Зимняя и летняя форма надежды (сборник) Димке Дарья

Поликлиника

Большую часть детства я провела в районной поликлинике. Это было результатом длинной цепи причин и следствий, распутать которую я не способна. Возможно, все началось с того, что дедушке не с кем было играть в шахматы и он решил воспитать партнера из имеющегося под рукой материала, то есть меня. Или бабушке казалось, что я слишком мало общаюсь со сверстниками и медленно, но верно превращаюсь в маленького, но довольно злобного социопата. Этих «возможно» слишком много, поэтому я начну с конца, с событий, имевших самое прямое отношение к тому, что я стала неотъемлемой частью поликлиники — такой же, как пыльные цветы в коридорах, самодельные плакаты на стенах, тоскливые очереди и обшарпанные деревянные скамейки.

Когда мне исполнилось шесть лет, я поставила родственников в известность, что в детский сад больше не пойду. Для того чтобы родственники поняли всю серьезность этого заявления, мне пришлось прибегнуть к крайним мерам. Я подкрепила заявление первой и последней в своей жизни истерикой. После этого был собран семейный совет. Семейный совет включал нас всех: меня, Мелкого, бабушку и дедушку. Возглавляла совет бабушка. Это было заслуженное право, поскольку только она обладала стратегическим мышлением в полной мере. Стратегическое мышление дедушки ограничивалось работой, стратегическое мышление Мелкого — ближайшими часами досуга, у меня стратегическое мышление отсутствовало.

— Почему, — открыла заседание бабушка, — ты не хочешь ходить в детский сад?

К этому вопросу я была готова, более того, у меня было два варианта ответа: один для бабушки, второй для дедушки. Мелкий в ответах не нуждался — в ту пору я обладала для него безусловным и непоколебимым авторитетом.

— Я не могу вырезать из бумаги, лепить из пластилина и рисовать тонкой кисточкой. А в детском саду заставляют заниматься именно этим, — сказала я бабушке.

Довод был убийственный. У меня были большие проблемы с мелкой моторикой, которые состояли в том, что я и моя мелкая моторика существовали отдельно друг от друга. Я ее не контролировала, я за ней наблюдала. Со смесью ужаса и любопытства. Однако даже моя бабушка не могла донести эту информацию до воспитательниц.

— Мне не с кем играть в шахматы, — обратилась я к дедушке, — и нас заставляют спать днем.

— Аргумент, — согласился дедушка. Идея того, что кто-то спит днем, была глубоко чужда его протестантскому сознанию, а всю горечь отсутствия шахматного партнера он испытал на себе.

— Хорошо, — сказала бабушка, — что ты предлагаешь?

— Отдайте меня в школу! — выпалила я.

— Однако должен заметить, что в школе игра в шахматы тоже не является основным занятием, — вмешался дедушка, — хотя спать днем тебя заставлять не будут.

— Кроме того, ты должна учесть, что там будут уроки труда, — добавила бабушка, — хотя, наверное, не чаще раза в неделю.

— Все равно это гораздо лучше.

— Ладно, — резюмировала бабушка, — но потом не жалуйся.

Скоро мы столкнулись с новой проблемой. Вернее, со многими новыми проблемами. Однако только одна из них волновала мою бабушку. Опытным путем выяснилось, что я постоянно теряю ключи. Не помогало ничего: ключ пропадал с веревочки, которую я носила на шее, из портфеля и кармана. В среднем я теряла по ключу в неделю. Но это было полбеды. Даже если мне каким-то образом удавалось сохранить ключ, открыть дверь я все равно не могла. Не чаще двух раз в неделю я оказывалась дома вовремя.

— С этим надо что-то делать, — сказала бабушка.

— Но что? — спросил дедушка, — менять замок? Вживлять в нее ключ?

И тут бабушку осенило:

— Пусть она сразу после школы приходит ко мне на работу. Обедает, делает уроки, читает. Возвращаться домой будем вместе.

— Ты уверена, что это хороший вариант? — усомнился дедушка. Сомнения его были связаны с тем, где и кем работала моя бабушка. Она была дерматологом, который заодно исполнял обязанности гинеколога и венеролога, в районной студенческой поликлинике.

— Это не хороший вариант, это единственный вариант, — отрезала бабушка.

На следующий день сразу после школы я пришла в поликлинику, и мы с бабушкой отправились на планерку. На планерке я была представлена всем членам коллектива. Члены коллектива отнеслись к ситуации с пониманием. «Будет приставать с математикой — гоните в шею», — завершила процедуру знакомства бабушка.

По статусу бабушке полагалась медсестра. В реальности медсестра присутствовала только тогда, когда бабушка работала гинекологом. Это случалось два раза в неделю. Поэтому обычно я занимала стол медсестры, доставала учебники и делала уроки. Бабушка, сидя за столом напротив, вела прием. К концу месяца я без труда диагностировала чесотку (с ней обычно приходили студенты) и все возможные виды лишая — им почему-то страдали в основном старушки и мужчины средних лет. Кроме того, я знала, как выглядят шанкры на разных частях человеческого тела. Это знание было получено жульническим путем. В таких случаях бабушка обычно отправляла меня за ширму, которая должна была уберечь мою детскую невинность. Но ширма, как и вся обстановка в поликлинике, была очень ветхой.

Когда мне надоедал прием, я отправлялась гулять по поликлинике. Лицо советской медицины было ужасным, однако тылы были вполне ничего. По крайней мере, если вам исполнилось шесть и вы внучка одного из врачей.

Свой обход я начинала с регистратуры. В регистратуре всегда было солнечно и пахло клеем. Комнату перегораживали стеллажи, наполненные карточками. Регистраторши Софья Николаевна и Мария Сергеевна в свободное от работы (то есть от хамства стоящим в очереди гражданам) время наклеивали на детские карточки картинки, которые они вырезали из старых открыток. К этому делу они относились трепетно — долго обсуждали, что вырезать и как скомбинировать. Я садилась рядом и помогала им советом. Иногда, когда они не могли решить, как украсить ту или иную карточку, они пролистывали ее. «Нет, — вздыхала Софья Николаевна, — у этой до родов был аборт. Не будем наклеивать ей белочку. Пусть будут эти цветочки — поскромнее. А то...». Я интересовалась новыми словами, особенно теми, что объясняли, почему кого-то лишили белочки, сравниться с которой не могли никакие цветочки. И, так как регистраторши отказывались давать разъяснения, я отправлялась в подвал.

В подвале было три комнаты — одна интереснее другой. Первая совмещала функции склада и свалки. Она была загромождена самыми разнообразными чудесными вещами. Там были старое гинекологическое кресло, кушетки, учебные пособия, какие-то плакаты, коробки с железными шприцами и банками, ширмы и медицинские халаты. Старые железные шприцы и гинекологическое кресло я использовала для игры в космический корабль, учебные пособия пролистывала, разглядывая картинки и разыскивая определения новых слов, по кушеткам прыгала. Иногда я проводила в этой комнате целый день. Как любой ребенок, я не ощущала течения времени — у меня не было впереди вечности, потому что я уже была в ней.

Если мне надоедало играть одной, я шла в соседнюю комнату. Соседняя комната принадлежала медсестрам. Помимо прочих забот на хрупких плечах медсестер лежала обязанность украшать неказистый быт поликлиники плакатами. Причем плакатами познавательными. Комната представляла собой творческую лабораторию, где медсестры Танечка и Светочка трудились на благо поликлиники и просвещения граждан. Танечка рисовала, Светочка сочиняла подписи. Я благоговела перед их талантами — они могли все: нарисовать курицу, которая моет руки, вредную бациллу, плачущего ребенка и старичка с флюсом, воспаленную руку и легкие, изъеденные чем-то страшным. Иногда у них случался творческий ступор, и тогда надо было сидеть тихо и не мешать. Девушки закуривали и яростно критиковали друг друга или пытались подобрать рифму к какому-нибудь слову.

— Боже, ну что, что рифмуется со «стафилококк»? — вопрошала Светочка.

— Гонококк, — затягиваясь, предлагала Танечка, — лобок, дубок?

В третьей комнате располагалась столовая. То есть никакой столовой, конечно, не было: несколько стульев, стол и чайник. В этом помещении обычно пребывали массажист и эндокринолог. Они были самыми молодыми в коллективе, за обедом выпивали спирт, а после играли в карты. Я пробовала научить их шахматам, но процесс не пошел. Зато они научили меня играть в карты, попутно объяснив принципы сложения и вычитания. Если они работали, я шла поливать цветы в коридорах. Цветы я ненавидела (они были пыльные, уродливые, колючие и огромные, такие же, как в детском саду), но я считала, что тоже должна приносить пользу. Обычно я заканчивала с цветами к шести вечера и возвращалась к бабушке в кабинет. Бабушка заполняла карточки, я относила их в регистратуру, и мы шли домой. Дома дедушка спрашивал меня, что нового произошло за день, и я рассказывала про то, что такое аборт, как лечить чесотку и к каким словам очень сложно подобрать рифму. Дедушка задумчиво слушал меня, вздыхал и говорил:

— Ну что ж, давай сыграем в шахматы.

Дача

Иногда Мелкий отличался чеканностью формулировок. В основном это случалось, когда он считал, что необходимо подбодрить кого-нибудь из нас. Утешая, Мелкий формулировал то, что казалось ему самоочевидным. Самоочевидное для Мелкого обычно заставляло всех нас задуматься об основаниях нашей общей жизни.

Тем апрельским вечером я, тетушка и Мелкий возвращались домой из гостей. В этом доме мы были впервые. Тетушка познакомилась с его хозяйкой недавно, и мы отправились к ней в гости. Этот дом потряс нас. Мы никогда не видели такого богатства. Во-первых, там был цветной телевизор, во-вторых, все стены были увешаны коврами и даже полы были застелены ими. В-третьих, нас угощали конфетами «Мишка на севере», мандаринами, красной рыбой и копченой колбасой, то есть тем, что мы ели только по праздникам. В-четвертых, там было очень много сияющей хрустальной посуды, и даже нам с Мелким налили сок в хрустальные бокалы. В-пятых, дом был буквально набит разными невиданными вещами, в частности, в огромной вазе, стоявшей на полу, были настоящие павлиньи перья, а на одной из полок лежала огромная морская раковина. Мы были подавлены этой роскошью настолько, что Мелкий смог съесть всего пять конфет и два мандарина (что составляло треть его реальных возможностей), а я вообще не съела ничего, потому что весь вечер не могла отойти от вазы с павлиньими перьями.

Домой мы возвращались молча. Однако на свежем воздухе Мелкий быстро пришел в себя и почувствовал некоторое недовольство царящим вокруг молчанием. Идти молча Мелкий не любил, к тому же ему казалось, что тетушка расстроена тем, что у нас нет всех этих замечательных вещей, поэтому он решительно взял ее за руку и сказал: «Тетя Неля, зато мы умные, и у нас есть дача». Тетушка рассмеялась, а я задумалась о том, насколько справедливы слова Мелкого. До этого момента я никогда не думала о том, чем наша семья отличается от всех прочих.

С умными все было непросто, потому что я плохо представляла, что это такое. Это слово активно употребляла моя учительница. «Умными» она называла тех моих одноклассников, которые всегда знали, в какое время встретятся два пешехода, бредущие из разных мест с разной скоростью, как быстро вода из одного бассейна перельется в другой и сколько яблок и груш соберут колхозники осенью, если мы знаем примерное количество посаженных деревьев. Конечно, если они могли написать ответ без помарок и красивым почерком. Ко мне она этого слова не применяла никогда. Таким, как я, она обычно сообщала, что мы должны выучить таблицу умножения так, чтобы, если она разбудит нас ночью, мы мгновенно могли ответить, сколько будет семью восемь.

Я знала, что учительница заботится о моем будущем и желает мне только добра (она сама об этом каждый день говорила), но после этих слов мой репертуар кошмаров обогатился новым. До этого я думала, что страшное — это чудовища, прячущиеся в сумерках. Теперь я знала, что повседневное, например, лицо моей учительницы, выплывающее на меня из темноты с вопросом, ответ на который тут же вылетает у меня из головы, тоже может быть жутким. Трудно было сказать, что страшнее — старый добрый Песочный человек или это. В общем, к умным детям во сне приходил Оле Лукойе, а к остальным — учительницы.

Ко взрослым это слово вообще было неприменимо: они просто были. Сказать про дедушку или бабушку, что они умные, было так же, как, к примеру, говорить про умное лето или про умный Новый год. Так что с умными Мелкий что-то напутал или не так понял. А вот про дачу он был совершенно прав, даже странно, что раньше это не приходило мне в голову.

На даче мы жили летом, и оно безоговорочно было лучшим временем года. Иногда я думала, что, если бы мы могли жить на даче все время, жизнь была бы значительно прекраснее. Первый раз мы выезжали на дачу на майские праздники. День и особенно вечер перед выездом были посвящены сборам. Каждый должен был не забыть взять самое необходимое: дедушка — разные хозяйственные принадлежности, бабушка — еду, Мелкий — кошку, я — нашу с Мелким одежду и вещи, без которых мы не могли обойтись четыре дня. Как правило, мы что-нибудь забывали, и, как правило, это что-нибудь в последнюю минуту успевала положить в свою сумку бабушка.

Мы с дедушкой и Мелким всегда, даже если было холодно и пасмурно, надевали свои дачные кепки. У нас с дедушкой кепки были одинаковые — синие, с козырьком и надписью «Речфлот». Вернее, моя кепка была старой кепкой дедушки, которую он мне подарил. Мелкий тоже на нее претендовал, и нам бы пришлось тянуть жребий, чтобы решить этот тонкий вопрос, но, к счастью, кепка оказалась Мелкому велика; мне она тоже была велика, но я могла компенсировать разницу в размере посредством заправленных кос. Кепку Мелкого привез из какой-то поездки папа, а мама ее усовершенствовала, нашив по бокам лоскуты, которые закрывали Мелкому уши. Это была вынужденная, но необходимая мера: уши Мелкого за час пребывания на летнем солнце приобретали такой цвет, по сравнению с которым спелая клубника казалась нежно-розовой, и конкуренцию ему могла составить только помада нашей соседки Оли перед выходом на дискотеку.

В последний раз проверив все вещи, дедушка надевал свой рюкзак — огромный, с железной рамкой, бабушка брала сумку, Мелкий хватал корзину, перетянутую марлей, в которой помещалась наша кошка, я пристегивала Найде, на которую дедушка заблаговременно надевал намордник, поводок, и мы отправлялись на электричку. Ехать в электричке было очень весело. Можно было смотреть в окно, играть с дедушкой в города или рассматривать других пассажиров. Самое интересное в других пассажирах были книги, которые многие из них читали. Их названия, чрезвычайно загадочные и красивые, служили нам с Мелким неиссякаемым источником познания жизни. Как правило, мы не знали этих слов и спрашивали взрослых. Иногда они затруднялись с объяснениями. Так, с названием «Мумие: мифы и реальность» бабушка справилась без труда, а чудесное слово «уринотерапия» она предпочла оставить без объяснений... что такое уринотерапия, нам предстояло узнать буквально через пару дней, и это знание досталось нам дорогой ценой.

Иногда мы ездили в электричке с тетушкой, и это тоже было по-своему увлекательно. Дело в том, что с тетушкой в электричке довольно часто пытались познакомиться мужчины. Наблюдать за развитием — вернее, крахом их попыток было очень интересно. Иногда тетушка просто молча их игнорировала, а иногда случалось что-нибудь неожиданное. Так, однажды она читала очень толстую книжку — она называлась «Война и мир», и дедушка читал нам отрывки из нее, — а какой-то мужчина в бороде и с очень большим рюкзаком, сидящий напротив, говорил ей о том, какая она красивая. Он делал это долго и занудно, употребляя какие-то незнакомые нам слова. Тетушка довольно долго никак на происходящее не реагировала, и мы уже успели заскучать, как вдруг после каких-то его слов, которые мы не разобрали, вздохнула, закрыла книжку и аккуратно ударила ею мужчину по голове. Нам это понравилось. Мне — потому что я тоже иногда так поступала с мальчиками, а Мелкому просто нравились неожиданности.

В первый майский приезд на дачу нужно было переделать кучу дел. Бабушка мыла дом и сушила на солнце, разложив на крыше теплиц, одеяла и подушки. Дедушка собирал старые листья и белил яблони. Кошка отправлялась под дом ловить мышей. Найда откапывала какие-то кости, которые запасла еще прошлым летом, а мы с Мелким помогали всем понемногу. К вечеру, когда мы все пахли костром, известкой, мылом и землей, бабушка отправлялась к соседям договариваться о бане. После бани мы ужинали и топили печку, а бабушка стелила всем постели. После этого бабушка с дедушкой курили на крыльце (вернее, курила только бабушка, а дедушка просто сидел рядом), и мы ложились спать. На даче темнело совсем не так, как в городе: сумерки были долгие, сиреневые и густые, пахло лесом и землей, было слышно, как где-то далеко идут поезда. Печь потрескивала, а дом чуть-чуть скрипел, и от этого казалось, что он как корабль на ветру. На потолке, который дедушка сделал из досок, виднелись прожилки и следы от сучков, которые складывались в узоры. Засыпать среди этих запахов и звуков было сладко и счастливо.

Обычно я просыпалась раньше Мелкого и первым делом выбегала на крыльцо. Крыльцо было залито солнцем, но доски были еще холодные. Ступать по ним босыми ногами было прохладно и зябко, но тело быстро согревалось на солнце. Было хорошо потянуться во весь рост и добежать по холодной солнечной доске до калитки. Потом я возвращалась в дом, будила спящего, окутанного одеялами Мелкого, и мы шли за водой. Водопровод у нас был, но считалось, что вода, взятая из баков, которые находились неподалеку от нашего участка, вкуснее. Баки были огромные, а вода в них ледяная. После этого мы помогали бабушке собирать на веранде завтрак и обсуждали планы на день. Наши с Мелким планы всегда включали обход соседей.

Сначала мы проверяли, кто из наших друзей уже приехал. Друзей было двое: Виталька жил через один дом от нас, а Серый — далеко, в соседнем садоводстве, которое было расположено ближе к лесу. На майские праздники они обычно не приезжали, но мы на всякий случай сначала заглядывали к ним. Потом мы шли проверять знакомых бабушек. Бабушек было много, садоводство состояло преимущественно из них. С некоторыми мы дружили и скучали по ним зимой. Особенно мы любили бабу Иру и бабу Любу.

Дедушка говорил, что они мать и дочь. Наверное, это была правда, хотя возраста настолько старых людей мы не различали. И баба Ира, и баба Люба находились далеко за пределами древности, то есть были значительно старше дедушки с бабушкой. Определять возраст таких людей умели только взрослые. И баба Ира, и баба Люба всегда носили платочки, умели прясть — и даже научили нашу маму, и делали квас на хлебе: трехлитровые банки, наполненные золотисто-желтой жидкостью, в которой плавали кусочки и корочки хлеба, стояли на специальной лавочке около их дома. Еще у них всегда были маленькие сухарики из черного хлеба, густо посыпанные солью.

