Мёртвое море памяти Кузьмичёва Елена

– Тогда почему вы здесь?

– Пенсии не хватает.

– Что с вами случилось?

– Я попал в автокатастрофу.

– Давно?

– Пятнадцать лет назад.

– Давайте поговорим, – попросил я, с нескрываемым отчаянием глядя в его лицо, которое не выражало никаких эмоций. Это был мой первый крик о помощи, который услышали люди. Первый и последний. Боль душила меня. Я упивался отчаянием.

– О чем?

– О чем угодно.

Несколько секунд молчания. Это было новое молчание. Молчание ожидающее. «Помоги-и-ите, пожа-а-алуйста!» – успел крикнуть он, пока я ждал, а потом, наконец, коротко и строго, но без тени злости, произнес:

– Ты лучше отойди. Когда ты рядом, все проходят мимо.

Одиночество душило меня. Внутри себя я захлебывался в рыданиях. Я молча встал и пошёл прочь. «Помоги-и-ите, пожа-а-луйста!» ещё долго раздавалось в воздухе позади меня.

На самом деле я понимал, что сам причинил себе боль. Глупо было просить о помощи у того, кто нуждался в ней больше, чем я сам. Я заговорил именно с ним, потому что почувствовал в нём более глубокое и продолжительное одиночество, чем моё, но его одиночество было иным. Он спрятался в нём, как в толстой скорлупе, ему не было дела до других людей, ему было всё равно, унижаться перед ними или делать что-то ещё, он не нуждался в людях, он нуждался в деньгах.

Его волосы стали наполовину серыми, зарубцевались огромные раны на месте рук и ног, его кожа стала грубой ещё под холодными ветрами Баренцева моря, но сердце его зачерствело многими годами позже. Я понял это и простил ему равнодушие к чужому одиночеству.

Мне даже захотелось побыть одному, и я пошел домой, пить кофе и смотреть через холодное оконное стекло на все, что происходит снаружи. Только снаружи ничего не происходит. Ходят по тротуарам люди – одни и те же люди, по одинаковым тротуарам. Большинству из них жизнь кажется выносимой, потому что думать о ней у них нет времени. Но однажды кто-нибудь из них подумает, – и идеальная конструкция обыденности рухнет к чертям.

Излечившись за долгую бессонную ночь от лихорадки отчаяния, я вскоре исчез из этого города, оставив его жителей просить милостыню у торговых центров и запоздало искать лекарства от привычки к одиночеству.

Страница 24

Размытые краски чужой жизни

Оставшись наедине с городами, вагонами и рельсами, я терял свою жизнь на горизонте памяти, но приобретал новые и новые мысли о ней. Бесполезные мысли о прошлом, которое напоминало пыльный старый фотоальбом. Альбом, где можно увидеть каждый нюанс канувших в Лету чувств и событий. Можно увидеть, как я веселился с друзьями, как был счастлив с Анной, как выражал свою нежность, убирая прядь волос ей за ухо, можно всё увидеть, но почувствовать это вновь – никогда.

Как-то раз, направляясь в магазин через небольшой лес, я оказался на отлично вытоптанной, но испорченной дождем тропинке. Бездомные жители города заботливо разложили вдоль дороги свои спальные места из телогреек, старых матрасов или сдутых резиновых лодок. Вокруг валялись пустые бутылки. Из-под пива, водки, настойки боярышника и портвейна. Вдалеке, как путеводная звезда, виднелся яркий экран с видеорекламой возле магазина. Небо было серое. Уже повеяло вечерней прохладой. Моросил дождь.

Я взглянул себе под ноги, споткнувшись о кочку, и увидел там размокший и грязный альбом с фотографиями. Бережно подняв, я унес его с собой. Я не мог не поднять. Расплывшиеся краски, фрагменты лиц, жестов, мимики цепляли, как разбитое зеркало. В моих руках оказалась шумная свадьба. Девушка – красивая блондинка с пронизывающим взглядом. Я не знал, был ли он таким в реальности или таким его сделала дождевая вода.

Я погрузился в размытые краски чужой жизни. Мне представилась шумная свадьба, на которой все были счастливы. Белоснежное платье невесты. Насыщенно черный костюм жениха. Кто из них больше ждал этого дня? Он надевает кольцо, касаясь её чуть дрожащих нежных рук с длинными пальцами. Она смотрит на выражение его лица с чувством, близким к восторгу. Они танцуют в центре ярко освещенного зала. Боясь быть услышанным, он произносит, приблизив губы к её уху: «Теперь – навсегда». Её лицо озаряет улыбка женщины, которая знает, что она единственная. «Я люблю тебя». «Горько!» Никогда не любил традицию кричать «Горько» на свадьбах. Сколько часов они были счастливы? По его лицу пробежала тень, когда он увидел усталость в её глазах. Или он не заметил усталости? Я подумал, что, должно быть, она была с ним несчастна. В альбоме этот момент ещё не наступил, но предчувствие его сквозило в каждой фотографии. Хотя, быть может, я выдумал это предчувствие, или его выдумал дождь, размыв очертания и краски и оставив от изображений лишь фрагменты.

Я затосковал по утерянному прошлому. Стало холоднее. Счастливая свадьба лежала на грязной дороге и промокала под немилосердным дождем. Кто оставил эти воспоминания здесь, не пожелав хранить их при себе? Жест ли это равнодушной руки с длинными пальцами или неизбывное горе пронзительных глаз? Я вглядывался в светлое лицо девушки, ища ответов на все свои вопросы. Она не отвечала. Лица мужчины не было отчетливо видно ни на одном из снимков.

Склеенные друг с другом фотографии в моих руках истекали каплями дождя и позабытым прошлым. Слипшиеся друг с другом впечатления, склеившиеся дни, которые едва возможно отличить один от другого. Краски прошлого стекали по моим пальцам, я смыл его остатки под краном и сберег чужое время, высушив и сохранив всё то, что осталось от фотографий. Сделал гербарий из чужого прошлого. Не глупость ли?

Я бы создал музей испорченных фотографий, если бы мог. Точнее, если бы сильнее хотел. Музей всего, что не удалось ни сохранить, ни полностью утратить.

Страница 25

Эй, куда ты

Если бы сильнее хотел, я бы сбежал из своего города раньше. Но я берег исполнение своей единственной непротиворечивой мечты для особого случая. Однако жить там становилось все невыносимей. Иногда я впадал в отчаяние, потому что понимал, что никуда мне не деться. Некуда. Всё будет так же, совершенно так же, как у всех людей вокруг, по алгоритму, отработанному веками. Детский сад, школа, университет или техникум, работа. Работа с утра до вечера, мечтать и видеть сны можно только по воскресеньям. Пирамида из лекарств на письменном столе. Любовь, одиночество, счастье, скука. Рутина, тоска, постоянство. Смерть. Я мечтал вычеркнуть себя из этой схемы. Жить иначе. Выбрать что-то другое.

Теперь я жил иначе. Я всегда знал, что мечта о постоянстве гораздо приятнее, чем само постоянство. Однако чем дольше я лавировал между городами, нигде не оставаясь более чем на месяц, моя жизнь превращалась в новое постоянство. Постоянное непостоянство места пребывания, только и всего. Постоянство неизбежно.

Раньше я в это не верил, особенно в то время, когда готовил свой окончательный побег из города. Я работал в литературном журнале. Я любил свою работу, но не любил обязательства, которые отнимали всё моё время. Поэтому однажды сбежал из редакции и больше ни разу там не появился. Мне хотелось иметь время, чтобы разделить свою жизнь на страницы.

Во время своего последнего рабочего дня я молча сидел за компьютером, опустив руки и чуть наклонив голову, чтобы спрятать свой обо всём рассказывающий взгляд. Это была напрасная предосторожность, потому что никто не обращал на меня внимания. На столе стояла недопитая кружка кофе. В нескольких сантиметрах от меня сидел с ноутбуком мой друг. Из-под его бегающих по клавиатуре пальцев рождалась новая статья. Другие люди сновали туда-сюда по своим делам. За окном шёл снег с дождем. В голове было пусто. Мои мысли запорошил снег. Я сорвался с места и побежал? Нет. Я встал со стула, неторопливо собрал свои вещи и, не поднимая головы, вышел из комнаты. Кружка так и осталась стоять на столе. Ни одни глаза не проводили меня до дверей директора. Ни одни глаза не проводили меня до выхода.

Я спускался по лестнице, медленно отсчитывая ступени. Я всё ещё ждал, что кто-нибудь хватится меня, откроет дверь и крикнет: «Эй, ты куда?». Но я слышал только звук своих шагов. На самом деле я боялся оставить всё. Я хотел, чтобы реальность дала мне повод остаться. Но за сто ступеней никто не вспомнил обо мне. К чему было ждать дольше? Я ускорил шаг и вышел без шапки под снег с дождем. Ветер немилосердно трепал волосы, пробрался под шерстяной шарф и оставил на моей груди холод поздней осени. Пальто промокло насквозь. По лицу стекал талый снег, смешанный с каплями дождя. Вскоре я перестал чувствовать всё, кроме дрожи, которая пронизывала тело, и опустошенности, которая расползалась внутри. Но вскоре и их смыло водой.

Так у меня не осталось никаких обязанностей, которые могли заставить меня не купить билет на поезд и не уехать насколько возможно дальше от того, что я называл своим домом. Так, я не нашел повода остаться и сто ступеней ожидания стали лишь поводом, чтобы уйти. Никто и подумать не мог, что я спускаюсь по этой лестнице последний раз, все были заняты своим делом и думали, что я занят своим. Я действительно был занят, но я был занят собой.

Я хотел сломать своё постоянство.

Мне был нужен лишь повод, ничтожная причина, я сам хотел остаться незамеченным, а потом разыграть перед самим собой трагедию всеми забытого героя-неудачника, жалея себя с болезненным самообожанием. Какой же беспросветный эгоизм в каждом моем поступке, даже отчаяние пропитано самовлюбленностью Нарцисса, увидевшего своё отражение в мутной воде. Но тогда я любил свой эгоизм, считая, что хроническая мигрень и болезнь Меньера искупают его, – это была моя наивная теория уравновешивающей справедливости. Теперь я знаю, что справедливости нет.

Страница 26

Зима, мосты и холодные руки

Я хорошо помню холодный город, где встретил позднюю одинокую зиму, скупую на снег и слова.

В то время я жил в крохотной комнатке – из окна была видна изумрудная полоса соснового леса и синий горизонт. За шкафом поселилась серая крыса с лысым, нежно розовым хвостом. Вечером, когда я ложился спать, сквозь сонную тишь всегда слышался шорох её движений. Я кормил её, и она привыкла к моему присутствию.

Проснувшись однажды утром от холода, я ощутил свежий запах наступающей зимы, который проник в комнату через открытое на ночь окно. Я вышел навстречу возлюбленному холоду ещё до рассвета, и морозный воздух сразу обжег ноздри. На краю леса сквозь редкие деревья было видно, как трепетал алый рассвет, постепенно набирая силу и разрывая узкую полосу туч настойчивыми лучами. Над моей головой плыло молчаливое ночное небо, изящные фигуры деревьев приобретали яркую черноту в свету контражура. Перейдя на бег, я стремительно миновал деревья и, шумно дыша, остановился в поле. Пожухлая, но кое-где ещё зеленеющая трава, искрилась инеем, я вслушивался в свои осторожные, хрустящие шаги. Воздух ожил, изо рта шёл пар. Предвестие зимы принесло такую не похожую на меня лёгкость. Я дождался, пока солнце чуть поднимется над горизонтом, и повернул назад. Когда я вернулся в город, лучи уже касались верхних этажей. Было такое прекрасное утро.

Было и прошло…

Но зима близилась. Больше других времен года я любил это тёмное, студеное время и всегда предпочитал сугробы и ледяные ветры невыносимо жаркому солнцу лета. Я любил зиму не за то, что её морозы дают отчетливее ощутить радость тепла, я любил её за то, что в это время холод снаружи вступает в резонанс с внутренним холодом, который боязливо прятался всё лето в ледяных кончиках пальцев. Зимы жаждали мои холодные руки, которые не имели ничего родственного ни с чем, кроме снега.

Но снег заставил себя ждать. Не было снегопада даже в новый год. Я встретил его в этом же городе. Больше всего я любил там мосты: их было так много на замерзшей реке, что казалось, будто противоположные берега нарочно крепко привязали друг к другу прочными металлическими нитями. Словно без них стороны реки могли в любую минуту оттолкнуться друг от друга и разъехаться в разные стороны на непреодолимо большое расстояние.

Много дней подряд я разгуливал по мостам до тех пор, пока не переставал чувствовать пальцев от мороза. Если не обращать внимания на проезжающие машины, мосты почти всегда безлюдны. Только один раз я увидел на мосту девушку. Она сидела на парапете, свесив ноги над рекой, и смотрела вниз, на лёд. Я инстинктивно испугался, вспомнив мужчину, выпавшего из окна. Но не знал, что делать, и, остановившись неподалеку, сделал вид, что смотрю вдаль. Немного погодя она слезла с парапета и ушла в противоположную от меня сторону.

На одном из этих мостов я встретил новый год. На моих остановившихся часах он не наступил, но я узнал о его приходе по громким крикам и залпам тысячи салютов. Я поймал себя на том, что чувствую праздничную торжественность и упрекнул себя: празднуя новый год, я отдавал дань времени. Я упрекал себя в непоследовательности, ведь я садился в свою первую электричку для того, чтобы убежать от времени. Но, преодолев тысячи километров, я сбежал пока лишь от привычного пространства, от своей жизни, которую продолжал мысленно проживать, будто никуда не уехал. А время по-прежнему текло шумным потоком мимо меня, сквозь меня, через меня, невзирая на меня. Я решил, что справлюсь, и всё-таки одолею его. Когда-нибудь все часы мира падут ниц перед моим безвременьем.

Обычно я встречал новый год, окруженный голосами друзей и ликующим звоном бокалов. Но, вопреки нарушенной привычке, мне было вовсе не тягостно одному. Я открыл коробку красного вина, такого же, что мы пили с Аллой на крыше, сделал холодный глоток и выдохнул пар. Хотелось снега. Но небо было чистым. В нём смешались звёзды и салюты.

– С новым годом! Как ты? – Родной голос в телефонной трубке.

– С новым годом. Всё нормально.

– Как дела? С кем ты отмечаешь?

– Мам..

– Ладно.

Молчание.

– Доброй ночи.

– Звони.

По дороге домой я слушал, как на улицах шумят праздничные компании. В подъезде, на лестничной клетке, спал, закутавшись в несколько старых курток, неизвестный мне мужчина. В его неподвижной руке покоилась опустошенная бутылка виски, которая никак не сочеталась с его грязным небритым лицом, одеялом из старых курток и потертыми башмаками. Услышав, как хлопнула входная дверь, он медленно приподнялся и уставился на меня непонимающим взглядом.

– Новый год уже наступил? – озадаченно пробормотал он, обращаясь не ко мне, а куда-то в пространство, открытое лишь для него.

– Несколько часов назад, – подтвердил я и не спеша поднялся по лестнице на свой этаж, думая о том, что времени не замечает лишь тот, кто о нём не думает. Этот мужчина не слышал ни грохота салютов, ни звона бокалов, ни радостных криков по случаю праздника. Я проникся к нему искренним уважением. Что бы я ни делал, я не был способен полностью отречься от времени и не замечать минут, которые тихо ускользали от меня, лицемерно желая быть незамеченными, но в то же время крича о своём существовании.

Я уснул лишь на рассвете под приглушенный кирпичными стенами прощальный грохот последних салютов. Крыса перебирала лапками по полу в поисках еды.

Страница 27

Появление Августы и вещи, которые сближают

Спустя пару дней, сидя в купе и прислонившись головой к холодному стеклу, я воображал себе вожделенный снегопад. Попутчиков не было. Мысли покинули меня, вмерзнув в зимний день. Рассеянный взгляд искал опоры, но всё, что было вокруг, я видел много, слишком много раз. Казалось, когда-то я узнал всё наперед и теперь скучающим взглядом искал трещины в изученном до слёз трафарете.

Одна из станций подарила мне попутчицу. Признаться, я был рад её появлению. А она, резко и звучно сбросив с плеч тяжелую сумку, достала книгу и села к окну, даже не взглянув в мою сторону. Я простил ей это, потому что был рад её появлению. Я поймал себя на том, что был слишком рад.

Её несколько небрежная красота рождалась из необычных черт лица, так не похожего на лица, в которые я глядел и тут же забывал, когда они переставали мелькать перед глазами. У неё были тёмно-зелёные глаза с серыми прожилками, похожие на глаза Аллы, излишне белая кожа, тёмная родинка над верхней губой, небольшой узкий нос и развитые скулы. Красные волосы беспорядочно разлетелись в стороны.

Пожалев о том, что её поведение не располагает к разговору, я внимательно изучал её, пользуясь тем, что она вовсе не отрывала глаз от книги, лишь изредка поглядывая в окно, в момент движения руки в поисках новой страницы. На ней было карминового цвета пальто с чёрными, глянцевыми пуговицами, ажурный белый свитер, браслет из чёрной кожи, плотно облегающий тонкое запястье. Я заметил нежный шрам на подбородке. Такой же, только более явный, я видел у знакомого скрипача. Мне почему-то пришло в голову, что её могут звать только Вера, хотя я не знал никого с таким именем. Желая проверить свои догадки, я бесцеремонно нарушил молчание.

– Давно ты играешь на скрипке? – Спросил я наудачу, думая, что, если окажусь прав, то расположу её к себе.

Она удивленно подняла на меня глаза, будто впервые заметила моё присутствие. Но удивление длилось лишь секунду. Она равнодушно сказала:

– Всю жизнь. – И тут же опустила глаза на страницы. Такое равнодушие к моей наблюдательности задело моё самолюбие, но я на этот раз не жалел его.

– Как тебя зовут?

– Августа.

Я недоверчиво улыбнулся.

– Не может быть. Мне кажется, что тебя зовут Вера.

– А мне кажется, что ты идиот. – Сказала она с неестественной, напряженной заносчивостью.

Меня рассмешила её грубость. Это резкое, внезапное раздражение совпадало с её беспорядочно разбросанными по плечам волосами, но противоречило мечтательному, почти нежному выражению глаз. Я понял, что беседовать она совсем не расположена, и вновь прислонился головой к стеклу, притворившись безразличным.

Она то и дело поглядывала в мою сторону несколько удивленно и тут же отводила глаза. Однако к вечеру мы неожиданно разговорились. Мне показалось, что я впервые за время своего путешествия встретил человека, который был готов говорить со мной не так, как обычно разговаривают случайные попутчики, а говорить, каждым новым словом выстраивая мосты.

Я рассказал ей о своём друге, воспоминания о котором вопреки моему желанию необратимо оседали на дно памяти, каждый день рискуя упасть в чёрную дыру и там окончательно пропасть.

– Это был странный человек, мой друг… – Произнес я задумчиво, не зная, с чего начать.

– Но не более странный, чем ты? – улыбнулась Августа.

– Во мне нет ничего странного.

– Ты не отвечаешь, когда тебе задает вопросы человек, который тебе не приятен, пусть даже у него всего лишь распухшее красное лицо, как у того мужчины, который спросил полчаса назад название станции. У меня на глазах ты зачеркивал строки в абсолютно новой книге, а потом вырвал из неё три страницы.

– Но это была отвратительная книга!

– В твоей сумке больше книг, чем вещей. Это видно сразу. Ты постоянно достаешь из кармана часы, но никогда не открываешь их, чтобы посмотреть время.

– Ну, всё, хватит. – Прервал её я. – В этом нет ничего необычного, если вдуматься.

– Если вдуматься, вообще не существует ничего необычного. Не будем об этом. Расскажи мне про своего друга.

– Его звали Тимур, – Начал я, пытаясь уместить всё в ясную фразу, но чувствуя потребность в телепатической, бессловесной связи – Мы познакомились в детстве, но однажды я перестал понимать его. Теперь я всё понял, но его уже нет в пределах досягаемости… Когда-то мы почти всюду были вместе. Вместе учились, вместе путешествовали, читали одни и те же книги. Потом я поступил в университет и уехал в другой город. И он уехал – тоже учиться, но в другую сторону. Как всегда бывает, мы очень неохотно прощались… решили друг другу звонить и хотя бы раз в год приезжать в гости.

– Как всегда бывает, обещаний вы не сдержали? – с некоторой иронией спросила она.

– Да. Вскоре мы потеряли друг друга из вида. Я не слишком сожалел о нём. Меня увлекли новые люди и новые места, я не чувствовал прошлого, которое тянуло бы меня назад. Прошли годы, и я прочувствовал прошлое. Бросил учебу на полпути к диплому и вернулся обратно. Но было поздно.

Мне было больно вспоминать об этом, – я сожалел о своем легкомыслии, бездействии и невнимании. Некоторое время мы молчали под стук колёс и негромкие голоса с другого конца вагона. Меня удивило, что с ней я хочу говорить, хотя обычно мне хочется молчать, но я оставил эту мысль на потом, а «потом» так и не наступило.

– Он поступил умнее меня – бросил учебу, окончив первый курс. Я ушел из университета двумя годами позже. Наши общие знакомые рассказали мне, что он влюбился в какую-то эксцентричную даму, которая была старше его на семь лет, но не прошло и нескольких месяцев, как он её бросил.

– Что я рассказываю? Я ведь ничего о нём не знаю! – прервал я сам себя, но тут же продолжил. – Когда-то давно он сказал мне: «Что-то сломалось внутри. Я больше не могу понимать и быть понятым». Я напрасно не придал этому значения. Подумал, что это лишь признак непродолжительной депрессии, – тогда мне было это не знакомо, я думал, что умею чувствовать людей с первого взгляда. Вернувшись в наш город, он стал жить с больной матерью, которая уже не могла вставать с кровати. Каждый день ей нужно было пить шесть таблеток, просто для того, чтобы дышать. Вскоре она умерла, а он исчез. Просто исчез, никому ничего не сказав. Когда настал мой черед возвращаться, я вспомнил о нем, но застал в его квартире незнакомых людей. Мне открыла женщина в банной шапочке и, вытаращив на меня глаза, пробубнила что-то вроде «Вы кто такой?» и захлопнула дверь. Сосед Тимура по лестничной клетке рассказал мне, что он продал квартиру, сжег на заднем дворе все свои вещи и ушел. Старик спрашивал, куда он направляется. Но он отмахнулся и произнес: «Скажите всем, что я не вернусь». Больше я ничего о нем не слышал.

Я отвел взгляд от своих воспоминаний и поднял глаза на свою спутницу. Она сидела, положив голову на руки, и не моргая смотрела на меня. На нижнем веке правого глаза застыла слеза, словно в нерешительности – остаться или скатиться вниз.

– Я знаю, что тебе тяжело думать об этом, – произнесла она тихо, и слеза скатилась вниз. Надеюсь, ей было жаль не меня.

– Теперь я думаю, что, возможно, никогда не понимал его полностью. С таким детским восторгом бросившись на пару лет в новую жизнь, я почти забыл о нём. Я бы хотел остановить время, чтобы не позволить себе забыть ещё больше.

Я открыл часы и протянул ей. Она стала первой, кто увидел, когда остановилось моё время.

– Такие люди обычно всегда живут сами по себе. Зачем же ты винишь себя и время в его исчезновении?

– Я не могу винить что-то другое.

– Но зачем обязательно искать чью-то вину? Он ещё вернется, я уверена.

– Быть может, он умер… – говорил я, не слушая её, – вчера я слышал историю про неизвестного парня, который спрыгнул с моста на глазах у прохожих.

– Ты придумываешь.

Да, я придумываю. А что мне ещё остается? – эту мысль я оставил невысказанной. Мы долго говорили. Около двух я всё же уснул. Проснувшись от того, что стук колес прекратился, и в окно слепящим потоком летело солнце, я взглянул на нижнюю полку в поисках своей попутчицы. Там было пусто. Это меня огорчило. После долгих часов самого откровенного разговора за последний год моей жизни она вышла на своей станции, даже не попрощавшись со мной. Я забыл, что перед этим самым разговором она вошла, не поздоровавшись.

Мне стало холодно. Из-за того ли, что я впервые так явственно почувствовал одиночество в пути, или от того, что в вагоне был сквозняк – я не знал. Но тут же накинул своё пальто и, погрузившись в бессвязные утренние мысли, погрузил руки в прохладный атлас карманов. Холодные руки нащупали ещё более холодный металл тех остановившихся часов.

Я достал их и подумал о том, как странно сближают людей вещи. Если бы вчера вечером моя невежливая спутница не достала из сумки такие же часы, я бы не заговорил с ней первым, я привык быть один. Если бы не наши часы, я бы ни за что не отважился бы на этот откровенный разговор, который позволил мне ночью спокойно спать. Она ничего не рассказала о себе. Я не настаивал, – так было легче.

Я открыл часы и замер. Стрелки указывали 12.35. Прежде чем уйти, она оставила мне батарейку от своих часов. Из часов мне в руки выпал скомканный клочок бумаги. На нём ничего не было написано, только прочерк, рассекающий лист на две неравные части. Лучше бы она разбудила меня и попрощалась. Она думала, что может что-то во мне изменить. Напрасно. Всё во мне восстало против чужой воли – случайной попутчицы, которая посчитала себя вправе навязывать мне своё время. Я вытащил батарейку, но отчего-то не выбросил, а спрятал во внутреннем кармане пальто и перевел стрелки обратно. 9.28. В это время поезд тронулся. Я вздохнул спокойно и, прислонившись головой к стеклу, наблюдал, как исчезает за поворотом вокзал чужого города, где в это время мог быть Тимур.

Страница 28

Тимур

Мы познакомились очень давно. Неуверенно глядя вокруг себя, я впервые вошел в класс и увидел единственное свободное место – за предпоследней партой у окна, где и сидел Тимур, подперев голову рукой и глядя в окно. Он повернулся, когда мой учебник звучно упал на парту. Он был невнимателен и задумчив. Мы привыкали друг к другу несколько недель – медленно, молча, вынужденно терпеливо – но с тех пор как мы стали друзьями, уже никто больше не мог проникнуть в замкнутое пространство нашего укромного, обособленного мира. Где мы наблюдали за воробьем на подоконнике вместо того, чтобы слушать учителя, придумывали истории про одноклассников, сбегали с уроков просто так, ради самого бегства.

Мы любили вместе сидеть на болотистом берегу пруда и кормить хлебом уток, и всегда скучали, когда поздней осенью они улетали. Однажды мы пришли на берег и нашли мертвую птицу. Её тело было в воде, и только голова и приоткрытый клюв лежали на песке, словно она погибла лишь потому, что не успела выбраться на берег. Других птиц не было. Они улетели. Ветер сорвал с Тимура кепку, и она улетела в воду.

Следующая вспышка памяти освещает тёплую августовскую ночь, которую мы провели, лежа на пледе посреди покрытого росой ночного поля и разговаривая о будущем. Тогда я ещё верил в будущее. Тогда я мог быть счастлив, когда меня не понимают, тогда я мог думать о будущем, тогда я был другим. Но Тимур меня понимал. А с неба падали звезды.

– Сегодня звездопад. Пойдешь со мной смотреть? – просто сказал он, позвонив в мою дверь. Он стоял передо мной, улыбающийся и одновременно серьезный, как будто нам предстояла тяжелая многодневная экспедиция.

– Сейчас оденусь.

Город исчез в сумерках. Звезды падали с неба, как снег, как мечты, которые сбылись. Мы придумывали и придумали новые желания, смеялись и считали, кто заметит больше упавших звёзд. Я помню, что отставал от него на несколько десятков желаний. Мне казалось, что желать вовсе нечего. Я был счастлив, но ему уже тогда было сложно быть счастливым. Я не забуду это беззаботное время, когда мы ещё умели мечтать. Умели верить в то, что мечты наши сбудутся, стоит только загадать желание и увидеть, как в ночном небе сгорает комета. Умели верить, что сбывшиеся мечты приносят радость. Но собака Тимура умерла, он так и не полетал на воздушном шаре, а я совсем забыл, чего просил у звезд.

Теперь от упавших звезд остались только воспоминания, которые тоже сгорали, как кометы, пущенные в тёмную пропасть прошлого. С каждым днем я забывал все больше деталей, память пустела, превращая в пыль то, что казалось бесценным. Я исписал страницу за страницей, чтобы сохранить всё, что ещё осталось во мне, – хрупкое царство ускользающего – чтобы всегда помнить запах ночного поля, число упавших звезд и Тимура. Моего единственного друга, с которым я всегда говорю внутри себя.

У меня больше не было друзей, Тимур заранее затмил всех, кого я позже встречал на пути. Хотя то, что связь между нами была потеряна, вероятно, было неизбежным. Последние месяцы перед моим отъездом на учебу, он стал нелюдим и перестал выходить из квартиры. Порой я заходил к нему, зная, что он дома, но он не открывал дверей, а потом являлся, как ни в чем не бывало, и начинался долгий спор о какой-нибудь прочитанной нами книге. Потом я уехал и несколько лет бездумно проживал дни, растрачивая себя на новых, совершенно беззаботных людей, в которых никогда не углублялся и которым никогда не открывал своих мыслей. Быть может, ещё тогда во мне родился этот инстинкт бегства, который теперь вновь увлек меня неизвестно куда. Прошлое затаилось где-то внутри, ожидая своего часа. Но когда его час настал, возвращение оказалось несвоевременным. Я ничего не мог изменить и начал новую жизнь, начал читать новые книги, воображая, что Тимур их тоже прочитал.

Страница 29

Дрожь снаружи и ожог внутри

Я соврал, что больше никогда не видел её и просто смирился с её смертью. Перед тем, как уехать я встретил ещё один раз свою Аллу, смерть которой так отчаянно придумал и принял, как горькое, но бесполезное лекарство от новых встреч. Я соврал себе, чтобы думать, что этой «ещё одной встречи» не было, – я всегда хотел развить в себе это чувство меры, глубокого жизненного вкуса – умение остановиться вовремя. Но я не остановился, и теперь я решил написать об этой встрече, потому что нужно быть честным, разделяя свою жизнь на страницы, потому что тогда появилось на свет моё молчание, которое с тех пор каждый день будет следовать за мной по пятам.

