Темная вода (сборник) Щёлоков Дмитрий
А потом продавец пригласил в кабину погреться и напоил чаем из термоса и булкой. В кабине было тепло и уютно. Повсюду были занавесочки, флажки, расклеены фотографии женщин в купальниках, но Александру Герасимовну это не смутило, мало ли, думала она, люди-то разные. А вот от доброты продавца расчувствовалась и чуть не расплакалась.
– Ты уж не забывай про стариков, двое нас тут осталось, – жаловалась она.
– Не забуду, честное слово, – улыбался Аслан. – Дорогу вот не чистят, а то бы прямо к дому подъезжал, честное слово.
– Не чистят, – грустно согласилась она, – лет пять назад-то еще чистили, а сейчас и совсем перестали.
Она еще раз попрощалась с Асланом, взвалила на спину рюкзачок со снедью и поехала обратно к дому. Время уж было позднее, а ехать далеко.
Продуктовая машина зарычала и, оставив за собой черное облако, скрылась за холмом. Снова, во всем казавшемся бесконечном поле, осталась одна Шелкова, редкие кустики ивняка да бурьян, темной щетиной торчавший по всему белому насту, и она, словно тля, медленно ползущая по нему.
Тусклое солнце уже почти достало до земли и пряталось за деревьями, утопавшими в разлившейся по горизонту красноте. Со стороны дороги подул ветер, поднимая белую пыль. Остановилась Александра Герасимовна, осмотрелась и решила идти по краю леса, так чтоб не совсем далеко и не совсем близко, страшновато ей было.
Катится она, а вокруг все так и трещит. Замерзшие веточки друг о друга так и трутся, так и шепчут. Тащит ветер по снежной корке неведомо откуда засохший лист, шуршит им. Прислушается Шелкова, оглянется. Ничего. Дальше движется. Присматривается в чащу, а из-за деревьев будто выглядывает кто. Прибавляет она ходу, торопится. Быстрей бы уже до дома. От быстрой ходьбы жарко ей стало, тяжело дышится. Расстегнула она ворот фуфайки, сдвинула платок назад, морозец хорошо облегчает.
Вот уж и лес позади, впереди темным силуэтом видится деревня. Александре Герасимовне показалось, что она чувствует запах дыма. Миронова протапливала печь – больше не кому.
Она опять вспомнила свой первый, взрослый поход за хлебом. Как она пришла к магазину и долго стояла в длинной, длинной очереди, утоптанный и потемневший снег походил на мостовую. Клубы пара поднимались к верху и медленно таяли в сумеречном небе. Собаки опасливо жались к толпе. Иногда взвизгивали, получая тугим валенком в костлявый бок.
Шурочка подняла воротник и обмоталась платком так, что было видно только одни глаза. Она долго смотрела в черную спину, постукивала ногу об ногу и дремала. А очередь гудела, гудела тихо и монотонно. На какое-то время, зима и холод забывался. Толпа всколыхнулась, Шура вздрогнула, ей снова стало холодно. Она расстегнула пуговку фуфайки. Расстегнутая булавка в кармане вонзилась в палец, Шура вскрикнула, в глазах у нее потемнело. Талоны пропали. Она стала расстегиваться, скинула фуфайку, лазала по всем карманам, дыркам, ничего не было. Она осмотрела все вокруг, опустилась на колени.
– Девочка, что ты ищешь? – обратилась стоящая перед ней женщина. Шура увидела под ее ногой темный лоскуток.
– Встаньте, пожалуйста, – сдерживая слезы, вежливо попросила она.
Женщина удивилась. И отошла в сторону. Тряпочка оказалось не той.
– Да что случилось-то? – пыталась добиться ответа женщина.
Но Шура махнула рукой, закрыла лицо и, не застегиваясь, побежала в темноту дворов, спряталась в чьем-то открытом сарае заревела. В истлевшей изъеденной соломе она просидела до светла, ватник ее не спас, руки и ноги с трудом разгибались.
Вспоминая весь путь от дома, она приглядывалась, осматривала все так тщательно, что пропажа обязательно нашлась бы. Несколько раз ей казалось, что она нашла, бросалась, поднимала дрожащими руками находку, которая оказывалась либо куском коры, либо просто мусором. К следующей ночи она, так же, как и сейчас, сидела вдали от деревни и чувствовала запах дыма. Но не могла вернуться, она подвела всех, показала, что не способна помогать матери, что она просто вредитель. Как ей придти и сказать, сказать, что она потеряла труды всей семьи. Она не пошла домой, забралась в опустевшую избу на краю деревни и просидела там всю ночь, грызя замерзшую отваренную матерью картошку. К вечеру следующего дня все же вышла, тихо, словно тень, пробралась к дверям своего дома и вошла, опустив голову, внутрь, в темную пустую избу. Никого не было.
Клаву взяла к себе соседка, у которой и без того было пятеро детей. Шура позвала ее обратно, но та попятилась от нее и спряталась за печкой. И на следующий день Клава пришла сама. Молча и деловито подошла к сестре и обняла.
Так они и стали на двоих вести хозяйство, воспитываться и жить новой мирной жизнью. Но сколько бы лет не проходило, нет-нет, да отводили они друг от друга глаза. А когда Клава подросла, совсем забыла дорогу к сестре. А вот теперь вышло так, что кроме них, в деревне никого не стало. Так и стала старшая, без просьб заботится о младшей, слишком рано сдавшейся и постоянно хворавшей.
Твердая обледеневшая корка шуршала под лыжами, до дома оставалась уже не так далеко.
Вдруг ей показалось, что кто-то шумит за спиной. Услышала, как ломается наст. Оглянулась. По ее следу бежала стая собак. Разные, маленькие и большие, они обгоняли друг-друга, огрызались, повизгивали. Сироты не покидали эти места, оставшись одни без хозяев, они объединялись и выживали, как могли.
У Шелковой кольнуло под сердцем. Она с самого детства боялась собак. Но сейчас деться ей было некуда. Она прибавила ходу. Торопливо передвигая тяжелые лыжи, которые стали все чаще проваливаться.
Несколько собак забежали спереди и, оскалившись, залаяли на нее. Другие бегали кругом. Сзади рычали другие.
Шелкова замерла. Она пыталась их прогнать, но те не обращали на ее угрозы никакого внимания. Они не уходили, но и не приближались. Александра Герасимовна стянула лыжу и стала отмахиваться. Собаки отскакивали в сторону, снова подбегали и уже пытались кусать. Наконец, один черный поджарый пес, вцепился в лыжу, вырвал ее из рук Шелковой и потащил в сторону леса. За ним увязалась стая, они все вцепились в нее и стали тянуть в разные стороны. Лыжи очень давно были смазаны свиным жиром, и впитавшийся запах курятника еще напоминал о себе. Вот они уже вместе с лыжей отбежали далеко. Послышался визг, собаки дрались.
Опираясь на вторую лыжу, Шелкова стала пробираться вперед, прислушиваясь к визжавшим возле леса собакам. Местами становилось идти легко, на некоторых возвышенностях снег был слизан ветром прямо до черной, окаменевшей земли. Шелкова останавливалась здесь, смотрела на далекую деревню, и ей казалось, что она уже видит огонек из окна дома. Потом огонек пропадал. Она еще раз всматривалась, но уже ничего не видела. Поправляя лямки рюкзака, шла вперед. Снег был уже по пояс. Ей все трудней и трудней было дышать. Лыжа уже не помогала, а только мешала. Александра Герасимовна воткнула ее посреди поля и поползла дальше. Она уже не слышала, как дерутся у леса собаки, как трещат от мороза деревья, а только тихий свист в ушах, свист который бывает только в самой сильной тишине и частые удары собственного сердца, от которого звезды в небе, казалось, начали пульсировать. Она легла на спину и уже не хотела шевелиться. Хлеб, который она убрала за пазуху, чтоб тот дольше оставался теплым, уже остыл и только его свежий запах шел из-за ворота ватника. Шелковой не хотелось шевелиться, сейчас ей казалось, что она заняла такое положение, в котором ей наиболее тепло, и хоть на какое-то время хотелось сохранить это чувство. Но все же она решила продвигаться вперед, но только еще больше увязала в снегу. В глазах у нее потемнело, большие светлые круги поплыли в разные стороны.
Шелкова взмолилась. Она просила Спасителя дойти хотя бы до дома, а не оставаться здесь посреди поля. Она просила и уже не чувствовала, что ноги ее замерзли, что выбившаяся прядь седых волос примерзла к шали. Она молилась, и рукам ее становилось теплее.
На мгновение ей показалось, что все стало светлеть. Она открыла замерзающие намокшие глаза и увидела свет наяву. Яркий, слепящий глаза. Но она не закрывалась от него, она его хотела впитать в себя, согреться им. В свете вырисовывался силуэт, он приближался к ней.
– Господи, – воскликнула Шелкова. – Господи. – Счастливые глаза ее расширялись, она потянулась к пришедшему руками.
– Как же ты, мать, забралась-то сюда? – раздался из света голос.
Вновь все звуки пропали, свет перед ее глазами поплыл и совсем растаял в темноте.
От сильного шума Шелкова открыла глаза. Она сидела в трясущейся кабине трактора. Огляделась, осторожно покосилось на тракториста.
– Ничего, мамаша, сейчас согреешься, – голосил на всю кабину он. – Если бы я не поехал тут, так ты замерзла бы, точно тебе говорю. Это, что ль, твоя деревня? – Увидел он темные бревенчатые стены, выхваченные белым светом фар.
– А я, бабуль, видишь, дорогу вам чищу. Так что по сугробам-то вам не придется лазать. По ровной дорожке будете ходить куда захотите. Так-то.
Трактор с грохотом развернулся и, выхватывая в темноте светящиеся глаза собак, медленно двинулся вдоль домов.
– Ух, как уставились, – радовался тракторист, наблюдая, как от его грейдера на обочину заваливаются огромные комья снега.
– А мы тут вдвоем остались, я да вон Миронова, – указала она на видневшийся в окне силуэт.
– Ну, мать, с тебя, прости господи, стакан, за спасение, – обивая ноги о приступки, прокряхтел тракторист.
– Да мне не жалко, сынок, я тебя и накормлю сейчас, только дай согреюсь немного. – Она скинула обледеневшую, телогрейку, рукава которой так и остались торчать в стороны, стянула с печки стеганое одеяло и, прислонившись спиной к теплому кирпичу печки, уселась на полу.
Пока Шелкова грелась, тракторист расположился за столом, съел гость размякшей рябины и, морщась, озирался по сторонам.
– Меня Сергеем звать.
– А меня, – ответила ему из-под одеяла бабушка, – Александрой Герасимовной.
– Я, Герасимовна, печь тебе, пожалуй, растоплю, а то ведь еще, чего доброго, заболеешь.
Он вышел во двор и вернулся с охапкой дров и с листовками.
– Вот, держи. Бригадир сказал, дорогу почистишь, отдавай листовки, пускай, говорит, бабули тоже к политике приобщаются. Губернатора нового выбираем скоро. Видишь, какой красавец.
– Я, родной, уж старая, чтоб голосовать, – придя в чувство, сказала она и подвинула к Сергею рюмку с водкой и листовку с порезанной на ней колбасой. – Вы уж сами выбирайте, кого вам надо, а нам бы вот уж хоть зиму пережить.
Дверь скрипнула, аккуратно переступая через порог, в избу вошла Миронова, уставившись своими маленькими ввалившимися глазками на тракториста, за ней, прижимаясь к ногам, пригибаясь к полу и опасливо поглядывая на людей, вошла лохматая собачонка.
– Боится Белка одна оставаться, шельма. Плачет. Вот взяла с собой, – пожаловалась Миронова.
Собака забила по полу хвостом.
– А я-то сижу, смотрю, нет Шуры-то. Темно уж, а нет ее.
– Чуть не замерзала, – кивнул на нее тракторист, – все, каюк, швах. Так-то. Хорошо, я тут поехал.
Шура при виде сестры сразу вся смякла, сделалась невозможно больной.
– Я вот тебе хлебушка принесла, – простонала она, указывая на стол.
– Спасибо, что дорогу почистил, внучек, сейчас все и полегче будет, – постукивая костылем по полу, шевелила губами Клавдия Миронова. – А на улице-то мороз, ну, думаю, где она, где?
Тракторист выпил еще полную рюмку водки, хотел закусить колбасой, но потом передумал, махнул лишь на нее рукой, занюхал промасленным рукавом свитера.
– Ладно, бабули, идти надо, а то мне до завтра ведь много еще надо сделать.
– Да что ж ты всю ночь работать будешь? Рождество же.
Тракторист натянул на голову шапку, взял со стола недопитую бутылку и, не застегиваясь, вышел. В дверях остановился, хотел что-то сказать, потом вернулся, забрал со стола листовки, в сенях крякнул чего-то и хлопнул дверью.
Трактор на улице взревел, выплюнув в темное небо клубы сизого дыма. Дернулся и поехал вперед, лязгая траками гусениц. На повороте Сергей обернулся, но из замерзшего окна, кроме темных силуэтов, никого не было видно.
– Тьфу ты, леший, – он скомкал листовки и бросил их себе под ноги.
Наследство
Пятого Апреля весна полноправно ступила на порог, размашисто и немедля уничтожая пожухлый, измученный оттепелью снежный покров. Перемешанный с дорожной грязью, истерзанный потоками тысячи ручьев снег стекал в бурлившую мутную реку, которая в низине размывала глинистые берега и несла, в пробудившемся течении, тысячи почерневших листков, играла водоворотами, закручивая в них корявые веточки.
Ветер кружил в своих объятьях будоражащий аромат оживления: сырость и запах прелой травы. Отчаянные солнечные лучи, щебет купающихся в лужах воробьев – все это перемешивалось и бархатной густотой наполняло воздух.
Первые полупьяные мухи выползли из щелей и как-то робко семенили ножками по залитой жаркими лучами стене дома.
Просыпалось всё. Даже на замороженных лицах людей появились улыбки, а в глазах какая-то нетерпеливая суета.
Несмотря на непроходимую топь из конца в конец носили саженцы, перевозили навоз на телегах – одним словом – наступила весна!
Может, все это и повлияло на Семена Лукича Миронова, а может и что-то другое, но решил он серьезно и безотлагательно собрать своих отпрысков: старшего – Дмитрия, и младшего – Петра, чтобы разрешить наконец-то вопрос с наследством.
***
Нафталин. Тут в доме отца всегда пахло нафталином и ещё, еле уловимо, сушеными грибами и пучками зверобоя, висевшего над печкой. Дмитрий переступил через порог, молча, озираясь по сторонам. Казалось, он целую вечность не был в родительском доме. Красный угол с потемневшей от времени иконой и жестяной лампадкой, ветвистые лосиные рога, увешанные шапками, большой потертый комод – все оставалось по– старому.
– Ну? Ты что, так и будешь посреди дороги стоять!? – раздался за спиной недовольный голос отца.
Дмитрий отошел в сторону. Семен Лукич с необычайно серьезным лицом прошел мимо, словно и не рад был вовсе видеть своего сына.
– Ну, ты на кой звал-то, бать? – пробасил Дмитрий. – Дома дел невпроворот. Тёща, будь она не ладна, забор заставила чинить. Со свету она меня сживет, вот что! Чего ты хоть надумал? А то если пустяки, так я пойду, пожалуй.
– Я тебе дам пойду! Ишь! – прокряхтел Лукич. – Коли семья есть, то и дорогу к родному дому надо забыть, а? – недовольно бросил отец и прошёл на кухню. – Мы же с тобой не в разных деревнях живем, слава Богу.
Дверь скрипнула. В избу вошёл Петр. Из-под его распахнутой телогрейки выглядывал выцветший зеленый свитер с маслянистым пятном на груди. Черная вязаная шапка еле держалась на затылке
– А, ты уже здесь! – коротко взглянув на Дмитрия, сказал он. – Как жена? Ничего?
– Да, все нормально вроде бы. – Но Петр ответа не дождался, не вытаскивая изо рта папиросу, он направился к отцу.
– Здоров, батя!
– Э-эх, явился, сто рублей убытка! – рявкнул Лукич. – Куда, дурень, в сапогах-то прёшься, с улицы всю грязь притащил. До сорока лет почти что дожил, котяра, а ума так и не прибавилось!
Дмитрий, опустив глаза, ухмыльнулся.
– А ты что скалишься? Не далеко от него ушел! Что женился, рано радуешься, сбежит от тебя жёнка-то. Глупая баба, не поняла за кого вышла. Э-эх! – снова вздохнул отец. – И неужто я породил их!?
Лукич хотел только так подумать, но получилось, что сказал вслух, вызвав смешки сыновей. Дмитрия и Петра всегда забавляло отцовское ворчание.
– Смейтесь, смейтесь! Вот доживете до моего, а там посмотрим, какие вы будете. Я, между прочим, всю войну прошел!
– Чего хотел-то, бать? – нетерпеливо переспросил Петр. – А то, мы там, у Авдотьи, с мужиками свинью резать собрались.
– Эка, какой торопливый! – воскликнул Лукич. – Боишься, без тебя всё выпьют? – Так ты не мельтеши. Собрал я вас для особого дела.
– Никак жениться собрался!? – засмеялся Петр.
– Жениться – это тебе пора, дурень ты несуразный. Вон погляди на брата: все успевает. И бабу хорошую нашел, и ребенка родил. А ты что? Э-эх, не видит тебя мамка покойная, царство ей небесное, – Лукич, кряхтя, уселся на стул и строго посмотрел на сыновей. – А ну-ка рассаживайтесь!
На какое-то мгновение воцарилась тишина. Только настенные часы размеренным тиканьем нарушали тишину.
– Так вот. Чувствую я, что к Марфе Никитичне скоро отправлюсь, – посмотрев на черно-белую фотографию, приколотую к стене, сказал Лукич.
– Да ты, бать, еще меня переживешь! – затараторил Петр. – Или вон его, – и кивнул на брата. Дмитрий, толкнул Петра.
– Да ладно, ладно, – дернулся младший.
– Слушай! Пусть батя говорит, – серьезно, не дрогнув ни одной мышцей лица, произнес Дмитрий.
Отец посмотрел с какой-то горечью на детей. Он видел перед собой не тридцатилетних мужиков, а по-прежнему своих маленьких детей, какими они были, как ему казалось, еще совсем недавно.
– Есть у нас два дома. Тот, что в Крюковке – бабки-покойницы, и мой этот. Так вот: в дом матери моей я сам до времени переберусь, а этот пускай Димка с женой забирает. А то не гоже, что он все с родителями ее. А ты, Петро, со мной поживёшь.
– Ну конечно! – взорвался в негодовании Петр. – Я ведь знал, что все именно так и получится! Вот как только услышал о доме-то, так сразу и понял, что на улице тебе Петро ночевать отныне. Всю ведь жизнь так, с самого детства. Всегда ему самое лучшее: на тебе Димочка блинчиков, на тебе водочки холодненькой, а тебе Петро – шиш с маслом! И хоть ты в лепёшку разбейся. Нет уж, батя, хватит, тридцать годов мне уже, не буду отмалчиваться! Пускай он в тот дом переезжает, а тут я жить буду. – Петро пододвинулся к брату и сложил у самого его носа фигу, с обкусанным ногтем. – Вот тебе, Дима, выкуси, а не дом получи!
Дмитрий с силой оттолкнул от себя брата так, что тот упал на пол. – Может, хватит! – крикнул он Петру.
– А ты мне не указчик! – вскочив и сжав кулаки, прошипел Петр. – Иди, проспись!
Отец побледнел. Собравшись с силами, он что есть мочи крикнул:
– Молчать! Мое слово закон!
Петр так и стоял посреди комнаты. Лицо его раскраснелось. Он поднял с пола шапку и, ничего не сказав, торопливо вышел на улицу, с силой захлопнув дверь. Висевшая на стене семейная фотография в рамке упала на пол, и мелкие осколки стекла разлетелись в стороны.
***
Неделя шла за неделей. От снега не осталось практически ничего, только темная, грязная жижа покрывала прорезанную колеями дорогу.
Как обычно утром Матвей спешил к деду Егору, остановив у обочины телегу с хлебом и продавщицей Галкой. Но на этот раз у него была свежая, неслыханная доселе новость.
Егора он застал на крыльце. Тот сидел, сотворив на лице задумчивую гримасу, выпятив вперед нижнюю губу, и наблюдал, как стайка воробьев суетится возле хлебной корки.
– Здорово, Егор! – торжественно поприветствовал Матвей. – Как сам!?
Птичья стая небольшой тучкой взмыла вверх и рядком расселась на козырьке крыши.
– Да жив пока еще, мать честная, – вяло отреагировал Егор.
– Что жив – это хорошо! – снова воскликнул Матвей. – Я тебе, рыба-камбала, сейчас такую новость расскажу! Приехал я значит на своей Анфиске к колодцу. Остановился. Галка-продавщица тут хлеб продавать готовится, а издали уж и Мухина Авдотья показалась. Подошла и давай с Галкой лясы точить. Я краем уха-то услышал, что, мол, к нам в деревню какие-то городские приехали и скупают все старинное.
– Барахло, никак, мать честная, понадобилось!? – удивился Егор. – Неужто, у них там, в городах, тряпья своего не хватает!?
– Да ты погоди перебивать, рыба– камбала! Старые вещи, а не тряпье. Самовары там всякие, иконки да кресты.
– Вона что!
– Да-да, и поселились они на том конце. Говорят, Александре Кошельковой денег дали не мало за то, чтобы пожить у нее в доме. Богатые говорят, – немного помолчав, добавил Матвей.
– Вот так да! – многозначительно протянул дед Егор.
***
К обветшалому дому Кошельковой начинал подходить народ. В основном тут были мужчины, которых просто раздирало любопытство: что за скупщики и что им вообще нужно.
– Говорят, они в музее работают, – поправив на голове картуз, сообщил всем Павел Березняков. – У них в городе музей какой-то, они там всю старинную утварь будут хранить, чтоб люди-то знали, как в деревнях живут.
– Паша, что ты все брешешь! Ведь не знаешь, – перебил его дед Егор. – Скажи ты мне, мать честная, кому в городе интересно, как ты живешь? Мне – и то плевать. Бродишь ты там в своем лесу-то, людей месяцами не видишь, дичаешь. И кому же ты, лесник, эдакий, нужен! Я вот что скажу, на самом деле, это какие-то спекулянты.
– Ох! Ну, дед, скажешь тоже! Это чем же они спекулировать будут!
– А ты не смейся. Вот возьмут наши вещички-то, почистят, и будут они совсем, что новые. Да вон даже самовар Федота, так из него еще чай можно пить.
Постучали в дверь. Александра раздвинула шторки и посмотрела на улицу. Под окном стоял участковый Федот Павлович Калачов, по обыкновению одетый в свою выцветшую форму.
– Ну что, Трофимовна, смотришь? Давай гостей вызывай, вот самовар я им медный притащил!
Александра, не сказав ни слова, исчезла в темноте окна. Через некоторое время засов на двери отворился, и на улицу вышли два человека. Один из них – долговязый и болезненно худой, как потом будет рассказывать Федот. Второй – толстый и лысый, который подошел к Калачеву и, не поздоровавшись (что всех очень удивило), посмотрел на самовар.
– Пятьдесят, – сухо отрезал толстый, сверкнув своими маленькими бегающими глазками.
Федот расплылся в улыбке. За никчемный кусок железа, который все время валялся в подполье, ему дали пятьдесят рублей.
Не замедляясь, лысый полез в карман спортивных штанов и отсчитал Калачеву пять червонцев. Люди вокруг ахнули и придвинулись плотнее, показывая, кто что принес.
После того дня около дома Кошельковой постоянно мелькал народ. Не жалели ничего. Так прошла еще одна неделя.
– Это что же творится-то такое! – причитала Авдотья Мухина. – Как к нам эти скупщики-то приехали, пьянь-то наша и иконки из домов волочь стала!
– Это точно, Никоноровна. У меня, надысь, внучек крест уволок, да уж и пропил, поди! – подтвердила Шушкина.
– Да-да, бабы, надо нам народ собирать, а то, как бы беды, какой не случилось. Гнать их надо.
– Да! – воскликнула Мухина. – А Маслов-то Трофим тоже что-то снес сегодня с утра. Иду я за хлебом, а он мне на встречу, торопиться так, а под рубахой спрятано что-то.
– Ой, грешно как, быть беде! – закачала головой Шушкина. – Надо, покуда не поздно, народ собирать.
***
В небольшом сарайчике, за деревянным столом, сидели трое: Петр Миронов, Иван Обухов и Сергей Кошельков. Инструментов, висевших вдоль стены, почти не было видно из-за нависшего тяжелым облаком лохматого табачного дыма. Где-то под потолком, не переставая, жужжала муха, попавшая в паутину.
– Да ты не горюй Петр, – говорил изрядно подвыпивший Обухов. – Все наладится.
– Да ничего не наладится! Это всю жизнь мою так было. Все самое лучшее всегда брату доставалось. Я и вещи-то за ним всегда донашивал, своего ничего не было. А тут на тебе: Дима с женой пускай в дом переселяются. А я, что я буду делать в той развалюхе! – ударив себя в грудь, чуть ли не крича, сказал Миронов.
– Нет, друг, – подняв обессиленную голову со стола, промямлил Сергей Кошельков, – ты же знаешь, как мы тебя с Иваном любим и уважаем, мы тебя в беде не бросим.
– Да, Серега дело говорит, мы же, как братья, – стукнув стаканом по столу, отрезал Иван.
– Сжечь все к чертовой матери, петуха пустить, – снова пробормотал Кошельков. – Чтобы они знали, как хороших людей… – тут его язык совсем начал заплетаться, и окончание фразы расплылось в хмельном угаре собутыльников.
– Да ты не слушай его: нажрался, и несет всякую чепуху, – перебил Иван.
Но Миронов уже ничего не ответил, он сидел, уставившись взглядом в стол. Затем, немного подумав, налил себе полный стакан самогона, залпом выпил и вышел на улицу. Только дверь, скрипнув, несколько раз приоткрылась и бросила светом на поленицу.
Петр шел по окунувшейся в сумерки деревне, постоянно спотыкаясь на кочках. Затем свернул в проулок, чтобы срезать путь по задам. Темные силуэты ветхих заборов, поросшие со всех сторон малинником, сараи. Все это мешало ему на пути. Он слышал лишь тяжелое своё дыхание, отдаленный лай собак, скрип жестяной вертушки на крыше чьего-то дома. Невеселые мысли одолели Петра, он с трудом себя сдерживал, чтобы не закричать от ярости. Все давние обиды вылезли из глубины души, и виной тому был его брат. Он только сейчас по-настоящему понял, почему в жизни ему ничего не удавалось, почему всегда все хорошее обходило его стороной. Больше он терпеть не мог: выяснить все раз и навсегда, отомстить за все обиды, указать, где чье место!
В доме все уже спали. Петр зашел во двор. Достал из-под лавки канистру с керосином и, не задумываясь, стал разбрызгивать его во все стороны. Он лил на сено, на стены…. Злость ослепла его, он уже не думал о брате, он просто получал удовольствие, наблюдая, как горючее впитывается в деревянный пол. В курятнике опасливо закудахтали куры. Корова, прислонившись к изгороди стойла, фыркнула, почувствовав неприятный запах. Канистра опустела. Петр бессильно прислонился к столбу и сполз на пол.
«Что же это я, дурак, братику все барахлишко оставлю?!» – и, закурив сигарету, зашел в избу.
– Эй, братец, ты дома? Я пришел забрать всё мое. – И, не дожидаясь ответа, направился к красному углу. – Вот за эту иконку мне неплохие деньги дадут, – размышлял он вслух.
– Отойди оттуда! – раздался за спиной голос брата, – и не кричи, ребенка разбудишь!
– А ты мне не указчик, вот и возьму, это от бабушки, она не твоя!
Петр потянулся руками к образу. Брат в ту же секунду схватил его за шиворот и отбросил к двери.
– Так, значит ты с родным братом, да!?
Хлопнув дверью, Петр выбежал во двор, потом минуту спустя снова забежал.
– Что? Выгнать меня захотел? На!. – Размахнувшись, он бросил в лицо брата коробок спичек.
– Успокойся, поди, проспись, – пытаясь себя сдержать, ответил Дмитрий.
Из спальни в ночной рубахе вышла Катерина, которая спросонок никак не могла понять, что происходит.
– Что такое? У меня сейчас ребенок проснется.
– Иди, спи! – строго приказал Дмитрий жене.
– Да-да, иди, спи, только дом потушить не забудь! – истерично заржал Петр.
Дмитрий посмотрел на лежащий на полу спичечный коробок, потом на брата и, схватив его за грудки, с силой ударил об печь.
– Да ты что же, тварь…!?
Но брат уже не слышал, а лишь медленно сполз на пол. Дмитрий выбежал во двор. Катерина побледнела и бросилась в спальню.
***
Толпа, волновавшаяся у дома Кошельковой, разбиралась со скупщиками. Со всех сторон летели угрозы. В большинстве своем здесь присутствовали бабушки, под руководством Мухиной Авдотьи.
– А ты же, старая карга! – кричала она на Александру. – Приютила этих извергов. Гнать их отседова!
– Да, гнать! – поддержали остальные.
– А ну-ка, поди, выгони их из дома!
Неожиданно их крики прервал звон. Он ударил по деревне словно гроза.
– Что же это, пожар никак!? – ухнула Мухина, – свят, свят, свят!
– Пожар!! – закричал кто-то из толпы.
Все бросились в сторону шума….
…Катерина сжимала в руках топор с такой силой, что кисти ее рук побелели и, рассекая воздух, в исступлении она била в рельс, подвешенный на столбе.
Слезы и пот смешались на ее лице и желтели в свете разгоравшегося дома. Казалось, что она бьет слишком тихо, и ее никто никогда не услышит. Нательный крестик выбился из-под ночной рубахи. Растрепанные, взлохмаченные волосы лезли в глаза. Катерина не останавливалась, и еще с большим остервенением ударяла по рельсу.
Металлический звон разносился по деревне, словно раскаты грома, зажигая своими незримыми молниями свет в окнах. Ребенок, лежавший на земле подле Катерины, завернутый в первое, что попалось под руку, перепуганный звуками и тревогой матери, захлебывался криком; на его начинающей синеть кожице набухали вены. Катерина бросила топор и прижала к себе перепуганного сына.
– Тихо, тихо, зайка, мама с тобой! – заикаясь, ревела она.
Со всех сторон, скрипя ведрами и матерясь, бежали люди. Сарай почти полностью объяло огнем. В одну минуту все вокруг сошло с ума. Мычанье скота, крики, грохот – все перемешалось. От горящего дома поднималось такое зарево, что, казалось, начинается утро.
Выбежавшие кто в чем, некоторые даже не обувшись, люди суетно передавали друг другу ведра с водой. Грязь, устлавшая дорогу, вспенивалась все больше и больше. Участковый Федот выскочил на улицу, не надев штаны, и бегал по грязи в некогда белоснежных военных кальсонах.
Брызги дорожной жижи, вылетавшие из-под ног, прилипали к одежде, лицам, а кто-то и вовсе, спотыкаясь, падал в это месиво.
Петр Миронов, вынесенный из дома братом, все еще лежал без памяти. На его обросшем щетиной лице играли отблески пламени, жадно пожирающего дом. Через мгновение Петр открыл глаза и, приподнявшись на локтях, непонимающе огляделся вокруг. Затем резко вскочил и бросился к дому. Казалось, что все происходит во сне, что все это не с ним. Но, когда жар прикоснулся к коже Петра и духом своим обжег легкие, только тогда объяло ужасом его начинающую трезветь голову.
– Держите его, он сума сошел!! – послышались крики.
Петр, забежав в горящую избу, бросился к красному углу и, вскочив на табуретку, потянулся, было, к иконам, и тут ножки стула не выдержали. Петр упал на пол. Хотел, было подняться, но в глазах потемнело, и он снова потерял сознание. Двор уже практически обрушился, и красные языки пламени жадно облизывали весь дом.
– Где Димка!? – вопил во весь голос Обухов, – где он?
– Да вон он с ведрами бежит! – тыча пальцем в кучу суетящихся людей рявкнул лесничий. – А ты чего, окаянный, бегаешь, а ну быстро за водой! – и с силой кинул ему ведро.
Иван Обухов пробивался сквозь толпу. Дым сильно резал глаза. Наконец он увидел Миронова.
– Димка, Димка! – подбежав к нему, затараторил Иван. – Не вини брата, это все Кошельков его надоумил, он сейчас спит себе, наверное, в сарае, как ни в чем, ни бывало.
– Уйди с дороги! – оттолкнул его Миронов.
– Да постой ты! В избу он забежал, полоумный!
Дмитрий встал как вкопанный.
– Кто его туда пустил?
И, схватив ведро, он побежал к дому. Облившись по дороге водой, залетел внутрь.
– Смотрите еще один!
– Да они что – все спятили?!
– Огонь, огонь на другой дом перебросился!
– Вещи, вещи скорей выносите!
Дмитрий ничего не видел, все было в дыму, дверь и стены полыхали. Он упал на колени и стал ощупывать пол. Наконец его рука наткнулась на горячее лицо Петра.
Обхватив брата, он потащил его к выходу.
– Брат, прости, брат! Я только иконку хотел спасти!
– Молчи, сухо ответил Дмитрий.
***
Наступило утро. Вся деревня была закутана в едкую тяжелую дымку. Уныло скрипели ведра расходившихся по домам, измученных ночным происшествием людей. В густом едком занавесе раздавалось протяжное мычание коровы и еле слышный звон колокольчика на ее шее. Откуда-то доносились женские рыдания.
Набежавший утренний ветер чуть поколебал дымчатую ширму, оголив почерневшие скелеты печей и обугленные бревна, словно призраки, стоявшие на кучах теплого пепла.
Пожар уничтожил шесть дворов.
Все семьи оставшиеся без крова расселились по соседям. Каждый, кто как мог, помогал в постройке новых домов. Дмитрий так и продолжал жить у родителей жены, а Петр с отцом поселились в старом доме. Вскоре началось расследование пожара, но никто ничего не знал, или делал вид, что не знал. Только слухи нашептывались местными старухами. И больше ничего.
Омут
Июль. Над полем три ворона. Черные крылья их иногда касаются друг друга. Птицы кружат – они хозяева этих мест.
На поле трактора, воздух над ними искажается, плывет. Железные траки гусениц въелись в глину, обвешались ею. А шмель шумит возле пучка колокольчиков, застрявших в грязном колесе, чуть касается их, и тут же в сторону. Затем снова приближается и неуклюже заползает внутрь цветка.
Читать бесплатно другие книги:
