Абу Нувас Шидфар Бетси
Принесенный Абу Исхаком томик лежал в нише. Хасан достал его и стал рассматривать. Он был не очень толстый; коричневый кожаный переплет украшен тиснением. Присмотревшись внимательнее, Хасан увидел, что это изображение каких-то животных, похожих на волков. Раскрыв книгу, мальчик сразу же поразился красоте первого листа: сверху почти до половины страницы шли замысловатые узоры, сделанные синей, желтой и голубой краской. «Книга Калилы и Димны»* – так она называлась.
Вначале шло довольно длинное и скучное предисловие о том, как персидский лекарь Барзуе* привез эту книгу из Индии, добыв ее всяческими хитростями, и перевел на свой язык. Хасан подумал, что ради такого сочинения он не стал бы переносить столько трудов, и хотел уже отложить книгу. И почему Абу Исхак выбрал именно ее? Но, решив посмотреть, что будет дальше, мальчик открыл ее наугад где-то в середине.
Легкий и ясный язык повествования сразу увлек его. Он стал читать рассказ о коварном и простодушном, потом притчу о змее и утке, и книга захватила его целиком. Рассказы, вплетенные друг в друга, текли непрерывающейся струей, они откладывались в мыслях, как пестрая мозаика. Дойдя до последней страницы, он вернулся к началу.
Возвратилась мать, и мальчик, разведя огонь в очаге и поставив на огонь воду, стал читать вслух повести из книги о Калиле и Димне. Домашние внимательно слушали его, а мать, вздохнув, сказала, когда мальчик прочитал рассказ о льве и быке:
– Так бывает всегда – сначала царь милостив, а потом губит. Нет ничего опаснее милости царя.
В калитку постучали. Мать накинула на лицо край покрывала и отворила. Хасан услышал, как она говорила:
– Добро пожаловать, почтенный господин.
В комнату вошел Абу Исхак. Он поздоровался с Хасаном и протянул матери сверток. Там был, как всегда, горшочек с белым медом и сдобные лепешки. Усевшись на циновку, Абу Исхак сказал:
– Я вижу, ты уже почти здоров, сынок?
– Слава Богу, учитель, я сегодня выходил на улицу и, кажется, видел Абу Муаза.
Хозяин стал расспрашивать Хасана, и тот рассказал ему о своей встрече. Потом он сказал:
– Хозяин, расскажите мне о Ибн аль-Мукаффе*, ведь вы принесли мне его книгу, я прочел ее, но ничего не знаю о том, кто написал ее.
– Хорошо, – сказал Абу Исхак, – я расскажу тебе о нем. Это один из величайших умов нашего времени. Он служил секретарем-катибом у Исы ибн Али, когда тот был наместником Басры. Но повелитель правоверных аль-Мансур узнал о том, что Ибн аль-Мукаффа сохранил верность верованиям персов. К тому же в это время началась смута, и халиф сменил наместника. Новый хозяин Басры был зол на катиба Исы за то, что он высмеивал его грубость и необразованность, и обвинил в ереси – приверженности вере Мани*.
– А что это такое? – спросил мальчик. – Я много слышал о Мани, но не знаю, в чем заключается его учение.
Абу Исхак помолчал. Наконец медленно произнес:
– Не знаю, поймешь ли ты, но тебе ведь уже двенадцать лет, в твоем возрасте я уже был посвящен в тонкости богословия, однако не твоя вина, что ты не учился у хороших учителей. Вот в чем заключается вера Мани. Его приверженцы считают, будто мир сотворен не Аллахом, а светлой силой, создавшей все добро, и темной силой зла. Они учат не прельщаться богатством и довольствоваться малым. Но они еретики, потому что поклоняются не Единому Богу, а двум божествам – доброму и злому.
– Что же стало с Ибн аль-Мукаффой? – нетерпеливо спросил Хасан.
– Аль-Мансур приказал отрубить ему руки и ноги и сжечь их в печи, а потом бросить в огонь тело. Только Аллах знает, виновен он на самом деле в какой-нибудь ереси или просто халиф и его наместник отомстили ему за то, что он был смелым человеком и не боялся уличать их в несправедливости. У нас в Басре жило множество ученых, и сейчас есть ученые и литераторы, но не было никого, кто бы мог сравниться с Ибн аль-Мукаффой. Ты понял смысл его книги?
– Да, он на примере ссоры царя зверей льва и быка показывает, как опасен гнев повелителя…
– …Не только это, – прервал его Абу Исхак. – Он говорит о пользе благоразумия и уверенности, призывает обдумывать все свои поступки и слова, чтобы не раскаяться потом, когда раскаяние бесполезно. Я дал тебе эту книгу, чтобы ты внимательно прочел ее и поступал сообразно тому, что в ней указано, потому что уже хорошо знаю тебя и вижу, что ты склонен к необдуманным поступкам, хотя одарен быстрым умом и хорошими способностями. Оставь эту книгу у себя и постоянно читай ее, пусть она будет твоим наставником.
Сказав это, Абу Исхак поднялся и, попрощавшись с мальчиком, вышел. Хасан задумался.
Конечно, хозяин верно говорил о нем, он действительно часто поступает необдуманно и поэтому всегда оказывается свидетелем того, что не надо видеть и слышать. Всему виной неумеренное любопытство. Но ведь скучно всегда размышлять. Не проще ли жить, как придется, как Исмаил и его товарищи? Правда, Исмаил лишился руки, но даже мудрый Ибн аль-Мукаффа окончил жизнь в печи, и его не спасли ни ум, ни рассудительность. Наверное, старик, который приходил к Абу Исхаку в лавку, очень благоразумный человек, и тот, кого наместник казнил у него на глазах, тоже не был легкомысленным – недаром Абу Исхак назвал его одним из самых справедливых людей нашего времени!
А вот Валиба вряд ли рассудителен, иначе не стал бы всю ночь пить вино и слушать пение. Нет, такие нравятся ему гораздо больше, пусть люди говорят, что он гуляка и безбожник!
Он будет внимательно читать книгу, но поступать по-своему. А еще пойдет сейчас к Валибе и попросит рассказать о мудром Ибн аль-Мукаффе, о его книге и о многих других вещах.
Поднявшись, надев кафтан и шапочку, Хасан направился к дверям.
– Куда ты? – крикнула мать.
Если сказать ей правду, она ни за что не разрешит.
– Я немного погуляю.
Мать что-то говорила, но Хасан, не слушая ее, быстро выскользнул на улицу и пошел знакомой дорогой.
У ворот дома Валибы было привязано несколько коней, на земле стояли носилки, возле них сидели рабы, белые и чернокожие. Хасан постучал в ворота, но привратник, выглянув, оттолкнул мальчика и снова задвинул засов. От обиды кровь бросилась в лицо. Хасан снова постучал, на этот раз сильнее. Рабы засмеялись.
– Откройте почтенному гостю, у него, наверное, важное дело! – крикнул один. Другой сказал:
– Эй, малыш, будь настойчив, господин любит красивых мальчиков! Но тут Хасан увидел среди них знакомого евнуха, слугу Яхьи ибн Масуда.
Хасан подошел к нему.
– Хозяин этого дома приглашал меня приходить к нему и обещал, что будет учить стихам.
Тот пожал плечами:
– Сынок, хозяин этого дома любит обещать, а сегодня у него много гостей. Но, если ты так настойчив, я попробую провести тебя к нему.
Евнух постучал и сказал привратнику:
– Пропусти меня к моему хозяину, у меня важное дело, а этот мальчик со мной.
Ворота открылись, и они вошли. Хасан ожидал увидеть дворец, вроде дома Яхьи, но дом Валибы был не намного богаче того, где жила их семья. Двор вымощен каменными плитами только по краям, а в середине – крепко утоптанная глина, политая водой. Из дома доносились громкие голоса, хохот, потом женский голос что-то запел.
Хасан вместе с евнухом поднялись на невысокую галерею, окружавшую дом. Оттуда прошли во внутренний двор, где расположился Валиба со своими гостями. Стоявшее в середине глиняное возвышение покрыто обычными циновками; подушки, которые гости подложили под локти, сшиты из полосатой шерстяной ткани. Тем ярче казались наряды гостей Валибы: зеленый, шитый серебром камзол Яхьи ибн Масуда, шелковые и парчовые одежды других, незнакомых мальчику гостей.
Сам хозяин дома облачен в богатый кафтан, который был ему немного мал и, видно, жал, отчего поэт то и дело дергал плечами и оттягивал ворот. Перед ним стояли большой глиняный кувшин с вином и такой же – полный воды. Валиба наливал вино в кубки из обожженной поливной глины и передавал их остальным. Хасану показалось, что это смешение богатства и бедности особенно нравится гостям, которые веселились вовсю.
Один из них только что сказал что-то, и все рассмеялись. Увидев мальчика, Валиба обрадованно крикнул:
– Пришел мой маленький виночерпий! Возьми займись делом! Хасан уже знал, что вино надо смешать с водой и подавать чаши гостям, но он обиженно воскликнул:
– Ты звал меня заниматься стихами, а не вином!
Ответ Хасана вызвал всеобщее веселье. Но Валиба жестом успокоил гостей и сказал:
– Мы и занимаемся стихами, лучше всего они запоминаются за полным кубком. Займись же своим делом, и ты увидишь, как я даю уроки.
Когда Хасан нехотя взял кувшин и стал смешивать вино, Валиба обратился к одному из гостей, худощавому юноше в полосатом парчовом кафтане, и спросил его:
– Какие ты знаешь стихи о вине, которые можно считать образцом? Юноша ответил:
- – «Встань утром и напои нас,
- Не жалей вина из Андарина!»*
– Клянусь Аллахом, ты прав, а кто из новых поэтов лучше всего прославил вино?
– Лучше всего его прославил Абу Муаз, когда сказал:
- «Когда смешанное с водой вино наливают из кувшина в кубок,
- Не знаешь, смеется ли оно над нами или ворчит,
- предостерегая нас,
- Кувшин склоняется перед пустым кубком, наполняя его,
- Как тот, кто читает в мечети молитвы, склоняясь ниц…»
И из той же касыды я могу привести его слова:
- «Как часто я говорил: “Запасемся вином,
- Запретное слаще всего, дай же мне вкусить запретного!”»
Собравшиеся одобрительно зашумели, а Валиба крикнул:
– Спойте нам песню на стихи Фараздака* «Кувшин, в котором сладкое свежее питье».
Где-то за галереей зазвенели струны лютни, и певица начала песню:
- – Кувшин, в котором сладкое холодное вино,
- Похож, когда в него вливают содержимое бутыли, на звезду.
- Оно запечатано со дня Хосроя*, сына Хурмуза,
- И мы принялись за него с утра, едва запели петухи.
- Я опережу смерть, когда она явится, и выпью вина,
- Ведь все равно не вернешь юность после того, как появилась
- седина – предвестница Страшного суда.
Хасан застыл с кувшином в руке. Вот она, настоящая поэзия! Несмотря на то, что голос у певицы был хрипловатый, непохожий на свежий голос Ясмин, – она, наверное, была немолода, – стихи захватили его. Ему стало стыдно за свою самонадеянность. Как он читал свои неловкие строки перед Валибой? Но Хасан утешил себя – ведь он еще молод, он станет учиться и напишет стихи не хуже, ведь все говорят, что у него хорошие способности!
Когда песня кончилась, Валиба обратился к Яхье и сказал:
– Мы слышали сейчас одну из прекрасных касыд, воспевающих вино. Что ты можешь сравнить с этим?
Яхья немного подумал, а потом ответил:
– Я могу сравнить с этим только стихи аль-Ахталя:
- «У вина две одежды – паутина, которой покрыта бутыль,
- И поверх нее другая одежда – обмазка из смолы.
- Это золотистая красавица, которая долго томилась взаперти
- В укрытии, среди садов и ручейков.
- Вино подобно мускусу, рассыпаемому перед нами,
- От тех брызг, что падают мимо чаши».
– Да, – согласился хозяин. – Но все же наш Абу Муаз превосходит их всех: жаль, что ему приходится быть настороже, ведь только срочные дела мешают халифу заняться доносами, которые поступают на него! Я знаю это от самого аль-Махди, а он любит стихи Абу Муаза и обеспокоен теми слухами, которые доходят до него из Басры, – у него тоже нет недостатка в доносчиках.
– Да, – подхватил один из гостей. – Мне довелось провести несколько дней с Абу Муазом, и я ни разу не видел, чтобы он молился дома или в мечети. А когда один из его учеников спросил, почему он не молится, Абу Муаз ответил: «Я объединил все молитвы в одну и слил ее в свой кувшин. Когда осушу его, исполню все положенные мне молитвы». Кто может поручиться, что у него в доме не было завистника и доносчика, который бы не сообщил обо всем услышанном наместнику? И к тому же Башшар сложил насмешливые стихи о повелителе правоверных.
Валиба помолчал, потом отпустил шутку, непонятную Хасану, и веселье продолжалось. Мальчик хотел уйти, но хозяин не отпустил его.
– Утром я пойду с тобой к твоей матери и попрошу отпустить тебя со мной в Куфу, – объявил он. – Я беру тебя в ученики, чтобы ты заучивал мои стихи и читал их перед людьми, а жить будешь в моем доме. У меня весело, еды всегда вдоволь, а работы почти никакой – тебе легко будет запоминать, раз ты сочиняешь сам. Сегодня у меня гости, а завтра я буду заниматься с тобой серьезно. Я отведу тебя в дом нашего великого Халиля*. Правда, он уже немолод и не дает уроков, но у него собираются его уче ники и ведут споры о грамматике и о том, какие слова употребительнее. Несколько недель, проведенных у Халиля, дадут тебе больше, чем десять лет уроков.
Пирушка продолжалась до утра. Хасан был так утомлен, что еле держался на ногах и один раз чуть не упал, когда ему пришлось подавать чашу одному из гостей. Наконец все уснули прямо на циновках. У мальчика болела голова, спать больше не хотелось. Он вышел во двор и услышал негромкий разговор:
– Когда же им надоест пить и горланить?
– Эй, Абдаллах, когда люди днем не работают, им остается только пить ночью, ведь другого дела у них нет!
– Проклятые безбожники, да обрушит Аллах свой гнев на их головы! Что можно сказать о них, если сам наследник престола, аль-Махди, все ночи проводит с певцами и музыкантами, за вином, которое запретил Посланник Аллаха!
– Им нет дела до того, что народ в Басре обнищал после незаконного налога халифа, а сотни детей остались сиротами!
Тут кто-то прикрикнул:
– А вам какое дело до всего этого, живите и будьте довольны, что живы и что у вас есть на обед ваша доля хлеба, ведь сейчас многим свободным приходится хуже!
Рабы замолчали, а Хасан улегся прямо на земле у стены, чтобы утром на него падало хоть немного тени, и уснул.
VI
– Мир вам!
– И вам мир!
– Давно ты не был у нас в доме, мастер!
– Что поделать, такова жизнь, она подобна зыбучим пескам, ибо засасывает и не отпускает, как говорили древние. Не успеешь оглянуться, как она пройдет.
– Добро пожаловать тебе и твоему ученику!
Хасан уселся на потертый, но тщательно подметенный ковер рядом с учителем и огляделся. Большая комната, выходящая на просторный двор, во дворе несколько пальм, скромный цветник. От него идет аромат рейхана и влажной пыли – слуга только что полил цветы.
Стены комнаты сплошь в нишах, там стоят кувшины, красивые глиняные чаши и книги. Сколько книг! Целая ниша заполнена ими. Такого собрания Хасан не видел даже у Валибы. Как богат, должно быть, хозяин! Хотя вряд ли, ведь книги – это все, что есть ценного в комнате. Мазаный пол почти весь покрыт плетенными из пальмовых листьев циновками, и только для гостей расстелен на почетном месте – в «верхней половине» комнаты – ковер.
Из гостей пока только Валиба. Хасан не в счет – он ведь только ученик. Мальчик внимательно присматривается к хозяину. Еще бы – ведь он в доме самого Абу Убейды!* Говорят, он в молодости был рабом. Хозяин разрешил ему заниматься науками, и Абу Убейда сначала стал писцом, а потом выкупился на волю. Никто лучше него не знает древних преданий арабов и персов, его слова сверкают, как чистый жемчуг, и ранят, словно острие копья. Так говорил учитель Хасану по дороге. Абу Убейда внешне ничем не примечателен – это немолодой щупленький человечек с большим носом. Блестящие хитрые глаза почти спрятаны под припухшими веками.
Хасан отвлекся и пропустил начало разговора. А очнувшись, услышал, как Абу Убейда говорил Валибе:
– Не сердись, Абу Усама, я вовсе не хочу опорочить племя бану асад, ведь это твои родичи. Но подумай, можно ли равнять их, чья жизнь прохо дит в степи среди овец и верблюдов, чья пища в лучшие времена – снятое молоко и горсть сушеных фиников, чьи подошвы от ходьбы босиком по раскаленным камням тверды, как рог козы, с потомками древнего народа, создавшего дворцы и сады Ирема многоколонного?* Разве не эти бедуины разрушили дворец Хосрова* и разрезали знаменитый ковер, над которым много лет работали десятки лучших мастеров Ирана? Разве не они сожгли наши древние книги, в которых заключалась вся мудрость мира?
Твои родичи красноречивы, Пророк избран из них благодаря своему красноречию. В Благородном Коране говорится о преимуществах «красноречивой и ясной речи». Но вы горды сверх меры и отрицаете заслуги других народов. Разве вы забыли Сальмана Персидского*, который научил Пророка, как отразить нападение язычников? Тогда вы принимали всех и говорили о том, что Аллах сотворил людей разных народов и все они равны в исламе. Разве это не так?
– Ты слишком разгорячился, – со смехом прервал Абу Убейду Валиба. – Клянусь своим каламом, мне все равно, кто подаст чашу с вином – араб или перс. Но я не хочу, чтобы порочили моих родичей, какие они ни есть. Оставь это, Абу Убейда. Расскажи лучше, какое новое предание ты нам можешь сообщить, чтобы мой ученик мог послушать тебя и понять, каким должен быть истинно красноречивый человек.
Абу Убейда вздохнул и, покачав головой, сказал:
– Ты заботишься о своем ученике, и это похвально. Но как бы он не оказался неблагодарным, как мой последний ученик, Абу-ль-Маали, про клятье на его голову! Он сбежал от меня и стянул мой новый плащ вместе с завернутым в него кошельком. Вот, кстати, какие изречения и стихи древ них о неблагодарности вам известны?
Валиба улыбнулся:
- – «Я учил его стрелять из лука каждый день,
- А когда его руки окрепли, он выстрелил в меня».
– Это хорошие стихи, – одобрил хозяин. – А знаете притчу о приютившем гиену? Вряд ли, ведь я сам вчера впервые услышал ее от одного из твоих сородичей – бедуинов. И ты, мальчик, слушай, чтобы не уподобиться гиене, о которой идет здесь речь.
Некогда охотники из племени тай выследили гиену и долго гнали ее по степи, так что она бежала уже из последних сил. Вдруг перед ними показался одинокий шатер кочевника. Гиена бросилась в шатер и укрылась там, чтобы спастись от охотников. Всадники окружили его, но тут к ним вышел хозяин и спросил: «Кто вы и что вам нужно?» Те ответили: «Мы охотники из племени тай, в твоем шатре наша дичь и наша добыча!» Но бедуин воскликнул: «Клянусь Тем, в Чьих руках моя жизнь, я не выдам того, кто искал у меня убежища, пока могу держать в руках меч и копье!»
Всадники-тайиты, видя, что бедуин не уступит им, оставили его и возвратились в свои земли. А бедуин вошел в шатер, дал полуиздохшей гиене молока и воды и ухаживал за ней, пока она не очнулась. Когда наступила ночь, бедуин уснул, а гиена встала, крадучись подошла к хозяину шатра, загрызла его и выпила его кровь. Сделав свое дело, она покинула шатер, но бежала медленно, так как была еще слаба. А в это время к шатру подъехал один из родичей бедуина. Он вошел в шатер и, увидев, что случилось, пустился по следу гиены, догнал ее и убил. А потом, отомстив за смерть родича, он сложил стихи:
- «Тот, кто делает добро недостойному,
- Похож на приютившего злобную гиену».
– По-моему, это одна из лучших притч и прекраснейшие стихи о не благодарности.
Потом, неожиданно обратившись к Хасану, Абу Убейда сказал:
– Ну-ка, мальчик, представь, что хочешь описать своего врага, как ты это сделаешь?
От неожиданности Хасан не смог ответить сразу. Абу Убейда подсказал ему:
– Ты сначала опишешь недостатки его внешности, а потом…
– А потом, – подхватил Хасан, – я опишу его внутренние пороки.
– Ну, начинай же!
– Я опишу одного менялу, нашего соседа:
- Он самой лжи отец и скупости образец.
- Гнусна его природа, а вид ненавистен для народа.
– Хорошо, прибавь еще! – воскликнул Абу Убейда.
- – Он делает воздух мрачным, а пространство от вони непрозрачным.
Абу Убейда и Валиба расхохотались, а Абу Убейда повторил:
– Хорошо, прибавь еще!
- – Мерзостен его вид, но хуже то, что в душе он таит.
- Он хуже злобной гиены, пусть его навеки поглотит пламя Геенны.
Я могу и еще! – гордо сказал Хасан.
Абу Убейда, все еще смеявшийся, вытер слезы и замахал руками:
– Ну нет, довольно! Ожерелье не должно быть слишком длинным, достаточно, чтобы оно окружало шею! Если ты продолжишь, то совсем убьешь этого несчастного и утомишь нас. Клянусь Аллахом, ты один из остроумнейших людей нашего города, хотя еще очень молод. Абу Усама не зря взял тебя в ученики, ты еще прославишь его и себя!
Раздался стук в дверь, и хозяин поднялся, чтобы встретить новых гостей. В комнату вошел высокий старик и другой, чуть помоложе. Валиба встал, уступая им почетное место, за ним поднялся Хасан. Хозяин, усаживая вошедших, говорил:
– Сегодня у нас счастливый день, нас посетил великий аль-Асмаи*.
Когда все сели, Абу Убейда позвал слугу и приказал ему подать угощение. Поев и омыв руки, гости стали говорить о таких вещах, какие Хасану еще не приходилось слышать. Они обсуждали правила склонения и спряжения, о том, как правильно образовать множественное число от разных имен. Хасан старался запоминать их слова. То, что было понятно, легко укладывалось в памяти, но многое оставалось неясным. Поэтому он отвлекся и стал вспоминать, как стал учеником Валибы.
Тогда, после ночи, в первый раз проведенной не дома, он не вернулся к матери – утром Валиба отвел его к Абу Исхаку и велел ждать снаружи…
Хасан стоит у лавки, прижав ухо к двери. Там поэт Валиба беседует с продавцом благовоний. Наконец раздается голос хозяина. Хасана зовут внутрь.
Хозяин сидит на своем любимом ковре, перебирая четки. Перед ним небольшой мешочек, наполненный монетами; он чем-то явно рассержен.
Увидев мальчика, Абу Исхак поворачивается к нему и произносит:
– Ты хочешь стать учеником этого человека?
Хасан вдруг понимает, что хозяин обижен на него за то, что он не оправдал его надежд – ведь у Абу Исхака нет сыновей, и он хотел, чтобы Хасан стал его преемником. Ему жалко старика, и он молча опускает голову. Тогда Абу Исхак, внимательно посмотрев на него, кричит:
– Эй, Мухаммед!
В лавку входит его второй ученик.
– Сходи домой к нему и приведи его мать. Когда ученик уходит, Абу Исхак, вздохнув, говорит:
– Возможно, так будет лучше, мальчика тянет к новому и неизведан ному. Пусть же он в полной мере вкусит жизнь, узнает и ее сладость, и ее горечь.
Валиба молчит, а Хасану хочется выбежать из лавки, забиться куда-нибудь и заплакать. Остаться у Абу Исхака? Но Хасан чувствует, что уже не сможет торговать в лавке, смешивать благовония и раскладывать их по коробочкам. Всю жизнь одно и то же! Нет, он хочет увидеть новые места – Йемен, землю своих предков, древнюю Хиру*, где жили прославленные цари и поэты древности, и новую столицу – Багдад, неподалеку от которой лежат развалины древнего города, где возвышаются колонны дворца царей Ирана*.
Нет, ему жалко хозяина, мать, брата и сестер, но жить с ними он больше не в силах. Ведь ему некого даже спросить, хороши ли его стихи, какое слово можно употребить, а какое нельзя. Абу Исхак знает толк в травах и благовониях, но в поэзии разбирается плохо, а мать и вовсе ничего не понимает. Среди родных он чужой, как Имруулькайс был чужаком в Анкаре*, где сложил свои предсмертные стихи…
Видя, что Хасан задумчив и бледен, старик поднимается и, подойдя к мальчику, кладет ему руку на плечо.
Дверь распахивается, вбегает мать Хасана. Увидев сына, бросается к нему и прижимает к себе. Она ничего не говорит, только трясется всем телом.
– Не плачь, – говорит ей Абу Исхак. – Твой сын жив, с ним ничего не случилось. Но он хочет оставить меня и пойти в ученики к поэту Валибе ибн аль-Хубабу аль-Асади. Он добрый человек и знаменитый стихотворец, твоему сыну будет хорошо у него, и дар, которым он наделен от Аллаха, не пропадет. Ты согласна отдать сына ему в ученики? Если пожелает Аллах, со временем он станет хорошим поэтом и сможет помогать семье.
Мать отпускает мальчика и тихо говорит:
– Вы были ему опекуном и отцом. Я во всем полагаюсь на вас.
Тогда Абу Исхак, нагнувшись, поднимает с ковра мешочек с монетами и протягивает ей.
– Возьми, его новый учитель дает эти деньги тебе, чтобы на первое время ваша семья не нуждалась, а потом он даст еще. Хасан станет ученым человеком. Ибн аль-Хубаб научит его грамматике и правилам стихосложения – ведь мальчик уже давно пишет стихи и мечтает стать поэтом.
Мать нерешительно протягивает руку и берет мешочек. Хасан не видит ее лица, оно закрыто темным покрывалом, но ему кажется, что по щекам ее текут слезы. Он хочет что-то сказать, но лишь сильнее прижимается к ней.
Тогда встает Валиба и подходит к ним:
– Добрая женщина, твой сын одарен большими способностями. Он ста нет моим учеником, а потом, если пожелает Аллах, прославится и сам на берет учеников. Скоро мы вместе отправимся в Куфу, потом вернемся, и он будет приходить к тебе. А пока пусть живет у меня.
Мать так же тихо произносит:
– Пусть Аллах благословит вас за то добро, которое вы ему сделаете. Не обижайте его, он хорошо служил прежнему хозяину и учителю и будет вам хорошим учеником.
Потом она кланяется и выходит из лавки.
Хасан хочет броситься за ней, но Валиба берет его за руку и прощается с Абу Исхаком.
С этого дня Хасан не расставался с Валибой. Он жадно запоминал все, что говорил ему учитель, читал нараспев Имруулькайса, аль-Аша*, Джарира* – любимых поэтов Валибы. Он знал уже почти все его стихи, хотя ему еще не вполне ясны были некоторые строки. Теперь Хасан уже не мог представить себе иной жизни и другого учителя…
Шум голосов вдруг прервался новым стуком в дверь. Хасан очнулся и увидел, что в комнату входит уже знакомый ему слепой старик. Все поднялись, подошли к нему, а он, ощупывая пол толстой палкой, ступил на ковер и грузно уселся неподалеку от Хасана. Теперь видно было, что все его лицо изрыто оспинами.
– Да благословит Аллах твой приход, Абу Муаз! – сказал хозяин дома и протянул гостю чашку с холодным питьем.
Тот одним глотком осушил ее и сказал:
– Продолжайте вашу беседу, я не хочу мешать вам.
– Ты не помешал нам, Абу Муаз, мы говорили о том, кому из наших поэтов принадлежит лучшее любовное стихотворение, – ответил Валиба.
– Ну… – протянул слепой. – Конечно, лучшие стихи на эту тему написал мой осел!
