Страж фараона Ахманов Михаил

— Кто такая? — Взгляд Рамери остановился на домоправителе.

— Твоя ничтожная служанка, господин. В самом деле, не слишком молодая и не очень стройная… не газель, скорее — самка бегемота… Если бы не искусство печь пироги, цена ей была бы три медных кедета. Странно, что этот корабельщик ее избрал!

— Путь к сердцу мужчины лежит через желудок, — пояснил Семен.

— Какая глубокая мысль! — восхитился рудничный начальник, поедая фаршированные орехом финики.

Хранитель Южных Врат поднялся, махнул танцовщицам, приказывая убираться вон, и подошел к высокой арке, ведущей на террасу. Солнце, склоняясь на запад, озарило Рамери радужным сиянием, какое приличествует в большей мере не человеку, но божеству, бессмертному, непогрешимому, всесильному. Однако Амон-Ра знал, кому отдавать почет; хоть Рамери не являлся бессмертным, но в южных пределах Та-Кем его непогрешимость и сила ничуть не уступали божественным. Помня об этом, гости почтительно смолкли, пока наместник стоял и смотрел на свой город, где все было ему подвластно; он мог прервать любую жизнь, казнить или помиловать, высечь или утопить в реке, сослать в каменоломни или осыпать благодеяниями.

«Серьезный мужчина, — подумал Семен. — Что он там высматривает? Кого бы зашить в мешок?»

Но Рамери, кажется, глядел на корабль с бушпритом в форме рыбьего хвоста. Судно уже ошвартовалось, гребцы складывали весла, крохотные фигурки суетились на палубе и рядом, на берегу, таскали груз или натягивали причальные канаты, издалека было не разобрать. В сравнении с баркой Сенмута, стоявшей неподалеку, корабль выглядел огромным — вдвое шире и раза в три длинней.

Повернувшись к столу и гостям, наместник покосился на Инени и чуть заметно кивнул. Потом привычным жестом вскинул к плечам раскрытые ладони.

— Возблагодарим Амона, владыку престолов Обеих Земель, который властвует над небом, водами и сушей! Пусть будет он благосклонен к Великому Дому Мен-хепер-ра — жизнь, здоровье, сила! — и к нам, его верным слугам, что слушают царский призыв! Пусть не оставит нас своими милостями! — Руки Рамери опустились. — Теперь идите и вкусите отдых, ибо завтрашний день полон забот и трудов. Тот, кто вовремя кончает пир и помнит о предстоящих делах, угоден богам.

— Воистину так! — подтвердил Инени, резво вскочив на ноги. Следом, пошатываясь, встал военачальник Пауах.

— Я п-помню, господин… Н-найти и зашить!

Кланяясь и шепча слова благодарности, гости потянулись к выходу. Рамери благосклонно кивал, касаясь прядей пышного парика, потом, взглянув на Сенмута, произнес:

— Чудесную историю поведал ты мне, и завершилась она счастливо: брат твой спасен, и сам ты жив, и кровь твою не выпили нехеси… Я люблю истории с хорошим концом! И потому не откажу вам с братом в просьбе: ваш корабельщик получит женщину.

— Щедрость твоего сердца безмерна! — Сенмут низко поклонился.

— Теперь отдыхайте! Вино и девушки сделают крепким ваш сон.

Наместник повернулся и, в сопровождении рослых маджаев, вышел на галерею. Служители, бесшумные, как тени, начали прибирать столы, и эта картина снова показалась Семену нереальной, будто он очутился в мире бесплотных духов, скользивших между призрачной мебели, посуды и цветочных гирлянд.

Сенмут, лукаво улыбаясь, потянул его к арке.

— О чем мечтаешь, брат? Не о той ли девушке, что ждет тебя в опочивальне? О газели, чьи груди — как виноградные гроздья? — Понизив голос, он тихо произнес: — Я видел, как ты глядишь на девушек… на тех плясуний… Анубис забрал твою память, но не мужскую силу!

— Да, силы у него хватает, — промолвил Инени. — А раз так, о чем же думать путнику, что возвратился из дальнего, очень дальнего странствия? Конечно, о женщинах и девушках, о бедрах их и животах, губах и грудях… Об этом он и думает, Сенмут, да и ты тоже! Вы еще молоды, дети мои, еще способны послужить Хатор.

— А ты, мудрейший?

Инени легонько похлопал Семена по плечу.

— Нет, друг мой, нет. Хоть я и помню ту девушку, дочь хаке-хесепа Аменти, но глаза мои видели слишком много разливов Реки, смывших суетные желания… Я думаю только о мягком ложе. Как сказал почтенный Рамери, ваш сон будет крепок после женских объятий, а мне, чтобы уснуть, хватает вина. Но я о том не жалею, нет, не жалею! Жалею лишь о сладких снах, которые боги дарят в юности…

Однако сон Семена не был ни крепок, ни сладок.

Снилось ему, будто сидит он в своей мастерской в Озерках, в убогом сыром полуподвальчике, и торгуется с Вадькой Никишиным, пронырой и жмотом, что отирался не первый год в матрешечно-иконном бизнесе. Будто канючит Вадька клинок, прекрасный меч, откованный по образцам нормандских, а цену дает смешную — три медных колечка, с которых пользы — ноль: ни рабыни не купишь, ни даже горсти фиников. А если, грозит, не отдашь, пошлю папирус фараону, и закатают тебя, болезного, в каменоломни за третьим порогом — чтобы, значит, с холодным оружием не баловался. Может, и в мешок зашьют! А не зашьют, так будешь сидеть в кандалах и пепельницы тесать — ровно столько лет, сколько статей в Уголовном кодексе…

И, словно подтверждая эти угрозы, подвал вдруг раздался вширь и вглубь, крыша куда-то отъехала, освобождая место для знойных небес, а стены сменились скалами — но, приглядевшись, Семен догадался, что вовсе это не скалы, а огромные пепельницы да могильные плиты с изображением ощеренных волков. Хитрая Вадькина ряшка тоже переменилась, так что теперь он походил на Баштара, но с примесью других, будто бы знакомых черт — кажется, Иваницкого, владельца сувенирной лавки на Литейном. Ему-то и сдавались пепельницы и прочее каменное художество, и был он жмотом почище Вадьки — снега зимой не выпросишь, не говоря уж об авансе. Но обхождения культурного: денег не даст, зато посочувствует и об искусстве потолкует, а временами угостит чайком — правда, жидковатым и без сахара.

Но в сновидение Семена он влез не чаи распивать — скакал по вершинам утесов, размахивал плетью и вопил: «Амон с тебя спросит, сын гиены! Спросит, и я отменю мешок и ограничусь поркой!»

При мысли, что будут его пороть, Семен заскрипел зубами, дернулся, нашаривая молот или что-нибудь еще потяжелей, но под руками было лишь теплое да мягкое. Тогда, застонав в бессилии и злобе, он проснулся.

Лунный свет, струившийся в окно, падал серебряной пылью на смуглые плечи девушки, скользил по темным ее волосам, гладил висок и осторожно, бережно касался ресниц. Она спала — первая его женщина за много месяцев постылой и позорной жизни; спала, утомленная ласками, и Семен ощущал, как чуть заметно колышется ее грудь, как согревает кожу теплое дыхание. Девушка без имени, без прошлого и без проблем, какие могли подстерегать в его эпоху; просто девушка, не ведавшая, что такое поцелуй, нежность губ, касание языка, но подарившая ему забвение, принявшая частицу его жадной силы. Он был благодарен ей — не только за готовность любить, пусть так, как она умела, но и за эту не требующую продолжения безымянность.

Семен поднялся, обернул вокруг талии кусок полотна, прихватил завязками и вышел из маленькой комнатки. Было часа два или три ночи; перевернутый месяц стоял высоко, будто пряжка из серебра на ленте Млечного Пути, изукрашенной сапфирами и рубинами. Вдруг захотелось курить, и Семен, привычно хлопнув по бедру и не обнаружив кармана, чертыхнулся; потом, вспомнив о сонном кошмаре, пробормотал:

— Приснится же такое! Как с бодуна… А выпил ведь всего ничего…

Он передернул плечами и огляделся.

Парк, дремлющий в лунном сиянии, был сказочно прекрасен и походил сейчас на темное ночное море; дворец наместника высился над ним как белый коралловый риф среди застывшего водоворота крон, ветвей и листьев. В этом дворце и разместили гостей, в покоях первого этажа, в западной части длинного, как футляр для флейты, здания. Дворец, возведенный в самой высокой точке острова Неб, был двухэтажным, и с обеих его сторон шли крытые галереи с лестницами; южная спускалась в сад, тянувшийся по склону холма до городских окраин, а северная — в хозяйственный двор с конюшнями и амбарами, кухнями и помещениями для слуг. Комнаты второго этажа выходили на галерею, а первого — под нее, прячась за строем массивных колонн, что, вероятно, давало защиту от зноя.

А заодно — густую тень, непроницаемую для лунного света. Семен, прижавшийся к теплому камню, будто утонул в ней, впитывая свежие запахи зелени, слушая стрекот цикад и резкие вскрики каких-то ночных птиц. Сна не было ни в одном глазу.

Постояв минуту-другую, он медленно двинулся вперед, к темневшим в отдалении зарослям и мостику над протокой, соединявшей два пруда. Остывший песок дорожки холодил босые ступни, смутные контуры деревьев и кустов скользили мимо; вверху, в разрывах между перистыми листьями пальм, светились звезды, внизу царила глубокая беспросветная тьма. Семен не знал, куда шагает; шел бездумно, поглаживая шерстистые пальмовые стволы, вдыхая аромат цветов и всматриваясь в неяркое зарево, дрожавшее где-то за мостиком и прудами. Этот свет чаровал его, словно пламя свечи — мотылька.

Факелы, подумал он; два или три, и горят в павильоне. В том самом, с колоннами в виде пучков папируса… Интересно, зачем? Может, наместник проголодался и подъедает остатки недавнего пиршества? Или ударился в запой? Сидит, бедолага, и горькую пьет… Хотя какая тут горькая — ни коньяка, ни водки! Тут, чтоб напиться, бочки не хватит! Впрочем, Пауах, бравый солдат, все-таки исхитрился…

Мысли текли сами собой, а ноги, будто отдельные части тела, никак не связанные с головой, несли его к мостику и дальше, в глубокий мрак среди древесных стволов, куда, изгибаясь и виляя, уходила дорожка. Семен ступал бесшумно, втягивая носом воздух и всматриваясь в темноту; вскоре к аромату цветов добавился запах гари, а слабый розоватый ореол распался на три мерцающие точки — там, в павильоне, и правда горели факелы, прикрепленные к столбам-колоннам. Он замер, остановившись в кустах, на самой границе освещенного пространства, в шагах десяти от беседки.

В ней, расположившись на тростниковых циновках и коврах, сидели трое: друг Инени в своем обычном белом одеянии, владыка Южных Врат в домашнем — то есть в полотняной юбке, без парика и ожерелий, но при браслетах, и третий компаньон — старик с хмурой морщинистой рожей, в коричневой тунике, перехваченной ремнями. Плечи его и лысый череп украшали шрамы, левый глаз горел дьявольским огнем, правый — видимо, вытекший — был плотно зажмурен, и на одной руке, как показалось Семену, недоставало пальцев; словом, выглядел этот тип бывалым рубакой, из тех, что за царя и отечество не пожалеют ни жизни, ни крови — особенно чужой. Семен принялся его разглядывать, но тут позади что-то зашуршало, послышалось чье-то шумное дыхание, чья-то лапа опустилась на плечо, а другая потянулась к горлу.

Его реакция была мгновенной: не оборачиваясь, он присел и, захватив шею нападавшего, швырнул тяжелую тушу через голову. Но враг оказался не один — в кустах все еще ворочалось и шебуршилось, и Семен наугад двинул ногой, однако попал не по живому, а по колючей толстой ветке. Скрипнув зубами от боли, он попытался отступить, но тут из зарослей вынеслось нечто темное и смутное, ударило его в живот словно футбольный мяч, и, падая, он ощутил под пальцами короткие курчавые волосы, уши и мускулистую шею.

Упал он по всем правилам, как учили в десантных войсках, сжавшись в комок и подтянув колени к подбородку — не только упал, но ухитрился чуть сместиться в сторону и оттолкнуть противника. В следующий миг он был уже на ногах и разглядел в неярком свете факелов двух нападавших — маджаев-телохранителей Рамери; видно, они стояли на страже, как и положено качкам при тайных встречах крупных шишек. Время, однако, было иным, и ничего смертоносного вроде «узи» или базук у этих парней не оказалось, а были за поясами палки — правда, весьма увесистые, с медными набалдашниками. Вытянув их, маджаи двинулись к Семену с двух сторон.

Он прыгнул к первому из воинов, перехватил его запястье, ударил в пах коленом; тот согнулся, и кулаки Семена чугунными гирями рухнули на курчавый затылок. Об этом можно не беспокоиться, мелькнула мысль, пока он разворачивался к второму нападавшему, рослому детине, летевшему на него будто разъяренный носорог. Мягко повалившись на спину, Семен подхватил его ступнями под ребра и подтолкнул, выпрямив ноги, затем поднялся и стукнул легонько пяткой в висок.

Прогресс в рукопашной налицо, подумал он, наклонившись и оглядывая хрипевших на земле кушитов. Будут жить! Если, конечно, позволит сиятельный Рамери… А это уж дело удачи! Не объяснять же ему, что в грядущих веках безымянные гении придумают искусство драк и доведут его до совершенства, а потому не стоит предкам тягаться с потомками. Нет, не стоит! Особенно с теми, кто отслужил в ВДВ.

Семен выпрямился и посмотрел на троицу в беседке. Битва заняла пару минут, и, кажется, Инени и наместник провели это время в полном ступоре, раскрыв рты и выпучив глаза. Реакция старого воина была совсем другой: этот стучал кулаком по колену, вытягивал шею и гоготал, как целое стадо гусей. Потом ткнул в Семена рукой с обрубками двух пальцев и рявкнул:

— Ты кто такой? Чтобы тебе Анубис кишки вывернул! Ты где научился так драться, шакалья моча?

— Грм… — Инени, наконец, обрел голос. — Это ваятель Сенмен, брат Сенмута, достойнейшего из моих учеников. Он… Видишь ли, славный Инхапи, он сбежал от дикарей страны Иам и до сих пор не в себе. — Жрец поклонился властителю Южных Врат, чье лицо начало наливаться кровью. — Вспомни об этом, сиятельный, и прости его! Я думаю, он погорячился.

— Погорячился! Хоу, погорячился! — Тот, кого назвали Инхапи, захохотал, и смех его был похож на хриплый рев боевой трубы. — Слышал я об этом парне! Все саррасские ремеч меша[12] о нем болтают! Сотню нехеси уложил, так?

— Кажется, их было все-таки поменьше, — сообщил Семен, придвинувшись на пару шагов. — Я их не пересчитывал в темноте.

Маджаи поднялись, задыхаясь и кашляя, а вместе с ними встал наместник, багровый, словно плод граната. Он был разъярен, но гнев его явно не относился к Семену.

— Вы, дети краснозадых павианов! Так вы храните господина? Его покой, его достоинство и честь? Хватаете его гостей, а, схвативши, валитесь от легкого тычка! Смердящие гиены! Недоумки! Чтобы Сетх вырвал ваши трусливые сердца! — Рамери опустился на ковер, провел ладонями по лицу и внезапно молвил спокойным голосом: — Утром явитесь к правителю моего дома. Каждому — пятьдесят палок.

— Десять, — сказал Инени. — Амон милостив! Десяти вполне достаточно.

— Пятьдесят на двоих, — уточнил наместник. — А сейчас — вон!

Телохранители исчезли. Семен двинулся было следом, но Инени окликнул его:

— Постой! Садись ни циновку, если проснулся. Садись и слушай! Вдруг придет к тебе мудрая мысль… что-то скажешь, посоветуешь… или предостережешь…

— Хоу! — Инхапи поскреб шрам на темени. — Кулаки у него, конечно, крепкие, а вот голова… Ты ведь говорил, что он до сих пор не в себе?

— Это так и не так… не совсем так… В одних делах он будто дитя, забывшее путь к родному дому, зато в других мудрее Тота, и речи его направляют разум и примиряют людей — даже столь кровожадных, как дикари-кушиты. И в этом нет ничего удивительного, ничего странного, доблестный Инхапи. Разве можешь ты сказать, куда полетит журавль — в свое гнездо, или кормиться в камышах, или в поля, где тоже довольно пищи? Можешь ли знать, куда поползет муравей — к речному берегу, на виноградник или к пальмам? А люди устроены сложнее журавлей и муравьев! Ибо великий Хнум, когда творил человека…

— Кал гиены! — рявкнул старый воин. — Ты из синего сделаешь красное, и от твоих разговоров темеху почернеет, нехеси побелеет, а пиво скиснет! — Он хлопнул трехпалой ладонью по циновке. — Как тебя?.. Сенмен?.. Иди сюда, садись! Иначе жрец будет болтать до утра!

Семен подошел и сел напротив Рамери. Тот окинул его внимательным взглядом.

— Клянусь пеленами Осириса! Не заметно, чтоб ты утомился, ваятель… Ты бодр! Выходит, девушка ленилась и опозорила мой дом? Придется и ей отведать палок!

— Это только видимость, сиятельный, — пробормотал Семен. — На самом деле я еле держусь на ногах, а то, что между ними, обвисло, как мокрая тряпка. Девушка очень старалась! Пусть мне отрежут нос и уши и сгноят в рудниках, если я лгу!

— Сохрани тебя от этого Амон! — жрец сделал знак, отвращающий несчастье. — Ну, если мы закончили с палками и нерадивыми слугами, то не вернуться ли к делам? — Он дождался кивка наместника и, прикоснувшись к свисавшему с шеи амулету-соколу, нараспев произнес: — Гор слышит, Гор видит, Гор помогает узнать еще неизвестное! Вот вопрос из тех вопросов, какие мирный человек задаст солдату — не просто солдату, а лучшему из лучших, начальнику над колесницами и пешим войском, над копьеносцами и лучниками. Я спрашиваю: может ли корпус Сохмет подняться, сесть на корабли и приплыть от второго порога к острову Неб и Южным Вратам? Хватит ли для этого судов? И хватит ли пропитания для воинов? И можно ли все это сделать за три-четыре дня?

— Зачем? — спросил Инхапи, но жрец, будто не слыша, продолжал:

— Вот другой вопрос из тех же вопросов: могут ли воины добраться в Уасет в начале месори, если прикажут им тронуться в путь в конце эпифи?

— Зачем? — Глаз военачальника блеснул кровавым отсветом пламени. — Зачем, жрец? И кто нам прикажет?

Серьезные завариваются дела! — решил Семен, посматривая из-под опущенных век то на хмурую физиономию Инхапи, то на друга Инени, то на властителя Южных Врат, чье лицо казалось застывшей высокомерной маской. Он уже разбирался в названиях месяцев и городов и мог сообразить, что вопросы жреца носят риторический характер. Все, разумеется, возможно! Вывести корпус Сохмет из южных крепостей, сосредоточить в Небе тысячи воинов и держать их наготове, чтобы в определенный день и час отправить в Уасет. Уасет, или Нут-Амон, а попросту — Город, являлся столицей Та-Кем, которую позже назовут египетскими Фивами, но для Семена это большого значения не имело. Важнее другое: солдаты в столице — жди переворота!

— Кто нам прикажет? — повторил Инхапи, и глаз его вновь загорелся огнем. Не дождавшись ответа и выдержав паузу, он произнес: — Ты звал меня, жрец, и я приехал. Ты отправил послание, и вот я здесь. Но, клянусь секирой Монта, не для того, чтобы слушать пустую болтовню! Скажи мне прямо — кто тебя послал? Зачем ты здесь?

Инени погладил бритый череп и, к удивлению Семена, вдруг подмигнул военачальнику.

— Я совершаю путешествие… так, из любопытства… А заодно доставлю в храм Амона благовония. Ты ведь знаешь, что в южных землях много ароматных смол и зерен? Кифи, мирра, ант и так далее… Нам нужно обновить запасы. Так повелел премудрый Софра.

— Обновить запасы! Видно, храм обезлюдел, третий пророк, если тебя послали за благовониями! Других, выходит, не нашлось? Или не благовония нужны, а корабли с солдатами? Вместо анта — лучники, а вместо кифи — колесницы? — Инхапи откинулся назад, фыркнул и захохотал, разинув пасть с остатками зубов. — В чем тут правда, жрец? — спросил он, отсмеявшись. — В том, что ты послан Софрой?

— Предположим, что так, — кивнул Инени, переглянувшись с наместником. — Наш властитель Мен-хепер-ра — жизнь, здоровье, сила! — слишком молод и нуждается в опоре и наставнике. Наставники есть, и это хорошо, но плохо, когда их в избытке. Премудрый Софра, доблестный Хоремджет… ну, и кое-кто еще. Саанахт, начальник Дома Войны, уже стар и не может согреться даже в месяц месори, а власть над корпусом Амона принадлежит Хоремджету… Так что Софра был бы спокойней, если бы в окрестностях Уасета вдруг появились твои воины — скажем, тысяч пять или шесть. Вес уравновешивают равным весом, понимаешь?

— Равным весом! — Инхапи снова фыркнул, на сей раз — презрительно. — В меше Амона — землепашцы, горшечники да городские щеголи, хуну неферу, которых набрали в Пиоме, Буто и Саи… они как трава, куда помочился шакал! А мои солдаты — менфит, лучшие из лучших! Люди первого Джехутимесу, что шли перед царем как дыхание огненное, львы, что бились на севере и юге, в странах Хару и Джахи и в стране Иам… Чезет моих бойцов против трех чезетов Хоремджета — вот равный вес![13] Но ради спокойствия Софры я не приду в Уасет… Ради него я не пожертвую ногтем с пальцев, отрубленных подлым хик’со! — Он помахал у носа Инени своей искалеченной рукой.

Хранитель Южных Врат, слушая Инхапи, сидел с каменным лицом, но жрец, как показалось Семену, был доволен. Огладив бритый череп, он поинтересовался:

— А ради Великого Дома — придешь?

— Ради щенка сирийской суки? Слишком я стар, чтобы бегать за ним с опахалом! А к тому же… — Военачальник сделал паузу и, бросив взгляд на Рамери, ухмыльнулся. — Я тоже мог бы стать хаке-хесепом, как наш благородный хозяин… Правда, я из немху, но сам Яхмос — да будет он счастлив в полях блаженных! — почтил меня, назвав спутником царей и предводителем войска. Я поднялся из теп-меджет, я слушал его зов и был ему верен, и сыну его Амен-хотпу, и внуку, первому Джехутимесу… Каждый — великий Гор, могучий, как бык Апис, жизнь, здоровье, сила! Воистину, ради них стоило проливать кровь и получать увечья! И чем мне за это отплатили? Второй Джехутимесу сослал меня в Куш! Ему не нужны были воины — ведь он не имел ни силы, ни здоровья, ни долгой жизни… И сына от царицы Исида ему не послала… Послал ублюдка Сетх!

Щека Рамери дрогнула при этом неслыханном богохульстве, и, заерзав на коврах, он пробормотал:

— Потише, Инхапи, потише! Помни: царь есть царь! Он дунет в Уасете, поднимется буря за третьим порогом!

Шрамы Инхапи налились кровью, он стукнул кулаком по колену, будто вгоняя клинок в горло врага, и проревел:

— Поднимется! Непременно поднимется, если я посажу на корабли копьеносцев и лучников и отправлюсь в Уасет. Вот это будет буря, клянусь священной задницей Осириса!

Наклонившись вперед, Инени заглянул в лицо военачальника и медленно, с расстановкой произнес:

— Да будет так! Посадишь, и отправишься, и доберешься в Уасет к третьему дню месори. Царица приказывает тебе и обещает каждому воину кувшин пива, кольцо серебра, почет и усыпальницу в Западных горах. Это ее приказ и ее обещание — не Софры, не Великого Дома! Вот, взгляни на мой амулет… Ты узнаешь его, Инхапи?

Заговор! Эти трое — заговорщики!

Что-то щелкнуло у Семена в голове, сдвинулось, завертелось, распределяя события и факты, слова и недомолвки по своим местам. Места же были очевидными и ясными, как божий день. Истину я не могу поведать, сказал Инени — но вот она, истина! Заговор, переворот, хоть внешне непохожий, но одинаковый по смыслу в любой эпохе, в любых краях и землях! В конце концов, какая разница — танки на московских улицах или лучники на площадях Уасета? Суть едина, только этот путч обязан быть успешным, ибо так гласит история…

Ввязаться в заговор с риском что-то изменить, чем-то напортить? Страшно… А не ввязаться еще страшней — ведь он уже здесь, в далеком прошлом, а это и есть самое главное изменение! Или все-таки нет? Быть может, его перенесли сюда с какой-то тайной целью, и все проистекает так, как и должно проистекать… Значит ли это, что он свободен в своих решениях и действиях, пристрастиях и выборе?

Мысли метались вспугнутыми птицами, глаза следили за жрецом, который, сняв цепочку с золотой головкой сокола, протягивал ее Инхапи. Тот прикоснулся к амулету, осмотрел его, погладил пальцем темный камень, изображающий глаз, и буркнул:

— Уджат[14] владык моих Яхмоса, Амен-хотпа и Джехутимесу… Ты не спешишь, черепаший сын! Мог показать его раньше, а не испытывать меня! — Инхапи сделал знак почтения, потом, запрокинув голову, уставился в звездное небо. Морщины у его губ разгладились, рот приоткрылся, и некая мечтательная тень скользнула по хмурой физиономии. — Царица… Я помню ее… помню пять, и десять, и двадцать разливов назад… дочь царя, сестра царя, великая царская супруга… хотя на царском ложе ей не очень повезло… Ну, пошли Амон ей счастья, а старый Инхапи не подведет! Вот только…

— Только? — Инени приподнял бровь.

— Если я отправлюсь с сотней кораблей на север, такое лишь слепец не разглядит. А зрячих в Та-Кем — как блох в собачьей шкуре… Увидят, донесут! Если Софре, не страшно — подумает, что я спешу к нему на помощь. А если Хоремджету? Плыть от порогов до Города семь дней, и за этот срок всякое может случиться… и с царицей, и с Софрой, и даже с Великим Домом…

«Верная мысль, — решил Семен. — Страна ведь — как сливная труба, шаг влево, шаг вправо — сгоришь в пустыне, а что и зачем по трубе плывет, то каждому заметно. Если корабли с войсками, да еще в столицу, тут уж и гадать-то нечего! Ну, приплывут, столица на месте, да без царицы! А царь — вот он царь, сидит на троне, кушает финик, и при нем — Хоремджет…»

Он прочистил горло, уже не думая о том, куда и во что придется ввязаться и чем грозит ему — а главное, истории! — подобный поворот событий. Сомнения и страхи вдруг покинули Семена, и родилась уверенность, что ниточка его судьбы уже вплетена в некую прочную ткань, связана с ней крепко-накрепко и что бы он ни сделал, какой бы подвиг или глупость ни свершил, нитку из ткани уже не выдернешь. А если так, чего бояться? Трус не играет в хоккей!

Инени кивнул ему:

— Что-то хочешь сказать, Сенмен?

— Не сказать, спросить. — Он повернулся к Инхапи. — Среди твоих солдат, почтенный, есть уроженцы Уасета? А также других городов неподалеку от столицы? — Семен бросил взгляд на жреца, и тот принялся перечислять:

— Южный Он, Танарен, Кебто, Джеме… Да я сам из Кебто, из пятого сепа.

— И много их, этих воинов?

— Две трети, если не больше… К чему ты клонишь, ваятель?

— К тому, что у этих людей есть родичи, которых они захотят навестить. Отпусти их домой, Инхапи. Пусть плывут небольшими группами, спрятав оружие, пусть идут гребцами на грузовые баржи или в конвой. И так — день за днем, постепенно, незаметно… Пусть остановятся в Уасете у своих родичей, сидят тихо, как мыши, не пьянствуют, не бродят по улицам… Ждут!

Инхапи прижмурил на мгновенье здоровый глаз, потом раскрыл его и с удивлением уставился на Семена.

— Хоу! Соображаешь! Тысяч пять так можно перебросить… чезеты Львов, Пантер, Гепардов и Гиен… вот только с колесницами не выйдет…

— А зачем колесницы в городе? Город — не поле, там их не развернуть. Там нужны стрелки и пехота с мечами и топорами… ну, еще копейщики на всякий случай. Нужны хорошие командиры, знающие город, способные быстро собрать людей. Преданные, решительные…

Слушая его, Инхапи покачивал головой как заводная игрушка и, наконец, ухмыльнулся, растянув до ушей щербатый рот.

— Ты и правда ваятель? Хмм… Удивительно, клянусь Сорока Двумя! А повадки такие, будто год за годом лез на стены, разбивал ворота и вспарывал животы! Впрочем, как болтают в Саррасе… — Он замолчал, наклонился к Семену и ткнул его кулаком в грудь. Кажется, это считалось знаком одобрения.

— Вот видишь, — заметил жрец, лукаво поблескивая глазами, — я ведь прав, когда рассуждаю о сложной человеческой природе. Он не помнит городов под Уасетом, но знает, как утихомирить разбушевавшихся кушитов, как тайно переправлять солдат и какие воины нужнее на улицах и площадях. А все потому, что Хнум…

— Хнум, Хнум! — бесцеремонно перебил Инхапи. — Хнум вылепил немало глупцов, бездельников и болтунов! Решают же молчащие… Вот, взгляни на нашего хозяина, на благородного Рамери! Он молчит, но встретились мы по его воле и в его доме. Потому что он так решил!

— Еще не решил, — веско произнес властитель Южных Врат. — Я еще раздумываю и решаю. Конечно, Мен-хепер-ра — жизнь, здоровье, сила! — слишком молод, но не годится, чтобы верховный жрец или начальник войск, подобный выскочке Хоремджету, правил вместо него. Конечно, супруга бога Хатшепсут прекрасна и мудра, как знает об этом каждый в Обеих Землях… Все это так! Но женщины не созданы для власти.

— Не забывай о прошлом, сиятельный, о далеком и недавнем прошлом, — возразил Инени. — Разве не правили в древности Обеими Землями Нит-окре и Нефер-сук? Разве Аххотеп и Нефретири, великие жены царей[15], не разбирались в делах правления? И разве наша владычица не превосходит всех их мудростью?

— Превосходит, — согласился наместник, — и потому я готов ей служить. Почти готов! Если узнаю, что получу за это.

При этих словах Инхапи ухмыльнулся, а жрец с кислым видом покачал головой.

— О, люди, люди! Даже самые достойные из вас греховны, ибо в каждом деле ищут выгоду, забыв о краткости жизни и о том, что ждет их суд Осириса! Ну что ж, мой господин, ты не лучше и не хуже прочих… И, как любой из нас, желаешь к собственной выгоде прозреть грядущее… Давай-ка спросим о том Сенмена, и пусть он скажет, что ты получишь.

— Жизнь, здоровье, силу, — перечислил Семен, стараясь скрыть улыбку. — Жизнь твоя продлится до старости, здоровье не потерпит ущерба, а сила, которой тебя наделили боги и пер’о, останется с тобой. Ты все сохранишь, сиятельный, пока живет и правит Хатшепсут. В противном случае…

Он смолк, но Инени пояснил недосказанное:

— Силу твою, богатство и власть сжуют, как финик, тебя же выплюнут, как косточку. Кто ты для великой царицы? Наследственный хаке-хесеп, служивший ее отцу, наполнивший войско людьми, а житницы — хлебом! Кто ты для юнца, который сидит в Великом Доме? Никто! Твои заслуги — пыль в его глазах, и если о них когда-нибудь вспомнят, то через много лет. Когда осел поднимет хвост и капнет золотом, а кошка разродится журавлем… Можно и не дожить, мой господин.

— Определенно, нет, — подвел черту Инхапи. — Определенно! Если в Небе или Севене задержат корабль с моими людьми, или откажут им в пище, или не включат в конвой. Случись такое, я не стану ковырять в ослиной заднице!

Быстро они спелись, решил Семен, посматривая то на жреца, то на мрачно усмехавшегося военачальника. Да и сам он дудел в ту же дуду, к чему имелись веские причины. Хотя бы такая: рыба ищет где глубже, а человек — где лучше! И Рамери, и одноглазый генерал, и даже красотка Хатшепсут были ему безразличны, но о Сенмуте и друге Инени этого не скажешь. Да и о нем самом! Он в точности знал, где будет лучше — и ему, и брату, и девочке То-Мери, и множеству других людей, которые волею судеб стали его современниками. Лучше жить в мирной стране, где правит женщина, а не кровавый деспот!

Рамери вскинул ладони к плечам.

— Велик Амон! Вы меня убедили — ты, ты и ты, — он поочередно ткнул пальцем в Семена, жреца и Инхапи. — Теперь я отправлюсь спать, и сон мой будет спокоен. Надеюсь, я увижу какой-нибудь знак божественного благоволения — полные закрома или девять тучных коров.

— Их будет двадцать, — заметил Семен, подумав о годах правления царицы.

— О большем я не прошу. Пойдем, Инхапи! Клянусь всевидящим Гором, тебе не нужно ковырять в ослиных задницах. Выпьешь на ночь чашу вина и скажешь мне, когда придет твой первый корабль с воинами…

Они удалились, оставив Семена с Инени в беседке. Догоравшие факелы чадили, свет их был тусклым, неровным, но на востоке, за рекой, уже прорезалась первая алая полоска зари. С низовьев потянуло ветерком, предвестником утра, и деревья в саду вдруг ожили, зашелестели, купаясь в прохладных воздушных потоках. Пение цикад сделалось тише, сменяясь робким птичьим щебетом.

— Кажется, ты мечтал о мягком ложе в эту ночь? — произнес Семен, всматриваясь в лицо Инени.

Зевнув, тот улыбнулся.

— И продолжаю мечтать… Но что поделаешь! Нет награды, нет и наказания, как говорят в Уасете… — Инени потер кулаками глаза, потом наклонился к Семену и негромко промолвил: — Теперь ты знаешь все, мой друг, и понимаешь, что мне не хотелось втягивать тебя в опасные дела. Но воля богов превыше моей! Откуда бы ты ни пришел, ты появился вовремя. Ты помог мне решиться.

— Что ты имеешь в виду?

— Вспомни свой совет: держись подальше от молодого Джехутимесу, служи царице и радуйся жизни… Двое послали меня к Южным Вратам, не ведая, но догадываясь о намерениях друг друга: Софра, первый пророк и мой господин, и прекрасноликая владычица. Каждый хотел бы склонить Инхапи в свою пользу и заручиться помощью его и Рамери. Я мог выбирать! Мог бы напомнить им, что Софра далеко не стар и происходит из царского рода, что сердце его склоняется к царице и их союз был бы для Та-Кем благодеянием… Мог бы поведать кое-что еще… Слова у хитроумного жреца всегда найдутся! — Инени с усмешкой коснулся пальцем губ. — Но ты сказал: служи царице! А она не желает пускать мужчин на свое ложе, ни Софру и никого другого. Она хочет править сама! Хочет надеть клафт и корону с уреем, взять плеть и скипетр[16] и сесть на трон владыки Обеих Земель! Такова ее воля, и я, вняв твоему совету, сказал то, что было сказано. И ты это слышал.

— Слышал, — отозвался Семен и кивнул, подтверждая свое участие в заговоре. — Я слышал все, но не увидел среди вас своего брата. Почему?

— Брат твой неглуп и знает: если дерутся быки, достается траве. А он пока что трава, ибо подобных ему писцов и семеров в Та-Кем сотни и тысячи. Конечно, он догадался, что я сопровождаю его не из простого любопытства… Однако держит догадки при себе!

— Мудро, — обронил Семен. — Мой брат и в самом деле человек достойный. Думаю, ждет его великое будущее.

Бровь Инени приподнялась.

— Думаешь или знаешь?

Дьявол! — мелькнуло у Семена в голове. Как ни крути, а шагу не ступишь без пророчеств!

Он закусил губу, уставился на тлеющий факел и буркнул:

— Знаю!

Их барка отплыла после полудня, вслед за большим кораблем Инхапи с бушпритом в форме рыбьего хвоста. На корабле поставили парус, и он медленно двинулся вверх по течению, к далеким крепостям, где воины меша Сохмет хранили покой второго нильского порога. Тоскливая это участь, думал Семен, стоя на корме, рядом с корабельщиком Мерирой и провожая парус взглядом. Тоскливая вдвойне — от скуки гарнизонной жизни и мыслей о былых победах, славных битвах и городах врагов, где каждый дом и двор сулят добычу… Нут-Амон, конечно, нельзя считать вражеским городом, но все же в нем повеселей, чем в цитаделях юга. Столица, как-никак! Храмы, дворцы, усадьбы богатых и знатных! Пиво, девочки, почет, коловращение жизни! Что еще надо ветеранам? Российским, пожалуй, квартиры и пенсии, а этим, местным, — царская ласка да усыпальница в Западных горах… Добавить еще колечко, и вынесут из города хуну неферу вместе с их Хоремджетом… Мудра царица, мудра, ничего не скажешь!

Кормчий прервал его мысли, пробормотав хриплым шепотом:

— Да будет с тобой, семер, и с братом твоим благословение Амона! Вы осчастливили меня! — Он покосился на Абет, дородную женщину лет сорока, сидевшую рядом с То-Мери под стеной каюты. — Вы дали мне больше, чем я просил — и жену, и дочь! Клянусь, я буду верен вам, как парус — мачте, как руки гребца — веслу! Я буду слушать ваш призыв и править вашей лодкой, пока не отойду в царство Осириса. Никто не скажет, что Мерира — неблагодарный пес, не помнящий добра!

— Не торопись благодарить, — вымолвил Семен. — Дочь — это неплохо, но ты еще взял жену, а жены бывают всякие. Есть и такие, что хуже разбойника.

— Это как, мой господин?

— Разбойник хочет твое добро или жизнь, жена — то и другое.

Мерира усмехнулся.

— У меня нет добра. Даже отцовской мумии, ибо я не ведаю, кто был моим отцом. Чтобы на меня Исида помочилась, если лгу! Я ведь родился в Хетуарете, господин, в те времена, когда им владели хик’со.

— И что же?

— Может, один из них — мой отец, да только мать мне об этом не сказала. А может, сказала, да я не помню… — Мерира захихикал. — Я ведь расстался с ней дня через три после рождения и знать не знаю, кем она была — шлюхой или из благородных. Меня нашел жрец на пороге святилища Сетха, а вырастили храмовые прислужницы и поварихи. Но я от них удрал… сначала — к рыбакам, потом — к джахи из Гебала, морским грабителям, а после — на царский корабль. Так что я сам из разбойников, и шкуру мою расписали бич и бронза. Вот, — он продемонстрировал шрам на предплечье, — это от стрелы шерданов, а это — от плетей кефти, а здесь — след от веревки, когда меня хотели повесить шекелеша…[17]

— Богатая у тебя была жизнь, — почтительно сказал Семен. — А говоришь, что не нажил добра! Память — вот твое сокровище, Мерира. — Он помолчал и добавил: — Когда-нибудь расскажешь мне, как тебя вешали шекелеша.

— С удовольствием, господин!

На ночлег в тот день остановились в Севене, городе на восточном берегу, вблизи каменоломен, где добывали прекрасный гранит, розовый, точно утренняя заря, и багряный, подобно финикийскому пурпуру. Здесь, как обещал Рамери, уже дожидался караван из десяти судов, низких, плоских и широких барж, предназначавшихся для перевозки камня и бронзовых слитков, что выплавлялись на рудниках Бухена. При виде массивных плотных глыб руки у Семена зачесались, глаза сощурились, и где-то под сердцем плеснуло теплой волной, как после стакана коньяка. Взять бы отбойник и молот и высечь, вырезать, вырубить! Что? Да все, что видел: девчушку в возрасте То-Мери, глазевшую на корабли, ее отца — рыбака, а может, охотника, женщину, что шла вдоль причалов с корзиной на плече, рослого стражника-маджая, чиновника в паланкине, который тащили восемь кушитов, грациозную девушку с кошкой, прильнувшей к ее ногам, гордого колесничего в громыхающей повозке, мускулистых гребцов и скорохода с выпуклой грудью и длинными, словно у журавля, ногами…

Соблазн! Дьявольский соблазн! Казалось, трех недель не прошло, как потел в баштаровом подвале, ругался и проклинал свое ремесло, а в пальцах снова зуд… Вроде как сам себя хочешь в рабство продать?.. — спросил Семен у Сенмена. Или Сенмен у Семена? Но суть была не в именах и даже не в том, являлись ли они разными личностями или одной и той же, возродившейся через столетия и, по воле загадочных сил, вернувшейся к своему прототипу, прежнему «я», чтобы снова слиться с ним; суть заключалась в их тяге к молоту и камню, в страсти к явлению форм, что скрыты в его глубине, в том даре, благословенном и проклятом, что держит в рабстве всякого творца. Но эта неволя была сладкой.

Они отплыли из Севена в первый день фаменота, который следовал за месяцем мехир. Лучшее время в Обеих Землях! На севере — зима, а тут — весна, воздух прохладен и пахнет свежестью, поля и рощи зеленеют, солнце палит не так яростно, и воды великой реки еще не убыли; послушно несут они суда и плещут у причалов. Погода казалась Семену такой, как в Петербурге в мае, если выдастся месяц теплым и не дождливым — редкость в родных местах, где климат капризен, как избалованная женщина. Но здесь не знали природных капризов, ибо Нил трудился словно отлаженный тысячелетиями агрегат: в должный срок воды его поднимались и в должный — спадали, и, подчиняясь этому вечному ритму, сезоны ша, пер и шему — Половодья, Всходов и Засухи — сменяли друг друга. Чередование их было привычно и знакомо с древности, и потому считалось, что время вовсе не движется вперед, а змеится кругами и всякий раз следует прежней, проторенной в веках тропой. Лишь человек, рождаясь и умирая, свергая и борясь за власть, строя и разрушая, упорно сражался с этой иллюзией неизменности.

Но сейчас время казалось застывшим, точно муха в куске янтаря. Река неторопливо струилась к морю, и караван день за днем плыл между зеленых нильских берегов, мимо полей и пальмовых рощ, мимо богатых усадеб, тонувших в садах, мимо селений, мастерских, каменоломен и гранитных пристаней, за которыми высились то пилоны храма, то стены крепости или военного лагеря, то белые, желтые, красные городские дома, сложенные из песчаника или из обожженных на солнце кирпичей. Ни лесов, ни гор, ни широких степных пространств и других привычных Семену пейзажей тут не наблюдалось; возделанные земли сменялись скалами или болотами, замершими под теплым солнцем, и эти скалы да заболоченные низменности в зарослях тростника были, вероятно, последним оплотом дикой природы. В них водились лягушки, жабы и цапли с изящными гибкими шеями, плавали утки и гуси, плескала рыба, а временами, к радости Семеновых спутников, проносились священные птицы Тота, длинноклювые ибисы, белые, с черной головкой и черным хвостом. Крупных животных Семен не видел, если не считать дремавших на отмелях крокодилов и домашнего скота — коров, ослов, овец и антилоп.

Селения встречались все чаще и чаще, и все больше судов и лодок, тростниковых и деревянных, покачивалось на речной поверхности. Лодки были рыбачьими, а корабли, подгоняемые северным ветром, шли в верховья под парусами, другие спускались на веслах вниз, и царский караван, в котором не было недостатка в гребцах, обгонял их под свист и торжествующие вопли корабельщиков. На шестой день пути, считая от острова Неб и Врат Юга, речная долина резко изогнулась вправо; тут, как объяснил Семену Инени, Великий Хапи, встретив преграду в виде отрогов Ливийских гор, делал огромную петлю шириной в десять сехенов — то есть более ста километров: сначала устремлялся на восток, потом — на север и на запад и, наконец, обогнув горную цепь, возвращался к прежнему своему направлению. У северного изгиба начинался канал, тянувшийся параллельно реке до самой Дельты, а на восток, через пустыню, была проложена дорога до гавани Суу, стоявшей у Лазурных Вод; там находились крепость с гарнизоном, верфи, склады и корабли, плававшие в землю Та-Нутер — не иначе как в легендарный Пунт. Кроме того, петля была обильна городами; здесь стояли Кебто, столица пятого верхнеегипетского сепа, Южный Он, Кенна, Джеме, Танарен — и, разумеется, Уасет, град Амона, который его жители называли просто Нут — Город.

Здесь, у облицованной камнем пристани, и закончился путь каравана. Спрыгнув на причал и прижимая к себе оробевшую То-Мери, Семен огляделся, вздохнул, втянул прохладный свежий воздух и сделал первый шаг. Внезапная мысль пронзила его: земля под ногами, сухая и непривычно красноватая, была землей его новой родины, а город, стоявший на ней, — местом, где он будет жить и где, скорее всего, умрет. А после, отправившись за Реку, ляжет в одной из гробниц Долины Мертвых, среди усыпальниц царей и вельмож, писцов и воинов, немху и другого люда… Ляжет там закутанной в пелены мумией — до тех времен, пока какой-нибудь гробокопатель не извлечет его из склепа и не отправит ценным грузом в Лондон или Петербург. Может быть, в Париж, Берлин или Нью-Йорк, если возникнет там нужда в египетских покойниках…

Семен ухмыльнулся. Странно, но эта перспектива отнюдь не казалась ему мрачной; он думал, что лучше уж расположиться на покой в музейном зале, среди статуэток в стеклянных витринах, чем сгнить под Питером на Южном кладбище. Он даже представил, какую табличку навесят на его саргофаг: «Сенмен, сын Рамоса и Хатнефер, ваятель эпохи Нового царства, предположительно — XVIII династия» — и это было куда солидней и основательней плиты над убогой питерской могилкой. Нет, мысль о том, чтобы лечь в эту землю и перебраться когда-нибудь в Лувр или Британский музей совсем не пугала его!

Пугало другое: возвращение в свой век, столь же внезапное и не зависящее от его желания, как и провал в эту древнюю эпоху.

Возвращаться ему решительно не хотелось.