Спасаясь от вечерней меланхолии, я решил встретиться со старыми знакомыми и вдруг увидел среди них её. Потом я узнал, что Аллу пригласил мой приятель, с которым они раньше вместе учились. Я увидел её издалека. Мысль убежать и мысль подойти столкнулись друг с другом.

Так бывало всегда: во мне непрерывно сталкивались исключающие друг друга решения. Самое глупое, что я ничего не выбирал, – я только бездействовал, колеблясь между всеми возможными вариантами. Обстоятельства всегда приходили на помощь и делали выбор за меня: я называл это судьбой, чтобы не назвать бессилием.

Поэтому я остановился и беспомощно ждал, пока Алла не подошла ко мне сама. Когда она подошла, я подумал, что мне стоило убежать, чтобы не выдумывать её смерть заново.

Я взглянул ей в глаза и нашел прежнюю Аллу, на секунду мне показалось, что она никогда не умирала. Но мне нужно было поговорить с ней, чтобы убедиться в этом.

– Привет, – просто сказала она.

– Рад тебя видеть, – ответил я.

Я сел за стол. Она сидела рядом, так близко, что мы то и дело касались друг друга плечами. Она сидела рядом, но говорила со всеми, кроме меня. Я молчал. Молчание нахлынуло на меня, оно навалилось, как тяжелая волна из глубин моего Мёртвого моря, и я уже не мог произнести ни слова до тех пор, пока не остался один. Я не слушал, о чем говорили вокруг меня, и смотрел попеременно – на Аллу и в окно. Глаза её смотрели не на меня. На меня смотрела ночь из окна.

Я говорил с Аллой в мыслях. Я столько всего сказал внутри себя, я был полон словами, но не мог произнести вслух ни звука. Было холодно. Я грел свои окоченевшие пальцы о кружку горячего чая, разглядывая заварку и остатки сахара на дне. Я поймал себя на том, что отвел глаза, когда Алла взглянула на меня. Я боялся увидеть в её глазах непонимание, но увидел его. Вернее, так мне показалось. Я не знал, о чем говорить. Вокруг было так много людей и они имели так мало отношения к нам, что я не находил в голове ничего подходящего.

Теперь я знаю, в чем моя вина. Слишком много смысла я видел в каждом движении рук, в каждом постукивании пальцев по столу, в каждом случайно брошенном слове, сказанном не мною и не мне. Моё молчание говорило так много, оно рассказывало все по порядку, но оно говорило само с собой. Алла была слишком занята, чтобы читать в нем. Вокруг было слишком много людей, чтобы я мог нарушить тишину между нами, и я был занят заваркой и сахаром, а она – другими людьми. Она пришла не для того, чтобы поговорить со мной или со мной помолчать. Она не задала мне ни одного вопроса. Она задавала вопросы кому-то другому, это казалось мне абсурдом, я знал (или я только хотел знать?), что эти люди только персонажи. Она раздала все свои слова другим, помешивая в кружке чайной ложкой, а я слишком не любил других людей этим вечером, чтобы подарить им хоть одну синтаксическую конструкцию.

Мне было холодно, я закутался в шарф и сделал неосторожно большой глоток только что вскипевшего чая. Чай обжег мои внутренности, как будто я вдохнул огонь. Меня бросало в дрожь от холода снаружи, а внутри ещё долго не заживал ожог.

Я весь был молчание. Солёное морское молчание, в котором смешивались горечь и непонятое мной самим чувство свободы. Молчание моё состояло из слов, тысячи слов, которые не могли сделаться звуками, не могли приобрести громкость, тембр, интонацию, ритм. Обессиленные слова падали на дно мыслей и медленно плавились, становясь лавой всего несказанного.

Многие удивились, почему я веду себя так тихо. Я сказал, что заболел и, сославшись на плохое самочувствие, ушел, удивляясь себе самому и всему вокруг. Я ушел, так и не сказав ей ни слова. Не сказав ни слова, я оставил себе крохотную, почти несуществующую возможность сомневаться в смерти Аллы. В то время я всегда оставлял себе возможности, трусливо избегая сожженных мостов.

И в то же время я усложнял все внутри себя, в угоду своим неспокойным мыслям я придавал огромное значение каждой мелочи, и уже не мог отделить придуманный смысл от реальности, он лип ко всему, извращал все до неузнаваемости. На пустом месте я выдумал несуществующие факты и отношения, знакомые только мне, облекся в ризу молчания и глядел в глаза тьме из окна, я выдумал незабвенные глаза Аллы, её густые длинные волосы и связь между нами. У неё были обыкновенные зелёные глаза, обыкновенные волосы, нас не связывал даже взгляд. Порой я сомневался, что именно я придумал. Придумал близость или отчужденность, обыкновенность или незабвенность? Но сомнения так и оставались сомнениями.

Я столько всего выдумал. Время от времени я осознавал это, и тогда мне хотелось лишить себя этих выдумок, но один раз облаченные в мысль, они уже существовали независимо от моего желания. Я не мог отделить реальность от домыслов, я разучился видеть реальность, мои глаза смотрели внутрь меня, всё внешнее они отражали подобно разбитому зеркалу, где одна мысль дробилась на множество ей подобных, умножалась до бесконечности, дублировала сама себя. Одна мысль наводняла меня и смывала все остальные безвозвратно, бесследно.

Я не любил Аллу. Но, мысленно назвав её глаза незабвенными, я всерьёз задумался, не придумал ли я ещё и любовь. Я хотел погладить её по волосам, но я говорил себе, что это лишь следствие внутренней близости, жаждущей всё большего сближения, в то время как мудрый разум приказывал остановиться. Я не любил Аллу. Это было какое-то новое чувство, для которого я ещё не придумал названия.

Я упрекал себя в слабости, в чувствах, которые я выдумал как сиюминутный каприз. Мне казалось, что я чувствую слишком мало, чтобы нарушить границу между нами. Позже мне казалось, что я чувствую слишком много. Правда же состояла в том, что я не знал, что чувствую, так это было не похоже на все, что я испытывал раньше. Я охранял границу между нами так, словно нарушить её было равносильно мучительной смерти. Возможно, так оно и было – мы были слишком похожи. Но я знал, что когда-нибудь это случится: победит несовместимость или незаменимость. Что-то одно. Тогда я ещё не осознал, что победителя может не быть вовсе.

Страница 30

Прогулка в неизвестности

Сложив все преодоленные расстояния, я испугался той дали, что пролегла между двумя моими жизнями, которые я отделял друг от друга быстрыми стрелами поездов. В голову лезли ничтожные и спасительные мысли о том, что моя настоящая жизнь осталась там, а здесь я проживаю чужую.

Правда, однажды я всё же признал свои заблуждения. Я прогуливался по тенистому и изрядно заброшенному парку незнакомого города, названия которого преднамеренно не посмотрел. Мне нравилась неизвестность. Нравилось, что я не знаю названия этого города точно так же, как город не знает моего имени. Мы были с ним взаимнонезнакомы, хотя мои подошвы касались его асфальта, а его деревья отбрасывали на моё лицо замысловатые тени от потерявших свои листья ветвей.

Идя по узкой тропинке вдоль кирпичного, поросшего мхом забора, я неохотно признал, что жизнь, которую я прожил вдали от дома, уже давным-давно стала моей. Причиной всего, что произошло в моей жизни, был я сам. Я испытывал чудовищное чувство вины, которое не с кем разделить. Мне не на кого было возложить вину. Своими руками я разорвал обратный билет, который однажды купил в припадке одиночества. Своими глазами смотрел из окна поезда, который каждый раз уносил меня всё дальше и дальше. Своими руками я сегодня утром размешивал сахар в кофе. И сколько всего ещё я сделал своими руками, но не хотел признаться себе в этом? Я сам решил убежать, и воплотил своё решение в жизнь как нельзя лучше.

Моё возвращение не повернуло бы время вспять, оно бы стало лишь подтверждением гипотезы о том, что нельзя дважды войти в одну реку. Я не хотел этого подтверждения. Мне приятней было верить, что подтверждения нет. Знать, что всё можно вернуть, но никогда этого не делать. Мне просто не хватало смелости сделать этот естественный шаг – вернуться и принять как данность всё, что осталось от прошлого.

Впервые за много дней на небе появилось солнце, и впервые за много дней оно приносило мне радость. Однако вскоре от его лучей остались только блики в окнах верхних этажей. Пришлось признать, что ещё один день был безвозвратно потерян, бессовестно потрачен на то, что никогда не станет важным. И я ещё раз смирился с этой ежедневной потерей.

Название города я увидел на вывеске ближайшего магазина, и с этого момента он перестал для меня существовать. Я вновь углубился в память.

Страница 31

Чёрный котенок и всё ускользающее

Наши отношения с Аллой всегда были полны недосказанности. Но ни одна наша встреча не повторилась, мы не вступили в этот неизбежный круг извечных слов, ссор, действий, которые со временем превращаются в ритуал и сохраняют лишь форму, незаметно теряя содержание. Наши отношения были лишены повторений, потому что все в них случалось единожды.

Один раз мы гуляли по зимним улицам, замерзая наедине друг с другом и сплетая холодные пальцы, чтобы согреться. Однажды я подарил ей цветок, белую лилию, которая тут же замерзла под белым снегом в тридцатиградусный мороз. Только раз мы поссорились, но я не умел на неё обижаться, как не умею до сих пор, и вскоре забыл, что меня разозлило. «Ты не думаешь ни о ком, кроме себя», – говорила она и была права. А я всё шутил в ответ. Один раз мы провели вместе ночь.

Был светлый день с неярким солнечным светом, смягченным полупрозрачной серостью туч, когда мы вместе ездили электричкой в другой город, чтобы купить ей ту самую кошку, которую она потом выгнала на улицу. Тогда это был крошечный ласковый котенок, который глядел по сторонам испуганными голубыми глазами.

На обратном пути мы сидели в пустом вагоне напротив друг друга. В открытые окна дул ветер, и тонкие пряди её каштановых волос взлетали, переливаясь золотистыми бликами. Её взгляд отрывался от пейзажа за окном лишь для того, чтобы обратиться ко мне. Иногда она щурилась от солнца и улыбалась своим мыслям, словно была одна. Я видел, что она счастлива – а это случалось так редко! – и льстил себе, считая, что этим счастьем она хоть немного обязана мне. Мы молчали, словно это был необходимый ритуал, предваряющий разговор. Но, миновав половину обратного пути, мы начали говорить, и мне показалось, что весь мир исчез за горизонтом нашего разговора. Я не слышал ничего, кроме звука её голоса и не видел ни одного лица вокруг. Все мое зрение и весь мой слух обратились к ней.

У неё на коленях мирно спал чёрный котенок, быстро привыкнув к новым ласковым рукам.

Я поймал себя на том, что не хочу, чтобы наша электричка приехала в пункт назначения. Я впервые почувствовал тоску по всему ускользающему. Я посмотрел на часы и заметил, что до прибытия осталось лишь полчаса, а затем мы разойдемся в разные стороны, и всё будет безвозвратно потеряно. Полчаса, которые всё теряли и теряли свои минуты, стремительно сокращаясь и ускользая, несмотря на все мои отчаянные попытки удержать их в руках.

Я думал только об одном. Хоть бы оставшиеся нам двадцать километров растянулись на тысячу. Хоть бы тридцать минут растянулись на тридцать часов, а лучше дней или месяцев. Хоть бы в электричке обнаружили какую-нибудь маленькую, но значительную неисправность, из-за которой нам бы пришлось задержаться в пути. Хоть бы время остановилось. Пожалуйста, просил я, сам не зная, у кого, пусть сейчас остановится время. Но просьбы мои лишь стали прошлым, а время продолжало идти, не сбавляя скорости.

Мы вернулись в наш город, и это путешествие никогда больше не повторилось. Мы разошлись по домам, сказав друг другу несколько простых слов, которые обычно говорят на прощание, словно завтра днём нас снова ждала та же самая электричка, те же открытые окна и то же солнце, оставляющее блики на её волосах.

Наши редкие и неповторимые встречи растянулись на много лет, порой мне кажется, что я знал Аллу всю свою жизнь.

О, теперь я могу позволить себе быть совершенно честным: в наших отношениях с Аллой не было повторений, с которыми сталкиваются все любящие друг друга, потому что мы не любили друг друга. Наши отношения были лишены повторений, потому что у нас не было отношений.

Я придумал их, как придумал свою жизнь, словно книгу, от корки до корки. Я хотел лишь верить, что не придумал саму Аллу. Хотел думать, что для наших чувств просто нет подходящего слова, которое дало бы им название. Я хотел изобрести это слово, но каждое из возможных было неправильным. Иногда я отказывался от своих попыток, потому что нет ничего, что можно было бы ограничить одним словом. Иногда я начинал искать вновь. Порой я думаю, что это самая главная выдумка моей жизни. Порой я думаю, что это лучшее, что мне пришлось пережить. Порой я задаюсь вопросом, не синонимы ли эти два слова выдумал и пережил?

Страница 32

Ошибка творца

Выдумки распускались на поверхности моей жизни полевыми цветами, прорастали вглубь жадными до воды корнями, я придумал целый мир, надстройку над действительностью, и проживал в этом мире едва ли не самые лучшие минуты своей жизни.

В поисках смыслов я открыл книгу по философии, уже давно найденную на верхней полке бабушкиного шкафа, полуразвалившегося от тяжести чужих воплощенных мыслей, и читал целый день.

Я вспомнил, как Тимур говорил мне о Шопенгауэре, когда пришел ко мне в гости перед самым нашим отъездом в разные стороны.

– Он прав, бесконечно прав! – убежденно заключил он, окончив длинную тираду. – Сегодня под утро я закончил читать его главную работу.

– И что ты там нашел? Что у жизни нет цели, что счастье недостижимо? – Спросил я тоном скучающего скептика. Я собирал вещи, через час отправлялся мой поезд.

– Ну, скажи мне, зачем ты так любишь сводить великие идеи к банальным, ничего не говорящим словам! Тебе бы наверняка понравилась его мысль о том, что невзгоды держат человека в непрерывном напряжении, но, тем не менее, они не могут прикрыть всей пустоты и пошлости бытия, не могут изгнать скуку, которая всегда готова заполнить каждую паузу. Поэтому люди создают себе воображаемые миры и расточают себя на выдумки.

И мне понравилась эта мысль. Вообще, философия всегда действовала на меня благотворно, впрочем, может быть, и здесь всё дело в избавлении от скуки… Человек не вполне устоявшихся взглядов, я всё же питал некоторую интеллектуальную симпатию к философии Альбера Камю. Моим любимым литературным – и философским персонажем – долгое время был счастливый Сизиф, победивший абсурд признанием его данности.

Но сегодня я чувствовал потребность в академическом нагромождении философий, – мне хотелось утонуть в словах, потерять опору, чтобы обрести её заново.

В этот день я был трансцендентальным субъектом познания. Я был единством апперцепции. Я был абсолютной идеей, душой мира и, в качестве комплимента самому себе, сверхчеловеком. Я был иррациональной, рациональной и божественной свободой. Я был каждым – Артуром Шопенгауэром, Фридрихом Ницше, Эдмундом Спенсером, Иммануилом Кантом и Альбером Камю, и многими другими. Я был иррационализмом, позитивизмом, скептицизмом, софизмом, рационализмом, эмпиризмом, стоицизмом и схоластикой. В моей голове всё смешалось в гармоничный хаос. Большего мне было и не нужно.

В моих глазах, как в монадах, отражалась вся вселенная. Мои глаза – окна. Монады. Лейбниц сказал, что монады не имеют окон. Он солгал. Монад не существует. Сартр сказал, что наш ад – это другие, и каждый – палач другого. Он был оптимистичней меня. На самом деле наш ад – это мы сами. Каждый сам выбирает людей, которым разрешает себя убить. Каждый сам выбирает себе людей, над которыми будет стоять как палач, ждущий последнего слова. Каждый сам выбирает, перед кем быть уязвимым. Я наслаждался своими бездоказательными возражениями всем философам мира.

Стоики считали, что человеку следует делать то, что для него полезно. Право, это справедливая мысль, однако я убедился на собственном опыте, что человек не может знать наверняка, что пойдет ему на пользу.

Аврелий Августин сказал, что человек обладает всей полнотой истины, но постичь её не в состоянии. Было бы одновременно утешительно и мучительно согласиться с этим. Гегель выдумал изящную спираль, по которой развивается мир. Аврелий Августин сформулировал концепцию линейного времени, где ни одно событие не повторяется. Ницше был уверен, что всё уже когда-то было, и боялся повторения уже однажды прожитого. Он замкнул мир в круг – идеальную, мучительную фигуру вечного повтора.

Аврелий Августин говорил, что Бог находится в душе каждого человека, а Декарт предполагал, что Бог создал мир, подобно огромному часовому механизму, и больше в его дела не вмешивается. Ницше утверждал, что люди убили сверхъестественную реальность, и Бог умер вместе с ней. Порой мне близка эта мысль, но я думаю, что все было иначе. Наблюдая свысока за нашим убогим миром, Бог покончил жизнь самоубийством, как бальзаковский разочарованный творец из «Неведомого шедевра». Вскрыл себе вены или добровольно задохнулся в космическом вакууме. Прочувствовав всю силу постигшего Бога разочарования, я захлопнул книгу до более благоприятного случая, который больше не наступил: уезжая в следующий город, я забыл этот учебник, и был этим очень доволен. Рюкзак стал легче.

Этой же ночью мне приснился сон, о котором я не могу не вспоминать время от времени. Начался он весьма необычно: в пустоте. Я обнаружил себя в туманном, сером пространстве, которому не было предела. Некоторое время я был в замешательстве, потому что действие сна совсем не развивалось. Я ходил туда-сюда, размахивал руками, но вокруг по-прежнему было пусто. Но мало-помалу замешательство моё прошло, и совершенно неожиданно для себя я понял – вместо этого серого полотна может существовать всё, что угодно. Даже больше: всё, что я захочу. В моих силах было одним движением мысли создать мир вместо этой пустоты. И, перестав размахивать руками, я принялся за дело.

Сначала я сконструировал завораживающий глаз пейзаж. На изумрудной зелени лужаек плавно лавировали бабочки с широкими белоснежными крыльями, деревья вросли в землю извилистыми корнями, блистало солнце, как в красивой сказке не для меня. Ни для кого. Этот придуманный наспех безлюдный рай я окружил со всех сторон высокими горными вершинами. Почти все горы были вулканами, спящими в ожидании извержения. Меня завораживал беспокойный контраст красоты и опасности.

Немного погодя, мне пришла в голову мысль заселить этот мир людьми, и я занялся обустройством пространства жизни. Ограда была не нужно. Мой будущий город-сказка со всех сторон был окружен стеной из горных пород. Поэтому я сразу взялся за планировку. В центре я установил белоснежный, как саван, замок. От него по спирали закручивались линии улиц с невысокими домиками из разноцветного кирпича. Около каждого дома цвели в естественном беспорядке полевые цветы. У подножия гор лежал фруктовый сад, где в любой сезон цвела вишня, созревали апельсины, груши и дыни. Я населил этот город добрыми и незаурядными людьми, которые, по моим расчетам, не могли превратить свою сказку в ад.

Обустроив всё таким образом, я остался доволен собой и проснулся в замечательном расположении духа.

По обыкновению, я отправился на кухню, чтобы заварить чай. Но сделав первый глоток из дымящейся кружки, я вдруг осознал свою ошибку. Я населил этот город добрыми и незаурядными людьми, которые, по моим расчетам, не могли превратить свою сказку в ад. Но ад создал для них я сам. Когда я водрузил на цветущих полях вулканы, мне и в голову не приходила мысль заселять долину людьми. Когда эта мысль родилась, я уже совершенно забыл про вулканы, и даже не подумал охладить их пыл, превратив в безобидные снежные вершины. Теперь мой мир сгорит при первом же извержении. Потоки лавы превратят сказку в кипящее месиво человеческих тел, полевых цветов и предсмертных криков.

Я долго не мог простить себе этой ошибки. Создав город идеальных людей, я обрек их на смерть, достойную восьмого круга ада Данте Алигьери, где мучаются льстецы и взяточники. Что, если кто-нибудь выдумал наш мир во сне, и мы медленно умираем, забытые и бессмысленные, по божественной случайности обреченные на ад?

Я многое бы отдал за то, чтобы вернуться в сон и всё исправить.

Но с тех пор этот город мне никогда не снился.

Страница 33

Красное вино и чувство неловкости

Мне часто снился снег. За пределами сна он пошёл лишь в январе, в ту минуту, когда я шёл по очередному незнакомому перрону. В эту минуту я был счастлив. Я любил снег за то, что он холодный, как мои руки и за то, что он делает светлее мой обесцвеченный мир. Этот первый январский снег сводил меня с ума. Я искал простора для того, чтобы быть наедине со снегом, как тогда, во время короткого зимнего бегства. Тридцатью минутами позже я стоял посреди поля, подставив лицо холодным снежным прикосновениям. Снежная стена отделяла меня от мира. Вокруг меня была пустота. Я улегся на свежий белоснежный ковер и стал смотреть на небо. Снег пошёл медленнее. Надо мной было серое небо. Надо мной была пустота, разлинованная проводами, как тетрадный лист. Но писать в этой тетради я не мог. Я только постоянно жмурился от снега, летящего в раскрытые глаза.

Совсем другие чувства одолевали меня, когда я убежал в снег из дома, где жил с Анной. Теперь же я искал своих чувств к ней, но находил на их месте чёрную дыру, куда проваливались все мысли о ней и пропадали навсегда. Это началось ещё в тот момент, когда она вернулась и всё мне рассказала, – я сейчас расскажу об этом. Сначала исчезло всё незначительное, мелочи, вроде случайных улыбок. Затем дыра беспамятства стала расти, она поглощала, уничтожала тонкие оттенки чувств, градацию эмоций, редкие моменты понимания. Я надеялся, что смогу всё простить и начать любить её иначе, но внутри росла чёрная дыра.

Я упустил момент, когда Анна захотела исчезнуть, и мне пришлось просто ждать, когда она вернется и расскажет, что приобрела за время своего отсутствия. Она уходила, чтобы вернуться и предстать передо мной мертвым Богом. Я ждал её, я искал причины, находил их, опровергал и искал снова.

Но вскоре я решил избавиться от нашей истории. Вырывал из тетради по листку каждый день в надежде, что она спасет наши тетради, что она успеет. Я ещё любил её. Или думал, что любил. Только думал, увы. От первой тетради остались одни корочки, их я выбросил в окно.

Если бы я мог говорить с ней, я бы попросил сохранить обрывки моих мыслей, оставить в голове каждый мой вопрос, даже если он остался без ответа. Но я знал, что давно выветрился из её памяти. И я знал, что в моих обрывках мыслей она ценила не мысли, а меня, чувствовала меня, но не понимала.

Проходили дни, которые я пытался заполнить каким-нибудь смыслом, проходили часы, минуты, недели, секунды, прошли месяцы. Когда она захотела вернуться, я снова упустил момент, поэтому я просто отпер дверь и впустил её, забыв про только что налитый чай с земляникой.

Мы сняли с себя одежду торопливо, будто боясь опоздать на поезд. Мы были из тех людей, для которых часы всегда идут быстрее. На несколько секунд мне показалось, что всё вернулось назад. Как будто те дни, которые прошли без неё, внезапно стерлись из памяти.

Но время истекло и напомнило о себе. Я так привык вырывать листы из тетради, что уже не мог остановиться. Она достала из шкафа нашу старую фотографию в рамке и поставила на мой письменный стол, записала в мой мобильник свой новый номер телефона. Я сидел на подоконнике, прислонившись головой к стеклу. На столе стоял остывший чай. Мои мысли были ещё холоднее чая. Я включил обогреватель, достал тетрадь и вырвал оттуда ещё один лист.

Всю ночь я не мог уснуть. Девушка, которая лежала сегодня на моей кровати, когда-то была для меня целым миром, хотя теперь значила не больше, чем самый незнакомый человек в утреннем троллейбусе. Я любил её грустный взгляд и короткие, прямые и всегда блестящие волосы, но, по правде сказать, уже давно я не любил её саму. Раскутанная и погруженная в сон, она на долю секунды показалась мне самым красивым существом на свете. На долю секунды. Я накрыл её одеялом и прилег на самый край измятой простыни. Спать не хотелось. Она что-то пробормотала во сне и свернулась клубочком, как спящая кошка. Меня это не тронуло.

Я встал, накинул свой старый махровый халат и вышел на кухню. Было пять часов утра. На стеклянном столе были небрежно рассыпаны шоколадные конфеты из набора и уже почти высохли красные капли пролитого вина. На подоконнике стояла недопитая бутылка и пепельница с тонкими сигаретами, на которых остались вишневого цвета отпечатки её губ. Стрелки на кухонных часах еле ползли, растягивая время. В голове, в такт стрелкам, еле ползли мысли.

Я подумал, что мои любимые перчатки разорвались в прошлом году. Других таких я больше нигде не видел. Моя любимая девушка – та, которой со мной нет. Эта девушка была со мной этой ночью, и уже поэтому она не была любимой. Больше всего я ценил то, что навсегда потерял или никогда не имел. Я подошел к подоконнику и залпом опорожнил бутылку. Теперь это было моё любимое красное вино.

Анна почувствовала, что меня нет на измятой простыне рядом с ней, и проснулась. Её босые ноги зашлепали по холодному полу коридора. Она вошла в кухню сонная, улыбающаяся, на ней не было ничего, кроме моей старой, растянутой футболки с высохшим желтым пятном от пролитого чая.

Я стоял на той же самой кухне и думал о том, что стоял здесь и год, и два, и три, и семь назад. Напротив меня стояла та же женщина. Девушка. Девочка. Анна. Но я ничего не чувствовал, кроме неловкости. Мне было неприятно, что приходится стоять и просить прощения за то, что вчера открыл ей дверь, и смотреть в эти глаза, готовые в любую минуту заплакать. Мне было стыдно, что в этот момент, когда она с беспокойством перебирала пальцами прядь волос, я ничего не чувствовал. Ничегошеньки. Ни головной боли, ни лёгкого угрызения совести, ни тени любви, ни следа ненависти, ровным счетом ничего.

Чтобы отдалить решительный миг, я поплелся провожать её до поворота. Я весь превратился в слово. В слово «прощай». Я молчал. В этот момент это было легче, чем прощаться, но труднее, чем просто говорить. Я думал, что не смогу произнести это слово и просто уйти. Но я смог.

Вино вместо поцелуев согрело мне губы. Секунды стремительно утекали сквозь пальцы. Я не находил себе места рядом с ней. Слёзы нелюбви душили меня. Я отвернулся и пошёл прочь. За что мне было её жаль? За то, что она не такая, как я, за то, что она умеет чувствовать? Но ведь это счастье – быть ни в чем на меня не похожей. За что я жалел её? За то, что я не ответил на её чувства? Но было бы стократ хуже, если бы я ответил. Всё для неё сложилось хорошо. Просто она этого не понимает. Ещё не понимает.

Успокоенный этой внезапной мыслью, я уходил всё дальше со спокойной душой и сухими, бесчувственными глазами. После этого мне не стоило больше видеть её, сейчас я понимаю это – чувство меры, чувство меры во всем! Однако я боролся со своей нелюбовью ещё несколько месяцев и уничтожил этим все светлое, что ещё могло сохраниться в памяти. Я боролся со своей привычкой видеть её каждый день. Эта хитрая и слишком обыкновенная женщина была слишком проста для меня. Мне было мучительно тяжело расставаться с ней, несмотря на то, что я не чувствовал к ней любви. Но я знал, что эта боль лишь следствие закоренелой привычки, следствие того, что мы вросли друг в друга корнями, и теперь вырывали засохшие корни, чтобы найти для них новую почву.

Страница 34

В клетке

Мы не виделись несколько месяцев. Но однажды мне взбрело в голову пройтись по своему прошлому. По улицам, где бродил после школы, университета и работы. Я зашел к Анне, погруженный в мысли о минувших днях. Уселся с ногами на диван и молча посмотрел ей в глаза. Она тоже молчала.

– Мне хорошо, как будто это мой дом, – произнес я несколько сбивчиво, неожиданно ощутив себя в знакомой обстановке недалекого прошлого.

– Нет. Это мой дом. Для тебя он чужой, – отрезала она. Мне было неприятно. Не из-за того, что это было сказано с непохожей на Анну грубостью. Мне было неприятно из-за того, что она разрушила приятное чувство уюта, которое посетило меня в её тёплой комнате.

Она не хотела сидеть дома, и мы вышли на улицу, чтобы поговорить. Но между нами больше не было слов. Между нами было молчание, но не то, что я испытывал с Аллой – другое, полое молчание. Оно состояло из пустоты, которая незаметно выросла на месте наших прежних разговоров и долгих ночных прогулок по пустому городу.

– Мы стали так далеки.– Больше я не мог сказать ничего.

Страницы: «« 12345678 »»

Читать бесплатно другие книги:

В настоящее издание вошли избранные труды А.Э. Жалинского, известного исследователя в области теорет...
Книга представляет собой собрание выдержек из бесед Карла Ренца – одного из самых необычных учителей...
Хрестоматия содержит материал, необходимый для ознакомления студентов с основами патопсихологии. В с...
Эта книга является своеобразным путеводителем, позволяющим проследить эволюцию парусных кораблей – о...
В средневековой Европе едва пробиваются первые ростки Возрождения, а беспощадный враг стоит у ворот,...
Не дай бог вам жить в эпоху перемен!» – со знанием дела говорили китайцы. Когда же наступают годы Ве...