Абу Нувас Шидфар Бетси
– Что же ты бьешь своего двоюродного брата, родича, который спас тебя от порки? Если бы ты попался в руки того плосконосого старика, он бы тебя выдрал!
– А зачем ты обидел моего отца? – все еще сжимая кулаки, спросил Хасан.
– Я не оскорблял твоего отца. «Кожаными поясами» мы зовем стражников, они причиняют нам много хлопот, вот мы их и не любим. Но ведь твой отец умер, поэтому тебе нечего обижаться. А добром мы зовем деньги – золотые и серебряные монеты, и медными мы тоже не брезгуем, ведь все добро от Аллаха! А ты, видно, неплохой парень и можешь постоять за себя. Как тебя зовут?
– Меня зовут Хасан, моего отца звали Хани ибн Абд аль-Авваль ибн ас-Сабах аль-Хаками ад-Димашки. А как зовут тебя?
– А меня зовут Исмаил Абу Сарика ибн Лисс аль-Лусус ибн Кати ат-Тарик ибн аль-Мутасаллиль фил-ль-лейль, и я из славного рода «сасанидов».
Хасан снова сжал кулаки. Басриец смеется над ним – ведь таких имен не бывает! То, что сказал мальчишка, значит: «Исмаил, отец воровства, сын вора из воров, сын разбойника, сын крадущегося в ночи», а Сасаниды на самом деле – древние персидские цари. Хасан слышал сказки о мудром и справедливом правителе Ануширване из рода Сасанидов. Не может быть, чтобы этот оборванный бродяга происходил из рода славных царей!
Мальчик снова расхохотался, потом произнес:
– Не сердись, уж очень смешно ты говорил о своем отце. Зачем такие длинные имена? Я просто Исмаил, а ты Хасан.
– А почему ты сказал, что из рода Сасанидов? – обидчиво спросил Хасан.
– Ты не знаешь, кого теперь зовут «сасанидами»? – удивился Исмаил. – «Сасаниды» – это наше братство, нас все боятся, а многие купцы даже платят налог нашему старшине шейху аль-Кудаи. Наш шейх поважнее любого из этих купцов, а уж добра у него видимо-невидимо!
– А чем занимается ваше братство? Исмаил улыбнулся:
– У нас есть разные ремесла. Самые старые, у кого почтенный вид, ходят из дома в дом и просят милостыню. Если увидят богатый дом, ставят знак на двери, и тогда наши молодые мастера ночью проделывают подкоп и забирают все добро, какое там есть. А кто берет сок шелковицы и натирает себе спину, а потом проводит полосы, получается точь-в-точь, как рубцы от плети, люди таким дают щедрую милостыню.
Послушай, герой, пойдем со мной, не пожалеешь!
Они долго шли по кривым и запутанным улицам. Хасан крепко держался за руку Исмаила. Наконец вышли на площадь. Она была не такой широкой, как первая, на нее выходили четыре улицы. Народу здесь толпилось еще больше, чем на рынке торговцев тканями. Всюду установлены загородки с возвышениями посредине. В загородках сгрудились рабы. Больше всего среди них африканцев: чернокожих и курчавых зинджей, бронзовотелых жителей восточных берегов, худощавых и стройных эфиопов. Встречались и белокожие рабы, наверное, румийцы*, захваченные в набегах: их привезли сюда, на знаменитый невольничий рынок Басры, с севера. Отдельно стоял самый ценный товар – молоденькие девушки и девочки: белокурые румийки, увешанные серебряными драгоценностями берберки, длиннокосые жительницы Арманийи, и даже дейлемские* девицы в широких сборчатых юбках.
Богато одетые, важные купцы подходили к невольницам, поднимали покрывало и всматривались в лица, а то и ощупывали их. Больше всего покупателей было у этих помостов. Всеобщий интерес вызывали и захваченные в плен широкоплечие и длинноногие темнокожие богатыри; когда работорговцы поднимали их закованные в тяжелые цепи руки, чтобы показать, что товар без изъяна, мускулы перекатывались у них под кожей.
Мальчики с трудом пробирались сквозь толпу. В это время покупатели и зеваки расступились. На площадь выехали три всадника; за ними четверо чернокожих великанов несли богато украшенные носилки.
Дойдя до одной из загородок, где стояла небольшая палатка, рабы опустили носилки, и из них, с трудом перекинув ногу через поручни, вывалился высокий человек с огромным животом. На нем был богато вышитый золотом черный кафтан, на голове красовалась большая чалма.
Исмаил притянул Хасана за руку поближе к палатке, и приятели встали, зажатые в толпе зевак.
Неожиданно Исмаил сильно толкнул Хасана в спину, и тот, не удержавшись на ногах, покачнулся и едва не свалился на землю у ног роскошно одетого толстяка.
– Да проклянет тебя Аллах, сын греха! – завопил тот. – Сейчас позову стражу, и она очистит этот рынок от бродяг и оборванцев!
Сопровождавшие его конники тронули поводья и, расталкивая лошадьми людей, которые с опаской освобождали им дорогу, приблизились к хозяину. Но мальчики были уже далеко. Исмаил схватил Хасана за руку, и, пробираясь между ногами, они выскользнули из толпы и очутились на одной из отходящих от площади улиц.
– Почему ты толкнул меня?! – задыхаясь, выкрикнул Хасан. – Я думал, ты, и правда, стал моим другом, а ты меня все время обманываешь!
Исмаил засмеялся и, приподняв свои лохмотья, показал Хасану большой парчовый кошель, расшитый жемчугом.
– Вот это добро так добро! – продолжая смеяться, сказал он. Цепкие пальцы опустились ему на плечо и, скользнув по руке, ухватили кошель. Мальчик дернулся, но потом, повернувшись, спокойно произнес:
– А, это ты, шейх, сегодня у нас хорошая добыча!
– Да благословит Аллах тех, кто совершает добрые дела! – откликнулся тот, кого Исмаил назвал шейхом – учителем. – А кто тут с тобой?
– Это Хасан, он проворен и неглуп, он пригодится нашему братству.
– Если пожелает Аллах, – ответил шейх и, осмотревшись, вполголоса произнес: – Стойте тут, никуда не уходите, вы можете понадобиться.
Хасан внимательно разглядывал шейха. Это был высокий старик в чистом кафтане и большой чалме, похожий на имама или учителя. Наклонившись к Исмаилу, он что-то прошептал ему, а тот молча кивнул. Потом шейх повернулся и растворился в толпе.
– Сейчас начнется потеха! – шепнул Исмаил. – Стой возле меня и не отходи.
– А ты больше не будешь меня толкать? – недоверчиво спросил Хасан.
Тут мимо мальчиков прошел странный человек в белой чалме. Его длинная всклокоченная борода была сильно выкрашена хной и стала красной. Человек этот так торопился, что едва не налетел на Исмаила. Крепко держа Хасана за руку, тот притиснул своего приятеля к стене углового дома.
Через несколько мгновений равномерный гул толпы заглушил чей-то пронзительный визгливый голос:
– О, люди, горе, горе, кто отомстит за смерть святого мученика Хусейна?* Прошло уже почти сто лет после того, как земля Кербелы увидела преступление, которому не было равных во все времена! Плачьте же, если не можете отомстить за смерть сына Али, да упокоит его Аллах!
– Это вопит краснобородый, который прошел мимо нас, – сказал Исмаил. – А теперь послушай, что будет кричать мой учитель, шейх Бадави!
И, действительно, через некоторое время до Хасана донесся неясный шум, который постепенно усиливался. Он стал прислушиваться, но смог различить только крики: «Осман, Осман!»
– Что они кричат? – спросил Хасан.
– Они славят праведного халифа Османа. Это шейх Бадави собрал вокруг себя его приверженцев, и сейчас начнется драка. Теперь не зевай!
Исмаил снова взял Хасана за руку, и они медленно и осторожно направились к площади. Дойдя до конца улицы, Исмаил выглянул.
– Подойди сюда, – кивнул он своему спутнику. Хасан тоже выглянул и увидел, что площадь будто разделилась на две почти равные части – справа на возвышении стоял краснобородый и визжал, исступленно разма хивая руками. Те, кто собрался вокруг него, тоже махали руками и вопили:
«О, Хусейн!» А слева образовалась толпа вокруг шейха Бадави, здесь тоже раздавались крики: ясно, что стычка неизбежна. Правда, многие осторожные люди покидали площадь, палатки работорговцев пустели, но из окрест ных улиц выходили молодцы в кафтанах и длинных рубахах, у некоторых головы повязаны платком, а в руках сверкали длинные ножи.
– Ну, пришли мясники! – крикнул Исмаил. – Теперь драка будет нешуточная!
– А зачем твой учитель и краснобородый устраивают такое? – недоумевающее спросил Хасан.
– Неужели не понимаешь? Когда эти дураки начнут драку, они забудут обо всем на свете, да и наши молодцы поддадут жару. Нам будет легко работать, а если еще и прибьют кого-нибудь так, что он упадет, мы сможем без всякого страха обшарить его карманы, если только проклятые «кожаные пояса» не помешают нам. Ну, пошли! – Исмаил выскользнул на площадь, Хасан за ним, хотя ему было страшно.
Драка была уже в разгаре. Хасан заметил, что теперь на площади совсем другие люди. Почти не осталось почтенных купцов, но много шерстяных кафтанов: видно, ремесленники из окрестных рынков собрались сюда, услышав крики краснобородого. И множество здоровенных парней с ножами и дубинками.
Хасан попятился и хотел убежать, напуганный зрелищем ревущей и беснующейся толпы, но Исмаил подтолкнул его к лежащему на земле человеку.
– Займись этим, – приказал он ему. – А я подберусь поближе, там до быча богаче.
Хасан наклонился над лежащим на земле. Это был немолодой смуглый человек. Чалма слетела на землю и размоталась, чисто выбритая голова была в пыли. Хасан сунул руку за пазуху, где обычно носили кошель на шнурке, но рука его натолкнулась на что-то липкое. Он выдернул руку и увидел, что она в крови. Его стошнило.
Не помня себя от страха и отвращения, мальчик бросился бежать и в это время услышал громкий топот, свист плетей и неистовые вопли. Увидев, что находится возле помоста, он нырнул под толстые бревна, из которых был сколочен помост, и притаился там. Сквозь щель в бревнах он увидел, как по площади скачут крупные, откормленные кони стражников. Стражники размахивали плетьми и с размаху опускали их на плечи и головы дерущихся. Кони топтали упавших, но всадники скакали по площади, не разбирая дороги. Драка прекратилась, люди спасались, разбегаясь по окружающим улицам, а стражники преследовали их до тех пор, пока улицы не становились такими узкими, что кони не могли протиснуться дальше.
Наступила тишина. Площадь была усеяна телами, в пыли краснела кровь. Хасан мог выйти, но боялся, что стражники вернутся и заберут его вместе с теми, которых они увели, связав им руки за спиной. Еще он боялся встретить своего нового знакомого. Тот может потребовать у него «добычу», а Хасан не сможет дать ему ничего, и тогда Исмаил вместе со своим учителем побьют его. Больше всего на свете мальчик хотел бы сейчас оказаться у себя, вместе с братом и сестрами. Пусть мать вернется с пустыми руками, только бы попасть домой!
Наконец, устав лежать под помостом, мальчик осторожно выполз наружу. Кругом никого. Купцы сегодня уже не придут на рынок, ведь в драке пострадает их одежда и кошельки, а могут и убить – Хасан слышал, как один из них говорил, что басрийское простонародье опаснее для богачей, чем войска неверных.
На окружающих улицах уже слышался шум, женские вопли. Сейчас сюда прибегут родственники убитых. Оглянувшись, Хасан бросился к одной из улиц. Ему удалось добраться туда прежде, чем на площадь хлынула орда женщин, разыскивавших своих погибших или исхлестанных плетьми родичей. Если бы он остался, его растоптала бы обезумевшая толпа.
По той улице, где очутился Хасан, тоже бежали женщины. Какая-то старуха содрала с себя покрывало и стала рвать волосы, другая, увидев, что мальчик был на невольничьем рынке, бросилась к нему и закричала:
– Ты не видел моего сына, Абу-ль-Бака, седельника? Он ушел с утра, и его нигде нет.
Испуганный Хасан прижался к стене:
– Не знаю никакого Абу-ль-Бака, я недавно в Басре!
Но женщина, недослушав, поспешила на площадь, а Хасан снова бросился бежать.
Наконец, обессиленный, он присел на каменную скамью перед большим домом. Мальчик весь вымок, одежда прилипла к телу, его знобило. Он прилег на скамью, нагретую солнцем. За оградой дома росло высокое дерево, тень от него падала на край скамьи. Подвинувшись в прохладное место, Хасан незаметно уснул.
Разбудило его легкое прикосновение. Он вскочил и увидел зинджа огромного роста, который стоял, наклонившись над скамьей, и разглядывал спящего. Увидев, что мальчик проснулся, чернокожий спросил:
– Откуда ты?
У зинджа страшное лицо, исполосованное шрамами, которые перекрещивались на щеках, но глаза незлые. Он выпрямился, и мальчик подумал, что не достанет ему и до пояса – такой он был высокий. Хасан хотел убежать, но подумал, что длинноногий зиндж сразу догонит его. Поэтому он встал со скамьи и сказал:
– Я вышел из дома и заблудился.
