Герой не нашего времени. Эпизод II Полковников Дмитрий
— Не парься, сам спроси.
Запуская еще один процесс, Ненашев сунул Алексею несколько отпечатанных листков. Особо не вылезая из текущего официального курса, он кратко набросал план занятий для «промывки мозгов» личного состава.
Политрук, широко открыв глаза, читал предложения комбата. Названия тем Максим умело взял из передовиц «Правды» и «Красной звезды»[113], а вот содержание… Иволгин чуть не схватился за голову – где он найдет материалы? Его батальонному аппарату предстояло проводить занятия, с особым упором на русскую военную историю.
— Не волнуйся ты так. Вспомни краткий курс, — похлопал его по спине комбат. — Да, и я помогу.
Алексей выдохнул, наконец, понимая, о чем речь. «Краткий курс истории ВКП (б)» по популярности уступал «Краткому курсу истории СССР». По нему учили историю в начальной и средней школе, а красноармейцам его главы часто читали на политзанятиях.
Когда в СССР решили вновь серьезно преподавать историю, оказалось, что в стране нет подходящей книги.
«Ерунда какая-то! Сын просил объяснить, что здесь написано. Я посмотрел и ничего не понял, — это товарищ Сталин держал в руках старый учебник истории. — Нет фактов, нет событий, нет людей, нет конкретных сведений, нет имен, нет названий, пустота. История должна быть историей. Нужны учебники древнего мира, средних веков, нового времени и история СССР.
— Может история народов России, — решил уточнить нарком просвещения.
— Нет, история СССР, — вождь походил по кабинету, подумал и добавил. — Русский народ в прошлом собирал другие народы, к такому же собирательству приступил и сейчас».
Это было в тридцать четвертом году, а еще раньше приструнили ряд советских писателей. Тех, кто представлял прошлую Россию сосудом мерзости и запустения[114].
А в тридцать седьмом в страну вернулся Иван Грозный, Петр Первый, Екатерина Вторая, Александр Невский, дуэт Минина и Пожарского. Невозможно дальше строить страну, опираясь на одних героев гражданской войны или знаменитых бунтовщиков, когда правильные русские убивали неправильных русских.
И все бы хорошо, если бы не уперлись финны в зимней войне, заставляя потихоньку начать думать по-новому. Финляндию пощадили и после Победы. Воссоздали и Польшу. Штыки могут сотворить любое чудо, но на них нельзя сидеть, имея враждебное население.
Ирак, Афганистан, Ливия, отдельно стоящее с геноцидом Косово. Все же есть какое-то злое удовлетворение, при виде наступлений «демократии» на старые грабли. Армия не годна против партизанской войны, или «точечными ударами» следует сменить не правительство, а все население страны, не осознающее нового счастья.
Формы проведения мероприятий привели Алексея в недоумение.
Комбат требовал проводить негласную политработу постоянно, даже во время занятий боевой подготовкой.
Найти для каждого красноармейца знаменитого земляка, с оружием в руках бивших врагов государства, и обязательно рассказать о нем, а при случае и пристыдить примером. Час политзанятий превратился вообще в какой-то пионерский костер. Вечером, у горящего огня, с рассказами, непременно с чаем и хоровым пением под баян.
— Ничего, ничего. Сам приду, и первый костер запалю, — усмехнулся Максим, — но ты книжки не забудь.
Надо самому освежить память. Забыли дать ему с собой ноутбук и ту штучку, для зарядки батарей от солнца.
Насчет партийных и комсомольских собраний Максим не возражал, пусть хоть каждый день собираются, но не в ущерб боевой учебе, а лишь в свободное время. Иначе, он это гарантирует, мероприятие никогда не соберет кворума, а на их участке еще копать – не перекопать. Пусть решают все что хотят, копая землю, неся кирпичи или меся раствор.
Однако на боевой листок и стенгазеты Ненашев время выделил, зная об их эффекте среди бойцов. На стене «в контакте» писать еще будут не скоро. А бумажка, со страшной тайной оформления наглядной агитации, выкраденной комбатом у будущей Советской Армии, привела Иволгина в восхищение.
Алексей задумался. Под всякие дела ему расписано чуть ли не двадцать часов в сутки, оставляя четыре на сон.
Ненашев, порешав текущие дела на зависть трудящимся, выцепил в хозвзводе водителя и, сидя барином, в коляске укатил в Брест. Комбат решительно пользоваться местными привилегиями. Он даже надул щеки, и под шум мотора, что-то прокрякал, на манер спецсигнала.
Увы, изображать местного олигарха и попутно подремать не удалось. Вчера, на небольшой скорости, знатно нагруженный «пепелац» успешно добрался до лагеря. А сегодня, после километра быстрой езды, захандрил и пришлось чередоваться с водителем, познавая лицензионное исполнение двигателя у «М-72», в девичестве бывшим «BMW». Аппарат новый, 41-го года выпуска и его обязательно надо было еще немножко «доработать напильником».
В итоге в знакомый дом пришлось стучать уже не «шахтерам», а «красноармейцем» и отмываться двоим. Максим сразу прикинул, а не снять ли ему комнату или угол в городе.
Общаться придется с многими и «конспиративная» квартира, попутно гарантирующая приличный внешний вид, придется весьма кстати. Как говорится, встречают по одежке, и проводить могут тоже плохо. Ненашев, оттирая руки бензином, саркастически хмыкнул.
О противнике, на западном берегу, в штабе укрепрайона никто, понятное дело, в деталях ничего не знал. Даже визуальную разведку батальоны не вели, и капитан поперся в секретную часть, желая найти в библиотеке что-то путное про немцев.
Жаль не выдали ему с собой копию одного немецкого сайта, так что сведения о вермахте надо было отыскать и в памяти освежить. А еще легализовать мысли, очень странные для окружающих.
«Неплохо усвоены уроки финской войны», — так оценил Ненашев результат раскопок в недрах служебной библиотеки.
Семь лет лежало пособие про финскую армию в Наркомате обороны, но издали его только через две недели после начала войны[115]. Ну а мудрую рекомендацию «прорыв укрепленного района организовать по методу, рекомендованному „Наставлением по прорыву укрепленных районов“», полученную войсками после первого неудачного штурма линии Маннергейма, лучше не вспоминать[116].
Тактический справочник Токарева по рейхсверу 40-го года Панову нашли. Автор, несомненно, молодец, но творил он по материалам немецкой военной прессы, еще времен Веймарской республики, когда внутри фанерного танка крутил педали велосипедист, а солдаты вовсю забавлялись с деревянными пушками и пулеметами.
— Есть еще что-то? — с надеждой спросил Максим. Черт с ним, с организацией и тактикой. Может хоть справочники с ТТХ найдутся.
— Ничего.
— Но, ведь, было?
«Должно быть», — думал капитан. Ведь столько людей ездило в Германию, наблюдало за учениями, посещало военные городки, щупало руками технику, купленную и привезенную в СССР…
— Может, и было где, — потупив глаза, согласился секретчик. — Вы, вообще, второй, кто этот справочник в руки взял! Лучше газеты читайте.
— Ну, спасибо, что послал, — Панову от полученных знаний захотелось сдохнуть на месте. Как огромная черная дыра на Россию надвигается беда. Никто в дивизиях, полках и батальонах не ведал, как будет наступать или оборонятся враг. Лишь в конце августа, через два месяца после начала войны, пойдет в тираж краткий справочник по вооруженным силам Германской империи.
А на предмет «изучение иностранных армий» забили еще в апреле, так и не проведя всех запланированных занятий[117].
Еще в первый день, оказавшись в штабе и пролистав подшивки центральных и местных газет, Ненашев сделал определенные выводы. Английский троцкист Оруэлл, накропавший утопию «1984», использовал газету «Правда» и «Известия».
Великая дружба с гросскамрадом Адольфом жила и развивалась. Чем-то ситуация напомнила байки «отцов перестройки» и «гениев приватизации». Казалось, еще немного, и мы увидим двух дирижеров симфонических оркестров в Москве или где-то в предместье Берлина. Чарующая музыка несет вечный мир и процветание двум дружественным народам.
И что, не так? Если сомневаетесь, то самостоятельно поднимите читайте слова.
Как-то забыл Советской Союз про независимость Бельгии и Норвегии. Туда же сгинула суверенная Югославия, с которой в апреле решили дружить пять лет. Жалкие несостоявшиеся государственные образования сгинули в кутерьме мировой истории, но признано прогерманское правительство Ирака, пришедшее к власти в результате переворота первого апреля.
Англичане, как раз, пару недель назад закончили свою «Бурю в пустыне», заняв Багдад и постепенно выловив в пустыне остатки, атаковавших их нефтепромыслы, иракских войск.
Саша, аккуратно разбираясь с ситуацией, нашел накануне войны множество деталей. Жаль, постоянно ускользают они от внимания. Но ничего, когда-нибудь запестрят в блогах сообщения типа: «История нефтяного путча в День Дурака» или «Кровавая Первомайская бойня в Ираке».
Интересно, а была ли альтернатива пакту?
Итак, в Мюнхен советскую делегацию не приглашали. Так, щуря глаза, прикидывал, чем закончатся у большевиков дела с японцами. Парады и маневры это одно, но хотелось знать, как воюет Красная Армия. После изучения ряда боевых донесений Панов покачал головой. «Отдельные недостатки» тянули на уголовную статью из раздела «воинские преступления» — батареи шли на фронт без снарядов, бойцы голодными и босыми, без винтовок, и с учебными гранатами в руках[118].
Шестого декабря тридцать восьмого года Договор о ненападении с Германией подписала Франция, как-то подзабывшая о договоре с Москвой о взаимопомощи. Ударяя ладонями рук друг друга в знак полной договоренности с Риббентропом, французский министр иностранных дел бодренько доложил в Париж: «Гитлер пойдет восток»[119]...
Растерзанная первой Польша, вертела рыжим хвостом.
Господин Гитлер и пан Бек достигли консенсуса одновременно: не так уж и страшен большевизм, как целая Россия[120]. Далее, в январе 39-го иностранный министр Второй Речи Посполитой лишь кивал, внимая словам Алоизыча: «каждая использованная против СССР польская дивизия экономит одну нашу, немецкую»[121].
Одновременно, у командиров жолнежей, вступивших победным маршем в Тешинскую область, ранее принадлежавшую Чехословакии, переклинило мозг. Теперь грезились, когда-то бывшие польскими, земли на Эльбе и Одере. Данциг должен стать Гданьском, а бюргеры из Восточной Пруссии убраться в места, откуда германские племена понаехали в цивилизованную Европу на собаках[122]. По хорошо рассчитанным польским военным планам, при поддержке Англии и Франции они входили в Берлин парадным маршем на третий месяц войны.
Там не знали, что Польшу, «союзники» предали уже до войны[123].
После 23 августа 1939 года широкая международная общественность, мнение которого, тогда традиционно озвучивалось из Лондона, искренне возмутилась Гитлером, внезапно поправшим общеевропейские ценности. Британия сразу назначила Германию фальшивым членом антикоминтерновского фронта[124], и пригласила других, настоящих членов в свои объятья. Традиция проводить в столицах нетрадиционные мероприятия потихоньку входила в Европу, а сэр Чемберлен недоуменно смотрел на пароход, откуда махала ему ручкой секретная германская делегация, отбывающая с тайных переговоров о мировом разделе сфер влияния[125].
Германия думала скушать Польшу в надежде на следующий великолепный аншлюс[126]. В том была логика – последний шаг к былой единой Германии. Вторая Речь Посполитая, отхватила не только «крессы» с белорусами и украинцами, но и две трети от площади территорий, отторгнутых союзниками у империи кайзера. Три миллиона немцев проснулись в чужой стране, и их аккуратно принялись выпирать на огрызок исторической родины. Политкорректно, таможню репатрианты проходили без проблем, неся, нажитое за сотни лет, имущество в паре чемоданов.
Соединенные Штаты Америки хотели привычной роли. Хорошие парни обязательно появятся в последний момент, а Трумен – просто плагиатор, нагло укравший мысль главного партийного докладчика. Товарищ Сталин еще в 39-м году сказал съезду, что главный принцип сенатора: пусть каждая страна защищается от агрессора как хочет, а они начнут торговать и с теми и другими[127]. Ничего личного, ребятки, чистый бизнес!
А что СССР? Книжку Гитлера Сталин внимательно прочел не один раз (вроде как, сохранился экземпляр с пометками). сделал правильные выводы и предложил Англии и Франции чуть ли не вновь воскресить Антанту. В ответ те предложили подставить лбы красноармейцев под немецкие пули, предлагая «ленд-лиз».
Так мы взяли и не отказались от предложения. И тут два государства, сообща мечтавшие видеть Россию разделенной сошлись в смертельном поединке. Так и не стал «белый орел» гадить России с германского насеста[128].
Подписывая пакт, Молотов откровенно сказал Риббентропу: «Давайте говорить о деле», а Сталин, еще и подмигнул предлагая выпить за себя, как за нового антикоминтерновца. Германский дипломат, ошалев от счастья, немедленно бросился звонить фюреру[129]...
Дипломатический цинизм. Тот же Александр Третий, желая заключить союз с республиканской Францией, уважительно и благостно слушал на рейде Кронштадта запрещенную в Империи «Марсельезу» и стоя с обнаженной головой. Да и здесь, когда граница СССР прошла по линии Керзона, господа из бывшей Антанты заткнули полякам рот и заговорили о мудрости маневра.
Теперь в СССР пошли станки, образцы вооружения и технологии, а в Германию – нефть, пшеница, редкие металлы и прочее, необходимое национал-социалистической стране, для обязательного сокрушения мировой плутократии. Советский Союз стал самым привилегированным торговым партнёром Германии.
А еще мы неплохо имели с транзита грузов. Держали треть немецкого рынка ресурсов и не стеснялись, если что, грохнуть по столу кулаком. Уже видно, дело рейха – швах.
Преждевременно опасаясь разозлить большевиков, фюрер в феврале сорок первого обязался полностью выполнить обязательства перед Советами… но до апреля сорок первого, зная, что должно произойти со строптивым «союзником».
Рядом со светлой полосой обязательно лежит и темная.
С середины двадцатых годов нет более страшного и коварного врага для СССР, чем фашизм. Еще более кровавым представлялся режим в Германии. Об этом писалось в газетах и книгах, снимали фильмы и передавали по радио. Почти пятнадцать лет государство учило граждан ненавидеть фашизм, распознавая его во всех формах лживых идеологий.
Фашистские шпионы вредили внутри страны, социал-фашисты сбивали с толку международный рабочий класс, пробираясь в парламенты западных стран. Лицемеры категорически отрицали неизбежность гражданской войны, разоружая пролетариат и продлевая жизнь капитализму.
«Если Германия будет воевать с нами, то мы покажем фашистам, как рабочий класс умеет защищать свою Родину», «Если немецкие фашисты нападут на нас, то мы вместе с мужчинами будем защищать нашу Родину» — так говорили люди в Ленинграде в тридцать шестом году.
Звучал не только пафос. Еще и думали.
Одни не сомневались, что Гитлер обязательно втянет в войну западные государства и тогда дойдет дело до нас. Другие воевать не хотели, но ежели случится дело, то оденут шинели и пойдут на фронт, преждевременно.
Август – давно опасный месяц. В 39-м люди проснулись, и узнали, что Карл Маркс и Фридрих Энгельс совсем не братья, а четыре разных человека. Однако, шутки в сторону – настал шок и кризис в головах.
Кто постарше, тот уже привык при Советской власти ничему не удивляться. А молодежь возмутилась, видя почти измену со стороны партии. Почему товарищ Сталин встал рядом с погромщиками и поджигателями?[130]
Показное дружелюбие постепенно превращалось в кошмар политкорректности. Разъясняя новый курс, почти полтора года с каким-то иезуитским фанатизмом в стране искореняли любую мысль о возможной войне с Германией. На секретных картах, в штабах генералы стрелочки, конечно, рисовали. Но на то они и секретные, чтобы показывать лишь избранным.
Между тем, в ротах, батальонах и полках людей с подобными взглядами, заставляли осознавать ошибку и каяться. Кто-то страдал душой, кто-то телом, но зато очень упрочилась дружба, скрепленная кровью.
Казалось, страна навсегда победила фашизм: официально слово употреблять запрещено. Комбат фыркнул, вспоминая школьный учебник, где над черными «вычерками» детской рукой подписано: «империалист».
Да, именно так. Книги по истории, где «русские войска прусских наемников всегда бивали», убрали в спецхран. Картины «Александр Невский» и другие фильмы, где обижали немцев, сняли с проката[131]. В то же время немцы с удовольствием снимали фильмы о победах великого Фридриха.
Зато громадная карта Европы, вся утыканная фашистскими флажками висит рядом с местным отделением ТАСС. А в самой Германии, будто издеваясь, недавно издали томик советской сатиры под названием «Засыпай быстрее, камрад».
Тем Максима пакт и бесил.
Скоро шок повторится. Когда узнают, что сознательный рабочий класс Германии, даже и не подумает восставать и петь «Интернационал» под советскими бомбами, как в книжке Шпанова. Переодетый в фельдграу, он до последнего примется воевать в рядах настоящих «фашистов».
А могло бы быть иначе?
Во время службы в Советской Армии, готовиться к войне против НАТО, Панову никто не мешал, наоборот, всячески помогали. Ох, как он любил те справочники по иностранным армиям, журнал «Зарубежное военное обозрение» и всяко-разные секретные книжки.
В это время где-то митинговали и несли по городам и весям кумачовые лозунги за мир во всем мире, дружбу между народами. Кто-то вместе с американцами летал в космос, разоружался, желал свободы Анджеле Дэвис и удивлялся, зачем доктор Хайдер снова начал есть.
Жаль, Саша не знал слов одного мужичка по кличке «московский калач» — «Мы должны все время помнить, что окружены лишь врагами и завистниками, что друзей у нас нет. Да нам их и не надо при условии – стоять друг за друга. Не надо и союзников: лучшие из них нас предадут»[132].
Может поэтому, когда злейший заокеанский враг неожиданно стал другом, Саша тоже растерялся. Как же так? А супостат потихоньку, деликатно и по-свойски, вползал в страну, прячась за «Макдональдсами» и «Кока-колой». Ох, какими вдумчивыми и дружелюбными казались советники, обещавшие «обустроить Россию» по американскому образцу.
И каким наивным он был сам! Тьфу! До сих пор стыдно.
Ищущий обязан везде найти жемчужное зерно.
Секретчик «про прессу» намекнул правильно. Помимо победных сводок с фронтов и заметок про культурную жизнь рейха, Ненашев с удивлением обнаружил в «Правде» серию военных статей популярного стиля[133], и даже воспоминания некого полковника-финна о зимней войне[134]. В подшивке «Красной звезды» нашел фотографии немецкой техники, снаряжение солдат и их улыбчивые морды.
Итак, нашелся напарник замполиту, торчать ночами в «ленинской» палатке. Пусть притащит газетные подшивки. Максим хотя бы силуэты танков и самолетов срисует из газет, а дальше должна включиться логика и зрительная память.
Ненашев зло улыбнулся. Он представил, вот придет он к юным пионерам, уверенно оставляя за собой дорожку мелко просеянного песка и расскажет, что готовился к первому бою, вслух читая красноармейцам «Правду» и «Красную Звезду». И пусть хоть одна сволочь не поверит дедушке-ветерану!
— Товарищ капитан, вас просят зайти в отделе кадров! — обрадовал, смотрящего в газеты комбата, дежурный по штабу.
Ага, значит пришли документы его лейтенантов и сами, наверно, пожаловали[135].
Хозяин кабинет, морща нос от запаха бензина, тут же, выдал Ненашеву пачку личных дел и похвастался странно знакомым по виду клинком.
«Вот и стал ты, Панов, экспертом по холодному оружию. Просто, матерый человечище», — думал комбат, рассматривая общевойсковой польский офицерский кортик.
Правда в том есть. Различные металлические изделия, по доброте душевной втыкаемые собутыльниками друг в друга, как-то прошли мимо него. Все больше ножевые ранения, когда убивают или хотят убить по-настоящему. Ну, есть еще немного практики. Максим улыбнулся и подробно объяснил, как и куда колоть такой штукой. Не прогадал, к тому же человек хотел поговорить.
Кадровику он нравился не дорогим подарком, а отношением к делу. Бывший майор как-то профессионально листал дела, быстро находил документы и дурных вопросов не задавал. А еще, готов был пойти на все, ради поставленной цели, вернуть обратно майорское звание. Иначе все действия капитана он и не трактовал.
Да, не случись промашки, наверняка, был бы полковником.
Капитан Брунов вздохнул. К лестнице, ведущей его к заветному званию, зачем-то добавили еще одну ступеньку, введя в сентябре 39-го звание «подполковник».
А страсть к собиранию холодного оружия появилась здесь. В коллекции еще лежали три польские сабли, которыми дурные паны пытались рубить советские танки, думая, что те сделаны из фанеры. Впрочем, отсутствие зазубрин не смущало ни его, ни приходящих в гости дам[136].
Комбат листал дела, и молодежь его радовала.
Ликвидация безграмотности на деле означала, что человек мог читать, писать и складывать вместе простые числа. Тот же Суворов, поступая в военную школу, сдавал экзамены по русскому языку и арифметике.
Но по последнему предмету для артиллерийских училищ существовали особые требования, будущему командиру требовалось дополнительно знать таблицу умножения и десятичные дроби.
Панов не ерничал, все по факту. Не каждый курсант мог программу освоить[137]. Изучали они, кроме военных предметов, русский язык, основы геометрии и алгебры, географию, обществоведение и физику.
К тридцать девятому году, военные училища постепенно перестали доучивать курсантов по общеобразовательной программе.
В 37-м для этого создали спецшколы, где учили после семилетки. Восьмой, девятый и десятый класс. Поступить туда можно было лишь пройдя строгую медкомиссию и предъявив аттестат с не более, чем тремя-четырьмя оценками «хорошо» (остальные – «отлично»).
Ходили ученики спецшкол в военной форме, а кроме учителей в штате числился и старшина, и политрук, и военный руководитель школы. Одна привилегия: гарантированное поступление в военное училище.
А тот, кто решил в тридцать седьмом году набирать в военные училища ребят, преимущественно с полным средним образованием, должен быть найден и награжден золотой медалью[138].
Страна потихоньку приближалась к стандарту образования, принятого Германией в начале двадцатого века. Окончательно догнали в конце пятидесятых, выходило и раньше, но задержала война.
Панов подумал, что у бывшего учителя Иволгина должен быть к немцам особый профессиональный счет, отдельно за сожженные школы.
Солдата вермахта создал школьный учитель, подметил еще Бисмарк. Обширность знаний позволяла использовать среднестатистического немца, чуть ли не в любых войсках, имея, чаще всего, критерием здоровье, а не факт, кем ты был на «гражданке».
Но учиться военному делу по-настоящему, его лейтенантам придется на войне. Причина – не в сокращенном в тридцать восьмом году сроке подготовки курсантов военных училищ. И даже не в том, что выпускники сорок первого закончили учебу не осенью, а весной, в мае. Существует некий вредный миф о свежеиспеченном советском лейтенанте, способном сразу «правильно» руководить взводом. Такой опыт можно набрать только в войсках. Говоря проще, человек набирался опыта и знаний, а потом вставал на следующую ступеньку. В Красной Армии рассчитали все правильно: взводному отвели три года командования, ротному и комбату – четыре, а командиру полка – восемь лет. Это означало, что через девятнадцать лет средний лейтенант мог дорасти до комдива.
Любой командир РККА в глазах врага слыл невольным «карьеристом»[139]. В мире, попахивающего гнилью империализма, до второй мировой войны ротами командовали шесть лет, батальоном – десять, полком – до двадцати лет[140]. Считалось, что иной дороги к штанам с лампасами у офицера нет.
В мае сорокового, когда Тимошенко принялся разгонять тот веселый пионерский лагерь, по недоразумению называвшийся Красной Армией, превращая ее в могучую силу, дошедшую спустя шесть лет до Берлина и Порт-Артура, случился форс-мажор…
Армию увеличили, и тут же потребовалась масса командиров, извлекаемых отовсюду[141]. Вновь призванных из запаса, как Максим, в войсках служило больше трети[142], и все равно не хватало. Тогда, почесав затылок, принялись возвращать тех, кого ранее выгнали из армии.
Кадровая чехарда доходила до анекдота, когда иной командир менял должность по шесть раз за год, гонимый волнами реорганизации с одного места на другое, не успевая узнать ни дела, ни людей.
— Ну, вот и все, — Максим отдал кадровику отобранные десять дел.
— Интересно, как ты выбирал, — оценивающе присвистнул Брунов, — поделись опытом, а?
— Баш на баш, — улыбнулся Ненашев, — с ребятами из городского военкомата можешь меня свести? Только не говори, что никого не знаешь. У вас же боевое братство кадровиков!
— Зачем тебе? Что задумал?
— Тут приписных граждан на сборы призывают. Хочу народ добрать.
— Ты представляешь, кто там может оказаться?
— Не хуже тех, кого уже дали, — Ненашев усмехнулся. — А через сорок пять дней они разойдутся, зато проверка у меня – первого июля. Смекаешь?
— И до тебя дошел слух, что пополнение задерживается? — сердито спросил Брунов.
— Не слух! — Ненашев поднял и опустил трубку телефона, затем демонстративно упер глаза в потолок.
— Ну, ты и жук! — восхитился кадровик, завидуя связям – Хорошо, с человеком я тебя познакомлю. Но…
— С меня поляна, — мгновенно выдал Максим.
— Вряд ли получится… — не так уже однозначно произнес кадровик, хитро и весело глядя на Максима.
— Ух ты, какой! Пусть! Дальше мои проблемы.
— Тогда поляна должна быть не простой…
— А примерно, как тот аэродром, — усмехнулся капитан, мотнув головой в сторону летного поля рядом с Северным военным городком.
«Оказывается, мы понимаем друг друга с полуслова», — обрадовался Брунов.
С Ненашевым приятно иметь дело, и надо дружить. Мало ли что. У таких людей судьба переменчива, но карьера стремительна. Дальше кадровик слушал, удивлялся и задавал редкие вопросы.
Капитан проводил свой «профотбор», выясняя по куцым делам: как человек попал в военное училище, по разнарядке или сам, где хотел служить; в какой семье воспитывался, как учился, что делал в общественной жизни и выставлял в табличку баллы, внимательно изучая почерк и лица на казенных фотографиях. Саша понимал, что может ошибиться. Он не профессиональный психолог, но кое-что по старой работе умел.
Брунов неожиданно для себя узнал о методах анализа по почерку. Свое знание Ненашев легализовал легко. Поделился, мол, на гражданке секретом один из «лишенцев». Астрахань была еще и местом, куда ссылали всяких гнусных личностей, в том числе и семьи изменников родины.
Тех, чьи мужья и отцы создали в Красной Армии долго действующую, глубоко законспирированную, контрреволюционную, фашистскую… Ой, так говорить ему уже нельзя! С 39-го года направленность организации тоже сугубо империалистическая.
Остальное кадровика не удивило. Была оказывается такая методика, но в тридцать шестом году из Красной армии надолго изгнали тесты.
Жаль! Тогда пытались определять, к какой службе склонен боец. К связи, разведке, артиллерии, химии, пулеметам, санитарам или сразу в обоз. Вначале 60-х методику вернули для отбора кандидатов в летчиков и моряков. Уже осознали, цену возможной ошибки[143].
Расставшись с новым другом, капитан засунул блокнот в планшетку и ушел в сторону дома приезжих.
Водителя Панов предварительно проклял и сослал в гараж, имея альтернативу: либо починить тормоза, либо сделать гудок громче. Но чтобы в семь вечера у штаба! Как штык!
Глава девятая или «Констанция, куда вы все время исчезаете»? (5 июня 1941 года, вечер четверга - 6 июня пятница)
Посмотрев на молодых, пышущих здоровьем лейтенантов, Саша мрачно думал, не представиться ли ему сразу капитаном Хароном, собирающим людей на понтон для переправы через Стикс[144]. Из бойцов УРа, на его позициях, выжили лишь единицы.
В ответ на тридцатидвухлетнего капитана смотрели с едва маскируемым пренебрежением. Ну, не герой-командир. Ничего, они-то знают, как надо служить.
Две недели назад, ребята вырвались из тоскливой бурсы, за два года учебы задолбавшей их бесконечными учениями, маршами и строевыми занятиями.
Принцип «учить тому, что надо на войне» в сороковом году в военных училища восприняли буквально. Как дождь, то боевая тревога. В слякоти и грязи курсанты копали окопы, стараясь уложиться в норматив. Вместо горячей пищи жевали концентраты.
Обучение наступлению оказалось не меньшей пыткой – постоянные марши в полном снаряжении на тридцать, сорок и даже на сто километров, выматывали их до полусмерти[145].
Но больше всего убивало однообразие. Дни проходили один за другим, как братья-близнецы. Казалось, время навсегда остановилось в этих классах, казармах, полигонах и учебных полях.
Теперь, несмотря на то, что их вместо отпуска[146], решили направить прямо в часть, открывшийся мир казался огромным и радостным. Как-то по-особенному под летним солнцем светились новенькие кубики в петлицах. Хотелось совершать подвиги, очаровывать девушек и, вообще, просто жить. Пусть они не летчики и танкисты, но тоже ребята не промах. А если враг нападет, то дадут ему отпор.
— А ну, товарищи командиры, построились!
Ненашев внимательно осмотрел каждого, в почти монолитном строю лейтенантов прося, представится. На вид все одинаковые, новенькое обмундирование, скрипящие ремни, рубчик на отутюженных галифе и начищенные до блеска хромовые сапоги.
Внимательно слушал каждого, уточняя фамилию и отчество, помечая что-то себе в блокнот. Потом ткнул пальцем в первого попавшегося.
— Что говорит полевой устав о начальнике?
— Начальник – старший товарищ и друг, который переживает с войсками все лишения и трудности боевой жизни[147].
— Так вот, лишения и трудности боевой жизни начнете переживать с завтрашнего дня. А поскольку кухни мы пока лишены, отведу вас в ресторан. Но напоминаю, Красная Армия щадит и оберегает культурные ценности, избегает ненужных разрушений, везде, где это не вызвано условиями боя! Вещи у штаба погрузите на мотоцикл.
В строю послышались довольные смешки. Приятно так начинать службу.
— А вот зря радуетесь! Следующий месяц проведете в палатках и города не увидите. Так что, вкусите красивой жизни, так сказать, для стимула успешно окончить трехнедельные курсы общевойскового оборонительного боя. Думаю, завтра утром мы очень сильно друг в друге разочаруемся.
Кто-то возмущенно пробурчал нечто под нос.
— Так, первый кандидат для утреннего расстрела у меня уже есть. Объясняю, если лейтенант не сдаст в первого раза зачеты, сдаст их со второго. Не получится, будет сдавать вечно. И мне плевать, что его жена или подруга начнет от горя лезть на телеграфные столбы. Все понятно?
Ответом было угрюмое молчание.
— А теперь короткий инструктаж. Вижу, оружие у вас есть. Город пограничный, советская власть здесь недавно. Так что, с местными в дискуссии не вступать. Никакие! По центру ходите спокойно, но на окраинах одиночку могут и убить. Особо отмечаю, охотятся за формой и документами. В полночь всем вместе, группой, прибыть в часть. Вопросы есть?
Товарищ капитан, вы нас не пугаете?
— Зачем? Бесследно исчезают и бойцы. Конечно, что-то, бывшее людьми потом находят. А вы, как новички, самая лакомая цель. В лицо вас никто не знает, и горевать не будет – голосом прозектора пояснил Максим, а строй поежился. Чем-то ледяным дохнуло от комбата. Как в его устах буднично и жутко звучала фраза «бывшее людьми».
Ненашев, пугая, не лукавил[148].
Имели место такие случаи. Тут давно убивали исподтишка, частенько оставляя труп в одном белье. Шел себе куда-то командир – и исчез, стоял на посту часовой – пропал. Готовились к субботнему вечеру двадцать первого июня. Кто-то даже мило пойдет танцевать в предвоенную ночь в парк Первого Мая. Туда бы и ему заглянуть, напоследок.
Заведя лейтенантов в штаб, а потом, идя с ними в ресторан, комбата, вновь охватили мрачные мысли. Нет, Ненашев не жалел о принятом решении – возможно сегодня первый и последний поход ребят в ресторан. Корил себя за мягкотелость и внезапно проявленную жалость. Давить ее надо, ему же и на смерть людей посылать.
В качестве заведения Ненашев вновь избрал вокзальный ресторан. Кухня не дурна, и есть еще одна причина. Вечером, около двенадцати, отсюда на юг пойдет «трофейный» польский паровозик, так что смогут его хлопцы доехать с комфортом до ближайшей к ним станции.
Ну, а если пропустят, то пойдут вдоль путей, доводящих их почти до лагеря. У Максима существовали обоснованные подозрения в способности ходить лейтенантов по азимуту даже в трезвом виде. Не очень хорошо людей тогда тому учили. Впрочем, «вон, смотри, военные карту достали, сейчас дорогу спрашивать будут», часто случалось и в его время.
Капитан и сам решил поужинать в знакомом месте. Нехай идет все к черту, пусть будет пир перед коричневой чумой. Но сначала проинструктировал патруль и попросил милиционера напомнить ребятам, что паровоз ждать не любит.
«Черт, живет он здесь?» — вздохнул Ненашев, заметив знакомую спину немца.
Ох, зря зацепил нациста. А еще вспомнился внимательный и оценивающий его взгляд певшей девушки. Все же на кого-то она работает. Вариантов масса – милиция, пограничники, НКГБ, немцы или «Служба во имя победы Польши». Просто клубок спецслужб, а еще он… парагвайский шпион. Если линия поведения относительно Москвы продумана, то в Бресте пойдет сплошная импровизация.
Два шага сделаны, к пограничникам и к тому, ушибленному чемоданом и пока ничего не подозревающему господину… э-э-э, Новицкому.
«Ну что ж, банкет пока за мой счет», — Максим тяжело вздохнул, достал четвертной и пошел к цветочному ларьку. Так сказать, раскрывать тему влюбленного Ромео.
Гауптман который день караулил обидчика. Все это время он мечтал об отмщении. Хотелось обставить дело чести красиво, так чтобы полька обязательно посмотрела на него особым взглядом. Но насколько особым должен оказаться ее взгляд, Эрих еще пока не решил.
Немец даже сомневался, как поступить с этим наглецом. Пришедшая раньше мысль заказать противнику «Интернационал» показалась плохой идеей. Как и захваченная бутылка французского коньяка, которая точно не обескуражит русского.
Но вот подаренная им русская водка обладала взрывным эффектом. Напиток оказался гораздо лучше привозимого им шнапса и польского самогона. Наконец-то в России нашлось нечто, чем можно восхищаться.
В отличие от русских командиров, Эрих Кон училище не заканчивал. Рейхсвер, а потом и вермахт, пекли у себя офицеров по-другому. Были школы со сроком обучения меньше года и система всевозможных курсов, где преподаватель подчас имел звание ниже, чем курсанты. Знания там шлифовали на практике.
Офицеров вермахта готовили прямо в войсках, старательно отбирая самых способных. На коррупцию никто не жаловался. Для всех равные условия службы и экзамены на следующий чин. Все эти фоны и бароны шагали вверх по единой карьерной лестнице, давно перемешавшись с выходцами из других сословий. Из двадцати пяти гитлеровских фельдмаршалов и двух гросс-адмиралов двенадцать – дети потомственных «военных» семей. А другие – далеко наоборот. Эвальд Клейст, сын учителя философии. Роммель – учителя гимназии. Модель учителя музыки. У Кейтеля отец был фермером, а Дениц вырос в семье инженера.[149]
Эрих родился в десятом году в семье потомственного рабочего. Отцу повезло уцелеть на фронтах Великой войны. Воевал Генрих Кон достойно и честно заслужил погоны унтер-офицера, как и Железный Крест второго класса.
Вот только жизнь после войны в Веймарской республике совсем не напоминала рухнувшую империю кайзера. Жизнь – очень громко сказано, и существованием назвать не стоит. Скорее постоянная, ежедневная борьба за выживание. Черная полоса, когда перебиваешься случайными заработками, светлая полоса, когда ненадолго есть постоянная работа. Кризис, инфляция, когда миска супа подорожает во время еды.
Помыкавшись три года, Генрих решил поступить в рейхсвер, чуть ли не единственный островок благополучия после гибели империи. Но не все так просто, на должность рядового претендовало сразу пятнадцать человек[150]. Чтобы снова стать солдатом Генриху Кону пришлось немало потрудиться, доказывая, что он во всем лучше остальных.
После Версальского мира Германии разрешили содержать стотысячную армию и ни солдатом больше. И восемьдесят тысяч восемьдесят полицейских – для умиротворения голодающего населения.
Если кого и надо было убить задолго до войны, то первым кандидатом у Панова стал бы не Адольф Гитлер, а некий Ханс фон Сект.
Задолго до прихода фюрера к власти военные атташе США и командированные из СССР командиры очень восхищенно отзывались о подготовке немцев. Этот генерал, сознательно отступив от принципов комплектования войск Германской Империи, создал из рейхсвера полностью профессиональную армию. Американцы много чего у него заимствовали создавая наемную армию после позорного Вьетнама.
Через восемь лет в рейхсвер поступил и Эрих. Молодого человека попросили предъявить свидетельство о среднем образовании, сдать положенные нормы и экзамены и пройти обязательное психологическое тестирование. Молодой немец, поступающий на службу в качестве рядового, должен был иметь физическое и умственное развитие выше среднего.
И Панов проходил такие испытания, желая стать лейтенантом в восемьдесят четвертом году, но когда узнал про немцев, не стал язвить и ерничать.
Нюанс в том, что рейхсвер изначально готовили, как «армию командиров». Требования звучали так: солдат должен уметь руководить отделением, унтер-офицер – взводом, а фельдфебель справляться с ротой. Тот, кто после обучения был к тому не способен, мигом покидал армию. Ничего личного, нищая республика рационально вкладывала деньги в свои «карманные» вооруженные силы. Отслужившему двенадцать лет ветерану она же гарантировала бесплатное высшее гражданское образование и хорошую должность.
Эрих сразу заявил о желании стать офицером, тут же заработав благосклонные взгляды. Это командование рейхсвера приветствовало. Но надо было еще стать достойным.
Жить пришлось в помещении вместе с пятью камрадами. Ох, как он завидовал отцу. Унтер-офицер имел право на отельную комнату. Увы, видеть папашу Генриха получалось редко. Хоть они и служили в одном полку, батальоны стояли гарнизонами в разных городах. Та же прагматичность, но для следующего этапа, развернуть там потом полки и дивизии вермахта.
Учиться приходилось постоянно, и Эрих сильно уставал. Тренировали их жестоко. Минимум четыре дня в поле, в остальные дни – занятия в казармах. Немецкий солдат отдыхал не больше одного дня в неделю, но почти не отвлекся на вопросы быта.
Пулеметы и пушки рейхсверу промышленность делала из дерева, а танки из фанеры. Тогда вся Европа потешалась над немцами, возящими их на велосипедных колесах, не догадываясь про испытательные полигоны в России[151]. Рейхсвер же верил в германскую промышленность, зная, что давно готовы чертежи и опытные образцы.
Наклепать танков и пушек можно за два-три года, а солдата нужно растить долгих восемнадцать лет, лишь для возможности только его призвать.
Рейхсвер терпеливо ждал. Нет, не конкретно того будущего пожирателя половичков. Он ждал любого, кто скинет с Германии оковы позорного мира.
«О, мирный Версальский договор»! Эти слова и в 41-м вызывали у гауптмана лютую ненависть.
Нет, это был не мир, а перемирие на двадцать лет[152]. Германия осталась нищей, без колоний, разделенная на части. Настоящий позор для великой нации, неожиданно оказавшейся неспособной защитить саму себя. Пять с половиной миллионов немцев внезапно оказавшись гражданами Польши, Франции, Дании, Бельгии и Чехословакии[153]. Даже маленькая Литва освободила для себя Мемель. Клайпедой он стал в один день, оставаясь до этого сотни лет немецким городом[154].
Вину за начало Первой Мировой войны все дружно возложили на Германскую империю. Она должна возместить союзникам расходы – двести семьдесят миллиардов золотых марок. Примерно сто тысяч тонн золота. Потом, правда, сумму раза в два скостили, много раз пересматривали, но окончательно, по предъявленному счету, расплатились немцы в октябре 2010-го года[155].
Но самое главное, немцам надоело постоянно каяться перед всеми! Великий народ низвели до уровня уличного попрошайки. Отобрать имущество, оружие, золото и боевые корабли – это еще можно было стерпеть. Но растоптать честь и достоинство – уже чересчур.
Униженная нация требовала реванша и готова была пойти за любым лидером, кто вернет стране былое величие, принесет благополучие в немецкие семьи. Даже коммунисты, когда выдвигали подобные требования, имели немалый шанс прийти к власти[156].
И такой политик нашелся. Никто и не думал, что им станет вождь тех шутов-коричневорубашечников, вечно марширующих по улицам германских городов, не гнушавшихся подрабатывать разгоном митингов и демонстраций. Никто не думал и потом, что пришедший к власти канцлер выполнит все обещания.
Но Адольф Гитлер оказался великим человеком. Через три года на него молился чуть ли не весь немецкий народ. Работу и кусок хлеба получил каждый, а за тунеядство принялись карать тюремным сроком, как за образ жизни, недостойный немца. Но и принудительно занятые рабочие не роптали, на общественных работах им платили в десять раз выше пособия по безработице.
Эрих помнил причину прошлого поражения Германии – удар в спину. Готовая дальше сражаться армия кайзера стояла на пороге Парижа. Еще один решительный удар и… Но немцы, в тылу развращенные лживой красной пропагандой и обманутые продажными либерастами, сами сгубили их Великую Империю.
Мудрый вождь учел ошибки прошлого и облагодетельствовал всех жителей немецких земель.
Сначала Адольф Гитлер заставил всех колеблющихся думать только о Германии, достойной вновь стать великой страной, равной другим державам. Партии, ведущие бесстыдный идейный террор против нации, запретили. Закрыли типографии, печатающие грязную литературу, а книги, несущие в народ лживые идеи прилюдно сожгли. Ликвидировали и газеты, отравляющие сенсационным бредом народ.
Геббельс пояснял Германии, что германский национал-социализм – это социализм исключительно для немцев. И пропагандой дело не ограничилось. Не признавая классовой борьбы, фюрер не стал ничего национализировать, а умудрился поставить хозяев в жесткие рамки единого хозяйственного плана, жесточайше контролируя куда идет прибыль.
Нацистское правительство решительно подошло к делу, став арбитром над трудовыми отношениями. Введен твердый рабочий день, обязательный и оплачиваемый отпуск, гарантии по старости. Ничего не решавшие, мутившие рабочий люд, профсоюзы распустили. Стране не нужны митинги, стране нужно процветание и достойное место в мире.
Взамен, новый единый «Немецкий рабочий фронт» объединил накормленных трудящихся, развернувшись с помощью государства в полную силу. Улучшились условия труда. Теперь на крупных заводах присутствовала столовая, спортивная площадка, а иногда и бассейн. На каждом предприятии работала ячейка нового профсоюза. Все вопросы решала «тройка»: местный профсоюзный босс, представитель партии и предприниматель. Хозяевам запретили держать деньги за границей. Да и экспорт поставили под контроль. Доходы от коммерции вкладывались в производство. Никто особо не роптал, а денег вдруг стало больше. Государство гарантировало заказ и покупало продукцию.
Немцы облегченно вздохнули, обретя социальный мир и веря в величие Германии. Никто теперь не бастовал, не голодал и не боялся остаться на улице. Заводам и полям требовалось все больше рабочих рук.
Читать бесплатно другие книги:
