Невеста и Чудовище Васина Нина

Жертва

На кладбище в субботу было много народа. Громкие крики ворон – уже смеркалось, и они кружили плотными стаями над старыми деревьями, готовясь к ночлегу. Бесконечно длинные проходы между оградами в поисках нужной могилы. Мама два раза выходила не на ту линию. Потом вдруг оказалось, что мы уже на месте: никакой ограды, два почти одинаковых камня – темный и светлый. На темном – выпуклый мужской профиль, имя, годы жизни.

– Марк Яловский, – прочитала я вслух. – Умер в сорок четыре года.

Провела рукой по камню там, где нос выступает, и посмотрела на маму вопросительно:

– Яловский?..

– Бондарь – моя девичья фамилия, – на кладбище мама вдруг стала спокойной и веселой. – И твоя тоже.

– А рядом женщина похоронена, – сказал Байрон. – Странно, тот же год смерти. Вы ее знали?

– Нет, – ответила Мамавера, покосившись в его сторону.

– Марина... – он замешкался, – Марина Яло...

Я вздрогнула.

– Яловега, – прочел наконец Байрон и постарался успокоить меня улыбкой: – Извини, плохо видно. Странная фамилия.

– А на памятнике слева фамилия Замахнибейся, – показала мама рукой. – Достаточно, или еще погуляем? Почитаем, так сказать.

Мы медленно пошли к выходу. Мне что-то мешало дышать. Не хватало еще разреветься. Хватаю Байрона за рукав. Он тут же лезет в карман и достает... свой большой носовой платок.

– А может такое быть, что отец вез орхидею этой Яловеге? – спрашиваю я, отвергая платок, и шепчу Байрону: – Ты вообще его стираешь?

– Нет, – он убрал платок. – Но сегодня, похоже, придется.

– Не может такого быть, – категорично отмела мою версию мама.

– Но ведь дата смерти одна и та же! Вдруг эта женщина была с ним в гостинице в момент убийства и похищения орхидеи, – упорно продолжаю я. – Их могли убить вместе.

– Женщина, орхидея... – вздохнул Байрон. – Мой отец ограничился заглатыванием микропленки. А у вас все так романтично.

– Говорю же, – настаивала мама, – он вез цветок тебе.

– И что это была за орхидея? – спросил Байрон.

Я открыла было рот, потом покосилась на маму.

– Хватит, – сказала она устало. – Хватит на сегодня физиологии.

Что-то заставило меня обернуться. Между двух камней стояла девочка. Маленькая.

– Смотрите, на эти могилки ребенок пришел. Почему-то один, без взрослых, – я показала рукой.

– Где? – прищурилась Мамавера.

– Вон же она стоит в белом платьице, рукавчики фонариком.

Байрон обнял меня за плечи, крепко прижал к себе и заметил:

– Холодно ей небось в одном платьице.

– Я никого не вижу, – отвернулась мама.

– Это она, – шепчу я.

– Да кто – она? – раздражается мама.

– Яловега.

– Нет, это не Яловега! – рассердилась вдруг Мамавера. – По датам на памятнике она умерла в 31 год! У тебя уже галлюцинации от истощения! Хочешь проваляться ближайшие месяцы в больнице на сохранении?! Ты должна есть! Есть и спать, а не шастать по ночным клубам!

– А мы немедленно, прямо сейчас, пойдем есть, – Байрон развернул меня к себе и наклонился. – Быстро говори, что ты хочешь съесть.

– Блины, – сказала я, подумав. – С черной икрой. Вишневый пирог со взбитыми сливками, черный кофе и яблочный сок.

– С какой икрой, я не расслышала? – спросила мама.

– Без проблем, – успокоил ее Байрон. – Мы еще не обмыли нашу... – он замялся.

– Ваше воровство, – ехидно заметила мама.

– Это называется нелегальный слив информации, – поправил Байрон.

– Ладно, – сдалась мама, – будем обмывать слив.

Мамавера

Я проснулась в воскресенье в половине шестого утра, потихоньку оделась, вышла из квартиры. Пробежалась переулками, потом по пустому Невскому к вокзалу. В круглосуточной забегаловке купила курицу-гриль с чесночным соусом и в лаваше! С животной радостью по поводу легкой добычи притащила ее домой и стала есть руками. В кухне. За столом. Постанывая от удовольствия. И вот именно в момент этого раннего обжорства, когда сонная Примавэра включила верхний свет и подошла ко мне, и взяла из жирного разорения двумя пальцами отвергнутую куриную шкурку, потрясла ее и заметила кивая: «Похвально, похвально!» – я и поверила, что беременна.

– И когда мы пойдем к врачу? – поинтересовалась мама, доставая турку.

– Не раньше, чем мне исполнится шестнадцать. И «мы» тут ни при чем. Я пойду одна.

Мамавера, зевая, стояла над плитой и следила за кофе. Успела.

– Лилька, я хочу задать тебе один неприятный вопрос, – она перенесла турку на стол, достала чашку. Подумала, достала вторую и медленно нацедила в обе кофе.

Я смотрела на ее руку, на черную струйку, потом не выдержала:

– Задавай, наконец!..

– Ладно, – она села напротив. – Но ты обещай быть спокойной и понимающей. Обещаешь?

– Нет.

– Ладно, – она кивнула, соглашаясь. – Тебе полагается раздражаться. Я хотела спросить, насколько ты уверена, что именно Боря отец твоего ребенка?

Я ответила совершенно спокойно:

– Вчера после тестов я была в этом уверена процентов на пятьдесят. А сегодня уже на все сто, – я осмотрела свои жирные руки и остатки курицы. – Больше не влезет, я чувствую, но вот что странно... – я прислушалась к себе. – Хочется зарыть это в укромном месте и вечером доесть.

– Поподробней с пятьюдесятью процентами, – попросила мама. – Еще один мальчик? Кто он? Может, он окажется моногамным и согласится жениться. И у него даже окажется положительный резус крови, и тогда при последующих беременностях...

– Ерунда, – прервала я ее. – Просто вчера я совершенно не верила, что беременна. Вернее, я это предполагала. А сегодня я в этом убеждена. На сто процентов. Но за вопрос спасибо. Интересно было узнать, как ты себе представляешь мое свободное время – секс, наркотики и рок-н-ролл, да? Идолы твоей юности?

– В шестнадцать лет у меня было детство, а не юность. Я родила тебя в двадцать восемь. Осознанно, заметь.

– У меня тоже сегодня уже все осознанно.

– Брось, Лилька. – Мама встала и отнесла в раковину свою чашку. – И ты и я знаем, что тебе просто нельзя делать аборт. Ты что, когда лазила в форточки, только и мечтала, как бы поскорей забеременеть?

– Я первый раз полезла в форточку. И конечно, не мечтала о ребенке. Мне это и в голову не приходило. Но я его не убью. Что? Что ты так смотришь, собираешься зареветь?

– Вроде того, – отвернулась от меня Мамавера. – Убийство здесь ни при чем. Ты можешь просто его не выносить! Это ужасная вещь – выкидыш. Когда ты... уже разговариваешь с ним!.. А как это пережить девочке в шестнадцать лет, я вообще не понимаю!

– Примавэра, или ты совсем спятила, рассказывая мне такое после плотного завтрака, или у тебя был выкидыш, – заметила я, заворачивая приличные куски курицы в оставшийся лаваш. – Подойди к окну.

– Что?.. – прошептала мама, совсем поникшая над раковиной.

– Подойди к окну. Я сейчас выйду во двор, а ты будешь смотреть на меня из окна.

– Какой двор?.. Зачем? – очнулась она.

Я собрала в пакет косточки и шкурки, надела куртку и кроссовки. Подумала и взяла телефон. Спустилась в лифте. Во дворе подошла к песочнице и свистнула. Из дырки в дверях дворницкой ко мне выбежали собака Лайма и ее щенок, уже подросток. Лайма взяла пакет и, дергая его, аккуратно высыпала еду. Подождала, задрав морду, когда я возьму пустой пакет.

Я посмотрела вверх на свое окно. Там стояла Мамавера, которая всегда хотела, чтобы у нее был мальчик. Я давно это подозревала, а теперь точно знаю. Она очень хотела мальчика, но мальчик выкинулся. Как же не хочется идти домой!.. Тоскливо озираюсь. Лайма со своим ребенком носится по двору. Я уже собралась забраться в деревянный домик Бабы-яги с двумя слоновьими ногами и там посидеть, но пришел Байрон и сказал, что мы едем к нему на дачу.

Договариваться с мамой пошел он. О их беседе потом доложил. Никаких беспокойств о беспределе на дорогах, пьяных водителях и прочее: едем на метро, а потом на электричке. Хулиганы? В восемь утра в электричках еще нет хулиганов. Они в это время спят. Копят силы для ночных бесчинств. Из припасенных мамой страшилок следующими по списку были бомжи, забирающиеся в пустующие дачи, и дикие волки в лесу. С этим Байрон тоже разобрался. Дача не пустая, мы едем знакомиться с его отцом, он ждет. Волков и днем с огнем не найти, как и леса – поселок недалеко от залива. После такого обоснованного отпора мама тоже захотела познакомиться с Бирсом-старшим, но Байрон и тут устоял. Он сказал, что поведет ее знакомиться со своей матерью. Буквально на днях.

Я помахала маме снизу.

Лилит

На пороге террасы большого деревянного дома нас встретил высокий худой мужчина.

– Привет вам, дети шпиёнов! – крикнул он, раскинув руки в стороны и сияя весельем. – Милости прошу!

Над его головой висели в ряд прикрепленные к верхней балке грозди калины.

Отец Байрона оказался моложавым, но совсем седым человеком, со странно загорелым лицом и руками.

– Вениамин Бирс! – он осторожно взял мою руку в свою и слегка пожал. Потом обшарил меня глазами и еще больше развеселился. Я пожалела, что не надела парик.

Байрон провел меня в гостиную с камином, я села поближе к огню, а отец с сыном на диван. Они одинаково расслабились, скрестив руки на груди и вытянув ноги. Некоторое время я, опустив голову, осматривала четыре огромные ступни в одинаковых шерстяных носках с веселым рисуночком.

– Это мама вяжет, – заметил мое внимание Байрон и уточнил: – Когда хорошо себя чувствует.

– А когда плохо себя чувствует, она распускает все, что связала, – все так же весело продолжил Вениамин Бирс.

– Да, – кивнул Байрон.

Мы помолчали.

– А вас действительно зовут Лилит? – вдруг спросил Бирс.

Я растерянно кивнула.

– Не Лиля, не Лилиана?

– В паспорте записано «Лилит Марковна Бондарь», – совсем уж глупо объяснила я.

– Чудно! – всё улыбался Бирс.

– Да, – кивнул Байрон, покосившись на отца.

– Набокова читали? – спросил Бирс.

Я посмотрела на Байрона и созналась:

– Не все.

– Стихи – точно не читали, – кивнул Бирс.

– Я не знала, что он писал стихи.

– Да, – кивнул Байрон и занялся осмотром своих ногтей.

– У него есть чудное стихотворение «Лилит». Совершенно невероятное. Предвестник, так сказать, «Лолиты». Вы ведь рыжая?

Пока я растерянно соображала, что ответить, Байрон уверенно заявил:

– Да. У Текилы желтые вьющиеся волосы. – Подумал и уточнил: – Были.

– Я так и думал! – кивнул Бирс. – «От солнца заслоняясь, сверкая /подмышкой рыжею, в дверях / вдруг встала девочка нагая / с речною лилией в кудрях...» – продекламировав это, он откинулся на спинку дивана и сцепил руки на затылке.

Я растерянно молчала. Закрыв глаза, с легкой улыбкой Бирс читал дальше:

– «...я близко-близко видеть мог, / как дочка мельника меньшая / шла из воды, вся золотая, / с бородкой мокрой между ног...» – Бирс пошевелил ступнями и мечтательно продолжил: – «...Без принужденья, без усилья, / лишь с медленностью озорной, / она раздвинула, как крылья, / свои коленки предо мной». С медленностью озорной – это хорошо...

Выждав паузу и поняв, что продолжения не будет, я спросила:

– Вам нравится Набоков?

– Нет, – тут же ответил Бирс. – Не нравится. Так, попалось случайно. У меня гениальная память. Запоминаю все, что когда-либо прочел. Шпионы, дети мои, в большинстве своем весьма трогательные люди. Вашему отцу, Лилечка, наверняка нравился Набоков. Меня же больше интересовал отец писателя. Который, кстати, был убит террористами в Берлине. На лекции Милюкова. Ему было всего 52. Иногда я ненавижу свою память.

– Тогда, по логике, вы тащитесь от Байрона, – вздохнула я.

– В этой личности не стихи меня привлекли, – возразил Бирс. – Не стихи. Мне Байрон близок духовно, – он повернул голову, посмотрел на сына и сильным уверенным движением обхватил его за шею и притянул к себе, прижавшись своим лбом к его.

Растерявшись от такой интимной родственной ласки, я встала и наклонилась к огню, рассматривая его спокойное пламя.

– А вы, Лилечка, дочитайте стихотворение. Очень советую. Это поможет вам лучше понять мужчину. Его шкалу ценностей.

– Неужели не дала? – тихо заметила я сама себе, не поворачиваясь.

– Что вы сказали?

– Да так, не обращайте внимания. Реакция на ваше замечание о шкале ценностей мужчин. Я подумала, что девочка раздвинула ноги, а потом не дала.

– Вы удивительная, – так странно сказал Бирс, что я обернулась.

Байрон и его отец смотрели на меня с... умилением? Удивлением?.. Растерянностью? Одинаково странное выражение на лицах. Ну попала!

– Нет-нет! – Бирс встал и выставил вперед руки, успокаивая меня. – Не бойтесь. Вас никто здесь не обидит непониманием.

– Спасибо, – кивнула я. – А поесть дадут?

Во всем доме – ни одной книги, ни одной газеты. Единственное печатное издание – расписание электричек на холодильнике. Похоже, папа Бирс панически боится перегрузить свою память. Дом большой. Слишком большой для уюта и чувства защищенности – это же сколько комнат и закоулков нужно обойти на ночь, сколько запоров и окон проверить! Зато – два камина. Газовый котел в теплой пристройке – наводит на размышление о нанятой обслуге, которая зимой охраняет дом, живя в этой пристройке, а к приезду барина топит камины и готовит еду. Еда, кстати, была вполне ничего. Грибной суп-пюре и баранья нога с черносливом. Вылезаю из-под трех одеял и иду к окну. Где же прячется прислуга, которая так хорошо готовит?

Меня устроили спать на втором этаже. Вернее, Байрон отнес меня сюда прямо от стола, за которым я задремала. Оба Бирса остались внизу общаться у камина, то есть в полнейшем молчании играть в шахматы.

Внизу во дворе на небольшой площадке перед деревянной беседкой мужичок в распахнутой телогрейке вислоухой шапке-ушанке рубит дрова. Вот и прислуга.

Я прошлась по второму этажу, осмотрела фотографии и рисунки на стенах четырех комнат. Попробовала умыться в большой ванной с двумя окнами, но вода из крана не потекла. Спустилась вниз.

Седой Бирс в фартуке стоял у электрической плиты в современно обустроенной кухне. Байрон спал в гостиной на диване под ярким клетчатым пледом. В коридоре в большой плетеной корзине лежали яблоки. Несколько валялось прямо на полу. Ностальгически пахнуло знакомым духом антоновки. Вспомнились наши с мамой шесть соток и раскрашенный в семь цветов радуги (моя прихоть) летний домик под старыми яблонями. Две комнатки, большая веранда с кухней, туалет и душ на улице. Там в упавших в траву яблоках валяется сейчас мое детство. Мы с Примавэрой все откладываем, но ехать придется, чтобы до снега успеть сгрести все это в кучу и убрать.