Участок бабы Иры и бабы Любы отличался от всех прочих участков в нашем садоводстве, потому что у них не росло полезных овощей, а только цветы и смородина. Мы думали, это потому, что бабушки очень старенькие и у них уже нет сил и времени на полезное, а есть только на любимое и красивое. Ведь чтобы выращивать полезное, нужно было все время работать, как все остальные люди в садоводстве, а цветы, которые у них росли, — ромашки, дельфиниум и анютины глазки — росли просто так и просто для красоты.

У нас тоже были цветы, но не так много, потому что все место занимали овощи. Правда, у нас было очень много колокольчиков, которые по-настоящему назывались «водосбор». Колокольчики были самых невероятных цветов, не только синие с желтым, как в лесу, но и розовые, фиолетовые и красные. Их разводил дедушка. А еще у нас были ландыши, они росли в старой автомобильной шине, вкопанной в землю, жарки в тени около дома, ярко-оранжевые и светящиеся, и лилии-«саранки». Все эти цветы дедушка специально выкопал в лесу и посадил перед домом рядом с зарослями ночной фиалки. Другие бабушки в нашем садоводстве выращивали астры и гладиолусы. Они мне не очень нравились, но когда я пошла в школу, дедушка выделил специальную грядку и посадил их, чтобы на первое сентября у меня был букет для учительницы. Это были школьные цветы — пышные, громоздкие и осенние. Они росли аккуратными скучными рядами на грядке, как какая-нибудь свекла или капуста, и совсем не пахли. Единственное, что в них было интересного, — название. Красно-желтые гладиолусы с фиолетовой серединкой почему-то назывались «Улыбка Гагарина», а огромные фиолетовые астры, кончики лепестков которых были серого цвета, — «Седая дама».

Кроме бабы Иры и бабы Любы были другие бабушки, с которыми мы просто приятельствовали: беседовали, но, как правило, не принимали приглашения зайти. Однако иногда они очень просили, и мы соглашались. В тот день мы пришли вечером. На крыльце сидело несколько бабушек, и они помахали нам, приглашая войти. Они спросили о здоровье бабушки с дедушкой, попросили передать им привет и обещали как-нибудь зайти, потом поинтересовались нашими делами и выдали мне и Мелкому по конфете-подушечке. Мы уже собрались уходить, как вдруг одна из бабушек сказала: «Ребятишки, пописайте мне на ногу, а то суставы что-то мучают». Мы окаменели от ужаса. Она сказала это так, как будто это предложение было абсолютно нормальным, а не свидетельствовало о том, что она, по всей видимости, только что сошла с ума. Мы не могли сдвинуться с места, а старушки совершенно спокойно на нас смотрели.

Первым пришел в себя Мелкий, он схватил меня за руку и потащил к калитке. Мы развернулись и побежали. Убегая, мы слышали недоуменные голоса бабушек, но боялись оглянуться: вдруг они гонятся за нами? Задыхающиеся и мокрые от бега и страха, мы влетели на веранду. Бабушка, которая чистила картошку к ужину, и дедушка, чинивший сломанную лампу, удивленно посмотрели на нас. Я едва смогла произнести: «Они сошли с ума!». И мы, перебивая друг друга, рассказали об ужасных событиях. Бабушка с дедушкой переглянулась. Бабушка нахмурилась, отложила недочищенную картофелину, взяла свои сигареты и сказала дедушке:

— Пойду поговорю с ними. А ты пока объясни детям, что такое уринотерапия.

— Но я... — запротестовал было дедушка.

— Хочешь сам пойти поговорить об этом? — перебила его бабушка.

Возможно, дедушка предпочел бы этот вариант, но когда бабушка была в таком настроении, с ней не осмеливался спорить никто, даже Найда. А то, что бабушка была именно в этом настроении, было очевидно не только по ее лицу, но и по тому, что она решила отложить ужин, а также явно собиралась закурить прямо по дороге, чего обычно никогда не делала.

Бабушка стремительно вышла, мы почти отдышались, и дедушка принялся объяснять нам, что такое уринотерапия. После его объяснений наше мнение о том, что соседки сошли с ума, значительно окрепло. На протяжении всего лета мы обходили их участки стороной. Мало ли что могло прийти в голову людям, которые верили в это и, главное, не стеснялись эту веру демонстрировать?

Когда бабушка с дедушкой уходили в отпуск, мы переезжали на дачу окончательно. Жизнь на даче состояла из самых разных дней. Были дни яркие, наполненные приключениями, бегом, солнцем и содранными коленками. Такие дни мы с мальчиками проводили в лесу — преимущественно на деревьях, или на речке — преимущественно в воде. В такие дни мы всегда опаздывали домой, появляясь только в сумерках, грязные, усталые и немного ободранные. Каждый год кто-нибудь из нашей компании получал травмы. Один раз я, упав с дерева, сломала руку, в следующем году Мелкий, ехавший на багажнике Виталькиного велосипеда, засунул ступню в колесо и порвал связки. Еще через год пришла очередь Витальки — мы жгли пакеты, и один из горящих пакетов упал ему на ногу. Серый обычно отделывался менее серьезными, но зато гораздо более частыми травмами.

Именно в один из таких дней мы с Серым прыгали с сарая. Делать это было строжайше и многократно запрещено дедушкой, потому что сарай был очень высокий, но мы не смогли удержаться. Увы, в этот раз дедушка, скрытый кустами малины, стал свидетелем этого действа. Он подождал, пока мы оба спрыгнули, а потом отшлепал нас. Я снесла это молча, однако Серый в процессе негодующе сообщил дедушке, что тот не имеет права шлепать людей, потому что в Конституции СССР написано... Папа Серого был юристом, и иногда он любил прибегать к таким неординарным способам убеждения. Однако на дедушку это не подействовало. Было видно, что Конституция СССР в сфере воспитания детей для него не авторитет. Закончив, дедушка вернулся к малине, а мы побрели к бабушке, чтобы утешиться какой-нибудь едой.

Были дни тихие и нежные, когда дождь стучал по крыше чердака, а вся мебель в доме начинала пахнуть длинными историями, травой и пылью. На чердаке были кипы старых журналов. Некоторые из них были скучные и толстые, с пыльным шрифтом, грязно-серой бумагой и какими-то плоскими названиями вроде «Иностранной литературы» или «Нового мира». Были и интересные — с цветными картинками и обрывками увлекательных историй. Мелкий любил смотреть журнал «За рулем», а я — оставшиеся от старшей сестры номера «Пионера», «Костра» и «Юного натуралиста».

Иногда в дождь мы забирались в шкаф. Шкаф был светло-коричневый и огромный — доставал до потолка и занимал полкомнаты, в нем было три отделения и множество ящиков. Это была самая старая вещь в нашей семье; бабушка с дедушкой купили его, когда папа и тетушка были маленькими и все они жили в деревне. Мы забирались в центральное отделение, где хранились одеяла и подушки. Иногда, если бабушка не видела, мы звали с собой кошку. Когда папа был маленький, он играл в шкафу в самолет (на задней стенке была нарисована панель управления). Мы ни во что особое там не играли, но, сидя в шкафу, любили рассказывать истории и петь песни. В нижних ящиках дедушка хранил множество предметов неведомого назначения: какие-то странные инструменты, куски проводов, лампочки и еще много всего совершенно неопределимого — именно об этих вещах я думала, когда, читая «Таинственный остров» или «Капитана Немо», пыталась представить какой-нибудь описанный там прибор.

Были дни спокойные и прозрачные, когда мы помогали дедушке поливать и полоть сорняки, ходили с ним на родник за водой, в которой бабушка солила огурцы, и собирали смородину. В один из таких дней дедушка сделал нам дудки из стеблей тыквы, и мы осознали, что даже это несимпатичное растение может приносить пользу, главное — ни при каких обстоятельствах не соглашаться его есть.

А потом наступали дни, когда по вечерам становилось прохладно, и в один из таких вечеров мы с дедушкой и Мелким шли на речку. Дедушка разрешал нам немного поплавать. Мы заходили в воду и понимали, что вода изменилась. Плавать в медленной осенней воде было грустно, но хорошо. Когда мы выходили, дедушка разводил костер, в котором пек яблоки. Яблоки были горячие и сладкие. Ощущать легкость и прохладу после купания в осенней воде и горячий, сладкий вкус яблок во рту было так хорошо, что это немного примиряло нас с тем, что наступала осень.

Эстетические предпочтения

В некоторых вещах взрослые не разбирались. «Категорически», как говорил Мелкий. Бабушка и дедушка ничего не понимали в сказках, а мамино представление об интересных мультиках совершенно не совпадало с нашим. Конечно, нам было их жалко, но тут мы с Мелким ничем не могли им помочь.

Бабушка никогда не читала нам вслух. Зато, когда мы были маленькими, она рассказывала нам на ночь очень длинное и очень печальное стихотворение, которое называлось «Сын артиллериста». Мы его любили и к четырем годам знали наизусть. Когда Мелкого на каком-нибудь новогоднем празднике просили прочитать Деду Морозу стихотворение, он неизменно читал именно его. Причем если Дед Мороз не успевал вовремя сообразить, что Мелкого следует прервать, ему, как и всем присутствующим, приходилось выслушивать это стихотворение целиком. Обычно это занимало у Мелкого около десяти минут. В том случае, если Мелкий, читая по настоянию воспитательницы что-нибудь другое, забывал какую-нибудь строчку, он совершенно спокойно переходил к «Сыну артиллериста». Предсказать, с какого места он решит начать его в этом случае, никому никогда не удавалось. Возможно, именно поэтому воспитатели быстро перестали просить Мелкого выступить на новогодних утренниках.

Еще бабушка рассказывала нам истории про цыган. Бабушкины истории про цыган обладали жесткой жанровой структурой и всегда следовали одному и тому же сюжету: цыгане пытались обмануть бабушку или каких-нибудь других людей, но бабушке всегда удавалось их перехитрить. Детали могли варьироваться.

Читать нам сказки бабушка отказывалась с тех пор, как Мелкий подсунул ей «Крошечку Хаврошечку». Мелкий всегда отличался постоянством чувств. Если ему нравилась какая-то книжка, он готов был слушать ее много месяцев подряд. Предложения мамы почитать что-нибудь другое неизменно им отвергались. Принцип «борьба хорошего с лучшим» был ему чужд. Обычно мы все успевали выучить любимое им произведение наизусть, прежде чем он соглашался перейти к чему-нибудь другому. К этому времени мама с легкой тоской смотрела на неизменно выбираемую Мелким книгу, но сопротивление было бесполезно.

Любовь Мелкого накладывала на книжки неизгладимый отпечаток. Во-первых, они все были крайне потрепаны, во-вторых, любовно им разрисованы. Рисунки делились на несколько типов, по которым легко было определить, в какой период жизни Мелкий любил то или иное произведение, — самые ранние любимцы были украшены каракулями, сделанными зеленым или фиолетовым фломастером и расположенными преимущественно на лицах главных героев. «Крошечка Хаврошечка» принадлежала именно к этому периоду.

До этого момента бабушка никогда не сталкивалась с русскими народными сказками, и некоторые эпизоды произвели на нее сильное впечатление. Если с количеством глаз у сестер Крошечки Хаврошечки она смогла как-то смириться, то сцена убийства любимой коровы, кажется, по-настоящему ее потрясла. Мы так и не поняли, почему прочитанное так ее взволновало, но после этого она избегала чтения нам каких бы то ни было сказок. Поэтому, когда командировки мамы и папы в очередной раз совпали (папа читал вслух не так часто, как мама, зато показывал диафильмы), она попросила почитать нам на ночь дедушку.

На этот раз сказку выбирала я. Тогда моей любимой книгой был сборник сказок Андрея Платонова «Волшебное кольцо», а сказкой, которая одинаково нравилась мне и Мелкому, — «Безручка». Дедушка читал очень хорошо, но когда он дошел до того места, где брат отрубает сестре руки и оставляет ее в лесу, он остановился. Мы с недоумением посмотрели на него. Дедушка с некоторым опасением перелистнул страницу, вздохнул и спросил:

— Дети, а вам не страшно?

— Нет, — успокоил его Мелкий, — страшно будет дальше. Ты, главное, не бойся, я первый раз тоже боялся, но в конце все будет хорошо.

Дедушку это не успокоило.

— И вам это нравится? — уточнил он.

— Конечно, — ответил Мелкий, — жуть как нравится!

— А что еще вам нравится? — Прежде чем решиться продолжить, дедушка решил выяснить специфику наших художественных предпочтений. Видимо, хотел быть готовым к тому, что еще может произойти с героями нашей любимой сказки.

— Ну, — подумав, сказал Мелкий, — про Песочного человека, который вечером засыпает детям глаза песком, а потом забирает их и скармливает своим детенышам.

— Не детей забирает, — поспешила я успокоить дедушку, который, кажется, волновался, — а только их глаза.

— Да, эту историю я знаю, — задумчиво сказал он, — а еще?

— Про корабль из ногтей мертвецов, и про Цербера, и еще про Беовульфа с чудовищем, — дополнил Мелкий, — много всего!

— Понятно, — резюмировал дедушка, — давайте сделаем так: я не буду дочитывать эту сказку, а лучше расскажу вам историю про горбуна и огромный собор.

— А она страшная? — уточнил Мелкий.

— Очень, — уверил дедушка, — просто жуткая!

— Ладно, — согласились мы, — а эту сказку мы тебе сами потом расскажем.

С тех пор дедушка тоже не читал нам сказок, а рассказывал разные захватывающие и жуткие истории — про девочку и каторжника, про Гуимплена, про графа Монте-Кристо и много других.

Что касается мамы, она не разбиралась в мультиках. Выяснилось это совершенно случайно. Мультики мы любили, но они случались в нашей жизни редко: вечером, когда мы смотрели «Спокойной ночи, малыши», и — иногда — перед детским садом, когда шла передача «Доброе утро». Но утром мы, как правило, не успевали их посмотреть: когда наступало время мультика, мы уже шли в детский сад. Летом, когда в детский сад ходить было не нужно, можно было посмотреть мультики, которые иногда показывали днем. В этих случаях кто-нибудь из взрослых выходил на балкон и кричал в глубину двора: «Мультики!». После чего россыпь детей, внезапно появлявшаяся сразу отовсюду, бросалась к подъездам.

Как-то в разгар трудового летнего полдня мы услышали, что мама зовет нас смотреть мультики. Я только что нашла кусок кабеля и была страшно счастлива: кусок был такой огромный, что цветной проволоки мне должно было хватить на все лето. Конечно, перед тем как бежать домой, кабель следовало спрятать или просто взять с собой, но от радости его обретения, помноженной на радость предвкушения мультика, я об этом забыла. Мы ворвались домой, скинули сандалии и бросились к телевизору.

Как ни странно, мама, которая никогда не интересовалась мультиками, села смотреть с нами, а папа, который всегда все смотрел с нами, ушел в другую комнату. Вообще смотреть телевизор нам нравилось только с папой. У папы всегда можно было в самом начале уточнить, кто хороший, а кто плохой, за кого следует переживать и хорошо ли все кончится. Мама и дедушка отвечать на такие вопросы отказывались и говорили, что по ходу действия нам все станет ясно. Кажется, они не понимали, что смотреть, не зная таких вещей, очень трудно. К тому же только папа показывал нам диафильмы, и мы знали, что наши вкусы во многом совпадают. Больше всего мы любили длинные, двухсерийные диафильмы, Мелкий — «Лоскутик и облачко» и «Остров сокровищ», я — «Любовь к трем апельсинам» и «Маленькую Бабу-Ягу», а папа — «Затерянный мир».

Мультик начался. И это был очень странный мультик. Во-первых, он был какой-то серый, тусклый и расплывчатый, во-вторых, было решительно непонятно, что там происходит, в-третьих, он сопровождался какими-то странными, невнятными звуками, в-четвертых, он был про каких-то маленьких животных. В общем и целом, происходящее было невероятно: до этого момента мы не представляли себе, что мультик может быть унылым. Где-то в середине Мелкий затосковал, а я занервничала, потому что вспомнила про кабель, но мы все еще не теряли надежды и терпеливо смотрели. А потом мультик — совершенно внезапно — кончился. Мы с Мелким недоуменно посмотрели друг на друга. Мама, оторвавшись от экрана, улыбнулась нам и спросила: «Вам понравилось?» Мы предпочли уклониться от ответа на вопрос, нам не хотелось ее расстраивать, к тому же мы торопились на улицу, нас волновала судьба кабеля. Кабеля во дворе мы, конечно, не обнаружили...

Когда мама в следующий раз позвала нас смотреть мультики, Мелкий как раз сообщал мне, что нашел на помойке какую-то гадость. Гадостью Мелкий называл все интересные вещи, обнаруженные на помойке или свалке, потому что их так называла тетушка, и он, когда был совсем маленький, думал, что это слово просто означает все найденное в этих местах, а теперь употреблял его просто по привычке. Гадость он оставил там и, ликуя, отказывался говорить, что же конкретно он обнаружил, предлагая немедленно пойти на помойку вместе и посмотреть. В тот момент, когда раздался голос мамы, мы как раз туда собирались. Мы переглянулись.

— Знаешь, — сказала я, — мы же могли бы уже быть в соседнем дворе, и тогда мы бы не услышали маму. Да мы уже практически там... Кстати, ты гадость спрятал?

— Да, — успокоил меня Мелкий, — и, мне кажется, ты права, мы же почти ничего и не слышали. Мама всего два раза позвала.

Вечером, перед сном, Мелкий потерся головой о мамин локоть и попросил:

— Мама, почитай нам сказку, это только ты умеешь! — Потом вздохнул и добавил: — А мультики смотреть умеет папа.

Я укоризненно посмотрела на него, но он не смог удержаться — помимо стойкости чувств Мелкий отличался обостренным ощущением справедливости.

Экзорцизм

В детстве я очень хотела совершить подвиг. Желание подвига преследовало меня, заполняло мои сны и отвлекало от разных неважных дел вроде правописания и математики. Единственное, что меня останавливало, — в окружающей действительности подвигу решительно не было места. Вокруг никто не тонул, не горел и не страдал от притеснений. Даже бездомных кошек и собак почему-то не встречалось. Оставалось только читать книжки о чужих деяниях, неистово завидовать — и ждать. В тот день, когда я познакомилась со Священным Писанием, я поняла, что мое время наконец пришло.

