Месть в конверте Незнанский Фридрих

Глава седьмая

– Здравствуйте, Георгий Федорович! Я очень рад, что вы нашли время встретиться со мной. Меня, кстати, зовут… э… Юрий Сергеевич.

Подобное вступление предполагало вежливую и сдержанную реакцию, умело продемонстрированную Георгием, хотя внутренне он зашелся от смеха: только самый нелюбопытный, ненаблюдательный и ничем дальше собственного носа не интересующийся студент не знал, кто такой на самом деле этот плюгавенький, с прилизанными волосиками и с навечно, казалось, приклеившейся к его левой руке здоровенной рыжей папкой человечек, практически ежедневно снующий по институтским коридорам между партбюро, приемной ректора и малоприметной дверью со скромной табличкой: «Отдел кадров». Родина должна знать своих героев, студенты должны знать своего гэбэшного куратора.

«Хотел бы я, мил-человек, – как там тебя, Юрий Сергеевич, что ли? – видеть того, кто не захотел бы с тобой встретиться!» – это «про себя», разумеется, а вслух:

– Здравствуйте, Юрий Сергеевич, я вас слушаю.

– Георгий Федорович, я, к сожалению, не смог присутствовать на вашем последнем комсомольском собрании, но с большим интересом ознакомился с протоколом, и у меня возникли определенные соображения.

«Ага. Вот теперь понятно, откуда ветер дует. Что ж, следовало ожидать».

Последнее комсомольское собрание, главной темой которого было «Осуждение антисоветской вылазки обучающихся в Волгограде иностранных студентов», действительно отличалось скандальным оттенком, и главную роль в этом сыграло сомнительное в политическом отношении выступление члена бюро ВЛКСМ института, молодого кандидата в члены партии Георгия Жаворонкова. Изначальной причиной конфликта послужила планировавшаяся к 25-летию завершения Сталинградской битвы совместная акция советских студентов и их немногочисленных в Волгограде иностранных сверстников: кубинцев, болгар, немцев из ГДР – возложение венков к могилам погибших советских воинов. Ну мнением и настроениями «своих»: нравится – не нравится, хотят – не хотят – никто, естественно, вообще не интересовался, со стороны кубинцев и болгар никаких возражений не было, их волновало лишь одно: побыстрее сбагрить с рук тяжелые и холодные венки и укрыться от жгучего февральского ветра в теплой общаге, а вот молодые немцы неожиданно проявили организованную и сплоченную строптивость, категорически отказавшись принимать участие в намеченном мероприятии. Разумеется, потребовалось решительное осуждение прогрессивным советским студенчеством «провокационной реваншистской выходки», спровоцированной «продажной буржуазной пропагандой». По вузам города чередой пошли комсомольские и партийные собрания с соответствующей тематикой. Отсидев больше часа на подобном собрании и вдоволь наслушавшись заранее заготовленных «гневных отповедей», Георгий вдруг почувствовал, что бесконечные тупые заклинания, типа: «мы – им, а они…», «пусть катятся в свою ФРГ, вот там узнают…» и тому подобные кликушества начинают его необыкновенно раздражать. Нет, по сути он, конечно, согласился с тем, что демонстрация немецких ребят была дерзкой и совершенно неприемлемой. Но нельзя же было не признать и очевидных ошибок советской стороны, понадеявшейся на привычный и, как правило, безотказный нажимно-приказной стиль руководства. Вышло грубо, примитивно, а возможно, даже цинично-издевательски. Если для кубинцев пролитая четверть века назад на этой земле кровь – хоть с той, хоть с другой стороны – ни о чем не говорила, то негативную реакцию молодых граждан «первого на немецкой земле государства рабочих и крестьян» нетрудно было и предвидеть. Ведь вполне вероятно, что у многих из них в волгоградской земле – не в достойных уважения братских могилах, а в безымянных, давно уже заваленных и срытых за ненужностью рвах и ямах – покоились какие-то близкие им люди; да, когда-то пришедшие сюда как враги, да, закономерно унавожившие собой глинистую приволжскую почву, но люди – со своими судьбами, со своими исковерканными и безвременно оборвавшимися жизнями, со своими историческими и родственными корнями. И советская пропагандистская машина, начисто не желавшая считаться с этими очевидными фактами, закономерно получила заслуженный удар по морде. С немцами, восточными немцами, – разумеется, бывшими врагами, а ныне лучшими друзьями из друзей, осыпающими Волгоград бесконечными подарками, начиная от поминавшихся уже трамваев и до замечательного волгоградского планетария, – нужно было все-таки работать по-особому, не так, как со всеми остальными. Политические декларации и правительственные подношения – одно, а люди, с их вопросами, проблемами и эмоциями, – совершенно другое.

Примерно в подобном плане и выступил Георгий на том приснопамятном собрании. И тут началось! С подачи немедленно выскочившей после него на трибуну заведующей кафедрой марксизма-ленинизма, классического институтского «синего чулка» кондово-большевистской закалки Лидии Спиридоновны Харкалиной, на Георгия обрушились все мыслимые и немыслимые обвинения: тут были и «интеллигентская мягкотелость», и «нечеткое понимание современной политической обстановки», и «хочется надеяться, что непредумышленное, но тем не менее легкомысленно-попустительское отношение к набирающим силу неофашистским тенденциям». Георгия разгромили и заклеймили. В кулуарах начали курсировать слухи о намечающемся «персональном деле». Итоги подобной «разборки» были очевидны заранее: лишение не только карточки кандидата в члены КПСС, но и самого комсомольского билета и, как следствие, невозможность «чуждому элементу» продолжать дальнейшее обучение в советском вузе. Ситуация возникла очень напряженная. Встреча – с как там его, Юрием Сергеевичем? – была ее закономерным развитием.

– Да, Георгий Федорович, я внимательно ознакомился с протоколами, и, вы знаете, мне понравилось ваше выступление.

Вот те на! Удар ниже пояса.

В активную «общественную жизнь» Георгий окунулся буквально с первых же дней пребывания в институте. Проще всего было оценить это как какой-то дальний карьеристский прицел, но это было не совсем так. Георгий искренне уверовал в «возрождающиеся ленинские принципы», в безграничную заботу партии и правительства о нуждах простых советских трудящихся; импозантность и величавость нового генсека, не впавшего еще в «побрякушечный» маразм, производили впечатление внушительной и значительной степенности, соответствующей высокому посту руководителя могущественного государства. Лояльность и деятельная позиция первокурсника-филфаковца была не только замечена, но и по достоинству оценена. Через два-три месяца Георгий уже являлся членом бюро ВЛКСМ всего института, через год с небольшим сам завкафедрой счел возможным рекомендовать молодого коллегу в ряды КПСС. Грядущее восхождение по комсомольско-партийной линии начало вырисовываться реально и осязаемо. И вдруг такой неожиданный срыв!

– Мне и моим товарищам импонирует ваше неравнодушие, ваша откровенность, ваше искреннее – а лично я убежден в вашей искренности и порядочности – желание улучшить и усовершенствовать нашу работу. Но, как человек со значительно большим жизненным опытом, должен заметить: место и время для своих критических замечаний вы выбрали, уж извините, крайне неудачно. Вот посмотрите, в протоколе зафиксировано: «…выступление товарища Жаворонкова сопровождалось смешками и язвительными репликами некоторых студентов». Да нет, не думайте, ради бога, что мы всерьез относимся к этим детским хихонькам-хахонькам! Молодежь у нас замечательная! Ну а если кто-то где-то и ухмыльнулся, так сказать, «не в струю» – что из того? Юношество склонно к фрондированию, так всегда было и, вероятно, всегда будет. Мы на подобные вещи реагируем совершенно спокойно: пройдет время – все уляжется, перемелется. Но и провоцировать людей на какие-то несознательные выпады мы – коммунисты – не имеем никакого права. Вам, прежде чем подниматься на трибуну, надо было посоветоваться с товарищами, в комитете комсомола, в партбюро, прийти к нам, в конце концов. Необходимо было выработать какую-то совместную позицию, и тогда ваше выступление могло бы прозвучать значительно сильнее и убедительнее.

Давно отключившись от внимательного вслушивания в казуистическое словоблудие «Юрия Сергеевича», Георгий с каждой минутой все более и более утверждался в главном выводе: пронесло! Репрессивных акций не будет, все ограничится абстрактными нравоучениями и «товарищеским» порицанием. Что называется, отлегло!

Да и сам «Юрий Сергеевич», завершив лекционно-наставительную часть своей беседы, казалось, перевел дух со значительным облегчением.

А дальше пошел разговор, что называется, «за жизнь». Как Георгий представляет себе свое будущее, действительно ли он имеет склонность к педагогической деятельности или это просто случайный и не очень обдуманный выбор будущей профессии, не заинтересован ли он попробовать себя на каком-то другом, возможно, и не очень близком к педагогике поприще…

«Господи, да уж не вербует ли он меня?»

Нет, майор КГБ Андрей Васильевич Завалишин не стремился пополнить Георгием Жаворонковым легион своих стукачей и осведомителей. Их было столько, что «Юрий Сергеевич» протер не одну пару казенных и штатских штанов, изучая и анализируя бесконечное литературное творчество своих «авторов». В студенте Жаворонкове он увидел родственную душу, своего потенциального коллегу, добросовестного и исполнительного кабинетного работника всесильного Комитета. А в том, что именно в них, малоприметных рядовых сотрудниках, а вовсе не в таинственных нелегалах, блистательных супершпионах, хладнокровных и бесчувственных убийцах-ликвидаторах сосредоточено все истинное могущество и всевластность советской опричнины, «Юрий Сергеевич» был убежден свято и непоколебимо.

– Жора, наша встреча была вызвана обстоятельствами чрезвычайными. Но я рад, что она состоялась, я считаю, что наша беседа была и интересной и содержательной. Надеюсь, что и дальнейшее наше общение будет не менее продуктивным. Скажу тебе честно: мы заинтересованы в твоей судьбе, мы считаем, что у тебя есть все необходимые данные, чтобы стать настоящей полноценной личностью будущего коммунистического общества. Но уж и ты нас, пожалуйста, не разочаровывай. Чтобы больше не приходилось расследовать какие-то твои необдуманные высказывания, демонстративные выступления… Это, знаешь ли, один раз может сойти с рук, ну другой… Но в будущем весьма и весьма чревато… И, разумеется, без всяких там детских глупостей, типа цветочка в лоб генсеку и распития спиртных напитков по крышам!

А вот это уже был удар не только ниже пояса, но нечто весьма похожее на хороший нокаут! Да что же это такое? Да неужели же они действительно в своем Комитете все про всех знают?! Как? Что? Откуда?! Из воздуха, что ли?

История с цветочком Генеральному секретарю произошла где-то в сентябре – октябре восьмого класса. Любимый Никита Сергеевич внимательно и мудро взирал на подрастающее поколение с официозного портрета, укоренившегося под самым потолком над классной доской. Когда и как произошло, что во лбу Генерального появилась аккуратненькая маленькая дырочка, одному Богу известно. То ли случайная «травма» во время летнего ремонта, а может, и специально кто из работяг ткнул «верного ленинца» в лоб шилом или еще чем-то остреньким, чтобы, так сказать, излишне не зарывался… Тайна, покрытая мраком. Во всяком случае, о том, чтобы «залечить» незначительное увечье «главного коммуниста планеты», никто не позаботился. Так бы и висел себе «продырявленный» Никита Сергеевич, если бы не замечательная погода в то теплое и солнечное осеннее утро. В это утро Георгий явился в класс одним из первых. Черт его знает, какая такая шлея под хвост неудержимо подстегнула его. Вообще-то хулиганистые эскапады были ему совсем не свойственны. Возможно, как-то по-особому завораживающе подействовало на него обаяние последних деньков уходящего «бабьего лета», возможно, сработали еще какие-то подсознательные мотивы, но только он, неожиданно даже для самого себя, почему-то подтащил к доске учительский стол, выхватил из вазочки гвоздику и, вытянувшись во весь рост, воткнул ее в художественное изображение руководящего лучшей половиной человечества лба. Парни – их было в тот момент в классе всего лишь двое-трое – заржали. Ржачкой встречал новую «звезду героя» Генерального и каждый из одноклассников. Учителя на протяжении первых уроков недоумевали: с классом – вполне вроде бы благополучным – что-то сегодня произошло, но что? Наконец кто-то из них ухватил боковым зрением «алую гвоздику». И началось!..

Следствие велось по всем правилам жанра: с очными ставками, перекрестными допросами, с размахиванием «кнутом» и с приторным подслащением «пряника». Класс держался, как единый партизанский организм на пытке. Но вне зависимости от результатов «допросов» «наверху» – а самым верхним верхом в этом деле были дирекция и парторганизация школы, которые пуще смерти боялись, что происшествие получит широкую огласку и тогда уже им придется отчитываться на таком «верху», что собственных голов не сносить, – хоть и бездоказательно, но начали делать определенные выводы. Всегда и во все времена в любом школьном коллективе существовал свой шут, паяц, клоун, тот, кто своими язвительными или дурацкими репликами вызывал взрывы смеха в классе, нарушал «нормальное течение учебного процесса», раздражал всех учителей – особенно самых скучных, занудных и ненаходчивых – как самим своим присутствием, так и непредсказуемостью неожиданных выходок и выкрутасов. В классе Георгия таким вечным нарушителем спокойствия был Костик Шлыков. И если старые педагогические «зубры» еще осмеливались вступать с Костиком в острые перепалки – ну в крайнем случае «доведет до ручки» – всегда можно выгнать с урока, – то молодые учителки просто-таки уливались от Котика слезами. Именно Котяра и был избран доморощенными следователями на роль «козла отпущения», тем более что выходка с цветочком была вполне даже в его духе. Георгий мучительно переживал создавшуюся ситуацию. Котик – а он был среди тех двух-трех одноклассников, которые присутствовали при процедуре посвящения Никиты Сергеевича в ранг «рыцаря гвоздики», – его не выдает, сознательно обрекая себя на все мыслимые и немыслимые кары, вплоть до пожизненного «волчьего» билета, а он, Георгий… Выходит, что он своим молчанием вроде как бы «закладывает» товарища? Нарастающее напряжение, моральные терзания разрешились очень просто: пленум ЦК КПСС, «волюнтаристская политика», «тенденции к установлению собственного культа личности»… Пора на пенсию, бывший дорогой Никита Сергеевич! «Цветочное дело», естественно, закрылось. Дырявый портрет отправился на склад – а скорее всего, и вообще на помойку, – а на освободившемся ржавом штырьке уютно обустроился будущий главный полководец Великой Отечественной войны полковник Брежнев.

Так, с «цветочком» более-менее что-то понятно. Об источнике «утечки информации» ничего не известно, но сама по себе утечка вполне возможна, учитывая, сколь много людей было в курсе инцидента. А вот «крыша»… Она с цветочной эпопеей никак не состыковывалась.

Устройство «летнего бара» на крышах было изобретением друзей-музыкантов; определенно общение с этими остроумными, раскованными и безусловно незаурядными парнями было одним из лучших периодов в жизни.

В весенне-летние месяцы вся волгоградская молодежь «ходила» по местному бродвею, короткому отрезку Аллеи Героев от проспекта Ленина до тех самых интернациональных селянок, возле которых Георгий когда-то получил солнечный удар. Ну, разумеется, прежде чем достойно и с настроением «ходить», надо было несколько «подзаправиться», а иначе было скучно и неинтересно. В Центральном гастрономе закупалось определенное количество спиртного, весьма умеренное, впрочем; если позволяли финансы – устраивался роскошный пир с портвейном «Агдам», нет – так любое пойло подешевле сходило, там же закупались бутерброды, да не какие-нибудь старые и лежалые, а нарезанный заботливой тетенькой тут же, при тебе, свежачок.

Дальше – проще простого. В каких именно подъездах в дверях на крышу были выломаны замки – знали наизусть. Прихватив в ближайшем автомате пару стаканов – Георгий считался педантом и аккуратистом, он всегда настаивал на неукоснительном возврате после пиршества использованного имущества на место: «Мужики, нехорошо, ведь и еще кому-нибудь может понадобиться, а их уже и в помине нет!» – на лифте возносились на последний этаж, пробирались на крышу, раскладывали на плоском парапете вожделенную выпивку и закуску – и вот уже можно было если и не с уровня птичьего полета, то хотя бы с высоты неонового призыва «Летайте самолетами Аэрофлота» любоваться великолепной, сияющей огнями панорамой города. Чем тебе не вид на Босфор? Но кто же мог… Стоп! А вот Котик-то и мог! Он – единственный из всех одноклассников, кого как-то случайно – так получилось – прихватил с собой Георгий на одну из крышных пирушек. Выходит, что Котик, именно Котик, разыгрывая из себя несчастного, обиженного, терроризируемого, почти уничтоженного, в то же самое время просто-напросто «стучал».

Так Георгий Жаворонков провел свое первое профессиональное аналитическое расследование. Сколько их было в дальнейшем – никакому учету не подлежит. Выводы? А какие выводы? Кому это интересно через столько-то лет? Одноклассники разбрелись кто куда, друзья-музыканты совершенствуют свое мастерство в ближних и дальних консерваториях, Котик, насколько известно, тянет армейскую лямку где-то на Дальнем Востоке, а Георгий… А Георгию все чаще и чаще случалось общаться со своим «духовным наставником», с «Юрием Сергеевичем», неизменно вежливым, внимательным и вроде как не очень навязчивым.

На второй-третьей встрече Георгий был удостоен «высокой» чести – вероятно, это являлось одним из этапов постепенного окончательного приобщения к «своим» – «Юрий Сергеевич» счел возможным раскрыть Георгию свой «псевдоним» (впрочем, учитывая специфику его деятельности, интеллигентский литературно-театральный эвфемизм «псевдоним» вряд ли был уместен; правильнее было бы использовать определение «конспиративная кличка», а то и того проще – «кликуха»). Но как бы там ни было, теперь Георгий знал, что его идейного наставника по-настоящему (если, конечно, это действительно было «по-настоящему») зовут товарищ майор Андрей Васильевич Завалишин.

Вспоминая задним числом и с высоты уже своего собственного огромного опыта службы в рядах ордена коммунистических «рыцарей без страха и упрека» ту кропотливую и дотошную работу, которую проводил с ним майор Завалишин, генерал Жаворонков не мог не отдать должного специфическому, можно сказать, интеллигентному вербовочному мастерству майора. Традиционные приемы предполагали «захват» на чем-то «жареном», скручивание по рукам и ногам с перспективой «отключения кислорода» на всю оставшуюся жизнь. Кое-какие «жареные» или хотя бы «полужареные» факты Георгий своему майору конечно же подкидывал. И все-таки встречи с Завалишиным – не слишком частые, раз в месяц-полтора – скорее напоминали дружеские посиделки. Кстати, в «святая святых» – местную «Лубянку» – майор Георгия никогда не вызывал. Их встречи происходили либо в институтском комитете комсомола, либо в 417-м номере гостиницы «Интурист», своеобразном для гостиницы номере, в котором отсутствовал главный атрибут гостиничной меблировки – кровать. (Первый визит в гостиницу ознаменовался столкновением с величественным, просто-таки маршальского вида швейцаром: «Куд-да?! У нас только для иностранцев!» Но, услышав цифру 417, блистательный страж высоченных, добротного дерева дверей «сугубо для иностранцев» только что не собственным языком вылизал Георгию дорогу к лифту.) Неоднократно Георгий заполнял какие-то анкеты, уточнял и переписывал собственную биографию, давал какие-то не совсем понятного содержания подписки… Но большая часть времени уходила просто на разговоры: о том о сем, вроде бы ни о чем конкретном, более всего – о самом Георгии, о его семье, вскользь – о настроениях в студенческой среде, но без малейшего намека на то, что о каких-то услышанных «сомнительных» высказываниях и репликах необходимо докладывать товарищу майору. И вдруг в один прекрасный день вместо доброжелательной и всепонимающей улыбки старшего товарища Георгия встретил холодный колючий взгляд немигающих глаз.

– Проходите, Георгий Федорович, садитесь. – Георгий Федорович? После стольких месяцев Жоры и Жорочки? – Садитесь и рассказывайте.

– О чем рассказывать, Андрей Васильевич?

– Георгий Федорович, мы ведь тут не в игрушки играем. А если вы вдруг что-то недопонимаете, позволю себе напомнить: вы беседуете с сотрудником Комитета государственной безопасности СССР, кстати, вам прекрасно известно мое воинское звание.

– Извините, товарищ майор. – Немигающий взгляд и твердая жесткая настойчивость Завалишина давили, гипнотизировали; вероятно, именно так человек чувствует себя в упругих, пружинистых и безжалостных объятиях какой-нибудь анаконды. – Но я, честное слово…

– Это ваша анкета, товарищ Жаворонков? Заполнена вашей рукой и заверена вашей подписью?

Завалишин ловко, с полупереворотом метнул по полированной поверхности стола несколько скрепленных листков. Красной «птичкой» был помечен пункт: «Были ли ваши родственники в плену, на временно оккупированных территориях, на принудительных работах в Германии?» Решительное георгиевское «нет» было обведено тем же красным карандашом.

– Андр… Товарищ майор, но мои родители…

– Биографии ваших родителей, Георгий Федорович, достойны восхищения. Это биографии настоящих советских патриотов. Нас радует и то, что ваш младший брат, достаточно уже покуролесивший, несмотря на свой юный возраст, наконец-то, кажется, взялся за ум. – Лешка за последний год действительно как-то очень посерьезнел, повзрослел и настойчиво обивал пороги военкомата, добиваясь направления в одно из училищ бронетанковых войск. – Но почему же в этом очень важном пункте вы не сочли необходимым сообщить правду, а именно что ваш родной дядя, Семен Александрович Жаворонков, был взят в плен под Харьковом, более двух лет провел в различных лагерях военнопленных, бежал, участвовал в итальянском сопротивлении, а после войны категорически отказался вернуться на родину?

Заранее продуманная и выверенная тирада «товарища майора», произнесенная сдержанным, внушительным, «государственным» тоном, произвела тот самый эффект, на который она и была рассчитана: испуг, растерянность, смятение собеседника. Как хладнокровный и бесчувственный энтомолог, наблюдающий за последними трепыханиями крылышек насаженной на булавку бабочки, майор Завалишин с удовольствием вглядывался в пошедшее красными пятнами лицо Жаворонкова. Пусть эта победа была слишком мизерной – подумаешь, сопляк-студент! – но это была победа, это было ощущение схваченной «за живое» человеческой судьбы, властное и безграничное распоряжение чужой жизнью; это грело, радовало, будоражило кровь.