Толкнула в коридоре ближайшую дверь и угадала: ванная комната с унитазом. Открыла краны – вода течет, и холодная, и горячая. Что же так тоскливо-то?..

На пути в гостиную подбираю с пола яблоко и иду к Байрону на диван. Я забралась ногами в ноги Байрона и укрылась краешком пледа, а он даже не проснулся.

Пришел мужичок в ушанке, принес дрова к камину. Выгрузил их громко, потом вдруг снял шапку и поклонился мне. Молча. Надел шапку и ушел. Бирс принес блюдо с оладьями и мед в литровой банке.

– Вы, Лилечка, проспали двадцать часов, я вам завидую.

И тут до меня дошло, что за окном утро, а не послеполуденное время.

Я отказалась от оладий, набрала чайную ложку меда и вылизывала его минут пятнадцать. За это время Байрон проснулся, поцеловал меня в лоб, умылся, пришел к столу и накинулся на оладьи. Пришел мужичок с дровами, выложил их у камина, снял шапку, поклонился, получил от Бирса рюмку водки. Торжественно выпил ее, отказался от маринованного огурца, категорично выставив перед собой ладонь. Надел ушанку и ушел. Бирс на деревянной доске резал розовую ветчину огромным ножом, срезы получались почти прозрачными. В ветчину он заворачивал половинку маринованного огурца, а потом все это брал оладышком и заразительно вкусно поедал. Пришел мужичок в ушанке, принес очередную порцию дров, снял шапку, поклонился у стола, получил рюмку водки...

Если закрыть глаза, то обнаруживается минимум звуков при этом завтраке. Хруст соленого огурца, негромкий стук ножа о доску, дров – о пол, булькает из бутылки... Потом мою голову наполнил равномерный гул, как при неглубоком погружении в воду. Я открыла глаза, посмотрела в окно, а там девочка стоит у беседки. Сейчас мне ее хорошо видно – темные волосы, темные глаза, обветренные губы. Мужичок в ушанке что-то сказал ей и показал рукой. Она отошла на несколько шагов, мужичок размахнулся топором.

Я мигом слезла с дивана и бросилась к выходу. Добежала к беседке, а девочки уже нет. Спрашиваю у мужика:

– Где девочка? Только что тут стояла, маленькая, в белом платьице?

Он смотрит на мои губы и виновато улыбается. Потом делает такой же жест рукой, приказывая отойти, и поднимает топор.

Вышел Байрон с моей курткой. Захотел надеть ее мне на плечи, но я отбивалась и требовала, чтобы мужичок немедленно сказал, что за девочка только что тут стояла! Куда она пошла? Почему ходит за мной?! Байрон попытался увести меня в дом, я от такой несправедливости заплакала. Опять! Второй раз за последние два дня. И не просто заплакала, а с истерикой. Размахивала руками, а когда Байрон взял меня на руки, то и ногами. Требовала, чтобы истопник немедленно рассказал о девочке.

На шум вышел Бирс. Байрон унес меня в дом. Я вымыла лицо и вот, судорожно вздыхая, стою у окна и смотрю, как истопник, странно жестикулируя, что-то сердито объясняет Бирсу. Тот его успокаивает. Он уже не улыбается.

– Текила, хочешь выпить? – спрашивает Байрон. – Есть водка и хороший коньяк.

– Хочу знать, почему меня преследует этот ребенок! Почему ее никто не видит, кроме меня!

Байрон подходит и обхватывает меня руками, прижимая к себе.

– Может, у тебя будет девочка?

Вениамин Бирс

К обеду я успокоилась и даже захотела обгрызть оставшийся со вчерашнего обеда большой бараний мосол с остатками мяса. Размеры мосла были устрашающими. Поэтому я попросила отца и сына Бирсов не присутствовать при этом. Устроилась в кухне. Одна. Испытала почти такое же наслаждение, как вчера утром от курицы. Если так пойдет дальше, у меня скоро отрастут клыки, и я начну охотиться за мелкой живностью.

Кофе пили в гостиной с опущенными шторами. Подсветка комнаты – минимальная. Ярче всего горел камин. Каждый раз, когда Бирс натыкался на мое лицо взглядом, он по-прежнему не мог сдержать улыбки. Я расслабилась.

– Лилит, расскажите мне об этой девочке, – попросил он.

Я вздохнула, покосилась на Байрона. Он сосредоточенно макал в свою чашку печенье.

– Лет пять-шесть. Легко одета. Короткие темные волосы. Носочки без резинок – обвисли. Туфли с застежкой. Красные. Грязные пальцы. Как будто она ковырялась в земле.

– Как бы вы ее назвали? Какое у нее имя?

– Ясно какое. Марина. Марина Яловега. Она же впервые появилась рядом с могилой Яловеги.

– А что вы делали на этой могиле?

– Ничего. Ее могила находится рядом с могилой моего отца. Дата смерти одна.

– То есть эта Марина...

– Отец! – предостерегающе сказал Байрон. – Не надо.

– Что значит – не надо? – взвилась я. – Вы оба знаете, кто эта девочка, и не собираетесь мне говорить?

– Ничего мы не знаем! – с досадой сказал Байрон. – Просто мой отец...

– Твой отец ее знает?

– Да нет же! – Байрон встал и прошелся в волнении. – Он... Как это сказать...

– Мой сын думает, что я обладаю вполне приличными задатками гипнотизера.

– А вы обладаете? – шепотом спросила я.

– А вы, Лилечка, как узнали код сейфа в кабинете директора агентства недвижимости «Трайден»?

Я опешила и возмущенно посмотрела на Байрона. Пункт первый нашего договора! Полная секретность!

– Это единственный эпизод, о котором я рассказал отцу, – сразу же повинился Байрон. – Потому что влезть в сейф – это уголовное дело, а он спросил...

– А я спросил, – подхватил Бирс, – не занимаетесь ли вы уголовщиной. Конкретно спросил о проникновениях в чужие жилища или сейфы и кражи оттуда каких-либо предметов. Для меня это важно. Если ваша парочка сознательно нарушает уголовный кодекс – это другие взятки и другие адвокаты. Я должен знать. Судя по тому инциденту, ты открыла сейф, достала жесткий диск компьютера, вставила его в имеющийся ноутбук, поработала и вернула обратно. Кражи как таковой не было. В смысле конкретного предмета.

Он обратился ко мне на «ты». Нервничает? С кем связался его сыночек!..

– Не было кражи материальной, было похищение информации с электронного носителя, – подтвердил Байрон. – Спорный вопрос в плане уголовного кодекса, особенно учитывая обстоятельства. Этот человек сам оставил Текилу в кабинете. Дежурной на факсе. Я обалдел, когда Текила передала, что компьютер пустой. Никогда бы не подумал о сейфе.

Бирс смотрел на меня выжидающе.

Развожу руками:

– Я не могу объяснить, почему стала искать код сейфа в пакете с женскими прокладками. Это было в ее столе вместе с косметикой и початой коробкой конфет. – Я вспомнила, как тогда пыталась анализировать: в принципе, конечно... если женщина каждый день после работы вынимает жесткий диск и прячет его в сейф – это уже паранойя, значит, и код сейфа она меняет часто, соответственно, где-то должна быть запись...

Бирс вроде даже обрадовался:

– Вот и я не могу объяснить, как получаю нужную информацию, просто разговаривая с человеком про жизнь.

– Неправда, – покачала я головой, – вас этому должны были обучать!

– Тебя тоже обучают в школе химии, и что?.. – ехидно прищурился он.