Священное Писание было пронесено в дом контрабандным путем. В роли контрабандиста выступила моя тетушка. Между бабушкой и дедушкой существовал молчаливый консенсус, согласно которому знакомство с этой историей должно было произойти чуть позже: я была впечатлительным ребенком, наделенным избыточным воображением. К избыточному воображению прилагалось умение рассказывать. Моя репутация во дворе держалась исключительно на этом. В умении рассказывать истории мне не было конкурентов. При этом я никогда не могла удержаться от того, чтобы творчески переосмыслить услышанное, прочитанное или увиденное и наполнить его леденящими душу подробностями. После некоторых моих рассказов сна лишалась не только я сама и Мелкий, но и большая часть двора. Дедушке пришлось запрятать альбом Босха подальше исключительно потому, что я, насмотревшись, полгода засыпала только при включенном свете, а Мелкий, которому я комментировала изображения, полгода спал с дедушкой. Так что опасения по поводу того, как на меня могут подействовать истории из Ветхого и Нового Заветов, были вполне резонными.

Причины, по которым тетушка решилась нарушить договор, крылись в том, что на школьные собрания ходила именно она. Там она общалась с родителями моих одноклассников. Родители были по преимуществу молоды и прогрессивны, и это, в частности, отражалось в том, что они считали: детям — в дополнение к программе первого класса — просто необходимы знания о двух сферах жизни — религиозной и половой. Тетушка очень переживала, что бабушка и дедушка воспитывают нас недостаточно прогрессивно, именно поэтому она с большим трудом достала две книги — «Жизнь Иисуса Христа и история первой церкви» и «Сексуальная жизнь для детей от шести до девяти лет». Эти книги были вручены мне тайно — никто ни о чем не договаривался, но в момент передачи книг мы обе чувствовали себя заговорщицами.

Книга о сексуальной жизни разочаровала меня сразу. Во-первых, она была тонкая, а я ненавидела тонкие книги, потому что они быстро заканчивались. Во-вторых, она была наполнена враньем. Взять хотя бы рисунки: в зрелом возрасте семи лет я отлично представляла, как выглядят мужские и женские половые органы. Бабушка работала врачом, в доме было три анатомических атласа и бесчисленное множество справочников по венерическим заболеваниям. То, что было нарисовано в книжке, совсем не походило на то, что было изображено в атласах и справочниках. Текст только усилил мое недовольство. К примеру, там было написано, что влюбленные друг в друга люди много времени проводят вместе: играют в волейбол, купаются, разговаривают, после чего наступает момент, когда они хотят испытать что-то новое. Под новым подразумевались сексуальные отношения. С моей точки зрения, это было наглой ложью. В первом классе я была счастливо влюблена в четырех человек и небезосновательно считала себя в этом вопросе достаточно искушенной. Двоих из четырех любимых я знала с того момента, как нам исполнилось пять. Мы много лет проводили все свободное время вместе, в том числе купались, играли в волейбол и разговаривали, и у нас ни разу не возникло никаких таких потребностей. Поэтому я закрыла эту книгу и открыла вторую. Она пленила меня сразу. Не в последнюю очередь потому, что это были комиксы. Комиксов я до этого никогда не видела, и этот способ изложения показался мне совершенно прекрасным. Я не заметила, как прочитала ее.

Закрыв книгу, я поняла, что моя жизнь изменилась навсегда. Кроме того, я осознала, что эта история — продолжение другой, которая занимала меня уже некоторое время. По телевизору шел мультсериал. Он назвался «Суперкнига» и был посвящен библейской истории. Я смотрела его с большим удовольствием, поэтому в общих чертах представляла себе события Ветхого Завета. Последняя серия, которую я видела, рассказывала о ковчеге. Вторым источником знания об этих событиях была моя подруга Аня. Недавно в семье Ани возникли проблемы, которые она переживала очень тяжело. Мы были лучшими подругами, поэтому всеми переживаниями она немедленно делилась со мной. Проблемы в семье были связаны с тем, что Анина мама решила принять католичество, в то время как вся Анина семья придерживалась иудаизма. Аня маму решительно осуждала. Иисус вызывал у нее глубокую неприязнь, она считала его трусом. Я была с этим решительно не согласна. По дороге в школу мы вели долгие и яростные теологические споры, которые обычно заканчивались тем, что мы опаздывали на первый урок.

Познакомившись с историей жизни Иисуса Христа в полном объеме, я поняла, какой подвиг призвана совершить: я должна была посвятить свою жизнь изгнанию бесов. Дело было за малым — найти их. И я приступила к поискам. Как я поняла, бес гнездился в людях, а если не находил подходящих, то селился в каких-нибудь зловещих местах. Я всегда подозревала, что с моей школьной учительницей что-то не так, — теперь я знала это твердо. Однако я трезво оценивала свои силы: моя учительница была воплощением мирового зла (а как иначе можно было объяснить то, что она привязывала мою левую руку, чтобы я научилась писать правой?) — сил справиться с ее бесом у меня бы явно не хватило. Для подвига нужно было искать другой объект. Где находится бес, я поняла во время игры в прятки.

Был конец мая, начались каникулы, и сегодня нас собралось достаточно для игры в прятки. Я не придумала заранее, где буду прятаться, поэтому пришлось бежать в подвал. Подвал нашего дома был единственным местом, которого мы боялись. Родители запрещали нам прыгать по гаражам, лазить по брошенной стройке, ходить на железнодорожную станцию, бегать на речку и заходить в подвал. Мы пренебрегали всеми запретами, кроме последнего. В подвале было страшно, и там явно было страшное. Там не было света и пахло гнилью, туда вели скользкие, грязные, мокрые ступеньки, там летали гигантские комары. Ступеньки заканчивались дверью, которая всегда была открыта. Несмотря на то, что на нее время от времени ставили замок, он всегда исчезал. В тот момент, когда я из солнечного майского дня с бьющимся сердцем вбежала в затхлую темноту подвала, я поняла. Я знала это давно, мне это снилось, просто я боялась признать очевидное, слишком уж это было страшно: бес живет в подвале. Пришло время подвига, и я должна была доказать, что мы с Иисусом никакие не трусы.

Я приступила к подготовке. Пересмотрев все имеющиеся в доме альбомы по искусству, я поняла, что мне нужен, во-первых, крест, а во-вторых, белое одеяние. Этих предметов в доме не было, поэтому Мелкий предложил изготовить их самостоятельно. Крест мы сколотили в гараже из остатков старой табуретки. Дедушка, который в это время перебирал картошку, не обратил на нас никакого внимания, поскольку, когда Мелкий думал, он любил вбивать старые гвозди в доски, так что звуки были привычные. Одеяние я решила сделать из своей простыни. Это было опасно, бабушка в любом случае заметила бы дыру, но выхода не было. К вечеру все было готово. В ранние сумерки мы появились во дворе. Вообще-то я планировала совершить свой подвиг в одиночку, Мелкий должен был ждать меня снаружи. Однако во дворе мы наткнулись на часть нашей компании, которая решительно не знала, чем себя занять. Увидев крест, они потребовали объяснений. Я хотела кратко и сухо обрисовать ситуацию, но меня понесло. Когда я закончила, то увидела, что окружена плотным кольцом людей с просветленными лицами и горящими глазами. «Мы пойдем с тобой», — тихо сказал кто-то. Остальные молча закивали головами. В этот момент я поняла, что так и должно быть: у Иисуса тоже были соратники.

Надев простыню и взяв в руки крест, я двинулась к подвалу. Остальные, почему-то разбившись на пары, пошли за мной. Мелкий бегал вокруг, у него не было пары. Обычно его парой была я, но сейчас мои руки были заняты крестом. Медленно, в полной тишине мы приближались к подвалу, сумерки совсем сгустились, из подвала шел отчетливый запах плесени. Мне не было страшно, я была готова ко всему.

Тут кто-то дернул меня за руку, и я выронила крест. Передо мной стоял папа моего друга Саши и с ужасом смотрел на меня. Через какое-то время он смог выдавить из себя вопрос: «Что вы делаете?». Я подняла крест и все ему объяснила. Но в тот момент, когда мы собирались идти дальше, папа твердо сказал: «Дети, всем пора домой», после чего взял меня за руку и поволок домой. Я опять уронила крест, Мелкий его подобрал и схватил меня за другую руку. Во-первых, он не мог бросить меня одну, во-вторых, ему было страшно. По дороге домой я заплакала. Все было кончено. Бес тихонько хихикал в подвале.

Дверь нам открыла тетушка. «Вот, — смущенно сказал Сашин папа, — вы уж сами разбирайтесь». И поспешно удалился. Тетушка с немым ужасом взирала на нас. Я даже не пыталась утирать слезы, Мелкий сжимал крест. На шум из кухни вышла бабушка, а из комнаты дедушка. Дедушке хватило одного взгляда, чтобы понять, в чем дело. «Эльза, иди в свою комнату и перестань плакать», — сказал он мне. Мы с Мелким, не разуваясь, побрели к себе. Последнее, что я слышала, перед тем как Мелкий закрыл дверь, был суровый дедушкин голос: «Ну и кто дал этому ребенку Библию?». Мы не стали включать свет и сели на пол. Я продолжала рыдать. Мелкий, отложив крест, вытирал мне слезы простыней, гладил мою руку и говорил: «Не плачь, только не плачь, мы потом туда обязательно пойдем, я с тобой, я не боюсь, не плачь, лето ведь только началось, у нас еще будет время».

Зимняя и летняя форма надежды

По-настоящему зима начиналась только тогда, когда бабушка доставала зимнюю одежду. Зимняя одежда состояла из шубы, шапки, валенок, рейтуз и варежек на резинке. Шубы и шапки, а по возможности и все остальное, передавались из поколения в поколение — я донашивала заботливо запасенные тетушкой еще двенадцать лет назад шубы и шапки старшей сестры. Мелкий, в свою очередь, наследовал их после меня. Когда по утрам у него было плохое настроение, он заявлял, что не будет «поддевать девчачьи колготы» и в садик не пойдет. Но все, включая его самого, знали, что этот бунт — искусство ради искусства. Обычно все заканчивалось, когда дедушка говорил Мелкому, что настоящий мужчина встречает удары судьбы с открытым забралом, даже если эти удары столь ужасны, как необходимость надеть зеленые штопаные колготы.

В ту зиму мне купили новую шубу. Дедушка, с гордостью демонстрируя ее мне, сказал: «Смотри, какая шуба! Из чебурашки!». Мелкий всегда был тонко чувствующим ребенком с быстрой реакцией, поэтому он зарыдал сразу. До меня страшный смысл сказанного дошел только спустя три секунды — я при столкновении со страшным обычно впадала в мгновенный ступор. Дедушка, кажется, вообще не понял, что произошло. Поэтому на немой вопрос только что вошедшей бабушки он ответил:

— Не понимаю! Дети, что случилось? Нина, — рассеянно обратился он к бабушке, — я только сказал, что мы купили Эльзе новую шубу. Из чебурашки.

Бабушка, которая, в отличие от дедушки, смотрела мультики вместе с нами, достала платок, вытерла Мелкому слезы и ядовито сказала дедушке:

— Спасибо тебе, Евгений Карлович, я провела в очереди за этой шубой шесть часов! И что теперь с ней делать?

Бабушка достаточно хорошо знала нас обоих, чтобы даже не пытаться вести переговоры.

Когда вам было четыре, зимняя одежда очень ограничивала ваши возможности. В сущности, все, что вы могли, после того как на вас надевали майку, футболку, свитер, колготки, рейтузы, шубу, шапку и валенки, — это ходить. Но исключительно прямо. Развернуться можно было только всем корпусом, а нагнуться практически невозможно. В том случае, если вас угораздило упасть, все, что вам оставалось — барахтаться на спине или животе и привлекать внимание взрослых сдавленными криками (сдавленными, потому что поверх поднятого воротника шубы обычно туго завязывался шерстяной шарф, так что издавать какие-либо громкие звуки было довольно тяжело). Шарф, кстати, выполнял еще одну полезную функцию — за него вас можно было держать. Довершала зимнюю экипировку лопатка, которую заботливые взрослые втыкали вам в варежку. Пользоваться лопаткой было затруднительно по указанным выше причинам. Гуляя по зимнему двору, мы чувствовали себя космонавтами, покоряющими просторы луны. Каждый шаг требовал усилия, но в некотором смысле это усилие было приятным.

Наша зимняя деятельность во дворе в основном состояла из двух занятий. Если взрослые одновременно выводили гулять некоторую часть нашей дворовой компании, мы устраивали ритуальное поругание. Гулять для ритуального поругания было предпочтительнее с отцами, поэтому мы чаще всего устраивали его по выходным. Для отцов выгул детей был занятием непривычным, они быстро уставали за нами следить. Примерно через пятнадцать минут после начала прогулки мы, оставаясь в поле зрения отцов, отходили подальше, вставали в круг и начинали. Правила ритуального поругания были просты: нужно было как можно страшнее и изощреннее выругаться. Коронным номером Мелкого было выражение «блять-муха» (он обычно сопровождал это яростным потрясанием лопаткой), а моим — «шлимазл» (никто из нас, включая меня, не знал значения этого слова, но звучало оно крайне оскорбительно). На втором круге мы обычно обращались к цветистым перифразам. На третьем кто-нибудь не выдерживал и начинал переходить на личности. До четвертого круга доходило редко. Как правило, кто-нибудь из отцов спохватывался и отправлялся выяснять, чем там так увлеченно занимаются дети. Однако, если нам все-таки удавалось начать четвертый круг, кто-нибудь не выдерживал и прибегал к запрещенным приемам. А именно к зловещему пророчеству: «Умрешь ты!» или к адресной угрозе: «Все про тебя будет рассказано».

Когда мы гуляли вдвоем с Мелким, то можно было найти большой сугроб, лечь по разные стороны и прорывать руками и лопатками путь друг к другу. А иногда дедушка брал на прогулку свою собаку. Собака была не наша, а именно дедушкина. Дедушка, руководствуясь неясными для бабушки соображениями, где-то подобрал огромную овчарку. Овчарку он назвал неказистым именем Найда. Найда крайне своеобразно вписалась в нашу семью: она обожала дедушку, пребывала в состоянии «холодной войны» с бабушкой, а нас просто игнорировала. Однако когда она гуляла с нами зимой, то снисходила до того, чтобы поиграть. Она опрокидывала нас в снег, катала на санках, ловила пастью снежки и иногда даже позволяла нам падать на нее сверху.

Однажды по дороге в детский сад я выпала из санок. Дедушка, который думал о предстоящей лекции, этого не заметил. Я, немного полежав под падающим снегом, неспешно встала, отряхнулась и отправилась домой. До детского сада было значительно ближе, но туда я идти не хотела. Не смея поверить своему везению, я шла домой. Навстречу мне двигался поток родителей, запряженных в санки. Когда я проходила мимо горки, меня осенила блестящая мысль. Торопиться домой не имело никакого смысла. А горка была абсолютно пустой, и это было невиданное счастье. Обычно там кишели дети самого разного возраста. Преобладали страшно взрослые первоклассники. Они никогда не давали нам накататься вволю. Кроме того, они умели кататься, стоя на ногах. Я давно мечтала этому научиться, но как можно чему-нибудь научиться, когда тебя все время пихают и толкают, а Мелкий висит у тебя на руке? Только сегодня мне наконец-то представилась блестящая возможность!

Я поднялась на горку и начала отрабатывать эквилибристический трюк, который должен был называться так: «Катание в зимней шубе и валенках на выпрямленных ногах исполняет девочка, которой только что исполнилось пять». Сначала я все время падала, но в какой-то момент поняла, что качусь уже в середине горки и все еще удерживаю равновесие. От счастья у меня захватило дух... именно в этот момент я увидела дедушку. И упала. Дедушка стоял внизу с санками. Как только я подъехала к нему на попе, он подхватил меня на руки и так крепко прижал к себе, что поцарапал мне щеку. После чего поставил меня на землю, отряхнул и очень странным голосом сказал:

— Эльза, ты должна пообещать мне одну вещь и ответить на один вопрос.

Я согласно кивнула.

— Пообещай, что никогда не будешь так делать. И скажи, почему ты не окликнула меня.

От обещаний я воздержалась, но дедушка пребывал в каком-то странном ликовании и даже не заметил этого. Зато на вопрос ответила честно:

— Потому что ты повез бы меня в детский сад, а я хотела домой.

— Ладно, — вздохнул дедушка, который все еще крепко держал меня за руку, словно боялся, что я растворюсь в воздухе, — сегодня, в виде исключения, но только сегодня, я возьму тебя с собой на работу. Но сначала...

Дедушка снял с себя ремень, посадил меня в санки и крепко зафиксировал. Мы поехали. Снег продолжал идти, еще не рассвело, я лежала в санках, и мне было тепло. Я представляла, что плыву на ледоколе по Северному Ледовитому океану, и думала о том, что на работе у дедушки я еще в прошлый раз запасла «Книгу джунглей» и раскраску «Муха-Цокотуха»...

Лето наступало, когда нам разрешали надеть гольфы. С нашей точки зрения, это всегда происходило очень поздно. На деревьях уже были листья, детский сад уже заканчивался, мы уже собирались на дачу, а бабушка все еще упорствовала. Два года подряд самым сильным моим желанием было прийти в сад в гольфах самой первой. Но мне это никак не удавалось. Я держалась где-то в середине и чувствовала себя совершенно бесправной и страшно маленькой. Но однажды меня осенило. Я выбрала стратегически верный момент — бабушка опаздывала на работу и к тому же не могла найти свою губную помаду. Я знала, где лежит помада, но не спешила вручить ее бабушке.

— Бабушка, — начала я, — ты говоришь, что нельзя надеть гольфы, потому что мне продует попу и тогда, когда я вырасту, у меня не будет детей?

— Совершенно верно, — ответила бабушка, разгребая завалы на тумбочке под зеркалом.

— То есть, — уточнила я, — ты не боишься, что мне продует колени?

— Нет. — Бабушка с удивлением рассматривала луковицу, которую только что обнаружила под платком. Луковицу под платок еще три дня назад положил Мелкий в тщетной надежде избегнуть лука в супе.

— Значит, если бы моя попа была в тепле, ты бы позволила мне надеть гольфы?

— Безусловно, — согласилась бабушка. Она только что случайно уронила с тумбочки стопку дедушкиных тетрадей, которые весело разлетелись по всему коридору.

— Тогда все в порядке, — поспешила я обрадовать бабушку. — Я просто надену две пары трусов, чтобы меня не продуло. И гольфы!

Бабушка, держа в одной руке собранные тетради, а в другой — отвертку, которая, как оказалась, лежала за ними, с некоторым недовольством посмотрела на меня. Но ее условие было соблюдено.

— Ладно, убедила, — усмехнулась она. Я полезла под вешалку, извлекла оттуда помаду и протянула бабушке.

— Дарья, и ты все это время... — угрожающе начала бабушка. Но я уже убежала надевать гольфы.

Когда вам пять, вы ощущаете радость и тоску, смену времен года, счастье и печаль совсем не душой, а телом. Лето вы чувствуете голыми коленками и локтями. Я выбежала на улицу — коленкам было морозно. Перепрыгивая бордюр, я споткнулась и упала. На коленке образовалась огромная ссадина. Лето наконец-то наступило.

Дюрер

Дети любят рисовать, и Мелкий не был исключением из этого правила. У его таланта не было поклонников, но он — как всякий истинный художник — занимался искусством ради искусства. Мелкий был верен раз и навсегда выбранной теме. Если кто-нибудь спрашивал его, что изображено на рисунке, а спрашивали его об этом довольно часто, потому что рисунок, как правило, представлял собой густо заполненное линиями пространство, он неизменно отвечал: «Боевые шагающие машины». В том случае, когда взрослый считал своим долгом проявить интерес к сюжетам картин, Мелкий охотно объяснял, какие именно боевые шагающие машины он изобразил и что происходит на картине. Однако это случалось нечасто, обычно вежливый интерес взрослых исчерпывался первым вопросом, после чего они с чувством выполненного долга предавались беседе с дедушкой, бабушкой и друг с другом. Взрослые любили, когда мы рисовали, поскольку считали, что в этот момент мы не представляем опасности как для себя, так и для окружающего мира. В этом они были не совсем правы.

Однажды дедушка, заглянув за плечо Мелкого и всмотревшись в очередной шедевр, с ужасом заметил, что единственная понятная ему часть изображения — это свастики, которые густо усеивали большую часть боевых шагающих машин. Немного помолчав, он спросил у Мелкого, какому событию посвящен рисунок. Мелкий, который был так увлечен, что от усердия высунул кончик языка, не отрываясь от творения, ответил: «Наши бьют фашистов». Дедушка еще раз внимательно посмотрел на рисунок, пытаясь разглядеть там какие-нибудь знаки, которые бы отмечали «наших». Таковых он не обнаружил. Поэтому рискнул потревожить Мелкого еще раз:

— А где же красные звезды?

— Звезд я рисовать не умею, — сообщил Мелкий. — Мне их Дашка потом нарисует.

Я, в это время пытавшаяся изобразить дракона, согласно кивнула. Дедушка с облегчением вздохнул и уже собрался уходить, но, видимо, ему в голову пришла какая-то мысль.

— Женя, — уточнил он, — а в садике ты тоже рисуешь такие картинки?

— Конечно! Только я их там оставляю. А ты хочешь посмотреть? — с радостью спросил Мелкий.

— Еще бы, — ответил дедушка. — А скажи, когда рядом с тобой, например, в садике, нет Эльзы, как ты рисуешь звезды?

— Никак, — вздохнул Мелкий, — тогда я рисую только фашистские знаки. Но иногда я приношу рисунки домой, и она потом пририсовывает.

Дедушка продолжал задумчиво смотреть на рисунок, испещренный свастиками. Видимо, он представлял, как реагируют воспитательницы на рисунки нежного белого мальчика пяти лет с хорошей немецкой фамилией. Помолчав еще некоторое время, он сказал:

— Я считаю, тебе пора научиться самому рисовать звезды. Начнем прямо сейчас.

Дедушка всячески поощрял нашу страсть к рисованию. Его совершенно не расстраивало то, что мы оба явно не обладали никакими художественными задатками. Дедушке просто нравилось, что мы этим увлечены. Он много и с удовольствием рассказывал нам о живописи, показывал альбомы, пытался объяснить основные принципы композиции, рисунка и палитры. Дедушка был страстным любителем живописи и долгие годы работал учителем рисования.

После семи лет лагерей дедушка с бабушкой были отправлены на вечное поселение в одну из деревень благословенного сибирского края. Бабушка работала врачом за все, а дедушка учителем за все. Помимо математики (дедушка закончил матфак) он преподавал немецкий, черчение и рисование. Ему нравилось работать учителем. Однако именно уроки рисования неизменно его расстраивали. Дело было в отсутствии каких бы то ни было наглядных пособий. У дедушки была книжка «Беседы об искусстве на уроках рисования». С черно-белыми иллюстрациями. В школьной библиотеке не было ничего. «Как дети могут понять, что такое живопись, если я показываю им черно-белые, Нина, черно-белые репродукции Левитана размером с тетрадный лист!» — жаловался он бабушке. Бабушке было нечем его утешить.

Потом мы переехали в город. Дедушка стал завкафедрой романо-германских языков в местном университете и расстался со школой. В нашем доме стали появляться альбомы по искусству. Альбомы были страшным дефицитом и предметом культа. Достать их было практически невозможно. А уж альбомы с хорошей полиграфией, где репродукции по цветовой гамме хотя бы отдаленно напоминали оригинал... У нас были именно такие альбомы. Их привозили из-за границы мама и ее подруги. Они работали преподавателями русского языка для иностранцев и все время ездили в долгие командировки — в Индию, Сирию, Монголию и Китай. Именно оттуда мама привозила альбомы для дедушки. Дедушка предпочитал Северное Возрождение и «малых голландцев». Однако совершенно особое место в его сердце занимали гравюры Дюрера. Когда мама привезла альбом гравюр Дюрера, дедушка был совершенно счастлив. Альбом стоял на самой верхней полке, и по вечерам дедушка его осторожно перелистывал.

Поощряя нашу страсть к рисованию, дедушка покупал нам раскраски. Раскраски мы очень любили, потому что это была такая специальная книжка, где можно было рисовать поверх изображения. С другими книжками такого делать было нельзя, это мы поняли еще в глубоком детстве, а вот в раскрасках — сколько угодно. Я могла совершенно спокойно пририсовать сказочному принцу шесть зрачков: в тот момент дедушка читал нам ирландские саги, и описание внешности Кухулина меня совершенно заворожило, а так как я не смогла найти ни одной картинки, где у героя было бы по шесть зрачков в каждом глазу, мне пришлось нарисовать ее самой. Дедушке нравилось, что мы дорисовываем раскраски, и он время от времени специально просил дорисовать то или иное изображение.

В тот день, когда я задумалась, что же я буду дарить дедушке на день рождения и Новый год (дедушку угораздило родиться тридцать первого декабря), у меня случилось озарение. Три вещи создали в моей голове законченную композицию: новый набор фломастеров, новый набор карандашей и дедушкин альбом гравюр Дюрера. Я поняла, что подарю дедушке подарок, который наверняка его обрадует, — я решила раскрасить для него Дюрера. Работы предстояло довольно много: альбом был толстым, а картинки для раскрашивания очень мелкими — но для дедушки я была на это готова. К тому же впереди у меня был целый месяц. «В крайнем случае, — подумала я, — можно привлечь Мелкого».

Мелкого я привлекла уже через неделю, когда поняла, что катастрофически не успеваю. Я могла заниматься подарком только тогда, когда бабушки и дедушки не было в непосредственной близости. К тому же Дюрера еще надо было достать с верхней полки, а потом вернуть на место. Это было непросто. Сначала нужно было подвинуть стол, потом поставить на него стул, потом на эту конструкцию влезть... Но понемногу работа продвигалась.

В тот день, когда я вернулась из школы, дверь мне открыл Мелкий. Лицо у Мелкого было очень расстроенным, на кухне о чем-то разговаривали бабушка с дедушкой.

— Мы забыли убрать его на место, его дедушка нашел, теперь никакого сюрприза не получится, — выпалил Мелкий.

Я даже не успела расстроиться, как в коридоре появилась бабушка и попросила нас подождать ужина в своей комнате.

— Но... — начала я.

— Дети, только на несколько минут, — прервала меня бабушка.

Мы с неохотой отправились к себе.

Детская была рядом с кухней, а бабушка и дедушка разговаривали достаточно громко, так что до нас доносились обрывки разговора.

— Теперь у меня нет Дюрера, — печально констатировал дедушка.

— Зато теперь у тебя есть внуки, — решительно прервала его бабушка, — так что сейчас ты должен пойти к ним и объяснить разницу между гравюрой и раскраской. И не забудь, что они делали тебе подарок.

Дедушка вздохнул и пошел к нам. Он зашел в нашу комнату с Дюрером в руке, положил его на стол и сказал:

— Ну, дети, в целом мне понравилось...

Колбаса

В моей жизни было всего два человека, которые всегда говорили правду, — Ленин и моя тетушка. Про Ленина я знала из книжек. Книжек о его жизни у меня было много. Из них явственно следовало, что Ленин был героем, и рассказывалось, как нужно вести себя, чтобы героем стать. Героем стать очень хотелось, но этому препятствовало несколько вещей. Самой непреодолимой из них была необходимость всегда говорить правду.

Я очень завидовала Ленину, потому что, судя по рассказам, у Ленина никогда не возникало необходимости не только врать, но и что-либо утаивать. Моя жизнь была намного более сложной. Например, что было делать, когда тебе задавали, как говорил Мелкий, неправильный вопрос? «Кто, — спрашивала бабушка, — посоветовал Мелкому есть муравьев?» На вопрос, поставленный таким образом, невозможно было ответить. Лично я не советовала Мелкому это делать — я просто сказала правду, когда он спросил, полезные ли муравьи. Откуда я могла знать, что ему придет в голову их есть? А как можно было ответить на вопрос дедушки «Кто разбил пепельницу?», если пепельницу разбила кошка, а почему кошка вообще ею заинтересовалась, он не спрашивал (интерес кошки был связан с экспериментом Мелкого, в ходе которого ему потребовалась валерьянка)?

Кроме того, правда требовала жертв, пойти на которые не всегда решались даже взрослые. Однажды мы с бабушкой купили сервиз. На нем были синие розы и золотые каемочки. Сервиз стоил дорого, но нам очень его хотелось. Когда мы пришли с ним домой, все обрадовались. Даже дедушка, который был к посуде равнодушен. Когда вечером мы пили чай из новых чашек, дедушка спросил, сколько сервиз стоил. Бабушка назвала цену, но эта цена была неправильной. Я знала, почему она так сделала, — дедушка бы расстроился. А она этого не хотела.

Однако тетушка всегда говорила правду. Эту ее особенность приходилось учитывать. Когда я училась рисовать снежинки, я сначала приносила рисунки бабушке или дедушке. Они внимательно рассматривали кривоватые результаты моего вдохновенного труда и всегда находили улучшения по сравнению с предыдущими вариантами. И только в тот момент, когда мне казалось, что у меня получилось нарисовать идеальную снежинку — почти прямую, раскрашенную так, чтобы разные цвета не наползали друг на друга, что было очень сложно сделать, поскольку у меня не было беличьей кисточки, а краски, похожие на маленькие засохшие куски грязи, всегда очень плохо ложились на сероватые листы моего альбома, — я с замираньем сердца несла ее тетушке. Тетушка оценивающе смотрела на рисунок и выносила вердикт. «Кривовато», — говорила она, и я, вздохнув, отправлялась практиковаться дальше.

Именно поэтому тетушке всегда было сложно читать нам сказки. Когда мы просили «Карлсона», она предлагала нам «Детей капитана Гранта» или «Секреты лабиринта Гаусса». Конечно, эти книжки тоже были интересные, но совершенно по-другому. Тетушка не понимала сказочной логики, она казалась ей неправильной, поэтому она не получала от сказок удовольствия. А слушать чтение человека, которому не нравится то, что он читает, было неинтересно.

Когда вечерами я делилась планами на взрослую жизнь с папой и рассказывала ему о том, что когда-нибудь уничтожу все оружие, кроме, конечно, лука со стрелами и шпаг, и научусь разговаривать с дельфинами, папа спрашивал о подробностях первой операции и предупреждал о возможных сложностях второй. После того как мы вместе разрабатывали подробные планы, он улыбался, желал мне спокойной ночи и говорил: «Все-таки ты у меня типичнейший потомственный филолог!» Когда, ночуя у тетушки, я разговаривала с ней о том, что произошло в школе, что мне приснилось и чем я планирую заниматься, когда вырасту, тетушка вздыхала, гладила меня по голове и говорила: «Маруся, ну какая же ты сказочница!» Это значило, что я увлеклась и, вместо того чтобы ограничиться информацией, что, когда вырасту, полечу в космос, поведала о том, что, когда окажусь на Марсе, непременно приручу единорога.

По выходным тетушка чаще всего забирала нас к себе. В тот вечер Мелкий остался дома, потому что его традиционная декабрьская простуда еще не прошла. Когда мы с тетушкой вышли из дома, уже смеркалось. Снег под недавно зажегшимися фонарями был сиреневый и скрипучий, пахло холодом и скорой метелью. По дороге мы должны были зайти в продуктовый магазин, чтобы купить маргарина. Этот магазин я не любила. Там всегда висел запах рыбы, стены покрывал белый грязный кафель, а вечерами, когда включали свет, все приобретало какой-то мертвенно-синий оттенок. Продавщицы в этом магазине были настоящими великаншами — в огромных белых наколках, с волосами, которые назывались «химическая завивка», с неприступно-недовольными лицами, синими веками и розовыми губами. Когда я заходила с тетушкой в этот магазин, я всегда на всякий случай брала ее за руку.

В магазине все было как всегда, и я радовалась, что нам нужно купить только маргарин, потому что это значило, что мы не задержимся там надолго. Мы сразу прошли к прилавку, за которым стояла великанша. «Добрый вечер, — сказала тетушка, — мне бы маргарина». Великанша, не меняя выражения лица, молча нагнулась к витрине и вытащила оттуда смерзшуюся пачку.

В этот момент тетушка заметила колбасу. Этой колбасы, как, впрочем, и любой другой, в магазине не должно было быть. Тем не менее она там была. Розовая, с ценником, на котором было написано «Колбаса телячья». Мы с Мелким такую колбасу не ели: она была с жиром, против которого любые уговоры бессильны. Впрочем, уговоры требовались редко. Такая колбаса появлялась в доме только по праздникам.

Тетушка ужасно обрадовалась.

— И еще, пожалуйста, колбасы, — попросила она.

— По талонам ветеранам, — сквозь зубы выдавила великанша.

— Но... — сказала тетушка, хотя даже мне было понятно, что никакие «но» не помогут. Тетушка вздохнула, еще раз посмотрела на колбасу, потом на меня, а потом вдруг сказала: — Ну посмотрите на этого ребенка! Видите, какая она бледная! Только после болезни! И она так любит колбасу! Может, хотя бы триста грамм?

Великанша обратила свой взор на меня...

— Ладно.

Я не могла понять, что происходит. Я не болела целых два месяца, я никогда бы не стала есть такую колбасу, и тетушка об этом прекрасно знала... Мы вышли из магазина. На улице начиналась метель. Я держала тетушку за руку. Тетушка довольно долго молчала, а потом, не глядя на меня, очень тихо сказала:

— Бабушка. Она так любит эту чертову колбасу.

«В библиотеке библиотекарь...»

Троллиха

Про библиотеку мы знали только две вещи. Во-первых, там очень много книг. Во-вторых, мама не любит туда ходить. Перед каждым визитом в библиотеку у мамы на лице появлялось такое же выражение, как у меня перед новогодним утренником, у Мелкого перед визитом к врачу с маячившей перспективой уколов, а у бабушки — перед студенческим медосмотром. Этому выражению лица было свойственно смирение накануне кошмара, которого невозможно избежать и который повторяется с устойчивой регулярностью.

Тот день ознаменовался двумя событиями — первой настоящей летней грозой и нашим совместным визитом в научную библиотеку. Одно событие было неожиданным, другое незапланированным. Летняя гроза случилась в мае, а мы, вместо того чтобы остаться дома с папой, пошли в библиотеку с мамой. Папа задержался в рейсе, приехал поздно и теперь отсыпался. Оставить нас с ним не представлялось возможным не только потому, что мы были дети с богатой фантазией, склонные эту фантазию реализовывать и трансформировать под нее окружающую реальность в рамках отдельно взятой квартиры, но и потому, что Мелкий, всегда жаждущий общения с папой, вряд ли дал бы ему поспасть больше двух часов подряд. А папу, которому наутро нужно было снова идти в рейс, вряд ли бы это устроило. Поэтому мама, вздохнув, взяла нас с собой.

На улице только что кончилась гроза, и город сиял огромными лужами, через которые можно было прыгать. Собственно, этим мы и занимались всю дорогу от дома до библиотеки. Вернее, занималась я. Потому что, если быть совсем точной, Мелкий прыгал не через лужи, а в лужи. Причиной этого была физическая данность во всей ее непреодолимости. Мелкий хотел прыгать через те же лужи, что и я, но, так как был значительно меня ниже, перепрыгнуть их не мог. Однако — как человек упорный — не оставлял попыток. Кончилось это как всегда. Мелкий упал в особо крупную лужу лицом вниз, неспешно сел в ее центре и спокойно констатировал: «Упал». Мама, которая обычно на такие вещи не реагировала, на этот раз сказала: «Черт!», поспешно вытащила Мелкого из лужи и попыталась его отряхнуть. Действие совершенно бессмысленное, с учетом того факта, что Мелкий был в воде и грязи с головы до ног. Кроме того, падая, он сумел забрызгать и меня. Мама вытащила платок, вытерла нам лица, решительно взяла нас за руки и потянула за собой. «Дети, — торжественно обратилась она к нам, — в библиотеке нужно вести  себя тихо и не приставать к людям, которые там находятся».

Это предупреждение было совершенно излишним. Мы никогда не стремились к контакту со взрослыми. Если к кому-нибудь из старших приходили гости, мы, пытаясь сохранять достойную неспешность, ретировались в свою комнату, после чего, для верности (на тот случай, если гостям вдруг бы пришла в голову дурацкая мысль потрепать нас по щеке или попросить прочитать наизусть стихотворение), забирались под стол, где спокойно проводили время до их ухода. Так что людям, работающим в библиотеке, общение с нами не грозило.

Библиотека оказалась большим и очень красивым белым зданием, совершенно не похожим на наш дом. Мама, не выпуская наших рук, решительно вошла внутрь и устремилась вверх по лестнице. Мы едва за ней успевали. Наконец мама остановилась около какой-то штуки, похожей на прилавок магазина, и тихо обратилась к кому-то. В библиотеке вообще было очень тихо. Сгорбленные люди, обложенные книгами, сидели за столами и что-то писали. Я на всякий случай спряталась за маму, а Мелкий, тоже на всякий случай, за меня. Мама продолжала что-то тихо говорить. И тут мы услышали голос. Такого голоса мы не слышали никогда. Он был скрипучий, громкий и, хотя и произносил вполне понятные слова, казалось, не принадлежал человеку. Заинтересованные, мы осторожно выглянули из-за мамы.

То, что мы увидели, повергло нас в совершенный восторг. За прилавком стоял настоящий тролль. Вернее, троллиха. Мы сразу ее узнали, потому что неоднократно видели ее изображения в одной из наших книг. Это были скандинавские сказки с иллюстрациями Бауэра, которые мама привезла из какой-то командировки. Она была точно как на картинках — маленькая, облаченная в какие-то тряпки грязно-коричневого цвета, с морщинистыми руками, огромным, украшенным бородавкой носом, а кончики ее ушей были покрыты волосами. Мы не могли оторвать от нее глаз, а Мелкий даже слегка приоткрыл рот. Мама, уловив наше пристальное внимание и почувствовав неладное, попыталась незаметно вернуть нас на прежнее место — за свою спину, но ей это не удалось. Между тем троллиха, не замечая нас, продолжала говорить. И смысл ее слов стал постепенно доходить до нас.