Сторож брату своему Медведевич Ксения

– Госпожа! Госпоже плохо! – сквозь густеющую темноту донеслись испуганные крики невольниц.

Обморок накрыл ее душным ватным одеялом.

Переливающаяся огнями халифская барка скрипела уключинами и чуть раскачивалась. Мелкие волны поплескивали о ступени недостроенной террасы, смывали нанесенный рабочими песок.

Из-за наспех сколоченных деревянных ставен за кораблем наблюдали несколько пар внимательных, злых глаз.

В шатре на палубе таййара за натянутым красным шелком извивались два приникших друг к другу тела. Мальчик с распущенными волосами, в одних шальварах, стоял над любовниками и мерно колыхал огромное опахало.

– Мерзкие твари… – прошипел один голос.

– Отвратительные извращенцы, – поддержал другой – глубокий и спокойный.

– Смертные, что с них взять, – бронзой звякнул третий.

Джинн и два сумеречника брезгливо отвернулись от плывущей мимо халифской лодки.

Они сидели в еще не отделанном покое на новой, только что построенной половине дворца. Тиковые доски штабелями высились у голой стены. За подковой арки волновалась темная зелень вечернего сада. Звучно шлепнулся о землю упавший под ветром лимон.

– Так чего тебе надо, Иорвет?

Джинн сидел на заднице, довольно растопырив мохнатые лапы. Под седалищем лежала соответствующая его рангу и положению подушка. Внешне джинн совершенно походил на серого парсидского кота. Внимание человека могли привлечь лишь внушительные размеры животного – Хафс ибн Хафсун из рода южных силат действительно разъелся на женской половине. Невольницы умильно всплескивали руками, наперебой вынося «котику» блюда с молоком и мелко нарубленным мясом. Вот почему Хафс толстел и удлинялся с каждым годом.

Перед джинном – на голом полу – почтительно сидели два самийа. Любой ашшарит мог без труда опознать в них лаонцев. Всем известно, что лаонцы – рыжие, с золотистой кожей и желтыми глазами. Эти двое были как раз львино-лисьего окраса с ног до головы.

А знакомый с делами дворца человек сказал бы, что оба сумеречника служат в страже-хурс, то есть «немом отряде». Для несения службы при халифе покупали воинов-чужестранцев, не знающих ашшари, – так удобнее обсуждать государственные тайны. На обоих сумеречниках поблескивали позолоченными пряжками кожаные панцири хурса, а на коленях лежали длинные прямые мечи-фиранги.

Сидевший напротив джинна лаонец с поклоном протянул коту листок бумаги – рукав сполз и обнажил запястье. На внутренней стороне руки чернела большая прямоугольная печать хозяйственного ведомства с именем самийа и названиями дворцов, в которых тот имел право появляться. Внимательный взгляд мог бы прочитать там полный список помещений ас-Сурайа. Даже Младший дворец был прописан – заглавными буквами Й, Н, А, А. Йан-нат-ан-ариф.

– Мне нужно, чтобы ты помог братцу Нуалу, – на хорошем ашшари сказал лаонец и по-кошачьи улыбнулся.

Услышав свое имя, второй самийа отложил в сторону меч и почтительно поклонился джинну, коснувшись лбом деревянного пола.

– А что случилось? – довольно промурчал кот, лапой разглаживая усы.

Нуалу быстро заговорил по-лаонски, Иорвет спокойно, с мягкой улыбкой переводил:

– Братец говорит, что к нему в Младшем дворце пристает человечка.

– Невольница? – поинтересовался котяра.

– Да, Хафс.

– И чего ей надо?

Иорвет перевел вопрос, и Нуалу взорвался возмущенными фырканьями.

– Она хочет затащить его в постель. А Нуалу не хочет с ней ложиться. Теперь человечка угрожает, что, если он с ней не ляжет, она скажет евнуху, что Нуалу к ней приставал.

– Плоо-охо дело, – протянул джинн. – За такое дружка твоего выбьют, как ковер по весне. И никто его лаонское мяуканье слушать не будет – выдерут, забьют в колодки и в яму посадят. Она ж небось правоверная, эта баба…

– Да, – усмехнулся Иорвет. – Она сумеет привести четырех свидетелей, я не сомневаюсь.

– Имя? – коротко мявкнул джинн.

Иорвет молча показал подбородком на листок бумаги.

Серый кот развернул его лапами, прочел, кивнул, фыркнул на бумажку – и та вспыхнула ярким пламенем.

Забив лапой тлеющий серый пепел, Хафс поинтересовался:

– Ну а мне-то что нужно сделать?

– Ты наверняка знаешь про нее некие вещи, о которых не должен знать никто, – тонко улыбнулся сумеречник.

Кот в ответ захихикал, шевеля ушками:

– Про Будур-то… Хи-хи… Да уж знаю, знаю…

– Ну вот. Напиши безымянный донос евнуху. Пусть выбьют как ковер ее, а не Нуалу.

– А что б тебе самому не написать такое письмо, а, Иорвет? – мрачно поинтересовался джинн.

– Я не могу, – усмехнулся лаонец. – Разве ты забыл, о Хафс? Я не то что писать – говорить на ашшари не должен! А вдруг кто узнает? Не хочу, чтобы меня распяли на мосту…

Кот отмахнулся серой лапищей – да ладно, мол, тебе. И строго заметил:

– А джинн, по-твоему, должен писать письма? А вдруг кто узнает?

В ответ Иорвет рассмеялся:

– Даже если узнает – не поверит! Ты, верно, не слышал, Хафс, но у ашшаритов в последнее время немодно верить в джиннов!

– Как это?! – строго мявкнул кот.

– А вот так! – продолжал веселиться Иорвет. – Я подслушал разговор двух богословов, возвращавшихся из мечети, и они говорили, что согласно учению мутазилитов джиннов – нету!..

– Так-таки и нету? – фыркнул кот.

– Нету! – вытирая рукавом слезы, покивал сумеречник.

Джинн зевнул, показав острые изогнутые клыки, и согласно махнул лапой – ладно, мол, убедил.

Иорвет поклонился и сказал:

– Назови свою цену, о джинн.

Кот отчеканил:

– Анонимка – пятнадцать динаров. Деньги вперед.

Нуалу молча поклонился и вынул из рукава увесистый сверток.

Джинн одобрительно покосился на пестрый платок, в котором лежало отвешенное золото, и довольно вздохнул:

– Ладно, давайте сюда бумагу и калам…

Иорвет быстро выставил перед котом ящик с письменными принадлежностями.

– У писцов небось сперли? – небрежно поинтересовался Хафс, раскатывая тонкую бумагу.

Лаонцы пофыркали – а то у кого же еще…

Кот, сопя и шевеля усами, зажал калам в лапе и принялся выводить букву за буквой.

– Каллиграа-афия… – довольно пробормотал он, завершив строчку с адресом-унваном.

Нуалу промурлыкал что-то по-лаонски.

Иорвет перевел:

– Братец спрашивает, зачем тебе деньги, о Хафс?

Кот вскинулся:

– Как это зачем?

– Ты же все равно живешь во дворце на всем готовом!

– Я коплю на дом в квартале аз-Зубейдийа, – отрезал джинн. – Там сейчас участки под застройку по дешевке продают. Построю дом, куплю козу, пару невольниц – и заживу как человек.

– Человек? Ты же кот!

– Правоверные джинны имеют право ходить в облике человека, – строго взглянул на собеседника Хафс. – А я собираюсь принять веру Али.

– Вот оно что, – усмехнулся Иорвет.

Кот продолжил старательно водить каламом, сопя, полизывая уставшую лапу и возя по полу хвостом.

Вдруг из соседних комнат донеслись крики и звуки шагов:

– Эй, Фаик! А в Тиковой комнате смотрели?

Лаонцы быстро переглянулись.

– Валите отсюда, – добродушно фыркнул джинн. – А то обоих выдерут за кражу ларца с бумагой, чернилами и каламом.

Приближающемуся Фаику ответил незнакомый голос:

– Да кому нужна эта Тиковая комната!

Шаркающие шаги звучали все громче.

– Подумаешь, связку бумаги сперли! Небось вынесли уже в город, кто ж будет сидеть на краденом!

Лаонцы поклонились коту и бесшумными тенями выскользнули в сад.

Раздвижная дверь отъехала с громким стуком. Переступивший порог евнух несколько мгновений созерцал открывшееся его взгляду: голая комната, доски у стены, на полу горящая лампа, а рядом с лампой здоровенный серый котяра с каламом в лапе. Между двумя огромными, вытянутыми в стороны лапищами лежал исписанный лист бумаги.

Евнух застыл с разинутым ртом.

Кот взмахнул каламом и рявкнул:

– Чего уставился?! Кошечку никогда не видел?!

Евнух дико заорал:

– Джинны! Помогите! Джинны!!!

И с воплями выбежал из комнаты.

Обратно в Тиковый покой он вернулся уже в компании упомянутого Фаика – здоровенного евнуха, за объем лицевой части прозванного Кругломордым. На полу рядом с потухшей лампой стоял резной ларец с письменными принадлежностями. А рядом лежал исписанный лист дорогой бумаги-киртас.

– Ну и где джинны, о сын падшей женщины?! – гаркнул Фаик и с размаху треснул подчиненного палкой. – Ну-ка дыхни!

Тот послушно выдохнул.

– Так я и знал! – заорал Кругломордый. – Вы все обпились пальмового вина! До того налакались, что джиннов видите! Двадцать палок!

Незадачливый евнух рухнул на колени и принялся умолять о пощаде, его поволокли прочь, а Фаик тихо нагнулся и поднял бумагу.

Прочитав написанное, он зло усмехнулся и пробормотал:

– Ну что ж, Будур, время нам поквитаться…

Ситт-Зубейда приоткрыла глаза, и звенящая браслетами смуглая ручка тут же поднесла к губам чашку:

– Настойка от господина лекаря, о великая госпожа, – почтительно пробормотала рабыня.

Зубейда глотнула и сморщилась от непередаваемой горечи.

Голос Мараджил донесся откуда-то сбоку:

– Не стоит так волноваться, матушка.

– Ты о чем? – огрызнулась Зубейда – и тут же пожалела о несдержанности.

Она не любила проявлять слабость, а тут умудрилась сплоховать дважды: сомлела, да еще и на мать пасынка гаркнула. Не годится Ситт-Зубейде вести себя как жена башмачника…

Мараджил, однако, не подала виду, что заметила резкость:

– Не вижу ничего плохого в том, что Мухаммад развлекается с мальчиками. У нас в Хорасане никто бы и бровью не повел – молодость, все всё понимают!

– Так то у вас в Хорасане… – пробормотала Ситт-Зубейда, устраиваясь на подушках.

– А что Ариб? – непринужденно поинтересовалась Мараджил.

Знаменитейшая, наидерзейшая и самая дорогая столичная певица развлекала халифа с прошлой пятницы. Личные покои аль-Амина, казалось, стали местом паломничества – всякому хотелось хоть раз услышать умопомрачительный голос Ариб. Говорили, что, когда она поет, люди начинают биться в корчах экстаза, пуская пену и разрывая одежду.

Что до других достоинств певицы, то Ситт-Зубейда была осведомлена о них лучше всех: именно она пять лет назад купила девушку за бешеную сумму в пятнадцать тысяч динаров. Пять лет назад – когда Харуна стали мучить странные, расползающиеся по пояснице боли, от которых не помогала даже вытяжка сокирки. Тогда же, пять лет назад, Ситт-Зубейда потратила тысячи и тысячи динаров своего личного состояния, чтобы в тайне ото всех пригласить лекаря-самийа из Абер Тароги. Сумеречник приехал, посмотрел на Харуна, затем вежливо попросил халифа сесть у белой стены – «я так лучше вижу человеческое тело», мягко пояснил он. Посмотрел на Харуна еще раз. А потом поклонился, сказал, что ничем помочь уже не может, отказался от денег и подарков и уехал. Зубейда тогда проплакала несколько дней подряд. Самийа честно признался: недуг оплел желудок халифа, его нити протягиваются к позвоночнику. И Зубейда решила приобрести певицу, за которую безумно ревнивый хозяин просил безумную цену. Когда она пела, взгляд Харуна прояснялся, и боль отступала. И лишь Ариб пробуждала в изъеденном болезнью теле халифа желание – и тогда отступали черные мысли о самоубийстве. Через пять лет Харун потерял остатки терпения и мужества и приказал везти себя к надгробию Али ар-Рида – просить либо быстрой смерти, либо избавления. До Мешхеда он не доехал самую малость. Ситт-Зубейда про себя считала, что праведник откликнулся на молитву Харуна – избавил от бремени жизни.

Теперь Зубейда потребовала от певицы нового чуда – обратить мысли ее непутевого сына к женщинам. Но, видно, Всевышний отпустил Ариб удачи лишь на одного страждущего – и аль-Амин не вошел к ней.

– Он ее даже не потискал, – мрачно откликнулась Ситт-Зубейда на вопрос Мараджил.

А та вдруг щелкнула пальцами и засмеялась:

– Пожалуй, сестричка, я знаю что делать!

– Улыбаешься, как лиса-шейх, – проворчала мать халифа.

– Да буду я жертвой за тебя, о Зубейда! – воскликнула Мараджил, складывая искрящиеся от драгоценных камней ладони. – Выслушай меня!

– Ааа, – безнадежно отмахнулась широким рукавом Зубейда.

– Наряди ее в мужскую одежду, – хитро прищурившись, сказала Мараджил.

– Что-ооо?

– Ее и еще с десяток рабынь постройнее. Убери им волосы под чалмы, завей, как юношам, локоны на висках, надень на них длинные кафтаны – и пусть туго перепояшутся кушаками.

– Ну да, и задницами пусть крутят, – недоверчиво буркнула Зубейда.

– А что? – захохотала парсиянка. – Говорят, такую штуку придумал правитель Хорасана Мубарак аль-Валид. Он тоже был большим охотником до евнухов и мальчиков и, чтоб заиметь, наконец, сына, завел себе харим из гуламийат!

– Кого-кого?

– Гуламийат, девочек-мальчиков, – сверкнула зубами Мараджил.

– Вы, парсы, такие затейники, – скривилась, как на лимон, Ситт-Зубейда – но и задумалась тоже. – И что, заимел этот… как его… аль-Валид сына?

Улыбка смылась с лица Мараджил, как песок с мрамора фонтана:

– Это одному Всевышнему известно.

В ответ на удивленно поднятые брови Зубейды парсиянка тихо пояснила:

– Во дворце тогда перебили всех до единого. Если какая из них понесла и разродилась, мы этого никогда не узнаем.

– Когда тогда? – непонимающе сморгнула мать халифа.

– Когда ваш цепной нелюдь взял Нишапур, – зло скривилась парсиянка.

– Чего это он наш? – тут же взвилась Зубейда. – Он такой же наш, как и ваш!

– А кто его поймал? Кто сюда привез с края света? – Мараджил злилась все сильнее и сильнее.

– Он ваш Мерв спас, между прочим! И Фейсалу! – не сдавалась Зубейда.

– Ну да, а потом раскатал Нишапур, Нису и Самлаган по камешку, – мрачно проговорила парсиянка. – По приказу, между прочим, твоего дяди.

– Мой дядя тогда еще в игрушки играл, – насупилась мать халифа.

– Значит, бабка твоя для нас расстаралась, – сверкнула глазами Мараджил.

– Оставим этот спор, – тихо отозвалась Ситт-Зубейда. – Написал калам, как хотел Всевышний, и тут ничего не изменишь.

– Слыхала я нечто иное, – процедила парсиянка. – Это правда, что вы хотите будить свое чудище?

– А ты, я смотрю, в хадж не собираешься? – вкрадчиво осведомилась Ситт-Зубейда – она начинала терять терпение.

Мараджил быстро прикусила язык.

Что тут ответишь? Скажешь – не пойду, потому как глупость и оскорбление огня Хварны этот ваш хадж? А скажешь – пойду, так чего доброго придется и впрямь садиться на верблюда и брести через безводную пустыню к этому их глупому Камню. Поэтому Мараджил только поклонилась со словами:

– Сказал посланник Всевышнего, мир ему и благословение: «Если ты ищешь сокровищ, то нет сокровища лучшего, чем доброе дело».

Насмешливо скривив губы, Зубейда глядела на склонившиеся к самому ковру перья на шапочке Мараджил. Дождалась, пока парсиянка вынырнет из поклона и проведет по лицу ладонями. И, наконец, ответила – не отпуская с лица недоброй усмешки:

– Недаром сказал Али – да будет с ним мир и благословение Всевышнего! – «Уготован рай для сдерживающих гнев, прощающих людям. Поистине, Господь любит делающих добро!»

Мараджил покорно закивала, отчаянно звеня серьгами. Мать эмира верующих и впрямь могла отправить ее в паломничество – месяц зу-ль-хиджа наступал еще не скоро, но обещал быть таким же опасным, как и пора хаджа нынешнего года. Мараджил не хотела стать пищей для шакалов пустыни – или, того хуже, рабыней, мелющей зерно бедуинам или карматам, которой по ночам раздвигал бы ноги каждый желающий.

– Возьми шербету, сестричка, – наконец, благосклонно улыбнувшись, сказала Ситт-Зубейда.

Под стук серебряной ложечки о чашку драгоценного стекла мать халифа задумалась снова. И, наконец, решилась:

– Я знаю, что вы, парсы, славитесь мстительностью и упрямством. Как у вас говорят? Стоять на своем, словно ступил обеими ногами в один башмак?

Мараджил, высасывавшая содержимое ложечки, озорно подняла брови и закивала с улыбкой.

– Но все же скажи мне истинную правду, о сестра, – хмуро продолжила Ситт-Зубейда. – Ты полагаешь, что нерегиль будет для нас скорее опасен, чем полезен? Или в тебе говорят лишь старые обиды?

Парсиянка промакнула карминовые губы платком и отдала его невольнице. И с кривой усмешкой ответила:

– А я почем знаю, матушка? Я не знаю, чего во мне больше – парсидской крови или парсидского гнева. Зато знаю вот что: нерегиль ваш проснется ох какой злобный! Несдобровать тому, кого он первым увидит!

– Отчего? – ужаснулась Зубейда.

– Оттого, что он не по доброй воле спать отправился!

– Конечно, не по доброй! – сердито отмахнулась Зубейда. – Его как рыбу разделали, в том месте мрамор пришлось перекладывать – кровищу не отмыть было…

– Я не о том, – мрачно сказала Мараджил.

– Опять ты за свое! – вскинулась мать халифа. – Не подсылала она никого! Что ты прицепилась к моей бабке!

– А я и не об этом, – пожала плечами парсиянка и зацепила ложечкой еще шербету.

– Ты убьешь меня сегодня, несомненно, – проворчала Ситт-Зубейда.

– Можешь злиться, Зубейда, но эта тайна не стоит и медной монетки. Айша Умм Фахр водила Тарика в спальню.

– Слыхала я эти сплетни, и не раз. Домыслы! – отфыркнулась мать халифа.

– А чтобы от позора уберечься, его и подкололи, – настаивала Мараджил.

– Все врут, – сурово уперлась Ситт-Зубейда.

– И по горлу полоснули не зря, а чтобы он ничего сказать не сумел!

– Кто ж подослал-то?

– Да те, кто над ним стояли, те и подослали! Звездочет и шейх!

– А ты почем знаешь? Ты с Джунайдом встречалась, что пальцем в него тычешь? – окончательно рассердилась Зубейда.

– Кассим аль-Джунайд, – тонко улыбнулась Мараджил и отложила ложечку на поднос, – после того как уложил этого вашего упыря на покой, каждые два года ходил в хадж. Зачем?

– Лучше бы он отправился в хадж сейчас – от его меча было бы больше толку, чем от его молитв, – мрачно пробормотала Ситт-Зубейда.

– Меч ему понадобится, когда нерегиль проснется, – фыркнула Мараджил в ответ. – Вот увидишь, как они схлестнутся…

– Да откуда ты взяла все это, о бесстыжая? – гаркнула мать халифа.

– Ну будет тебе, матушка! – звонко расхохоталась Мараджил.

– Нет, ты мне скажи!

Парсиянка засмеялась так, что повалилась навзничь на подушки, а ее невольницы захихикали, прикрывая лица пашминами.

– Мараджил!!!

– Ладно, – отдуваясь и поправляя державшие шапочку шпильки, поднялась и села парсиянка. – Скажу тебе, о Зубейда. После того дела один из слуг сбежал и нанялся служить моему деду. Слуга-то все и рассказал: и про то, как они во дворце как кошки по коврам катались и только что не мяучили, и как в загородной усадьбе тайком встречались, и как в горном имении великая госпожа что ни день Тарика в сад таскала. Слуга этот, кстати, как раз в саду копошился, когда Джунайд к ней пришел и предостерегать начал. Бедняга все боялся, что, раз нерегиля за прелюбодейство убить пытались, тех, кто служил госпоже Умм Фахр в Дар-ас-Хурам, возьмут на допросы и пытки. Так и умер, дрожа от страха…

– Рассказывают, что прислугу из того дворца и впрямь всю распродали… – задумчиво протянула Зубейда. – И сам дворец снесли, все еще гадали, отчего так – и года в нем Умм Фахр не прожила, и на тебе – все под снос…

– Ну вот, теперь ты все знаешь, сестрица, – вежливо поклонилась Мараджил.

– И впрямь знаю, сестрица, да благословит тебя Всевышний за рассказ и предостережение… – Зубейда хмурилась все сильнее и сильнее.

В комнате повисла тишина, нарушаемая лишь перезвоном браслетов и шелестом шелка.

Вдруг Ситт-Зубейда заговорила снова:

– Завтра мой сын и твой сын встретятся. Для того вас и вызвали из Хорасана с такой поспешностью.

Мараджил настороженно молчала, прищурив глазищи.

– Дело и впрямь будет иметь касательство к нерегилю.

– Что-то ты издалека начала, о сестрица, – мягко проговорила парсиянка.

Зубейда решилась:

– Мне говорят, что ты и твой сын сговариваетесь против халифа, чтобы убить его и отнять престол. Еще говорят, что Абдаллах, сын твой, желает разбудить нерегиля, чтобы расправиться с теми, кто не пожелает ему подчиниться после гибели халифа аль-Амина.

Стало слышно, как на пристанях Тиджра перекликаются лодочники.

– Так ли это? – тихо спросила Ситт-Зубейда.

Черная радужка глаз Мараджил, казалось, не отражала дневного света.

Вдруг парсиянка улыбнулась:

– Зубейда, про меня и моего сына тебе будут говорить в оба уха. Не переставая. Потому что супруга нашего, Харуна ар-Рашида – да будет доволен им Всевышний! – видать, попутал див, когда он составлял завещание. Не бывает у царства двух наследников, не бывает у царства двух правителей. Не должно быть такого, чтобы один сидел властителем здесь, в столице, а другой – во всем ему равный – полноправным владетелем в Хорасане. Нельзя делить страну между двумя братьями. Это соблазн, Зубейда, а посланник Всевышнего говорил, что верующему должно бежать соблазна.

– К чему ты клонишь, Мараджил? – прищурилась мать халифа.

– Абдаллах аль-Мамун во всем покорен брату. Но мне говорят, что ты и твой сын сговариваетесь против правителя Хорасана, чтобы отнять у того права престолонаследника и вотчину, а самого убить или заточить в темницу по ложному обвинению в измене халифу. Вот к чему я клоню, о Зубейда.

– Про меня и моего сына тебе будут говорить не переставая, о Мараджил, – усмехнулась Ситт-Зубейда. – Аль-Мамун сидит в самой богатой провинции аш-Шарийа и ничем брату не обязан, в то время как аль-Амин, не в пример ему, связан тяжелыми обязательствами. Нарушив любое из них, он теряет власть над халифатом. Такова воля Харуна, и это завещание лежит в Ятрибе у Черного камня Али.

– Ятриб сожжен, и клятвы верности сгорели вместе со святилищем Камня, – тихо отозвалась Мараджил.

Женщины помолчали.

Зубейда вздохнула и нарушила молчание первой:

– Каковы же замыслы твоего сына относительно того дела?

Парсиянка скривилась:

– А мне почем знать? Абдаллах смотрит в рот своему вазиру!

– Хм, – отозвалась Зубейда. – А моего дурачка, как телка, водит за собой его вазир…

– Если б только он… Госпожа Хайзуран, – прошипела Мараджил, – зря ополчилась против сына. Вот Иса ибн Махан, тот и впрямь сбил халифа с пути истинного…