– Где же твой дом?
– У рынка тканей.
– Это недалеко отсюда, пойдем, я отведу тебя.
Хасану нравился чернокожий, но на всякий случай он спросил:
– А ты не отведешь меня на невольничий рынок? Зиндж удивленно спросил:
– Зачем, сынок?
– Ты можешь отдать меня работорговцу, а тот продаст меня, как продают пленных девушек, я видел это сегодня!
Чернокожий вздохнул и, покачав головой, сказал:
– Меня самого продали на невольничьем рынке много лет назад, я был не намного старше тебя. Нет, сынок, не бойся, я не обижу тебя, и, пока ты со мной, тебя никто не тронет.
Зиндж взял Хасана за руку и повел. Мальчик едва поспевал за своим провожатым, ему приходилось бежать. Вдруг он увидел знакомую дверь. Оглянувшись на ходу, Хасан крикнул:
– Стой, вот мой дом!
Чернокожий остановился, вернулся к двери и несколько раз постучал. Калитка тотчас открылась, и мать, даже не закрыв лицо, бросилась к сыну:
– Где ты нашел его?
– Он спал на скамье в конце улицы.
– Да благословит тебя Аллах, добрый человек, пусть благоденствие никогда не покидает твоего дома, пусть Бог простит тебе все грехи за это доброе дело!
Зиндж пробормотал: «Мир тебе, почтенная!» – и, повернувшись, пошел прочь, а Хасан смотрел ему вслед – уж очень красив этот великан, когда не видно его обезображенного лица. Мать была так рада, что сын нашелся, что не стала даже ругать его. Она сказала:
– Поешь и отдыхай, завтра я отведу тебя к Абу Исхаку, продавцу благовоний. Если ты понравишься ему, он возьмет тебя к себе в лавку.
III
– …что касается кардамона, то это одно из полезнейших растений, сотворенных Богом для человека. Его запах подобен благовонию душистой травы – рейхана, он также полезен для желудка. Индийские и сирийские врачеватели любят употреблять кардамон для излечения различных болезней. Но самый ходкий наш товар – это цветочная вода, приготовленная из отборных и чистых лепестков роз, жасмина и смеси разных цветов и благовонных трав. Ты должен хорошо знать все эти смеси и различать благовония по запаху и цвету, потому что цена их бывает различной. Чем темнее мускус, тем он дороже, а амбра наоборот – белая амбра лучше, и цена ее в несколько раз выше.
Абу Исхак ласково смотрит на мальчика. Он знает, что Хасану не нужно повторять, он запоминает все с первого слова. Вот уже год Хасан служит у продавца благовоний. Но хотя считается слугой, на самом деле он скорее ученик Абу Исхака, который нанял еще одного мальчика для поручений. Если нужно отнести товар покупателю на дом, пойти с хозяином на рынок за припасами, прибрать негодные горшочки для благовоний – Абу Исхак поручает это второму слуге. Хасану достается более тонкая работа – смешать разные благовония по указанию хозяина, разлить цветочную воду в маленькие стеклянные бутылочки – они приходят из Сирии и стоят недешево, поэтому с ними надо обращаться очень осторожно.
Хозяин дает Хасану золотые и серебряные коробочки, где хранятся драгоценные мази, и тот ловко раскладывает их маленькой стеклянной ложечкой – у мальчика это получается даже лучше, чем у хозяина, ни капли дорогих снадобий не проливается и не пропадает. А мальчику нравится работа.
Лавка просторна и богато обставлена. Абу Исхак – знаток ковров, раньше он ими торговал и на всю жизнь сохранил к ним любовь. Он может, оторвавшись от своих занятий, часами смотреть на свой любимый ковер, сделанный, как он говорит, еще при персидских царях Сасанидах, более двухсот лет назад. Ковер бледно-голубой с желтыми узорами, на нем изображены переплетающиеся цветы и травы, странные птицы со звериными головами, а может быть, это цветы, похожие на птиц. По краям раскиданы бирюзово-синие мелкие цветы. Абу Исхак говорит, что теперь не умеют делать такого цвета, он получается грубее и не так прочен. Подобные ковры умели делать мастера-персы, которые поклонялись пророку Мани*. Теперь их преследуют и, если узнают, что у кого-нибудь в доме хранится изображение этого пророка, изображение сжигают, а еретику рубят голову.
За год, который Хасан провел в лавке Абу Исхака, он многое узнал. Он уже не боялся ходить по Басре и безошибочно разбирался в сложном сплетении улиц и переулков большого города, разбросанного среди каналов и протоков великой реки Шатт аль-Араб. Вечером он часто ходил к берегу, где его мать стирала вместе с другими прачками. Пока женщины, шумно переговариваясь, собирали чистое белье, Хасан сидел у воды, вслушиваясь в плеск волн, набегающих на песчаный берег, усеянный ракушками.
От реки тянуло прохладой; приятно сидеть на влажном песке и дышать воздухом, пропитанным запахом воды, после того, как провел целый день в душной лавке, где так сильно пахло благовониями, что болела голова.
А еще здесь ничто не мешает перебрать в мыслях все, что услышал за день. А слышал он многое. В лавку приходили друзья Абу Исхака: некоторые жили в Басре, многие приезжали из других городов. Они говорили о вещах, которые были непонятны Хасану, но он жадно слушал разговоры, и хозяин не прогонял его. Сегодня пришел маленький сухой старичок. Он был бедно одет, но Абу Исхак бросился навстречу и усадил на почетное место, в самой середине возвышения, которое было устроено у задней стены лавки, на любимом ковре, подложил ему под спину мягкую шелковую подушку. Гости Абу Исхака, которые пришли к нему с утра, – два писца, служившие в канцелярии наместника, – тоже поднялись, увидев старичка. Потом все уселись, повар-нубиец принес жареного барашка и свежие лепешки, приправы и зелень.
Абу Исхак почтительно прислуживал старику, но тот не стал есть мясо, а отломив кусок лепешки, съел его с зеленью. Когда все поели, старик особенно долго мыл руки и тщательно вытер их о тонкое хлопковое полотенце, поданное хозяином. Потом, вздохнув, гость сказал:
– Нет больше в Басре ни чести, ни знаний после смерти великого Хасана* и Василя ибн Ата*, моих учителей. Ученые не стремятся к постижению истины, они ищут лишь славы и богатства. Поистине, правду говорил Хасан аль-Басри, что из всех изречений пророка Мухаммеда, да упокоит его Аллах, чаще всего приходится повторять: «Если бы у человека были две долины, наполненные сокровищами, то он пожелал бы третью, и ничто не наполнит утробы сынов Адама, кроме праха земли». Судья Басры берет взятки и требует не меньше пятидесяти дирхемов, он осудит невинного и оправдает виноватого, и совесть не мучит его. Невежды осмеливаются оспаривать учение Василя ибн Ата и утверждают, что Коран не был сотворен и сущест вовал вечно. Ведь это явная ересь и, хуже того, неразумие. Если бы они стали рассуждать, то поняли бы, что Коран не мог существовать вечно, рядом с Причиной бытия, которую простонародье называет Аллахом. Тогда получается, что существовали вечно две силы, то есть два божества, а это настоящее язычество!
