Испанский с В. Бласко Ибаньесом. Стена / Vicente Blasco Ib??ez. La pared Бласко-Ибаньес Висенте

Эти ящики колесили по всему Полуострову, развозя свирепых быков на дальние арены, и возвращались опустевшими, чтобы принять новых путешественников.

Обманом и хитрыми уловками человек превратил в ходкий товар животных, выросших среди привольных равнин. Отобранных для отправки быков гнали по широкой пыльной дороге, огороженной по обеим сторонам колючей проволокой. Их гнали с дальних пастбищ до станции Эмпальме, заставляя мчаться во весь дух,при быстром беге легче обмануть животных.

Впереди верхом на лошадях скакали галопом управляющие и пастухи с пикой на плече; позади них бежали старые, опытные вожаки стада, прикрывая загонщиков своими огромными рогами.

А следом за вожаками шли заранее обреченные на смерть боевые быки, «хорошо укрытые», другими словами — окруженные смирными быками, не дававшими им сбиться с дороги, и ловкими 489 пастухами, вооруженными пращой и готовыми на всем скаку угостить метким ударом по рогам отделившегося от стада быка.

Доскакав до загонов, передние всадники расступались, и окутанное облаком пыли стадо с ревом, топотом копыт п звоном колокольчиков бурным потоком устремлялось в загон, и ворота мгновенно закрывались за последним промчавшимся животным. Сидя верхом на стенах и перегнувшись через ограду галереи, люди размахивали шляпами и подгоняли быков громкими возгласами. Быки проносятся через первый корраль, словно по лугу, еще не догадываясь о том, что свобода потеряна. Покорные пастухам вожаки, хорошо зная, что от них требуется, подаются в сторону, едва пройдены ворота, и бурный поток храпящих за их спинами животных проносится дальше. В недоумении и нерешительности останавливаются они перед стеной второго корраля, а попятившись, натыкаются на запертые ворота.

Тогда начинается погрузка. Размахивая плащами, понукая быков криками и острием гаррочи, пастухи гонят их в узкий проход, поперек которого стоит вагон с поднятыми дверцами. Он похож на небольшой тоннель, а позади него, в коррале, поросшем травой, мирно пасутся вожаки, точь-в-точь как на далеком родном пастбище, воспоминание о котором зовет и манит.

Осторожно, словно чуя опасность, бык идет вперед и недоверчиво ступает на покатый трап, ведущий вверх, в клетку на колесах. Он угадывает притаившуюся в клетке угрозу, но ничего не поделаешь. Сзади его подгоняет непрерывный град уколов; по сторонам два ряда людей, перегнувшись через перила галереи, свистят и хлопают в ладоши. С крыши клетки, где спрятаны плотники, готовые опустить дверцы, свешивается красный лоскут, развеваясь в светлом четырехугольнике по другую сторону вагона. Уколы гаррочи, громкие крики, пляшущий перед глазами яркий лоскут и вид мирно пасущихся собратьев в конце прохода,— все заставляет быка решиться на смелый шаг: сотрясая своей тяжестью доски трапа, он устремляется вперед, но едва попадает в клетку, как дверца опускается, и, прежде чем он успеет повернуть назад, входные ворота тоже захлопываются.

Лязг засовов — и в тесной ловушке, где животное может лишь лежать, подогнув ноги, воцаряются мрак и тишина. Через отдушину в крыше на пленника падают охапки сена, и походная тюрьма катится на колесах до ближайшей железнодорожной станции, а в узком проходе ставится новая клетка, и обман повторяется до тех пор, пока не кончится погрузка всех животных, отобранных для корриды.

Донья Соль в ненасытной погоне за экзотикой с восторгом следила за всеми выработанными в этом деле уловками и не прочь  была взять на себя роль управляющего или пастуха. Ее привлекала жизнь под открытым небом, ей нравилось скакать по бескрайним равнинам впереди грозных рогов и могучих голов свирепых животных, нравилось ощущать позади себя дыхание смерти. В ее душе жила страсть к кочевой жизни, наследие тех далеких времен, когда, не ведая о богатствах, скрытых в недрах земли, наши предки занимались скотоводством и не знали иного существования. Быть пастухом, пастухом при стаде быков — вот самая волнующая и героическая жизнь.

Когда миновало первое опьянение нежданной удачей, Гальярдо в минуты наибольшей близости с изумлением наблюдал за доньей Соль и спрашивал себя: неужто все светские дамы таковы?

Причуды и непостоянство ее характера ставили тореро в тупик. У него не хватало смелости говорить ей «ты»,— нет, ни в коем случае. Да и донья Соль не поощряла его к фамильярности; однажды Хуан попробовал было нерешительно, неуверенным голосом вымолвить «ты», но увидел такое изумление в ее золотистых глазах, что тут же со стыдом отступил и вернулся к прежнему «вы».

Она же, напротив, говорила ему «ты», как и все дружески расположенные к нему сеньоры из светского общества. Впрочем, она разрешала себе такую вольность лишь с глазу на глаз; когда же ей случалось послать тореро несколько слов, предупреждая, чтобы он не приходил, так как она едет к своим родственникам, она обращалась к нему на «вы» и не выражала иных чувств, кроме холодной вежливости светской дамы к человеку, стоящему ниже ее.

— Ну и женщина! — бормотал обескураженный Гальярдо.Похоже, что она жила среди подлецов, способных похвастаться полученным от женщины письмом, и зареклась на всю жизнь.

А может, она не считает меня за кабальеро, потому что я матадор.

Были у этой светской дамы и другие причуды, вызывавшие у тореро досаду и раздражение. Бывало, его встречал один из лакеев, важный, как разорившийся сеньор, и холодно сообщал: «Сеньоры нет дома, сеньора вышла». А между тем Гальярдо знал, что это ложь, чутьем угадывая, что донья Соль здесь, совсем близко, за дверью, скрытой портьерой. Он просто надоел ей; испытывая внезапный приступ отвращения, донья Соль, зная, что тореро должен вот-вот прийти, велела слуге не принимать его.

— Ладно, игра окончена! — говорил, уходя, эспада.— Больше я сюда ни ногой. Не позволю этой женщине надо мной издеваться!

А придя снова, Гальярдо сам не верил, как мог он отказаться от встреч с доньей Соль. Она обнимала его, до боли сжимая в своих белых сильных руках; трепетные губы ее кривились судорогой  желания, неестественно расширенные, блуждающие глаза вспыхивали огнем безумства.

— Зачем ты душишься? — морщилась донья Соль, точно вдыхая отвратительное зловоние.— Это тебе не подходит. Я хочу, чтобы от тебя пахло быками, конюшней... Вот лучший запах. Он тебе нравится? Скажи, что нравится, мой Хуанин, мое дорогое животное, мой бычок!

Как-то ночью в таинственном полумраке алькова Гальярдо поддался чувству безотчетного страха, слушая донью Соль и глядя в ее глаза.

— Мне хотелось бы стать животным. Хорошо бы превратиться в быка и увидеть тебя на арене прямо перед собой, со шпагой в руке. Ну и досталось бы тебе! Я стала бы бодать тебя вот так, вот так!..

И, судорожно сжав кулаки, она нринялась изо всех сил наносить Хуану удары в грудь, покрытую тонким шелковым трико.

Гальярдо молча откинулся назад, стыдясь признаться, что женщина может причинить ему физическую боль.

— Нет, нет, не быком, я хотела бы стать собакой, свирепой овчаркой, и с лаем наброситься на тебя. «Видали этого хвастунишку, убивающего быков? Он, говорят, смельчак... А я вот возьму и съем его! А-ам! А-ам!»

Охваченная безумием, она с наслаждением впилась зубами в плечо тореро. От боли и неожиданности Гальярдо выругался и оттолкнул прекрасную полуобнаженную женщину, напоминавшую пьяную вакханку с золотыми змеями распущенных волос.

Донья Соль словно очнулась от сна:

— Бедняжка! Тебе больно. И в этом виновата я! Право, я порой как безумная. Дай я поцелую, и все пройдет. Дай мне перецеловать все твои шрамы, как они хороши! Мой бедный песик, ему сделали бобо!

И прекрасная фурия смиренно и нежно ласкалась к тореро, мурлыча, как кошечка.

Хуану, понимавшему любовь лишь на обычный лад и не отличавшему любовной связи от супружеских отношений, хотелось провести у доньи Соль всю ночь до утра. Но когда ему казалось, что он полностью поработил ее своей лаской, в ней внезапно вспыхивало непонятное отвращение к тореро, и она грубо и повелительно прогоняла его:

— Уходи! Мне надо остаться одной. Ты ведь знаешь, я не могу выносить тебя. Ни тебя, ни других. Мужчины! Какая мерзость!

И Гальярдо, чувствуя себя униженным капризами этой загадочной женщины, печально уходил.

Как-то, заметив, что донья Соль расположена к откровенности, тореро спросил ее о прошлом: верно ли приписывает ей молва успех у королей и знатных вельмож.

В ответ на вопрос любопытного тореро донья Соль глянула на пего холодными светлыми глазами.

— А какое тебе дело до моего прошлого? Уж не вздумал ли ты ревновать? Может, все это правда, ну и что же?

Она погрузилась в молчание, взгляд ее блуждал — безумный взгляд, который выдавал ее сумасбродные мысли.

— Ты, верно, часто бил женщин,— сказала она, пристально глядя на него.— Не отрицай. Я хочу знать. Конечно, жену ты не бьешь, я слышала, что она очень хорошая. Но других женщин, тех, с которыми вы, тореро, встречаетесь. Тех женщин, которые, чем больше их бьют, тем сильнее любят мужчину. Нет? В самом деле, тебе никогда не случалось бить женщину?

Гальярдо отрицал с негодованием сильного мужчины, не способного ударить слабое существо. Донья Соль казалась разочарованной.

— Когда-нибудь ты должен меня побить. Я хочу испытать, что это такое,— решительно сказала она, но в ту же минуту нахмурилась, сдвинула брови, и в ее золотистых глазах вспыхнуло синее пламя.

— Нет, дурачина, нет! Не слушай меня и не вздумай этого делать. Иначе ты все потеряешь.

Однажды Хуану представился случай вспомнить это предостережение. Как-то в минуту близости ласка его сильных рук показалась ей слишком грубой, и женщина, в которой тореро возбуждал неудержимое влечение и в то же время страстную ненависть, пришла в ярость. «Вот тебе!» — И с этими словами донья Соль нанесла Гальярдо сокрушительный удар в нижнюю челюсть, удар меткий и рассчитанный, говоривший о том, что она хорошо изучила приемы бокса.

Ошеломленный болью, охваченный стыдом, Гальярдо молчал, а донья Соль, словно понимая, что поступила дурно, пыталась оправдаться, но голос ее звучал холодно и враждебно.

— Это тебе урок. Знаю я вас, тореро. Стоит один раз спустить, и ты станешь каждый день колотить меня, точно какую-нибудь цыганку из Трианы. Я поступила отлично. Знай свое место.

Как-то ранней весной они возвращались вдвоем после отбора молодых бычков на пастбищах маркиза. Сам маркиз вместе с группой всадников ехал по дороге, а донья Соль в сопровождении эспады пустила лошадь напрямик через луг, с наслаждением ощущая, как лошадиные копыта утопают в зеленом ковре.

Умирающее солнце нежным пурпуром заливало равнину, усыпанную белыми и желтыми пятнами полевых цветов. На лугу, пылавшем красноватым отблеском далекого пожара, отчетливо темнели удлиненные тени лошадей и всадников, а гаррочи, лежавшие на плече, казались такими огромными, что их темные острия терялись на горизонте. Раскаленной стальной лентой сверкала река среди высокой густой травы.

Донья Соль кинула на Гальярдо властный взгляд:

— Обними меня за талию.

Эспада повиновался, и они поехали дальше, тесно прижавшись друг к другу. Донья Соль, не отрываясь, глядела на две слитые воедино тени, мерно колышущиеся на лугу, озаренном волшебным светом.

— Мы словно перенеслись в иной, сказочный мир,— прошептала донья Соль.— Эти луга похожи на огромный ковер. Сцена из рыцарской повести: паладин вместе со своей дамой скачет верхом с копьем на плече: влюбленные, они ищут приключений и опасностей. Но ты ничего в этом не смыслишь, мой дорогой бычок. Ведь правда, тебе это непонятно?

Тореро улыбнулся, обнажив ряд ослепительно белых, здоровых и крепких зубов. И, словно восхищенная его полным невежеством, донья Соль еще теснее прижалась к своему спутнику, уронив голову на его плечо и с трепетом ощущая биение вен на его шее.

Они ехали молча. Донья Соль, казалось, уснула на плече тореро. Но вдруг глаза ее открылись, и странное выражение, предвестник сумасбродных вопросов, промелькнуло в них.

— Скажи, тебе не случалось убить человека?

От изумления Гальярдо невольно отпрянул в сторону. Ему?

Никогда. Он добрый малый и в жизни своей не причинил никому вреда. Разве что дрался иной раз с мальчишками, если те по праву сильного захватывали всю выручку от капеи. Правда, он дал как-то пощечину-другую, поспорив с товарищами по ремеслу; а однажды в кафе запустил в кого-то бутылкой,— вот и все его подвиги.

Жизнь человека была для него священна. Другое дело быки.

— Так у тебя никогда не появлялось желания убить человека? А я-то воображала, что тореро...

Солнце зашло, исчез волшебный свет, озарявший равнину, погасла река, и тусклый зеленый ковер луга потерял в глазах доньи Соль всю свою прелесть. Остальные всадники давно их опередили.

Не сказав своему спутнику ни слова, как будто забыв о его существовании, сеньора пришпорила коня, чтобы догнать ехавших впереди.

Незадолго до фиесты, на страстной неделе, семья Гальярдо вернулась в город. Эспада выступал в пасхальной корриде. Впервые с тех пор, как он познакомился с доньей Соль, ему предстояло участвовать в корриде, и это тревожило его, лишая уверенности в своих силах.

Кроме того, Хуан всегда волновался, выступая в Севилье. Он согласен потерпеть неудачу в любом городе Испании,— в конце концов он волен никогда больше не возвращаться на ту арену, но у себя на родине, где у него столько врагов!..

— Посмотрим, как ты себя покажешь,— говорил доверенный.— Подумай, кто будет на тебя смотреть. Надеюсь, ты проведешь корриду блестяще, как первый матадор в мире.

В страстную субботу поздней ночью ожидали быков, предназначенных для корриды, и донья Соль пожелала с гаррочей в руках принять участие в ночном загоне, сулившем волнующие переживания. Быков предстояло гнать с пастбища Таблады до корралей цирка.

Гальярдо, несмотря на горячее желание сопровождать донью Соль, остался дома. На этом настоял доверенный,— необходимо отдохнуть, чтобы со свежими силами выступить на арене. В полночь дорога от пастбища до цирка была оживлена, как в день ярмарки.

В загородных домах все окна сверкали огнями, мелькали тени, под звуки рояля кружились в танце пары. Из открытых дверей кабачков падали на землю четырехугольники яркого света, слышались громкие возгласы, смех, звуки гитары, а звон стаканов говорил о том, что вино здесь льется рекой.

Около часу ночи по дороге неторопливой рысью проехал всадник. То был глашатай — деревенский пастух, который останавливался у харчевен и под освещенными окнами домов, сообщая, что через четверть часа начнется загон,— пускай гасят огни и прекратят шум.

Такое распоряжение выполнялось во имя национального праздника поспешнее, чем приказ властей. Дома погрузились в полный мрак, и белые стены их слились с темной зеленью деревьев; примолкшие и невидимые, люди теснились за решетками, заборами и оградами в напряженном ожидании волнующих событий. На дороге, проходившей по берегу реки, один за другим гасли газовые фонари по приказу продвигавшегося вперед пастуха, извещавшего о загоне.

Все затихло. Вверху, над вершинами деревьев, в спокойном просторе неба мерцали звезды, внизу, на земле, слышался тихий сдержанный шепот и что-то копошилось, словно рой насекомых сновал в темноте. Ожидание казалось бесконечным. И вдруг в молчании прохладной ночи раздался неясный, отдаленный звон колокольчиков. Идут! Скоро будут здесь!

Все громче и громче звенела медь колокольчиков, все ближе слышался беспорядочный топот копыт, сотрясавший землю. Первыми промчались всадники, казавшиеся гигантскими в ночном сумраке: то были пастухи — они неслись во весь опор с пиками наперевес. За ними проскакали любители с гаррочей, и среди них донья Соль, охваченная упоением бешеной ночной скачки. Стоит лошади случайно оступиться, и всадника ждет неминуемая смерть под тяжелыми копытами мчащегося позади свирепого стада.

Оглушительно прозвенели колокольчики, толпа любопытных зрителей, притаившихся за темными оградами, на миг задохнулась в облаках пыли, и ночные чудища, низко пригнув голову, с ревом и фырканьем пронеслись мимо, подобно грозным, устрашающим призракам; тяжело и в то же время необыкновенно проворно бежали груды живого мяса, испуганные и раздраженные улюлюканьем пастухов и скачущих позади всадников с острыми пиками.

Стремительной, бушующей лавиной промчалось и скрылось из виду стадо. Одно мгновение — и все кончилось. Толпа, не удовлетворенная кратким зрелищем после долгого ожидания, покинула свои убежища, и любители сильных ощущений бросились вдогонку за стадом, в надежде увидеть загон быков в коррали.

Подскакав к цирку, всадники отпрянули в стороны, оставив свободный проход животным, устремившимся с разбега вслед за вожаками в «рукав» — узкий переулок, огороженный заборами, ведущий прямо в коррали.

Любители-загонщики радовались благополучному завершению трудного дела. Стадо было доставлено под «надежным укрытием», ни один бык не отстал, а ведь иначе верховым и пешим пришлось бы немало потрудиться. Все животные были хорошей породы — лучшие питомцы скотоводческой фермы маркиза. Завтра, если только матадоры не струсят, если у них хватит совести, предстоит захватывающее зрелище. В надежде на удачный праздник верховые и пешие загонщики разошлись по домам. Час спустя все опустело близ цирка и темных корралей, где свирепые животные мирно улеглись, чтобы вкусить свой последний сон.

На следующее утро Хуан Гальярдо поднялся рано. Он плохо спал, его замучили ночные кошмары.

Не желает он выступать на арене Севильи! В других городах он живет холостяком, забывая на время о семье, в номере незнакомой гостиницы, ничего не говорящей его сердцу, ни о чем не напоминающей. Но одеваться для арены в собственной спальне, натыкаться на столы и кресла, ежеминутно напоминающие ему о Кармен; выходить навстречу опасности из этого дома, который он сам выстроил, из комнат, где протекает его мирная семейная жизнь,— все это лишает Гальярдо мужества и вселяет невольный страх, точно ему предстоит впервые идти на бой с быком. И наконец, он побаивается своих земляков, от которых ему некуда деваться и чьим мнением он дорожит больше, чем успехом во всей остальной Испании. Как невыносимо, одевшись с помощью Гарабато в блестящий наряд, спуститься в притихшее патио! Малыши племянники робко жмутся к нему и, словно завороженные, молча и несмело трогают пальчиками сверкающие украшения тореро; усатая сестра скорбно целует Хуана, точно прощаясь с ним навеки; мать прячется в самой дальней комнате — нет, она не выйдет к сыну, ей нездоровится. Бледная, стиснув посиневшие губы и часто моргая, чтобы удержать слезы, Кармен силится сохранить спокойствие; но стоит ему переступить порог прихожей, как она быстро подносит к глазам платок, и все ее тело содрогается от тяжких вздохов и горестных рыданий без слез; со всех сторон к ней подбегают женщины, чтобы поддержать ее, иначе она вот-вот грохнется наземь.

Тут сам Роже де Флор, о котором любит вспоминать зять, потеряет мужество.

— Проклятие! — восклицает Гальярдо.— Да ни за какие деньги в мире не согласился бы я выступать в Севилье, если б не желание угодить землякам и заткнуть рот бессовестным лгунам, распространяющим слухи, будто я боюсь выйти на арену в родном городе!

Поднявшись утром с постели, эспада с папиросой в зубах отправился бродить по дому, время от времени потягиваясь, чтобы проверить, сохраняют ли его мускулистые руки прежнюю гибкость. Зайдя на кухню выпить стакан касальского вина, он увидел сенью Ангустиас, которая, несмотря на свои годы и тучность, хлопотала у плиты, с материнской заботливостью присматривая за служанками и отдавая распоряжения, чтобы все в доме шло гладко.

Гальярдо заглянул в патио, где было светло и веяло свежестью.

В утренней тишине щебетали птицы в золоченых клетках. С неба лился на мраморные плиты поток солнечных лучей, золотыми треугольниками сверкая на зеленых листьях, обрамляющих фонтан, и озаряя подернутую рябью воду бассейна, где, широко открывая круглые рты, сновали золотые рыбки.

Распластавшись подле ведра с водой, женщина в черном платье терла тряпкой пол, и яркие краски мраморных плит, казалось, воскресали, обрызганные свежестью. Женщина подняла голову.

— Доброе утро, сеньор Хуан,— сказала она просто и дружелюбно, как обращаются люди из народа к своему любимцу, и с восхищением уставилась на него своим единственным глазом; другой глаз терялся под сетью морщин, сходившихся полукругом в глубокой черной впадине.

Молча отпрянув, Хуан кинулся назад в кухню и громко позвал мать.

— Послушайте, мама, откуда взялась эти кривая, что моет пол в патио? Кто она?

— Одна бедная женщина, сынок. Наша помощница заболела, и я позвала эту несчастную. У нее куча детей.

Тореро был взволнован, взгляд его выражал тревогу и страх.

Проклятие! Коррида в Севилье, и вот первый человек, попавшийся ему сегодня навстречу,— одноглазая женщина! Право, только с ним случаются подобные вещи. Хуже этой приметы и нарочно не выдумаешь. Уж не желают ли в доме его смерти?

Напуганная мрачными предчувствиями сына и этой неожиданной вспышкой гнева, мать попыталась оправдаться. Могло ли ей прийти в голову? Ведь бедной женщине необходимо заработать хоть песету в день для своих малышей. Мы должны благодарить милостивого бога, что он нас спас от подобной нищеты.

Мало-помалу Гальярдо успокоился: воспоминания о прежних лишениях пробудили в нем сострадание к бедной женщине. Ладно, пускай одноглазая остается, и да будет во всем воля божья.

Пятясь, чтобы не встретиться взглядом с одноглазой, приносившей, как говорят, несчастье, матадор миновал патио и заперся в своем кабинете, прилегавшем к прихожей.

На белых стенах кабинета, до высоты человеческого роста облицованных арабскими изразцами, висели яркие шелковые полотнища, извещавшие о бое быков. Адреса, поднесенные матадору от имени влиятельных благотворительных обществ, напоминали о корридах, где Гальярдо выступал бесплатно в пользу бедных.

Бесчисленные фотографии эспады — стоя, сидя, с плащом или со шпагой в руках, готового нанести сокрушительный удар быку, свидетельствовали о том, с каким вниманием относились газеты к великому человеку, воспроизводя его во всех видах и позах. Над дверью висел портрет Кармен в белой мантилье, оттенявшей ее темные глаза, с алыми гвоздиками в темных волосах. На другой стене кабинета, вверху, над креслом, стоявшим перед письменным столом, обращала на себя внимание огромная голова черного быка со стеклянными глазами, с блестящими, покрытыми лаком ноздрями, белым пятном на лбу и чудовищными рогами: цвета слоновой кости у основания, они постепенно темнели, переходя в иссиня-черные заостренные концы. Пикадор Потахе, созерцая могучие рога животного, разражался всякий раз поэтической тирадой: право, они были так велики и так широко расставлены, что усядься дрозд на одном острие, его песня ни за что не долетит до другого.

Гальярдо сел за письменный стол, заставленный дорогими бронзовыми безделушками; на столе не было видно ни клочка бумаги, зато лежал основательный, накопившийся за несколько дней слой пыли; не было даже признаков чернил в громадной чернильнице с двумя бронзовыми конями; ручки, законченные прекрасными собачьими головами, были без перьев. Великому человеку не приходилось писать. Заключение контрактов и оформление прочих деловых бумаг лежало исключительно на доне Хосе, а тореро лишь ставил свою подпись, медленно и старательно выводя буквы за столиком клуба на улице Сьерпес.

В углу стоял дубовый книжный шкаф; его стеклянные дверцы никогда не открывались, но через них можно было различить ряды внушительных, объемистых томов, сверкающих новыми корешками.

Когда дон Хосе стал именовать своего подопечного матадором-аристократом, Гальярдо почувствовал потребность оправдать эту честь и заняться своим образованием. Он не хотел, чтобы новые, влиятельные друзья смеялись над его невежеством, в котором можно упрекнуть всех его товарищей по ремеслу. И вот однажды Гальярдо с решительным видом вошел в книжный магазин.

— Пришлите мне книг на три тысячи песет.

Владелец магазина, словно не понимая, с недоумением взглянул на покупателя.

— Понимаете, книг...— настойчиво повторил тореро.— Побольше размером и желательно с золотым тиснением на переплете.

Гальярдо гордился своим библиотечным шкафом. Когда в клубе говорили о чем-нибудь недоступном его пониманию, он хитро улыбался, думая про себя:

«Об этом наверняка написано в одной из книжек, что стоят у меня в шкафу».

Как-то в дождливый день, когда Хуану нездоровилось и нечем было заняться, он, без толку слоняясь по дому, подошел к шкафу, открыл со священным трепетом дверцы и осторожно достал с полки самый большой том, да так бережно, словно вытащил таинственное божество из его капища. С первых же строк он отказался от чтения и стал перелистывать страницы, с ребяческим наслаждением рассматривая картинки: как живые, смотрели на него львы, слоны, лошади с огненными глазами и развевающимися по ветру гривами, полосатые зебры... Тореро с удовольствием продвигался по пути мудрости, пока не наткнулся вдруг на картинку с разноцветными кольцами змей. У-у! Гадины, зловредные гадины!.. Судорожно прижав средние пальцы к ладони, он мизинцем и указательным пальцем сделал рога и ткнул ими в картинку, чтобы уберечься от сглаза. Гальярдо полистал книгу дальше, но все картинки подряд изображали отвратительных пресмыкающихся, и, захлопнув дрожащими руками книгу, он поставил ее на прежнее место в шкаф, бормоча: «Чур меня, чур меня!», чтобы рассеять злые чары.

С тех пор ключ от книжного шкафа валялся в ящике стола среди старых газет и писем, и никто не вспоминал о нем. Эспада пе чувствовал потребности читать. Когда поклонники его таланта спешили к нему с газетой, занимавшейся вопросами тавромахии и поместившей «хлесткую статью» с нападками на его соперников, Гальярдо поручал зятю или жене прочесть статью вслух, а сам, посасывая сигару, слушал с блаженной улыбкой:

— Здорово! Ну и мастаки писать эти ребята!

Если в газете печаталась «хлесткая статья» против самого Гальярдо, никто ее не читал, и эспада с презрением отзывался о бездарных писаках, которые берутся толковать о корридах, а сами повернуться на арене не умеют.

В то незадачливое утро обстановка кабинета лишь усилила тревогу тореро. Взгляд его невольно задержался на голове быка, и в памяти ожил самый тягостный случай его жизни. Победитель не мог отказать себе в удовольствии поместить в кабинете голову этого зловредного зверя и время от времени поглядывать на нее.

Немало пришлось ему попотеть на арене в Сарагосе! Право, у этого быка ума и сметки было не меньше, чем у человека. Застыв на месте, он с дьявольским коварством поджидал противника, не давая ввести себя в заблуждение красной тряпкой, и словно подзывал его подойти вплотную. А когда тореро заносил над ним шпагу, бык всякий раз отводил удар мощным взмахом головы. Нетерпеливая толпа свистела и осыпала бранью Гальярдо, а тот крался вслед за быком, кружившим по арене; матадор знал, что атака в лоб сулила ему неизбежную смерть. И наконец, усталый, весь в поту, Гальярдо предательски сбоку всадил шпагу в шею быка под негодующий рев зрителей, швырявших на арену пустые бутылки и апельсины. Постыдное воспоминание! Наконец Гальярдо решил, что не к добру так долго смотреть на эту проклятую тварь — еще, пожалуй, сглазит его, как та кривая женщина.

— Будь ты проклят вместе со своим хозяином! И пусть напитается ядом трава па лугу, где пасутся твои братья!

Гарабато пришел сообщить Хуану, что в патио собрались друзья, восторженные поклонники его таланта, всегда навещавшие тореро в день корриды. Вмиг были забыты все тревоги, и эспада вышел улыбаясь, с высоко поднятой головой и молодцевато приосанившись, словно быки, ожидавшие его на арене, были его личными недругами и ему не терпелось поскорее встретиться с ними и поразить их метким ударом шпаги.

Он пообедал один и ел за столом мало, как всегда перед корридой; едва он начал одеваться, как мать и жена вышли из комнаты. Они всей душой ненавидели эти пышные наряды, заботливо хранившиеся в чехлах, и прочие блестящие доспехи, создавшие благополучие семьи!..

Прощание, как всегда, было тягостным и невыносимым для Гальярдо. Мучительные усилия Кармен сохранить спокойствие — она провожала его до дверей; исчезновение остальных женщин, не желавших присутствовать при его выезде; удивленное любопытство племянников,— все раздражало тореро, который, напуская на себя беззаботную смелость, знал, что близится роковая минута.

— Можно подумать, что меня тащат на виселицу! Ну, до свидания! Не беспокойтесь, все пройдет отлично!

И, проложив себе дорогу через толпу любопытных, собравшихся поглазеть на выезд сеньора Хуана и пожелать ему удачи, тореро сел в экипаж.

Для близких день выступления эспады в Севилье тянулся мучительно долго. В другие дни семья покорно и терпеливо дожидалась вечерней телеграммы. Но тут драма разыгрывалась под боком, и домашние каждые четверть часа посылали узнать, как проходит коррида.

Шорник, одетый, словно сеньор, в добротный светлый костюм, в белой шляпе из шелковистого фетра, пообещал держать женщин в курсе событий, хотя и был возмущен грубостью своего знаменитого шурина,— ведь тот даже не предложил ему места в своем экипаже рядом с квадрильей! После каждого убитого Хуаном быка он будет посылать домой мальчишку, их немало кишит вокруг цирка.

Коррида прошла с шумным успехом для Гальярдо. Выйдя под аплодисменты толпы на арену, он разом почувствовал себя сильным.

Хуан был в своей родной стихии, все было ему здесь знакомо и мило. Сама арена оказывала волшебное действие на его суеверную душу. Ему припомнились просторные цирки Валенсии и Барселоны, посыпанные светлым песком, темная земля цирков на севере и красноватая почва большого мадридского цирка. Севильский песок отличался от всех других — ярко-желтый песок Гвадалквивира, точно краска, истолченная в мельчайший порошок.

Когда из вспоротого брюха лошади фонтаном лилась кровь, Хуану казалось, что он видит перед собой цвета национального флага, подобного тем, что реяли над крышей цирка.

Различие архитектурных стилей также действовало на охваченное суеверными страхами воображение тореро. Чаще всего ему случалось выступать в современных цирках, построенных в романском или в арабском стиле, похожих друг на друга, как новые церкви, холодные и бесцветные. Севильский же цирк — это храм, где каждый камень говорит об ушедших поколениях, где старинный портал оживляет в памяти силуэты людей в белых париках, а песок цвета охры хранит следы поступи прославленных героев. Здесь гремели имена несравненных и тонких мастеров, поднявших национальное искусство на высшую ступень, маститых питомцев Ронды с их исполненными достоинства приемами боя; здесь выступали живые, веселые матадоры севильской школы, пленявшие зрителей быстрыми и неожиданными выпадами...

Опьяненный рукоплесканиями, солнцем, гулом толпы и белой мантильей на фоне синего платья за барьером ложи, Хуан чувствовал себя способным на неслыханную отвагу.

Проворство и дерзость Гальярдо в этот день били через край, словно он задался целью затмить всех матадоров и сорвать все аплодисменты толпы. Еще никогда он не был так хорош в глазах своих сторонников. Дон Хосе стоя встречал каждый его подвиг и вызывающе кричал невидимым противникам, затерянным в толпе:

«Ну, кто теперь осмелится сказать хоть слово?! Да ведь это первый матадор в мире!»

Второго быка, которого предстояло убить, Насиональ искусными взмахами плаща подвел по приказу Гальярдо к ложе, где белела мантилья на синем платье. Рядом с доньей Соль сидел маркиз с двумя дочерьми.

Держа в руке шпагу и мулету, провожаемый взглядами толпы, Гальярдо прошел вдоль барьера и, поравнявшись с ложей, остановился и снял шляпу. Второго быка он заколет в честь племянницы маркиза Мораймы. Зрители лукаво усмехались: «Оле, парню везет!» Тореро сделал полуоборот и отбросил в сторону шляпу, в ожидании быка, которого, размахивая плащами, гнали к нему капеадоры. Эспада приготовился быстро и решительно покончить с быком, не давая ему отойти от ложи. Он хотел заколоть животное на глазах у доньи Соль: пускай она вблизи увидит его безграничную отвагу! Каждый взмах его мулеты сопровождался восхищенными или тревожными возгласами толпы. Рога мелькали у самой его груди; казалось невозможным выйти живым из этого поединка. Наконец матадор застыл на месте, вытянув руки со шпагой, и, прежде чем взволнованные зрители успели открыть  рот, он сделал прыжок, и на короткий миг человек и животное слились воедино.

Когда эспада, отделившись от быка, снова неподвижно застыл, бык, шатаясь, пробежал еще несколько шагов, громко фыркая, открыв пасть и свесив язык; на окровавленном затылке его чуть виднелась алая рукоять шпаги. Потом он рухнул наземь, и толпа, словно подброшенная пружиной, разом, как один человек, вскочила на ноги и разразилась громом рукоплесканий и яростными выражениями восторга. Нет на свете смельчака, равного Гальярдо! Этот парень не знает страха!..

Стоя перед ложей и раскинув широким жестом руки, эспада поклонился, между тем как затянутые в белые перчатки руки доньи Соль неистово аплодировали ему.

Затем, быстро переходя из рук в руки, маленьким комочком промелькнул носовой платок доньи Соль, посланный из ложи к барьеру,— ароматный квадратик из батиста и кружев, продетый в бриллиантовое кольцо,— подарок матадору, заколовшему быка в честь сеньоры.

Тут снова грянул гром аплодисментов. Забыв на миг своего героя, толпа повернулась спиной к арене, чтобы взглянуть на донью Соль, и со всех сторон раздались крики, с чисто андалузской фамильярностью прославлявшие ее красоту. Небольшой, поросший шерстью треугольник быстро прошел по рукам зрителей от барьера к ложе. То было еще не остывшее бычье ухо, посланное матадором сеньоре, в честь которой он заколол быка.

К концу празднества по городу разнеслась весть о триумфе Гальярдо. Когда эспада вернулся домой, все соседи собрались у входа, шумно приветствуя героя, словно они сами присутствовали на корриде.

Шорник, позабыв свои обиды, с восторгом глядел на тореро, ошеломленный не столько его подвигами на арене, сколько его связями в высшем свете. Он уже давно точил зубы на одно выгодное местечко и теперь, убедившись, что шурин его дружит со сливками севильского общества, не сомневался в удаче.

— Дай-ка взглянуть на перстень. Посмотри, Энкарнасьон, что за подарок! Сам Роже де Флор позавидовал бы!

Передавая друг другу кольцо, женщины так и ахали от восторга. Кармен только поморщилась: «Да, красиво». И поспешно, словно кольцо жгло ей руки, передала его золовке.

После севильской корриды для Гальярдо наступила пора разъездов. Контрактов в этом году оказалось больше, чем когда бы то ни было. После боя быков в Мадриде ему предстояли выступления на всех аренах Испании. Его доверенный погрузился в  изучение железнодорожного расписания, занимаясь бесконечными расчетами и составляя маршруты.

Гальярдо шел от одного успеха к другому. Еще никогда у него не было такого приподнятого настроения. Поистине он ощущал новый прилив сил. И все же перед каждой корридой его терзали сомнения, тревога и неуверенность — порождение страха, которого он никогда не ведал в те времена, когда с трудом пробивал себе дорогу в жизни. Но едва он выходил на арену, как страх рассеивался, уступая место безрассудной отваге, неизменно приводившей к успеху.

После выступления на арене чужого города он возвращался в гостиницу в сопровождении квадрильи, так как они жили все вместе. Усталый и потный, он, не снимая боевого наряда, опускался в кресло с приятным сознанием успеха и принимал поздравления от представителей «лучшего общества». Хуан был сегодня неподражаем! Первый тореро в мире! Здорово он прикончил четвертого быка!..

— Не правда ли? — с ребяческой гордостью подхватывал Гальярдо.— Удар и впрямь был неплох!

И время проходило в нескончаемых разговорах о быках: эспада и поклонники его таланта без устали перебирали события дня и вспоминали минувшие корриды. Наступал вечер, зажигались огни, а любители все не уходили. По давно заведенному обычаю квадрилья, забившись в отдаленный угол, молча и терпеливо сносила эту болтовню. Без разрешения маэстро «ребята» не имели права уйти, чтобы переодеться и пообедать. Пикадоры, изнемогая под тяжестью железных доспехов, защищавших ноги, и страдая от ушибов, полученных при падении с лошади, вертели между колен свои твердые касторовые шляпы; бандерильеро в шелковых костюмах, насквозь пропитанных потом, томились от голода после напряженной работы. Бросая свирепые взгляды на поклонников маэстро, все думали лишь об одном: «Да когда ж эти болтуны уберутся восвояси? Чтоб им пусто было!»

Наконец, взглянув на товарищей, матадор произносил: «Можете идти». И тореро, толкая друг друга, словно выпущенные на свободу школьники, устремлялись к выходу, между тем как Гальярдо продолжал упиваться похвалами местной «знати», забыв о Гарабато, молча ожидавшем возможности раздеть матадора.

В свободные дни, отдыхая от утомительного напряжения, в котором его держали опасности боя и обожание толпы, Гальярдо вспоминал о Севилье. Время от времени приходили надушенные письма в несколько строк, поздравлявшие его с успехом. Ах, если бы донья Соль была здесь вместе с ним!

В постоянных разъездах из города в город, окруженный почитателями, изо всех сил старавшимися доставить ему удовольствие, он сходился с женщинами и участвовал в празднествах, устраиваемых в его честь. Но попойки оставляли горький осадок, он становился мрачен и необщителен. Его охватывало безудержное желание причинить женщине боль, потребность быть жестоким, чтобы выместить на ней все, что он терпел от причуд и капризов той, другой представительницы слабого пола.

Случалось, у него рождалась потребность поделиться своими переживаниями с Насионалем, властная потребность найти облегчение в исповеди, снять со своей души тяжелый камень.

Кроме того, вдали от родной Севильи он испытывал к бандерильеро какую-то особую нежность и привязанность. Себастьян знал о его любовной связи с доньей Соль, ему случалось издали видеть ее, а она не раз смеялась, слушая забавные рассказы о чудаковатом бандерильеро.

Себастьян выслушивал исповедь эспады, сурово насупясь.

— Тебе, Хуан, следует забыть эту сеньору. Мир и лад в семье стоят дороже всех наших успехов, ради которых мы рискуем жизнью. Как знать, не вернемся ли мы домой в один прекрасный день калеками. Верь мне, Кармен знает больше, чем ты воображаешь. Она догадывается и уже не раз намекала мне на твои делишки с племянницей маркиза. Не грешно ли так терзать бедняжку? Берегись, у Кармен горячий нрав, и как бы вам обоим не досталось от нее.

Но вдали от семьи, целиком отдавшись мыслям о донье Соль, Гальярдо не обращал внимания на предостережения Насионаля и лишь пожимал плечами в ответ на его увещания. Ему было необходимо поделиться с кем-то приятными воспоминаниями, рассказать о пережитых счастливых минутах с бесстыдством любовника, желающего вызвать в друге зависть к своему успеху.

— Ты не знаешь, что это за женщина! Ты, Себастьян, ведь ничего не смыслишь в таких вещах! Все женщины Севильи вместе взятые ничто перед ней. Возьми всех женщин из всех городов, где мы с тобой побывали,— и все они рядом с ней никуда не годятся.

Мне никто пе нужен, кроме доньи Соль. Когда узнаешь такую сеньору, как эта, никого больше не захочешь. Если б ты, парень, знал ее так, как я знаю! Наши женщины пахнут свежестью, чистым бельем. А эта, Себастьян, эта!.. Представь себе аромат всех роз из алькасарских садов... Нет, лучше,— это жасмин, жимолость, благоухание вьющихся растений из райских цветников; и этот дивный запах исходит изнутри, точно не духи, которыми она надушилась, а кровь ее струит этот аромат. И, наконец, она не из тех  женщин, с которыми становится скучно после первой же встречи.

Нет, с ней всегда чего-то желаешь еще, жаждешь недосягаемого, а оно не приходит. Словом, Себастьян, не могу тебе объяснить как следует. Ты не знаешь, что такое настоящая сеньора, так заткни глотку, не проповедуй.

Гальярдо не получал больше писем из Севильи. Донья Соль отправилась за границу. Он видел ее только раз, когда выступал в Сан-Себастьяне. Прекрасная сеньора жила в Биаррице п приехала вместе с другими дамами-француженками, желавшими посмотреть тореро. Он встретился с ней днем. Потом она уехала, и летом до него доходили лишь отрывочные вести — редкие письма да новости, которые он узнавал от маркиза через своего доверенного.

Донья Соль разъезжала по модным курортам, названия которых Хуан слышал впервые: их и выговорить было невозможно; потом она отправилась в Англию, а затем переехала в Германию, чтобы послушать оперы в каком-то замечательном театре, который открывался лишь на несколько недель в году. Гальярдо потерял надежду вновь встретиться с ней. Она была перелетной птицей, беспокойной искательницей приключений и едва ли вернется на зиму в Севилью, в свое старое гнездо.

Мысль, что он никогда больше не увидится с доньей Соль, приводила тореро в отчаяние: такова была власть этой женщины над его телом и душою. Никогда больше не встретиться! Так зачем же рисковать своей жизнью, добиваться славы? На что ему все рукоплескания толпы?

Импресарио успокаивал Хуана. Вот увидишь, опа вернется.

Непременно вернется, хотя бы только на один год. Несмотря на все сумасбродства и причуды, донья Соль — женщина практичная и о своих интересах не забывает. Ей никак не обойтись без помощи маркиза, а дела ее весьма запущены; и личное ее состоя^ние и наследство после смерти мужа — все пошатнулось в результате длительной жизни на широкую ногу вдали от родины.

Эспада вернулся в Севилью к концу лета. Ему предстояло еще немало коррид осенью, но в его распоряжении оставалось около месяца, и он хотел отдохнуть. Семья Гальярдо отправилась в Санлукар, чтобы поправить здоровье золотушных племянников, нуждавшихся в морском воздухе.

Когда Гальярдо узнал от доверенного, что донья Соль неожиданно для всех появилась в Севилье, сердце его радостно дрогнуло.

Эспада немедленно отправился к ней, но, обменявшись несколькими словами, оробел от ее холодной любезности и странного выражения глаз.

Она смотрела на него отчужденно, словно лишь теперь с удивлением заметила грубоватую внешность тореро и дистанцию, отделявшую ее от этого молодого убойщика скота.

Он также почувствовал пропасть, которая внезапно открылась между ними. Он видел в ней другую женщину — светскую даму из чужой, неведомой страны.

Они вели спокойную беседу. Казалось, она забыла прошлое, а Гальярдо не смел напомнить о нем и не решался ни на малейшую вольность, опасаясь вызвать знакомый ему приступ гнева.

— Севилья! — воскликнула донья Соль.— Приятный и красивый город. Но мир велик! Знаете, Гальярдо, в один прекрасный день я навсегда улечу отсюда. Право, я, кажется, буду здесь невыносимо скучать. У меня такое чувство, будто мою Севилью подменили.

Она больше не говорила ему «ты». Проходили дни, а тореро все не решался напомнить ей о прошлом. Он только с молчаливым обожанием смотрел на нее своими влажными, африканскими глазами.

— Мне скучно... Я уеду отсюда...— повторяла донья Соль при каждой новой встрече.

А однажды надменный слуга снова, как это уже было когда-то, вышел к решетчатым воротам и сообщил тореро, что сеньоры нет дома; между тем Хуан был уверен, что она у себя.

В одну из встреч Гальярдо сказал донье Соль, что ему необходимо съездить в имение, посмотреть оливковые рощи, которые в его отсутствие прикупил к Ринконаде его доверенный. Да и за ходом работ не мешает наблюдать время от времени.

Донье Соль тут же пришла в голову смелая и сумасбродная мысль поехать вместе с эспадой, и она от удовольствия засмеялась. Поехать в имение, где семья Гальярдо проводила часть года!

Нарушить своим бесцеремонным вторжением мирную тишину, отравить греховным ядом невинное спокойствие деревенского дома, где бедный малый жил в кругу семьи!

Итак, решено: она едет с Гальярдо, ей хочется повидать Ринконаду.

Гальярдо смутился. Как бы служащие не насплетничали семье об этой поездке! Но один взгляд доньи Соль покончил со всеми колебаниями. Как знать, может быть, эта поездка вернет ему прежнее счастье.

Тем не менее он попытался уцепиться за одно препятствие:

— А Плюмитас? Говорят, он нынче рыщет в окрестностях Ринконады.

— О, Плюмитас! — Лицо доньи Соль, омраченное скукой, мгновенно просияло.— Как это заманчиво! Мне так хотелось бы его увидеть!

Гальярдо стал готовиться к поездке. Он собирался ехать один, но ради безопасности доньи Соль решил взять с собой когонибудь, на случай нежелательной встречи в пути.

Он возьмет с собой Потахе, пикадора. Этот силач не боялся на свете никого, кроме своей цыганки жены, которая в ответ на тумаки мужа здорово кусалась. С ним можно обойтись без всяких объяснений, было бы вина вдоволь. То ли от попоек, то ли от частых падений с лошади у Потахе всегда шумело в голове, заплетался язык и все перед глазами плыло, как в тумане.

А кроме Потахе он прихватит Насионаля,— вот человек, на которого можно положиться.

Насионалю пришлось повиноваться, но, узнав, что с ними едет донья Соль, он принялся ворчать:

— Этого только не хватало! Меня, отца семейства, впутывать в твои грязные делишки! Что подумают обо мне Кармен и сенья Ангустиас, если узнают?..

Но, очутившись за городом, среди полей, и сидя рядом: с Потахе в автомобиле, против тореро и важной дамы, он мало-помалу сменил гнев на милость.

Он не мог как следует разглядеть донью Соль под дорожной шляпой с голубой вуалью, концы которой спускались на желтое шелковое пальто; но, видно, она очень хороша... А как умна!..

И до чего красиво говорит!

Раньше чем они проехали половину дороги, Насиональ, который мог похвастать двадцатью пятью годами супружеской верности, мысленно простил матадору его слабость и разделил его восторженное преклонение перед доньей Соль. Случись ему, Насионалю, оказаться в таком положении, пожалуй, и он согрешил бы.

Образованность! Великая сила, ради которой можно оправдать и не такие проступки.

V — Пусть скажет, кто он такой, или убирается ко всем чертям. Будь проклята эта жизнь! Поспать даже не дадут!..

Насиональ, выслушав через дверь, ведущую в комнату маэстро, этот ответ, передал его работнику, который дожидался на лестнице:

— Пусть скажет, кто он. А не то хозяин не встанет.

Было восемь часов утра. Бандерильеро, высунувшись из окна, следил взглядом за работником, который бежал по дороге к дальнему концу проволочной изгороди, окружавшей владения Гальярдо. Неподалеку от ворот он заметил уменьшенную расстоянием фигуру всадника. И человек и лошадь казались игрушечными.

Поговорив с всадником, работник направился обратно к дому.

Насиональ, не понимая, что все это значит, спустился по лестнице к нему навстречу.

— Он говорит, что ему нужно видеть хозяина,— растерянно забормотал батрак.— Сдается, у него недоброе на уме. Говорит, пусть хозяин выйдет сейчас же, он ему сам все скажет.

Бандерильеро снова стал колотить в дверь матадора, не обращая внимания на его ругань. Пора вставать; для деревни час уже не ранний, а этот человек, может быть, принес какое-нибудь важное известие.

— Сейчас иду,— сердито откликнулся Гальярдо, не вставая с постели.

Насиональ выглянул в окно и увидел, что всадник едет по дороге к дому. Работник шел ему навстречу с ответом. Было видно, что бедняге не по себе, да и в разговоре с бандерильеро он то и дело запинался, как будто не решаясь высказать какую-то догадку. Поравнявшись с всадником, парень едва выслушал его слова и стремглав бросился обратно к дому.

Одним махом взбежав по лестнице, бледный и дрожащий, он появился перед Насионалем.

— Это Плюмитас, сеньор Себастьян! Он говорит, что он Плюмитас и что ему необходимо поговорить с хозяином. Я сразу подумал, как только увидел его.

— Плюмитас!

Хотя работник, задыхаясь от быстрого бега, говорил еле слышно, это имя, казалось, облетело весь дом. Бандерильеро онемел от удивления. В комнате матадора раздались проклятия, потом стало слышно, как он, поспешно вскочив с кровати, начал одеваться. Из комнаты, которую занимала донья Соль, как бы в ответ на поразительное известие, тоже донеслось какое-то движение.

— Но чего хочет от меня этот человек, будь он проклят! Чего он явился в Ринконаду? И именно сейчас!..

Гальярдо, кое-как натянув брюки и куртку, поспешно вышел из комнаты. В ярости он промчался мимо бандерильеро и опрометью бросился вниз по лестнице. Насиональ последовал за ним.

Всадник уже сходил с коня у дверей дома. Один из батраков держал лошадь под уздцы, другие стояли неподалеку, поглядывая на неожиданного гостя с почтительным любопытством.

Это был человек среднего, скорее даже невысокого роста, русоволосый, круглолицый, с короткими сильными руками и нога509 ми. На нем была серая блуза, отделанная черной тесьмой, темные заношенные штаны, подшитые с внутренней стороны толстым сукном, и кожаные сапоги, растрескавшиеся под действием солнца, грязи и дождей. Под блузой угадывался широкий пояс с патронташем и заткнутые за пояс тяжелый револьвер и огромный нож. В правой руке человек держал самозарядный карабин. Голову его покрывала белая некогда шляпа с обвисшими, потрепанными непогодой полями. Красный платок, повязанный вокруг шеи, являлся самым ярким украшением его особы. Широкое, толстощекое лицо было безмятежно, как луна. Белые, слегка тронутые загаром щеки заросли давно не бритой рыжеватой щетиной, отливавшей на солнце цветом старого золота. И только глаза на этой добродушной физиономии сельского священника внушали тревогу — маленькие треугольные глазки, заплывшие жиром, лукавые, темно-синие, пронзительные, похожие на глаза дикого кабана.

Едва Гальярдо показался па пороге, как бандит, сразу узнав его, приподнял шляпу над круглой головой.

— Добрый день послал нам господь, сеньор Хуан,— сказал он со степенной вежливостью андалузского крестьянина.

— Добрый день.

— Семья здорова, сеньор Хуан?

— Здорова, спасибо. А ваша как? — спросил матадор по привычке.