Мальчик в полосатой пижаме Бойн Джон
Внезапно и по совершенно необъяснимой причине Бруно испытал неодолимое желание заплакать. С чего бы это, удивился Бруно, и быстро заморгал, чтобы Мария ничего не заметила. Но когда он опять поймал ее взгляд, то подумал, что, наверное, сегодня что-то странное носится в воздухе — глаза Марии тоже были полны слез. Окончательно смутившись, Бруно повернулся к горничной спиной и поплелся к выходу.
— Ты куда? — окликнула его Мария.
— На улицу, — буркнул Бруно. — Куда хочу, туда и иду.
Он еле ноги волочил, но стоило ему выйти из комнаты, как скорости прибавилось. По лестнице он уже бежал во всю прыть, чувствуя, что если немедленно не выберется из дома, то упадет в обморок. Спустя считанные секунды он был уже на улице и принялся нарезать круги во дворе. Он не мог устоять на месте, он должен был двигаться — энергично, не переставая, ему надо было измотать себя. Взгляд Бруно упал на ворота, за которыми начиналась дорога, которая вела на станцию, откуда уходили поезда домой, но мысль о том, чтобы ступить на эту дорогу, сбежать и скитаться потом одному по белу свету, удручала еще сильнее, чем перспектива остаться здесь.
Глава седьмая
Как мама приписала себе чужие заслуги
Шли дни, недели, о возвращении в Берлин никто и не заикался, а о том, чтобы в гости приехал Карл, или Даниэль, или Мартин, Бруно даже не мечтал, поэтому он решил, что надо бы как-то себя развлечь, иначе он медленно, но верно сойдет с ума.
Бруно знал одного человека, которого он считал сумасшедшим, звали его герр Роллер. Он был примерно одного возраста с папой и жил на одной с ними улице в Берлине, в доме за углом. Герра Роллера часто видели шагающим по улице из одного конца в другой, туда и обратно; так он мог вышагивать часами и днем, и ночью, при этом отчаянно споря с самим собой. Иногда, чрезмерно разгоряченный спором, он даже пытался ударить свою тень, которую отбрасывал на каменную стену. Бывало, герр Роллер впадал в такой раж, что колотил кулаками по кирпичной кладке, разбивая руки в кровь, после чего падал на колени и принимался громко рыдать, причитая и отвешивая себе пощечины. Пару раз до Бруно доносились те самые слова, которые ему строго-настрого запрещалось произносить, и, заслышав эти слова, Бруно переставал хихикать.
— Не надо смеяться над бедным герром Роллером, — сказала мама однажды, когда Бруно взахлеб расписывал последнюю выходку сумасшедшего. — Ему очень не повезло в жизни.
— У него не все дома. — Бруно покрутил пальцем у виска и присвистнул, жестами подкрепляя свою убежденность в чокнутости герра Роллера. — Вчера он подошел к бродячей кошке и пригласил ее на чай.
— А что ответила кошка? — спросила Гретель, намазывавшая себе бутерброд за кухонным столом.
— Ничего, — сказал Бруно. — Она же кошка.
— И все же не надо над ним смеяться, — серьезным тоном повторила мама. — Франца я знаю с детства, он был очень милым молодым человеком. Добрый, внимательный, а танцевал не хуже Фреда Астера. Но в Великую войну его тяжело ранили — в голову, вот почему он себя так ведет. И ничего смешного в этом нет. Вы и понятия не имеете, что пришлось пережить тогдашним молодым парням, как они страдали.
Бруно в ту пору было всего шесть лет, и он смутно представлял, о какой войне идет речь.
— Война была много лет назад, — пояснила мать в ответ на его вопрос. — Тебя тогда и на свете не было. Франц был одним из тех, кто воевал в окопах. Твой папа в то время был с ним хорошо знаком. Кажется, они служили вместе.
— А с папой ничего не случилось? — забеспокоился Бруно.
— Сейчас мы не о нем говорим, — отмахнулась мама. — И вообще, война — неподходящая тема для беседы. Правда, боюсь, очень скоро другой темы у нас и не будет.
С тех пор прошло три года. Бруно не часто вспоминал герра Роллера, но сейчас он был твердо уверен, что если не сделать что-нибудь стоящее, не занять чем-нибудь свои мысли, то он сам не заметит, как начнет шататься по улицам, затевая драки со своей тенью и приглашая бродячих кошек на вечеринки.
С целью как-то развлечься Бруно провел весь субботний день, сооружая для себя новый аттракцион. Чуть поодаль от дома, с той стороны, куда выходило окно Гретель, стоял огромный дуб с очень толстым стволом (Бруно из своего окна дуба не мог видеть). Высоченное дерево с мощными ветвями, достаточно крепкими, чтобы выдержать маленького мальчика. Дуб выглядел таким старым, что Бруно решил, что его посадили в далекие Средние века, историю которых он недавно начал изучать в школе и находил очень увлекательной; особенно когда рассказывали о рыцарях, искавших приключений в заморских землях, — им всегда удавалось найти что-нибудь интересное, куда бы они ни отправились.
Бруно требовались всего две вещи, чтобы соорудить этот аттракцион, — веревка и шина. Найти веревку оказалось довольно легко — ее было полно в подвале дома. Бруно недолго раздумывал, прежде чем подвергнуть себя опасности, а именно взять острый нож и отрезать столько веревки, сколько ему было необходимо. Добычу он отнес к дубу и припрятал в траве. С шиной дело обстояло сложнее.
В ту субботу ни мамы, ни папы дома не было. Мама с утра пораньше укатила в соседний город на целый день, чтобы сменить обстановку. А папу видели удалявшимся в сторону длинных домов и тех людей, за которыми Бруно наблюдал из окна. Но, как обычно, у дома стояло много военных грузовиков и вездеходов, и хотя снять покрышку с машины было невозможно, всегда оставался шанс обнаружить где-нибудь запаску.
На улице Бруно увидел, как Гретель болтает с лейтенантом Котлером, и решил, впрочем без всякого энтузиазма, обратиться к нему за советом. Лейтенант Котлер был тем самым молодым офицером, которого Бруно встретил в свой первый день в Аж-Выси, — тогда он неожиданно возник на втором этаже их дома, внимательно посмотрел на Бруно, после чего отправился своей дорогой. С тех пор Бруно не раз с ним сталкивался — лейтенант сновал по дому, будто был тут хозяином, а уж в папин кабинет входил в любое время суток, — но разговаривали они редко. Бруно не совсем понимал почему, но лейтенант Котлер ему не нравился. От него веяло каким-то холодом, и Бруно в его присутствии всегда хотелось надеть свитер. Тем не менее обратиться больше было не к кому, и Бруно, потоптавшись немного, направился к лейтенанту. Главное, собраться с духом, чтобы поздороваться, а дальше уже само пойдет.
Лейтенант обычно одевался с иголочки и выглядел просто умопомрачительно; казалось, форму, в которой он разгуливал, непрерывно подглаживали прямо на нем. Его черные сапоги были начищены до блеска, а желтые волосы, разделенные на пробор сбоку, лежали не шелохнувшись, смазанные каким-то средством, на котором оставались следы от расчески, и от этого голова Котлера напоминала только что сжатое поле. Вдобавок лейтенант выливал на себя столько одеколона, что его можно было учуять издалека. Бруно избегал стоять рядом с Котлером с подветренной стороны, опасаясь грохнуться в обморок.
Но в тот день лейтенант выглядел не таким ухоженным, ведь была суббота, и солнце светило вовсю. На нем были брюки и белая майка, а волосы, словно в изнеможении, падали на лоб. Руки лейтенанта неожиданно оказались загорелыми, а мускулатура у него была такой, какой и Бруно позавидовал бы. И выглядел он намного моложе. Бруно даже удивился — лейтенант походил на старшеклассников из его школы, тех самых, от которых лучше держаться подальше. Котлер увлеченно беседовал с Гретель, и, сдается, все, что он говорил, было невероятно смешно, потому что Гретель громко смеялась, накручивая прядь волос на палец.
— Доброе утро, — поздоровался Бруно, приблизившись к ним.
Сестра с раздражением посмотрела на него:
— Что тебе надо?
— Мне ничего не надо, — мгновенно рассвирепел Бруно. — Я просто подошел поздороваться.
— Уж простите моего младшего братика, Курт, — сказала Гретель лейтенанту Котлеру. — Видите ли, ему всего девять лет.
— Здорово, большой человек. — Котлер протянул руку и — к ужасу Бруно — взъерошил ему волосы. За этот жест Бруно с удовольствием повалил бы лейтенанта на землю и попрыгал у него на голове. — И что заставило тебя подняться в такую рань субботним утром?
— Сейчас уже не рано, — ответил Бруно. — Почти десять часов.
Лейтенант Котлер ухмыльнулся.
— Когда я был в твоем возрасте, моя мать не могла меня добудиться по выходным, я вставал только к обеду. Она говорила, что я просплю всю свою жизнь и никогда не вырасту и не стану сильным.
— Что ж, кажется, она ошиблась, — сладким голоском вставила Гретель.
Бруно глянул на нее с отвращением. И зачем она говорит таким голосом, словно безмозглая дура? Больше всего Бруно хотелось развернуться и уйти и не впутываться в их разговор, но делать нечего: его насущные интересы требовали, чтобы он попросил лейтенанта Котлера о немыслимом — о дружеской услуге.
— Скажите, можно вас кое о чем попросить?
— Попросить-то всегда можно, — ответил Котлер, и Гретель опять расхохоталась, хотя ничего такого уж смешного он не сказал.
— Я хотел узнать, нет ли тут где-нибудь запасной покрышки, — продолжал Бруно. — От вездехода, например. Или от грузовика. Какой-нибудь ненужной.
— Единственная запаска, которую я здесь видел, принадлежит сержанту Хоффшнайдеру, и он носит ее на поясе. — Губы лейтенанта изобразили нечто вроде улыбки.
Бруно его слова показались полной бессмыслицей, зато Гретель окончательно развеселилась, она чуть не приплясывала на месте.
— Значит, она ему нужна? — спросил Бруно.
— Сержанту Хоффшнайдеру? Да, боюсь, нужна. Он крепко привязан к своей запаске.
— Перестань, Курт, — Гретель утирала слезы, — он не понимает твоих шуток. Ему только девять.
— А может, ты все-таки заткнешься? — крикнул Бруно, в бешенстве глядя на сестру. Мало того, что ему пришлось обратиться к лейтенанту с просьбой об услуге, так еще и родная сестра беспрерывно его дразнит. — Тебе самой только двенадцать, — добавил он. — Так что кончай притворяться старше, чем ты есть на самом деле.
— Мне почти тринадцать, Курт, — затараторила Гретель. Она больше не смеялась, лицо ее исказил ужас. — Через пару недель мне исполнится тринадцать. И мы с тобой почти сравняемся, ведь ты тоже пока считаешься подростком, тебе же еще нет двадцати.
Котлер улыбнулся, кивнул, но промолчал. Бруно внимательно разглядывал его. Если бы перед ним стоял какой-нибудь другой взрослый, мальчик закатил бы глаза: мол, мы-то с тобой понимаем, что все девчонки — дуры, а сестры — и вовсе полный караул. Но перед ним стоял не какой-нибудь другой взрослый. Перед ним был лейтенант Котлер.
— Ладно, — сказал Бруно, не обращая внимания на Гретель, сверлившую его злобным взглядом, — а кроме сержанта Хоффшнайдера, можно здесь найти у кого-нибудь запаску?
— Разумеется. — Котлер вдруг прекратил улыбаться. Казалось, он заскучал. — Но зачем она тебе?
— Я подумываю сделать качели. Ну, знаете, покрышка и веревка на ветке дерева.
— Вот оно что. — Лейтенант Котлер задумчиво кивнул, словно пытаясь вспомнить, что такое качели, хотя, как только что сказала Гретель, ему не было еще и двадцати. — Да, в детстве я и сам строил качели.
Бруно изумился: неужто у него с лейтенантом Котлером нашлось что-то общее? Но самое невероятное: неужто у лейтенанта когда-либо водились друзья?
— Ну так что? — спросил он. — Можно здесь найти запаску?
Котлер молчал с таким видом, будто размышлял, ответить честно и прямо или попытаться поддеть мальчишку, как у него было заведено. Затем он увидел Павла — старика, приходившего каждый день чистить овощи, а вечером, надев белую куртку официанта, прислуживать за ужином. Павел шел к дому, и лейтенант принял решение.
— Эй, ты! — крикнул он и добавил слово, Бруно совершенно незнакомое. — Иди сюда, ты… — Лейтенант опять произнес то же самое слово, и что-то в его резком звучании заставило Бруно отвернуться. Ему вдруг стало стыдно находиться в одной компании с Котлером.
Павел подошел, и Котлер заговорил с ним очень грубо, хотя по возрасту годился ему во внуки.
— За домом есть склад, отведи туда этого молодого человека. Там вдоль боковой стены сложены старые покрышки. Он выберет одну, а ты отнесешь ее, куда он скажет. Понял?
Павел стоял, держа шапочку в руках и опустив голову. Когда он утвердительно кивнул, голова его опустилась еще ниже.
— Слушаюсь, — произнес он едва слышно. Не сказал, но прошелестел.
— А потом, когда вернешься на кухню, не забудь вымыть руки, прежде чем прикасаться к продуктам, ты, грязный… — Лейтенант Котлер в третий раз произнес то слово и коротко сплюнул.
Бруно искоса глянул на Гретель. До сих пор она с обожанием пялилась на волосы Котлера, на которых резвились солнечные зайчики, но теперь, как и ее брат, немного смутилась. Никто из них раньше не разговаривал с Павлом, но за столом он прислуживал очень ловко, а такие умельцы, по словам папы, на дороге не валяются.
— Марш, — приказал Котлер, и Павел, развернувшись, потопал к складу.
Бруно, последовавший за ним, то и дело оглядывался на Гретель и молодого военного. Его так и подмывало вернуться, схватить сестру за руку и оттащить от Котлера подальше, несмотря на то что Гретель — задавала, эгоистка и постоянно подличает. Но в конце концов, ничего другого от нее и нельзя было ожидать, ведь сестры другими не бывают. Бруно страшно не хотелось оставлять ее наедине с таким человеком, как лейтенант Котлер. Тут как ни выбирай выражения, а иначе не скажешь: противный тип.
Катастрофа случилась двумя часами позже. После того как Бруно высмотрел подходящую шину, а Павел приволок ее к большому дубу под окном Гретель, Бруно принялся лазить вверх-вниз, вверх-вниз по стволу, крепя веревки, проверяя узлы на прочность и привязывая саму покрышку. Бруно уже строил однажды качели, и строительство завершилось полным успехом, но тогда у него в помощниках были Карл, Даниэль и Мартин. На этот раз он делал все сам, и это оказалось куда труднее. Тем не менее он справился и уже через час с небольшим, предвкушая веселье, забрался на покрышку и начал раскачиваться — так беззаботно, будто все в его жизни было в лучшем виде. Правда, это были самые неудобные качели, на которых он когда-либо катался, но Бруно предпочел закрыть глаза на этот факт.
Улегшись на шину, он отталкивался ногами от земли, а потом, когда качели взмывали ввысь, едва не врезаясь в ствол, отталкивался ногами от дерева — и качели поднимались еще выше. Все шло замечательно. Бруно крепко держался за шину, но, когда он в очередной раз отталкивался от ствола, его хватка на секунду ослабла и, сам не зная как, он перевернулся и полетел вниз. Сгруппироваться он не успел, потому что зацепился ногой за покрышку, и с грохотом рухнул лицом на землю.
На мгновение у него потемнело в глазах, а когда он снова стал видеть и принял сидячее положение, летающая покрышка ударила его по голове. Бруно взвыл и откатился подальше. Встав, он почувствовал, что рука и нога с того бока, на который он упал, сильно болят, но не так сильно, как при переломе. Он осмотрел руку, она была покрыта ссадинами, а на локте красовалась глубокая царапина. Хуже обстояло дело с левой ногой. Бруно поглядел на свое голое колено — и колено начало кровоточить, будто только и дожидалось, когда на нем сосредоточат внимание.
«О господи», — вслух произнес Бруно, уставясь на кровавую рану и не зная, что же ему теперь делать. В затруднении он пребывал недолго. Самодельные качели находились на той же стороне дома, куда выходила кухня, и Павел, чистивший картошку у окна, стал свидетелем катастрофы. Когда Бруно снова поднял голову, он увидел, как к нему бежит Павел, и только тогда он позволил слабости, окутавшей его, взять над ним верх. Бруно откинулся назад, но не лег на землю, а оперся на локти; Павел подхватил его на руки.
— Не знаю, как это случилось, — пожаловался Бруно. — Качели казались вполне надежными.
— Ты слишком высоко взлетал, — отозвался Павел спокойным тоном, и Бруно сразу почувствовал себя в безопасности. — Я наблюдал за тобой и думал, что это может закончиться падением.
— Так оно и вышло, — печально констатировал Бруно.
— Да, так вышло.
Павел нес его на руках через лужайку к дому. На кухне он усадил его на деревянный стул.
— А где мама? — Бруно оглядывался в поисках человека, к которому он обращался в первую очередь, когда с ним случалось несчастье.
— Боюсь, твоя мама еще не вернулась. — Встав на колени, Павел осматривал его колено. — Я здесь один.
— Что же теперь будет? — невольно запаниковал Бруно, а от паники и до слез недалеко. — Я истеку кровью и умру.
Павел добродушно рассмеялся:
— Ты не умрешь от потери крови. — Пододвинув табуретку, он положил на нее ногу Бруно. — Не шевелись пока. Я сейчас возьму аптечку.
Бруно смотрел, как он подходит к буфету, вынимает аптечку болотного цвета и наливает воду в мисочку. Воду Павел сначала попробовал пальцем, проверяя, не слишком ли она холодная.
— Меня отправят в больницу? — волновался Бруно.
— Нет, нет. — Павел опять опустился на колени перед Бруно, окунул сухую тряпицу в мисочку и нежно провел ею по ноге Бруно. Тот вздрогнул от боли, хотя процедура была не такой уж болезненной. — Всего лишь небольшой порез. Даже зашивать не придется.
Пока Павел промывал рану, Бруно сидел, сдвинув брови и закусив губу. Затем Павел приложил к колену другую тряпицу, а когда снял ее, кровотечение прекратилось. Достав из аптечки бутылочку с зеленкой, Павел начал мазать ею рану. Кожу защипало.
— Уй-уй-уй-уй!
— Ну, ну, это не страшно. — Голос у Павла был добрый и ласковый. — Не думай о боли, и она сама пройдет.
Удивительно, но на Бруно рекомендация Павла подействовала отрезвляюще, и он пересилил желание уйкнуть еще разок. Закончив обрабатывать рану зеленкой, Павел вынул из аптечки бинт и перевязал колено.
— Ну вот, — сказал он. — Полегчало?
Бруно кивнул. Ему было немного стыдно за то, что он вел себя не так храбро, как хотелось бы.
— Спасибо, — поблагодарил он.
— Всегда рад помочь. Посиди здесь минут пять, прежде чем ступать на ногу, хорошо? Пусть рана успокоится. И к качелям сегодня больше не подходи.
Бруно опять кивнул. Его нога лежала на табуретке, а Павел в это время тщательно мыл руки над раковиной, он даже поскреб под ногтями проволочной мочалкой, затем он вытер руки и вернулся к картошке.
— Вы расскажете маме о том, что произошло? — спросил Бруно, пребывавший в сомнениях: назовут ли его героем, выжившим в ужасной катастрофе, или негодником, соорудившим адскую машину себе на погибель.
— Думаю, она сама все поймет. — Покончив с картошкой, Павел вывалил на стол морковь и сел напротив Бруно. Морковные очистки падали на старую газету.
— Да, наверное. Возможно, она захочет отвести меня к врачу.
— Вряд ли, — негромко сказал Павел.
— Наперед никогда не знаешь. — Бруно не желал, чтобы катастрофа была забыта слишком быстро. В конце концов, ничего более захватывающего в его жизни не произошло, с тех пор как он сюда приехал. — Рана может быть опаснее, чем кажется на первый взгляд.
— Она не опасна. — Павел слушал Бруно вполуха, словно морковь полностью завладела его вниманием.
— Откуда вы знаете? — Бруно начинал сердиться, несмотря на то что был обязан Павлу своим спасением: кто поднял его с земли, принес на кухню и унял кровь? — Вы же не врач.
Павел вдруг перестал чистить морковь и глянул через стол на Бруно. Голову он не поднял, только глаза. Похоже, он колебался, не зная, что же ответить на подобное обвинение. Вздохнув, он опять надолго задумался, а потом сказал:
— Я врач.
Бруно в изумлении уставился на него. Что-то тут не складывалось.
— Но вы прислуживаете за столом, — медленно произнес он. — И чистите овощи. Как вы можете быть врачом?
— Молодой человек, — сказал Павел (и Бруно оценил его деликатность: он назвал его «молодым человеком», а не «большим человеком», как лейтенант Котлер), — я действительно врач. Если кто-то по ночам смотрит на небо, это еще не значит, что мы имеем дело с астрономом.
Бруно не понял, к чему тут астрономия, но что-то в голосе Павла заставило мальчика впервые пристально взглянуть на своего собеседника. Павел был невысок ростом и очень худ, острые нос и скулы и тощие длинные пальцы. На вид он был старше папы, но моложе дедушки — значит, старик, подумал Бруно, и хотя он познакомился с Павлом только здесь, в Аж-Выси, Бруно мог бы поспорить, что раньше этот человек носил бороду.
А теперь почему-то сбрил.
— Но я не понимаю. — Бруно, как всегда, хотелось докопаться до сути. — Если вы врач, зачем вам прислуживать за столом? Почему вы не работаете где-нибудь в больнице?
Павел опять долго молчал, Бруно терпеливо ждал. Странно, но он чувствовал, что нельзя торопить старика, хотя бы из вежливости.
— У меня была врачебная практика до того, как приехал сюда, — наконец высказался Павел.
— Практика? — Бруно это слово было незнакомо. — И у вас плохо получалось?
— Очень хорошо, — улыбнулся старик. — Видишь ли, я всегда хотел быть врачом. С самого детства. Когда я был в твоем возрасте, ни о чем другом я уже не помышлял.
— А я хочу быть путешественником-исследователем, — поспешил сообщить Бруно.
— Что ж, удачи тебе.
— Спасибо.
— Ты уже совершил какое-нибудь открытие?
— В нашем доме в Берлине я провел много экспедиций. Но там у нас большой дом, больше, чем вы можете вообразить, поэтому там было что исследовать. Здесь не так.
— Здесь все не так, — согласился Павел.
— Когда вы приехали в Аж-Высь? — спросил Бруно.
Павел отложил морковку, нож и посмотрел куда-то в сторону.
— Мне кажется, я всегда был здесь, — прошептал он.
— Вы здесь родились?
— Нет, — Павел затряс головой, — нет.
— Но вы же сказали…
Он не успел закончить — снаружи раздался голос мамы. Стоило Павлу услыхать ее, как он проворно вскочил и вернулся к раковине, прихватив с собой морковь, нож и газету, полную очисток. К Бруно он повернулся спиной, сгорбился и рта больше не открывал.
— Господи, что с тобой? — воскликнула мама, появляясь в кухне. Наклонившись, она разглядывала повязку.
— Я построил качели и упал с них, — объяснил Бруно. — А потом они еще ударили меня по голове, и я чуть сознание не потерял, но Павел спас меня, принес сюда, промыл рану и наложил повязку. Очень щипало, но я не плакал. Я ведь ни разу не заплакал, правда, Павел?
Павел повернулся к ним вполоборота, но спины не разогнул.
— Рана промыта, — тихо сказал он, не отвечая на вопрос Бруно. — Беспокоиться не о чем.
— Ступай к себе, Бруно. — Мама явно чувствовала себя неловко.
— Но я…
— Не спорь со мной… Иди в свою комнату! — приказала она.
Бруно слез со стула и оперся на ногу, которую он отныне решил называть «моей деревяшкой»; нога немного побаливала. Пересекая прихожую, Бруно услышал, как мама поблагодарила старика, и обрадовался: ведь ясно же, что если бы Павел вовремя не подоспел, он, Бруно, истек бы кровью и умер.
Но затем он услыхал кое-что еще — фразу, которой мама закончила разговор с кухонным слугой, провозгласившим себя врачом.
— Если комендант спросит, скажем, что рану обработала я.
Бруно подумал, что это ужасно некрасиво с маминой стороны — приписывать себе чужие заслуги.
Глава восьмая
Почему бабушка хлопнула дверью
Из всех, кого Бруно оставил в Берлине, он больше всего скучал по бабушке и дедушке. Они жили вместе в маленькой квартире около овощных и фруктовых рядов, и незадолго до того, как Бруно переехал в Аж-Высь, дедушке стукнуло семьдесят три, — по мнению Бруно, он был самым старым человеком на свете. Однажды Бруно подсчитал: проживи он всю свою жизнь целиком снова и снова восемь раз, дедушка все равно был бы на год его старше.
Всю свою жизнь дедушка прожил хозяином ресторана в центре города, а шеф-поваром там работал отец Мартина, друга Бруно. Хотя дедушка лично больше не готовил и не обслуживал столики, в ресторане он просиживал целыми днями: днем за барной стойкой, болтая с посетителями, вечером — ужиная в уголке в шумной дружеской компании. Из ресторана он уходил только после закрытия.
А вот бабушка никогда не казалась Бруно старой; во всяком случае, по сравнению с бабушками других мальчиков. Когда Бруно узнал, сколько ей лет — шестьдесят два, — он был потрясен. Бабушка познакомилась с дедушкой после концерта, и каким-то образом он уговорил ее выйти за него замуж. Тогда она была совсем молодой девушкой с длинными рыжими волосами, удивительно похожими на волосы ее невестки, и зелеными глазами. У нее оттого такие волосы и глаза, утверждала бабушка, что в ее жилах течет толика ирландской крови. Бруно всегда знал, когда вечеринка в его доме достигала самого разгара. Знак подавала бабушка: она начинала кружить около пианино, пока кто-нибудь не садился за него и не просил ее спеть.
— Ну что вы! — неизменно восклицала она, прижимая руку к груди, словно у нее перехватило дыхание от столь неожиданного предложения. — Нет-нет, молодой человек, это невозможно. Боюсь, я свое уже отпела.
«Спойте! Спойте!» — кричали вразнобой гости, и после приличествующей паузы иногда затягивавшейся секунд на десять, самое большее на двадцать — она уступала и, обернувшись к молодому человеку, сидевшему за пианино, вежливой скороговоркой давала указания:
— La vie en rose, ми-бемоль минор. И старайтесь не запаздывать с переходами.
Бабушкино пение было главным событием на вечеринках в доме Бруно, и почему-то каждый раз оно совпадало с тем обстоятельством, что мама была вынуждена срочно уединиться на кухне с кем-нибудь из своих подруг. Папа всегда оставался послушать бабушку, и Бруно тоже, очень уж ему нравилось, как в самом конце бабушка поет во весь голос, а потом тонет в аплодисментах. К тому же от La vie en rose у него мурашки по коже бегали и волоски на загривке вставали дыбом.
Бабушке нравилось думать, что Бруно или Гретель продолжат семейную традицию и будут играть на сцене. На каждое Рождество, на каждый день рождения она придумывала небольшую пьеску для них троих, которую эта семейная труппа разыгрывала перед папой, мамой и дедушкой. Пьесы она писала сама и, как полагал Бруно, приберегала для себя лучшие реплики, но в общем он на нее не обижался. В пьесе всегда была песня — «Хотите, чтобы я спела?» — предварительно вопрошала бабушка, — а Бруно всегда показывал фокусы, Гретель же танцевала. Заканчивались спектакли тем, что Бруно читал длинное стихотворение одного из Великих Поэтов. Бывало, он с трудом понимал, про что там написано, но чем чаще он читал эти стихи, тем красивее и красивее они звучали.
Но самым лучшим в этих спектаклях были даже не стихи или фокусы, но костюмы, которые бабушка мастерила для Бруно и Гретель. Неважно, какую роль играл Бруно, неважно, насколько меньше слов у него было по сравнению с бабушкой и Гретель, — важно, что Бруно наряжали то принцем, то арабским шейхом, а однажды даже римским гладиатором. В пьесах бабушки всегда были короны, а если не короны, то копья, а если не копья, то хлысты или тюрбаны. Никто не знал, что бабушка выдумает на этот раз, но всю неделю накануне Рождества Бруно и Гретель каждый день ходили к ней домой репетировать.
Впрочем, последнее представление закончилось скандалом, о чем Бруно до сих пор вспоминал с сожалением, хотя он так и не понял, из-за чего, собственно, взрослые разругались.
За неделю до праздника весь дом охватило необычайное возбуждение. Оно было как-то связано с тем, что отныне Мария, повариха, дворецкий Ларс, а также военные, что приходили к ним как к себе домой, должны были обращаться к папе «господин комендант». И возбуждение это только нарастало. А началось все с того, что на обед пожаловал Фурор с красивой блондинкой, — дом замер на целый вечер, после чего и возникло это новшество, называть папу комендантом. Мама велела Бруно поздравить отца, что он и сделал, но, если быть честным с самим собой (к чему Бруно всегда стремился), он не совсем твердо знал, с чем, собственно, он его поздравляет.
В сочельник отец надел новую форму, вычищенную и отутюженную, ту, что он с тех пор и носит, и вся семья захлопала в ладоши, когда он впервые в ней появился. Форма была и впрямь сногсшибательной. На фоне других военных, что приходили к ним как к себе домой, папа заметно выделялся, а военные, похоже, зауважали его еще сильнее. Мама подошла к отцу, поцеловала его в щеку и погладила рукой китель: «До чего же тонкое сукно!» На Бруно самое большое впечатление произвели знаки отличия на форме, ему даже разрешили ненадолго надеть фуражку — при условии, что руки, которыми он к ней прикасается, чистые.
Дедушка исполнился гордостью, увидев своего сына в новой форме, и лишь бабушка, единственная из всех, нисколько не радовалась. Когда все отужинали, а Бруно с Гретель отыграли спектакль, бабушка с печальным видом уселась в кресло и посмотрела на отца так, будто ее сын — самое серьезное разочарование в ее жизни.
— Я вот думаю, Ральф, — сказала она, — где же я допустила ошибку? Неужто всему виной те спектакли, которые я заставляла тебя играть в детстве? И вот теперь ты предпочел вырядиться марионеткой, которую дергают за веревочки?
— Послушай, мама, — примирительным тоном начал отец, — давай поговорим об этом в другой раз.
— Расхаживаешь тут в своей форме, — продолжала бабушка, — словно она добавляет тебе достоинства и славы. И тебе безразлично, что она на самом деле означает. Что за ней кроется.
— Натали, мы уже это обсуждали, — вмешался дедушка, хотя всем было известно: если бабушка задумала что-то сказать, она обязательно выскажется, нравится это кому-нибудь или нет.
— Ты обсуждал, Матиас, — уточнила бабушка. — Ораторствовал, а я не могла даже слова вставить. Как обычно.
— Мама, у нас праздник, — вздохнул отец. — И не простой, а Рождество. Давай не будем его портить.
— Помню, когда началась Великая война, — горделиво произнес дедушка, глядя на огонь в камине и качая головой, — ты пришел домой и объявил нам, что вступил в армию, и тогда мне казалось, что это плохо для тебя кончится.
— Плохо и кончилось, Матиас, — вставила бабушка. — Достаточно взглянуть на нашего сына, чтобы в этом убедиться.
— А теперь посмотрите на него! — Дедушка словно не слыхал того, что сказала его жена. — Я горд и счастлив, что ему доверена столь высокая и ответственная должность. Не щадить сил ради своей страны, делать все, чтобы мы смогли вернуть себе самоуважение после стольких унижений и несправедливостей. Наши враги должны быть наказаны…
— Нет, вы только послушайте его! — воскликнула бабушка. — Не пойму, кто из вас двоих дурнее?
— Но, Натали, — попыталась мама утихомирить спорщиков, — разве вы не согласны, что Ральфу очень идет его новая форма? Он в ней просто красавец.
— Красавец? — переспросила бабушка, подавшись вперед и глядя на невестку так, словно та повредилась умом. — Красавец, говоришь? Глупенькая! Неужто для тебя это самое главное в жизни? Внешняя красота?
— А мне идет костюм распорядителя в цирке? — спросил Бруно.
В тот вечер он, одетый в красно-черную униформу с золотыми позументами, изображал именно распорядителя в цирке. Но стоило Бруно заговорить, как он тут же пожалел об этом, потому что взрослые, как по команде, воззрились на него с Гретель, словно только что заметили их присутствие.
— Дети, немедленно отправляйтесь наверх, — приказала мама. — Ступайте к себе.
— Но мы не хотим уходить, — запротестовала Гретель. — Можно мы здесь поиграем?
— Нет, дети, — не поддалась мама. — Ступайте к себе и закройте за собой дверь.
— Военным только этого и надо, — сказала бабушка, не обращая внимания на детей. — Красоваться в щегольской форме. Нарядиться, а потом творить весь этот ужас. Мне стыдно, Ральф, но виню я себя, а не тебя.
— Дети, наверх! — Мама ударила ладонью по ручке кресла, и теперь уж им ничего не оставалось, как подчиниться.
Они закрыли за собой дверь гостиной и поднялись на второй этаж, но по комнатам не разошлись. Вместо этого Бруно и Гретель уселись на верхней ступеньке лестницы и навострили уши: о чем там, внизу, говорят взрослые? Голоса мамы и папы звучали приглушенно, и брат с сестрой не поняли ни одного слова, дедушку вообще не было слышно, а бабушка, как ни странно, высказывалась очень сбивчиво. Наконец, спустя минут десять, дверь гостиной с треском распахнулась. Бруно с Гретель рванули в глубь лестничной площадки, а бабушка уже снимала с вешалки свое пальто.
— Стыдобище! — крикнула она. — До чего я дожила! Мой сын…
— Твой сын — патриот! — заорал папа. Видно, он так и не научился не перебивать старших.
— Патриот нашелся! — вопила бабушка. — Приглашаешь на обед бог знает кого. Меня тошнит от твоих замашек! А эта форма… Глядя на нее, мне хочется выколоть себе глаза! Господи, почему я не ослепла, прежде чем ты ее напялил!
С этими словами бабушка выбежала из дома, громко хлопнув дверью.
С того вечера Бруно почти с ней не виделся и даже не успел попрощаться перед отъездом в Аж-Высь, но он сильно скучал по бабушке и решил написать ей письмо.
В тот день, когда он упал с качелей, Бруно, взяв ручку и бумагу, поведал родному человеку, как он несчастен здесь и как ему хочется вернуться домой, в Берлин. Он рассказал бабушке о доме и саде, о скамейке с табличкой и о высокой ограде с деревянными телеграфными столбами и мотками колючей проволоки, о голой земле, на которой стояли длинные строения и печные трубы, и о солдатах за оградой, но подробнее всего он рассказал о людях, что там живут, об их полосатых пижамах и матерчатых шапочках, а под конец добавил, что он ужасно скучает по ней, и подписался: «Твой любящий внук Бруно».
Глава девятая
Бруно вспоминает, что когда-то он любил открывать новые земли
Ничего не менялось в Аж-Выси.
Бруно по-прежнему приходилось терпеть вздорные выходки Гретель, которая шпыняла его, когда бывала не в духе, и теперь это случалось даже чаще, чем в Берлине. Да что с нее взять, она же безнадежный случай.
И по-прежнему Бруно мечтал вернуться домой. Правда, воспоминания о берлинском доме начали потихоньку тускнеть, и хотя Бруно частенько подумывал, не написать ли опять бабушке и дедушке, но за письмо так и не сел.
Военные по-прежнему приходили к ним каждый день и о чем-то совещались в кабинете отца, куда вход был «воспрещен круглые сутки и заруби себе на носу». Лейтенант Котлер по-прежнему разгуливал в сверкающих черных сапогах и в придачу с таким видом, будто важнее него и человека на свете нет. Когда он не сопровождал отца, то либо прохлаждался во дворе, болтая с Гретель, которая при этом истерически смеялась, накручивая прядь волос на палец, либо шушукался о чем-то с мамой за закрытыми дверями.
Приходящая прислуга по-прежнему мыла, подметала, стряпала, убирала, подавала и помалкивала, если к ней не обращались. Мария все так же с утра до вечера наводила порядок в комнатах, следя за тем, чтобы одежда Бруно, которую он в данный момент не носит, была аккуратно сложена и убрана в шкаф. И Павел неизменно являлся в дом каждый день чистить картошку с морковкой, чтобы вечером, надев белую куртку, прислуживать за столом. (Порою Бруно замечал, как Павел бросает взгляд на его колено, на крошечный шрам, оставшийся после катастрофы с качелями, но друг с другом они не разговаривали.)
Но затем случились кое-какие перемены. Отец решил, что детям пора вернуться к занятиям, и какой бы глупостью ни казалась Бруно идея устроить в доме школу, которую будут посещать всего два ученика, отец и мать в кои-то веки были заодно: отныне к Бруно и Гретель будет приходить учитель, чтобы заниматься с ними утром, после завтрака, и днем, после обеда. Не прошло и недели, как во двор въехала дребезжащая развалюха герра Лицта, нового учителя, и начались школьные будни. Герр Лицт был загадкой для Бруно. Держался он по большей части дружелюбно, никогда не замахивался на Бруно, как учитель в Берлине, но в его глазах угадывалась затаенная злость, готовая вырваться наружу.
Любимыми предметами герра Лицта были история и география, Бруно же предпочитал чтение и рисование.
— Это вам ничего не даст, — заявил учитель. — Глубокое освоение общественных наук куда важнее в наше время.
— Когда мы жили в Берлине, бабушка ставила с нами пьесы, — возразил Бруно.
— Но бабушка не была вашим учителем, правда? Она — лишь бабушка. А я — учитель, поэтому вы будете заниматься тем, что я сочту важным, а не тем, что вам нравится.
— Но разве книги не важны? — спросил Бруно.
— Разумеется, да! Но только те, в которых идет речь об окружающем мире, — пояснил герр Лицт. — Вымышленные истории, книги о том, чего никогда на свете не было, нам ни к чему. Кстати, молодой человек, хорошо ли вы знаете свою историю? — К чести герра Лицта, он называл Бруно «молодым человеком», как Павел, а не «большим человеком», как лейтенант Котлер.
— Ну, я родился пятнадцатого апреля тысяча девятьсот тридцать четвертого года… — начал Бруно.
— Нет, не то, — перебил учитель. — Не историю вашей собственной жизни. Я имею в виду историю вашего народа. Страны, где вы родились. Земли ваших отцов. Знаете ли вы это?
Бруно задумался, сморщив нос. Он не был уверен, но вроде бы у его отца нет никакой земли. Конечно, у них имеется берлинский дом, большой и удобный, но вряд ли сад при нем можно назвать землевладением. И Бруно был уже достаточно взрослым, чтобы понимать: Аж-Высь им не принадлежит, несмотря на то что здесь столько земли.
— Не очень, — признался он. — Правда, я знаю довольно много о Средних веках. Я люблю истории о рыцарях, приключениях и путешествиях в дальние страны.
Герр Лицт что-то процедил сквозь зубы, а потом энергично тряхнул головой.
— Что ж, нам будет над чем поработать, — сообщил он зловещим тоном. — Пора вытряхнуть из вашей головы всякие бредни и сделать основной упор на вашей исторической принадлежности. И на несправедливостях, которые вам причинили.
Бруно с удовлетворением кивнул. Наконец-то ему внятно объяснят, почему его вынудили бросить уютный дом и приехать в это жуткое место, — большей несправедливости за его короткую жизнь ему никто не учинял.
Несколько дней спустя Бруно, сидя в своей комнате, размышлял о том, как весело он проводил время дома, здесь же, в Аж-Выси, мается от скуки. В основном, потому, что здесь у него нет друзей — не станет же Гретель с ним играть. Но существовала одна игра, для которой не требовалось напарников, Бруно и в Берлине играл в нее в одиночку, и называлась эта игра «экспедиции в новые земли».
«Когда я был маленький, — сказал сам себе Бруно, — мне нравилось отправляться в исследовательские экспедиции. И это в Берлине, где я все знал назубок и любую вещь мог найти с завязанными глазами. А здесь я еще никогда и ничего не исследовал. Может, пора приняться за дело?»
И, не позволяя сомнениям зародиться, Бруно вскочил с кровати, порылся в шкафу и извлек оттуда плащ и старые сапоги — самую, на его взгляд, подходящую одежду для отважного путешественника, преследующего научные цели. Теперь он был готов отправиться в путь.
В доме проводить исследования не имело смысла. В конце концов, это ведь не берлинский дом, где, припомнил Бруно, имелись сотни закутков, укромных местечек и странных комнатушек непонятного назначения, не говоря уж о пяти этажах, если считать подвал и помещеньице на самом верху — с окошком, в которое Бруно выглядывал, встав на цыпочки. Ну а этот дом для первооткрывателя просто ужас. Если уж исследовать, так только на улице.
Месяцами смотрел Бруно из окна своей спальни на сад, скамью с табличкой, на высокую ограду с деревянными телеграфными столбами — на все то, о чем он написал в недавнем письме бабушке. Но сколько бы он ни наблюдал за людьми, одетыми в полосатые пижамы, такими непохожими на других людей, он ни разу не задался вопросом: а кто они такие и откуда взялись?
Люди жили и работали бок о бок с его нынешним домом, но происходило это словно в другом городе. И так ли уж они не похожи на других? Все они были одеты одинаково — пижамы, полосатые матерчатые шапочки; но те, кто слонялся по их дому, тоже носили форму (за исключением мамы, Гретель и Бруно) разного качества и с разными знаками отличия и головные уборы — фуражки либо шлемы, и у всех имелись красно-черные нарукавные повязки и оружие, а вид у этих людей в форме был такой суровый, будто важнее, чем они, никого в целом мире нет и горе тому, кто посмеет в этом усомниться.
Так в чем же разница между людьми за оградой и военными? — спрашивал себя Бруно. И кто решает, кому надевать полосатые пижамы, а кому красивую форму?