Более того, имам в мечети, что у Куфийских ворот, утверждает, что даже бумага, на которой написаны все списки Корана, и чернила, которыми он написан, тоже не были сотворены и существовали вечно! Что за вопиющая глупость! Ведь эта бумага сделана год или месяц назад самаркандскими мастерами, и можно даже назвать по имени того, кто ее создал! А посмотрите, сколько жен и наложниц у этого имама! Можно подумать, что он хочет заполнить своим потомством весь мир, чтобы оно расселилось по всем краям, как Яджудж и Маджудж* перед концом света!
Гости Абу Исхака опасливо переглянулись – речи почтенного ученого смахивали на ересь! Чтобы отвлечь его от опасной темы, Абу Исхак сказал:
– Достойнейший учитель, не расскажите ли вы нам о каком-нибудь из речении Хасана аль-Басри, которого мы еще не знаем?
Старик выпрямился и произнес:
– Каждый день я повторяю его изречение, которое советую запомнить и вам: «Нет ничего истиннее того, во что люди не хотят верить, – каждому придется испить смертную чашу».
Хасану не нравился старик, он был слишком важный и скучный, но видно было, что и Абу Исхак, и гости побаиваются его. Старик, оживившись, стал вспоминать другие изречения Хасана Басрийского, превозносить его ученость и благочестие и ругать нынешних улемов и имамов.
«Что хорошего в таких изречениях, они только наводят тоску», – думает Хасан, глядя на воду и перебирая в памяти все, что увидел и услышал тогда. Когда старик ушел, Абу Исхак и его гости стали смеяться над ним, а один сказал:
– Не о нем ли сложил Абу Муаз свои стихи:
- «Не могу я видеть этого болтуна, что вечно сидит на рынке тканей,
- У него шея длиннее, чем у стоящего или бегущего страуса,
- Длиннее, чем у пятнистой жирафы, что у меня общего с ним?
- Ведь он только и делает, что обвиняет людей в ереси».
– Нет, – возразил другой. – Это он сказал о его учителе и друге Василе ибн Ата.
– Да, – кивнул Абу Исхак. – Упаси боже попасться ему на язык, ведь его стихи через несколько часов повторяет вся Басра, и если он захочет опозорить кого-нибудь, то громко произнесет свои стихи, сидя на пороге дома, и мальчишки тут же подхватят их, как это было с Сулейманом ибн Али, наместником.
– А знаете ли вы, – подхватил кто-то из гостей, – что случилось недавно с одним из моих знакомых? Он снял верхнюю половину дома, в нижней половине которого живет Абу Муаз. Рано утром мимо этого дома прошел продавец рыбы. Его осел, подойдя к жилищу, громко закричал. Ему откликнулся осел, стоявший во дворе, и тут же заревел осел, которого хозяева держали на крыше вместе со своими овцами. Поднялся страшный шум, овцы испугались, и одна из них столкнула на землю большую глиняную миску, которая разбилась с грохотом, а осел стал барабанить ногами по крыше, так что дом едва не обрушился. Мой знакомый испугался до смерти, выбежал во двор и тут услышал зычный голос: «О мусульмане, наступил Страшный суд, разве вы не слышите, что архангел трубит в трубы и мертвые встают из могил?» Мой друг в гневе прибежал к хозяину дома и стал спрашивать, что за безумный живет под ним. Но тот ответил ему: «Разве ты не знаешь, что здесь живет Абу Муаз Башшар ибн Бурд?*»
Хасан представил себе, как ревут ослы, блеют овцы и испуганный постоялец мечется по двору, и засмеялся. Гости оглянулись на него, а Абу Исхак сказал:
– Тебе пора домой, сынок, мать, наверное, ждет тебя.
Мальчик вышел из лавки, хотя ему очень хотелось послушать, о чем будут говорить гости Абу Исхака…
«Вот бы когда-нибудь увидеть Абу Муаза и услышать его новые стихи», – думает Хасан. Он мысленно произносит строки, которые знали все в Басре:
- «Если ты всегда упрекаешь друга,
- То не найдешь никого, кто бы не упрекал тебя.
- Живи один или доверяйся своему брату – ведь он
- Иногда обидит тебя, а иногда будет сторониться обиды.
- Если ты не выпьешь иногда грязную воду,
- То будешь всегда испытывать жажду – кто из людей не замутил своего питья?»
Быстро стемнело. Мать собрала белье, и они направились к дому. Хасан уже не держится за руку матери, он может найти дорогу к дому и в темноте. Но сегодня необычно светло. Вдалеке мальчик различает силуэты всадников, освещенные неровным светом факелов. Всадники останавливаются у крайнего дома, спешиваются, входят внутрь, потом выбегают и, ведя коней за повод, стучат в следующий дом.
– Кого-то ищут, – шепчет мать, – а дети дома одни, как бы стражники не обидели их.
Они бегом бросаются к своему жилищу, но дорогу им преграждают стражники.
– Эй, женщина, ты куда? – кричит хриплый голос. – Покажи свое лицо!
– Что ты, – пугается мать, – это грех, я не могу открыть лицо перед посторонним мужчиной.
– Ничего, – хохочет стражник, – Аллах простит тебе этот грех, если ты действительно женщина, а не то тебе не сдобровать!
– Оставь ее, – вмешивается другой стражник, – разве ты не видишь, что это на самом деле женщина? Проходи, женщина, и поторопись, здесь прячется опасный бунтовщик, не поздоровится ни ему, ни тому, кто укрыл его. Беги же!
Хасан пускается бежать рядом с матерью, наконец они добираются до дома; услышав стук, хозяин сразу же открывает дверь.
– Входите скорей, – говорит он, – неспокойно стало в Басре, особенно с тех пор, как повелитель правоверных Абу Джафар разогнал еретиков, которые называли себя «равендиййя»*. Они окружили его дворец в Куфе и ста ли кричать: «Это наш господь, который дает нам жизнь и хлеб насущный!»
Они не хотели плохого Абу Джафару, а пришли в Куфу, как паломники ходят в Мекку. Эти глупцы поверили в то, что, как им говорили проповедники, будто халифы из рода Аббаса равны самому Пророку. А халиф так испугался, когда услышал их крики, что, не разобравшись, что происходит, выбежал из своих покоев в нижней одежде. Он бросился в конюшню, но там не оказалось ни одного оседланного скакуна. Халиф был в ярости и хотел тут же отрубить голову своему конюшему, но тот дал ему свою лошадь. Потом подоспели халифские войска и перебили всех этих ни в чем не повинных глупцов.
С тех пор халиф Абу Джафар стал очень подозрителен. Он возненавидел Куфу и ее жителей и переселился в свою новую столицу – Багдад. А теперь говорят, что в Басре скрывается один из потомков Али ибн Аби Талиба*, да упокоит его Аллах, злейший враг Абу Джафара. Будьте осторожны и не ходите по улицам после того, как стемнеет, не то стражники могут обидеть вас.
Хасан входит в дом. Мать уже хлопочет во дворе, готовит тюрю – похлебку из кислого молока с размоченными в нем лепешками. Хасан сыт, он ел у Абу Исхака лепешки из белой муки и немного меда, и ему не хочется даже смотреть на тюрю, а сестры и брат с жадностью набрасываются на еду.
А Хасан достает из глубокой ниши в стене светильник – глиняную лодочку, в которой вместо весла – железная трубочка со вставленным в нее фитилем. Другой конец фитиля погружен в масло.
Хасан взял огниво и высек огонь. Фитилек загорелся слабым желтым светом, его пламя слегка колыхалось от дыхания мальчика. Потом он снял с полки тоненькую тетрадь, сшитую из легких листов самаркандской бумаги. Эту тетрадь подарил ему Абу Исхак, когда узнал, что его ученик знает много стихов и сам пишет. В начале тетрадки Хасан вывел строки, которые запомнил еще в Ахвазе, и те, что услышал в лавке Абу Исхака.
Больше всего ему нравились стихи Имруулькайса. Как замечательно он описал бурный летний ливень, когда деревья под ветром кажутся похожими на отрубленные головы с развевающимися волосами! А как он сказал о себе: «Я гоню свои смелые рифмы, как доблестный юноша гонит коня!» А несколько дней назад Абу Исхак пригласил к себе сказителя, и тот, довольный обильным угощением и щедрой платой, обещанной хозяином, показал все свое искусство. Лучше всего Хасан запомнил стихи Имруулькайса о схватке орла со степным волком:
- «Орел падает на волка с небес, как неотвратимое бедствие,
- Он обрушивается ему на спину, как полное ведро,
- У которого оборвалась веревка, – и ведро сорвалось в колодец.
- И уже не видно преследователя, бросившегося с воздуха,
- Уже не различить преследуемого, бежавшего в долине, —
- Они переплелись, как пестрая ткань, и дивно глядеть,
- как один упорно нападает, а другой стойко защищается».
Хасан решил записать эти стихи. Взял тростниковое перо – калам, медную чернильницу, открутил тяжелую крышку и погрузил тростник в черную густую жидкость. Учитель в Ахвазе не очень хвалил почерк Хасана, говорил, что он пишет слишком крупно и размашисто, и у него нет чистоты линий. Но теперь Хасан бережет бумагу и выводит строки так, чтобы больше поместилось на одном листе:
- «Я отправился в набег по широкой степи, а понесет меня
- Гладкошерстая, поджарая и высокая кобылица…»
Светильник горит слабо: видно, жир кончается. Хасан берет глиняную бутыль, чтобы подлить масла, а мать сразу начинает ворчать:
– Довольно, ложись спать, масла уже мало.
– Сейчас, мама, я еще немного попишу, – откликается Хасан и, положив тетрадь на колени, снова пишет. Теперь он записывает другое стихотворение Имруулькайса, почему-то его строки запоминаются лучше сочинений других поэтов. Это стихи про охоту:
- «Я выеду рано утром,
- Когда птицы еще спят в гнездах…»
Хасан пишет почти машинально, он хорошо помнит стихи, и они сами ложатся на бумагу. Отложив наконец калам, критически оглядывает написанное. Теперь учитель не смог бы придраться ни к чему – буквы все выписаны ровно, мелко, все алифы одной длины, даже точки красивые.
Хасану представляется раннее-раннее утро в степи. Кругом темно, как будто на земле лежит неведомый зверь, огромный и черный, а может быть, эта ночь похожа на чернокожего великана, который привел его тогда домой? Его кожа лоснилась и отсвечивала в лучах заходящего солнца, как блестит полоска зари ранним утром. И Хасан шепчет:
- – Я выеду, когда ночь еще в своей черной шкуре
- Черна, как смоль, и еще не смыла со своих волос краску.
- Она закутана в темное покрывало мрака и не показывается
- из-под него,
- Как чернокожий, что не хочет сбросить с себя светлые одежды.
- Я выеду на высоком благородном коне,
- Мой конь бежит всегда впереди, он подобен высокой пальме…
Опомнившись, Хасан удивляется – ведь это его собственные стихи. Правда, они похожи на творения Имруулькайса, но это и хорошо – ведь древние были непревзойденными мастерами, и никто еще до сих пор не сравнился с ними. Боясь не удержать в памяти только что сложенные стихи, Хасан повторяет первые строки. Нет, он не забыл их, надо поскорее записать. Но Хасану жаль бумагу. Подумав, он выводит их мелко-мелко на полях, рядом со стихами князя поэтов, потом просматривает, и ему кажется, что они не хуже.
Хасану захотелось прочесть кому-нибудь свои стихи, но кому? Мать спит, да она бы ничего и не поняла – здесь есть такие слова, которые сейчас никто не употребляет, а Хасан узнал их из стихов древних. Брат и сестры еще совсем маленькие, их интересуют только еда и игры. Остается только его хозяин, Абу Исхак, – у него в лавке бывает много поэтов и образованных писцов, он часто ходит на Мирбад – площадь, где собираются поэты и литераторы, чтобы декламировать друг другу новые стихи, узнать новости, состязаться в остроумии и образованности.
Хочется спать. Хасан бережно посыпает еще невысохшие строки своих стихов сухим песком, завинчивает чернильницу и вытирает калам. Он хочет положить тетрадь обратно в нишу, на самую верхнюю полку, и становится на цыпочки, потому что еще не достает до нее. Вдруг с улицы слышится конский топот. Хасан застыл с тетрадью в руках.
Им нечего бояться, они бедные люди, и у них негде укрыться бунтовщику, даже если бы он захотел сделать это. Но, хотя Хасан успокаивает себя, сердце у него бьется, как будто он долго-долго бежал. В памяти всплывают слова, которые он слышал от сказителя, это, кажется, стихи Маджнуна* из племени амир:
- «Мое сердце трепещет и бьется, будто птица, пойманная в силки
- Неразумным мальчуганом, который не понимает ее страданий».
Хасан тут же одернул себя: может быть, сейчас кого-то схватят и уведут в страшную подземную темницу, а он думает о стихах. Что же делать? Хотя ему очень страшно, мальчик отодвигает засов и осторожно выглядывает на улицу. Кругом густая темнота, тихо, но у дома соседа слышится шорох и глухой стук, будто что-то упало на землю, как куски глины с забора. Хасан изо всех сил вгляделся в темноту. Так и есть, у высокой ограды соседнего дома виден темный силуэт коня, а рядом несколько человек, они что-то делают у забора. Может быть, приятели Исмаила, «сасаниды», хотят сделать подкоп и украсть «добро»? Но нет, сейчас, когда в Басре полно стражников и халифских воинов, «сасаниды» притаились и не тревожат людей. Вот шорох усиливается, люди тащат что-то длинное и поднимают его. А, это лестница, они хотят залезть в дом через ограду! Хасан вспомнил, кто в нем живет. Его хозяин – Надр ибн Исхак, из племени махзум, очень богатый и гордый человек, у него бывает множество гостей, которые приезжают сюда верхом на чистокровных конях.
Хасан притаился у двери, не отрывая глаз от ограды. Вот люди – это, конечно, стражники, поставили лестницу на ограду, пошатали ее, чтобы убедиться, что она стоит крепко, и один за другим поднялись наверх. Потом, стараясь действовать бесшумно, втащили лестницу внутрь – только несколько кусков сухой глины упали на улицу. Стало совсем тихо. На стене Хасан уже никого не видел: видно, они спустились по лестнице во двор. Вдруг тишину расколол крик. Звон сабель, женский визг, что-то тяжело упало, и снова ни звука. Хасан хотел вернуться домой, но ноги у него дрожали, и он замер у двери. Вновь появилась лестница. Теперь стражники, не опасаясь, что их услышат, громко переговариваясь спустились на улицу. Знакомый хриплый голос произнес: «Хорошо придумал наш сотник – ночью они не так берегутся и их легче застать врасплох, проклятых бунтовщиков! Он думал, что ему удастся укрыться здесь, за крепкими заборами!» Другой голос ответил: «Так было семь лет назад, когда и Ахваз, и Басра поднялись против Абу Джафара и стали под знамя сторонников Ибрахима ибн Абдаллаха*. Тогда один бунтовщик хотел спасти свою шкуру и спрятался от нас в дворцовой пекарне в таннуре*. Но мы вытащили его оттуда, и был он весь покрыт золой и сажей, будто уже побывал в Адском пламени, куда мы его и отправили». Хриплый засмеялся и добавил: «Я взял перстень этого проклятого, а сейчас, если дело пойдет так же, мы наберем у них столько пер стней, что наши дети будут богаче самых богатых купцов». Вмешался еще один голос: «Не шумите, здешний народ всегда на стороне бунтовщиков, и если сюда нагрянут мясники, нам придется нелегко». «Что за проклятый трус! – крикнул хриплый. – Он боится этих ублюдков, басрийского простонародья, в жилах которых течет неведомо чья кровь.
Или ты не араб?» Зазвенели клинки, но второй, видно, старший, прикрикнул: «Довольно, клянусь Аллахом, я снесу ваши головы, в которых разума нет и не бывало. Вперед, у нас еще много работы». Стражники вскочили на коней, кони рванули, и через несколько мгновений всадники скрылись за углом.
Хасан все стоял у калитки. Он не слышал, что мать зовет его, слышал лишь причитания, которые доносились из соседнего дома. Как просто убить человека в Басре! Только потому, что у него есть дорогой перстень, который понравился сотнику или кому-нибудь из стражников!
Когда испуганная мать подбежала к нему, он спросил:
– Мама, что случилось семь лет назад в Ахвазе? Она ответила:
– Пойдем, сынок, я закрою дверь, а тогда расскажу, что знаю. По прав де говоря, я плохо разбираюсь в таких делах, но мне известно, что люди в наших местах всегда почитали Али ибн Аби Талиба и его святой род, да упокоит Аллах их всех. Вот и помогали потомкам Али, зятя Пророка. Что тогда творилось в Ахвазе и Басре! Людей хватали по подозрению или доносу, казнили, пытали и бросали в темницы невинных, на всех улицах насыпали кучи земли, а на них поставили шесты с воткнутыми головами тех, кого называли бунтовщиками. В Басре тогда, как рассказывали, все оделись в белое – цвет непокорности роду Аббаса. Чтобы напугать народ, халиф послал много тысяч своих воинов-сирийцев, наших исконных вра гов, и они бесчинствовали вовсю – врывались в дома, грабили, убивали и похищали девушек. Не дай Бог, чтобы повторились эти времена!
Немного успокоившись, Хасан садится на скамью и опять достает тетрадь. Он перечитывает свои стихи, и теперь они кажутся ему не такими интересными. Хочется написать о том, что он видел только что, о страхе, сковавшем ему ноги, о смерти, которая прошла возле него, но он не находит слов. Употреблять обычные слова в стихах нельзя, они кажутся грубыми и похожи не на высокую поэзию, а на песенки, которые поют мальчишки на улицах Басры. А подходящих выражений он еще не знает, ведь стихосложению он не учился. Так, с тетрадкой в руках, Хасан засыпает.
На следующий день, вбежав в лавку, он, захлебываясь, начинает рассказывать о том, что случилось. Хозяин вздыхает:
– Им мало светлого дня, они хватают людей темной ночью, как волки, да проклянет их Аллах!
– А что сделали эти люди?
Абу Исхак не успевает ответить – в лавку входят сразу несколько посетителей, и он идет к ним. Усаживает на ковре и велит Хасану принести высушенный базилик, настой из красного едкого перца, мускус в деревянных, серебряных коробочках и шелковых мешочках.
Говорят о том, что прошлая ночь была неспокойной. Горбоносый толстяк, наверное, перс, рассказывает, что на многих улицах стражники халифа врывались в дома и уводили людей, которых подозревали в том, что они в сговоре с мятежниками, врагами нынешнего правителя. Абу Исхак благоразумно молчит.
Убирая ненужные коробочки, Хасан неожиданно произносит нараспев – как читают свои стихи бродячие поэты на рынке:
- – Дивные дела творятся в Басре,
- Дивлюсь я ее жителям —
- Днем они ловят сетями рыбу в море,
- А ночью их ловят на суше стражники повелителя правоверных.
IV
– Сегодня, сынок, ты отправишься с важным поручением к самому наместнику. Хорошенько вымой руки и смажь их благовонным маслом. Наш новый наместник Хайсам ибн Муавия не любит шутить. Если ему покажется, что у тебя грязные руки, нам не миновать беды, ведь он велел через своего слугу, чтобы ему доставили лучшие благовония, и предупредил, что сам осмотрит их. Нынче благовония вошли в моду, потому что наш халиф Абу Джафар взыскивает с тех, кто небрежно одет, и требует от своих придворных и наместников умащать голову и бороду благовониями, чтобы волосы бороды блестели и были мягкими. Он считает, что, когда простонародье видит наместника, облаченного в дорогую одежду, и чует благоухание его бороды, уважение к власти увеличивается.
Абу Исхак серьезен и мрачен. Хасан никогда еще не видел его таким строгим. Наверное, новый наместник и вправду не любит шутить – веселье не в чести при дворе Абу Джафара. Говорят, что повелитель правоверных приказал жестоко избить и продать одного из своих рабов только потому, что услышал, как тот играет на тамбурине.
– «Жди новых бед от новых правителей», – продолжает Абу Исхак. – Эта пословица еще никогда не обманывала. Правда, и старые не лучше… Спохватившись, хозяин добавляет: – Впрочем, это не наше дело. Нам нужно послать лучшие благовония Хайсаму ибн Муавии, и если он хорошо заплатит и не обманет, нам больше не о чем думать, а от судьбы все равно не уйдешь.
Абу Исхак дает Хасану большую позолоченную шкатулку. В ней самое дорогое благовоние – галия*, сделанное из смеси амбры и разных душистых трав. Крышка шкатулки резная и украшена сердоликом, а в середину вправлена большая жемчужина. Если нажать на нее, крышка откидывается. Хасан залюбовался искусной работой и несколько раз нажал на жемчужину. Благовоние было покрыто вышитым шелком и еще тисненым сафьяном, а сверху лежал засушенный рейхан – ароматная трава. В лавке еще сильнее запахло пряным запахом степи, а Хасану стало грустно. Ему вдруг захотелось снова увидеть бесконечные холмы и высохшие русла протоков, услышать свист сусликов и шуршание песка, стекающего струйками с возвышенностей…
В это время дверь лавки отворилась, и порог переступил человек в непомерно высокой чалме.
– Привет вам, – сказал вошедший, и Хасан узнал его. Это был один из писцов, которые приходили в гости к Абу Исхаку.
– О Боже, – воскликнул Абу Исхак, – что за чалма! Писец, осмотревшись, спросил Абу Исхака:
– У тебя нет здесь никого постороннего?
– Нет, только этот мальчик, но я доверяю ему, говори, не бойся ничего.
Писец неожиданно снял чалму и протянул ее Абу Исхаку. Хасан тоже потянулся посмотреть. Чалма была намотана на высоченную остроконечную шапку из грубого войлока. Внутри ее поддерживало несколько стеблей тростника.
– Что это такое? – спросил Абу Исхак. Писец, взяв шапку с накручен ной на нее чалмой, надел ее с видимым отвращением, а потом вполголоса сказал:
- – Мы просили повелителя правоверных увеличить нашу долю,
- И избранный Богом имам* увеличил долю наших шапок.
- Посмотри на головы людей, они похожи
- На винные кувшины, закутанные в бурнус.
Абу Исхак и Хасан засмеялись, а писец сказал:
– Я не знаю, чьи это стихи, но в Басре передают их вот уже несколько дней, с тех пор, как к нам пришел приказ повелителя правоверных носить шапки только высотой не меньше полутора локтей. Мальчишки, увидев меня в такой шапке в первый раз, подумали, что я безумный, и забросали камнями. Теперь они уже привыкли, но я, клянусь Аллахом, никак не могу привыкнуть. Будь проклята эта шапка, и те, кто носит ее, и те, кто приказал носить ее!
– Тише! – испуганно прошептал Абу Исхак. – Лучше носить высокую шапку, чем лишиться того, на что можно ее надеть! – Потом, обратившись к Хасану, приказал: – Иди, сынок, и береги шкатулку, если она пропадет, я не смогу достать другой такой – это половина моего состояния.
Хасан вышел из лавки. Было рано, солнце еще не набрало силу, улицы, политые у дверей домов водой, были почти пусты, а воздух еще не наполнился пылью и конским потом. Пахло только рыбой, и от воды доносился запах водорослей. Дом наместника находился неподалеку от Мирбада, где стояли дворцы басрийской знати. Хасан неторопливо зашагал к площади, крепко зажав шкатулку под мышкой. Постепенно улицы стали заполняться людьми. Шли на рынки мясники, медники, на носилках несли богатых купцов, проезжали на холеных, лоснящихся конях нарядные всадники – сыновья знатных арабов. Мирбад, или, как говорят коренные басрийцы, Мирбадан, – самое оживленное место в Басре.
Только на Мирбаде можно услышать последние новости, стихи Абу Муаза и других прославленных поэтов. Если повезет, можно и увидеть самого Абу Муаза, он часто приходит на Мирбад со своим поводырем, когда ему надоедает сидеть у порога дома или когда он хочет, чтобы его новые стихи сразу же стали известны всей Басре.
Глашатаи начинают обход города всегда с Мирбада. Здесь они собираются – и конные, и пешие; самый голосистый из них возглашает приказ наместника у ворот его дворца, а потом они уже расходятся и разъезжаются по всему городу. Почти каждый день людей ожидает новый приказ, и тем более – в нынешнее время, когда в Басре новый наместник.
Подходя к площади, Хасан услышал крик глашатая. «Ну вот, я опоздал! – подумал Хасан, – он уже прочел приказ наместника». Мальчик пустился бежать, чтобы услышать конец, но в это время глашатай стал читать снова:
«О люди Басры, простые и знатные! Повелитель правоверных приказал всем жителям – и мусульманам, и людям Писания – явиться в течение трех дней к дому казначейства. Здесь люди наместника будут записывать ваши имена и каждому выдадут по пять дирхемов. Повелитель правоверных награждает вас, зная вашу верность державе. Явиться должны все мужчины, начиная от четырнадцати лет, но горе тому, кто попытается получить свою долю дважды».
Толпа зашумела, заглушив последние слова глашатая. Видно было только, как шевелятся его губы. «Да благословит Аллах повелителя правоверных!» – слышал Хасан чей-то визгливый восторженный голос. Множество голосов откликнулось: «Да благословит его Аллах, но за что?» Кто-то выкрикнул: «Даром деньги не дают, берегитесь, люди Басры, как бы вам после вашего ликования не пришлось плакать!» – «Безбожник!» – взвизгнул первый голос. – «Получай деньги и благодари того, кто тебе их дает!» – «Молчи, старый осел, или я заткну тебе глотку этой попоной!»
Толпа шумела, волновалась, а глашатай все читал. Наконец он свернул приказ, тронул поводья и отправился на другие улицы, за ним последовали другие глашатаи, а толпа не расходилась. Потом люди хлынули с площади к казначейству, и Хасан мог идти дальше. Он думал: «За что халиф приказал выдать жителям Басры по пять дирхемов? Ведь, как ему говорили, Басра никогда не была верна державе! Здесь скрывались бунтовщики, здесь то и дело вспыхивали мятежи. Наверное, тот, кто предостерегал басрийцев, был прав». Хасан решил, что после того как выполнит поручение хозяина, обязательно пойдет к казначейству и посмотрит, правда ли, что всем жителям Басры будут выдавать по пять дирхемов.
Вот и дворец наместника. Это самый высокий и роскошный дом в Басре. Он окружен высокой оградой, а у ворот стоят два стражника. Хасан подошел к ним и, обратившись к тому, кто показался ему важнее, сказал:
– О господин, мой хозяин, Абу Исхак, приказал мне отнести наместнику коробку с благовониями.
Стражник нагнулся и стал рассматривать позолоченную шкатулку, которую Хасан протянул ему, а потом, переглянувшись с товарищем, сказал:
– Ну что же, если приказал, значит, проходи.
Хасан с опаской прошмыгнул в ворота между стражниками и слышал, как они смеялись и говорили что-то нелестное о наместнике.
Когда Хасан хотел войти в дом, высокий безбородый толстяк преградил ему дорогу:
– Что тебе надо, мальчик? – спросил он.
– Я должен передать наместнику коробку с благовониями, – гордо ответил Хасан и показал ее.
– Наместник занят, дай мне коробку, а плату получишь завтра! Хасан отскочил от протянутой руки толстяка и крикнул:
– Ты обманешь меня, как Хузейфа* обманул того, кто ему доверился! Толстяк улыбнулся и сказал:
– Ты, я вижу, умеешь отвечать, у тебя острый язык. Это хорошо, но ост рая бритва иногда обращается против того, кто ее держит в руках.
Хасан рассердился и решил показать, что он не из тех, над кем можно посмеяться. Зажав крепче коробку с драгоценным благовонием, он, глядя на толстяка, сказал:
– Если тебя бранит толстый глупец, погрязший в невежестве, Отвернись от него и не слушай его слов!
Толстяк нахмурился и сильно толкнул Хасана, так, что он отлетел далеко от дверей, но стражник, который говорил с Хасаном, крикнул:
– Эй, ты, оставь мальчика, пусть он постоит здесь, наместник приказал пропустить его, он хочет, чтобы его борода была черной, как брови у красавицы!
Стражники снова засмеялись, а Хасан опять стал у двери.
Она так и осталась приотворенной, так что Хасан издали видел все, что происходит внутри. За дверью был портик с высокими колоннами, которые окружали внутренний двор, вымощенный гладкими каменными плитами. Прямо напротив Хасана находилось возвышение, покрытое богатыми коврами. На мягких подушках сидел грузный широкоплечий человек в черном кафтане, расшитом золотым шитьем, и в черной чалме. «Как ворон», – подумал Хасан, всмотревшись в смуглое лицо с хрящеватым носом, похожим на клюв. Вокруг человека сидело еще несколько одетых в черное, а по бокам возвышения стояли стражники. Справа стоял саййаф, палач, с обнаженным мечом, без чалмы; его бритая голова блестела от пота, блестела его раскрытая грудь, заросшая густыми волосами. Перед возвышением на коленях стоял человек. Его руки были стянуты короткими цепями за спиной, а размотанное полотнище чалмы было затянуто вокруг шеи.
Хасан прижался к стене, стараясь остаться незамеченным. Какое-то щекочущее чувство, – страх, смешанный с острым любопытством, – держало его на месте. Толстяк, оставив мальчика, проскользнул внутрь, а Хасан прислушался.
Человек в черном кафтане, наверное, наместник, обращаясь к закованному, говорил:
– Повелитель правоверных приказал мне лишить тебя жизни. Клянусь Аллахом, я выполню его приказ, хотя ты утверждаешь, что не совершал ни какого проступка. Но до меня дошло, что ты еретик и занимаешься измышлениями, и придумываешь сам предания, на основе которых наши судьи судят мусульман. Поэтому я не буду щадить тебя.
Тут вмешался один из сидевших рядом с наместником:
– Абу-ль-Авджа*, мы знаем, что до сих пор ты славился праведностью. Покайся, и, может быть, Аллах пошлет тебе милость.
Человек, стоявший на коленях, молчал, Хасан слышал только его хриплое дыхание, видно, ему сильно стянули горло чалмой. Тогда наместник крикнул:
– Эй, саййаф!
Палач не торопясь подошел к приговоренному, бросил перед ним заскорузлый кожаный коврик и встал рядом, опершись на меч. Тут стоявший на коленях человек заговорил:
– Клянусь Аллахом, вы можете убить меня, но это вам не поможет. Я записал четыре тысячи хадисов, передаваемых со слов Пророка и его сподвижников, и эти хадисы теперь знает каждый. Но на самом деле они придуманы мной, чтобы хотя бы немного ограничить ваши притеснения. Я сделал запретным для вас то, что было дозволенным, и разрешил то, что было запретным. Вы будете поститься в дни разговения, пока не иссохнете, и разговляться в дни поста, пока не лопнете от жира, будьте прокляты вы и ваша алчность!
Наместник сделал знак саййафу, и тот взмахнул тяжелым мечом. Хасан не заметил, как опустился меч, он увидел только струю крови, бившую на ковер. Человек упал, а его голова откатилась в сторону.
– Эй, люди, приведите в порядок двор! – крикнул кто-то.
Вбежали невольники наместника, одетые в грубошерстные кафтаны. Они унесли тело человека, а один из них, положив в мешок голову казненного, бросил этот мешок перед наместником. Другие тем временем взяли пропитанный кровью кожаный коврик, засыпали песком двор, потом подмели его, и плиты заблестели, как прежде.
Наместник, огладив бороду, подозвал к себе толстяка и что-то шепнул ему. Тот утвердительно кивнул головой. Потом посмотрел на приотворенную дверь и, увидев, что Хасан не двинулся с места, поманил его. Мальчик переступил порог и направился к возвышению. Он инстинктивно обогнул то место, где только что убили человека, и подошел к Хайсаму ибн Муавии.
Посмотрев на белолицего, чисто одетого мальчика, наместник улыбнулся и спросил:
– Это тебя прислал торговец благовониями?
– Да, эмир, он приказал передать тебе вот эту шкатулку. В ней находится лучшая галия, какая есть в Басре, а шкатулка изготовлена искусным мастером. Она украшена жемчужиной, отобранной среди многих, и сердоликом.
– Ты красноречив, – одобрительно сказал наместник. – Ты из арабов или новообращенных мавали?*
– Мой отец араб родом из Дамаска.
Читать бесплатно другие книги:
