Судный день Бальдаччи Дэвид

– Он приехал из Рибе и направялся на восток, – ее голос звучал глухо и покорно, – возможно, в Шелланд, но он об этом старался не распространяться, – она прокашлялась и посмотрела на Томаса – неуверенно, будто ребенок, который не знает, накажут его или похвалят. Высокомерия больше и в помине не было. Томас одобрительно улыбнулся:

– И что ему понадобилось в Дании?

– Не знаю. Он как-то обмолвился, что приехал в Данию за богатством. И засмеялся. Но, возможно, это просто шутка…

– И как именно он хотел разбогатеть?

– Не знаю… Об этом он ничего не сказал. Я спросила, но он не ответил. Только засмеялся. И постучал себя по носу.

– Постучал себя по носу? – изумленно переспросил профессор.

– Да, вот так. – И, стукнув себя указательным пальцем по носу, трактирщица собиралась было что-то добавить, но промолчала. Однако Томас это так не оставил:

– Что?

На мгновение мне показалось, что она больше ничего не скажет, но женщина взглянула на Томаса и опять заговорила:

– Еще он… – к щекам трактирщицы прилила кровь, – когда он жил здесь, то вел себя довольно странно. Словно следил за новыми постояльцами. Сперва приглядывался к ним, а потом терял всякий интерес. Я спросила, что он ищет, он ответил: “Man muss immer der Nase nach gehen”, постучал по носу и засмеялся.

– Man muss immer der Nase nach gehen! То есть “следуй за носом”?

– Да.

– И что он хотел этим сказать?

– Не знаю.

Томас задумчиво потер подбородок.

– А чем он еще занимался?

– Прошу прощения? – Трактирщица бросила на Томаса растерянный взгляд.

– Когда он не следил за другими постояльцами, как он проводил время?

Ее щеки вновь запылали, засверкали глаза – на этот раз покраснеть ее заставил гнев. Заметив это, Томас махнул рукой:

– Прошу прощения, я неверно выразился. Я хочу знать, как проходил его день. Гулял ли он по лесу? Или скакал верхом? А может, читал?

Гнев отступил, и ответ прозвучал спокойно:

– Каждое утро он катался верхом, но всегда возвращался до полудня, пока остальные еще спали. А остаток дня просиживал в харчевне.

Томаса вдруг осенило:

– А как именно он наблюдал за другими постояльцами? Разговаривал с ними? Подглядывал за ними с порога или из окна?

– Он следил из окна, – она показала на окно слева от входа, – внимательно, даже с какой-то детской радостью, а потом, увидев все, что хотел, забывал о них.

– Он разговаривал с другими постояльцами?

– Нет, он сказал, что ему нет дела ни до кого, кроме… – Она запнулась. Судя по виду, трактирщица готова была вырвать себе язык. Томас притворился, будто ничего не слышал.

– Он назвался Жюлем Риго – о чем вы подумали, когда… Да-да? Простите, я вас перебил.

Словно припомнив что-то, госпожа фон Хамборк открыла рот, но тут же закрыла и задумалась.

– Он представился… назвал свое имя… это было как-то странно…

– Это случилось в первый его приезд сюда? – перебил ее Томас.

– Да. Я спросила, как его зовут, и он ответил: “Жюль Риго, капит…” – но замолчал прямо на полуслове, вроде как даже рассердился и прикусил губу. “Простите?” – переспросила я, и тогда он пожал плечами, усмехнулся и повторил имя и звание.

– Хм… – Томас потянул губу и погрузился в раздумья, а затем спросил: – И что вы подумали, когда он явился сюда в прошлую среду и назвался другим именем?

Трактирщица долго молчала, разглядывая столешницу. Судя по недомолвкам, она познакомилась с этим капитаном Риго намного ближе, чем пристало трактирщице. Но как далеко зашли их отношения?..

Она наконец подняла голову, быстро взглянула на меня и обратилась к Томасу:

– Мы могли бы переговорить наедине?

Томас помедлил с ответом:

– Да, могли бы. Но… Поймите, я все равно обо всем расскажу Петтеру. Он мой секретарь, у него прекрасная память, и он помнит то, о чем я забываю, видит то, чего не замечаю я, поэтому ему лучше остаться. И конечно же, Петтер будет держать язык за зубами, как и я, – если только обстоятельства не потребуют рассказать что-то из поведанного вами.

Трактирщица поднялась, прошла на кухню, отыскала на полке над очагом ножницы для фитиля и вернулась в харчевню. Осторожно подрезав фитиль, она уселась на стул, выставив перед собой ножницы, будто миниатюрное оружие самообороны.

– Вчера вечером мой муж рассказал вам, как мы с ним оказались в этом месте. Однако он… кое-что утаил от вас. – Она вновь стиснула пальцы и принялась кусать губы, а взгляд ее будто заранее молил о сочувствии. – В тысяча шестьсот семьдесят шестом году Херберт свернул все дела на Датской бирже и вернулся в Гамбург, где должен был предоставить всю финансовую отчетность своему суровому батюшке. Однако причиной его банкротства стала не только война между Швецией и Данией. В столице Херберт… – Она запнулась и решила объяснить по-другому: – Херберт – не деловой человек. Он доверчивый, почти наивный, и считает, что словам следует верить до самого последнего дня. Херберт занимался торговлей лишь по настоянию отца. Если бы он мог выбирать, то предпочел бы денно и нощно учиться, читать книги и просиживать на лекциях. Он обожает книги, и… – она с отсутствующим видом выдернула из рукава нитку, – когда он жил в Копенгагене, то все больше времени проводил в этом вашем университете, – она кивнула профессору, – а не на бирже. Он познакомился с учеными и, как их называют, образованными и ставил общение с ними превыше работы, ради которой приехал туда. – Она глубоко вздохнула – так, что грудь ее заколыхалась, и, медленно выдохнув, продолжала: – Конечно же, отец Херберта догадался, почему дела у сына пошли скверно, однако сам Херберт оставался в неведении. Как он сказал вчера, до свадьбы нам обещали, что мы поселимся в Любеке, где Херберт станет во главе небольшого филиала. Но прямо на нашей свадьбе его отец поднялся и во всеуслышание заявил, что отрекается от Херберта и что мы с Хербертом завтра же должны уехать на отдаленный хутор в Ютландии. Тот хутор он подарил нам на свадьбу, чтобы мы больше никогда не показывались ему на глаза. Как вы, наверное, догадались, для Херберта это был удар. Его опозорили на глазах у всех гостей, и кто – его собственный отец! Семья отреклась от него, а будущее вдруг потеряло всякий смысл. Я старалась поддержать супруга, но, признаться честно, в первое время я тоже таила на него обиду, ведь он пожертвовал сытостью и благополучием ради собственной блажи. – Трактирщица замолчала, глядя прямо перед собой и сжав руки, так что кончики пальцев побелели. Потом тяжело вздохнула и продолжила рассказ. – После этого Херберт изменился. Стал молчаливым и замкнутым, хотя прежде любил повеселиться, обожал праздники и песни. А теперь с головой ушел в книги, словно пытался спрятаться в них – вот так он мучился от стыда, – она взглянула на Томаса, – но не от стыда, вызванного словами отца, нет, даже и не думайте, – умолкнув, трактирщица опустила глаза, расцепила пальцы, согнула их и вновь разогнула, – хотя, возможно, и от этого тоже, – призналась она наконец и принялась задумчиво разглаживать ткань рукава. Разговор явно давался ей непросто. Я подумал, что Томас поможет ей, но тот лишь неподвижно сидел, с загадочным видом разглядывая трактирщицу.

– Мы… – начала было женщина, но запнулась, – с тех самых пор… – она вновь умолкла и начала заново, – когда Херберт жил в Копенгагене, то захаживал в такие места… куда обычно ходят мужчины. Ну, вы понимаете…

Томас молча кивнул.

– Тогда он без труда мог… ну, вы знаете… удовлетворить женщину… Но после свадьбы – или, скорее, после того, что там произошло, – сила покинула его. Он потерял мужскую силу… – в ее глазах блеснули слезы, голос дрогнул и затих.

Томас коротко приказал мне сбегать на кухню за вином. Когда я вернулся, профессор осторожно похлопывал ее по руке, но ничего не говорил. С жадностью набросившись на вино, трактирщица немного успокоилась и продолжила рассказ:

– За все эти годы мы ни разу… – выпалила она на одном дыхании, будто хотела побыстрее выговориться. Голос ее звучал все тише и тише, и последние слова заглушили вздохи – тяжелые и даже, казалось, болезненные. Лицо ее исказилось до неузнаваемости, словно за время этой беседы она на десять лет постарела. – В наши первые годы мы пытались… Много раз. Но безуспешно. А последние десять лет мы почти не притрагивались друг к дружке, – она покачала головой, словно отказываясь верить собственным словам, – я люблю своего мужа и обещала хранить ему верность, но… – Она уставилась в бокал с вином и умолкла.

– И тут на постоялом дворе появляется капитан Жюль Риго, – опять подсказал ей Томас.

Она растерянно посмотрела на профессора и расплакалась.

Сначала я заподозрил, что она хочет разжалобить нас, но потом решил, что если госпожа фон Хамборк и притворяется, то она – прекрасная актриса. Томас рассказывал как-то, что некоторые актеры могут ни с того ни с сего изобразить гнев или горе, умеют меняться за секунду. Но вряд ли подобное было под силу госпоже фон Хамборк.

Томас опять послал меня за вином для трактирщицы и попросил ее рассказать про Риго. Она взяла бокал и, маленькими глотками осушив его до дна, принялась рассказывать:

– Капитан… то есть граф… он с самого первого дня старался меня очаровать. Но это, конечно… – она вздохнула и, держа бокал за ножку, покачивала его, – время шло, он не находил себе места, а потом вдруг собрал вещи, расплатился с Марией и уехал. Ничего не сказав. – Госпожа фон Хамборк подняла глаза, но теперь во взгляде ее появилась решительность. – Мне было все равно. Я испытала облегчение. Ждала, когда Херберт вернется, и сожалела о том, что поддалась чарам капитана. Ведь хорошим человеком его не назовешь – самодовольный и хвастливый, он довольно невежливо вел себя с другими постояльцами, если вообще снисходил до разговора с ними.

– На каком языке он разговаривал?

– На немецком и французском. И немного по-датски – в основном сквернословил.

– Он ничего о себе не рассказывал?

– Нет, – ответ последовал незамедлительно, но, судя по ее лицу – удивленному и немного задумчивому, – она чего-то недоговаривала.

Мы ждали, и трактирщица это заметила.

– Хотя он как-то обмолвился, что хорошо знаком с готторпским герцогом. Мне показалось, что капитан служил у него. Поэтому, может, он приехал именно оттуда? Даже не знаю…

– Госпожа фон Хамборг, прошу вас, вспомните, что именно сказал граф! Гели возможно – дословно! – в голосе Томаса послышалось какое-то напряжение, так что мы с трактирщицей опять посмотрели на профессора.

– Он сказал… подождите-ка… – Хозяйка нервно зажмурилась и, сосредоточившись, произнесла деланным басом: – “я знаю герцога, он мне по нраву”. И засмеялся. Но немного погодя еще кое-что сказал… Мол, у герцога длинные руки и он, капитан, вот-вот отрубит одну из них.

Томас наклонился вперед:

– Как-как он сказал?.. Что отрубит одну из длинных рук герцога?!

Она кивнула.

– И что он этим хотел сказать?

– Не знаю. Я спросила у него, но он внезапно замолчал и отстранился, словно понял, что сболтнул лишнего.

Услышав это, Томас задумался и отошел к окну. Я остался сидеть возле трактирщицы, которая опасливо взирала на тучную фигуру профессора.

Пока я рассматривал госпожу фон Хамборк, то вдруг понял: едва мы окажемся за воротами этого постоялого двора, я напрочь забуду, как выглядела трактирщица. Черты ее лица сами по себе были совсем невыразительными, но на людей она производила значительное впечатление. Похоже, именно на ней держался этот трактир и в семье заправляла тоже она, хотя об этом нелегко было догадаться. В этой женщине чувствовались властность и темперамент, чего по лицу и не скажешь… Волосы она собирала в тугой пучок на затылке, и поэтому морщины на лбу были почти незаметны. В ее карих глазах с серым отливом и на тонких губах лежал отпечаток какой-то горечи – это портило ее и заставляло поскорее отвести взгляд, а тонкий нос совсем терялся на длинном, вытянутом лице.

Томас вернулся к столу и уселся на свое место.

– Почему же во второй раз он назвался другим именем и присвоил графский титул? – спросил он.

– Не знаю. – Она было умолкла, но потом вдруг добавила: – Когда он вновь появился в дверях, я конечно же испугалась… Едва не онемела от страха… К счастью, он тактично притворился, будто мы с ним не знакомы… Словно он здесь впервые. Возможно… Ну да, возможно, именно поэтому он назвался другим именем, – чтобы Херберт ни о чем не догадался.

– Но зачем называть себя графом?

– Не знаю. – Она, видно, совсем отчаялась, а бесконечные вопросы профессора утомили ее. – Он и капитаном-то был высокомерным и хвастливым – может, ему просто захотелось почувствовать себя графом, – в голову ей пришла еще одна догадка, хотя, похоже, она сомневалась, – а возможно, он и был графом, просто скрыл это в свой первый приезд?

Но ответ на этот вопрос профессор уже знал, поэтому решил сменить тему:

– Вчера вечером вы намекнули, что в отношении вашего супруга граф вел себя…ну, скажем, заносчиво. В чем это выражалось?

– Я об этом сказала? – тихо, будто сама у себя, уточнила она. – Нет, не помню. Не знаю. Прошу меня простить.

– А как он обращался с вами?

– Сначала был вежливым, но потом сделался невыносимым. Заигрывал со мной и намекал на нечто непристойное – прямо в присутствии других. Даже когда рядом находился Херберт. Я старалась избегать встречи с ним и почти не выходила из комнаты.

Понимающе кивнув, Томас продолжал расспрашивать:

– Вам о чем-нибудь говорит имя фон Берхольц или фон Бергхольс?

Трактирщица посмотрела на Томаса с неподдельным удивлением:

– Нет, с чего бы?

– Вы уверены?

– Да, у меня прекрасная память на имена. – Она испуганно улыбнулась, а у Томаса уже готов был следующий вопрос:

– Где вы находились в тот момент, когда узнали от супруга, что он обнаружил в снегу тело одного из гостей?

– Я отдыхала в шезлонге в гостиной – в последнее время я неважно себя чувствую.

– Кто-нибудь может подтвердить ваши слова? У вас есть свидетели?

Сперва она непонимающе посмотрела на Томаса, но затем осознала смысл вопроса, и в глазах ее сверкнул гнев.

– Да как вы смеете?! Вы что же, профессор, действительно полагаете, что я могла убить мужчину, с которым меня связывали подобного рода отношения?! Вы недостаточно хорошо знаете меня, профессор!

– Верно, – спокойно согласился Томас, задумчиво рассматривая ее лицо, – недостаточно.

Он поднялся и, подойдя к камину, поворошил угли и подбросил дров. Вернувшись к столу, он встал позади ее стула, так что госпоже фон Хамборк пришлось запрокинуть голову, чтобы посмотреть на него.

– А ваш супруг – он мог убить графа?

Она выглядела изумленной, однако ее реакция и новая волна гнева показались мне притворными.

– Вы… вы недостойный человек! Как вы можете…

Она поспешно вскочила, опрокинув стул, и быстро двинулась к выходу, вышла в коридор и с шумом захлопнула за собой дверь. Мы озадаченно смотрели на дверь, пока Томас не шевельнулся:

– Хм… инте… – Он умолк и взглянул на меня.

– …ресно, – договорил я за него, и мы рассмеялись.

– А ведь такой возможности она не исключает. – Поджав губы, Томас снова посмотрел на дверь и довольно кивнул. – Значит, мы разгадали еще одну загадку относительно личности нашего лжеграфа. А именно – почему он назвался разными именами.

– Как это? Неужели разгадали?

Томас с досадой взглянул на меня:

– Знаешь, Петтер, иногда можно подумать, что уши у тебя находятся на том месте, на котором ты сидишь. Трактирщица же практически выложила перед нами готовое объяснение. Она сказала, что когда граф явился сюда в первый раз и представился – то есть сказал: “Жюль Риго, капитан”, он прямо на полуслове запнулся, прикусил губу и рассердился. Задайся вопросом – почему, Петтер. Почему он повел себя таким образом?

Томас дожидался моего ответа. И почему же? Отчего мы вдруг умолкаем на полуслове? Потому что решаем умолчать о чем-то. Или, возможно, сомневаемся. Или хотим вспомнить что-то. Но ведь он-то назвал собственное имя – вряд ли его получится забыть!

Ну да, имя! Меня вдруг осенило.

– Назвав собственное имя, он ошибся! Ну конечно! Он должен был представиться графом, но в суматохе позабыл об этом!

Томас широко улыбнулся мне в ответ, и я радостно рассмеялся.

– И какие выводы мы можем сделать о капитане в графском обличье? – спросил Томас.

– Что для него подобный маскарад был непривычным.

– Верно. И в связи с этим мне сразу вспоминается дата на расписке – семнадцатое ноября. Допустим, что именно тогда он и должен был начать играть роль графа. Получается… дай подумать… что к моменту приезда сюда ему уже полагалось привыкнуть к своему новому облику. Но, возможно, за эти две недели ему не понадобилось прикидываться графом – может статься, он вспомнил об этом, лишь приехав на постоялый двор. Но в суматохе вспомнил не сразу. Непонятно только… – Прикрыв глаза, Томас потер переносицу. – Герцог. Похоже, этот герцог – хороший друг нашего южного соседа. Но вот длинные руки, которые надо обрубить… – Томас вопросительно посмотрел на меня. – Это, конечно, сказано образно, и, тем не менее, зачем отрубать руку своему приятелю?

Этот вопрос я оставил без ответа.

– Что толкает на предательство того, кого считаешь скорее другом?

– Не знаю. Женщина… Или деньги… – предположил я и понял, что знаю об этом не больше, чем куча навоза может знать об одеколоне.

– Деньги! – Профессор щелкнул пальцами. – А ведь ты прав: расписка! Возможно, в ней кроется разгадка. Графу платят за предательство герцога… – и тут улыбка на лице профессора сменилась гримасой досады, – вот только денег у него явно не было – достаточно посмотреть на его вещи. Нет, что-то здесь не сходится… – Он покачался на каблуках, а затем подтянул к себе стул и уселся. – Будь добр, приведи священника.

– Якоб Магнус Фриш, вы – пастор. В настоящее время прихода у вас нет, а направляетесь вы в Шелланд. Откуда вы приехали на этот постоялый двор?

– Как я уже говорил сегодня вечером, я ехал из Рибе, – бесстрастно проговорил священник.

– По какому делу вы ездили в Рибе?

– Я попросил перевести меня в приход ближе к королевской столице, где живет моя сестра, а в Рибе дожидался разрешения.

– Вы получили разрешение на перевод в приход Факсе Херред. – И, не дожидаясь подтверждения, профессор продолжал: – А где вы проживали до этого?

– Как я уже рассказывал профессору, у меня был приход в Хиндрупе, – в голосе священника зазвучало недовольство.

– Хиндруп находится возле самой границы с Готторпским княжеством, верно?

– Да.

– Вы когда-нибудь бывали в княжестве?

– Да.

– То есть проезжали через Фленсбург и бывали в Гольшстейнских землях?

– Да, само собой разумеется.

– Часто? И по какому делу?

– Границы, воздвигнутые человеком, не остановят слово Господне! И если дети Его нуждаются в утешении и в помощи, то меня не остановить!

– А разве в княжестве нет других священников?

– Есть. Но и священники, и простой люд нуждаются в утешении и поддержке, пока они вновь не стали подданными датского короля.

Томас понимающе кивнул и внезапно переменил тему:

– Где вы находились в момент убийства графа?

Священник пристально посмотрел на Томаса – такой взгляд я и прежде замечал у него: глаза горели, словно он пытался прожечь тело собеседника и прочесть его мысли. Однако ни единый мускул не дрогнул на его суровом, изборожденном глубокими морщинами лице. И ответ прозвучал спокойно и сухо:

– Я сидел в харчевне, о чем профессору уже известно.

– Мне известно, что, когда мы с Петтером приехали сюда, вы действительно сидели в харчевне. А где вы находились до нашего приезда? Вы долго здесь сидели?

– Перед ужином я был в комнате – по обыкновению, возносил молитвы Господу, – ответил пастор.

– Значит, до ужина вы все время находились в комнате и никуда не выходили?

– Именно.

– Вообще никуда?

Священник прищурился, но промолчал.

Вздохнув, Томас махнул рукой:

– Простите, преподобный Якоб, мою назойливость и грубость, но задача действительно сложная и щекотливая, а с решением ее тянуть нельзя. Думаю, вы со мной согласитесь.

Немного успокоившись, пастор снизошел до легкого кивка:

– Соглашусь. И постараюсь вам, по возможности, помочь, но прежде меня еще никогда не подозревали в… – пастор испытующе посмотрел на меня, – в чем-то подобном.

– Почему вы покинули свой приход в Хиндрупе?

Лицо священника скривилось, будто от боли, и ответил он не сразу.

– Прошлой зимой моя супруга, Сигне, умерла. Изнуряющий недуг, унесший ее жизнь, истощил и мои силы. Я чувствовал, что в Хиндрупе покоя мне не будет, и решил поискать его в другом месте. Теперь я надеюсь обрести умиротворение рядом с сестрой – других родственников у меня не осталось, – в его голосе вдруг послышалась тоска по смерти, какая – как мне казалось – свойственна лишь старикам.

– У вас нет детей?

Резко вскинув голову, пастор с отчаянием посмотрел на Томаса:

– Не понимаю, каким образом это касается вас. Ваше дело – отыскать убийцу. При чем же здесь моя семья? – но он, похоже, понял, что вспылил, немного успокоился и проговорил: – Нет, профессор… Детей у меня… нет.

Томас решил больше не касаться этой деликатной темы.

– Вы разговаривали с графом?

– Нет.

– Вообще не разговаривали? Вы же прожили здесь бок о бок почти двое суток!

– Не разговаривал.

– За те два дня, что вы с графом пробыли здесь, не слышали ли вы, чтобы кто-то плохо отзывался о графе или угрожал ему?

– Нет, – ответ прозвучал быстро и решительно, однако, как мне показалось, пастор о чем-то умалчивал.

Томас тоже заметил, что священник чего-то недоговаривает.

– А сам граф, быть может, оскорбил кого-нибудь и дал, таким образом, повод для обиды?

Священник сухо рассмеялся:

– Тогда выходит, что повод был у всех, кроме меня. Видимо, людей Божьих граф почитал, поэтому меня не беспокоил.

– А как насчет всех остальных?

– Всех остальных он успел задеть… Да, в большей или меньшей степени.

– И хозяйку тоже?

– Неприкрытое желание женского естества, которое граф не скрывал даже в присутствии ее супруга, и едва завуалированные намеки на веселое времяпрепровождение, – если это можно считать оскорблением, то да.

– И никто не ответил графу? Никто не пытался остановить его?

– Графа? – Пастор насмешливо взглянул на Томаса. – Гели тебе дорога жизнь, то едва ли ты вступишь в перепалку с графом.

Я по-прежнему не мог избавиться от ощущения, что пастор рассказал далеко не всё. Томас наклонился вперед:

– Что произошло в четверг вечером? Граф с кем-нибудь поссорился?

– Не думаю… – Священник запнулся и уставился в столешницу. Я вдруг подумал, что он уже давненько не заглядывает в Библию – он даже не притрагивался к ней, хотя книга лежала совсем рядом. Пастор вновь заговорил: – Не думаю, что графа убил трактирщик. Но… я слышал, что они повздорили – незадолго до того, как графа обнаружили мертвым.

– Где они повздорили?

– На дворе, за трактиром, недалеко от того места, где позже нашли тело.

– А где в тот момент находились вы?

– Я направлялся в комнату, когда услышал крики. Тогда я приоткрыл заднюю дверь и выглянул. Напротив графа стоял трактирщик. Он сильно разозлился, – я и не ожидал, что у этого маленького человечка хватит смелости на подобное.

– Что именно он говорил?

– Я не все слышал, только обрывки фраз: “Исчезните навсегда” и “Подобного я не допущу в моем доме”. А потом я прикрыл дверь. Решил, что не имею права подслушивать…

– И что сделал граф?

– Его ответа я не разобрал – он говорил слишком тихо, но мне показалось, что он лишь посмеялся над трактирщиком и приказал ему замолчать, словно тот был невоспитанным ребенком.

– Кому вы отправили прошение о переводе в другой приход? Епископу Иерсину? – Томас вновь резко переменил тему, а я так и не понял почему. Возможно, ему просто захотелось напоследок поговорить об общих знакомых. Якоб Фриш с недоумением посмотрел на Томаса:

– Епископ Йерсин уже много лет как умер. Поэтому я обратился к епископу Хансу Нильсену Сёрбю, моему наставнику. Или, точнее, который был моим наставником.

– Вы знакомы с человеком по имени фон Бергхольц?

По лицу священника – как прежде по лицу госпожи фон Хамборк – пробежала тень недоумения.

– Нет, – ответил Якоб Фриш после короткого раздумья.

Когда священник прощался с нами, они с Томасом снова напоминали добрых друзей – казалось, оба напрочь забыли о ссоре, случившейся прошлым вечером.

За священником давно уже закрылась дверь, а Томас все еще сидел, погруженный в собственные мысли. Я подбросил в камин дров, приготовил кофе, чтобы взбодрить наши утомленные головы, и принялся ждать указания, кого пригласить следующим. Но профессор неподвижно сидел, откинувшись на спинку стула и опустив голову. Он молча рассматривал шероховатую поверхность столешницы.

Часы мелодично пробили восемь ударов – разглядывая их, я задумался, что эти удары могут означать. Голова налилась тяжестью, и я решил, что вскоре пора будет ложиться спать. За стеклянной дверцей часов виднелись два диска, по краям каждого из них были написаны цифры: на верхнем – от одного до двенадцати, на нижнем – от одного до шестидесяти. К самой середине дисков были прикреплены стрелки, указывающие на цифры, и я заметил, что стрелка нижнего диска медленно передвигается. Совсем недавно она указывала точно вверх, а теперь приблизилась к римской цифре “пять”. Стрелка верхнего диска не двигалась – она так и замерла на числе “восемь”. Я подумал, что стрелка, наверное, сломалась. Томас рассказывал, что часы – механизм сложный и чувствительный, а внутри у него всякие шестеренки и колесики.

– Да-да… – недовольно пробормотал он, выпрямляясь.

– Что-то не так?

– Хм… Не знаю… – Томас потер подбородок и с отсутствующим видом посмотрел на меня, – есть в нашем пасторе что-то странное. Он что-то такое сказал или сделал, вот только что – не помню. А может, просто не могу определить, что именно мне не нравится… Сначала я подумал, что он лишь притворяется священником, и расставил ему ловушку – помнишь, я спросил про епископа в Рибе. Но в ловушку он не попался. Видимо, он и правда священник. Все на то указывает… – Томас вздохнул. – Нет, придется еще поискать…

Я заметил, что князь Реджинальд поднял голову и в полумраке огляделся. Комнату освещают две восковые свечки – одна на столе, другая возле кровати, в подсвечнике. Их скудному свету не побороть тьмы бесснежного декабрьского вечера. Князь вдруг резко вскочил и подошел к кровати:

– Герцог Гольштейн-Готторпский…

– Сядьте! – раздраженно перебил его я.

Он замер, грузный, похожий на огромного тролля, а пламя свечи возле изголовья отбрасывало на грубое лицо князя зловещую тень. Такую грозную… Кивнув, он отвернулся, подтащил стул и уселся на него, так что теперь тень оказалась с другой стороны.

– Герцог Гольштейн-Готторпский, – повторил он, – это же он умер в довольно юном возрасте? Где-то в России?

– Да. То есть умер он в Польше, в битве под Клиссовом. Герцог примкнул к своему свекру Карлу Двенадцатому, когда тот пошел войной на польского короля, и погиб в тысяча семьсот втором году, спустя всего два-три года после событий, которые описаны в моей рукописи.

Князь Реджинальд наморщил лоб и глубоко задумался.

– Мой отец как-то раз встречал его, – проговорил вдруг он, – мы состоим в дальнем родстве.

Я кивнул. Вполне может статься. Все эти князья и короли приходятся друг другу родственниками. Для меня всегда была загадкой эта их странная детская обидчивость, когда они внезапно развязывали войну против собственного дяди, или свекра, или троюродного братца лишь потому, что считали, будто им отдавили их нежные ножки. Если бы каждая семья вела себя подобным образом!.. Но князю Реджинальду такого говорить нельзя, он не поймет…

– Отец рассказывал, что этот герцог… Фредерик Кристиан – так его звали, верно?

– Да, – ответил я и пояснил: – Вообще-то его звали герцог Фредерик Четвертый, и это создает лишнюю путаницу, потому что Данией в то время правил наш дорогой король Фредерик Четвертый, так что лучше называть герцога Фредериком Кристианом.

– Помню, отец рассказывал, что нрав у герцога был вспыльчивый и вздорный. Однажды их обоих пригласили на какую-то свадьбу, где они едва не подрались. Герцог здорово разозлил папашу и хотел довести дело до дуэли, но отец невесты был человеком властным, и ему удалось их унять.

Реджинальд раздразнил мое любопытство: надо же, старый князь Вильгельм попал в заварушку!

– А из-за чего они повздорили? – спросил я. – Наверняка за этим кроется нечто серьезное. Ваш батюшка был не из тех, кто ищет повода для ссоры. Он всегда был человеком чести и не опускался до обычных склок. К тому же… – я взвесил каждое слово, – он не имел обыкновения поражать врагов напрямую.

Чуть улыбнувшись, князь Реджинальд кивнул. Он прекрасно понял, о чем я.

– За этим крылось кое-что серьезное, – ответил он, поднявшись со стула. Он подошел к столу, налил из кувшина вина, повернулся ко мне и поднял бокал, вопросительно посмотрев на меня. Я покачал головой. К чему лишний раз напрягать мочевой пузырь? Ненавижу просыпаться посреди ночи… Я посмотрел на Реджинальда – тот вновь опустился на стул, отхлебнул вина и поставил бокал на пол, подальше от собственных ног.