В пылу любовного угара Арсеньева Елена
– Ну я же не знала, что момент именно такой, – оправдывалась Алёна. – Чапека я тоже не очень люблю, кроме одного его рассказа, такого полудетективного… – И она вдруг замерла, уставилась на Марину, вскрикнула: – Вспомнила! Вспомнила, почему я про Чапека подумала! У него же есть рассказ про поэтические ассоциации, там какой-то поэт видит машину, сбившую женщину, и восстанавливает ее номер с помощью пришедшей ему в тот момент в голову метафоры… Двойки он сравнивает с шеями лебедей и так далее. Точно знаю, почему я про Чапека подумала… потому что в номере того «Ниссана» было две шеи лебедя. В смысле, две двойки.
– Так… – обронила Марина, и ее щеки загорелись от волнения. – Ну, теперь они у меня попляшут! Теперь пусть попробуют не принять мер! Я их со свету сживу!
И она сделала своими изящными руками, пальцы которых были унизаны перстнями один другого краше, такой жест, как если бы кому-то немилосердно скручивала шею.
– Марина, а кто такие «они», о которых вы так сурово говорите? – осторожно поинтересовалась Алёна.
– Да эти… – Марина выразилась весьма энергично. – Из милиции!
Тут выяснилось, что Марина, обеспокоенная судьбой девушек, пыталась заявить об их исчезновении, однако заявление в милиции у нее не приняли. Ответили, что предпринимают действия по розыску пропавших лишь по просьбам близких родственников, во-первых, а во-вторых, мол, девушки уже совершеннолетние и мало ли какие у них могут быть потребности. «Потребности, они так и сказали!» – с отвращением повторила Марина. И подчеркнули: фактом пропажи начинает считаться трехдневное отсутствие человека, а прошли всего лишь сутки.
Марина немедленно набрала известный уже ей номер и сообщила сведения о «Ниссане» и двух двойках в его номере. Некоторое время она слушала ответ дежурного. Потом лицо ее исказилось бессильной яростью, и, рявкнув: «Я больше не могу этого слушать! Вы не соображаете, что говорите!» – она шваркнула трубку на рычаг.
Алёна вздохнула и с жалостью взглянула на свою взбешенную приятельницу. Нетрудно было угадать, что ей сказали. Какую-нибудь гадость насчет девушек, которые небось поехали кататься со своими любовниками…
– Что, опять посоветовали ждать трое суток? – невесело усмехнулась писательница.
Марина снова выразилась весьма энергично. Алёна даже поежилась, поскольку к инвективной лексике относилась резко отрицательно. С другой стороны, такая уж ситуация сложилась инвективная, что без соответствующей лексики просто не обойтись.
– Ничего я не собираюсь ждать! – бушевала Марина. – Я знаю Катьку – она не способна загулять. И даже если загуляла бы, то обязательно позвонила бы, предупредила. Она же знает, что нам послезавтра номер сдавать, она бы… – Она даже поперхнулась от гнева и воскликнула: – Немедленно поеду к начальнику отделения. Они у меня все попляшут!
Марина бросилась к вешалке и уже сорвала с нее плащ, когда Алена сказала:
– Погодите-ка. Есть один человек… Не хотела я его дергать, но раз такая история…
И она, достав мобильный телефон, вызвала номер, который в ее записной книжке был зашифрован как «МЛИн».
* * *
Притворив за собой дверь, Лиза постояла в прихожей, не решаясь войти в «свою» квартиру. Из прихожей вел коридор, по обе стороны которого были комнаты: две слева и две справа. Хотя нет, одна из комнат справа – кухня.
Она наконец заставила себя войти. Боже ты мой, до чего убогая обстановка! И вот странность – выделялись в ней прекрасные иконы. Правда, без окладов, которые, очень может быть, блистали когда-то златом-серебром. До чего великолепное письмо! Вот, например, Спас Нерукотворный… Какие мучительные, страдающие, живые глаза!
Хорошо, что ей не придется жить в квартире Лизочки. Под взором этих глаз начинаешь чувствовать себя просто-таки обязанной взойти на Голгофу.
Лиза прошла дальше, разглядывая громоздкие дубовые шкафы, продавленный и потертый до белизны коричневый кожаный диван с деревянными полочками на верху спинки, изящно расшитые или кружевные накидки, салфетки, занавески. Чувствуется, хозяйка была великая рукодельница. Неужели это все изделия той, другой Лизы? Хотя нет, многие вещицы пожелтели от времени и стирок – давняя работа, может, еще дореволюционная. Еще удивило множество книг на церковнославянском. Неужели здесь когда-то жил священник? Некоторые были подписаны: «Собранiе отца Игнатiя Петропавловскаго». Лиза наудачу открыла Новый Завет, прочла: «сие есть Кровь Моя Нового Завета, за многих изливаемая…» – и поскорей захлопнула ее. Не надо про кровь! И без того страшно.
Она с радостью увидела патефон и стопку пластинок. Интересно, что на них, гимны православные, что ли? Нет, вполне светская, даже более чем светская музыка, в основном румынские пластинки, контрабандные, конечно: Вертинский, которого Лиза обожала, несколько дисков Петра Лещенко, а вот и советская пластинка Апрелевского завода: джаз Утесова. Ого, смело – держать песню из кинофильма «Веселые ребята» на виду… А впрочем, может быть, гитлеровцам нет дела до такой ерунды, как джазовая музыка, это ж не «Вставай, страна огромная!», в конце концов. Не послушать ли Вертинского для поднятия настроения? «Прощальный ужин» – самая любимая! «Мы пригласили тишину на наш прощальный ужин…»
Лиза осторожно потянула пластинку из конверта, и на пол выпал клетчатый листок, исписанный старательным круглым почерком:
- По горам, по вершинам наша молодость шла,
- Голубыми туманами наша юность прошла.
- Пронеслася и скрылася, как лихой буйный шквал,
- А теперь на пути у нас новый встал перевал.
- Что же, верные други мои, снова надо в поход,
- За любимую Родину зашагаем вперед.
- Помня молодость милую, помня тех, кто упал,
- Зашагаем, товарищи, на седой перевал…
Это была старая песня, Лиза ее знала и любила. Кому же она нравилась до такой степени, что человек записал ее слова на листок и хранил, несмотря на опасность? Почерк вроде бы женский. Слова записала ее тезка? Лиза Петропавловская?
Как странно… не очень-то сочетается: такая песня – и в то же время интимнейший подарок от какого-то фашиста… Лиза сунула листок обратно в конверт и отошла от полки с пластинками.
Загадки, загадки! Нечего и пытаться найти на них отгадки. Да и к чему?
Она заглянула в кухню и постояла, рассматривая огромный резной буфет, украшенный виноградными кистями, фруктами, оленьими рогами. Такую мебель только в музее увидишь. В этом буфете должны храниться какие-нибудь севрские сервизы, а не простенькие фаянсовые чашки и тарелки в линялых узорах, должны лежать сочная ветчина, и жирный желтый сыр, и настоящие виноградные гроздья, а не завернутый во влажную тряпицу (чтоб не сох, видать) кусок хлеба, кастрюльки с остывшей, осклизлой картошкой и каким-то жидким супом, пучок редиски, соль в стеклянной банке, накрытой бумажкой и перевязанной тесемкой, и баночка с этикеткой «Honig» (нарисованная рядом пчела, сидевшая на цветке, помогла Лизе вспомнить перевод этого слова: «мед»). Наверное, мед выдавали в пайках немецким офицерам, ну а Лизочке Петропавловской он перепал от Эриха Краузе.
Есть захотелось просто невероятно. Картошка выглядела неаппетитно, да и суп тоже. К тому же, чтобы его разогреть, нужно было либо растопить печку, либо разжечь керосинку, стоявшую в углу, на отдельном столике, а Лиза не желала заниматься первым и просто не умела второго. Поэтому она поела хлеба с медом (судя по мертвенному вкусу, сей продукт явно был эрзацем) и выпила воды из большого закопченного чайника, стоявшего на плите. Причем все время ее не оставляло препротивнейшее ощущение, будто она – вульгарная воровка, забравшаяся в чужой дом. Воровка не воровка, но в чужой дом она и впрямь забралась, хуже того – в чужую жизнь… И такая тоска вдруг взяла ее!
Очень хотелось полежать, отдохнуть, но Лиза не позволила себе расслабляться. Как можно скорей – в ломбард. И покончить со всем этим.
«А ты уверена, что тебе удастся покончить? Что ты сможешь выбраться из города?» – прошли по краю сознания неприятные вопросы.
Гоня мысли, от которых немедленно навернулись на глаза слезы – и не только навернулись, но и побежали по щекам, – Лиза схватила саквояж, кинулась к двери, но не успела взяться за ручку, как дверь распахнулась. На пороге стоял тот самый полицай – итальянистый красавчик.
А ему здесь какого черта нужно? Вроде бы в квартире ничего бурьяном не заросло! Вот разве что станет искать партизан в буфете… Впрочем, надо быть с ним повежливей. Все-таки какой-никакой, а представитель власти. Вот надо же, а? Предатель Родины, плюнуть бы ему в физиономию, так нет, приходится этикет соблюдать!
– Добрый день, – холодно произнесла она. – Что вам уго…
И осеклась, увидев позади полицая постную физиономию того самого старикашки из ломбарда.
– Здрасте, – пробормотала Лиза растерянно. – Это вы? А я как раз собиралась…
Да полно, он ли это? Где угодливое выражение сморщенной физиономии? Где ханжеская улыбочка? Ледяные глаза, напряженный голос:
– Кто вы такая? Как к вам попала квитанция? Почему на вас вещи Лизочки?
Она оторопела. Вот те на! Нужно было очень хорошо знать погибшую девушку, чтобы узнать ее платье, туфли и саквояж. Выходит, старик был коротко знаком с ней. Но отчего не сказал этого же при Алексе Вернере?
Ладно, сейчас это неважно. Важно то, что красавчик полицейский тянет с плеча винтовку и явно готовится наставить ее на Лизу. И еще прикрикивает:
– Говори, быстро!
– Лизочка погибла, – выпалила Лиза, опережая его. И зачастила, торопясь успеть все рассказать, пока странная парочка не вышла из того почти омертвелого оцепенения, которое вызвали ее слова: – Там, на берегу… на пляже, она играла в волейбол, купалась, потом налетел самолет… стрельба, взрывы… она была ранена, она умирала у меня на руках, ну и велела мне взять ее одежду, документы, отнести квитанцию в ломбард и сказать…
– Погибла… – прошептал старик, покачнувшись. Нетвердо прошел в комнату и сел, вернее упал, на продавленный диван, причем Лизе отчего-то показалось, что здесь он сиживал не раз и не два, откидывался на спинку так же, как откинулся сейчас…
– Почему? – прошептал тяжело. – Почему она не ушла вовремя? Ведь знала же, что в два часа начнется обстрел!
Теперь Лиза застыла в шоке. Получается, ее тезка знала о налете? Получается, она связана с теми, кто его устроил? Выходит, тут без партизан не обошлось. Но если старик и полицай в курсе, значит, и они тоже – партизаны? Вернее, подпольщики?
Вот уж попала Лиза Ховрина… В самое пекло! И чем дальше, тем становится жарче.
Старик открыл глаза. Лицо его было спокойно. Наверное, ему столько пришлось всего в жизни перенести, что надолго его ничто не может потрясти.
– Лизочка должна была уйти с пляжа в час дня, – сказал он. – Она задержалась. Почему? Из-за вас? Она вас ждала?
– Меня? – пожала плечами Лиза. – Да я ее сегодня впервые в жизни увидела.
По его лицу прошла словно бы тень. Старик словно бы загородился и теперь беседовал с Лизой несколько издалека.
– Ну, может быть, вы условились о встрече письменно… – проговорил он осторожно. – Или через какого-то человека, знакомого… Иначе почему она задержалась и почему отдала вам свою одежду, почему попросила зайти в ломбард?
– Да случайно все вышло, – прижала руки к груди Лиза. – Ей-богу, случайно. Моя одежда… я была раздета…
Эх, врать так врать!
– Моя одежда лежала около грузовика, а он взорвался. Все сгорело – вещи, сумка с документами. Я сама не пойму, как жива осталась. Кинулась в рощицу, а там девушка лежит. Она умирала, ну и сказала мне: возьми все, только отнеси квитанцию и скажи, что меня, мол, убило на берегу. Я оделась – не в купальнике же мне было в город добираться! – и пошла в Мезенск. К вам.
– Почему вы не сказали в ломбарде, что пришли по поручению Лизочки? Почему не сказали, а просто забрали медальон?
– Ах да, медальон? – Лиза только сейчас о нем вспомнила. Он же золотой, его надо вернуть. – Он в саквояже, сейчас достану.
– Стоять! – Полицейский навел на нее винтовку. – Хитрая какая! «Достану…» А там небось пистоль.
– Нету там никакого пистоля, честное слово, – растерянно пробормотала Лиза. – Можете сами посмотреть.
– Не волнуйся, посмотрю!
Полицейский очень ловко, продолжая держать Лизу на прицеле, левой рукой схватил, открыл и перевернул саквояж над большим круглым столом, застеленным кружевной скатертью, пожелтевшей от времени и стирок. Небогатое имущество Лизочки Петропавловской вывалилось на столешницу – зашелестели целлофановые пакеты от подарков Эриха Краузе, сыро, тяжело шмякнулся купальник Лизы Ховриной; выпал медальон.
– И правда нету.
– Угомонись, Петрусь, – приказал старик.
Петрусь? Ого! Лиза вдруг вспомнила песенку, которую частенько пела соседка-украинка:
Как за того Петр у ся
Семь раз била матуся.
Ой, лихо – не Петрусь:
Било личко, черный вус!
В самом деле, небось много девок от него потерпели неприятности, от того Петруся. Больно уж хорош собой! Да черт ли тебе сейчас в его внешности?
– Так почему ничего не сказали? – повторил старик.
– Потому что я не могла… при том офицере.
– Что за офицер?
– Он тоже был на берегу, а потом подвез меня.
Старик вскочил резко, по-молодому. Толкнул Лизу на стул, наклонился. Лицо его стало недобрым:
– Кто он? Как зовут? Давно ли прибыл в Мезенск? Он ваш знакомый? Приятель? Где он живет? Где живете вы? Работаете? Где?
Тон его был таким… Он с такой лютой злобой сыпал вопросами! Лиза сначала оторопела, а потом возмутилась:
– Да что вы так со мной разговариваете? Устроили тут гестапо, понимаете ли!
– Гестапо? – прищурился старик. – Вы были в гестапо? Вас допрашивали? Или вы присутствовали на допросах? В качестве кого? В самом ли деле Лизочка убита на берегу? Она должна была встретиться с вами? Вы предали ее? Она в гестапо?
– Слушайте, да вы просто ненормальный! – с яростью прошипела Лиза. – Не шейте мне дело! Не нравится вам слово «гестапо»? Хорошо, пусть будет НКВД. Вот вам, пожалуйста: вы ведете себя как самый настоящий энкавэдэшник! Что, до прихода немцев допросы в застенках вели?
Старик снова сел на диван, откинулся на спинку. Лицо его смертельно побледнело.
– Батюшка… – обеспокоенно прошептал Петрусь, делая шаг к нему. Но старик раздраженно махнул на дверь, и Петрусь покорно отошел, занял пост около нее, изредка приоткрывая и выглядывая, не идет ли кто.
«Батюшка? Ростовщик его отец? – изумленно подумала Лиза. – Вообще-то в деды годится».
– Допросов не вел, – сказал старик, поворачиваясь к Лизе. Силы, видимо, вернулись к нему, лицо уже не выглядело таким помертвелым. – Но столь многажды был допрашиваем, что невольно усвоил некие манеры. С кем поведешься, знаете ли…
Он тяжело вздохнул. Помолчал.
– Значит, погибла Лизочка… эх… Бедная моя девочка!
В голосе его слышалась такая боль, что у Лизы сжалось сердце. Наверное, он хорошо знал Лизочку Петропавловскую. А может, она его родственница? Он ее дед?
И вдруг ее словно ударило внезапной догадкой. Да ведь Петрусь назвал старика батюшкой не потому, что тот – его собственный батюшка. Он обратился к нему, как на Руси обращаются к священникам! Этот старик… надписи на книгах…
– Вы – дед Лизочки? – так и ахнула Лиза. – Вы – отец Игнатий Петропавловский?
– Чертовщина! – прошипел у порога Петрусь, а старик потрясенно уставился на Лизу.
– Откуда вы знаете? Вам сказала Лизочка? Как же она решилась? – из него снова посыпались вопросы. – Мое имя никто не знает, только двое – Петрусь и Лизочка. Значит, она хотела, чтобы я поверил вам. Но почему не открыла вам пароль? Все было бы проще!
– Она не успела, умерла, – пояснила Лиза. – Да и при чем тут пароль? Поймите, если даже Лизочка и ждала кого-то на берегу, если и должна была с кем-то там встретиться, то вовсе не со мной. Я оказалась около нее случайно, говорю же! А ваше имя я увидела на книгах. Так просто было догадаться!
– Ну хорошо, – устало кивнул отец Игнатий. – В таком случае почему после ломбарда вы пошли сюда? Почему не отправились к себе домой? Почему не ринулись в комендатуру восстанавливать документы? Если среди ваших приятелей офицер интендантских войск, он мог бы помочь вам.
«Ага, – подумала Лиза, – значит, Алекс Вернер – интендант. При такойто мужественной внешности и весьма любезных манерах – всего-навсего интендант? Какая скука! Вот, оказывается, что означают красные просветы в петлицах и на погонах. Ну, будем знать. Нет, хорошо бы никогда этого не знать!»
– Я… он ничем не мог мне помочь, потому что я познакомилась с ним только сегодня. Мы вместе плыли от островка, ну, знаете, там островок посреди реки, нас там обстрел застал. Потом вместе пытались спастись на берегу…
Читать бесплатно другие книги:
