. Но это впечатление обманчиво.

Основная ответственность за борьбу с преступлениями в приходе Святого Георгия на Востоке лежала на церковных старостах, попечителях и доверенных лицах приходского правления, которым в соответствии с законами, принятыми еще в Средние века, вменялось ежегодно набирать людей на неполный рабочий день на неоплачиваемую службу в качестве главного констебля и констеблей. Эта служба была хотя и почетна, но утомительна. Каждый год назначалось до двенадцати констеблей. Они организовывали дежурства ночных сторожей и проверяли исполнение службы, выдвигали обвинения против арестованных и по утрам доставляли их к полицейскому судье. После тяжелого трудового дня торговцы и мастеровые не горели желанием выкладываться на отнимающей силы неоплачиваемой общественной службе и по давней традиции могли ее избежать, уплатив в приход десять фунтов или наняв кого-то вместо себя. Большинство из тех, кого брали на подмену, были людьми продажными, и многие служили на этих должностях много лет.

Под надзором констеблей (или тех, кого они брали себе на подмену) в приходе нанимали тридцать пять ночных сторожей и церковного сторожа, которые получали по два шиллинга за ночь. В их обязанности входило с девяти вечера до четырех утра объявлять каждые полчаса время, а также «производить арест и заключать под стражу всех преступников, мошенников, бродяг, нарушителей спокойствия и тех, кто дал повод подозревать себя в злом умысле, праздношатающихся и отличающихся плохим поведением». Так гласил местный закон. Однако ночные сторожа понимали службу по-своему. С их точки зрения, это простейший способ получить за неделю четырнадцать шиллингов, плюс существовала еще возможность случайного приработка. Между обходами они укрывались в небольших будках, которые, по свидетельству того времени в «Икзэминэре», могли считаться «актом благотворительности со стороны общины, учитывая, какие престарелые и жалкие ютились в них существа, в то время как туман и дождь могли досаждать им всю ночь напролет».

Эти приходские сторожа были все как один в летах. Многие днем занимались другой работой, но были недостаточно физически крепкими, чтобы выдержать тяжелый труд. Они соглашались на ночные дежурства, чтобы обеспечить добавку к неизменно низкой зарплате. По мнению мистера Дженкинсона с Чартерхаус-сквер, существовала еще одна причина общественной (или, скорее, приходской) политики набирать в ночные сторожа исключительно пожилых. «Я слышал, что несколько лет назад, – делился он своими мыслями с министром внутренних дел, – в приходе Ковент-Гарден попробовали брать в ночные сторожа молодых, но были вынуждены отказаться от этого, поскольку сторожа связались с проститутками, и те отвлекали их от их обязанностей в то время, как преступления продолжали совершаться». Но и от пожилых проку тоже не больше. Слишком немощные для проституток, они не совладали бы с грабителями. На эту службу явно требовались физически крепкие, энергичные и честные молодые люди, глухие к женским эротическим уловкам. Но такие, если и существовали, никогда бы не прельстились работой и зарплатой приходского ночного сторожа.

В документах министерства внутренних дел имеется описание этой работы, как ее в то время видел один из сторожей. Томас Хики нанимался в пяти столичных приходах и докладывал об одних и тех же аферах. Излюбленная махинация заключалась в следующем: сторож брал взятку у вора (как правило, закадычного друга) и за это задерживал какого-нибудь незнакомца за мелкий проступок, например за то, что тот слонялся в его районе без дела. Вел в сторожку и не отпускал достаточно долго, чтобы приятель-вор успел обчистить выбранный дом и скрыться. Затем, когда прибывал констебль, он вместе со сторожем соглашался за определенную мзду отказаться от обвинений. После чего господам сторожу и констеблю оставалось, как говорится, «поделить монету». Не гнушались Хики и его приятели прелестями проституток. «Еще одно великое зло – несчастные женщины, которых истинная нужда заставляет дефилировать по ночным улицам, – продолжал Дженкинсон. – Бедные создания ради собственной безопасности обязаны – я подчеркиваю, именно обязаны – обзавестись личным защитником, каковые более известны как сутенеры или «коты» (простите мой язык, сэр) и которых иначе как негодяями не назовешь. Чтобы не видеть препятствий со стороны сторожей, несчастные женщины должны, и сами идут на это, вести себя с ними обходительно, угощать джином, от которого те никогда не отказываются. Такое поведение служит двойной цели: женщина продолжает заниматься своим ремеслом, а ее дружок может беспрепятственно забраться в какой-нибудь дом или ограбить неосторожного прохожего».

Сторожу не позволялось заходить на территорию соседнего прихода без разрешения тамошнего констебля, и нередко бывали случаи, когда старцы безмятежно наблюдали, как на другой стороне улицы преступники грабили дом, поскольку граница приходов проходила посредине мостовой. Однако чаще они просто дремали всю ночь в хмельном ступоре. Их орудиями ремесла, обожаемыми поколениями карикатуристов, были фонарь (или «лампион») и трещотка. Фонарь представлял собой тяжелое железное сооружение, изукрашенное слоями смолы и жира. А трещотка служила не более чем средством для сбора преступников, по выражению «Икзэминэра», громким аккомпанементом «старческому простуженному голосу, который словно созывал воров, предлагая им грабить в свое удовольствие».

Трудно было ожидать, что эти скудные приходские силы, даже подкрепленные в зимнее время двадцатью четырьмя ночными патрулями, способны предотвратить убийство. А уж мысль использовать их в качестве детективного агентства представляется тем более смехотворной. Хотя они были не единственными защитниками закона в приходе, где жил Марр. Кроме них – но не над ними – имелись три магистрата в составе местного полицейского суда Шэдуэлла, это один из семи созданных в 1792 году. Организацию таких судов можно считать антикоррупционным актом, поскольку это наконец избавило Миддлсекс от позора продажного правосудия, которое больше столетия считалось крайне прибыльным делом. Пробившись с помощью денег в судейские, люди открыто брали в качестве взяток столько, сколько удавалось получить, – вытаскивали из разных передряг воров, облагали данью содержателей борделей, а тем, кто осмеливался им противодействовать, грозили тюрьмой. Но иногда они встречали мошенников хитрее себя. В конфиденциальном докладе лорду-канцлеру говорится о некоем судье по имени Сакс в окрестностях Вапинга – человеке скверном и достойном всяческого порицания. Еще недавно он был заключенным тюрьмы суда королевской семьи, куда попал за долги, а теперь таскался по грязным питейным заведениям на Тауэр-Хилл и в Вапинге и собирал кляузы в крохотном баре поблизости от службы снабжения флота. Но не многие судьи пали так низко. Им ведь достаточно было открыть магазин неподалеку от суда и прекрасно зарабатывать, облагая продаваемые ворам и проституткам товары с десяти-, а то и двадцатипроцентной надбавкой. За это они обещали им неприкосновенность. Смысл закона 1792 года заключался в том, чтобы заменить завидные деловые предприятия судами по принципу тех, что были учреждены Генри Филдингом на Боу-стрит, где уже полвека вершилось честное правосудие. Магистраты семи новых судов получали по четыреста фунтов в год (впоследствии эта сумма увеличилась до пятисот фунтов) – достаточное, как надеялись, жалованье, чтобы не поддаваться искушениям.

Но решение одной проблемы повлекло за собой другую. Единственное требование к назначаемому на должность человеку, общее для всех судейских: личный доход кандидата должен быть не менее ста фунтов в год, чтобы он не стал послушным орудием в руках государства. Новые должности распределялись согласно праву патронажа. К 1811 году (снова цитата из «Икзэминэра») «в судах сидело много людей, с которыми не знали, что делать, их собственные покровители. У них не было ни времени, ни желания, ни способностей выполнять свои обязанности. Их положение сильно досаждало им самим и вредило их подчиненным… Один писал роман, другой изучал политику, третий погрузился в богословие, четвертый обсуждал проходивших мимо девиц, пятый грыз перо, корпя над незаконченной рифмой, шестой нес всякую чушь о жизни доктора Джонсона». Сам поэт-лауреат[5] (по выражению Вальтера Скотта, «эта поэтическая Минея, человек, заслуживший уважение во всех областях, кроме литературы») был тоже из магистратов, которые вообще отличались страстной любовью к писательству. Один мог сочинить пьесу, в которой ловили негодяя, совершившего преступление в пьесе другого, а третий судейский обсуждал сюжеты первых двух в журнале. «Магистраты, – заключает автор, – были тем же в дневное время, что сторожа в ночное: жалкими существами совершенно не на своем месте, бесполезными для всех, кроме тех, кто грабит честных людей».

Трое магистратов Шэдуэлла: Роберт Кэппер, Эдвард Маркленд и Джордж Стори – размещались в помещении суда на Шэдуэлл-Хай-стрит. Подразумевалось, что оттуда они должны обслуживать шесть густонаселенных районов: Шэдуэлл, Вапинг, Святой Анны (Лаймхаус), Святого Георгия на Востоке, Рэтклифф и Поплар. Себе в помощь (подобно магистратам других судов) они имели право нанимать не больше восьми полицейских. Полицейские не носили формы, не имели значков принадлежности к определенному суду, и им не полагалось никакого снаряжения. В сущности, они представляли собой крошечные, обособленные подразделения, которые были полностью под личным началом магистратов. Полицейскому платили двадцать два шиллинга в неделю, но как бы в виде предварительного гонорара. Предполагалось, что они должны выполнять поручения граждан, охотиться за преступниками и за оговоренное вознаграждение возвращать награбленное. Этим способом они зарабатывали сверх положенного жалованья до ста фунтов в год. Между ними, приходскими констеблями и ночными сторожами сложились глубоко враждебные отношения. Те воспринимали полицейских как шпионов, отказывались им как-либо помогать, поскольку они боролись за одни и те же побочные доходы, но служили разным господам.

Чарльз Хортон, который обследовал лавку Марра, служил не Шэдуэллу. Он принадлежал к другой, даже более новой организации, чем полицейский суд Шэдуэлла. Полиция Темзы, имеющая участок на Нью-Вапинг-стеарз, обрела свой статус в 1800 году. Ее задачей стала охрана ценных грузов на судах, стоящих на якоре в районе Пула. И хотя она имела право нанимать пять «сухопутных констеблей» и более сорока речных служащих, ее деятельность, как правило, ограничивалась операциями на Темзе. Однако Джон Хэрриот, занимавший пост начальника речной полиции с момента ее образования, оказался человеком неординарным. Чтобы понять его роль в расследовании преступления, необходимо обратиться к истории его жизни.

Еще мальчишкой Хэрриот пошел на флот, плавал в Вест-Индию. Попал в кораблекрушение в Средиземном море, затем служил под началом адмирала Джорджа Покока, участвовал в захвате Гаваны, потом Ньюфаундленда. Когда наступил мир, Хэрриот записался в торговый флот первым помощником, некоторое время жил у американских индейцев, затем внезапно снова появился на Востоке в качестве военного, где выполнял функции капеллана и помощника судьи-адвоката[6]. Он был послан усмирять непокорного раджу, получил мушкетную пулю в ногу, отплыл на Суматру, побывал на мысе Доброй Надежды. Занимался виноторговлей, после чего стал фермером, обосновавшись в Эссексе, где его сделали магистратом. В 1790 году ферма сгорела во время пожара и Хэрриот переехал в Соединенные Штаты, но через пять лет вернулся в Англию и в 1798 году помогал Патрику Колхауну организовать речную полицию со штаб-квартирой в Вапинге. С самого ее основания он оставался ответственным за нее магистратом. В 1811 году ему исполнилось шестьдесят шесть лет. Колоритнейшая фигура, смелый, хитроумный старый пират, из отцов-основателей первой Британской империи, он как будто сошел со страниц произведений Роберта Луиса Стивенсона.

Но мемуары Хэрриота свидетельствуют о том, что он был не просто пиратом. Этот человек отличался удивительной энергией и разносторонностью. Ничто не казалось чуждым его открытому, пытливому уму. Теолог-любитель, он никогда не отказывался порассуждать в печати о существовании Бога и силе евхаристии. Обладал известным даром в инженерном искусстве, хотя некоторые из его изобретений отличались скорее оригинальностью, чем практичностью. Гуманист, он одним из первых разоблачал пороки частных сумасшедших домов. Обладая философским складом ума, проводив в холодную могилу бренные останки двух жен, отца и нескольких детей и размышляя о смерти, «достиг неизъяснимого духовного умиротворения и, уладив дела земные, готовился к собственному упокоению». Еще он был практичным моралистом, и его совет сыновьям, собравшимся в Ист-Индию в пору, «когда чувства бурлят, а теплый климат только усиливает желание наслаждений», заслуживает лучшей судьбы, чем быть похороненным на страницах редкого издания «Борьба в жизни».

Такова была организация полицейской охраны Лондона в 1811 году. Из миллионного населения столицы примерно 120 тысяч человек проживали в Сити. Только там имелась разумная система управления и выделялись средства на действительно эффективные ночные дежурства. Остальная часть города, находившаяся за пределами Сити, была поделена на пятьдесят отдельных приходов, представлявших маленькие независимые государства, которыми опосредствованно правили общий король и парламент. Приходы имели собственные органы власти – советы, включавшие в себя церковных старост и приходских доверенных и попечителей. Они насчитывали в общей сложности три тысячи констеблей и ночных сторожей. На их территории находились семь недавно учрежденных полицейских судов, не располагавших властью над приходским управлением. В каждом имелись должности трех магистратов и восьми полицейских – они также представляли собой независимые органы. Ниже по течению располагался участок речной полиции Темзы, в чью функцию вменялось защищать судоходство. И наконец, primus inter pares[7] – главный уголовный полицейский суд на Боу-стрит, где работали также три магистрата и corps d’elite[8] из шестидесяти сыщиков, чьей задачей, как правило, было патрулирование главных путей в Лондон. При такой организации – или, вернее, полном ее отсутствии – не хватало общего руководства, никто ни перед кем ни за что не отвечал. В отношениях царили враждебность и зависть, и почиталось достойным ни с кем не делиться информацией[9]. Министр внутренних дел мог бы еще в случае крайней необходимости призвать на помощь Боу-стрит или речную полицию, но в других ситуациях взаимодействие было немыслимо.

Когда почти через восемьдесят лет немного севернее от Рэтклифф-хайуэй совершал свои ночные злодеяния Джек Потрошитель, его не сумели поймать собранные со всего Лондона 14 тысяч городских полицейских. А в 1811 году убийцам семейства Марра противостояли: один ночной церковный сторож, главный констебль, констебль, тридцать пять пожилых ночных сторожей и двадцать четыре патрульных, нанятых советом прихода Святого Георгия на Востоке. Еще три магистрата полицейского суда Шэдуэлла с восемью полицейскими и любознательный престарелый искатель приключений Хэрриот с силами речной полиции и пятью «сухопутными констеблями».

Следующий шаг после Хэрриота предпринял приходской совет и действовал единственным доступным ему способом. Грамотное следствие основывается на информации, а информацию необходимо оплачивать. Это старинная, много раз доказанная формула, и единственный вопрос – сколько предложить. Ни на пенни больше, чем необходимо, поскольку приход Святого Георгия на Востоке был таким же бедным, как все остальные в Лондоне. Однако чудовищность преступления и опасность, что оно так и будет витать над приходом, пока не найдены убийцы, указывали, что нужно предложить существенную сумму. Осмотрев тела, взволнованные церковные старосты, приходские доверенные и попечители собрались в помещении ризницы на срочное совещание. Причетник Джон Клемент предложил текст объявления, который немедленно направили печатнику с Рэтклифф-хайуэй Скирвену. Тот, не мешкая, запустил печатный станок, и в тот же день оттиск прикрепили к церковным дверям и дверям других церквей и общественных зданий в округе.

Беднягу Джеймса Гоуэна упомянули в числе жертв в последнюю очередь. Он прожил короткую жизнь, наполненную больше трудом, чем удовольствиями, и умер в ужасных муках. Когда же дошло до публикации объявления с обещанием вознаграждения, никто не вспомнил его настоящей фамилии. Но нашелся человек, который его не забыл. Через неделю в министерство внутренних дел пришло письмо без подписи от дальнего родственника жестоко убитого несчастного ученика, который указывал, что мальчика звали не Джеймс Биггс, а Джеймс Гоуэн. «Так ли?» – написал на письме недоверчивый чиновник. Но дело могло представлять интерес, и не исключено, что им следовало впоследствии заняться. И он добавил: «Переговорить с мистером Кэппером».

Тем временем магистраты Шэдуэлла собрались в помещении полицейского суда на Шэдуэлл-Хай-стрит. Однако что они могли поделать? Только ждать: магистраты рассчитывали, что объявленная приходским советом награда в пятьдесят фунтов за информацию о преступниках вскоре принесет результаты. Более того, им стало известно, что человек Хэрриота Хортон нашел испачканный кровью молот. Поэтому магистраты послали письмо в участок речной полиции Темзы, приглашая Хэрриота присутствовать при допросе Маргарет Джуэлл, Джона Маррея и Джорджа Олни.

Таким образом, воскресным утром делом об убийстве семейства Марра занимались три разные органа власти: приходской совет, посуливший награду, полицейский суд, где Кэппер со своими коллегами-магистратами ждал, когда в ответ на объявление поступит информация о преступниках, и Хэрриот из речной полиции Темзы. В течение последующих дней, когда новость об убийстве распространилась по округе, запутанная ситуация только усложнилась. По всему Лондону хватали подозрительных типов и вели в остальные шесть судов, а также на Боу-стрит. Каждый орган работал самостоятельно и направлял сообщения в Шэдуэлл лишь в том случае, если считал необходимым.

Судьи-магистраты назначались министром внутренних дел и действовали под его началом. Но только на Боу-стрит между министерством и судьями существовали тесные отношения. Старший магистрат сэр Ричард Форд то и дело появлялся в министерстве с планами поимки вражеских агентов. А чиновник из Хоум-офиса Уильям Дэй играл ведущую роль в руководстве сыщиками с Боу-стрит. Речная полиция Темзы, как вскоре напомнят Хэрриоту, также работала под строгим контролем. Зато другие семь судов действовали относительно самостоятельно (кроме вопросов штата и бюджета), но им предлагалось информировать министра внутренних дел по всем важным вопросам. Это объясняет, почему с самого начала на Уайтхолл поступали подробные доклады о каждом подозреваемом, почти о каждом взятом под стражу и о каждом новом повороте расследования, пока вопросом не заинтересовался сам министр внутренних дел.

Но это случилось позднее. А сначала министерство отнеслось к событиям на Рэтклифф-хайуэй, как к любым подобным, с доброжелательным безразличием. Достопочтенный Ричард Райдер, который до назначения в министерство занимал должность генерального судьи-адвоката, был министром внутренних дел. Он окончил привилегированную школу Харроу и колледж Сент-Джонз Кембриджского университета, а затем Линкольнз инн[10]. Говорил он весьма высокопарно, а делами департамента, казалось, мало интересовался. У себя в Дорсет-Хаусе, здании на северном углу Уайтхолла и Даунинг-стрит, расположенном на месте старых теннисных кортов Генриха VIII, он держал двух помощников министра, судебного секретаря, составителя резюме и личного секретаря, в чьем распоряжении находились восемнадцать чиновников. В 1811 году было много неотложных государственных дел. Испано-французская война на Пиренейском полуострове вступила в критическую стадию, Наполеон начал претворять в жизнь план изоляции Великобритании. Большую часть времени министерство посвящало борьбе с подрывной деятельностью. В ноябре 1811 года достигло апогея движение луддитов в Ноттингемшире, и в задачу министра внутренних дел входил контроль за проведением полномасштабной военной операции против вредителей. Поэтому когда в министерство поступили первые письма от магистратов, на них почти не обратили внимания.

Характерно, что первым с Хоум-офисом связался Хэрриот. Он написал в министерство сразу же в воскресенье. Пугающие рассказы Маргарет Джуэлл и Маррея только усилили его интерес к делу. Как только закончилось предварительное следствие в Шэдуэлле, Хэрриот протиснулся сквозь плотную толпу у дома 29 по Рэтклифф-хайуэй и лично осмотрел место преступления. Затем вернулся в участок речной полиции Темзы и принялся составлять письмо первому заместителю министра Джону Беккетту.

«Для информации господина министра Райдера, – начал он. – Считаю неотложным довести до вашего сведения отчет об обстоятельствах чрезвычайно безжалостного убийства четырех человек». Далее Хэрриот суммирует то, что утром сообщили Маргарет Джуэлл и Маррей магистратам, и приводит уже появившиеся у него соображения. «Совершенно очевидно, – пишет он, – что в деле замешаны два лица, и скорее всего они заранее наметили совершить преступление вечером в субботу, поскольку в этот день лавка открыта допоздна. Они дождались, когда хозяин закроет ставни и, оставив дверь открытой, войдет внутрь запереть засовы. Ворвались в дом и совершили страшные убийства. Но их вспугнула вернувшаяся девушка, которая, прося, чтобы ее впустили, стала звонить в звонок. Тогда преступники скрылись через заднюю дверь».

Каковы же были перспективы расследования? Хэрриот высказывал на этот счет оптимизм. Это было связано с двумя моментами. Во-первых, требовалось выяснить, не знала ли какая-нибудь из дюжины или около того молодых женщин, которых Марр использовал на временной работе, что в доме хранятся деньги, и не имела ли она отношения к планированию преступления? За обещанное вознаграждение кто-нибудь мог откликнуться. И во-вторых: благодаря характерной примете на молоте следовало попытаться выяснить, откуда он взялся. Упоминание о дюжине или около того молодых женщин, якобы работавших у Марра, было смехотворным. Убитый занимался мелким предпринимательством и торговал в небогатом районе. К тому же продавал ткани, а не шил одежду. Непохоже, чтобы он нанимал кого-то еще, кроме Джеймса Гоуэна и девушки-служанки. Хэрриот, видимо обуреваемый рвением узнать, что произошло на Рэтклифф-хайуэй, принял слухи за правду или неправильно оценил информацию. Никто из слуг, кроме Маргарет Джуэлл и ее предшественницы, не давал показаний, и нигде больше не упоминалось о двенадцати или около того молодых женщин.

Тем не менее неугомонному Хэрриоту не терпелось нанести удар, пока свежи улики. Отправив письмо, он снова принялся наводить справки, и вскоре обнаружилась дополнительная информация, которая могла оказаться очень важной. У лавки Марра были замечены трое мужчин. Они находились там в течение получаса, а один непрерывно всматривался в витрину. Получили их описания. На одном, высоком, крепкого телосложения, было что-то вроде шерстяного плаща. Другой – в синем сюртуке с изрядно порванными рукавами, из-под которых торчали фланелевые. На голове – шляпа с узкими полями. Про третьего никто ничего сказать не мог. Имея такие многообещающие сведения, следовало действовать незамедлительно. 9 декабря Хэрриот печатает собственную листовку, в которой приводит описание неизвестных и обещает двадцать фунтов за их арест.

В этот день убийства перестают быть только местной новостью и перерастают в общенациональное событие. «Приводящие в ужас, ни с чем не сравнимые», – называет их вышедшая в понедельник газета «Морнинг кроникл». Ей вторит «Таймс»: «Вызывает сомнение, что в анналах преступлений найдется что-либо подобное по жестокости тому, что предстает перед нами». Картина достаточно мрачная, но «магистраты делают все возможное, чтобы отыскать убийц». Что касалось Хэрриота, то это было верно.

А вот судьи из Шэдуэлла, проведя накануне предварительное расследование, казалось, зашли в тупик и бездействовали. Весь понедельник они ждали, чтобы к ним привели подозреваемых, но никто не явился. Маркленд сел писать собственный доклад министру внутренних дел, в котором безрадостно признавал: «У нас нет улик, которые помогли бы раскрыть преступление». Окровавленный молот с выщерблиной, стамеска и отпечатки подошв едва ли казались магистратам существенными. Когда они говорили об «уликах», то подразумевали информацию из первых рук, которая навела бы на виновного. Такие сведения покупаются за деньги. «Приход Святого Георгия отпечатал плакат, в котором предлагается вознаграждение в пятьдесят фунтов тому, кто укажет на преступника, – заключает Маркленд и деликатно добавляет: – Надеюсь, правительство Его Величества упомянет об этом в «Газетт» таким образом, каким сочтет наиболее приемлемым».

Только это и удалось узнать о судьях из Шэдуэлла – в отличие от импульсивного Хэрриота они все это время вели себя как действующие из лучших побуждений дилетанты. Стори, старший из троих, был одним из первых, кто был назначен в 1792 году на оплачиваемую должность судьи. К моменту описываемых событий он был уже пожилым человеком, насколько показывают наши изыскания, в переписке с министром внутренних дел участия не принимал и к делу интереса не проявил. Более молодые коллеги оказались на своих должностях недавно. Маркленд, в прошлом магистрат без жалованья в Лидсе, работал в суде Шэдуэлла с февраля 1811 года. Кэппер, магистрат из Хертфордшира, – с марта. Они прекрасно разбирались в сельских преступлениях – таких как браконьерство, кража овец, бродяжничество. А Маркленд мог еще наказывать тех, кого озлобила промышленная революция и кто оказался в рядах армии короля Лудда. Но ни тот ни другой не разбирались в жизни трущоб Восточного Лондона и не знали обычаев матросов. Маловероятно также, чтобы они имели хотя бы какой-то опыт расследования серьезных преступлений. Эти люди просто ждали информации, которая так и не поступила, и неудивительно, что во вторник «Таймс» была вынуждена признать: «Все усилия полиции и уважаемых граждан прихода Святого Георгия на Востоке до сих пор не принесли результатов».

Однако и обещания Хэрриота двадцати фунтов за сведения о троих мужчинах, которые в роковой вечер стояли у лавки Марра, тоже ничего не дали, кроме выговора за излишнее рвение. Министерство внутренних дел мирилось с бездействием, но не терпело нарушения правил. Министр резко указал старику, что у него нет права предлагать вознаграждение. Его обязанность – охранять реку. На требование Райдера дать объяснение Хэрриот ответил тем, что можно назвать компромиссом между послушной исполнительностью и укором обиженного человека. «Досадую на себя, что в своем рвении найти жестоких убийц совершил ошибку», – писал он. Но при этом заметил, что в подобных чрезвычайных обстоятельствах магистраты вольны самостоятельно принимать решения, и потому почел за лучшее предложить награду. «В дальнейшем буду сдерживать свой пыл», – обещал он и, судя по всему, сдержал слово, что вовсе не пошло на пользу расследованию.

Тем временем тела Марра, его жены и их сына положили на кровать в спальне. А труп Джеймса Гоуэна поместили в комнату, которую до этого, вероятно, занимала Маргарет Джуэлл. Там их оставили, пока не придет время укладывать в гроб и хоронить. Тела охраняли – хотя бы в том смысле, что в доме находился полицейский. Но смотреть на них не запрещалось. И никто не ограничивал поток соседей, знакомых, любопытных и психически больных со всего Лондона, которые беспрерывно поднимались по узкой лестнице в превратившиеся в морг комнаты. Благородные дамы, подбирая юбки, расходились с мастеровыми с Рэтклифф-хайуэй и матросами и их женщинами, обитавшими в меблированных комнатах на Олд-Грейвел-лейн. На узкой лестнице царило столпотворение – любопытные пробирались из убогой комнатенки с жалким искалеченным телом Джеймса Гоуэна в спальню Марров, где их ждало еще более душераздирающее зрелище. Несмолкающий шум голосов прерывался возгласами ужаса. Смрад толпы и резкие, вездесущие запахи Вапинга девятнадцатого века перебивали тошнотворно-сладковатые признаки начинающегося разложения трупов. В мертвецах не осталось крови, а раны вызывали скорее мысли о скотобойне, но их восковые лица являли таинственный облик человеческой смерти.

Подобные посещения домов убитых не казались странными в начале девятнадцатого века. Особенно в Вапинге с многочисленными ирландскими иммигрантами, хлынувшими в Восточный Лондон, чтобы избежать еще большей бедности на родине. Они составляли значительную часть нанимаемой по случаю неквалифицированной городской рабочей силы и армии профессиональных попрошаек. Не многие из их коренных обычаев приходились по душе более респектабельным и богатым соседям, а особенную тревогу вызывали ирландские похороны. Труп человека, какова бы ни была причина его смерти, укладывали на единственную в доме кровать и не предавали земле, пока не набиралось достаточно денег, чтобы купить выпивку и еду на поминки. Деньги приносили приходящие в дом соседи. Поминки зачастую оборачивались пьянкой, случались драки, люди заражались болезнями, умирали. Но все еще было сносно до 1817 года, когда произошел самый страшный случай. Миссис Салливан уговорила приходское начальство отдать ей тело умершей в работном доме дочери-проститутки, чтобы, как она выразилась, достойно похоронить. К сожалению, власти пошли у нее на поводу. Мать трижды устраивала сборы и все средства потратила на спиртное и гулянку. «Достойные похороны» задержались так надолго, что двадцать шесть человек из тех, что подходили к трупу, заболели лихорадкой и шестеро из них умерли. В итоге девушку предал земле приход. Нам неизвестно, воспользовался ли брат Марра возможностью собрать деньги, чтобы компенсировать затраты на похороны, хотя показательно, что погребение на неделю задержали. Очень вероятно, что кто-то из посетителей, особенно ирландцев, тронутый состраданием и в должной мере проникнувшийся ужасом от кошмарного зрелища, мог, выходя из спальни, бросить монету-другую в кружку. Деньги бы приняли. Счета за перестройку лавки Марра еще не были оплачены, а он оставил так мало средств, что хватало отдать кредиторам всего по девятнадцать шиллингов за фунт.

Среди любопытных, явившихся из трущоб у реки посмотреть на трупы, оказался немецкий матрос Джон Рихтер, проживавший в гостинице «Грушевое дерево» мистера и миссис Вермилло. Он поднялся по лестнице в спальню, взглянул, на что пришел посмотреть, и, никем не замеченный, удалился, не сказав в «Грушевом дереве», где побывал.

Предварительное дознание по делу проводилось во вторник 10 декабря в гостинице «Веселый моряк», которая находилась на Рэтклифф-хайуэй почти напротив лавки Марра. Хозяйка в ожидании необычайного наплыва посетителей бегала от стойки на кухню, а хозяин соответствующим образом готовил самую большую из своих комнат. Коронера ждал внушительный стол со свечами, готовыми немного расцветить мрачный декабрьский день. Для присяжных поставили два больших стола, на свидетельском месте установили стул. В очаге разожгли сложенные высокой горкой дрова. Снаружи слышались говор и шум возни множества людей.

К полудню стали собираться присяжные, а вскоре после двух явился коронер Джон Анвин. Он прежде всего перешел с присяжными через дорогу и осмотрел владения Марра и четыре трупа. В «Веселый моряк» они вернулись явно потрясенные, с мрачными лицами, и дознание началось.

Первым в качестве свидетеля вызвали врача Уолтера Солтера, который по просьбе коронера осматривал тела. Было в его манере что-то чванливое, когда без всякого учета образования и словаря собравшихся жителей Шэдуэлла он маскировал туманной латынью жестокую реальность раскроенных черепов и перерезанных глоток, то есть все то, что его слушатели видели собственными глазами. В связи с этим «Таймс» сообщала:

«У Тимоти Марра-младшего рассечена пополам левая сонная артерия. Пересекающая ее рана имеет по крайней мере три дюйма в длину. На левой стороне лица также видны следы насилия. У Селии Марр, жены хозяина лавки, раздроблена левая часть черепа, уничтожена височная кость, рана в два дюйма идет от челюстного сустава к левому уху, другая ведет за то же ухо. У Тимоти Марра-старшего сломан нос, раздроблена затылочная кость, над правым глазом след сильного удара. У ученика Джеймса Гоуэна несколько ушибов лба и носа, полностью раздроблена затылочная кость, мозговое вещество частично вывалилось, частично разлетелось по комнате. Мистер Солтер утверждал под присягой, что этих повреждений достаточно, чтобы вызвать смерть.

Следующей допрашивали Маргарет Джуэлл. Свидетельница рассказала, как хозяин отправил ее с банкнотой достоинством в один фунт купить устриц, как напрасно искала открытую лавку на Рэтклифф-хайуэй и прилегающих улицах, а затем вернулась назад, но обнаружила, что дом закрыт. Как появился ночной сторож, а затем Маррей. Как Маррей проник в дом с черного хода и открыл дверь на улицу. В этом месте воспоминания настолько разволновали девушку, что она лишилась чувств. Ее долго приводили в себя, но ничего не добились и больше не допрашивали.

После нее свидетельское место занял Джон Маррей. Он показал, что является ростовщиком и проживает в доме рядом с тем, где произошли убийства. Примерно в десять минут первого ночи на воскресенье свидетель ужинал и услышал шум на торговом этаже соседнего дома. Ему показалось, что упал ставень или опрокинули стул. Еще он слышал голос – громкий то ли от страха, то ли потому, что человек что-то выговаривал другому. Маррей решил, что голос был мальчишечьим или женским. Все это длилось не больше минуты. Незадолго до часа ночи долго звенел колокольчик Марра. Трезвон продолжался чуть не до половины второго, и ростовщик наконец пошел к двери выяснить, в чем дело. Ночной сторож сообщил, что у соседа не заперт ставень и что девушку не впускают в дом. Маррей объяснил, как ему удалось проникнуть через черный ход внутрь, описал, как ненадолго поднялся наверх и обнаружил трупы. Свидетельствовал, что после того, как нашел убитого младенца, он увидел в руках полицейского окровавленный молот или кувалду с прилипшими волосами. Мистер Марр жил на Рэтклифф-хайуэй только с прошлого апреля. Ему было двадцать четыре года, жене примерно столько же. А ребенку было от роду только четырнадцать недель.

Последний свидетель, Джордж Олни, сообщил, что является ночным сторожем прихода Святого Георгия. Его показания в точности совпадали с показаниями девушки. Когда он вошел в дом, люди в нем были мертвы, но еще не остыли. Сторож рассказал, что видел мистера Марра около двенадцати, когда тот закрывал ставни. Олни находился в задней комнате, когда полицейский обнаружил молот, который стоял бойком на полу, а ручка опиралась о стул. С молота на пол стекала кровь. Сторож также видел найденную стамеску, но на ней крови не было.

Больше дававших показания свидетелей не было, и коронер закрыл предварительное дознание. Он констатировал присяжным: печальный факт состоит в том, что следствие не располагает ни малейшим основательным свидетельством, чтобы назвать лиц, совершивших мерзкие, жестокие убийства, которые им приходится с прискорбием расследовать. Поэтому их вердикт должен опираться на имеющиеся у них непроверенные данные. Он надеется, что присяжные не допустят, чтобы на их решение повлияли циркулирующие слухи, вызванные достойным похвалы стремлением людей выследить и обнаружить негодяев, которых всю дальнейшую жизнь будут, несомненно, мучить укоры совести и раскаяние и кто волею провидения, молитвами общества и усилиями полиции вскоре будет найден и понесет заслуженное наказание.

Присяжные после недолгого совещания вынесли вердикт, что в преднамеренном убийстве каждого из четырех человек виновен неизвестный или неизвестные».

Глава третья

Молот

«Жестокие убийства произвели широкую сенсацию, – писала в среду 11 декабря газета «Таймс». – Желание любопытных взглянуть на место преступления стало настолько сильным, что вчера до десяти утра по Рэтклифф-хайуэй было почти не пройти из-за толп». Отчет о расследовании занял целую колонку, в конце которой автор заключал:

«Мы и сами без устали проводили опросы, но не добились ничего, кроме неопределенных слухов, не имеющих под собой никаких надежных источников. Кто-то утверждал, что мистер Марр выступал свидетелем в Олд-Бейли[11] против некоего португальца, которого недавно повесили, обвинив в убийстве. И будто бы друзья казненного решили отомстить за его смерть. Остается надеяться, что негодяям недолго ходить на свободе и что правосудие и гуманность вскоре восторжествуют».

Материал завершала интригующая концовка. Сообщалось, что в понедельник вечером мужчина по имени Ашбуртон, проживающий на Грейвел-лейн, обсуждал с приятелями в пабе убийство Марра. Его охватило чувство страха и вины, и он признался, что около восемнадцати лет назад сам был свидетелем убийства. Он тогда отправился в порт Грейвзент посмотреть, как выходит в плавание корабль Ост-Индской компании, а когда возвращался домой вверх по реке, присутствовал при ссоре сержанта морской пехоты и одного благородного португальца, ныне почтенного человека с Принсез-сквер. Спор вышел из-за юноши, который работал паромщиком в порту и которого пытался завербовать сержант. Ашбуртон видел, как сержант опрокинулся навзничь, а его противник трижды на него наскочил и заколол до смерти. Шпага военного полетела за борт, а что произошло с его телом, свидетель не знает. С тех пор он часто вспоминает этот случай, особенно когда спиртное развязывает язык. Но его слова всегда принимали за пьяную болтовню. Однако теперь Ашбуртон говорил на трезвую голову. «Таймс» сообщала, что подозреваемый в убийстве был взят под стражу и в субботу должен предстать перед судом Шэдуэлла для дальнейшего расследования. Но он лишь добавил работы господам Кэпперу, Маркленду и Стори. 14 декабря суд Шэдуэлла рассмотрел дело злополучного португальца (его звали Фансик) и отпустил под залог. Магистраты, видимо, решили, что у них достаточно насущных проблем, чтобы заниматься мнимым убийством восемнадцатилетней давности.

Не вызывает удивления, что потрясенный гибелью семейства Марров Ашбуртон распереживался и прервал свое восемнадцатилетнее трезвое молчание. Эти убийства с самого начала возымели небывалую власть над сердцами и умами лондонцев. Чувство было частично вызвано страхом перед жестокостью и безжалостностью совершенного, частично состраданием к беззащитным и юным жертвам – никому из убитых не исполнилось двадцати пяти лет, а сын Марра был еще грудным младенцем. Казалось бы, зависть могла быть больше обращена на богатых и сильных мира сего, и они чаще рискуют, что их обворуют или даже убьют. Но богатые понимали опасность и имели средства бороться с ней. Очевидно также, что насилие и месть могли быть уделом проституток, доносчиков и воров. Но при чем тут Тимоти Марр – бедный, трудолюбивый, уважаемый человек, живший в ладу с соседями, хороший муж и отец? Его не спасли ни добропорядочный образ жизни, ни безденежье. Он был уничтожен, жестоко истреблен со всей семьей, словно его ни во что не ставили ни люди, ни небеса.

Да, времена стояли суровые, недобрые, подчас варварские. Правосудие отправлялось жестко. Но все же правосудие существовало, существовал общественный порядок, пусть он и поддерживался властной рукой. В Ист-Энде жили необразованные бедняки, нередко беспощадные друг к другу, но столь свирепые расправы случались нечасто, и Англия с ее низким уровнем убийств пользовалась в Европе завидной репутацией. Например, в 1810 году (а это был первый год, когда министерство внутренних дел собрало криминальную статистику) были казнены шестьдесят семь человек, но всего девять за убийства. Восемнадцать – за грабеж, еще восемнадцать – за подлоги. Цифры отражают низкий уровень убийств, однако пропорция характерна. Преступления против собственности были более распространены и также жестоко наказывались, как и преступления против личности. Убийство все еще было редким, пугающим правонарушением. Истребить целиком семью казалось потрясением основ не только правопорядка, но морали и религии. Если такое случается, то кто может чувствовать себя в безопасности? Если добропорядочность и скромность не защищают, то что может защитить? Ужаса добавлял и тот факт, что поведение преступников было абсурдным, немотивированным. Бедные и уважаемые оказались особенно уязвимыми, так как они работали допоздна. Лавочник или трактирщик, если хотел заработать, не мог захлопнуть дверь перед потенциальными клиентами. Но как вести дела, если любое возникшее в сумерках на пороге лицо могло оказаться ликом злобного дьявола? Если жены и родные отказывались покидать свои углы, как только наступала темнота? Если посетители не решались уходить поодиночке?

Три беспомощных магистрата и неутомимый Хэрриот прекрасно сознавали, что тревога в обществе начинает перерастать в панику. Но все их усилия принесли не много плодов. Однако в среду 11 декабря наметился некоторый прогресс. Суд Шэдуэлла взял под стражу и допросил по поводу стамески плотника, который занимался ремонтом лавки Марра. «Таймс» в этой связи сообщала:

«В доме мистера Марра некоторое время шел ремонт. Мистер Паф подрядился надзирать за выполнением плотницких работ. Он нанял человека, который переделывал витрину лавки. Тому потребовалась стамеска, которая уже описана как имеющая двадцать дюймов в длину. У мистера Пафа не было подобного инструмента, и он позаимствовал его у соседа. Рабочий, закончив дело, получил расчет, но инструмента не отдал. Мистер Паф спросил его, куда делась стамеска – ведь он взял ее на время у соседа. Рабочий ответил, что она где-то в доме, но пока не найдена. Это произошло три недели назад. Паф зашел к Марру и попросил поискать стамеску, чтобы вернуть ее соседу. Через несколько дней Марр сообщил Пафу, что обыскал весь дом, но ничего подобного не нашел. С тех пор о стамеске не было известий, пока в день роковой бойни ее не нашли рядом с телом мистера Марра. Паф рассказал об обстоятельствах ее потери, и плотника арестовали для допроса. Паф и потерявший стамеску плотник показали под присягой, что стамеска имеет те же особые приметы, которые были у той, что получил для работы задержанный. Теперь его личность предстояло опознать девушке-служанке (чью жизнь чудом сохранило провидение) – она должна была подтвердить, что это тот самый человек, который работал в лавке ее хозяина».

Таким образом, к среде было определенно опознано одно из орудий, обнаруженных в доме убитого, и взят под стражу плотник, который, как стало известно, этим орудием пользовался. Обвинения предъявили и мужчине, которого полиция задержала во вторник в пабе, где тот хвастался, будто знает совершившую убийство компанию. Его допросили и в качестве подозреваемого посадили за решетку. Но рассказ этого человека был настолько невнятным, что всем стало ясно: в пабе он говорил под действием паров алкоголя. Его отпустили, строго предупредив, чтобы впредь не болтал чего не следует и не сквернословил. И еще одному человеку предъявили обвинение на основе таких же слабых и необоснованных улик. И точно так же, рассмотрев дело, обвинение сняли.

Только в четверг, на пятый день после убийства, министр внутренних дел сдался давлению «Таймс» и других газет и согласился объявить вознаграждение от имени правительства. Это было беспрецедентным шагом – по крайней мере, случилось впервые за полстолетия. Правительство нередко предлагало награды за информацию о тех, кто совершил преступления против общественного блага, но все просьбы относительно вознаграждения за информацию о совершивших преступления против личности, в том числе убийства, неизменно отклонялись. Таким образом, появившаяся на Рэтклифф-хайуэй и в других частях города вторая листовка должна была свидетельствовать о крайней озабоченности правительства. Вот ее текст:

«Уайтхолл, 12 декабря 1811 года. Когда его королевскому высочеству принцу-регенту было нижайше доложено, что на дом торговца льняным товаром Тимоти Марра номер 29 по Рэтклифф-хайуэй, приход Святого Георгия, в ночь с субботы на воскресенье примерно между двенадцатью и двумя часами неизвестным или неизвестными совершено нападение и убиты сам мистер Марр, его жена Селия, их грудной младенец в колыбели и мальчик-слуга Джеймс Гоуэн – все чрезвычайно варварским способом, – его королевское высочество милостивейше повелели: для наилучшего разрешения дела и предания правосудию жестоких убийц назначить вознаграждение в 100 фунтов любому (кроме того или тех, кто сам совершил преступление) за информацию о соучастнике или соучастниках убийства. Деньги будут выплачены достопочтенными лордами, представляющими Казначейство Его Величества, после того как уличенное лицо или лица будут признаны виновными.

Р. Райдер».

Обещанное вознаграждение было существенным, но не чрезмерно щедрым. Как обычно, делалась ставка на случай. Плотник все еще находился в тюрьме. Оставалась вероятность, что он все-таки замешан в убийствах. Тогда кому-нибудь из его сообщников награда в 100 фунтов могла показаться достаточной, чтобы уличить подельника.

Но обвинение против плотника тоже оказалось несостоятельным. 13 декабря «Таймс» писала:

«Вчера (в среду) утром плотник из работников мистера Пафа, нанятый примерно три недели назад для ремонта лавки мистера Марра, подвергся очередному дознанию. Опознать его пригласили служанку Марра и каменщика. Многие уважаемые квартиросъемщики, его домовладелец и прочие свидетельствовали в пользу подозреваемого, и, к удовлетворению магистратов, его алиби было установлено. Стамеска оказалась та самая, которую взял на время работник мистера Пафа, но молодой человек показал под присягой, что нашел ее в подвале, когда сразу же после убийств обходил с ночным сторожем дом Марра. Судьи освободили плотника, решив, что для нового слушания недостаточно улик».

В этом репортаже обнаруживается несколько странных мест. Стамеску не находили в подвале. Все магистраты, писавшие министру внутренних дел, упоминали, что ее обнаружили на прилавке. Но даже если бы ее нашли в подвале, это бы не реабилитировало плотника. Стамеску уверенно опознали Паф и тот человек, у которого он ее позаимствовал. Она, безусловно, была обнаружена в доме Марра после убийств. А конкретное место в этом случае несущественно. Таким образом, то ли Марру удалось найти стамеску в своей лавке после того, как он отправил Маргарет Джуэлл за устрицами, хотя его прежние прилежные поиски не дали результатов, то ли ее принес кто-то из убийц в качестве потенциального оружия или средства проникновения в дом. Очевидно, насколько важно было установить, что произошло со стамеской с момента ее потери и кто ею завладел. И само собой разумелось, что в первую очередь в связи с этим следовало допросить Маргарет Джуэлл, наверняка знавшую о пропаже стамески и о том, что Паф просил ее хозяина вернуть инструмент. Не исключено, что сама девушка помогала искать стамеску. Дом был небольшим, и если инструмент специально надежно не спрятали, он должен был бы где-нибудь обнаружиться. Джуэлл подтвердила бы, насколько тщательно проводились поиски; ее хозяин был убежден: стамески в доме нет. Можно с достаточной степенью уверенности предположить, что когда девушка уходила за устрицами, стамеска на прилавке не лежала. Даже если бы Маргарет ее не заметила, Марр еще до того, как она покинула дом, крикнул бы жене, что инструмент нашелся. Магистраты, по-видимому, уделили бы этому предмету большее внимание, будь на стамеске кровь и прилипшие волосы. Но если стамески не было в лавке до ухода служанки и если Марр не нашел ее во время отсутствия Джуэлл, то почти наверняка ее принес один из убийц. В таком случае она стала бы существенной, пусть даже не такой эффектной, как запятнанный кровью молот, уликой.

Но очевидно, стамеска в качестве улики не произвела на судей должного впечатления. Их гораздо больше покорили лестные свидетельства в пользу плотника. В отсутствии научных методов сыска характеристика личности ценилась особенно высоко. А о плотнике отзывались с похвалой как о трудолюбивом человеке хорошего поведения. Ему удалось также предъявить алиби, и магистраты, не потрудившись проверить факты, отпустили его.

Еще одна странность, которая особенно ставит в тупик: «Таймс» старательно избегает упоминать имя плотника. Позже станет известно, что на Пафа работали не один, а два человека: Корнелиус Харт и столяр, которого в показаниях называли то Тоулер, то Троттер. Был еще и третий человек – Иеремия Фицпатрик, также столяр и приятель Харта. Не исключено, что и его тоже нанимал Паф. Скорее всего по поводу стамески допрашивали Харта, поскольку именно он имел отношение к последним переделкам в лавке Марра. Но прямых свидетельств этому нет. Опознание стамески было открытием первостепенной важности, однако к нему отнеслись как к мелкому событию в неблагодарной рутине судейского разбирательства.

В тот же день, в среду, желая себя обелить, перед магистратами предстала девушка по имени Уилки. Она в течение полугода прислуживала миссис Марр и лишь шесть месяцев назад ушла от нее. Когда сразу после убийств судьи допрашивали Маргарет Джуэлл, та дала показание, что миссис Марр уволила Уилки, заподозрив в нечестности. Возникла ссора, и обвиняемая девушка грозила убить хозяйку. Миссис Марр мягко упрекнула служанку за несдержанность в выражениях и попросила не волновать ее на таком позднем сроке беременности. Угрозы и неприязнь вряд ли были настолько серьезны, поскольку позднее Уилки навещала Марров, «одетая в белое платье, черный бархатный короткий жакет, капор с маленьким перышком и башмаки с греческими завязками». Скорее всего эти визиты были вызваны желанием покрасоваться в своем пышном наряде и показать независимость, а не справиться о здоровье бывших хозяев, но, судя по всему, встречи были дружескими. Миссис Марр, по словам Маргарет Джуэлл, часто уговаривала Уилки сдерживать вспыльчивый и горячий нрав, но при этом уверяла в своей дружбе и готовности помочь, если та бросит ремесло проститутки и вернется к честной службе. Неудивительно, что Уилки не захотела променять «белое платье, башмаки с греческими завязками» и свободу на монотонную работу служанки и тесную кухню в подвале дома 29 по Рэтклифф-хайуэй. Но теперь пришла, чтобы доказать свою невиновность и, чем сумеет, помочь магистратам. Ее немедленно оправдали. Ни у кого не возникло мысли, что обыкновенная служанка, как бы ни разочаровали ее прежние работодатели, может иметь средства и возможности или обладать такой физической привлекательностью, чтобы побудить своих покровителей совершить настолько безжалостную, варварскую месть. Еще смехотворнее было предполагать, будто она сама пустила в ход нож и молот. Судьи сняли с нее обвинения, но прежде чем отпустить, допросили и получили подтверждение, что между Марром и родственниками жены царили любовь и согласие, а в семье самого Марра – счастье и благодать. Возможно, так оно и было, но теперь все, что касалось молодоженов, освящалось состраданием к их ужасной смерти, и они уже стали превращаться в образец добродетели, пример невинности и доброты в противовес подлой низости их убийц. Нам ничего не известно о Маррах, кроме поверхностных характеристик, – они были уважаемыми, трудолюбивыми и честолюбивыми людьми. Вспомним: давая показания, Маррей заметил, что когда он услышал в полночь крики, то решил, что кого-то наказывают. Возникает вопрос: насколько необычными были подобные крики в доме 29 по Рэтклифф-хайуэй? Может, Марр, поднявшись только благодаря собственным стараниям от положения слуги и получив власть над другими, обладал не только тщеславным, но жестоким характером?

Продолжали циркулировать слухи, мнения, обрывки информации. Одна обнадеживающая статья вызвала особенное волнение. «Таймс» писала, что полицейские разосланы по всем направлениям. Оказывается, примерно в половине второго в ночь на воскресенье, когда произошло убийство, один из работников господ Симов из Сан-Таверн-Филдс, получив жалованье в восемь шиллингов, вернулся домой в очень грязной рабочей блузе. Это заметила его домохозяйка и спросила, в чем дело и где он был. Выяснилось, что его облило маслом из лопнувшего бочонка и ему пришлось отмываться. Женщина заметила, что холодной водой масло не смыть, к тому же не чувствуется запаха. Вскоре мужчина отправился спать в комнату, которую делил с другим съемщиком, но рано утром исчез, и с тех пор его не видели. Решили, что он ушел по Портсмутской дороге. Его описывали так: среднего телосложения, тридцати лет от роду, с одним глазом, в сильно застиранной, полинявшей холщовой блузе и темных штанах. Эта волнующая новость побудила граждан к бурной деятельности, которая оказалась на удивление эффективной. В следующее воскресенье судьям Шэдуэлла пришло срочное послание от лорда Миддлтона, магистрата из Годалминга, который сообщал: разыскиваемый мужчина по имени Томас Найт схвачен и помещен в Гилфордскую тюрьму. Из Шэдуэлла в Годалминг немедленно отправили двух полицейских с заданием привезти этого человека обратно в Лондон.

Тем временем новость об исчезнувшем одноглазом в испачканной рабочей блузе распространилась по округе, и прежде чем Томаса Найта успели опознать и посадить за решетку, туда по подозрению попали несколько подвернувшихся под руку горемык. На Боу-стрит из прихода Сент-Джайлза поступила информация от какого-то повара, что одноглазый мужчина в рабочей блузе и темных штанах, соответствующий описанию Найта, находится там. Его арестовали и привели на Боу-стрит, где он сказал, что является плотником, занимается поденной работой и проживает на Шай-лейн. Но вразумительно объяснить, где находился в момент убийств, не сумел, и магистраты задержали его для выяснения обстоятельств. Когда арестованный в следующий раз предстал перед судьями, домовладелец подтвердил, что он в самом деле снимает жилье на Шай-лейн и в момент убийств находился в своей комнате в постели. Поэтому его отпустили, а «Таймс» едко заметила, что благодаря идиотской манере изъясняться он создал неудобства себе самому и тем, кто повыше его.

В субботу на Боу-стрит поступило еще одно сообщение: на Уиндмил-стрит видели человека в запачканной кровью рабочей блузе, который шел с какими-то солдатами. Наступил момент, когда полиция в замешательстве без разбора хватала всех, кто был в одежде с кровавыми пятнами и хотя бы отдаленно напоминал Томаса Найта. Полицейского послали привести в суд нового подозреваемого. Он нашел мужчину в компании с несколькими матросами. Они объяснили, что мужчина завербовался к ним и получил семь шиллингов в качестве премии за добровольное поступление на службу. Но они решили, что это мошенничество, поскольку этот человек из-за хромоты не подходил для службы. Его привели в суд, где он объяснил происхождение кровавых пятен – сказал, что нес овечью голову, и с нее накапала кровь. Его оправдали и отпустили, но в это же время поступили сведения еще об одном важном открытии. Некто Харрис с товарищем, судя по всему квакеры, шли воскресным утром на собрание на Пенн-стрит и – как теперь вспомнили и сказали судьям Шэдуэлла – увидели у приходской сторожки посреди Рэтклифф-хайуэй матросскую фуфайку и носовой платок, и то и другое было сильно перепачкано в крови. По этому поводу магистраты повесили еще одно объявление:

«УБИЙСТВО!

Судом получена информация, что в прошлое воскресенье, примерно в четверть девятого, у сторожки прихода Святого Георгия на Рэтклифф-хайуэй (Миддлсекс) была замечена запачканная кровью матросская фуфайка (или рубашка) и рядом платок в таком же состоянии.

Просьба к тому или тем, кто подобрал и, возможно, сохранил эти предметы, незамедлительно принести их в суд, поскольку предполагается, что они могут послужить ключом к разгадке ужасных убийств на Рэтклифф-хайуэй. Просьба также к тем, кто обладает сведениями об упомянутых рубашке и платке, явиться в суд, и они будут щедро вознаграждены за труды. По поручению магистратов

Дж. Дж. Мэллет, главный клерк».

Предлагаемые вознаграждения были и в самом деле щедрыми. К этому дню они превысили 600 фунтов – солидное состояние в то время, когда жалованье мастерового за неделю составляло всего фунт. 14 декабря правительство увеличило обещанную награду со ста до пятисот фунтов – неслыханная сумма. К этому добавлялись пятьдесят фунтов от прихода Святого Георгия, двадцать – от речной полиции Темзы и пятьдесят гиней лично от достопочтенного Томаса Боуэса, что и было обнародовано 14 декабря.

Семью Марров похоронили на следующий день, в воскресенье, почти ровно через неделю после их смерти. В церковном дворе прихода Святого Георгия на Востоке вырыли одну на всех могилу. Погода всю неделю стояла холодная, и лопаты могильщиков звенели о землю, как о металл. Но день погребения выдался мягче, и дыхание столпившихся с раннего утра на Рэтклифф-хайуэй людей поднималось в воздухе, словно легкая дымка. Слышались постукивание замерзших ног о мостовую, приглушенный говор, хныканье нетерпеливых детей. Ровно в половине второго тела подняли по ступеням под своды неподражаемой башни архитектора Николаса Хоксмура с ее великолепным венцом из колонн и пронесли в церковь Святого Георгия на Востоке, прихожанами которой были Марры и где только месяц назад они гордо стояли перед купелью, когда крестили их сына. Плачущих женщин под плотными черными вуалями – мать и сестер миссис Марр – приветствовали сочувственными возгласами. Люди помнили, что в прошлое воскресенье они приехали в Лондон, чтобы провести день с родными, и ничего не знали о случившемся, пока не подошли к дому.

Картину описывает репортер того времени Джон Фэрберн:

«В этот день Рэтклифф-хайуэй представлял собой сцену мрачной скорби и стенаний. Наверное, не бывало случая, чтобы печаль сопровождалась таким всеобщим унынием, как в этот раз, когда молодую семью провожали в безотрадный дом смерти. Невозможно выразить, с какой торжественностью вели себя люди всех званий. Толпа образовала строй, проведя несколько часов в терпеливом ожидании. Многочисленные отстоявшие службу молящиеся остались, чтобы увидеть трогающее за душу зрелище. В половине второго не без трудностей подошла процессия. Церемонией руководил преподобный доктор Фаррингтон, который совершил заупокойную мессу, почти подавленный грузом своего долга. Процессия вступила в храм в следующем порядке:

впереди несли тело мистера Марра;

за ним тела миссис Марр и маленького Тимоти;

далее шли отец и мать мистера Марра;

мать миссис Марр;

четыре сестры миссис Марр;

единственный брат мистера Марра;

другие родственники усопших;

друзья мистера и миссис Марр;

всего восемнадцать скорбящих, среди которых девушка-служанка.

Горе престарелых родителей, братьев и сестер покойных являло собой самое душераздирающее зрелище, и собравшиеся дружно проливали слезы сострадания. После церковной службы тела принесли на кладбище и похоронили в одной могиле. Хотя народу было много, все вели себя благопристойно, однако не могли удержаться от крепких выражений, сообща призывая небеса обрушить возмездие на головы неизвестных убийц».

И вот небольшое, но трогательное заключение: после того как коронер вынес вердикт, родственники юного слуги забрали его тело и похоронили в другом месте. Марров погребли в южном конце кладбища и над могилой поставили высокий надгробный камень:

«В память о мистере Тимоти Марре двадцати четырех лет, его жене миссис Селии Марр двадцати четырех лет и их сыне Тимоти Марре трех месяцев от роду, которых жестоко убили 8 декабря 1811 года в их собственном доме номер 29 по Рэтклифф-хайуэй.

Встань, смертный, пред могилой сей,

Над ней слезу пролей.

Отец и мать во гробе спят,

Сын тоже рядом в ней.

Недолог был их путь земной,

Ушли в недобрый час ночной —

Убиты злобною рукой.

Пришлось им вместе смерть принять,

Лютее смерти нет,

Жестоких мук не передать,

Каких не видел свет.

Им не оплакивать друг друга,

Удел чужих по ним вздыхать.

Прожили жизнь в любви,

Час пробил вместе умирать.

Прохожий, вечно помни об их уделе грозном

И от греха отворотись, пока еще не поздно.

Жизнь в этом мире ненадежна,

Боль, горя круговерть.

Очистись от греха, не дай ему довлеть,

Ведь и тебя, как всех, подстерегает смерть».

Таким образом, в течение недели после убийства Марров не случилось ничего, кроме их похорон. Вапинг нисколько не изменился. Убийцы по-прежнему разгуливали на свободе. Огромные корабли все так же ставили паруса и выходили в плавание из замечательного нового лондонского дока. Наступал прилив, горизонты раздвигались до бесконечности, и все помыслы безразличных к местным слухам моряков были в бескрайнем мире. И у склонных к поэзии лондонских магистратов на той неделе появилась возможность выйти за пределы знакомых берегов. Утомленные допросами португальцев и ирландцев, окруженные идиотами и пьяницами и, не исключено, корпевшие над эпитафией на могилу Марров (ах, как хочется пофантазировать и предположить, что эти вирши вышли из-под пера Пая), они имели возможность посетить лекции, которые на Флит-стрит прочитал истинный поэт. В последующую за убийствами неделю Кольридж, изнывающий от всепобеждающей власти опиума, прочитал несколько лекций о пьесах Шекспира. Все это время газета «Лондон кроникл» сообщала об этих выступлениях, подверстав текст в колонку, которая так не вязалась со всем, что было напечатано рядом. Один заголовок кричал: «Убийство семьи Марров», а другой сообщал: «Лекции мистера Кольриджа». Читатель, потрясенный сообщением о выбитых мозгах и пролитой крови, мог обратиться к более спокойной и вечной теме. «Шекспировские чтения, – писала газета, – быстро приобретают у публики популярность, а поэт-лектор обладает необходимым даром, чтобы вызвать восхищение у тех, кого, как мы понимаем, особенно хочет порадовать – прекрасный пол».

В понедельник волнения возобновились – в суд Шэдуэлла в почтовом дилижансе привезли Томаса Найта. Ему повторили, в чем его подозревают. В субботу две недели назад он вернулся домой заметно удрученный. Снял блузу, а затем принялся ее отмывать и сушить у огня. Пятна на блузе очень напоминали кровь. На следующее утро Найт рано покинул комнату, которую снимал, не сказав хозяйке, куда направляется.

Задержанный отрицал все, кроме последнего, и изложил вполне связную историю, от которой ни разу не отступил. Заявил, что родился и вырос в Портсмуте, приехал в Лондон примерно шесть недель назад и все это время работал трепальщиком льна в компании господ Симов, где изготавливались канаты. Но в субботу две недели назад решил отправиться в Портсмут, где его жена жила со своим отцом. Она уже некоторое время болела, ее надо было привезти в город. В субботу вечером Томас пошел в паб «Королевский герб», который содержит мистер Эдвардс, где собирался получить жалованье за неделю, составлявшее двенадцать шиллингов. Он оставался у Эдвардса до одиннадцати часов и выпивал со своим товарищем по работе. Затем пошел домой и вскоре лег в кровать. Найт отрицал, что стирал блузу и вообще снимал ее до того, как отправился спать. Задержанный совершенно не был удручен, наоборот, пребывал после выпивки в добром расположении духа и шутил с хозяйкой, которая журила его за то, что он, пользуясь отсутствием жены, пускается в поздние загулы. На следующее утро он поднялся примерно в половине восьмого, пошел к мастеру Симов мистеру Додсу, сказал, что уезжает в Портсмут за женой, и попросил присмотреть за его инструментами, пока будет в отъезде. Потом заглянул в «Королевский герб» в надежде, что ему вернут полтора шиллинга, которые ему был должен Эдвардс, и недолго оставался там с товарищами. С час прогуливался по Шэдуэллу, встретил отца и сына Квиннов и зашел с ними в винный погребок выпить джина. Провел с ними время до десяти утра воскресенья, затем отправился в Портсмут. Из всего пути ехал только двенадцать миль и в Портсмут добрался лишь к вечеру в понедельник. Оставался с женой и ребенком в Госпорте до четверга, затем вся семья отправилась в Лондон. Вечером в четверг они прибыли в Питс-Филд, где переночевали. А на следующий день в Годалминге к нему подошли двое полицейских и предъявили обвинения, каковые он отверг и поклялся Господом, что невинен, как новорожденный младенец. Причина же, по которой не сообщил хозяйке дома, что уезжает в Портсмут, была проста: задолжал ей три шиллинга. Имея всего двенадцать шиллингов, Найт опасался, что хозяйка, если узнает, что он уезжает, станет настаивать, чтобы вернул долг.

Магистраты подвергли Найта строгому перекрестному допросу, но тот не отступал от первоначальной версии, и вскоре они убедились, что он не имеет отношения к убийству. Но тем не менее решили пока не отпускать. Очевидно, считали, что раз уж привезли его из Годалминга за общественный счет, то будет излишне великодушным позволить немедленно уйти, причинив так мало неудобств.

Магистраты других судов информировали министра внутренних дел так и тогда, как и когда считали нужным. Организованной системы обмена информацией не существовало, и нет свидетельств, чтобы Джон Беккетт или кто-либо другой в министерстве сортировали доклады, пытались руководить расследованием или координировали действия различных служб. В понедельник, когда судьи в Шэдуэлле допрашивали Томаса Найта, их коллеги на Куинс-сквер (ныне Куин-Эннс-гейт) подкинули Беккетту еще одну многообещающую ниточку. «При этом направляю для информации господина Райдера полученные под присягой от гвардейца сведения о двух неизвестных, вызывающих сильное подозрение персонах. Копии разосланы главным магистратам в Саутгемптоне, Ньюпорте, на Уайте и в Плимуте. Им предлагается ознакомиться с описанием внешности подозрительных личностей и принять меры к их задержанию и аресту».

Далее следовало приложение:

«Показания капрала Джорджа Джада, служащего в роте подполковника Кука второго батальона Колдстримского гвардейского полка:

В субботу вечером четырнадцатого числа сего месяца я проходил мимо погребка “Старая белая лошадь” на Пиккадилли. Примерно в половине седьмого ко мне пристали два типа в пальто. Один был ростом пять футов десять дюймов и держался от меня в нескольких ярдах в темноте. Другой – среднего роста, примерно пяти футов пяти дюймов, со шрамом на правой щеке. Он подошел ко мне и спросил, не знаю ли я, есть ли экипаж на Плимут. Я ответил, что не знаю. Тогда он предложил сходить в контору дилижансов и справиться, а за это обещал угостить выпивкой. Я сделал, как он просил, и узнал в конторе, что следующий дилижанс в Плимут будет только на следующий день в четыре утра. Он передал мои слова товарищу, который по-прежнему стоял поодаль, словно не хотел выходить на свет, немного с ним поговорил, а затем вернулся ко мне, дал денег на пинту пива и сказал, что это им не подходит и что они поедут почтовой каретой. Затем повернулся ко мне спиной и в этот момент уронил бумажку, которую я подобрал и положил в карман. Они ушли вместе в сторону Гайд-Парк-Корнер.

Записал полицейский Джеймс Блай из полиции Куинс-сквер, 15 декабря 1811 г.»

К этому показанию была приложена копия загадочного документа.

Знаки пунктуации не проставлены, текст написан почти безграмотным человеком. Первое слово не удается разобрать.

«…на остров Уайт

В понедельник други закруглил здеся делишки и намылился к дому да тут слушок, кумекаю надо по-быстрому рвать из Англии когти Дельце мы провернули еще то Давай вали куда ходим всегда Ваш друган Патрик Махони[12]»

Личности ни одного из этих людей установить не удалось, и больше мы о них ничего не слышали. Но если бы они участвовали в убийстве семейства Марров, то вряд ли болтались бы в Лондоне целую неделю, прежде чем принять решение скрыться на острове Уайт. Последующие события подтвердили, что если они в самом деле покинули Лондон 15 декабря, то вряд ли были замешаны в преступлении на Рэтклифф-хайуэй. Но в то время показания капрала, его неожиданное столкновение с неизвестными и странная бумага, так удачно упавшая к его ногам, указывали на то, что провидение наконец склонилось на сторону правосудия. Теперь магистраты с известной долей надежды ждали сообщений от своих коллег из Саутгемптона, Плимута и Ньюпорта. Но так ничего и не получили.

Судьям из Уайтчепела повезло не больше. К ним привели двух португальских моряков по имени Ле Сильво и Бернард Гово. Допрос шел не без трудностей с обеих сторон и длился два часа. Тем вечером, когда убили Марров, их видели в половине двенадцатого в пабе «Артишок»[13], а затем около часа на соседней улице. Ле Сильво заявил, что явился домой в час, колотил в дверь, но жена открыла ему в тот момент, когда ночной сторож выкрикивал половину второго. Хозяин дома подтвердил его слова. Миссис Ле Сильво утверждала, что в одиннадцать часов муж был дома, но ее показания не приняли. Женщина, жившая с Гово, пыталась доказать его алиби, но ее рассказ сочли в высшей степени сомнительным. Разочарованные магистраты, не зная, как поступить, решили устроить португальцам еще одно слушание.

Тем временем Джон Хэрриот не сидел сложа руки. Его сотрудники обыскивали корабли, пытаясь выяснить, не появлялись ли в последнее время на борту какие-нибудь подозрительные личности. Они задавали вопросы во всех лавках металлического утиля на берегу, в ремонтных доках и других местах – не отыщется ли след молота. Однако все напрасно.

Охота продолжалась. В среду 18 декабря в Шэдуэлле обвинили некоего Томаса Тайлера в том, будто его высказывания в пивной в Дептфорде вызывают подозрения, словно он знает нечто важное. Задержанный, будучи пьяным, поклялся, что может доказать: брат Марра нанял шесть или семь человек, чтобы те совершили жестокое убийство. Он утверждал, что знает одного из них. Вроде бы тот человек говорил, что у него не лежала душа резать горло ребенку, теперь его мучает раскаяние. Он просто присутствовал во время преступления и готов предстать перед магистратами и рассказать все о том событии. Наконец как будто появился свидетель, который обещал дать обнадеживающее показание. Но и на этот раз все сорвалось. Арестованный заявил, что не отвечает за приписываемые ему слова, говорил их в бреду, а поскольку был ранен в голову на службе Его Величества, теперь иногда настолько заходится, особенно если выпьет, что не отвечает за свои слова. Об убийстве он ничего не знает. А если и говорил, что ему приписывают, значит, повторял чью-то пустую болтовню в какой-нибудь таверне. Хозяйка дома, где он проживал, и еще несколько знакомых подтвердили: всю упомянутую субботу он оставался в своей комнате. И за свое подчас неадекватное поведение получил репутацию полоумного. После долгого допроса судьи убедились: задержанный вполне заслуживает своей славы, и отпустили его.

И он был не единственным человеком из чокнутых и пьяниц, кого приводили в суд. В Вапинге хватало бродяг, чудаков, психов и мелких жуликов, и все подвергались риску быть заподозренным в убийстве. Достаточно было слова раздражительного соседа, пристального взгляда жадного до наград полицейского, пятна крови на рубашке – и очередного подозреваемого вели в сторожку. Вот так не повезло граверу по имени Симмонс. Его схватили, поскольку кто-то заявил, что у него сильная тяга к спиртному и он часто приходит домой на рогах, склонен к озорству и во время своих чудачеств может совершить все, что угодно. Трезвый он очень прилежный, но когда выпьет, на него нельзя положиться. К счастью для Симмонса, в ту ночь, когда убили Марров, у него был период трезвого трудолюбия, и окружающие слышали, как он до утра работал над своей гравировкой. Хозяин дома и его жена подтвердили: он не сумел бы незаметно уйти. Судьи сочли это надежным алиби, но отказались сразу отпустить бывшего подозреваемого, решив как следует припугнуть недостойного человека и попытаться обратить в трезвенника.

Наконец в четверг 19 декабря, после всех неудач и разочарований было сделано открытие чрезвычайной важности, и касалось оно молота. Вызывает удивление то, что его не сделали раньше. Молот находился в участке речной полиции Хэрриота со дня убийств и в то время, когда уже висело первое объявление с его описанием. Совершенно ясно: его опознание имело чрезвычайное значение для успеха расследования. Так же как и объявления о наградах или поиски Хэрриота и опросы в лавках на складах у реки. Хотя на сломанный кончик сразу обратили внимание, очевидно, что молот исследовали недостаточно. Нам неизвестно, кто сделал это открытие. Вероятно, один из полицейских Хэрриота или сам старик. А может, заглянувший магистрат или капитан Ост-Индской компании, который пришел выразить уважение знаменитому Джону Хэрриоту. Или джентльмен из горожан, не столь чувствительный, как его собратья, и скрывавший интерес под маской брезгливого отвращения, посмотрел на орудие убийства сквозь монокль и заметил нечто такое, от чего в волнении охнул. На свет тут же появился носовой платок, и с бойка аккуратно стерли сгустки запекшейся крови и прилипшие волосы. Стали видны нечеткие, но вполне различимые выбитые точками инициалы – И.П.[14] Важность открытия была очевидна, и на следующий день Хэрриот вывесил новое объявление:

«Участок речной полиции Темзы

Вапинг

Совершенно необходимо, чтобы каждый, кто может обладать сведениями о молоте, которым, как предполагается, совершено злодейское убийство, пришел и поделился ими».

Магистраты приказали сделать новое описание молота и официально и твердо потребовали, чтобы всякий, кто владеет хотя бы малейшей информацией о нем, немедленно предоставил ее в суд.

Любой мог по первому требованию осмотреть молот в помещении суда.

«Описание

Ручка молота составляет 23 дюйма в длину. Боек – от ударной площадки до конца узкой части – восемь с половиной дюймов. На ударной части имеется выщерблина, узкий конец сколот. Помечен едва различимыми буквами Дж. П., нанесенными точками на верхней стороне бойка. Выбиты скорее всего пробойником.

По приказу магистратов

И.В. Симмонс, главный клерк».

В четверг 19 декабря, в тот самый день, когда были обнаружены буквы на молоте, расследованием серьезно заинтересовался магистрат с Боу-стрит Аарон Грэм. Возможно, его к этому подвигла просьба министра внутренних дел. Он был полной противоположностью импульсивного Хэрриота – спокойным, умным чиновником с логическим складом пытливого ума. Грэм беспристрастно оценивал факты и обладал необходимым для сыска упорством. Он был воспитан в традициях Генри Филдинга, который лет за пятьдесят до этого учредил принципиально новое полицейское агентство на Боу-стрит, впервые начал публиковать списки разыскиваемых преступников и нанял штат сыщиков. В момент убийства Марров Аарону Грэму было пятьдесят восемь лет. Ему оставался всего год здоровой жизни, прежде чем болезнь не заставит его уйти с Боу-стрит и не сведет в могилу в 1818 году. Он разделял интерес к театру более известных магистратов с Боу-стрит и в течение нескольких сезонов организовывал полицейские дежурства во время концертов в «Друри-Лейн». Его единственный сын служил морским офицером, и благодаря ему Аарон получил некоторые знания о жизни и обычаях моряков. Район Рэтклифф-хайуэй был ему знаком лучше, чем Кэпперу и его коллегам. Кроме того, сама должность магистрата Боу-стрит подразумевала неподкупность и рвение. Грэм приобрел прекрасную репутацию в 1806 году, когда расследовал нашумевшее преступление – некий Ричард Патч был приговорен к смертной казни за то, что застрелил своего компаньона мистера Блайта. В то время дело Патча вызвало исключительный интерес и привлекло к себе внимание как пример логического, дедуктивного метода расследования Грэма, его последовательности в проверке фактов и редкой в те дни способности проявить себя активным сыщиком, а не пассивным получателем информации, которая может вовсе и не иметь отношения к преступлению. Кроме того, дело Патча имело немногие, но интересные моменты сходства с уникальными во всех других отношениях убийствами на Рэтклифф-хайуэй.

Ричард Патч был сыном уважаемого девонского землевладельца. Он родился в 1770 году, и к моменту совершения убийства ему исполнилось тридцать пять лет. В 1803 году, после серии сутяжнических споров по поводу уплаты десятины, приехал в Лондон и вступил в долю с Блайтом, бывшим купцом Вест-Индской компании, который в это время успешно занимался утилизацией старых кораблей. Они договорились стать компаньонами, и Патч, чтобы приобрести необходимый капитал, продал свою недвижимость в Девоне. Детали их соглашения не ясны, но 23 сентября 1805 года оно внезапно прервалось – Блайт был смертельно ранен в собственном доме выстрелом из пистолета. Патч пытался обеспечить себе алиби и, симулируя «кишечное расстройство», незадолго до рокового выстрела демонстративно выскочил в дворовый туалет. А за несколько дней до этого подготовил для преступления почву, изобразив, будто напали и стреляли в него.

Его сразу заподозрили и взяли под стражу. Множество косвенных улик говорило о его виновности. Показания давали уважаемые горожане, проходившие мимо дома Блайта 18 сентября, когда раздался первый выстрел и в момент убийства купца. Свидетели утверждали, что если бы преступник бежал через переднюю дверь, они бы непременно его увидели. Грэм дал указание исследовать туалет. Выяснилось, что в последнее время страдающие поносом люди им не пользовались. Зато удалось обнаружить пистолетный шомпол. В спальне Патча полицейские нашли пару явно новых носков. Когда их развернули, оказалось, что они грязные со стороны подошвы, словно владелец крался в них по улице. Первому, кто появился на месте преступления, Патч сказал, что убийцы скрылись на стоящем на некотором расстоянии от причала судне. Был отлив, судно лежало футах в шестидесяти от причала в грязи, и никаких следов к нему не вело. Еще одна улика против Патча заключалась в том, что он постоянно мошенничал со своим компаньоном.

Суд состоялся 5 апреля 1806 года и стал сенсацией. Присутствовали три королевских герцога, для которых была устроена специальная ложа, пришло много знати, и даже русский посол с секретарем сочли нужным посетить заседание. Хотя улики были косвенными, присяжные посчитали их достаточными и приговорили Патча к смертной казни. Исполнение отложили до следующего вторника, поскольку решили, что будет разумнее повесить Патча вместе с Бенджаменом и Сарой Герринг (мужем и женой, которых осудили как фальшивомонетчиков). Таким образом, по словам «Ньюгейт кэлендар», удастся избежать неудобств из-за двух публичных казней, следующих одна за другой.

Как иногда случается в отношениях между следователем и преступником, Патч с уважением относился к Грэму и даже проникся к нему теплыми чувствами. Магистрат был последним, кто встретился с осужденным в ночь перед казнью. Перед тем как проститься, Патч взял Грэма за руку и с волнением произнес: «Надеюсь, мы встретимся на небесах!»

К 1811 году эта благочестивая надежда еще не сбылась, и Аарон Грэм был вполне жив и здоров, чтобы применить свои таланты и энтузиазм в деле раскрытия убийства семейства Марров. Он, казалось, был заметно озадачен явным отсутствием мотива. Кровавая бойня, погубившая целую семью, включая грудного младенца, который уж точно ни для кого не представлял угрозы, больше походила на месть, чем на убийство с целью наживы, тем более что из дома ничего не украли. Грэм стал раздумывать, где таится корень подобной злобы. Ходили слухи о враждебных отношениях Тимоти Марра с братом, поговаривали, что он выиграл судебную тяжбу, что братья совершенно не общались друг с другом. Грэм решил присмотреться ко второму мистеру Марру. Поскольку регулярного обмена информацией между магистратами не существовало, вряд ли он знал о показаниях Уилки. Впрочем, маловероятно, что они бы произвели на него какое-либо впечатление, если бы ему их показали.