Советский анекдот (Указатель сюжетов) Мельниченко Миша

Введение

Термин «анекдот» (греч. anekdotos – «неизданное, не подлежащее широкой огласке») появился в середине VI века нашей эры в Византии благодаря труду Прокопия Кесарийского «Тайная история», посвященному развенчанию панегирических образов императора Юстиниана и его супруги Феодоры. Современники историка под этим словом понимали различные сплетни, слухи, кривотолки. Примерно это значение термин сохранил до середины XVII века1; позже анекдотами стали называть рассказы о выдающихся исторических личностях, знаменитых людях, их необычайных поступках, суждениях или же о курьезных ситуациях, в которые они попадали.

Анекдот как жанровое обозначение появился в России в середине XVIII века. Прижившийся на русской почве в ходе усвоения европейской культурной традиции, анекдот некоторое время существовал исключительно как литературный жанр и являлся принадлежностью узкого круга образованных людей. Анекдоты в понимании человека XVIII–XIX веков представляли собой скорее тексты мемуарного характера, и в этом качестве – как источник очень неточный с фактографической точки зрения, но проливающий свет на «быт и нравы эпохи» – попали в центр целого ряда исторических исследований. При этом, что касается соотношения жанра литературного и исторического анекдота с анекдотом современного типа, важно понимать, что, несмотря на общее название и возможное влияние анекдота первого типа на анекдот как жанр городского фольклора, между ними существует довольно серьезная разница. Литературный и исторический анекдоты – первоначально письменные жанры, являющиеся частью дворянской культуры. Безусловно, часть текстов воспроизводилась и передавалась устно, но все же изначальной и основной формой существования для исторического и литературного анекдота является письменный или печатный сборник. Анекдот современного типа, напротив, изначально возникает как часть устной традиции и, при определенном стечении обстоятельств, фиксируется в сборниках или источниках других видов. Кроме этого, отличительной чертой анекдота фольклорного является наличие у него пуанта, т.е. смехового ядра, неожиданной и остроумной концовки. Анекдоты литературные и исторические неожиданной смешной концовкой в подавляющем большинстве случаев не обладают, более того – комическая составляющая для них совсем не обязательна. В «Энциклопедическом лексиконе» Плюшара можно найти такое определение: «Анекдот – краткий рассказ какого-нибудь происшествия, замечательного по своей необычности, новости или неожиданности»2. Целью его, согласно «Частной риторике» Н.Ф. Кошанского, было «объяснить характер, показать черту какой-нибудь добродетели (иногда порока), сообщить любопытный случай, происшествие, новость»3. Со временем понимание термина «анекдот» меняется4. Ко второй половине XIX века под этим словом стали понимать нечто несерьезное и малозначащее.

Механизмы рождения анекдота современного типа для исследователей не вполне ясны. Он появился, вероятно, в ходе смешения «высоких» жанров исторического и литературного анекдотов, басни5 и притчи с рядом народных протоанекдотических форм, к которым относятся фатеции (смешной устный рассказ, пришедший в Россию из Польши и бытовавший чаще всего в виде надписи под лубочной картинкой6), байки, прибаутки и, прежде всего, бытовые и «заветные» сказки7. А.А. Демичев относит начало этого процесса к 60-м годам XIX века и связывает его с «Великими реформами» Александра II, давшими толчок комплексу взаимосвязанных изменений социальной структуры и, как следствие, массового сознания8.

Политический анекдот в современном понимании, т.е. жанр преимущественно городского фольклора, представляющий собой небольшой политически окрашенный пуантированный рассказ, появляется в начале ХХ века и быстро превращается в центральный жанр городской традиции, выполняющий функции жанров-предшественников, при этом гораздо более соответствуя ускоренному ритму городской жизни. По утверждению Е.Я. и А.Д. Шмелевых, после революции 1905 года, а именно после «Октябрьского манифеста», декларирующего свободу печати9, политический юмор являлся принадлежностью газет и журналов – ситуация, типичная для свободного буржуазного общества10. В это же время широкое распространение получает традиция бытового, неполитизированного анекдота, о которой мы можем судить по ряду сборников11 и нескольким сатирическим произведениям, написанным в контексте этой традиции12. Бытовые анекдоты – или тексты, под них мимикрирующие – попадали в многотиражные издания самого разного плана, где их можно найти рядом с рекламными объявлениями13 – для привлечения к последним внимания. Впрочем, тексты из дореволюционных изданий подобного рода – с сюжетами, устную природу которых практически невозможно доказать – очень напоминают авторские репризы, вряд ли получившие широкое распространение. Существовало при этом некоторое число анекдотов на политические темы, представление о которых можно получить из ряда дореволюционных эмигрантских изданий. Известные на данный момент дореволюционные сборники политических анекдотов14, изданные в эмиграции, несмотря на кричащие подзаголовки вроде «Эта книга в России запрещена, она издается в Париже»15, отличаются значительно большей степенью лояльности царскому режиму, нежели изданные уже в советское время – режиму большевистскому. Преимущественно эти издания состоят из текстов, которые в силу громоздкости вряд ли могли получить устную популярность, многие «анекдоты» не дают оснований для антиправительственной трактовки. Даже записи аутентичного политического фольклора начала ХХ века16, сделанные профессиональным фольклористом Н.Е. Ончуковым (1872—1942), отличаются узостью тем и значительной – по сравнению с советским периодом – мягкостью.

Согласно воспоминаниям старого большевика М.Н. Лядова, во время революции 1905 года начинают появляться первые анекдоты о большевиках и меньшевиках; впрочем, не очень понятно, имели ли они широкую популярность:

Рассказывали в то время такой анекдот: двое полицейских ведут вешать двоих – большевика и меньшевика. Конвоиры хотят выпить, но боятся оставить арестованных. Однако узнав, кто они, смело идут в кабак. Будь одни большевики или меньшевики, обязательно убежали бы, а раз те и другие вместе, заспорят и забудут про побег17.

В период между двумя революциями возникает огромное для России количество сатирических газет и журналов: по некоторым сообщениям, число зарегистрированных в 1905 году сатирических изданий приближалось к четырем сотням18. Отчасти благодаря популярности подобного рода изданий, выживание которых зависело от скорости «сатирического» реагирования на злобу дня, появляется культура политического юмора, которая охватывает все слои городского населения, в политическом поведении актуализуются самоирония и высмеивание как способ уничижения противника [АМ 2010: 11—12]19. Способствовала этому процессу и активизация политической сатиры и журнально-газетной полемики между представителями разных политических партий, произошедшая в 1917 году – между Февральским и Октябрьским переворотами20. Все это стало прологом к кардинальному изменению жанра анекдота, случившемуся после 1917 года, когда дореволюционные анекдоты, преимущественно бытового характера, начали быстро терять актуальность и среди появляющихся новых сюжетов преобладающими стали политические. Ряд дореволюционных сюжетов, порою значительно видоизменившихся, получил популярность и в СССР. Продолжила свое существование и определенная традиция неполитизированного анекдота. Однако на первый план вышла новая сильно политизированная традиция, очевидно имевшая советский генезис, стремительное распространение которой заставило современников сомневаться в шансах на выживание привычной современникам традиции бытового анекдота21.

Политизация советского анекдота во многом была определена инициированными властями политизацией массового сознания и унификацией политического быта населения СССР, направленными на создание идеологически монолитного бесклассового общества. Благодаря значительному объему однотипной политической информации, получаемой как через СМИ, так и в сфере повседневной коммуникации, большинство населения овладевало знаниями, необходимыми для понимания значительной части анекдотических сюжетов. Тексты анекдотов, могущие распространяться только в случае, если они одинаково понятны рассказчику и слушателю, получили для жизни богатую питательную среду. В городе, как мы видим, к примеру, по Надзорным производствам Прокуратуры СССР по делам об антисоветской агитации и пропаганде, анекдоты рассказывались на всех уровнях социальной иерархии: от безграмотных разнорабочих до представителей высших слоев советского общества. Этот факт приобретает особую важность на фоне тенденции к стремительному увеличению доли городского населения и, следовательно, числа носителей устной городской традиции, одним из основных жанров которой в рассматриваемый период являлся именно анекдот. Именно в это время происходит окончательное становление жанра и превращение анекдота в серьезный канал коммуникации для значительной части населения страны.

В первое десятилетие существования советского государства оно сквозь пальцы смотрело на стремительное развитие анекдотической традиции – допускалось даже издание сборников анекдотов22. В первом издании Большой Советской энциклопедии (1926) особо отмечалась такая разновидность жанра, как политический анекдот, «получающий в моменты политических кризисов большое агитационное значение, как своеобразное орудие политической борьбы»23. В 1927 году в журнале «Новый Леф» появилась аналитическая публикация, посвященная анекдоту, которая стала на многие десятилетия единственной в отечественной историографии. Ее автор, В. Перцов, не цитируя ни одного анекдота, утверждал, что «похабный жанр» в условиях построения нового общества уступает место политическому анекдоту, производителями и потребителями которого являются представители обоих полюсов советского общества:

Ответственный советский работник-революционер – собирательный тип – выдумывает и продвигает анекдот как еще одну формулу борьбы. Он без зазрения совести выставляет в смешном виде самые высокие государственные титулы, как только они представляются ему достойными осмеяния в лице их конкретных носителей. Бич анекдота бьет тем злее, чем меньше нужно размахнуться, чтобы ударить. На противоположном полюсе тот же анекдот может сыграть прямо противоположную роль. «Конкретный носитель зла» не отделяется здесь от присвоенного ему государственного революционного титула. Нэпман, смакуя этот анекдот, показывает советской власти онанистический кукиш в кармане. Никто не может отнять у побежденного класса в эпоху диктатуры пролетариата возможность самоудовлетворения. И обратно: анекдот, сочиненный нэпманом, попадая в революционную среду, может при известных условиях стать революционным орудием и сигналом24.

Конец двадцатых годов представляет собой важную веху в истории взаимодействия жанра и власти – новый этап характеризуется усилением давления на носителей традиции – так, согласно записи от 13 мая 1929 года в дневнике историка И. Шитца, «ГПУ будто бы циркулярно распорядилось преследовать анекдоты, задевающие советскую власть» [ШИ 1991: 115]25. Подтверждения в официальных документах эта информация на сегодняшний день не нашла, однако об изменении отношения власти к жанру говорят не только такие факты, как высылка иностранных граждан за рассказывание политических анекдотов26, но и заметное уменьшение источниковой базы для изучения анекдотов тридцатых годов, в частности – сокращение числа фиксаций в источниках личного происхождения. Необходимо отметить, что, судя по публикациям судебных дел и книг памяти, в первую очередь правоохранительные органы интересовали жанры, подразумевающие «коллективное» воспроизведение, – до второй половины тридцатых годов почти нет информации о преследовании за рассказывание анекдота и значительное количество дел за публично пропетую частушку или песню «с клеветническим выпадом в сторону одного из вождей советского государства», «порочащих колхозный строй» и т.д., но со временем изменения в репрессивной политике советского руководства привели к тому, что и рассказанный анекдот, содержащий самый незначительный намек на какие-либо присущие советской жизни черты, стал восприниматься как «пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти» и часто становился поводом для преследований со стороны властей27. Как известно, наказание за антисоветскую агитацию (АСА) и контрреволюционную агитацию (КРА) согласно десятому пункту 58-й статьи уголовного кодекса не имело верхнего предела, однако это не остановило развития жанра – упоминания об «анекдотистах» (или «анекдотчиках») можно найти в каждой третьей информационно-аналитической сводке ОГПУ—НКВД о настроениях населения28.

На долгое время анекдот становится жанром противозаконным – рассказанный или даже услышанный анекдот мог стать поводом для преследования со стороны государства. Только на очень небольшой срок – в годы Великой Отечественной войны – происходит временная и очень условная легализация жанра, модели которого активно использовались советскими пропагандистами, что на некоторое время позволило текстам анекдотов оказаться на страницах официальных периодических изданий. Отмечаемая многими мемуаристами потребность фронтовиков в юморе приводила к тому, что публикуемые в центральных газетах и в местных «боевых листках» репризы и карикатуры, пересказываемые солдатами, превращались в часть анекдотической традиции. При этом связь между традицией и сатирической антинемецкой публицистикой была двусторонней – давая фольклору новые сюжеты, пресса также заимствовала пуанты старых советских анекдотов, переделанные на новый лад – во фронтовой периодике насчитываются десятки текстов авторских фельетонов (причем в качестве авторов нередко выступали рядовые бойцы, присылавшие письма в редакции фронтовых газет), очевидно восходящие к ранее широко распространенным анекдотическим сюжетам (часть этих текстов приведена в Указателе в качестве вариантов сюжетов).

В послевоенные годы советская анекдотическая традиция выбирается за пределы границ СССР и серьезно увеличивает географию своего распространения. До войны ряд анекдотических сюжетов советского происхождения (или же сюжетов бродячих, но на тот период проассоциированных с советскими реалиями) был известен как в сопредельных странах, так и в странах – потенциальных противниках или союзниках (Германия, США и пр.). Происходило это за счет деятельности русской эмиграции и местных антисоветски настроенных средств массовой информации. При этом некоторые сюжеты становились или уже были частью местной традиции – например, ряд одинаковых анекдотов о Гитлере и Сталине примерно в одно и то же время фиксировался в Германии и в СССР. Однако после войны происходит своеобразная экспансия советской традиции, приведшая к значительной унификации фонда анекдотических сюжетов стран, оказавшихся в зоне советского влияния. При анализе анекдотов стран социалистического лагеря – ГДР, Польши, Румынии и пр. – выясняется, что значительная часть актуальных послевоенных сюжетов носит «общесоветский» характер29. Можно предположить, что начало близости анекдотического фольклора России и, к примеру, стран Прибалтийского региона и Польши было положено в дореволюционной России, однако очевидно, что ничто не может сравниться с потоком заимствований, стартовавшим в середине сороковых годов ХХ века и на тот период представленным сюжетами о поведении советских солдат на оккупированных территориях, а немного позже – о жизни стран социалистического лагеря.

Политические изменения, вызванные смертью Сталина, привели к заметному уменьшению опасности, связанной с рассказыванием анекдотов. Естественно, легализован жанр не был, но гипотетическое наказание за рассказанный анекдот, согласно 190-й статье УК РСФСР («Клевета на советский государственный строй…») не должно было превышать семи лет, на практике же – в источниках второй половины существования советского государства не удается найти информации ни об одном достоверном случае судебного преследования за рассказанный анекдот.

Все эти факторы благотворно сказываются на популярности жанра, что позволяет и современникам, и исследователям воспринимать 1960—1980-е годы как золотой век советского анекдота. Вопрос «новый анекдот слышал?» становится едва ли не одним из вариантов приветствия, а рассказывание анекдотов – популярной формой проведения рабочего времени. Государство, не имея возможности контролировать эту сферу коммуникации, предпочитало не замечать то, что не может изменить. Только изредка слово «анекдот», исключенное из всех библиографических указателей по фольклору30, прорывалось в печать – так, в 1964 году в официальной прессе в статье с весьма характерным названием «За это надо драться!» появилось первое упоминание об анекдоте – некто Николай Курицын, проходчик шахты и студент-заочник, в письме «дорогой редакции» рассказывает о своих наблюдениях за рассказчиками анекдотов, оказавшимся с ним в одной очереди в сберкассу: «насчет неурожая с издевкой проезжаются, об отдельных нехватках наших язвят. Да так, словно все это им чужое. <…> В оскале их широко раскрытых ртов, где-то в глубине мне привиделось что-то скользкое, серое, противное… На меня глянула сама пошлость»31. Далее, в очень значительном по объему письме, занимающем половину газетной полосы, автор в граните отливает картину современной ему советской жизни, описывая свое путешествие из Магадана в Москву. Завершается послание весьма показательно: Курицын желает собрать несколько десятков таких злопыхателей и отправить не в тюрьму и не в лагерь, времена уже не те, – пишет он, – а в путешествие от Москвы до Находки, чтоб они пересчитали все достижения СССР и подвели сальдо, а потом объявили его на Красной площади – и это был бы уже не анекдот, а «русское, советское чудо!».

Близка по духу курицынской статья «Шепотом из-за угла»32, опубликованная в газете «Комсомольская правда» спустя почти два десятка лет и посвященная анекдотам о «любимом нами с детства герое гражданской войны». Появилась статья как ответ на письмо некого А. Иванова из Николаева, желающего обсудить с читателями газеты кощунственное остроумие застольных анекдотов, однако получившийся текст больше похож на приговор «гражданской инфантильности, идейной незрелости и политической наивности» рассказчиков анекдотов. В ней высказываются предположения о наличии у большинства анекдотов вполне конкретных авторов, руководствующихся стремлением «если не погубить, то хотя бы унизить, размыть и опоганить» лучшие чувства советских людей и лишить советскую молодежь героических идеалов.

В таком виде – как явление весьма распространенное, безусловно глубоко безнравственное с точки зрения главенствующей идеологии, но уже не расстрельное, анекдот доживает до перестройки, когда судьба его сильно меняется. За два года до развала СССР появляется первая публикация анекдотов в советской прессе – статья В. Бахтина в «Литературной газете»33, вызвавшая очень широкий резонанс, неоднократно перепечатанная и рецензировавшаяся в периодике 1989—1990 годов34. Начинают издаваться сборники анекдотов, целиком посвященные политической устной традиции или просто содержащие в себе политические анекдоты. Востребованность подобного рода изданий привела к своеобразному буму анекдотопечатания, что не преминуло сказаться на качестве подборок анекдотов – в обилии стали публиковаться очень сомнительные тексты, вероятно никогда не имевшие хождения в СССР, которые, благодаря особенностям данного сегмента книжного рынка, стали перебираться из сборника в сборник, увеличивая разрыв между между реальной традицией советского анекдота и ее книжной версией, на материалах которой исследователи делают и будут делать выводы не только о советском анекдоте, но и обо всем советском обществе в целом.

Общественные настроения присущи даже обществам, в которых человек лишен возможности открыто выражать свое мнение, только находят они выражение в альтернативных формах массовой коммуникации. Для советского общества одним из каналов неформальной коммуникации на политические темы становится анекдот, превратившийся на долгие годы в едва ли не самый востребованный в СССР фольклорный жанр. Значимость этого явления сложно оспаривать – советский анекдот представляет собой огромный массив информации, относящейся к фактически не контролируемой государством сфере межличностного общения, и, в силу фольклорной природы, энциклопедию политических стереотипов мышления, присущих рядовому советскому человеку. Практически любое имевшее резонанс событие становилось поводом для возникновения нового анекдотического сюжета, в считанные дни облетавшего страну. Текст имеет шанс попасть в фольклор и начать существовать, передаваясь из уст в уста, только если он одинаково понятен и рассказчику, и слушателю, что делает советский анекдот индикатором понимания рассказчиком обстановки в государстве. Понимание этого факта с первых лет существования советского строя привлекало к анекдоту внимание – сначала критически настроенных по отношению к новому строю публицистов Русского зарубежья, позже – западных и отечественных исследователей. Однако, несмотря на, казалось бы, пристальное внимание к этой теме, абсолютное большинство обращений к материалу представляет собой окказиональный пересказ конкретных сюжетов или воспроизведение исчислимого ряда довольно общих мыслей.

Отечественная историография анекдота в силу определенных причин не очень велика. Перу отечественных исследователей принадлежит ряд классических работ35, посвященных смеху в народной культуре, однако проблема соотношения политической действительности и смеховой культуры на протяжении многих десятилетий оставалась вне поля зрения советских ученых36. Обращения советской литературы к анекдотам тоже весьма немногочисленны – после уже упоминавшейся статьи 1927 года в журнале «Новый Леф» анекдот надолго уходит в глухое подполье. Словосочетание «политический анекдот» исчезает даже из статьи «анекдот» во втором издании Большой Советской энциклопедии37. Все академические статьи признают лишь исторические и литературные анекдоты, изучение которых в отечественной историографии со второй половины ХХ века носит систематический характер. Особенно повезло в этом плане анекдотам о Петре Великом, отразившим «с большей или меньшей степенью достоверности не только фактическую канву жизни Петра I, но и те представления, слухи, домыслы, одобрительные или осудительные суждения, которые циркулировали в стране и при его жизни, и уже после его смерти»38 и ставшим для исследователей своеобразным зеркалом, «отражавшим общественное мнение XVIII века». Теории литературного и исторического анекдота в целом39, а также их фольклорному модусу40, проблеме соотношения анекдота устного и литературного41, художественной специфике анекдота42 в советской и российской историографии посвящены десятки научных исследований. При этом ценные теоретические и методологические наработки на материалах литературного и исторического анекдота не вполне применимы к советскому анекдоту. Советский анекдот представляет собой часть устной демократической традиции. Анекдот в XIX веке, несмотря на то, что большинство исследователей признают наличие в нем черт, присущих фольклору, все же является малым жанром мемуарной повествовательной прозы43. Преемственность между советским анекдотом и анекдотом XIX века очень невелика и мы не можем говорить о историографической преемственности изучения этих жанров.

Первая отечественная статья, посвященная анекдоту как жанру фольклора44, была опубликована лишь в 1989 году45. С тех пор в отечественной историографии вопроса появилось несколько десятков работ, авторы которых в большинстве своем рассматривают советский анекдот в рамках фольклористики и лингвистики, уделяя внимание проблемам формирования текста анекдота из прототипических форм46, жанровой трансформации анекдотических текстов47, языковым особенностям персонажей и клишированным формулам в анекдотах48. Следует отметить и ряд работ, посвященных такой стороне жанра, как рассказывание анекдота49 и социологический подход к анекдоту50, рассматривающий социальные функции юмора как такового и политического анекдота в частности. Особняком стоит психологический подход к изучению анекдота как продукта, отражающего скрытые основы человеческого деятельности51. В ряде публикаций анекдот рассматривался как источник, отражающий ментальность тех или иных групп, и носитель культурологических стереотипов52.

В 2002 году была опубликована работа И.Б. Орлова и А.Я. Лившина, в которой исследователи относят анекдот и частушку к группе нетрадиционных источников – необходимых для того, чтобы получить «адекватную информацию о настроениях и жизненных ориентациях населения, обозначить систему приоритетов в этих настроениях53», исходя при этом из понимания того, что «при отсутствии естественных форм проявления (через реакцию властей, например), общественное мнение проявляется через действие таких публичных механизмов, как фольклор»54. Несмотря на это советский анекдот в исторических исследованиях последних лет используется недостаточно, преимущественно привлекаясь в качестве иллюстративного материала. К примеру, в работе О. Великановой «Образ Ленина в массовом восприятии советских людей по архивным материалам», строящейся во многом на анализе зафиксированных осведомителями НКВД—ОГПУ высказываний простых людей, мы можем найти тексты анекдотов из информационно-аналитических сводок, которые автор приводит как один из способов реализации потенциала ненависти по отношению к Ленину55.

Для отечественной исторической науки изучение советского анекдота находится в непосредственной связи с публикациями источников, содержащих тексты анекдотов. Можно выделить ряд статей, рассматривающих советский анекдот как памятник исторический – в первую очередь это публикации, посвященные конкретным коллекциям. Среди них обращают на себя внимание статьи А. Марчукова56 и В. Любченко57. Отдельного рассмотрения заслуживает одна из наиболее используемых и цитируемых статей по истории анекдота в ранний период существования СССР – публикация Р.М. Янгировым текстов анекдотов 1920-х годов, в «Новом литературном обозрении» в 1998 году58. Во вступительной статье автору удалось выявить чрезвычайно интересные материалы, проливающие свет на бытование анекдотов в советском обществе. Автор первым привлек внимание фольклористов и историков к записям анекдотов, сделанным американским журналистом Евгением Лайонзом. Но его подход к публикации собственно фольклора не выдерживает никакой критики – в его статье содержатся сильные искажения текста источника. Тексты, взятые Янгировым из разных источников, опубликованы вперемешку, без ссылок. Происхождение текста с трудом устанавливается даже при хорошем знании исходных материалов – некорректная литературная обработка ставит под вопрос научную ценность подобных публикаций. Кроме того в данной статье содержится ряд ошибок в переводе, приводящих к неверному пониманию текста.

Попытки рассмотреть анекдот как источник по истории представлений массового сознания предпринимались только на дореволюционных материалах. Так, историк из Нижнего Новгорода А.А. Демичев посвятил целый ряд статей59 рассмотрению дореволюционных анекдотов о судебной системе; он изучал анекдот как источник, отражающий отношение «городской образованной публики»60 к мировому суду.

Западная историография изучения различных юмористических форм, подробный обзор которой опубликован в 2001 году А.С. Архиповой61, по понятным причинам богаче отечественной. Феномен советского анекдота привлек внимание западных публицистов уже в первой половине 1930-х годов. Первым англоязычным обращением к теме советского неподцензурного юмора стала найденная А.С. Архиповой в журнале «Current History» за 1930 год статья Лео Гласмана «Большевики как юмористы»62, в которой приводятся образцы народного творчества и высказываются предположения об авторстве анекдотов. Однако более заметной стала публикация Евгения Лайонза, корреспондента UPI, прожившего в Москве 6 лет и собравшего, благодаря блестящему знанию русского языка, коллекцию анекдотов. В изданной после отъезда из СССР книге «Московская карусель» автор посвятил советскому неподцензурному фольклору отдельную главу, в которой мы можем найти не только тексты анекдотов, но и мысль о том, что анекдот является одной из форм коммуникации в советском обществе63. Лишь как публикация материалов заслуживает внимания собрание64 американского журналиста Вильяма Генри Чемберлена, который находился в Советской России в качестве корреспондента газеты «Christian Science Monitor» с 1922 по март 1934 года и в это время вел дневник. Круг его общения в основном состоял из просоветски настроенной интеллигенции и партийных деятелей – и Чемберлен фиксировал ходящие именно в этих кругах тексты. Перечисленные статьи ценны как источник, содержащий записи ранних советских анекдотов, аналитическая же часть, как у большинства ориентированных на массового читателя публикаций, довольно слаба. Все три автора рассматривают анекдот как жанр антисоветский, демонстрирующий нелюбовь народа к советской системе.

Период после Второй Мировой войны был очень продуктивен в деле изучения анекдота. Результатом творческих усилий зарубежных исследователей стали десятки томов, посвященных как феномену анекдота в целом, его теории и конструированию концепции жанра65, попыткам объяснить его с точки зрении психологии66, рассмотрению анекдота в гендерном аспекте67, так и конкретным циклам: этническим68, сексуальным69, садистским70 и абсурдистским71 анекдотам. Для историографии исследования именно советского анекдота важен тот факт, что к нему обратились уже не журналисты, а ученые. Более чем полувековая история осмысления этого феномена в западной историографии дает нам значительное количество статей, посвященных политическому юмору в целом и советскому анекдоту в частности как одному из компенсаторных механизмов борьбы с психическим и социальным стрессом72 или форме протеста против официальной идеологии73. Отдельно стоит выделить относительно недавнюю статью74 Е. Оринга, в которой автор анализирует западную историографию феномена политического юмора в авторитарных обществах и рассуждает о природе политического юмора вообще, обращаясь в том числе к советскому материалу. Статья ценна также наличием ряда фрагментов интервью эмигрантов второй волны о культуре рассказывания анекдотов.

Важно, что тексты довоенных анекдотов в послевоенные исследования практически не попали. Использование анекдотов, имевших хождение преимущественно в эмигрантской среде в 1960—1980-х годах, приводило к ряду упрощений, что зачастую не позволяло западным ученым воссоздать адекватную картину бытования советского анекдота. По совершенно справедливому замечанию А.С. Архиповой, помимо наличия в ряде работ, посвященных советскому анекдоту, множества фактических ошибок, подчас нелепых, вызывают некоторый скепсис также ряд теоретических допущений, дающих основание западным ученым подозревать всех рассказывающих анекдоты (т.е. по устоявшемуся мнению подавляющее большинство населения СССР) в антисемитизме и пассивном диссидентстве75.

В целом западная историография ориентирована на позднюю традицию советского анекдота. Несмотря на наличие трех небольших по объему, но довольно ценных англоязычных публикаций текстов советских анекдотов 1930—1940-х годов, довоенные материалы иностранными исследователями рассматриваются очень фрагментарно. Исключением является монография одного из крупнейших западных специалистов по советской истории Шейлы Фитцпатрик «Повседневный сталинизм. Социальная история Советской России в 30-е годы: город», которая, помимо этого, является и одним из немногих примеров использования анекдотов в серьезном историческом исследовании. В главе «Разговоры и те, кто их слушал» исследователь уделила внимание «жанрам народного творчества, менее стесненным, чем официальные средства выражения мнения», к которым Фитцпатрик относит анекдоты, слухи и частушки. По утверждению историка, эти жанры были «были для граждан способом показать кукиш советской власти, и соблазн сделать это был тем сильнее, что от публичных выступлений обычно требовалась ханжеская благонамеренность76». Опираясь в том числе на записи политического фольклора из информационно-аналитических сводок НКВД, хранящихся в т. наз. «Смоленском архиве», исследователь демонстрирует возможности жанра как одного из способов неформальной коммуникации. При этом, сравнивая анекдотические сюжеты и реальные жизненные коллизии77, Фитцпатрик показывает степень психологической достоверности фольклорного текста.

Отдельного обращения заслуживает историография анекдота стран бывшего социалистического лагеря, однако степень разработанности в ней советского анекдота определяется степенью соотношения в национальных анекдотических традициях оригинальных и общесоветских сюжетов. Проблема анекдота стран социализма только недавно стала объектом серьезного научного осмысления – и в первую очередь заслуга в этом принадлежит профессору тартуского университета Арво Крикманну, одному из организаторов международного симпозиума «Постсоциалистический анекдот»в Тарту в 2007 году. Перу Крикманна принадлежит ряд трудов, посвященных этническим и политическим эстонским анекдотам78. Однако к сфере научных интересов Крикманна и его эстонских79, польских80, болгарских81 и румынских82 коллег скорее относится поздняя анекдотическая традиция стран социализма и ее функционирование в современных условиях, часто судьба этой традиции при попадании в интернет83.

В историографии не существует комплексной модели, описывающей существование анекдота как одной из форм передачи политических смыслов. Достижения ряда гуманитарных дисциплин не интегрированы между собой, отчего историография изучения советского анекдота крайне фрагментарна. Отечественной исторической наукой этот жанр устной традиции признан в качестве исторического источника, однако при этом отсутствует целостное представление о специфике анекдота и степени отражения в нем представлений массового сознания. Скепсис историков по отношению к анекдотам хорошо понятен и во многом справедлив. Одной из центральных проблем изучения устной традиции является проблема соотнесения фольклорного текста и внетекстовой реальности, получившая развитие в трудах В.Я Проппа84, Б.Н. Путилова85, А.К. Байбурина, Г.А. Левинтона86 и С.Ю. Неклюдова87. На сегодняшний день данная проблема не потеряла своей актуальности: согласно справедливому замечанию С.Ю. Неклюдова, на это указывают хотя бы ряд исследований по «устной истории», мало учитывающих коммуникативные особенности устной традиции, изучаемые фольклористикой88. Общим моментом для современного гуманитарного знания является понимание того факта, что фольклор содержит в себе не конкретную историческую информацию, а матрицы общественного сознания, нередко имеющие мифологический генезис89, что ставит под сомнение ценность анекдота как источника фактографической информации.

Политические настроения населения СССР и его отношение к советской власти в той или иной мере отразились в целом ряде исторических источников: дневниках, воспоминаниях, художественной литературе, «письмах во власть», данных перлюстрации писем и сводках о настроениях населения партийных органов и ОГПУ—НКВД; последние три источника особенно важны для историков по причине того, что в довоенный период не существовало публичных социологических служб, не проводились социологические опросы, и эти источники стали одними из основных каналов поступления высшему советскому руководству информации об обществе. Однако каждый из них обладает своей спецификой, определяющей степень его информативности и достоверности, и совершенно очевидно, что только комплексное исследование по всем типам источников способно приблизить ученого к созданию целостной картины общественных настроений советского периода. Кроме того, специфика источниковой базы – а именно наличие в ней сравнительно небольшого количества массовых источников, могущих быть обработанными с помощью статистических методов – оставляет открытым не только вопрос о ее количественном расширении, но и о привлечении качественно новых типов источников. Наличие огромного массива информации, относящегося к слабо контролируемой государством сфере коммуникации и могущего быть рассмотренным с применением статистических методов исследования и контент-анализа, с одной стороны, и состояние источниковой базы по истории общественных настроений советского периода, с другой, определяют важность изучения советского анекдота. Основная причина невнимания отечественных историков к столь значительному сегменту массовой коммуникации видится прежде всего в отсутствии значительных по объему научных публикаций текстов советских анекдотов. Настоящее издание представляет собой попытку восполнить эту недоработку.

Автор выражает глубокую признательность коллегам, на разных этапах работавшим с текстом, чьи ценные замечания и советы немало способствовали улучшению книги: директору Центра типологии и семиотики фольклора РГГУ д. филол. наук С.Ю. Неклюдову, профессору кафедры истории государственных учреждений и общественных организаций РГГУ д. ист. наук А.Ю. Бахтуриной, зав. отделом современного фольклора Государственного республиканского центра русского фольклора канд. филол. наук М.Д. Алексеевскому, руководителю Центра по изучению отечественной культуры ИРИ РАН канд. ист. наук А.В. Голубеву, профессору РГГУ д. ист. наук Л.А. Молчанову, руководителю Отдела специальных исторических дисциплин ИВИ РАН д. ист. наук И.Г. Коноваловой, руководителю Центра истории России, Украины и Белоруссии ИВИ РАН д. ист. наук А.В. Шубину, старшему научному сотруднику центра «Восточная Европа в античном и средневековом мире» канд. ист. наук Т.В. Гимону.

Автор глубоко признателен коллегам, оказавшим помощь в поиске новых источников: бывшему архивариусу Института изучения Восточной Европы Бременского университета Г.Г. Суперфину, историку Русского Зарубежья, издателю журнала «За свободную Россию: Сообщения местной организации НТС на Востоке США» Р.В. Полчанинову, докторанту школы Иудаики им. Х. Розенберга при Тель-Авивском университете Н. Канторовичу, сотрудникам музея М.М. Пришвина Я.З. Гришиной и А.В. Киселевой, сотруднику общества «Мемориал» А.А. Макарову, сотруднику отдела использования документов РГАСПИ А.И. Баканову, научному сотруднику Отдела русского фольклора Института русской литературы (Пушкинский дом) РАН канд. филол. наук Н.Г. Комелиной.

Отдельной благодарности заслуживает коллектив Российского государственного архива литературы и искусства, в частности директор архива д. ист. наук Т.М. Горяева, заместитель директора Г.Р. Злобина, а также все сотрудники отдела архивных коммуникаций, возглавляемого Н.А. Стрижковой. Без дружеского участия специалиста отдела хранения РГАЛИ Л.Л. Родионова работа с фондом Главреперткома увеличилась бы втрое.

Автор искренне благодарен также А.И. Баканову за перевод текстов на польском языке и В.Р. Рувинской за перевод анекдотов на иврите.

Необходимо засвидетельствовать глубокую признательность канд. филол. наук А.С. Архиповой, материалы совместной работы с которой цитируются в Указателе десятки раз. По существу она является соавтором комментариев к сюжетам о Сталине, переводчиком ряда англоязычных текстов и человеком, выявившим несколько ценных публикаций, которые стали источниками для настоящего издания.

Самой важной обязанностью автор считает необходимость поблагодарить своих родителей и друзей за терпение, понимание и неизменную поддержку, окружавшие его все время работы над Указателем. Без помощи С.И. и Н.И. Киреевых разговоры о завершении работы над данным изданием были бы столь же смешны, сколь и материалы, в него вошедшие.

Несмотря на значительную помощь коллег и обилие интеллектуальных долгов перед ними, все возможные ошибки и неточности остаются целиком на совести автора. Работа над Указателем продолжается, все замечания по настоящему изданию и информация об упущенных источниках будут с благодарностью приняты по адресу [email protected].

Анекдот и его фиксация

Советский анекдот – жанр преимущественно городского фольклора. В сельской местности каналом трансляции политических смыслов были в основном песни и частушки, хотя эпизодически анекдоты фиксировались и в деревне90. Принадлежностью к устной традиции определяется ряд свойств, затрудняющих использование анекдота как источника фактографически достоверной информации. Текст анекдота вариативен, не имеет авторской привязки, с большими сложностями поддается хронологической локализации. Однако между анекдотом и более укорененными на русской почве фольклорными жанрами есть принципиальная разница: тексты, к примеру, сказок или былин передаются от поколения к поколению и, вследствие вариативности, степень трансформации информации в них несравнимо выше, анекдот же очень мобилен – возникнув буквально на следующий день после события, легшего в основу его сюжета, он сохраняет актуальность примерно столько же времени, сколько сохраняется внимание общества к этому событию. Новое – независимо от его окраски и влияния на судьбы носителей устной традиции – всегда имеет значительные шансы стать отправной точкой для актуальных времени юмористических текстов и породить, в зависимости от своего масштаба, единицы, десятки или сотни новых анекдотов. Как справедливо заметил в 1922 году В. Шкловский, «обилие советских анекдотов в России объясняется не особенно враждебным отношением к власти, а тем, что новые явления жизни и противоречия быта осознаются как комические»91. Как только новое становится нормой, фонд сюжетов, связанных с этой тематикой, стабилизируется и практически перестает пополняться. Так, большая часть анекдотов о пятилетках сложилась в конце двадцатых – середине тридцатых, популярные сюжеты о репрессиях появились преимущественно в тридцатые годы – и все возникавщие в последующие годы немногочисленные тексты были связаны со спецификой новых витков государственной политики в определенном направлении. То есть тематика этого «жанра быстрого реагирования» определяется политической конъюнктурой.

Анекдот интересен отнюдь не как носитель фактографической информации. Текст имеет шанс получить устное распространение, только если он психологически достоверен и основывается на общем для большинства носителей традиции знании, т.е. анекдот на социально-политическую тему содержит самые общие стереотипы массового сознания. В анекдоте, как отметил В. Вацуро, главный интерес переносится с фактической на психологическую достоверность события92 и это, как справедливо подчеркнул исследователь дореволюционного анекдота А.А. Демичев, делает актуальным изучение аксиологического аспекта информативности анекдота93.

Общим положением для исследовательской литературы является утверждение о тотальном отрицании анекдотическим жанром любых ценностей, которое, логически мысля, должно было бы привести к созданию в анекдотических текстах отрицательного образа любой власти. Это положение верно лишь отчасти – анекдот действительно представляет собой жанр, не имеющий табуированных тем, однако понимание его специфики помогает выявить в нем и положительные оценки осмеиваемого явления. В  анекдоте не может быть положительного героя в традиционном понимании – однако тональность фронтовых анекдотов или т. наз. троцкистских анекдотов демонстрирует исследователю наличие внутри жанра определенных критериев различия «добра и зла». Положительный герой анекдота – это герой-плут, находчивый и остроумный: такой, к примеру, как Троцкий в текстах тридцатых годов или, в определенной мере, Сталин в послевоенном анекдоте.

Движущей силой политического анекдота, как утверждал Андрей Синявский, является запрет94 – и анекдот, без сомнения, является одной из форм трансляции общественных настроений в условиях идеологического примата власти, однако формой весьма специфической. Игнорирование ряда жанровых особенностей может привести не только к возникновению неверных представлений о роли анекдота, но и к искажению картины жизни советского общества в целом. Анекдот вовсе не обязательно является формой политической борьбы – несмотря на стремление советских властей (и ряда исследователей) доказать обратное. Подавляющее большинство советских анекдотов несут в себе некоторый заряд агрессии по отношению к установившемуся в стране порядку – не являются исключением и анекдоты, к примеру, о качестве обслуживания в советских столовых или пьяных милиционерах, потому как за этими сюжетами угадывается насмешка над советским государством в целом. Однако установка анекдота в конечном счете определяется самим потребителем – проиллюстрировать это можно противоположными оценками ранних советских анекдотов в информационно-аналитических сводках ОГПУ, которые порой воспринимались как одна из форм антисемитской пропаганды95, а порой – как одно из проявлений нелояльности еврейского населения СССР новому строю96, при том что, судя по доступным материалам, и в еврейской, и в русской среде ходили одни и те же сюжеты, построенные на одних и тех же стереотипах восприятия новой власти.

Конечно, в определенные моменты анекдот может восприниматься как вербальная агрессия, однако в той же мере акт рассказывания анекдота может считаться «выпусканием пара», способом сублимации негативной энергии97. «Его [политического анекдота – М.М.] цели сложны и многообразны – от самозащиты личности до открытой словесной агрессии. Анекдот также выполняет функцию, связанную с механизмом “снятия” оппозиции “власть” – “народ”, “господство” – “подчинение”, обнажая амбивалентность любого политического явления, что лишает его прямолинейности и категоричности. Тем самым анекдот вскрывает скрытую реальность, стимулирует критику официальной идеологии»98, – цитируют И.Б. Орлов и А.Я. Лившин социолога А.В. Дмитриева и вместе с тем ссылаются на высказанное им же утверждение, что политический анекдот может просто быть средством популярного развлечения99. Однако в любом случае рассказывание политического анекдота манифестирует хотя бы частичное признание его психологической достоверности, соответствия анекдота (в той или иной мере) политической картине мира носителя анекдотической традиции. Совершенно верно в отношении литературного анекдота отмечает Е. Курганов – и в данном случае мысль вполне применима и к фольклорному материалу: «анекдот – это форма реагирования на некое сообщение, это историческая или просто логико-психологическая аналогия, ассоциация, заключающая в себе определенную концепцию события»100. Это является общим местом не только для исследовательской литературы, но и для самих носителей традиции советского анекдота; очень тонко почувствовал природу этого жанра писатель М.М. Пришвин, записавший в своем дневнике от 20 октября 1932 года такие строки: «…Существует ли общественное мнение? Оно – в молчании и анекдотах; во всяком случае, это не сила, на которую можно опираться, пользоваться, рассчитывать; это сила, подобная сну: видел сон и забыл, а день проводишь под его тонким влиянием…»101.

В определенной степени анекдот близок ряду вполне лояльных власти жанров сатирического творчества – карикатуристике, фельетонистике и пр. Создатели советской пропагандистской машины прекрасно понимали необходимость в деле формирования представлений об окружающем мире у советских граждан апелляции к их чувствам, в том числе через смех. Так, в условиях нехватки информации о заграничной жизни 1920—1930-х годов одним из основных инструментов формирования образа внешнего мира выступали именно эти жанры102: «В этой борьбе смехом мы имеем право изображать врага карикатурно. Ведь никто не удивляется, когда Ефимов или кто-нибудь другой из карикатуристов ставит Макдональда в самые неожиданные положения, в которых тот в действительности никогда не был. Мы очень хорошо знаем, что это большая правда, чем лучшая фотография Макдональда, потому что этим искусственным положением, неправдоподобным положением карикатура выясняет внутреннюю правду ярче и острее, чем какой бы то ни было другой прием»103. Очевидная востребованность сатирических жанров – во второй половине 1920-х годов тираж семи крупнейших сатирических журналов, согласно постановлению отдела печати ЦК ВКПБ «О сатирико-юмористических журналах», достиг полумиллиона104 – косвенно подчеркивает ценность анекдота как исторического источника. Контролируемая властью сфера лояльной юмористической продукции даже в первом приближении не может сравниться по объемам с «рынком» устных юмористических текстов. Лояльная сатира и политический фольклор нацелены на то, чтобы выщзвать смех, однако разнятся в степени соответствия общественным настроениям: пафос сатиры направлен на создание определенных схем восприятия реальности, анекдот же рождается из этих стереотипов и, за счет отсутствия возможности для представителей власти контролировать этот процесс, резонирует общественным настроениям.

Ранний советский анекдот представляет собой традицию фактически мертвую, о которой можно судить только по сохранившимся записям, что актуализует проблему достоверности, под которой следует понимать соответствие имеющихся записей анекдотов реальной устной традиции. Если бы исследователи имели дело с живой устной традицией, эта проблема могла бы быть решена с помощью интервьюирования, анкетирования и других видов непосредственного наблюдения. Однако мы работаем только с фиксациями – причем фиксациями, произведенными не всегда профессиональными фольклористами или историками, а простыми, часто не очень грамотными людьми. Анекдот является устным жанром, то есть понятие «текст» применительно к нему очень сложно – как и всякое произведение народного творчества, он бытует во множестве равноправных вариантов, текст его синкретичен и может быть непосредственным результатом импровизированного исполнения105. Кроме этого, процесс его воспроизведения, где активную роль играют и рассказывающий, и слушающий, считается неотъемлемой частью изучаемого жанра106. При фиксации текста анекдота пропадает определенная часть информации: анекдот требует воспроизведения, в письменном виде он теряет часть своего эффекта.

Вариативность анекдота как текста устной традиции практически не имеет границ. Форма, которую принимает тот или иной сюжет, может быть обусловлена многими причинами – социальным положением, интеллектуальным уровнем, особенностями личного чувства юмора человека, зафиксировавшего анекдот, то есть тем, что с определенной долей условности можно назвать бессознательным изменением текста. Само по себе разительное отличие записей разных вариантов одного и того же сюжета устной традиции абсолютно нормально, однако применительно конкретно к советскому анекдоту это отличие приобретает иную окраску. Дело в том, что авторами или составителями значительной части источников, содержащих советские анекдоты, были люди политически ангажированные, стремившиеся всеми доступными способами проявить свою политическую позицию. Нередко в качестве дополнительного аргумента в пользу своих идеологических конструкций они использовали анекдоты, традиционно рассматривавшиеся как форма активного сопротивления советской власти. От этого тексты анекдотов часто – особенно в эмигрантских изданиях – подвергались сознательной редактуре в сторону большей их политизации, то есть текст анекдота становился объектом воздействия творческой инициативы собирателя. В случае серьезного расхождения узловых моментов сюжета одной записи анекдота по сравнению с прочими, у исследователя есть все основания для констатации возможной авторской инициативы. Проще всего подобное редактирование выявляется на материалах изданных в эмиграции сборников, составители которых активно заимствовали тексты у своих предшественников. Располагая несколькими генетически связанными записями одного и того же анекдота в разных эмигрантских сборниках, представляющих собой перепечатку одних и тех же ранних публикаций, с помощью сравнительного анализа близких, порою дословно совпадающих текстов исследователь может составить представление о мотивации публикатора, изменяющего текст анекдота. Однако далеко не всегда ситуация столь очевидна, как в эмигрантских собраниях – в значительном количестве случаев собрания анекдотов вполне самостоятельны и не опираются на уже изданные предшественниками сборники. В таком случае способом обнаружения авторских привнесений как раз и является сравнение конкретной записи с инвариантной схемой, представленной всей совокупностью записей рассматриваемого анекдота.

Достоверная хронологическая локализация сюжетов, имеющих устное происхождение, исходя из их содержания, практически невозможна. Вариативность анекдота не позволяет исследователю воспринимать какой-либо факт, упоминающийся в анекдоте, как достоверное свидетельство времени его возникновения.

Необходимо понимать, что сюжеты ряда популярных советских анекдотов появились задолго до 1917 года – в советское время они лишь актуализовались по тем или иным причинам. Ярким примером может служить превращение христианской притчи шестого века в советский анекдот, ставший одним из откликов на смерть Сталина:

¹⁰⁷ Иоанн Мосх. Луг духовный. Сергиев Посад, 1915. С. 59.

В свою очередь данная притча представляет собой искаженный сюжет о Макарии Великом и черепе эллина-язычника, впервые зафиксированный в четвертом веке в сборнике текстов «Apophtheymata Patrum», более известном в отечественной традиции как «Достопамятные сказания о подвижничестве святых и блаженных отцов»107.

В связи с тем, что мы имеем дело с устной традицией, следует избегать спекуляций в неразрешимом в рамках исторической науки вопросе датировки сюжетов анекдотов, заменив его датировкой, основанной на анализе конкретных записей анекдотов. При работе над Указателем использовалось два типа хронологической локализации записи – «жесткий» и предположительный. «Жесткая» датировка основывается на времени возникновения источника, содержащего в себе запись анекдота. Так, мы можем «жестко» датировать тексты из дневников современников, делопроизводственной документации и прочих текстов, время возникновения которых не подвергается сомнению. Предположительная датировка основывалась на комментариях лица, зафиксировавшего анекдот, и чаще всего использовалась нами для текстов из мемуаров и сборников анекдотов, составители которых пытались, исходя из своего представления о развитии традиции советского анекдота, указывать время возникновения сюжета, как это делал, к примеру, Е. Андреевич в [АЕ 1951]. Верхней границей возникновения сюжета мы условно считали самую раннюю «жестко» датированную запись или – в ряде случаев – дату, указанную составителем сборника или автором мемуаров, если другие выставленные им датировки хорошо соотносятся с «жесткими» из прочих видов источников.

Одним из самых спекулятивных вопросов, связанных с советским анекдотом, является вопрос об авторстве. Вопрос этот, думается, должен быть наполнен новым содержанием. Фольклорные тексты не имеют авторской привязки – вариативность текста анекдота, о которой писалось выше, объясняется тем, что каждый носитель устной традиции по существу является соавтором, привнося в текст элемент своего творчества в момент каждого воспроизведения.

Безусловно, традиция сама склонна приписывать авторство анекдотов конкретным историческим персонажам. Было бы слишком вольным допущением утверждать, что анекдоты целенаправленно и, главное, успешно создавались какой-то из сторон – участниц политической полемики данного периода. При этом прекрасно известно, что среди лидеров и участников т.наз. «троцкистской оппозиции» встречались люди яркие, образованные, с прекрасными ораторскими качествами, склонные к остроумным и парадоксальным суждениям, нередко становившимся крылатыми выражениями. К числу выделяемых современниками характеристик самого Троцкого чувство юмора не относится, но за его последователем К.Б. Радеком (Собельсоном) закрепилась слава великого остроумца и автора множества анекдотов. Согласно воспоминаниям современников, Радек действительно много и остро шутил, регулярно использовал анекдоты в качестве иллюстраций к своим суждениям108 – это, кстати, нашло отражение и в более чем лояльной прессе второй половины тридцатых годов, не склонной лишний раз вспоминать о таком явлении, как «политический анекдот»:

Все годы после Октября Радек был троцкистом, боролся против победы социализма в СССР, за капитализм. В 1923 году он был оруженосцем Троцкого, клеветал на большевистскую партию, пытался подменить ленинизм троцкизмом. Этот комедиант, рассказчик антисоветских анекдотов, верно служил Троцкому и использовал печатное и устное слово для борьбы с большевиками. В 1926 году на диспуте в Коммунистической академии троцкист Радек хихикал и издевался над теорией построения социализма в нашей стране, называя ее щедринской идеей, строительством социализма в одном уезде или даже на одной улице109.

Отчасти подтверждаются воспоминаниями и слухи о причастности Радека к сочинению анекдотов; на деле же анекдотическая традиция XX века приписывает авторство множества анекдотов Радеку так же, как, например, фольклорная традиция Азии приписывала ряд сюжетов Ходже Насреддину, – это нормальный процесс циклизации отдельных сюжетов анекдотов вокруг фигуры рассказчика или главного действующего лица. Это не значит, что в действительности Радек был автором приписываемых ему острот [АМ 2010: 122—124]. Характерно, что, несмотря на наличие в ВКП(б) своего «штатного» – вполне лояльного – остроумца Д. Мануильского, видного коминтерновца, известного своими розыгрышами и острыми шутками, ценимыми даже политическими оппонентами, – приписываемые ему тексты в устную традицию не попали, оставшись принадлежностью узких партийных кругов и эпизодических упоминаний мемуаристов110. Исключением может быть только один текст – в воспоминаниях Григория Захаровича Беседовского, сотрудника советского полпредства, попросившего в 1929 году политического убежища во Франции, мы видим строки о любви Ленина к анекдотам Мануильского, в том числе про самого Ленина (см. текст № 1778A), однако доказать реальность данного утверждения об авторстве практически невозможно.

В использованных источниках есть ряд текстов, авторство которых можно с большей или меньшей степенью достоверности приписать автору источника, в которых они были зафиксированы, однако устную природу этих текстов нам не удалось подтвердить независимыми фиксациями ни в одном из случаев. По этой причине кажется осмысленным, отказавшись от вопроса об авторстве конкретных сюжетов, строить предположения о среде их зарождения.

Определенная социальная группа является носителем определенной части общего сюжетного фонда анекдотов. Как показывает исследование, проведенное нами совместно с А. Архиповой на материале «антисталинских» анекдотов, сюжетный фонд текстов, фиксируемых в дневниках, доносах, сводках НКВД, во многих случаях разнится со сводом сюжетов, попавших в крупные сборники, составленные преимущественно образованными людьми и легшие в основу большинства современных исследований про советский анекдот. Существовала традиция более демократическая, носителями которой были преимущественно слабообразованные слои населения, и она, пересекаясь с традицией, носителем которой являлась, к примеру, городская интеллигенция, совпадала с ней лишь отчасти [АМ 2010: 28].

Безусловно, проблема определения среды зарождения и распространения анекдота в первую очередь может быть решена за счет информации, обрамляющей записи анекдотов в конкретных источниках. Наиболее продуктивна в этом смысле работа с информационно-аналитическими сводками о настроениях населения и судебными делами, в которых в большинстве случаев фиксаций анекдотов содержится информация о рассказчиках – их социальная принадлежность, уровень образования, возраст, национальность и партийность. Часто информация о среде распространения анекдота содержится в дневниках и воспоминаниях современников, а также в записях анекдотов, сделанных профессиональными собирателями фольклора. Однако при работе над Указателем было выявлено всего несколько десятков текстов с более или менее полной информацией о рассказчиках и несколько сотен текстов, сведения о фиксаторах которых легко вычленяемы из текста источника. Работа с информацией о социальном статусе лица, зафиксировавшего анекдот, сразу продемонстрировала специфику, могущую стать затруднением при попытке статистической обработки данных. Многие люди, фиксировавшие анекдоты на территории СССР, имели высшее образование и относились к категории работников умственного труда. То есть, для примера, 147 текстов из собрания академика С.А. Ефремова, фиксировавшего в дневниках анекдоты, услышанные им на улице, на рынке и пр., могут быть отнесены к группе анекдотов, популярных в интеллигентских слоях, – по той причине, что Ефремов зафиксировал только текст, а не обстоятельства, при которых с ним ознакомился. Полученной информации не хватило для статистической обработки данных в масштабах всего собрания, в большей части представленного текстами из сборников. На имеющемся материале проблема среды зарождения и распространения анекдота может быть решена только в ряде конкретных случаев. Некоторые сюжеты могут быть предположительно отнесены к частям сюжетного фонда эпохи, популярной у той или иной социальной группы по внутритекстовым особенностям. При работе с источниками, содержащими не только записи анекдотов, но и информацию об их рассказчиках, становится заметной следующая жанровая закономерность – чем больше заимствует конкретный анекдотический сюжет из традиционного фольклора и чем больше в нем религиозных коннотаций, тем шире круг его рассказчиков. Так, многие анекдоты, зафиксированные людьми интеллектуального труда, восходят к литературным анекдотам о Петре Великом или строятся на нетривиальной игре слов и цитат, а сюжеты, зафиксированные ГПУ в рабочей и крестьянской среде, часто можно найти в каталоге международных сказочных сюжетов Аарне-Томпсона-Утера (ATU) [АМ 2010: 28].

Работа над решением вопроса о социальной среде распространения анекдотов на имеющихся источниках не очень продуктивна, серьезных подвижек в деле решения этого вопроса следует ожидать лишь в случае введения в научный оборот больших массивов материалов, имеющих отношение к системе контроля политической благонадежности граждан СССР, в данный момент преимущественно находящихся на ведомственном хранении. Структура документов из этого вида источников в обязательном порядке предполагает наличие определенной информации о рассказчиках анекдотов, гипотетически достаточной для статистической обработки.

Виды источников с фиксациями анекдотов

При работе с записями текстов советских анекдотов необходимо понимать, что мы имеем дело с традицией, почти целиком вышедшей из живого бытования и доступной лишь в записях. Лишь небольшая часть советских сюжетов, часто сильно изменившись, сохранила актуальность, подавляющее же большинство анекдотов стало частью письменных источников, часто не опубликованных или не введенных в широкий научный оборот. В связи с этим особую проблему в изучении советских анекдотов представляет выявление текстов анекдотов. Важной особенностью подбора материалов в данной работе является то, что мы сознательно отказались от любых форм полевого собирания анекдотов, а именно от интервьюирования и анкетирования. Фиксации анекдотов можно найти в источниках разных видов, обладающих разной степенью достоверности с точки зрения соответствия реальной устной традиции. Нами было выделено девять видов источников: пресса, сборники, делопроизводственная документация, записи фольклористов, эстрадные номера, дневники, мемуары, художественная литература и видеоматериалы.

Публикации небольших подборок текстов советских анекдотов стали появляться в эмигрантской периодике с 1921 года. Первая из известных нам статей подобного рода была напечатана в парижской газете «Последние новости» от 23 марта 1921 года [СЮ 1921]:

Казалось бы, голод и холод, царящие в советской России, не располагают к шуткам, а свирепый террор – к сатирическим шпилькам против советской власти. Но оказывается, что москвичи продолжают шутить и смеяться (правда, горьким смехом) – причем объектом шуток и смеха являются, как это ни рискованно, и большевики, и советская власть. Шутят все, начиная с клоунов – этих «шутов, говорящих правду», и кончая самими советскими служащими.

Эта небольшая заметка содержит в себе пять текстов анекдотов, из которых три представлены как сюжеты якобы имевших место в действительности «контрреволюционных» клоунских реприз. Эта публикация знаменовала собой определенную веху в деле собирания подобного рода материалов: русское зарубежье, до революции порождавшее немногочисленные сборники очень условно «антиправительственного» фольклора, по понятным причинам переключилось на антисоветские анекдоты и стало центром их собирания. Именно в зарубежных публикациях современный исследователь может найти наибольшее количество фиксаций анекдотов. В эмигрантской периодике111 вышло несколько десятков публикаций советских анекдотов, часть из которых мы разберем ниже, а также сложно поддающееся исчислению количество статей, содержащих в себе «случайную» запись текста анекдота. Каждая из этих публикаций давала от 1 до 44 текстов.

Статья «Советский юмор», упомянутая выше и ознаменовавшая собой начало эмигрантского собирания и публикации советских анекдотов, на протяжении пяти лет оставалась единственной статьей такого рода в ориентированной на широкого читателя эмигрантской периодике. Помимо нее нам известна только одна научно-популярная статья В. Шкловского «Теория комического» [ШВ 1922], вышедшая в декабре 1922 года в альманахе «Эпопея» и посвященная формам существования комического в «новой» России. Данная публикация содержала в себе шесть записей анекдотов, но, в силу меньшей аудитории альманаха по сравнению с теми же «Последними новостями», вряд ли можно говорить о том, что публикация эта могла быть замечена широкими слоями русской эмиграции.

Следующая – ставшая самой крупной в эмигрантской периодике – публикация анекдотов появилась в 1925 году в пражском журнале «Воля России» [СА 1925]. Ее анонимный составитель ставил целью своего труда необходимость спасения «ценного бытового материала, который обладает способностью легко улетучиваться». В этой подборке содержится 44 анекдотических сюжета времен Гражданской войны и НЭПа, большая часть из которых, судя по многочисленным фиксациям в прочих источниках, в это время пользовалась значительной популярностью. Можно предположить, что причина популярности этих сюжетов (во всяком случае, в русском зарубежье) лежит в резонансе, который могла получить публикация в «Воле России». Анекдоты из нее дословно перепечатывались (иногда с указанием источника, но чаще – без него) в самых разных эмигрантских изданиях (об этом – ниже) времен существования СССР, а также в научной литературе современной России112. Данная публикация важна тем, что именно в ней содержится первая известная запись анекдота о Сталине – сюжет в котором он представлен еще не как самовластный правитель советской России, но как один из «вождей», специалист по делам национальных меньшинств (264A).

В 1927 году популярный эмигрантский еженедельник «Иллюстрированная Россия», издававшийся в Париже, попытался провести конкурс на самый лучший анекдот о советской России. Конкурс, по мнению организаторов, закончился весьма неудачно; его фактический провал был описан в специальном фельетоне Тэффи «Трагический завтрак» [ЛН 1927]. После объявления конкурса в редакцию стали поступать письма с анекдотами, из которых более 30 текстов были опубликованы в №№ 12—14 за 1927 год, однако в действительности к советским делам относились только 16 из них, в целом вполне тривиальных.

Тридцатые годы характеризуются довольно слабой активностью публикаторов – в эмигрантской прессе этого периода нам удалось найти лишь несколько небольших статей [АВ 1932; ИВ 1936; ЗР 1934; 1935; 1936] с советскими анекдотами. Очень показательным является тот момент, что анекдоты начинают публиковаться в изданиях «левой» эмиграции; так, у нас есть шесть текстов из «Бюллетеня оппозиции», три из которых носят антисталинский характер (713A, 744A, 3104D), два посвящены борьбе с оппозицией и арестам (128A, 1730B) и один относительно нейтрален – он посвящен давке в московских трамваях (2994A).

Публикации тридцатых годов заметно отличаются от ранних – они приобретают ярко выраженный антисталинский оттенок. Дальнейшее развитие эта тема получает во время Великой Отечественной войны – во многом за счет привлечения немцами русских эмигрантов к разработке агитационных материалов для Восточного фронта; именно эмигранты стали проводником, с помощью которого довоенные фольклорные сюжеты попали в немецкие листовки, периодику, выпускаемую на оккупированных территориях, и изданные для интернированных рабочих книги.

В немецкой периодике, издаваемой на оккупированной территории – газетах, журналах и сатирических сборниках, – в контексте последовательно проводимой немцами антисемитской кампании публиковались «еврейские» анекдоты113: иногда советского происхождения, появившиеся в двадцатые годы и отражавшие стереотип восприятия советской власти как власти еврейской, но чаще – бытовые тексты, не имеющие никакой привязки к советскому строю:

«Абрам Давидович, что вы так спешите домой?» – «О, Моисей Исаакович, я обманул железную дорогу – купил билет и не поехал»114.

Послевоенная эмигрантская пресса дает нам несколько самостоятельных публикаций [МП 1947; РД 1948; СА 1948; СЮ 1948; ЩТ 1951], две перепечатки [АЕ(ГН) 1951; 1952] из популярного сборника «Кремль и народ» (о котором ниже) и 11 анекдотов, обнаруженных нами среди прочих юмористических материалов в сатирическом журнале «ДП Сатирикон» 1951—1952 годов [СА 195…].

К этому виду источников мы также относили окказиональные записи устной традиции в советских периодических изданиях – преимущественно это были сатирические журналы («Смехач», «Бегемот», «Крокодил» и пр.). Естественно, анекдоты в подцензурной периодике публиковались в сильно искаженном виде, в подавляющем большинстве случаев – как авторская реприза. Случаев, когда автор советского журнала брал за основу своего текста или рисунка сюжет анекдота, довольно много, однако интересны они как иллюстрация взаимодействия двух кардинально разных сфер – жестко цензурированной публицистики и советской устной традиции; для изучения непосредственно советского анекдота ценность подобного рода записей невелика.

Если рассматривать все публикации текстов советских анекдотов в прессе, то становится понятно, что из найденных нами подборок анекдотов серьезный интерес представляет только анонимная публикация в «Воле России» 1925 года – относительно объемная и весьма достоверная, она сильно повлияла на последующие публикации и историографию изучения советского анекдота. Публикации 1920—1980-х годов дали нам 160 записей анекдотов и позволили уточнить верхнюю границу датировки для нескольких десятков сюжетов. На фоне прочих видов источников периодические издания сильно проигрывают по объему и качеству материала.

К данному виду источников мы относим крупные собрания, составленные непрофессиональными собирателями анекдотов. В подавляющем большинстве случаев это вышедшие отдельной брошюрой или книгой коллекции анекдотов или материалы, собранные с прицелом на публикацию, но по тем или иным причинам до издательства не добравшиеся.

Сборники советских анекдотов, родившиеся в эмигрантской среде, регулярно выпускались на территории от Риги до Буэнос-Айреса с середины двадцатых годов. Некоторые из них целиком посвящены советской действительности, как послевоенный сборник «Кремль и народ» [АЕ 1951], другие, как рижский сборник «Еще 500 анекдотов» [КС 1928], содержали в себе раздел «Анекдоты из Советского Союза», в третьих советская тема была представлена очень фрагментарно – в сборнике «Сто анекдотов о прекрасных людях» [РИ 1925—26] на более чем полторы сотни анекдотов нашлось лишь 11 текстов, имеющих отношение к Советскому Cоюзу. Во многом почти все они перекрывались друг другом и имели некоторое родство.

Хронологически первым идет сборник, составленный актером и собирателем анекдотов115 И.С. Руденковым (1887—1950) «Сто анекдотов о прекрасных людях» [РИ 1925—26], давший очень мало записей советских анекдотов (11 текстов). До конца 1920-х годов (дата издания не указана) он был серьезно расширен и переиздан рижским издателем С. Карачевцевым под названием «Тысяча двести анекдотов» [КС 192? (1978116)]. Этот журналист и издатель до начала тридцатых годов работал над выпуском сборников анекдотов – его стараниями в рижских издательствах «Мiр» и «Ориент» вышло еще четыре брошюры [КС 1928; 1929; 1930; 1932], отличавшиеся сравнительно невысокой политизацией – значительная часть анекдотов из них посвящена универсальным сюжетам, этническим и бытовым, советские же сюжеты представлены фрагментарно. Вместе с тем в сборниках Карачевцева значительное количество анекдотов опирается на советские реалии, но лишь отчасти являются политическими – речь идет о текстах про коммерсантов и растратчиков, а также сюжетах, посвященных падению морали и упрощению половых отношений в советской России. Пять этих сборников в общей сумме дали нам 240 записей анекдотов (или текстов, которые составитель стремился выдать за анекдот), при этом треть из них – дубли, т.е. тексты, которые составитель без изменений переносил в поздние издания из ранних.

Характерная черта Карачевцева как собирателя и публикатора советского фольклора – склонность к фальсификации текстов путем дословной перепечатки под видом анекдотов фельетонов из советской сатирической периодики двадцатых годов. При работе с его собранием было сразу забраковано более полутора десятков сюжетов, обнаруженных в «Крокодиле» и «Смехаче» и представляющих собой слишком громоздкие для устной передачи тексты, например:

Телеграмма: «Закатайск. Уездполкому. Срочно. Отделение Госбанка просит навести справки о кредитоспособности гражданина Шмерель, проживающего в Закатайске, по улице Марата точка. Подпись». Через неделю ответ – телеграмма: «Согласно вашей телеграмме в ночь на десятое апреля произвели обыск у гражданина Шмереля, на улице Марата. Обнаруженные четыре золотых десятки и банкноту в один фунт стерлингов изъяли и передали в уездфинотдел. Сообщите о дальнейших мерах» СБ: 1927 [СА 1927: 20—21] = [КС 1928: 80] = [КС 1929: 212—213].

Вышеприведенный текст, выдаваемый за анекдот, – перепечатка фельетона Г.  Тимана из «Крокодила» от 1 мая 1923 года117. К тому же при работе с рижскими сборниками выяснилось, что в целом их тематика чрезвычайно близка к тематике, привлекавшей лояльных власти сатириков, которые работали в советских периодических изданиях, что наводит на мысль о возможном авторском происхождении и других текстов.

Совершенно очевидно, что в свое собрание Карачевцев также включал тексты известного нам сборника Ивана Руденкова. После обнаружения в ГОПБ (библиотеке бывшего института марксизма-ленинизма) экземпляра сборника «Советские анекдоты» [СА  1927]118, изданного в Берлине в 1927 году, выяснилось, что материалы этого сборника тоже активно использовались рижским издателем. Из двух сотен текстов берлинского издания 171 почти без какой-либо редактуры вошли в раздел «Сов. Юмор» рижского сборника «Еще пятьсот анекдотов немецких, английских, французских, еврейских и советских» [КС 1928].

Берлинский сборник 1927 года довольно любопытен с источниковедческой точки зрения – на данный момент можно констатировать наличие минимум трех изданий, использованных его составителем. Во-первых, в нем дословно воспроизведена часть текстов из первой относительно крупной анонимной публикации советских политических анекдотов в эмигрантской периодике – «Современный советский анекдот» [СА 1925]. Вторым и третьим источниками, легшими в основу Берлинской коллекции, стали, как ни странно, советские издания – вышедшие в 1927 году в серии «Копилка советских курьезов» сатирические сборники «Фиксатуар пошлости»119 и «Веселый архив»120. Брошюры эти, составленные неким Б. Самсоновым, представляют собой компиляцию цитат из реальных, по утверждению составителя, объявлений, эпитафий, заявлений, служебных характеристик и докладных двадцатых годов – то, что позже в советских сатирических изданиях станут публиковать в рубрике «Нарочно не придумаешь». Любопытно, что в тридцатые годы оба этих сборника попали в проскрипционные списки Главлита СССР121 (это автоматически влекло за собой уничтожение тиража с сохранением ряда экземпляров в спецхранах крупных библиотек), что, скорее всего, было вызвано арестом и расстрелом автора предисловия к ним – видного журналиста Михаила Кольцова. Не очень понятно, напрямую ли составитель заимствовал тексты из двух этих изданий, или воспользовался их дословными перепечатками из «Смехача» и «Крокодила», однако понятно, что перед нами одна из первых попыток выдать за «антисоветское» народное творчество шутки, карикатуры и репризы из советской сатирической периодики, в целом довольно характерное для эмигрантских издателей. Позже, по сообщению видного деятеля НТС Р.В. Полчанинова, в изданном НТСНП в 1930-х годах в Белграде ротаторном сборнике, представлявшем собой конспект для курса изучения жизни в СССР, кроме советских анекдотов встречались также и тексты из «Крокодила»122. При этом надо понимать, что помимо дословных перепечаток авторских фельетонов в эмигранских сборниках были и другие способы взаимодействия традиции с сатирической периодикой – нам известны анекдоты, восходящие к популярным сатирическим фельетонам, но потерявшие привязку к исходным текстам и записанные собирателями уже как пример народного творчества. В качестве примера можно привести сюжет *2225, зафиксированный сразу после войны эмигрантом второй волны, – совершенно очевидно, что это упрощенная версия фельетона М. Кольцова «К вопросу о тупоумии» (1931), в котором ответственный кооператор Воробьев в ответ на свое предписание с исходящим номером 13530 «ускорить заготовку» получает телеграмму «…ускорить заготовку 13530 воробьев» 123.

Все это иллюстрирует собой чрезвычайно характерный для данного вида источников способ фиксации и распространения анекдотов. Тексты, опубликованные в 1925 году в журнале «Воля России» (Прага), через два года почти дословно воспроизводятся в сборнике «Советские анекдоты» (Берлин), оттуда – вместе с совершенно нефольклорными текстами из советских сборников – попадают в издания Карачевцева (Рига) – и это только начало их «странствий». Рижские издания в свою очередь оказывают влияние на последующие публикации анекдотов; в качестве примера приведем тот факт, что одно из них – «Тысяча двести анекдотов» будет переиздано репринтом в семидесятые годы в Париже. В 1932 году выходит последнее издание из рижской группы подборок анекдотов и почти на десять лет прекращается выпуск отдельных сборников анекдотов, возобновившийся только в годы Второй Мировой войны.

Годы войны становятся очень важной вехой в истории советского анекдота – очевидно, что в этот период анекдот активно используется противоборствующими сторонами как один из составляющих элементов пропагандистской кампании. Эмигранты, значительная часть которых не только являлась носителями советской анекдотической традиции, но и, по понятным причинам, питала к советским анекдотам особую страсть, сослужили фашистам неплохую службу – первоначально ряды «Винеты» (структурного подразделения восточного отдела Министерства пропаганды, отвечавшего за подготовку печатных материалов) практически целиком состояли из старых эмигрантов, хотя со временем они были заменены коллаборационистской интеллигенцией советского происхождения – причиной этому стало слабая ориентация эмигрантов в реалиях советской жизни124, обусловившая незначительный эффект первых пропагандистских кампаний125. Именно эмигранты и стали той средой, через которую довоенные фольклорные сюжеты попали в немецкие пропагандистские материалы. В основном это частушки и анекдоты, представленные практически во всех форматах немецкой агитационной работы – в листовках, разбрасываемых над советскими позициями, в периодике, выпускаемой на оккупированных территориях, и в радиовещании126. Для советских граждан, оказавшихся на оккупированной территории, и интернированных рабочих на немецкие деньги издавались специальные сборники антисоветского фольклора. Так, журнал «На переломе», выходивший в Смоленске в 1942—1943 годах, в октябре 1942 года опубликовал анонс сборника частушек, сказок и анекдотов под названием «Как народ ненавидит Сталина и жидовский коммунизм?»127, составителями которого были немец Курт Люк и белорус Петр Бялик. Согласно аннотации, книга «знакомит русского читателя с подлинным народным творчеством русского, украинского и белорусского народов в годы существования советской власти. Образцы народного творчества, представленные в сборнике, не имеют ничего общего с фальсифицированными произведениями “народного творчества”, нередко печатавшимися в советских фольклорных сборниках»128. Выпускались сборники анекдотов и без примесей других жанров – в 1944 году в Плауне (Германия) вышло два издания (на русском и украинском языках) сборника «Как поживаете? Анекдоты из советской жизни» [МЮ 1944]129, составленного кандидатом в члены Комитета освобождения народов России (КОНР), а в прошлом, возможно, старшим научным сотрудником Академии наук СССР [МЮ 1944: 9] Ю.А. Музыченко. Автор попытался на основе своих записей (около 200 текстов) составить «маленькую энциклопедию советской жизни» в анекдотах, и в целом сборник неплохо соотносится с прочими записями анекдотов данного периода, за исключением одного момента – собрание Музыченко (и особенно раздел «Китайские мандарины», посвященный роли евреев в Советском государстве) содержит в себе несколько больше анекдотов о евреях, чем прочие собрания. Составитель склонен редактировать тексты известных советских анекдотов в антисемитском духе, а также последовательно проводит немецкую тему: в анекдотах о «советском гражданине заграницей» последний командируется преимущественно в Берлин, а в текстах, посвященных сравнению разных национальностей, появляется «немец-колонист», ни до, ни после издания этого сборника героем русских и украинских анекдотов не являвшийся:

На широкой дороге в степи лежат потерянные часы. Первым проезжает на волах украинец. Он видит часы, останавливает волов, но… лежать на сене так приятно, а слезать так долго… «А, чтоб им пусто было! Цоб-цобе!» – решает он и едет дальше. Вторым в хорошем тарантасе, на прекрасных конях подъезжает немец-колонист. Заметив часы, он останавливается, слезает с тарантаса, качает головой. Прохожий, очевидно, вскоре заметит свою пропажу и возвратится в поисках часов, – решает немец. Он сдувает с часов пыль, аккуратно вытирает их носовым платком и кладет на видном месте у дороги. Но вот пешком по дороге идет еврей. Он видит часы, хватает их и прикладывает к уху. Часы идут. «Ты идешь? И я иду! Так пойдем вместе!» – СБ: 1944 [МЮ 1944: 25].

Совершенно очевидно, что Музыченко изменял «этническую принадлежность» героев анекдотов в духе общей концепции сборника, оставляя персонажа-еврея лишь в уничижительных для последнего контекстах и убирая его из всех сюжетов, которые могли бы поставить под вопрос стереотип о восприятии власти большевиков как власти еврейской. Очень показательна в этом плане запись популярного сюжета о Ленине на том свете (сюжет № 511130). Во всех прочих многочисленных фиксациях этого сюжета в качестве героя-проводника выступает еврей – в данной же записи появляется «веселый русский ярославец» – находчивый «расово чистый» персонаж, оппозиционный «еврейской» советской власти. Этот персонаж отражает народные представления о Ярославле как о городе хитрецов и обманщиков, в котором живут предприимчивые ярославцы, способные обмануть даже черта131.

Материалы фашистской агитации периода Великой Отечественной войны оказали серьезное влияние на послевоенные эмигрантские сборники анекдотов. После войны было издано пять крупных сборников анекдотов, и все они в той или иной мере восходят к немецким агитационным материалам. Важной их особенностью также является тот факт, что в этих изданиях старательно обходится стороной тема советско-немецкого противостояния – несмотря на то, что в 1941—1945 годах появились десятки анекдотических сюжетов о немцах, что, как думается, вызвано политической позицией составителей и их возможным коллаборационистским прошлым132.

В первую очередь стоит упомянуть сборник «Советские анекдоты» [ШО 194?], составленный неким О. Шило – он представляет собой небольшую брошюру на украинском языке без указания даты и места издания133. Судя по всему, она была подготовлена и издана кем-то из украинской эмиграции второй волны уже после Потсдамской конференции (июль – август 1945 года)134. Позже большая (89 из 93 анекдотов) часть текстов из собрания Шила была переведена на русский язык135, лишена украинской специфики (к примеру, упоминаний про Т. Шевченко – последний традиционно в анекдотических сюжетах, кочующих из России на Украину и обратно, заменяется на А. Пушкина) и включена в изданный в Буэнос-Айресе под названием «Антисоветские анекдоты: борьба народной пропаганды с большевистской» [АА 194?] анонимный сборник анекдотов. Эти сборники чрезвычайно похожи друг на друга и не имеют конкретной датировки – и то, что сборник Шила первичен, можно утверждать лишь на основе анализа иллюстраций: совершенно очевиден факт выборочного копирования изображений из одной книги в другую. В буэнос-айресское собрание так же выборочно заимствовались тексты из немецкого агитационного издания «Как поживаете?». Безымянный составитель «Антисоветских анекдотов…» отличался одной очень характерной редакторской особенностью – он, в отличие от Ю. Музыченко, убирал персонажа-еврея из сюжетов, могущих быть воспринятыми как оскорбительные: даже традиционно «еврейские» сюжеты он переделывал под «армянские».

В борьбе с ярко выраженным антисемитизмом Ю. Музыченко и агитационной направленностью его сборника он часть текстов просто опустил, из остальных убрал откровенно «антиеврейское», а также, на всякий случай, «русское», «украинское» и «немецкое». Таким образом «веселый русский ярославец» из анекдота о Ленине в буэнос-айресском сборнике стал просто «веселым ярославцем».

Дата выхода «Антисоветских анекдотов» нигде не обозначена. Последний текст сборника, приведенный в Указателе под номером 5270A, мог быть зафиксирован не раньше 1946 года (именно в 1946 году заканчиваются переименования пражских улиц, упомянутые в записи). На основе того, что в сборник вошел только один послевоенный анекдот из жизни стран социалистического лагеря из десятков сюжетов, появившихся как грибы после дождя во второй половине 1940-х годов, и его расположения на последней полосе сборника (это может говорить о том, что составитель решил поместить его в момент, близкий к завершению работы над книгой) мы приблизительно можем датировать его 1946—1947 годами.

И наконец, самый представительный сборник русского зарубежья, вышедший до смерти Сталина, – «Кремль и народ» Евгения Андреевича [АЕ 1951]. Сборник включает в себя порядка 400 текстов, но тоже является вторичным по отношению к предшествующим собраниям. Значительная часть текстов позаимствована Андреевичем из сборника Шила и берлинского сборника 1927 года «Советские анекдоты», часть – из эмигрантской периодики (ДП Сатирикон и пр.; об этом он, что не очень свойственно составителям подобного рода книг, упоминает в предисловии). Данное издание ценно не только своим объемом, но и попыткой составителя хронологически систематизировать материал. Андреевич разделил собрание на небольшие части в соответствии со своими представлениями о хронологии советской истории: «1917—1920: Захват власти большевиками. Военный коммунизм»; «1921—1925: НЭП»; «1926—1929: Ликвидация НЭПа. Возвышение Сталина» и проч. – и по этим разделам распределил все сюжеты. Несмотря на то, что ряд его датировок довольно сильно корректируются при сопоставлении с прочими источниками (Андреевич склонен был «завышать» границу появления сюжета, судя по всему относя момент рождения анекдота к тому времени, когда сам его услышал), для многих сюжетов датировка Андреевича является единственным указанием на время возможного возникновения.

В 1956 году в буэнос-айресском издательстве «Перемога» выходит еще один сборник на украинском языке – «Підсовєтські анекдоти» некого Г. Сенько. Собиратель был ориентирован на традицию «украинского народного анекдота», рассматриваемого им как одна из форм борьбы с «московскими оккупантами», при этом часть сюжетов, по словам составителя, имела хождение не только на Украине, но и в Польше, Чехословакии, Болгарии и прочих странах, имевших схожий социально-экономический строй. Сборник имеет очевидную связь с другими послевоенными эмигрантскими изданиями и содержит десятки сюжетов, представленных в уже рассмотренной цепочке [ШО 194?; АА 194?; АЕ 1951], но связь этих сборников не столь серьезна, как в предыдущих случаях – Сенько воспроизводит близко к тексту полтора десятка записей из собрания Шила (или близкого к нему буэнос-айресского сборника «Антисоветские анекдоты»), большая же часть общих для всех сборников сюжетов дана в авторском варианте, порой сильно отличающемся от уже знакомых записей. Сенько явно больше был ориентирован на свой опыт носителя традиции, нежели на тексты предшественников. Из 217 опубликованных в сборнике текстов 65 представляют собой первую хронологически (и часто, к сожалению, единственную) фиксацию новых сюжетов.

В 1964 году выходит еще одно издание – «Народне слово: збiрник сучасного украiньского фолкльору» [СЮ 1964 (1992)]136, представляющее собой крупное собрание народного творчества – пословиц, загадок, частушек, анекдотов и пр. Раздел «Жарти», по признанию составителя, базируется на сборнике О. Шила; часть записей содержит очевидную текстологическую близость с записями из сборника [АЕ 1951], не упоминавшегося в предисловии, – из 160 приведенных в сборнике текстов 83 представляют собой дословное воспроизведение уже опубликованных анекдотов. Издание также содержит записи, сделанные непосредственно Ю. Семенко – часть из них даже имеет примечания составителя с краткими сведениями об информанте, месте и времени записи.

Сборник [СЮ 1964 (1992)] становится последним известным нам изданием, относящимся к группе послевоенных эмигрантских сборников анекдотов, однако собирание советских анекдотов, ставших во второй половине ХХ века объектом пристального изучения для западных ученых, не прерывалось до конца существования СССР. С 1970-х годов к делу собирания и публикации анекдотов подключаются представители третьей волны эмиграции, обладающие иным опытом взаимодействия с советской властью, нежели их предшественники, и являющиеся носителями поздней традиции советского политического анекдота. К поздним коллекциям относятся сборники Олина [ОН 1970]137, Драйцера [ДЕ 1978], Суслова [СИ 1981] и Вернера [ВА 1986], а также ряд изданий на иностранных языках138 – все они довольно малы и неинформативны. Так, собрание Олина139 содержит 163 сюжета, значительная часть которых представляет собой «армянские загадки» без советской специфики, сборник Дрейцера содержит записи на русском и английском языке семидесяти широко известных сюжетов, коллекция Вернера содержит около двухсот сюжетов, лишь половина которых имеет отношение к СССР. Особняком стоят «Рассказы о товарище Сталине и других товарищах» И. Суслова – журналиста и бывшего сотрудника редакции «Литературной газеты», опубликовавшего сборник собственных рассказов, сюжеты части которых основаны на распространенных советских анекдотах, – только три текста из его книги были включены в данный указатель.

Значительно большим по объему является сборник анекдотов, составленный Юлиусом Телесиным и содержащий 1001 запись [ТЮ 1986]. Составитель уехал из СССР в мае 1970 года и на протяжении многих лет занимался работой над своим собранием; часть текстов он записал по памяти, часть – со слов других эмигрантов. Телесин также активно обсуждал свое собрание с прочими собирателями анекдотов и даже обменивался копиями собраний – отсюда текстологическая близость с некоторыми поздними сборниками. Помимо того что собрание Телесина вышло в 1986 году самостоятельным изданием, оно также распространилось в самиздате. В середине девяностых годов оно попало в интернет и в настоящее время является крупнейшим собранием советских анекдотов, доступным в сети.

Крупнейшим на сегодняшний момент сборником советских анекдотов является подготовленное в восьмидесятые годы израильскими прозаиками и публицистами С.  Тиктиным и Д. Штурман на базе Центра по изучению СССР и стран Восточной Европы Еврейского университета в Иерусалиме собрание «Советский Союз в зеркале политического анекдота» [ШТ 1987]. Начало этой коллекции было положено в 1956 году Сергеем Тиктиным; в 1977 году она была вывезена в Израиль и немного позже издана. В последнем издании первоначальный вариант коллекции был расширен за счет собраний Н. Олина, Э. Дрейцера, Дж. Коласского, А. Шепиевкера, А. Воробейчика, Я.  Айзенштадта, Ю. Телесина и проч. Почти две тысячи текстов, собранных Тиктиным и Штурман, распределены по тематическим группам и большей частью датированы. При этом достоверность авторской датировки за счет ретроспективности собирания мало отличается от достоверности датировок Андреевича в [АЕ 1951] – чем старше текст и чем дальше он от года начала собирания, тем больше вероятность ошибочной датировки. При этом датировка сюжетов, которые составители относят к периоду с 1950-х по 1980-е годы, представляется нам вполне достоверной, что подтверждается прочими источниками.

В 1979 году деятелем НТС и коллекционером Р.В. Полчаниновым по материалам Библиотеки Конгресса и Нью-Йоркской публичной библиотеки была предпринята попытка составления библиографии изданий сборников советских анекдотов в русском зарубежье140 (в целом Р.В. Полчанинов описал 14 сборников и четыре переиздания, вышедших с 1927 по 1979 год), благодаря которой у нас появились описания недоступных на данный момент сборников советских анекдотов, изданных в русском зарубежье:

– Руденков И.С. Сто анекдотов едущим на дачу. Рига: Издательство Е. Левина, 1925—1926;

– Горчаков Н. Анекдоты. Мюнхен, 1947;

– Жизнь советского гражданина в анекдотах. Без указания составителя, места и времени издания. Предположительная дата издания, выставленная на карточке в Библиотеке Конгресса – 195… Издание, по словам Полчанинова, очевидно, восходит к сборнику Музыченко и, возможно, принадлежит его же перу и отличается от последнего заново написанным предисловием, фактическим отсутствием антисемитских анекдотов и некоторым количеством новых сюжетов.

Таким образом в нашем распоряжении есть информация о 23 сборниках анекдотов, изданных в русском зарубежье, из которых нами использовались 19 – прочие обнаружить пока не удалось. Сборники анекдотов, изданные в русском зарубежье, мы с определенной долей условности можем разделить на три группы, соответствующие волнам эмиграции из СССР. Первая – Рижско-Берлинская группа сборников, опубликованных в первые полтора десятилетия советской власти и, фактически, ориентированных на традицию дореволюционного анекдотопечатания. Собрания, опубликованные Карачевцевым, Руденковым и их безымянными коллегами, в значительной мере состоят из бытовых сюжетов и текстов, позаимствованных из сатирической периодики, а также вкраплений сюжетов, имеющих советскую специфику. Вторая группа сборников относится к первому послевоенному десятилетию, но корнями уходит в материалы немецкой агитации первой половины 1940-х годов. Группа носит ярко выраженный антисоветский и антисталинский характер – этот факт наряду с прочими указывает на возможное коллаборационистское прошлое их составителей, оказавшихся на западе после войны. Третья группа сборников появилась в конце 1970-х – 1980-х годах благодаря собирательской деятельности эмигрантов третьей волны. Сборники этой группы выгодно отличаются от предыдущих отсутствием плагиата и механического воспроизведения текстов из предшествующих собраний, что, вероятно, обусловлено необходимостью работать в системе современного западного книгоиздания, а некоторая близость ряда сборников обусловливается личным сотрудничеством их составителей141. Неким логическим завершением эмигрантского анекдотопечатания становится издание наукообразного сборника «Советский Союз в зеркале политического анекдота», на многие годы напрямую или опосредованно, через многочисленные перепечатки, ставшего основным источником для изучения советского политического анекдота.

Сборников анекдотов, изданных в СССР, в сравнении с зарубежными публикациями гораздо меньше. В дореволюционной России выходили многочисленные дешевые брошюры с бытовыми и этническими анекдотами. Аналогичные по содержанию издания появлялись и в Советской России. В «Книжной летописи» за 1920—1930-е нам удалось обнаружить сведения только о двух сборниках анекдотов – бытовых и этнических – относящихся к 1927 году142. При этом, по сообщениям современников, их было гораздо больше. Например, в воспоминаниях Льва Разгона говорится, что в период НЭПа на московских улицах можно было купить сборник «Сто анекдотов о том, что делает жена, когда мужа нет дома» и прочие сборники бытовых анекдотов143. После не только прекращается издание анекдотических сборников, но и сам анекдот – даже бытовой – практически исчезает из любых официальных изданий. Сюжеты популярных анекдотов в сильно отредактированном виде можно найти в «Крокодиле», «Смехаче» и прочих сатирических журналах, однако там они публикуются под видом авторских реприз и фельетонов.

Ситуация меняется только на время Великой Отечественной войны. Серьезное ослабление идеологического и политического контроля, легшее в основу «национального согласия»144, способствовало «легализации» лояльных власти текстов ряда фольклорных жанров. В этот период активно публиковались военные частушки145, юмористические переделки советских песен146 и проч. Вместе с тем, брошюрки «Фронтовой юмор», издаваемые Воениздатом, а также многочисленные приложения к газетам и журналам [КС 1941; ПЕ 1944; ПН 1942; ССС 1941; ФС 1945; ФЮ 1942; ФЮ 1945] помимо прочих текстов содержали значительное число небольших реприз и шуток, построенных по принципу анекдота – в форме диалогов или реплик немецких солдат и офицеров – или даже целые разделы анекдотов: как бытовых, не несущих никаких агитационных функций147, так и «антифашистских»148 – нередко с упоминанием, что данные тексты имеют немецкое происхождение. Часть материалов издавалась Воениздатом по материалам фронтовой печати или, согласно примечаниям составителей этих сборников, бралась из писем, присланных в редакции простыми солдатами. Значительное количество сюжетов очевидно носит авторский характер и по сути своей близки текстам советских сатириков из довоенных сатирических журналов. Однако очевидно, что часть из них могла попасть в устную традицию – или же, напротив, создатели этих шуток использовали в своем творчестве распространенные анекдоты, переделанные в соответствии с требованиями пропаганды военного времени. Это подтверждается близостью ряда сюжетов из агитационных брошюр к довоенным анекдотам и совпадениями некоторых из них с записями профессиональных фольклористов, работающих на фронте.

Эти агитационные сборники создавались подобно коллекциям анекдотов в русском зарубежье – составители, как и их коллеги-эмигранты, активно – и при этом практически без какой-либо существенной редакторской правки – переписывали тексты из более ранних сборников, поэтому если в двух близких, буквально дословно воспроизводящих друг друга сборниках один или несколько текстов приведены в сильно различающихся вариантах, мы можем сделать вывод, что составитель сборника, скорее всего, заменил текст на более, по его мнению, удачный или более привычный для него. Это дает нам серьезнейшие основания для констатации устной природы данного сюжета – прочие же сюжеты, зафиксированные во фронтовой печати, внесены в Указатель в статусе сомнительных.

После войны до 1989 года на территории России и других советских республик практически не выходило никаких сборников советских анекдотов. Исключением стали только публикации подборок анекдотов военного времени издательства Министерства обороны СССР. Как пример можно привести крупную (почти сто сюжетов) подборку «реприз, шуток и анекдотов» из сборника «Фронтовой юмор» [ВВ 1970], изданного в 1970 году, – согласно предисловию, в нее вошли архивные материалы Центрального музея вооруженных сил СССР, военного отдела Государственной библиотеки имени Ленина, Государственного литературного музея и Института этнографии Академии наук СССР. При этом сравнение «Фронтового юмора» со сборниками военного времени позволяет нам сделать вывод о почти дословной перепечатке текстов из последних – то есть ничего сверх проверенного много лет назад военной цензурой в нем не публиковалось.

В то же время получили распространение самиздатовские сборники политических анекдотов. Несмотря на сведения о существовании нескольких подобных сборников, поработать нам удалось лишь с одним, доподлинно распространявшимся в самиздате, копия которого отложилась в домашнем собрании Виталия и Ирины Белобровцевых (Таллин); возможность поработать с ним мы получили благодаря любезному участию Г.Г. Суперфина. Данный сборник представляет собой 33 машинописных листа формата А2, переплетенных в обложку из серого картона, и состоит из четырех неравномерных разделов. Первый, озаглавленный «История в анекдотах», занимает 22 листа с единой нумерацией страниц от 1 до 54. Открывается он небольшим предисловием с общими фразами о популярности политических анекдотов, цитатами из Горького, Евтушенко, журнала «Наука и техника» и заявлением, что анекдоты, собранные под одной обложкой и расположенные в хронологическом порядке, «составят историю периода, который в них отражен, причем концепция здесь будет близка к идеалу, т.е. к действительному положению вещей, никем не навязана, не подредактирована, не подверглась давлению, не испытала искажения». Сама подборка анекдотов открывается несколькими дореволюционными юмористическими текстами, такими как «Письмо запорожцев Магомету IV» и счет за обновление росписи храма, якобы предоставленный безымянным маляром настоятелю некого монастыря. С седьмой страницы начинается подборка анекдотов – каждый из приведенных текстов имеет порядковый номер от 1 до 376. Следом за 54-й страницей идет лист с заголовком «1980» и десятью анекдотами про Афганистан и Олимпиаду. Название этой части и тот факт, что она не имеет общей с первой частью нумерации страниц, заставляет нас думать, что она содержит в себе анекдоты, появившиеся незадолго до завершения работы над сборником, поэтому можно условно датировать его первой половиной 1980-х годов. Третья часть озаглавлена «Отвечает армянское радио» и представляет собой восемь пронумерованных от единицы страниц со 146 небольшими анекдотами вопросно-ответной структуры. Четвертая часть – полторы страницы текстов под заголовком «Разное» – включает в себя 25 пословиц, стихотворных эпиграмм и небольших анекдотов.

Сборник вполне самостоятелен и не имеет очевидных генетических связей с прочими коллекциями анекдотов, известными нам. Значительная часть текстов представляет собой бытовые сюжеты и анекдоты, построенные на этнических стереотипах, часть политических сюжетов приведена в их наиболее распространенных вариантах, поэтому в данный Указатель было включено лишь 124 записи из всех имеющихся в сборнике.

Возможен самиздатовский генезис еще одного анонимного машинописного сборника – собрания анекдотов из фонда К.А. Любарского в Архиве инакомыслия в СССР Международного Мемориала [ЛК *1991]. Он представляет собой ксерокопии машинописного сборника, переплетенные в три тетради, не содержащие никакой информации о собирателе, а также о времени и месте составления коллекции. В третьей тетради содержится несколько текстов о перестройке и М.С. Горбачеве, поэтому мы условно датировали сборник 1991 годом, что не отменяет возможности более раннего ее происхождения. Собрание содержит 740 текстов, часть из которых доступна нам в единственной записи. В связи с абсолютным отсутствием информации о составителе, месте и времени возникновения сборника мы были вынуждены отнести его к разряду источников с невысоким уровнем достоверности и сюжеты, известные нам только по записи в данном сборнике, пометить как вероятно не имевшие устного хождения.

Начало девяностых характеризуется изданием значительного количества подборок анекдотов. Первая публикация текстов политических анекдотов, обнаруженная нами, относится к 1989 году149, начало же выпуску анекдотических сборников было положено в 1990 году150. Прилавки магазинов оказались наводнены многочисленными брошюрами с анекдотами, издававшимися почти столь же многочисленными кооперативными издательствами, но ценность материалов, опубликованных в постсоветское время, очень невелика. Постсоветские сборники были ориентированы на коммерческий успех, необходимость «залить» в издание определенный объем текста серьезным образом сказалась на качестве изданий и на уровне плагиата и фальсификаций. Почти под каждой обложкой с заголовком «Анекдоты» и датой издания с 1990 года по наше время исследователя ждут хорошо знакомые тексты из «Советского Союза в зеркале политического анекдота» [ШТ 1986], только без комментариев и датировок реальных составителей151. История заимствований в анекдотопечатании двух последних десятилетий в высшей степени запутанная – после выхода русского издания [ШТ 1986] в 1992 году у нас нет возможности считать любое последующее собрание анекдотов свободным от заимствований, прямых или опосредованных. Даже в «авторских» собраниях анекдотов, использованных в указателе, чувствуется влияние [ШТ 1986], отчего нам пришлось построить работу со сборниками, изданными в современной России, по несколько иным принципам, нежели со сборниками эмигрантскими. Поздние собрания вносились в Указатель не целиком – мы использовали только записи, не имеющие текстологической близости с фиксациями из прочих сборников.

Из персон, плотно занявшихся изданием советских анекдотов в 1990-е годы, в первую очередь нужно назвать Ю.Б. Борева – специалиста по эстетике и теории литературы, долгое время занимавшегося сбором «интеллигентского фольклора». Многочисленные сборники, выпущенные им152, были чрезвычайно популярны в середине девяностых годов, однако опубликованные Боревым материалы весьма далеки от реальной широкой анекдотической традиции и представляют собой скорее анекдоты в понимании девятнадцатого века, бытовавшие в узких интеллигентских кругах. Записи же более демократичеких анекдотов, имевших хождение в менее образованных слоях населения, встречающиеся в его книгах, прошли серьезную литературную обработку, что понижает их ценность с научной точки зрения. Тексты разных жанров, записанные и отредактированные Боревым, публиковались вперемежку, отчего сложно понять, что перед нами: история из жизни, анекдот или слух. При этом популярность Борева как публикатора «интеллигентского фольклора» не пошла на пользу реальной традиции – тиражи его сборников были весьма велики, значительная часть записанных им текстов попала в интернет, и сейчас читающая публика относит к советской устной традиции СССР многочисленные сюжеты, получившие широкое распространение, вероятно, только после их публикации в первой половине девяностых годов.

Серьезную роль в судьбе анекдота в постсоветскую эпоху сыграл Ю.В. Никулин – выдающийся советский и российский артист. Начало его коллекции было положено в тридцатые годы:

В 1996 году исполнилось 60 лет, как я начал записывать в большую записную книжку анекдоты, смешные афоризмы, загадки, случаи из жизни. Спустя три года с этой книжкой поехал служить в армию. К тому времени у меня было записано шестьсот анекдотов, а к началу войны их набралось уже полторы тысячи. И во время войны и после, учась в студии клоунады и став клоуном и, наконец, став директором цирка, я время от времени пополнял свою коллекцию153.

В конце 1980-х Никулин вошел в общественный совет редакции журнала «Огонек» и по инициативе главного редактора В. Коротича начал вести персональную колонку «Анекдоты от Никулина», ставшую очень популярной в читательской среде. В 1994 году издательство «Аутопан» выпустило первый сборник анекдотов, составленный Никулиным, – «999 анекдотов от Никулина», через два года увидел свет «1001 анекдот от Никулина». Юрий Владимирович принимал участие как член редакционной коллегии в издании «Антологии мирового анекдота» и других сборников анекдотов, с 1993 до своей смерти в 1997 году он был ведущим юмористической передачи «Клуб “Белый попугай”», – в передаче принимали участие известные артисты, рассказывая в эфире свои любимые анекдоты. Собранные и опубликованные Никулиным материалы содержат большое количество сюжетов советских анекдотов, вошедших в данный Указатель, 39 из которых обнаружены нами только в сборниках Никулина или в коллекциях, генетически с ними связанных.

Еще одним заметным собранием анекдотов стала «Энциклопедия хулиганствующего ортодокса» И. Раскина, первое издание которой вышло в 1995 году. В советское время Раскин занимался перепродажей книг и обладал огромным кругом общения – благодаря этому и феноменальной памяти на анекдоты ему удалось создать большой самостоятельный сборник анекдотов и баек из жизни, выдержавший несколько переизданий и разошедшийся огромными тиражами. Особенность Раскина как собирателя анекдотов в том, что он в первую очередь ориентирован на тексты с обсценной лексикой:

…когда я увидел появление такого несметного количества брошюр и газет с «анекдотами», изуродованными, обшарпанными, приглаженными, мне стало очень больно за это чудо человеческой мысли. Возникло неистребимое желание спасти, оставить на бумаге не только замечательные анекдоты, но и все те образцы юмора человеческого, которые мне, да и не только мне, помогали жить и выжить…154

Благодаря этому в собрании Раскина можно найти тексты, оказавшиеся «неформатными» для прочих сборников анекдотов, – как обсценные варианты хорошо известных нам сюжетов, так и сюжеты, зафиксированные только у Раскина (104 сюжета).

Довольно заметным изданием стал также девятитомник «Антология мирового анекдота», выпущенный в Киеве в середине 1990-х годов. Каждый из томов посвящен конкретной теме (политическому анекдоту, детскому анекдоту, анекдоту об интеллигентах и пр.) и имеет внутреннюю нумерацию приведенных записей. Издание претендует на презентацию всех мировых анекдотических традиций, но, несмотря на использование коллективом авторов впечатляющего круга отечественных и зарубежных источников, естественно, таковой не является. Под каждым текстом указана нация – «производитель» анекдота, но в большинстве случаев совершенно произвольно: так, в издании встречаются дословные перепечатки из более ранних сборников советских анекдотов с указанием того, что данный сюжет имел хождение в Ассирии, Непале, Венесуэле и пр. В десятитомнике воспроизведены 16 103 текста, однако огромная часть из них вообще не является анекдотами, а несколько сотен представляют собой повторы – каждый том готовил свой коллектив составителей и, судя по результату, они слабо координировали свою работу. Судьба издания довольно стандартна – несмотря на то, что процент недостоверной информации в девятитомнике зашкаливает, он получил популярность у издателей как источник текстов – цитаты из него можно найти во множестве современных сборников анекдотов. Мы использовали 459 записей из данного издания, давших нам немногим больше двух сотен сюжетов в статусе «сомнительных».

Весьма качественным изданием стал сборник украинского фольклора времен СССР, подготовленный запорожским писателем и журналистом Филиппом Юриком [ЮП 2003]. В послесловии автор пишет, что толчком к сбору фольклора для него стала книга «Украинские пословицы и поговорки», выпущенная издательством «Днепр» в 1984 году, вернее, ее раздел «В.И. Ленин. Коммунистическая партия». Столкнувшись со множеством фальсификаций устной традиции, автор понемногу стал сам собирать украинский фольклор. В начале девяностых он вел постоянную рубрику «Только Сталин на стене» в украинском журнале «Перец», в 2003 выпустил свое собрание отдельной книгой с тем же названием. В нее вошли тексты разных жанров – частушки, пословицы, песни, анекдоты – последних насчитывается 177, из которых 58 сюжетов в прочих источниках не фиксировались.

В издание было включено 8019 записей из сборников. При этом по рассмотренным источникам текстов, выдаваемых фиксаторами за анекдот, фиксируется значительно больше. В первую очередь это «анекдоты» из коллекции Н.В. Соколовой (см. раздел «Собрание анекдотов Н.В. Соколовой») – ввиду ее очевидных авторских амбиций, записи из последней редакции ее собрания, не обладающие пуантом, отличающим анекдот современного типа от прочих жанров, не были включены в указатель даже в статусе сомнительных сюжетов. Не были включены не имеющие пуанта тексты из ряда изданных в эмиграции сборников [КС 1928, 1932; СА 1927], а также тексты, представляющие собой дословную перепечатку авторских острот из подцензурной советской периодики. Ни в каких статистических подсчетах не учитывались более семи сотен записей из эмигрантских сборников, представляющие собой дословное – или подвергшееся незначительной редакторской правке – воспроизведение текстов из сборников-предшественников.

Как уже отмечено выше, в Указатель не вошли десятки тысяч записей из постсоветских сборников – тексты из них включались в Указатель, только если в них был зафиксирован новый по отношению к уже имеющимся записям вариант сюжета или же если включение ссылки на независимую запись было необходимо для констатации устного распространения анекдота.

Несмотря на избирательное отношение к текстам из сборников, этот вид источников стал самым значительным для данного Указателя, дав чуть более восьми тысяч записей (83% от общего числа используемых текстов). Количество записей из сборников сопоставимо с количеством записей из прочих источников только для сюжетов, получивших распространение в довоенное время, – для послевоенного времени источниковая база Указателя представлена фактически только сборниками, а записи в прочих видах источников практически сходят на нет.

Тексты политических анекдотов советского периода фиксировались и в документах официального делопроизводства. К ним относятся записи в судебных делах, доносах и сводках о настроениях населения.

Информационно-аналитические сводки о настроениях населения составлялись каждые 1—5 дней в информационных отделах ОГПУ—НКВД, а также местными партийными органами и содержали подробные описания реакции людей на происходящие в стране события155. До начала девяностых эти документы были строго засекречены, к тому же из соображений безопасности потерявшие актуальность сводки зачастую уничтожались. Только во второй половине девяностых годов они начали публиковаться156, наряду с прочими документами, способными в той или иной мере пролить свет на общественные настроения – письмами «во власть»157 и пр. В эти сводки часто попадала информация о политическом фольклоре. Впервые на записи анекдотов в подобного рода источниках обратил внимание питерский историк С.А. Шинкарчук в 1995 году. По его утверждению, в каждой третьей сводке были упоминания об анекдотчиках (анекдотистах)158, нередко фиксировались тексты анекдотов. Однако серьезной работы по выявлению в сводках о настроениях населения записей политического фольклора никем не проводилось. Причиной этого, на наш взгляд, в первую очередь является отсутствие крупных публикаций сводок «низового уровня». Так, крупнейшее издание сводок о настроениях населения «Лубянка – Сталину о положении в стране» включает в себя резюмирующие сводки, дающие представление о положении дел в стране, но лишенные записей интересующих нас текстов. Сводки, составлявшиеся на местах и содержащие тексты анекдотов, публиковались очень мало.

Плохо изучены записи политического фольклора в судебных делах – в нашем распоряжении есть считанные единицы подобного рода записей, в большинстве своем это записи из доносов или свидетельских показаний [БА 2002, МЭ 2008, ШВ 2004 и пр.]. К сожалению, судебные дела рассматриваемого периода находятся на ведомственном хранении и недоступны исследователям, однако толика информации из них доступна нам во вторичных по отношению к уголовным делам источникам. Так, например, записи анекдотов можно найти в материалах прокурорского контроля за следствием, оформлявшегося в виде надзорного дела (производства), которое заводили в органах прокуратуры параллельно с ведшимися следственными органами уголовными делами в соответствии с их поднадзорностью. Кроме того, подобного рода дела заводились и задним числом при пересмотре дела по жалобе осужденного159. По материалам Верховного Суда СССР и Отдела по надзору за следствием в органах государственнои безопасности Прокуратуры СССР, хранящимся в ГАРФ, был составлен аннотированный каталог документов обо всех «антисоветских проявлениях» и политических репрессиях, применяемых на основании статьи 58.10 Уголовного кодекса РСФСР с марта 1953 года по 1991 год [КМЭ 1999], давший нам более 50 записей политических анекдотов, в большинстве случаев имевших хождение в слабообразованных слоях населения – т.е. тексты, принадлежащие более демократической, самой интересной для исследователя, традиции. К особенностям записей в данной группе источников можно отнести хорошую хронологическую локализацию сюжета (верхней границы его возникновения). Выявленные тексты позволяют выделить ряд особенностей записи текстов политических анекдотов в источниках подобного рода. Далеко не всегда в нашем распоряжении оказывается полная запись текста анекдота. Часто следователь сам до конца не понимал анекдот или использовал при записи обороты, приводящие к потере смысла. Нередко следователи делали вставки в текст, чтобы сгладить его антисоветский смысл – см., к примеру, записи 793D и 852A.

Записи из не доступных в данный момент исследователям судебных дел попали в источники других видов – в качестве примера можно привести книги историка повседневности Г.В. Андреевского «Москва: 1920—1930 годы» [АГ 1998] и «Повседневная жизнь Москвы в сталинскую эпоху. 1930—1940-е годы» [АГ 2003]. Автор использовал выписки с текстами антисоветских анекдотов из уголовных дел, к которым он имел доступ в период работы в системе Генеральной прокуратуры.

В целом записи в источниках этого вида представляют серьезную ценность для изучения устной традиции рассматриваемого периода – помимо текстов анекдотов, фиксация которых порою датирована с точностью до одного дня, они часто содержат подробную информацию о рассказчиках и слушателях анекдотов – их возраст, национальность, уровень образования и пр. При этом абсолютное большинство источников этого вида недоступны для исследователей, в результате чего в Указатель вошла лишь 61 запись из делопроизводственной документации.

К этому виду источников мы относим записи анекдотов профессиональными фольклористами и собирателями фольклора – любителями, окказиональные записи народной традиции в личных бумагах недневникового характера ряда современников (см. ниже о черновиках Афиногенова, а также о тетради «Bon mots» из бумаг Н.В. Соколовой) и коллекции, собранные иностранными журналистами, аккредитованными в Советском Союзе.

Одним из наиболее хронологически ранних источников этого вида является сборник восточноевропейского еврейского народного юмора по источникам на языке идиш «Сефер ха-бдиха ве-ха-хидуд» («Книга анекдотов и острот») [ДА 1935—1938 (1991)]. Над этим собранием, включающим в себя более 3100 анекдотов, имевших хождение в еврейской среде императорской России и Советского Союза, его составитель, видный одесский сионист Алтер Друянов (1870—1938), работал на протяжении трех десятков лет. Целью его работы были перевод на иврит и, тем самым, сохранение еврейской фольклорной традиции на языке идиш. Впервые это собрание было опубликовано в 1922 году, через год после репатриации Друянова в Палестину; впоследствии оно было сильно расширено собирателем и в современном – трехтомном – виде вышло в свет в 1935—1938 годах. Интересно, что часть вошедших в это собрание анекдотов – сюжеты, получившие широкое хождение среди русскоязычного населения Советского Союза и ставшие неотъемлемой частью советского политического фольклора первых десятилетий советской власти. Хорошо известно, что русский и советский анекдотический фольклор активно заимствовал сюжеты еврейских анекдотов, особенно в рассматриваемый период. Это позволило несколько расширить Указатель за счет пеевода160 60 сюжетов из раздела «Мильхама у-махапеха» («Война и революция») – оговорив при этом тот факт, что для части еврейских сюжетов мы не смогли найти фиксаций на русском языке.

Записи анекдотов довоенного периода сохранились и в бумагах отечественных деятелей культуры. Так, в черновых набросках драматурга Александра Николаевича Афиногенова сохранилось несколько исписанных анекдотами листов, датируемых 1920—1930-ми годами [АА 2172-1-104, 106, 110, 115–118, 126; 2172-3-8]. Среди множества бытовых и этнических анекдотов нам удалось обнаружить и ряд записей политических сюжетов. Работа с данным источником сильно затрудняется не только неразборчивым почерком Афиногенова, но и его манерой записывать зачастую только пуант (т.е. смеховое «ядро», заключительную часть) анекдота или несколько слов, по которым ему позже удалось бы вспомнить сюжет. Часть анекдотов, воспроизведенных рукописно, слабо поддается дешифрации: «Евгений, я с кровати не встану», «Чай, кофе и вкусно», «Нэпман у Мавзолея Ленина», «Я призван из-за Рабиновича», «Два вагона повидла и вагон часовых стрелок» и пр. Сложно восстановимы и пропуски в тексте, сделанные им, возможно, из соображений безопасности.

В Указатель попали также материалы из крупных коллекций советских анекдотов, сделанных иностранцами [GS 1995; TD 1942; TR 1963; TR 1991; WCA 1951], из которых наибольшую ценность представляют собрания журналистов Лео Глассмана [GL 1930], Евгения Лайонза [LE 1934, 1935, 1954] и Вильяма Генри Чемберлена [CWH 1934, 1957], уже упоминавшиеся во введении.

Среди прочих источников этой группы необходимо выделить записи анекдотов, сделанные на свой страх и риск профессиональными фольклористами. Очевидно, что фиксация анекдотов была сопряжена с определенной опасностью, и нам известно очень немного примеров записывания фольклористом материалов «как есть». Подавляющее число людей, фиксировавших фольклорные тексты, не могли или не хотели позволить себе пренебрегать рядом негласных запретов: они не записывали анекдоты о советских вождях или тексты, могущие дать основания для «антисоветской» трактовки, тексты с обсценной лексикой161. Любопытное описание встречи с «особистом» из-за фиксирования анекдотов, имевших хождение в армейских кругах в период Великой Отечественной войны, находим мы в интервью д.и.н. Л.Н. Пушкарева (1918 г.р.), данном Е. Сенявской162:

…Я начал тогда уже записывать фольклор. Я был солдат еще, пехотинец, бумаги у меня не было, поэтому текст записывать негде, и я решил записывать анекдоты. Они короткие, и анекдоты я записывал не полностью, а условно. Значит, писал: бочка, встреча, у забора, и так далее. Вот так, значит, я записывал эти анекдоты в надежде, что я их запомню. А потом я пошел в разведку, вещи мы оставили, естественно, в части. Эти вещи, естественно, просмотрел особист, обнаружил эти записи у меня, в моей записной книжке, вызвал меня к себе и сказал: «Что это такое?». Он бы и не спросил, но там один анекдот был записан так: «Сталин, Гитлер, Черчилль». «Это что такое?» Я говорю: «Анекдот». «Какой анекдот?» Я говорю: «Я не могу вам рассказать, товарищ старший лейтенант». «А если мы, – говорит, – тебя расстреляем, тогда ты расскажешь или нет?» «Ну, давай…» «Ну, расскажи…» Ну, рассказываю. «Сидят, – я говорю, – Сталин, Гитлер и Черчилль. Вдруг исполняется государственный гимн “Правь, Британия!”. Черчилль встает и вытягивается. Потом сидят, разговаривают, вдруг исполняют гимн “Дойчленд, Дойчленд, убер аллес”. Гитлер встает и вытягивается. А потом исполняют: “Вставай, проклятьем заклейменный!” Подымается Сталин…» «Так что же он, проклятьем заклейменный, да?». Вот такой случай был. Надо сказать, что мне повезло. Этот самый смершевец сказал: «Мы закрываем это дело. Я ему никакого ходу не даю. Я вижу, что вы фольклорист, но мой вам совет: анекдоты лучше не записывайте». Так что, конечно, с особистами мы сталкивались.

Записи «оппозиционного» фольклора целенаправленно уничтожались – как, к примеру, это произошло в Рукописном отделе Пушкинского дома163. Несмотря на это, примеры целенаправленной фиксации политического фольклора «как есть» хоть и нечасто, но встречались. Нами было обнаружено очень немного подобного рода собраний. Хронологически более ранние записи Александра Исаакиевича Никифорова – крупного собирателя и исследователя русских сказок, погибшего в блокадном Ленинграде в 1942 году в возрасте 48 лет – опубликованы [НА 1994] в «Живой старине» С.Н. Азбелевым в 1994 году. Преимущественно это частушки, но в папке «Мелкие тексты и заметки по истории русского фольклора» из его архивной коллекции в Архиве Академии наук нашлось десять текстов ранних советских анекдотов.

В РГАЛИ нами было выявлено несколько десятков фиксаций анекдотов 1920—1930-х годов, сделанных молодыми собирателями фольклора, участвующими в различных фольклорных экспедициях. В качестве примера можно привести материалы из фонда Ильи Сергеевича Гудкова [ГИ 1929—1939], который в 1929—1933 годах занимался сбором фольклора в Бежецком, Вишнево-Лецком, Лихославльском и Новоторжском районах Калининской области. Гудкова как собирателя характеризует повышенный интерес к обсценным сюжетам, записью которых частенько пренебрегали его коллеги, и внимание к социально-политическим сюжетам. Значительную часть его полевых материалов составляют разрозненные клочки бумаги (часто исписанные с обратной стороны школьными упражнениями с пометками учителей), на каждом из которых разными почерками, в большинстве случаев – со значительным количеством ошибок и помарок, записаны различного рода тексты детского фольклора. Можно предположить, что одним из методов его собирания была работа с учениками младших классов в контексте школьных занятий. Именно из этого материала мы почерпнули ряд уникальных сюжетов, распространенных в детской крестьянской среде (см., к примеру, запись 2958А). Уникальность собрания Гудкова заключается еще и в том, что оно фиксирует распространение в крестьянской среде политического анекдота под видом сказки. По справедливому замечанию А.А. Панченко, «сказочная форма и сюжетика слабо пригодна для трансляции политических значений и конструирования “макросоциальных смыслов”»164, – этим, наверное, и объясняется тот факт, что подобного рода пример нами обнаружен всего один (511C).

В годы Великой Отечественной войны тексты военного фольклора фиксировались в многочисленных песенниках, составляемых солдатами «на память о войне», профессиональными фольклористами, попавшими на фронт. Призывы к собиранию фольклора распространялись рядом учреждений: к примеру, дирекция Литературного музея помещала в своих изданиях, ориентированных в первую очередь на рядовых солдат, обращение к бойцам и командирам отсылать в музей любые записи народного творчества165. Фиксировались и анекдоты, однако примеров их фиксации «как есть» мало – в нашем распоряжении лишь собрание Семена Исааковича Мирера, в котором мы можем найти более сорока сюжетов военного времени, в том числе анекдоты о Сталине, имевшие хождение в данный период [БА 2007].

Серьезный интерес вызывают опубликованные Н. Комелиной тексты политического фольклора из «особого хранения» фольклорного фонда Пушкинского Дома [КН 2012]. В конце шестидесятых годов из основного фонда рукописного фольклорного хранилища были отобраны записи антисоветского, блатного и эротического фольклора, составившие коллекцию № 193, материалы из которой не выдавались читателям. Коллекция включает 32 единицы хранения, в четырех из которых нашлось место записям политических анекдотов, давшим нам 26 текстов166. Любопытно, что часть анекдотов помещена под заглавием «Сказки, порочащие советскую действительность» (авторство заголовка принадлежит архивисту).

Самым хронологически поздним крупным собранием, использованным в данном Указателе, стали записи анекдотов, сделанные в начале 1990-х годов москвичкой Екатериной Серебряковой (р. 1974) – в ту пору ученицей старших классов школы. Ее собрание представляет собой тетрадь в дерматиновом переплете, в которую от руки записывались анекдоты. В тетради сквозная нумерация текстов от первого до двести семьдесят шестого. Помимо анекдотов, зафиксированы частушки, палиндромы, афоризмы, есть вклееные вырезки из газет с карикатурой и политическими анекдотами, очевидно перепечатанными из [ШТ 1986]. Рядом с частью анекдотов есть пометки карандашом – буквы «П», «С», «А», «Ч», «Б», «Е», «Ш», «Г», «Ар», «О», что, по-видимому, означает: «политика», «секс», «алкоголь», «чукчи», «быт», «евреи», «грузины», «армия» и «Одесса». Помимо сюжетов, относящихся к этим условным тематическим группам, в сборнике довольно много анекдотов про хиппи, наркоманов и рокеров. Составительница коллекции очевидно использовала в работе над сборником материалы, опубликованные в периодике – об этом говорят не только вклейки газетных вырезок, но и почти дословное воспроизведение ряда текстов из [ШТ 1986] и публикации фольклора 1920-х годов в «Огоньке» [СН 1991]. Часть записей представляется весьма ценной – в собрании есть фиксации советских анекдотов, по-видимому имевших хождение в школьной среде. В Указатель включено 35 записей из данного сборника, из которых 8  сюжетов не фиксируются по прочим источникам.

К этому же виду источников отнесены материалы, собранные современными исследователями, интервьюирующими людей старшего поколения. В Указатель вошли два небольших собрания. Первое было получено по итогам проведенного в 1987—1990 годах историком В.В. Кондрашиным интервьюирования в сельских районах Поволжья и Южного Урала 617 старожилов – свидетелей голода 1932—1933 годов [КВ 2008]. В ходе исследования было зафиксировано 75 примеров народного творчества – преимущественно пословиц, поговорок, частушек и присказок о голоде и колхозной жизни. В этот массив попало только 8 анекдотов. Данное собрание прекрасно иллюстрирует степень распространенности анекдотического фольклора в общей массе крестьянского фольклора социально-политической тематики и демонстрирует его жанровую специфику.

Вторым подобного рода источником стали материалы, записанные санкт-петербургским исследователем С.Н. Азбелевым в пансионате для престарелых города Пушкина от М.Д. Александровой, родившейся незадолго до Первой мировой войны [АС 1998]. Среди песен и частушек, сохранившихся в ее памяти, нашлось место и нескольким политическим анекдотам. Очень показательно обилие «антисоветских» текстов в репертуаре Александровой, хранившей верность коммунистическим идеалам на протяжении всей своей жизни. Как заметил публикатор: «Не без труда удалось убедить ее исполнить для записи политически острые произведения, пафос которых она не разделяет, но не может оспаривать научную ценность их для объективной исторической характеристики общественных настроений того времени». Для исследователя интересны не только немногочисленные тексты из данной публикации, но и история ее появления. Публикация по идейным соображением была исключена из сборника, подготовленного издательством Российской Академии наук в 1996 году (!), и увидела свет только через два года, после ряда активных шагов, предпринятых С.Н. Азбелевым. Такие примеры из совсем недавнего прошлого отчасти поясняют неразработанность изучения подобного рода материалов в отечественной историографии.

В целом, несмотря на разнородность, источники этого вида весьма ценны – тексты, зафиксированные в них, представляют собой записи реальной устной традиции рассматриваемого периода, без очевидных авторских привнесений и фальсификаций. В ряде случаев записи фольклористов содержат уникальные материалы, дающие представление об очень демократичной традиции, записи которой не попадали в источники других видов. К сожалению, значительное большинство записей этого вида не поддается точной хронологической локализации, однако даже это, при сравнении с прочими видами источников, не уменьшает их значимость. В Указатель вошло 487 записей анекдотов из источников этого вида.

В СССР политические анекдоты в дневниках современников фиксировались с первых лет существования советской власти. Первые записи политического фольклора мы находим в дневниках москвича Н.П. Окунева – так, в статье от 08.06.1918 он приводит шутку «какого-то остряка» о подписании Брестского мира (659A). Автор не был большим любителем подобного рода фольклора, и фиксации анекдотов в его записях случайны и немногочисленны (12 текстов за весь период ведения дневника: с 1914 по 1924 год).

Гораздо большее число записей содержится в дневниках Николая Михайловича Мендельсона (1872—1934) – историка литературы, московского преподавателя, музейного и библиотечного работника [МН 1915—1933]. Его дневники, хранящиеся в фондах Отдела рукописей Российской государственной библиотеки, представляют собой 15 тетрадей, датируемых 1915—1933 годами, при этом к промежутку 1918—1923 гоов относится 14 из них (записи 1915—1918 и 1923—1933 годов крайне нерегулярны). В его дневнике присутствуют 83 записи популярных в двадцатые годы политических анекдотов, которые собирались Мендельсоном, по его собственному признанию, «по званию фольклориста167», из них 35 были зафиксированы с середины 1918-го по 1921 год.

Серьезного внимания заслуживают также записи анекдотов в дневниках (1928—1931) историка и москвоведа И.И. Шитца (1874—1942). Рукопись дневников была переправлена им во Францию судя по всему с помощью дипломатической почты, и ныне хранится в архиве Андре Мазона в библиотеке Института Франции. О самом Шитце известно не так много: основным источником по его биографии для исследователей остается его переписка с Мазоном, в тексте же дневников нет практически никакой конкретной информации об авторе – он сознательно избегал фиксации любых фактов, могущих привести к установлению личности владельца дневника в случае попадания этих записей в руки недружелюбного читателя. Вместе с тем текст этот, судя по всему, писался с расчетом на последующую публикацию и использование историками для восстановления нигде более не фиксируемых реалий времени. В. Брелович опубликовал дневниковые тетради И.И. Шитца в 1991 году [ШИ 1991]. Эта публикация дала нам 43 анекдотических текста конца двадцатых – начала тридцатых годов.

Наиболее известная из дошедших до нас коллекций записей анекдотов в дневниках 1920-х годов – безусловно коллекция С.А. Ефремова (1876—1939), украинского общественного и культурного деятеля, одного из руководителей Всеукраинской академии наук (ВУАН), арестованного в 1929 году по обвинению в организации Союза Вызволения Украины. Видный публицист, пишущий на злобу дня (библиография его газетных статей приближается к тысяче позиций168), он тем не менее вел очень личный дневник, могущий, по замечанию В. Любченко, стать образцом честности автора перед самим собой. В своих дневниках Ефремов приводит 147 анекдотов, рассказывавшихся в то время жителями Киева. Для них даже была отведена специальная рубрика – «Новiтний [новейший. – М.М.] фольклор», в которую попадали услышанные автором в неформальной обстановке (на рынке, в транспорте и пр.) сюжеты. Тетради с записями Ефремова, которые тот вел на украинском языке с 1923 по 1929 год, были обнаружены ГПУ в тайнике благодаря информации, полученной от близкого к академику человека, изъяты и в качестве одного из вещественных доказательств использованы на процессе СВУ. Они были опубликованы в 1997 году [ЕС 1997], после более чем 60 лет хранения в архивах ГПУ—НКВД—МГБ—КГБ.

Кроме этого, окказиональные записи политического фольклора мы можем найти в дневниках М.А. Булгакова [БМ 2004], К.И. Чуковского [ЧК 2003], М.М. Пришвина [ПМ 1999, 2003, 2006, 2008, 2009] и многих других менее известных современников эпохи. Также необходимо помнить о дневниковой части собрания Н.В. Соколовой, давшей нам 103 текста (собрание Н.В. Соколовой подробно будет рассмотрено в конце этого раздела).

Записи анекдотов из всех перечисленных выше источников преимущественно датируются 1920—1930-ми годами. Фиксация текстов политического фольклора в дневниках стала в определенный момент слишком очевидной угрозой личной безопасности. Источники второй половины 1930-х годов содержат единицы записей анекдотов, а от военного времени до нас дошло только 9 записей, сделанных Л.К. Бронтманом (1905—1953), журналистом, более четверти века работавшим в газете «Правда». Записи послевоенного времени нами были обнаружены только в дневниках Л.В. Шапориной (1879—1967), художника, переводчика и создателя первого в советской России театра марионеток. В ее дневниках содержатся записи 31 анекдота, причем 28 из них относится к периоду между 1945 и 1957 годом. С 1957 года нам не удалось найти ни одной, даже окказиональной, записи анекдота в личных дневниках советских граждан.

Записи в дневниках современников – пожалуй, самый достоверный и информативный вид фиксации анекдота. У нас нет оснований ставить под сомнение устное распространение текстов, зафиксированных авторами дневников и используемых при работе над Указателем. Помимо записей анекдотов, в дневниках часто встречаются описания обстоятельств воспроизведения того или иного текста и информация о рассказчике анекдота. Анекдоты фиксировались в дневниках преимущественно «по горячим следам». Это позволяет максимально точно датировать время записи и, в ряде случаев, сделать довольно уверенные выводы о времени возникновения или актуализации сюжета. Сравнительный анализ зафиксированных в дневниках анекдотов позволяет делать выводы о степени и скорости распространения того или иного сюжета. У нас есть больше десятка примеров практически одновременной (менее недели) независимой друг от друга записи одного и того же сюжета в дневниках современников (например, сюжет № 673 в один день был записан москвичом Н. Мендельсоном (673А) и киевлянином С.А. Ефремовым (637В), на русском и украинском языках соответственно, через пять дней после вынужденного ухода Л.Д. Троцкого с поста председателя Реввоенсовета, что позволяет с большой степенью уверенности утверждать, что сюжет этот родился (или был вспомнен) и получил широкое распространение именно в эти дни). Всего в Указатель внесена 441 запись из этого вида источников.

Героями нескольких сюжетов 1920-х годов является популярный клоунский дуэт Бим-Бом или некие безымянные клоуны, отпускающие со сцены весьма острые и злободневные шутки. Так, Никита Окунев в дневниковой статье от 17.01.1921 фиксирует два сюжета (текст обоих см. в 103А), которые, согласно актуальным для того времени слухам, являлись частью циркового представления клоунов Бима и Бома, впрочем, добавляя при этом: «Много такого рассказывают про Бима и Бома, но я не верю, что они могут безнаказанно так острить. Вероятно, это выдумки тех таинственных остряков, которые сочиняют анекдоты» [ОН 1997(2): 104]. Двумя месяцами позже в анонимной заметке в парижской газете «Последние новости» некто пишет о бесстрашных клоунах, смелых шуткок которых не могут остановить даже аресты, потому что «арестованного на другой же день сменяет новый» [СЮ 1921: 3]. Как уже говорилось, традиция может приписывать авторство фольклорных текстов конкретным персонажам, однако факт авторства в подавляющем большинстве случаев не может быть подтвержден никакими заслуживающими доверия свидетельствами.

В случае с политическими анекдотами двадцатых годов ситуация, на первый взгляд, довольно простая. В первые десятилетия ХХ века классическое клоунское антрэ, часто довольно бессюжетное и построенное на ряде комических трюков, начинает уступать позиции текстовым репризам, пользующимся тем большей популярностью, чем они злободневнее. Клоунада для рассматриваемого периода представляет собой один из немногих доступных широкой, часто не очень образованной публике источников юмористических текстов – отсюда чрезвычайная популярность данного жанра. Эстрадный репертуар того времени, в особенности номера, исполняемые клоунами и другими артистами сатирических жанров, тематически был довольно близок городской традиции – он, согласно мнению чиновника, работавшего в системе театрально-зрелищной цензуры, «больше всего содержал элементы контрреволюционности, порнографии, шовинизма», а также «издевательства над национальными меньшинствами (евреями, татарами, грузинами и т.д.)»169. Помимо тематической близости, мы можем констатировать прямое взаимодействие циркового искусства и городской традиции. С одной стороны, устная городская традиция активно взаимодействует с авторскими сатирическими текстами. Карикатуристы и авторы советских периодических изданий заимствовали для своих произведений сюжеты старых политических анекдотов. По этому же пути пошли и многие эстрадные артисты, включившие в репертуар проверенные годами или, напротив, свежие и актуальные анекдоты. С другой стороны, шутки, повторяемые перед большим скоплением людей по многу раз, зачастую разными исполнителями (в цирковой среде довольно распространен был плагиат), имели все шансы попасть в фольклор. Более того, традиция заимствует у циркового искусства сюжетные модели, что, применительно к советскому анекдоту, порождает сюжеты, представляющие собой якобы реально имевшие место клоунские выступления. Однако настойчивость, с которой традиция приписывает анекдоты Биму и Бому, согласно некоторым свидетельствам, может иметь под собой некоторые основания.

Начало дуэту Бим-Бом было положено в 1891 году выдающимся музыкальным эксцентриком И.С. Радунским. Дуэт просуществовал, не учитывая несколько небольших перерывов, более полувека – до 1946 года, при этом у Радунского сменилось несколько партнеров. Отличительными чертами дуэта, довольно быстро принесшими ему славу, стали высокий музыкальный уровень их эксцентрических номеров и злободневность шуток на острые внутри- и внешнеполитические темы (вторая черта особенно проявила себя в годы русско-японской войны и первой русской революции). Дореволюционная популярность дуэта столь велика, что ряд звукозаписывающих компаний («Пишущий Амур», «Пате», «Сирена», «Конкордия») выпускает в 1908 году пластинки с записями их выступлений.

О судьбе Бим-Бома в годы революции и Гражданской войны известно очень немногое. В воспоминаниях И.С. Радунского, изданных в 1954 году, этому периоду посвящено всего несколько страниц. Известно только, что в 1920 году М.А. Станевский, в тот момент партнер Радунского, уезжает в Варшаву, через некоторое время за ним устремляется и основатель дуэта. Несколько лет дуэт гастролирует по Европе, но в 1925 году их творческое сотрудничество прекращается, Радунский возвращается в Советский Союз и начинает выступать с Н.И. Вильтзаком. При этом дуэт несколько меняет стиль выступлений – в воспоминаниях Радунский утверждает, что его новому партнеру не хватало непринужденности и комизма, поэтому упор в репертуаре дуэта советского периода делался на музыку, а не на текстовые номера.

Некоторый свет на судьбу дуэта в период революции проливают воспоминания170 революционера Я.Х. Петерса о работе в ВЧК, опубликованные в 1924 году, еще до возвращения Радунского в Советский союз. В них Петерс в качестве одной из причин, по которым москвичи плохо приняли ВЧК, указывает последствия следующего случая:

Наши сотрудники пошли как-то в цирк, там клоун Бим-Бом пробирал Советскую власть. Сотрудники, недолго думая, решили его арестовать, и арестовать на сцене. С этим решением они двинулись к Бим-Бому. Когда они подошли и объявили его арестованным, публика сначала думала, что это так получается в представлении Бим-Бома. Сам Бим-Бом в недоумении открыл рот, но увидя, что дело серьезное, бросился бежать. Сотрудники открыли стрельбу. Поднялась паника, и ВЧК долго припоминали эти два факта171.

Широко известно, что аналогичные сценические псевдонимы использовали многочисленные подражатели дуэта, в основе реприз которых также могли встречаться политические остроты. Нам кажется маловероятным, что лже-Бим-Бомы172, колесившие по СССР в период европейских послереволюционных гастролей Радунского и Станевского, могли выступить под этим же псевдонимом в Москве в период, когда настоящие Бим-Бом ее еще не покинули. То есть скорее всего перед нами упоминание о реальном конфликте творческого коллектива с новой властью, спровоцировать который гипотетически могла представленная перед широкой публикой острая политическая реприза, которая и породила один из зафиксированных в нашем собрании сюжетов.

В попытке разобраться с репертуаром дуэта Бим-Бом мы обратились к фонду Главреперткома173 – организации, возникшей на базе Главлита, в ведение которой был передан контроль за всеми зрелищными мероприятиями. Именно в Главреперткоме принимались решения о разрешении или запрете к публичному исполнению или демонстрации драматических, музыкальных и кинематографических произведений, а также составлялись и публиковались периодические списки разрешенных и запрещенных к публичному исполнению произведений174. Полный текст любого предназначенного к публичному воспроизведению произведения должен был в машинописной форме представляться в Главлит на утверждение политическим редактором. За рассмотрение заявок с текстами репертуаров взымалась госпошлина, устанавливаемая по соглашению Наркомфина и Наркомпроса175. Важно, что творческие материалы, присылаемые в Главрепертком для получения разрешения на сценическое воплощение, сохранились и отложились в фондах РГАЛИ, куда их стали передавать с первых лет существования тогда еще Центрального государственного литературного архива – в 1942 году в архив поступили первые материалы, позже ставшие частью фонда № 656, в 1967-м формирование фонда было закончено176. По последним сведениям, представленным в «Путеводителе РГАЛИ», фонд Главреперткома насчитывает 11 463 единицы хранения.

В материалах первой описи фонда Главреперткома обнаружилась единица хранения с текстами выступлений И.С. Радунского и Н.О. Вильтзака [РВ 1926—1933], относящимися к периоду после возвращения Радунского из эмиграции. Как и ожидалось, нам не удалось найти никакой информации о репертуаре начала двадцатых годов, а сохранившиеся репризы второй половины десятилетия весьма лояльны новой власти. Впрочем, анекдотам нашлось место и в лояльных репризах – ряд текстов, не имеющих отношения к устной традиции, был озаглавлен клоунами «Анекдоты» или «Разные анекдоты», а в диалогах Бима и Бома мы обнаружили пять искаженных сюжетов, имевших устное распространение в довоенный период, три из которых были вычеркнуты политическим редактором. К числу вычеркнутых относится и довольно любопытный текст (5493), представляющий собой первую обнаруженную нами советскую фиксацию сюжета №  1603/5493 «Заяц: “Поймают – кастрируют, а потом доказывай что ты не верблюд”».

Находки в деле Радунского и Вильтзака заставили нас обратить внимание на прочие материалы, отложившиеся в фонде Главреперткома, особенно – на тексты выступлений клоунов, эксцентриков, сатириков и пародистов. Из более чем трех сотен просмотренных единиц хранения нами было выявлено и обработано 48 архивных дел, содержащих подобного рода материалы, которые дали нам в общей сложности 141 запись популярных анекдотических сюжетов.

Отличительной чертой записей анекдотов в репертуарных делах Главреперткома является то, что они зачастую приведены в сильно искаженном виде. Многие исполнители стремились дистанцироваться от политических тем и использовали в своих выступлениях версии анекдотов, лишенные советской специфики. Второй отличительной чертой этого вида источников является высокий уровень заимствований. Существуют целые блоки шуток, которые практически без изменений кочевали по репертуарам самых разных исполнителей. Не вполне понятно, плагиат ли это – есть вероятность того, что советский цирк и эстраду обслуживал ограниченный круг авторов, продававших схожие тексты сразу нескольким исполнителям, однако, поскольку в подавляющем большинстве случаев тексты сдавались в Главрепертком без указания авторства, доказать это не представляется возможным.

Мемуары гораздо слабее прочих источников помогают составить представление о советском анекдоте. В отличие от дневников, этот вид источников не дает сколько-нибудь значимых собраний записей анекдотов. Редкие воспоминания содержат более двух-трех текстов. При работе над Указателем было просмотрено более полутора тысяч текстов воспоминаний советских людей177, однако всего 136 авторов зафиксировали в воспоминаниях анекдоты. При этом необходимо понимать, что авторы воспоминаний, редко придающие значение анекдотам, фиксируемым в их записках чаще всего в качестве забавной иллюстрации, в последнюю очередь думали о точности передачи сюжета или его достоверной хронологической локализации. Поэтому в мемуарных текстах много записей, устное распространение которых не удается доказать.

Близка к мемуарам и художественная литература. Этот вид источников тоже не дал нам хоть сколько-нибудь значимых собраний анекдотов. Более того, художественная литература – самый бедный из выделенных нами видов источников. Число полученных из художественной литературы текстов совершенно незаметно в использованной нами базе записей. Художественная литература проигрывает прочим видам источников по всем принципиальным параметрам, давая меньше возможностей для хронологической локализации анекдотов. Кроме того, в художественную литературу преимущественно попадали самые распространенные анекдоты эпохи, и без того доступные во множестве записей. Мемуары и художественная литература дали 233 и 64 записи соответственно.

К данному виду источников относятся художественные и документальные фильмы, телепередачи, а также видеоинтервью.

Самым ранним примером использования советских анекдотов в кино стал американский фильм «Один, два, три» (реж. Билли Вайлдер), выпущенный в прокат в 1961 году. Фильм рассказывает о злоключениях директора немецкого представительства «Кока-колы», доверенная попечению которого юная дочь главы компании выходит замуж за коммуниста из восточного сектора Берлина. В одной из сцен, среди прочих шуток о коммунистах, озвучивается вариант сюжета № 2125.

Встречались анекдоты и в советских фильмах – так, в фильме А. Германа «Проверка на дорогах» командир партизанского отряда рассказывает новым бойцам анекдот о Гитлере, в прочих наших источниках не фиксирующийся (4694).

Самым необычным кинематографическим примером использования устной традиции стал фильм Виктора Титова «Анекдот», снятый на излете перестройки в 1990 году – действие разворачивается в палате дома для умалишенных, в которой содержатся сумасшедшие, которые возомнили себя Лениным, Сталиным, Чапаевым и прочими историческими личностями, ставшими героями анекдотов. Сценарий фильма сшит из текстов позднесоветской традиции, не представляющих особого интереса, однако содержит в себе один сюжет, не фиксируемый по прочим источникам (2189).

После развала СССР советский анекдот, естественно, получил доступ на экраны телевизоров. Ему было посвящено несколько документальных фильмов178, сюжеты советских анекдотов постоянно озвучивались в развлекательных передачах179, однако отсмотренный материал не дал новых сюжетов.

Источники этого вида довольно малоинформативны. Включить их в настоящий Указатель мы были вынуждены только из-за двух сюжетов (2189 и 4694), не фиксируемых в прочих материалах. Фиксации уже вошедших в Указатель сюжетов, выявленные в источниках типа ВМ, в данное издание не включались.

Один из наших источников – самый, пожалуй, крупный и почти не введенный в научный оборот – следует рассматривать отдельно. Он относится сразу к четырем формальным группам из нашей классификации источников: дневникам, записям фольклористов, мемуарам и сборникам. Речь идет о записях анекдотов Натальи Викторовны Соколовой (1916—2002) – писательницы и литературного критика.

В девяностые годы в «Огоньке», «Вопросах литературы», «Столице», «Московском вестнике» и других периодических изданиях стали появляться ее публикации [СН 1991, 1995, 1996, 1997, 1998] с материалами 1920—1940-х годов, в числе которых в обилии встречались и политические анекдоты. Из сопроводительных статей к данным публикациям сложилась такая картина возникновения собрания Соколовой: в десятилетнем возрасте Н.В. начала фиксировать в своем дневнике все, что ей казалось смешным или забавным – анекдоты, частушки, песни, остроты и эпиграммы многочисленных друзей семьи (Масс, Эрдман, Вольпин, Ардов, Арго, Кроткий, Смирнов-Сокольский, Утесов, Хенкин и др.). Позже, закончив Литинститут, профессионально занявшись журналистикой и писательским ремеслом, Н.В. не оставила своего увлечения. За более чем 60 лет ведения дневника ею была собрана огромная коллекция в несколько тысяч текстов, выдержки из которой она и публиковала в периодике в процессе работы над изданием своего собрания одним томом.

В РГАЛИ, куда после смерти Соколовой была передана большая часть ее бумаг, вернее в описанной части ее фонда, нам удалось найти лишь около четырех десятков записей политических анекдотов второй половины 1940-х годов, попавших в автобиографическую рукопись «Антикосмополитизм 1948—49» [СН 1981—1985], однако в архиве ее сына Павла Павловича Соколова сохранилась одна из редакций практически подготовленного к публикации сборника советского фольклора «Эпоха в кривом зеркале: Из старых тетрадей (1926—1985): Анекдот. Байка. Каламбур. Сценка из жизни. Подслушанное. Юмор известных острословов. Афоризм. Эпиграмма. Басня. Частушка». Нами была начата публикация [СН 2007] части материалов из этого собрания, предоставленных ее сыном (раздел за 1926 год). Высокая степень корреляции текстов из доступных нам записей Соколовой с аутентичными источниками двадцатых годов говорила в пользу утверждения собирателя о том, что записи она делала в своих дневниках по горячим следам, сразу после того, как услышала новый анекдот или остроту. Однако дальнейшая работа с ее собранием дала повод усомниться в этой информации.

Мы получили возможность ознакомиться с необработанной частью фонда Н.В. Соколовой в РГАЛИ [СН 2000—2002]180, где отложились последние две редакции ее собрания (машинопись и компьютерный набор) и ее личные дневники [СН 1925—1985]. Полная версия последней редакции сборника, представленная компьютерным набором, без преувеличения уникальна по целому ряду причин. Во-первых, это крупнейшее из известных нам собраний подобного рода текстов, обошедшее по размеру даже сборик С. Тиктина и Д. Штурман [ШТ 1987]. В первом приближении – то есть после механического избавления от записей частушек, политических басен, эпиграмм и острот известных людей советского времени – оно дало почти четыре с половиной тысячи текстов. Во-вторых, очень важен принцип систематизации, взятый на вооружение Соколовой: более ранняя, машинописная редакция была разделена на главы, включающие в себя материалы крупных временных отрезков: «Вторая половина двадцатых» и пр., однако в последней версии мы видим более дробную структуру – собрание разделено на главы по годам с 1926 по 1992-й (а не 1985-й, как в первом случае). При этом, однако, достоверность данного источника мы были вынуждены поставить под сомнение. В первую очередь это вызвано невысоким уровнем соответствия подготовленного к публикации собрания записям из дневников Соколовой. Вот что она сама об этом пишет в предисловии:

В середине двадцатых годов я, школьница первой ступени, стала в толстой тетради вести дневник, <…> Настал день, когда параллельно я завела тетрадку «Смешное! Смех!», тонкую, клетчатую, с таблицей умножения на заднем листке и правилами школьника. <…> Что писалось в тетрадке? То, что мне казалось занятным, смешным. Поначалу преобладал школьный фольклор, общеизвестные расхожие хохмы <…>, подслушанные уличные выражения <…>, какие-то детские скороговорки, считалки, классические фразы-перевертыши <…>. Со временем ребяческого становилось меньше, а «взрослых» анекдотов, острот, эпиграмм все больше и больше. К тонкой тетрадке со смешной мелочевкой я подклеила еще одну тетрадку, потом третью… В дальнейшем я делала так – в толстой дневниковой тетради загибала угол, писала «Смешное». Таким образом «Смешное» как бы образовывало особый постоянный раздел дневника. Записывать остроты, анекдоты стало для меня привычным делом. <…> Подавляющее большинство эпиграмм, анекдотов, шуток из моих тетрадей – сидят точно, прочно на своем месте. Записаны по следам событий. Но есть такие, которые я вспомнила случайно через много лет после их рождения (жаль было не вставить, предать забвению); есть и такие, которые вспоминали, пересказывали мне по моей просьбе задним числом другие люди, наделенные завидной памятью (некоторые даже щедро отдавали свои записи, небольшие по размеру, считая, что большее должно присоединять и поглощать меньшее). <…> Нашлась и у меня малая толика записей, которые были не в тетрадях, а на клочках бумаги, находились в конвертах, папках (то датированные годом и даже месяцем, то вовсе без даты). Вот почему возможны иногда не столь непоколебимо правильные датировки, за что заранее приношу извинения. Надеюсь, что таких случаев немного181.

На деле же картина выглядит немного по-другому. Записи анекдотов в дневниках Н.В. Соколовой относительно немногочисленны – нам удалось обнаружить лишь 90 сюжетов. Анонсируемый автором раздел «Смешное» нам удалось встретить лишь один раз в послевоенных тетрадях – записи анекдотов преимущественно производились непосредственно в тексте дневниковых статей, они немногочисленны и очевидно случайны. Первые из них датируются 1928 годом – а не 1926-м, как следовало ожидать после знакомства с «приведенным в порядок» полным собранием. При этом действительно есть специально отведенная под записи «смешного» тетрадь «Bon mots» [СН 1924—1937] (которую мы относим к категории «записи фольклористов»), где мы нашли записи еще 103 текстов анекдотов. Тетрадь эта имеет авторскую датировку 1924—1937 годами и внутреннюю нумерацию текстов от 1 до 516. Совершенно очевидно, что тетрадь эта велась на протяжении долгого времени – помимо значительно меньшей, нежели у дневников, сохранности об этом говорят разные чернила, которыми записывались тексты, и серьезное изменение почерка, которое мы можем наблюдать в промежутке с первой по последнюю запись; однако нижняя граница авторской датировки (1924 год) может вызывать сомнение – почерк скорее похож на почерк из дневниковых записей подросткового периода конца 1920 – начала 1930-х годов. Частично записи анекдотов из дневников дублируются записями из тетради «Bon mots» (или наоборот), но это не механическое дублирование, а новая запись старого сюжета – возможно, забытого.

Почти все тексты анекдотов в дневниках и тетради «Bon mots» были выделены зеленым фломастером – судя по всему, при работе над собранием анекдотов Н.В. Соколова просматривала свои записи насквозь и набирала их на печатной машинке. От ее взгляда ускользнул лишь один небольшой – в две строки – текст, все прочие были перенесены в собрание. При этом, несмотря на заверения в предисловии, в некоторых случаях дневниковые датировки Соколовой пересматривались – возможно, в угоду составительским амбициям (перенести текст анекдота из объемной главы в менее насыщенную материалами для создания видимости равномерного собрания), или, что на наш взгляд более вероятно, составитель корректировала датировки в соответствии с собственными воспоминаниями, сложившейся у нее картиной развития анекдотической традиции, не нашедшей отражения в дневниках. Авторские изменения даты почти во всех обнаруженных нами примерах не превышают двух лет – исключение составляет только текст 301А, который был записан в дневниковой тетради начала 1950-х годов, но в собрании отнесен по каким-то причинам к разделу за 1929 год. При всем этом мы считаем авторскую датировку Н.В. Соколовой анекдотических сюжетов довольно достоверной. Те сюжеты, которые нам удалось перепроверить по прочим источникам, в подавляющем большинстве случаев датированы Соколовой вполне верно. Не совсем понятно, все ли тексты из собрания Соколовой, записи которых нам не удалось найти в ее дневниках, были записаны ею по памяти; вполне вероятно, что какие-то материалы, могущие лечь в основу ее сборника, не были нами рассмотрены – эти бумаги могли не сохраниться или не попасть в фонды РГАЛИ. К тому же мы работали с бумагами еще не описанными, и не исключена вероятность новых находок в не рассмотренных нами частях фонда. Обнаруженные нами искажения датировок не превышают одного-двух годов, что является приемлемым допущением, поэтому, за исключением явных анахронизмов, мы принимаем датировки Соколовой как достоверные в высокой степени.

Серьезнейший отпечаток на записи анекдотов, естественно, наложила и личность собирателя. Н.В. Соколова, в свое время очень просоветски настроенная женщина, до шестидесятых годов, по собственному признанию, убежденная сталинистка, в предисловии к подготовленному сборнику так охарактеризовала расхождение своих идеологических убеждений и довольно сомнительного с точки зрения главенствующей идеологии хобби: «Да, мое сознание долгие годы отставало от уровня самых острых и смелых анекдотов, срывающих все и всяческие покровы. Анекдот учил школьницу, студентку, начинающего литературного критика; однако, скажем прямо, молодая женщина была глуховата» [СН 2000—2002: без н.с.]. Н.В. Соколова декларировала принцип беспристрастного собирания: «С одним анекдотом я сегодня солидарна, другой вызывает во мне раздражение, несогласие. Но имею ли я право его вычеркнуть? Уже навычеркивали достаточно <…> Нет, вычеркивать не хочется» [СН 2000—2002: без н.с.]. Действительно, из доступных нам дневниковых записей ничего не было «вычеркнуто», однако даже эти немногочисленные материалы дают нам некоторые основания для констатации возможной идеологической ангажированности собирателя. К примеру – в июле 1928 года в дневнике Соколовой был записан такой анекдот:

«Ох, эти мне большевики. Они у меня вот где сидят. Этот Рыков. Взяла бы железную палку, раскалила ее и всунула бы холодным концом ему в жопу». – «Почему же холодным, Ада?» – «Чтобы он вытащить не мог.» – ДН: 04.07.1928 [СН 1925—1985(3): 3].

Через шесть лет в тетради «Bon mots» появляется следущая запись этого анекдотического сюжета:

«Ох, чтоб этому Самойловичу пропасть. Был бы я Сталин, я бы приказал взять железную палку, раскалил бы один конец и воткнул бы ему в жопу другим концом». – «???» – «Чтоб он вытащить не смог». – ЗФ: 1934 [СН 1924—1937: № 457].

В итоговое собрание сюжет попадает в совершенно ином виде (800A). Безусловно, данный сюжет в поздней советской анекдотической традиции имеет привязку к Сталину и к Гитлеру, но все же перед нами пример собирательской непоследовательности: в итоговую версию собрания, ориентированную на публикацию, автор включает не зафиксированный в его записях 1920—1930 годов текст, а наиболее идеологизированную версию анекдота, возможно не имевшую хождения в указанный период.

Если примеры, могущие указывать на идеологическую ангажированность собирателя, весьма немногочисленны, то случаи редактуры, обусловленной другими причинами, исчисляются десятками. Н.В. Соколова так объясняет возможные искажения и анахронизмы:

Отдельные ошибки, огрехи могли возникать и при позднейшей стилистической редактуре текста. Так, в каком-то анекдоте двадцатых годов было написано «мастерская по ремонту примусов», я ничтоже сумняшеся добавила «и керогазов», опираясь на смутные воспоминания, и в таком виде напечатала анекдот в «Огоньке». Читатель в письме разъяснил мне, что керогазы появились только после войны. Память ненадежна, обманчива, все помнить немыслимо, есть вещи (особенно бытовые), которые сегодня проверить крайне затруднительно или попросту невозможно.

В тех случаях, когда мы имели возможность сравнить исходную запись и текст из окончательной редактуры, можно увидеть очень серьезную стилистическую редактуру, в ряде случаев лежащую на грани с изменением сюжета. Различия первой записи и поздней версии текста у непрофессионального собирателя фольклора могут объяснятся не только необходимостью «раскрытия» анекдота, но и невозможностью дистанцироваться от традиции. Записывание анекдота зачастую превращается в его письменное рассказывание – текст в таких случаях может обрастать мелкими авторскими добавлениями, направленными на «улучшение». Это нормально и остается в рамках допустимой для устного текста вариативности. Однако, что касается собрания Соколовой, мы можем констатировать наличие совершенно очевидной творческой инициативы собирателя. Психологический климат семьи Н.В. Соколовой, круг ее общения способствовали увлечению всеми формами существования сатиры и юмора: «В нашем доме чувство юмора ценилось очень высоко, лишенных юмора жалели, как тяжелобольных» [СН 2000—2002: без н.с.]. Отсюда внимание к экспромтам, каламбурам и удачным языковым находкам, возникшим в семье или в ближнем круге общения. Собиратель не делает различия между популярным анекдотом и, к примеру, текстом семейного или внутрицехового творчества. Широкий жанровый охват собрания при отсутствии пояснительной информации к подавляющему большинству сюжетов значительно усложняет работу исследователя – одной из основных задач становится отделение текстов политического фольклора, имевших хождение в широких слоях носителей традиции, от авторских текстов, мимикрирующих под анекдот. Рассмотрим это на примере – в собрании Соколовой, в главе, посвященной 1930 году, мы видим такой текст:

В школе изучают Пушкина. Школьник: «А с кем это Пушкин спорит? “Стояли мы на берегу, не вы”». – «Пушкин спорит с царизмом». – СБ: *1930 [СН 2000—2002: без н.с.].

При отсутствии каких-либо пояснений этот текст очевидно воспринимается как анекдот, высмеивающий идеологизацию школьного образования. Удачно переосмысленная цитата из стихотворения Пушкина записана в тетради «Bon mots» под номером 11 [СН 1924—1937: № 11] и спустя несколько десятков лет отчеркнута Соколовой зеленым фломастером – это косвенным образом подтверждает то, что скорее всего именно эта запись была позже «развернута» в текст анекдота. При этом в нашем распоряжении есть мемуарная зарисовка времен поездки Н.В. Соколовой в Одессу в середине 1920-х годов:

Взрослые поспорили о том, какой пароход прошел час назад мимо пляжа. Шел он далеко, на самом горизонте, название не прочитаешь. Мы с отцом были на пляже, а дядя Марк – наверху на даче, довольно далеко, но все равно он стоит на своем. Каждый одессит уверен, что может узнать любое судно по кончикам труб и даже, кажется, по дыму из труб. Отец, заканчивая спор, решительно выкладывает дяде Марку последний решающий аргумент: «Ведь сказано у товарища Пушкина: стояли МЫ на берегу, НЕ ВЫ!». – СБ: 1926 [СН 2000—2002: без н.с.].

Мы видим, что собиратель не различает тексты разных жанров или не видит необходимости пояснять эти различия возможным читателям. Так, в 1991 году в журнале «Огонек» Соколова опубликовала «анекдот»:

Рабфаковка ищет в алфавитном указателе к учебнику Каутского. «На “Сэ” нету». – «Почему на “Сэ”?» – «А как же? Социал-кровавая-собака-Каутский» [СН 1991: 29—30].

Запись этого текста в ее неопубликованном сборнике выглядит немного по-другому:

Отец сочиняет анекдот. «Рабфаковка ищет в алфавитном указателе к учебнику Карла Каутского. «На “Сэ” нету». – «Почему на “Сэ”?» – «А как же. Социал-кровая-собака-Каутский». Вечером отец рассказывает анекдот уже иначе, короче. «Молодая библиотекарша искала Каутского на “Р”. Думала, что у него двойная фамилия – Ренегат-Каутский. Как Конан-Дойл». – СБ: *1926 [СН 2000—2002: без н.с.].

Совершенно понятно, что этот текст нельзя считать аутентичным текстом советского фольклора и использовать иначе как пример фальсификации – осознанной или неосознанной.

Еще один характерный пример искажения текста. В левом столбце приведенной ниже таблицы – запись начала тридцатых годов из тетради «Bon mots», в правой – этот же текст из последней редакции сборника:

Принципиальна не замена одного из героев – для подобного рода текстов это совершенно нормально; ремарка из ранней записи «до сих пор – факт», позже опущенная собирателем, сразу дает нам основания для целого ряда вопросов к тексту. Что это – авторское переосмысление анекдота, дошедшего до нас только в одной записи, импровизация над реальной театральной историей, – на данном материале мы не можем ничего утверждать с достаточной долей ответственности.

Последние редакции собрания Н.В. Соколовой складывались уже в современной России, после выхода в свет всех крупных сборников советских анекдотов. Совершенно очевидно, что Н.В. использовала в качестве источника минимум одно издание – собрание Д. Штурман и С. Тиктина. В собрании Соколовой нет прямых цитат из собраний предшественников – всякий раз она целиком переписывала текст, но близость ее коллекции и [ШТ 1986] очевидна – подавляющее большинство сюжетов, опубликованных в израильской коллекции, имеют аналог в собрании Соколовой. В значительной части случаев сюжеты, сильно варьирующиеся в записях из прочих источников, в этих двух сборниках относительно близки, но запись Соловой почти всегда больше, с некоторым количеством довольно бессмысленных для сюжета подробностей и, возможно, с несколькими вариантами концовки, часто очень ходульными. Примеров этому много, в качестве характерного можно привести сюжет № 5659. Мы нашли две его фиксации – первую из собрания [ШТ 1987: 510] мы целиком привели в Указателе; вторую, представленную в Указателе только шифром, отсылающим к собранию Соколовой, позволим себе процитировать ниже:

На морозе стояла длинная очередь. Прошел слух, что будут давать икру. (А икра всегда нужна; идет в качестве подарка врачу, чиновнику, оказавшему тебе услугу, и т.д.; так принято, такой сложился обычай.) Стоят час. Выходит заведующий. «Евреям давать не будем». Евреи бурно реагируют, кричат, что Эйнштейн был еврей, Гейне был еврей, считают Героев Советского Союза еврейского происхождения. Заведующий: «Как хотите. Тогда вообще никто не получит». Евреев выводят из очереди. Стоят еще час. «Беспартийным давать не будем». Беспартийные кричат, что даже Сталин высоко ставил преданных беспартийных, что дело не в партбилете, а в честном служении Родине… Кончается тем же. Еще час прошел. «Здесь все партийные? Ну так вот: икры нет и не будет». Расходятся возмущенные. «Подумать только… эти жиды пархатые уже два часа в тепле. Вот кто умеет устраиваться». (ВАРИАНТ: «…икры нет и не будет. Заместитель спрашивает заведующего: “Зачем ты так сделал? Отпускал людей постепенно?” – “Я, как еврей (наполовину) и беспартийный (на все сто), симпатизирую евреям и беспартийным. Решил сделать для них лучше”». ВАРИАНТ: …Кончается тем же. Еще час прошел. «Здесь одни коммунисты? Вам могу сказать все. Так вот: икры нет и не будет. Расходитесь без шума небольшими группками. И смотрите, никаких обывательских сплетен о том, что у нас в стране якобы не хватает икры!») – СБ: *1967 [СН 2000—2002: без н.с.]

Соколова часто превращает запись анекдота в небольшое художественное произведение, в котором она старается прояснить, исходя из своего понимания сюжета, мотивации персонажей и дать исторический комментарий. Пуант анекдота Н.В. часто увеличивает до нескольких предложений или же продолжает действие анекдота уже после того, как было озвучено смеховое ядро сюжета. Такого рода записи мы старались включать в Указатель только в виде шифра.

Серьезную проблему представляет также наличие в собрании Соколовой множества сюжетов, безусловно имеющих фольклорную природу, но, вероятно, не являющихся частью советской устной традиции. Н.В., видимо, использовала переводные издания зарубежных анекдотов, такие как «Антология мирового анекдота», и адаптировала к советским реалиями классические сюжеты про, например, англичан, французских проституток и пр. Подобного рода сюжеты мы включали в Указатель в статусе сомнительных и с примечанием, содержащим ссылку на запись более традиционной версии сюжета.

С одной стороны, перед нами источник с очень значительным количеством записей советских анекдотов и довольно хорошей авторской датировкой сюжетов. С другой, источник, наполненный никак не помеченными авторскими текстами, чрезвычайно похожими на анекдот по форме, и текстами, имевшими хождение в очень узких интеллигентских кругах – анекдотами в понимании XVIII века. Не вполне понятно, к какому жанру относить десятки текстов о РАППе и сотни текстов о советских писателях, по форме очень похожие на анекдот, но имеющие шансы на популярность только в очень узких интеллигентских кругах, в которых вращалась Н.В. Соколова, знакомых с литературной «кухней» советского времени. Даже если подобного рода тексты не являются записью продукта творческой инициативы собирателя или близких к нему людей, все равно круг распространения подобного рода «анекдотов» был крайне невелик. Такой же вопрос правомерен и по отношению к десяткам зафиксированных Н.В. Соколовой каламбурных шуток на политические темы. Каламбур как основа анекдотического сюжета крайне нехарактерен для городской – и тем более крестьянской – традиции ХХ века. Любовь к каламбурной шутке является совершенно очевидной составляющей персонального чувства юмора Н.В. Соколовой – профессиональный писатель, она хорошо чувствовала язык.

В связи с неоднозначностью источника и необходимостью проверки каждого конкретного текста в Указатель были внесены лишь 2253 текста из собрания Соколовой. Половина текстов из рассматриваемого источника не была включена даже в статусе «сомнительных» сюжетов, возможно не имеющих устного хождения, – слишком очевидна в большинстве случаев авторская инициатива Н.В. Соколовой.

Структура сюжетного фонда и эдиционные принципы Указателя

В данный Указатель вошли записи анекдотов, имевших хождение на территории СССР с 1917 по 1991 годы. При работе с источниками мы исходили из определения термина «анекдот«, уже приводившегося выше: «анекдот – жанр преимущественно городского фольклора, представляющий собой небольшой пуантированный рассказ». При этом в Указатель попали и тексты, не соответствующие данному определению, но причисляемые к анекдотическому жанру самой традицией – популярные остроты и анекдотические дезаббревиации, записи которых встречаются в наших источниках среди прочих текстов анекдотов.