Хасан насторожился. Сейчас будет что-то интересное, недаром все присутствующие заулыбались. А Башшар – это, конечно, мог быть только он – совершенно серьезно говорил:
– У меня был прекрасный осел, но вдруг он заболел и умер. А в сегодняшнюю ночь я увидел его во сне. Обратившись к нему, я спросил его: «О осел мой, я кормил тебя отборным зерном, я поил тебя прохладной водой. Что же случилось с тобой?» Осел, вздохнув, ответил: «Да, это все так. Но однажды я шел по улице и вдруг встретил прекрасную ослицу. Я полю бил ее с первого взгляда, но она осталась ко мне холодна. И я, не сдержав любовной муки, умер». Потом мой осел упал без сознания, а, очнувшись, сказал такие стихи, которые я, клянусь Аллахом, считаю образцом любовных стихов:
- «Мою любовь вызвала прекрасная ослица
- своими жемчужными зубами и гладкими щеками цвета “шакурани”».
Я спросил осла: «А что такое “шакурани”?» И он ответил: «Это одно из редких слов на языке ослов».
Рассказчика прервал громкий смех. Смешливый Абу Убейда, вертя головой, вытирал глаза, а Валиба громко хохотал. Потом он серьезно сказал:
– Ты прав, Абу Муаз, твой осел – лучший из нынешних поэтов, он знает все правила стихосложения и даже умеет употреблять редкие слова. Недавно у меня в гостях был один из наших поэтов. Он прочел свои новые стихи, и я, клянусь своим каламом, понимал только каждое второе слово. Наконец, когда он употребил слово «кеййисун», я не выдержал и спросил: «О, ученейший муж, а что значит слово “кеййисун”?» Он, нисколько не смутившись, ответил: «Это значит “разумный”». Тогда я спросил его: «А почему ты прямо не сказал этого?» Тогда он с важным видом пробурчал: «Если я буду употреблять обычные слова, то всякий рыбак и носильщик поймет мои стихи, а это – удел избранных».
Я ответил ему тогда: «Поистине, бремя твоих стихов так велико, что доступно только носильщику, а рыбак нужен, чтобы выловить скудные зерна разума из твоих слов. Твои стихи так холодны, что ими можно пользоваться вместо лекарства во время лихорадки». С тех пор этот человек стал моим злейшим врагом и не упускает случая навредить мне, обвиняя в ереси и других грехах.
Снова стук в дверь прервал разговор. Вошел один из друзей Валибы, которого Хасан не раз видел у него дома. Он был чем-то взволнован. Усевшись на ковер, произнес:
– Живите вечно!
– Что такое?
– Кто умер? – послышалось со всех сторон. А новый гость обвел глазами собравшихся и медленно сказал:
– Скончался повелитель правоверных Абу Джафар аль-Мансур, да не оставит его Аллах своими милостями.
Все замолчали, потом Абу Убейда вздохнул:
– Известная всем нам пословица говорит: «Не радуйся, когда кто-нибудь уходит, пока не увидишь, кто пришел на его место». Мансур был суровым и жестоким человеком, но все же его можно назвать справедливым и разумным. Посмотрим, как покажет себя наследник, аль-Махди. Ты, Абу Муаз, должен хорошо его знать, ведь ты не раз навещал его в его дворце.
Башшар закряхтел и ничего не ответил, потом нехотя сказал:
– Я знаю только, что он поклялся строго карать еретиков и безбожников. Ждите новых виселиц и костров в нашей благословенной Басре. И я сам, хотя аль-Махди не раз восхищался моими стихами, не могу поручиться, что он не тронет меня. Знаю также, о Валиба, что он ценит твои стихи и часто просит своих певиц исполнять песни на твои слова. Но однажды он сказал мне: «Валиба ибн аль-Хубаб был бы лучшим поэтом после тебя, Абу Муаз, если бы не его вольные речи и распущенность. А его безбожие становится еще опаснее из-за его таланта».
– Пустое! – беспечно сказал Валиба. – Каждый из нас когда-нибудь умрет! К тому же я покаялся и больше не буду пить вина. Сегодня же отправлюсь в паломничество, а вернусь из благородной Мекки в большой чалме, свободный от всех грехов. Вы все свидетели моей клятвы. Клянусь, что не стану пить вина, иначе как произнеся покаянные стихи, а всякий раз, как скажу неподобающее о святыне, накажу себя бессонной ночью за вином и песнями.
– Ты все шутишь, Валиба, – неодобрительно сказал Абу Убейда. – Смотри, будь осторожен, в нашем городе у тебя немало врагов, а виной всему твой язык.
– Я завтра отправляюсь в путешествие вместе со своим учеником, – сказал Валиба, на этот раз серьезно. – Мой кошелек пуст, а в Хире, как я узнал, живет сейчас один из моих старых друзей и покровителей, Ахмад ибн Вахб аль-Махзуми, это великодушный и щедрый человек. Если я с его помощью не поправлю свои дела, мне придется идти в Куфу, а там у меня слишком много врагов.
– «Хуже Ада место, где у тебя нет друга», – так говорит пословица, – сказал Абу Убейда. – Оставайся пока с нами, я помогу тебе. Но неплохо и путешествовать, а твоему ученику полезно было бы послушать Халафа аль-Ахмара*. У него собираются поэты и ученые. К тому же, если он собирается стать поэтом, ему нужно выбрать имя, которое отличало бы его от необозримого множества других поэтов, которым весь век суждено оставаться безымянными.
– Ты прав, Абу Убейда! Халаф – великий знаток имен и прозвищ, он может помочь в этом. А сейчас разреши нам с тобой проститься, час уже поздний, как бы не перекрыли улицы, ведь, если халиф аль-Мансур скончался, наместник уж наверняка получил с голубиной почтой приказ соблюдать осторожность и не допускать смуты. На улицах, наверное, повсюду стражники, которые осматривают всех проходящих.
Гости зашумели, закивали головами, выражая согласие, потом встали и направились к выходу.
На улице было темно и тихо. Как всегда после захода солнца, когда от воды поднимался туман, от городской бойни доносился удушливый запах, заглушающий все другие запахи. Даже луна – узенький серп – казалась какой-то тусклой. Учитель и ученик, словно сговорившись, посмотрели на небо, и Валиба, поеживаясь, тихо сказал:
– Словно ломтик гнилой дыни.
Хасан понял, о чем говорит Валиба, но промолчал. У него было нехорошо на душе, как будто он простился с чем-то важным и дорогим. Завтра они уйдут, а мать, Абу Исхак и Исмаил останутся здесь, словно Хасан никогда их и не знал. Но теперь, когда она получила деньги, жить у нее Хасан уже не может. Будь что будет; теперь он поэт, а поэт не должен проявлять слабость, иначе его соперники покончат с ним. Это тоже слова Валибы, и Хасан их хорошо запомнил. Он будет сильным и прославится под своим именем, Абу Али, или под новым, которое ему дадут, когда он станет немного старше.
VII
Очень жарко, и хочется пить. Даже голода Хасан не чувствует больше, хотя живот подвело, и голова по-прежнему кружится. Еще на рассвете они с Валибой покинули грязный постоялый двор в Куфе, где им пришлось оставить последние деньги в уплату за комнату, которую они занимали больше месяца. В последнее время удача отвернулась от них. Валиба поссорился с богатым и влиятельным куфийцем аль-Махзуми, и поэту с учеником пришлось бежать из Хиры, где они надеялись остаться подольше. К тому же новый халиф, аль-Махди, обиженный тем, что Валиба сразу же после смерти аль-Мансура не посвятил ему хвалебных стихов, не пригласил его ко двору и не принял, когда поэт, с большим трудом собрав деньги на дорогу, явился в Багдад.
Валибе пришлось вернуться в Басру, где у него было много недругов, и пробавляться случайными заработками – стихами, превозносящими богатых купцов и наместника, экспромтами. Хасан тоже помогал. За время, проведенное с Валибой, он привязался к учителю. Ему нравился его беспечный и насмешливый нрав, его восхищало то, что, казалось, никакие несчастья неспособны озлобить учителя, заставить его изменить себе.
А сам Хасан очень изменился. Это уже не тот круглолицый мальчик с ямочками на щеках, который семь лет назад пришел в дом Валибы. Неспокойная жизнь бродячего поэта наложила отпечаток на его лицо. В углах рта появились насмешливые и горькие морщинки, такие же видны у глаз. Он так же невысок, но сильно исхудал, лицо вытянулось, острый подбородок скрыт негустой темной бородкой, над тонкими губами – полоска усов.
Валиба не раз смеялся: «Нужно сильнее орошать твои усы вином, тогда они будут расти лучше». Хасан отшучивался, как мог; он был великий мастер на шутки, и не раз они навлекали и на учителя, и на ученика гнев тех, кто был жертвой издевки. Вот и теперь случилось так же…
Горячий песок набирается в сандалии. Хотя еще нет десяти, солнце палит беспощадно. Только бы удалось до полудня добраться до Зу Тулуха, небольшого селения, где они смогут напиться и отдохнуть! В Хире им пришлось продать своих ослов, чтобы рассчитаться с хозяином постоялого двора. Будь проклят этот хозяин! Он надолго запомнит своих гостей, которых обобрал до нитки, забрав даже теплые шерстяные плащи! Хасан, улыбаясь, шепотом повторяет сложенные им стихи:
- – Худшее изо всех мест – постоялый двор в предместье Хиры.
- Там скверный запах и лицезрение скверного лица хозяина
- Заедаешь скверной едой и запиваешь прокисшим вином,
- Кислым, как слова того, кто его продает.
Скоро его стихи станут известны по всей Хире, дойдут до Куфы, и тогда вряд ли кто-нибудь остановится в этой грязной дыре. Только так может отомстить поэт. Но что толку: им с Валибой приходится идти пешком по раскаленному песку, под горячим солнцем. А учитель уже немолод, ему тяжело, хотя он и бодрится.
Хасан оглядывается. Валиба бредет, тяжело передвигая ноги, глаза у него воспалены, видно, он не совсем здоров. Но, встретив взгляд Хасана, улыбается и говорит:
– Что, сынок, ты, верно, отдал бы старого учителя за молодого осла! Хасан, улыбнувшись в ответ, замечает:
– Всем известны стихи:
- «Сколько глупых ослов имеют ослов,
- Сколько умников, отличившихся на ристалищах,
- не имеют даже осла!»
Неплохо бы сейчас сидеть в прохладной беседке в тени виноградных лоз, срывать покрытые серебристым налетом тяжелые гроздья темно-пурпурного винограда. Его граненые прохладные ягоды в руке, из них потечет темный сладкий сок! Хасан с трудом сглотнул. Жажда становилась нестерпимой. Песчаная почва сменилась солончаком, соль ослепительно сверкала.
Только теперь Хасан по достоинству оценил слова древнего поэта: «Воздух раскален так, что кажется, будто стальные иголки пляшут перед глазами». Действительно, сейчас кажется, что острые иголки вонзились в зрачки. Хочется лечь на землю, прикрыть лицо и не думать ни о чем, сгореть в солнечной печи. Хасан снова оглянулся: Валиба еле двигается, спотыкаясь и опустив голову.
Он вернулся и взял учителя под руку.
– Спасибо тебе, сынок, я буду держаться за тебя, как лоза держится за колышек, вокруг которого она обвилась. Скоро мы придем в Зу Тулух, за солончаками начнется хорошая дорога, а там мы можем встретить шатер кочевника, который примет нас и даст воды или холодного молока. Хорошо бы сейчас что-нибудь съесть, например, жареную куропатку…
– Или свежую лепешку! – подхватил Хасан.
– Или жирную похлебку!
– Или нежную индейку!
– Или сочный кабаб!
Валиба выпрямился и, отпустив руку Хасана, проговорил:
– Мы с тобой образованные люди и поэты, сынок, нам не пристало под даваться отчаянию и усталости. Наш дух должен быть сильнее тела. Сейчас мы с тобой сложим стихи о нашем пути и о тех блюдах, которыми я угостил бы тебя, будь я халифом или вазиром. Я начну, а потом мы будем говорить по бейту* поочередно в размере реджез*:
- Мы идем по каменистой дороге, снизу – соль, сверху – солнечный жар.
Ну, продолжай!
Хасан, не задумываясь, сказал:
- – О, если бы сейчас перед нами лежало шесть
- Лепешек, а посередине утка!
Валиба подхватил:
- – Утка из земель Китая, которой бы мы наслаждались,
- Жареная, а за ней последовал бы рис!
- Дающая удовольствие, а за ней
- Сладкое вино из Хиры.
Хасан продолжал:
- – И мы знавали радость жизни, а сейчас
- Ноги наши тонут в песке.
- И пот льет ручьями, стекая
- По шее за ворот.
– Прекрасно! – воскликнул Валиба. У него даже голос изменился. Только что он казался изможденным стариком, а сейчас глаза его снова блестели, он выпрямился и даже зашагал легче. Хасан задумался о том, как слово может подействовать на человека, знающего ему цену, а Валиба тем временем говорил:
– Не правда ли, сынок, мы с тобой славно подшутили над этим безмозглым стихоплетом, который вообразил, что он поэт?
Хасан отлично помнил, что случилось. Из-за него им и пришлось спешно покинуть Хиру, пешком и без денег. В последнее время его иногда охватывало необоримое озорство. Тогда накопившаяся злость прорывалась в язвительных насмешках или поступках, которые он сам не мог потом объяснить.
В такие дни ему было трудно ходить с Валибой на прием к богатым покровителям поэзии, участвовать в грамматических диспутах и поэтических состязаниях. Все казалось глупым и ничтожным. Стоит ли спорить, например, из-за того, «является ли отсутствие подлежащего подлежащим или в таких случаях подлежащее отсутствует», или «какого падежа требуют частицы “может быть” и “возможно”»? А ведь из-за подобных мелочей насмерть враждовали почтенные седобородые мужи в Басре и в Куфе, и дело не раз доходило до драки. А однажды куфиец аль-Кисаи*, славящийся вспыльчивым и упрямым нравом, ударил кого-то из своих собратьев тол стой книгой «отца грамматики» Сибавейха* по голове! Когда Хасан в первый раз услышал об этом, ему вспомнилось, как однажды, еще в детстве, он видел на площади двух лягающихся ослов. И в Коране сказано: «Ослы, навьюченные книгами»*. В конце концов не все ли равно, какой падеж поставить после частицы «может быть», – в обыденной жизни нигде, ни на улице, ни в доме, никто этих падежей не употребляет.
Особенно раздражало Хасана, когда какой-нибудь заурядный поэт, обделенный талантами, но не знавший иного ремесла кроме сочинения стихов, вставал и, воздев руки, начинал свои бездарные вирши традиционным, потерявшим всякий смысл «вукуфом»* – «стоянием у развалин шатра возлюбленной». Сколько раз Хасану пришлось выслушивать про истлевшие остатки, покосившиеся колышки от палатки, канавки, вырытые когда-то вокруг шатра, а ныне засыпанные песком, кучки высохшего овечьего помета, долину ал-Лива* или истлевшее жилище Мей*, «подобное стершимся буквам на свитке»!
Когда при нем декламировали эти сотни раз повторявшиеся у древних поэтов строки, его охватывало чувство физической тошноты; казалось, он жует густую смолу, липнущую к зубам и забивающуюся в глотку. То, что у старых мастеров было живым, красочным, полнокровным, превращалось в заумный бред. Где могли видеть такие поэты остатки кочевых шатров? О какой возлюбленной говорит этот тощий желтолицый старик с гноящимися глазами?
Однажды, когда Хасан вновь услышал нестерпимо надоевший «вукуф», он выкрикнул:
– Скажи тому, кто плачет у истлевших развалин стоя: «Не худо бы тебе наконец сесть!»
Присутствующие на маджлисе, собрании поэтов, довольно долго молчали, а потом расхохотались, и Хасан нажил себе нового врага.
И вот сейчас, в Хире… Хасан вспоминает о своей последней выходке с какой-то странной смесью стыда и удовлетворения. Они с Валибой отправились к Абу-ль-Хасану аль-Хиляли – старому другу Валибы, который очень уважал его. Абу-ль-Хасан принял гостей с почетом, угостил их, как подобало. Вдруг Хасан увидел в нише толстую книгу. Пока хозяин дома и учитель были заняты разговором, он тихонько встал, подошел поближе, взял ее и раскрыл.
Первая страница сплошь покрыта богатым рисунком. На золотом поле вьются синие, палевые, красные и голубые узоры. Они сплетались и расходились, образуя причудливую сетку. Хасан залюбовался искусной работой. Жаль, что здесь не принято ставить имя художника – ведь его творение не уступает совершенством хорошим стихам. Переплет был исполнен с таким же мастерством. Коричневый тисненый сафьян скреплен ажурной серебряной застежкой, повторяющей узор первой страницы. Этот том – настоящее произведение искусства и стоит немалых денег. Хасан, Валиба и, наверное, даже Башшар никогда не смогли бы заказать такую книгу на запись своих сочинений.
А что записано здесь? Рассмотрев переплет, он перевернул несколько листов. Какие-то стихи… Он вернулся к первой странице. На ней великолепным почерком выведено: «Диван* достойнейшего мужа, светила науки и поэзии, Хамдана ибн Закарии». Заголовок тоже окружен ярко-синим сплетением на золотом фоне; такие же рисунки образуют рамку для каждого стихотворения. Хасану показалось, что зрение ему изменяет. Он протер глаза и снова посмотрел на заголовок. Имя Хамдана нагло сверкало среди лазури и золота замысловатого узора, который вдруг показался аляповатым, слишком пестрым и безвкусным.