Анжелика и ее любовь Голон Анн

Глава 13

Анжелика проснулась, чувствуя себя так, словно начала оправляться от тяжелой болезни. Ей все еще было немного нехорошо, однако уже гораздо легче. Ей приснилось, как в утро их отплытия из Ла-Рошели он на берегу сжимает ее в объятиях, смеясь и крича: «Наконец-то вы! И, конечно же, самая последняя! Сумасшедшая женщина!» Она какое-то время лежала неподвижно, прислушиваясь к затихающим отзвукам этого прекрасного сна. Но ведь все это, кажется, произошло с нею взаправду?

Она напрягла память, чтобы вновь пережить тот мимолетный миг. Ведь обнимая ее там, под Ла-Рошельго, он обращался к ней не как к чужой, а как к своей жене. И в Кандии тоже, когда его пристальные глаза в прорезях маски смотрели на нее, будто стараясь ободрить, он защищал именно ее, свою жену. Именно ее пришел он тогда спасти, ее хотел вырвать из цепких когтей торговцев женщинами, потому что знал, кто она.

Стало быть, тогда он не презирал ее, как сейчас, несмотря на всю свою злость из-за ее действительных или воображаемых измен.

«Но тогда я была красива!» — подумала она.

Да, но ведь он обнял ее и на берегу под Ла-Рошелью! С тех пор прошла всего неделя, а кажется, что прежний мир рассыпался в прах, причем особенно стремительно — между сегодняшним утром, когда он снял маску, и наступающим вечером.

Ибо солнце уже садилось. Анжелика проспала всего несколько часов. Открытая дверь в дальнем конце батареи походила на четырехугольник из раскаленной меди. Пассажиры собрались на палубе для вечерней молитвы.

Анжелика встала, чувствуя ломоту во всем теле, точно ее избили.

«Нет, я с этим не смирюсь! Нам нужно поговорить».

Она разгладила свое убогое платье и долго рассматривала темную грубую ткань. Хотя чудесный сон и воспоминания о его пылких объятиях на берегу несколько успокоили ее, страх не отступал. Слишком много загадочного оставалось в человеке, к которому она хотела приблизиться, слишком много такого, чего она не знала и не могла понять.

Она боялась его…

«Он очень изменился! Нехорошо так думать, но.., я бы предпочла, чтобы он остался хромым. Во-первых, тогда я бы сразу узнала его еще в Кандии, и он не смог бы поставить мне в укор, что я, дескать, лишена женского чутья и даже бессердечна, не смог бы меня этим попрекать. Как будто было так легко узнать его под этой маской… Я женщина, а не полицейская ищейка.., вроде Сорбонны».

Она нервно рассмеялась над этим нелепым сравнением. Потом ее снова охватила печаль. Из его упреков больнее всего ранили ее те, которые касались ее сыновей.

«Мое сердце каждый день обливается кровью из-за их утраты, а он смеет обвинять меня в равнодушии! Выходит, он совсем плохо меня знал. И в сущности никогда не любил…»

У нее усилилась мигрень, казалось, что ноет каждый нерв. Она цеплялась за воспоминания об их встрече на берегу и о том первом вечере на «Голдсборо», когда он приподнял рукой ее подбородок и сказал, как мог сказать один только он: «Вот что бывает, когда гоняешься по ландам за пиратами». Тогда она тоже должна была бы его узнать. Ведь в этом был весь он, несмотря на маску и изменившийся голос.

«Почему я была такой слепой, такой дурой? Правда, тогда я не могла думать ни о чем, кроме одного: что завтра нас всех арестуют и нам во что бы то ни стало надо бежать».

И тут же ей пришла в голову другая мысль, до того неожиданная, что она даже вздрогнула:

«А что он, собственно, делал в окрестностях Ла-Рошели? Может быть, он знал, что я там? Только ли случай привел его в ту укромную бухту?»

И она снова решительно сказала себе: «Мне совершенно необходимо увидеть его и поговорить. Даже если я покажусь ему навязчивой. Нельзя оставить все как есть, не то я сойду с ума».

Она прошла между пушками и остановилась перед мэтром Берном. Он спал. Его вид вызывал у нее двойственное чувство. Ей хотелось, чтобы он не существовал вовсе, и в то же время она злилась на Жоффрея де Пейрака за дурное обращение с человеком, вся вина которого состояла в том, что он был ее, Анжелики, другом и хотел на ней жениться.

«Может быть, господин де Пейрак воображает, что все эти годы, когда его и след простыл, я должна была полагаться только на него?»

Надо чтобы он узнал, сколько она всего вытерпела за годы их разлуки, и что она вышла замуж за Филиппа и добилась места при дворе по большей части ради того, чтобы спасти своих сыновей от уготованной им жалкой участи. Да, она пойдет к нему и скажет все, что накопилось у нее на сердце.

На верхней палубе, этой «главной улице» корабля, зажатой между ютом, баком, фальшбортом и различными мостками, уже сгущались сумерки. Сбившиеся в кучу, словно стадо овец, протестанты в своих темных одеждах почти сливались с окружающим мраком. Слышалось только, как они бормочут молитвы. Но, посмотрев вверх, на балкон апартаментов капитана, где все оконные стекла, словно рубины, сияли алым, Анжелика увидела его, и сердце ее учащенно забилось. Он стоял, освещенный последними лучами заходящего солнца, в черной маске, непроницаемый, загадочный, но это был он, и безумная радость, которую она должна была испытать еще утром, нахлынула на Анжелику, разом сметая на своем пути все ожесточение и обиды.

Она взлетела по первому попавшемуся трапу и побежала по узкому мостику на ют, не обращая внимания на окатывающие ее водяные брызги. На этот раз ее не остановит ни насмешливый взгляд, ни произнесенная ледяным тоном фраза. Он должен ее выслушать!..

Однако, когда она поднялась на балкон, все ее замыслы рухнули при виде открывшейся ее взору сцены. Радость исчезла — остался только страх.

Ибо между нею и ее мужем, как и нынче утром, стояла Онорина, словно нарочно пакостящий зловредный гном.

Кажущаяся еще более крохотной у ног высокого Рескатора, девочка с вызовом подняла к нему сердито сморщенное, круглое личико, упрямо засунув сжатые кулачки в карманы своего фартучка. Анжелике пришлось схватиться за перила, чтобы не упасть.

— Что ты здесь делаешь? — почти беззвучно спросила она.

Услышав ее голос, Рескатор обернулся. Все-таки, когда его лицо скрывала маска, ей было трудно назвать его иначе и до конца поверить, что перед нею и впрямь Жоффрей…

— Вы явились очень кстати, — сказал он. — Я как раз размышлял над весьма тревожащей наследственностью этой юной особы. Представьте себе — она только что украла у меня драгоценных камений на две тысячи ливров.

— Украла? — повторила потрясенная Анжелика.

— Войдя к себе, я увидел, как она с увлечением роется в ларце, который я открыл для вас сегодня утром и который она, по-видимому, приметила во время своего первого визита. Застигнутая на месте преступления, очаровательная барышня не выказала ни малейшего раскаяния и без обиняков дала мне понять, что не вернет мне моего имущества.

К несчастью, доведенная до крайности волнениями этого дня, Анжелика не смогла отнестись к случившемуся как к пустяку. Оскорбленная за себя и за Онорину, она бросилась к девочке, чтобы отобрать у нее украденное. Пытаясь разжать ручки дочери, она мысленно проклинала жизнь с ее тупой прозой. Ведь она пришла к своему возлюбленному, а вынуждена бороться с этой несносной девчонкой, нежеланной, произведенной на свет против ее воли, — и эта девчонка живет, в то время как ее сыновья умерли. Онорина — ее видимый изъян в глазах человека, чью любовь она хотела бы вновь завоевать. И ко всему прочему — ведь надо же так случиться — ее дочь с немыслимой наглостью явилась к нему, чтобы его обокрасть. Это Онорина-то, Оиорина, которая ни разу в жизни ничего не стащила, даже из буфета!

Ей наконец удалось разжать маленькие пальники и вытащить два алмаза, изумруд и сапфир.

— Ты злая! — крикнула Онорина.

Взбешенная тем, что потерпела поражение, она пятилась, глядя на них с яростью, весьма забавной для такой крошки.

— Ты злюка. Вот как дам тебе сейчас… Она пыталась придумать какую-нибудь ужасную месть, которая была бы под стать ее возмущению.

— Вот как дам тебе сейчас — отлетишь до самой Ла-Рошели. А потом будешь возвращаться сюда — и все пешком!

Рескатор хрипло рассмеялся.

Нервы Анжелики не выдержали, и она с размаху ударила дочь по щеке.

Онорина посмотрела на нее, разинув рот и тут же разразилась пронзительным ревом. Завертевшись волчком, как будто ее покинул рассудок, она вдруг бросилась к трапу, который вел на узкий мостик, и очертя голову понеслась по нему, ни на миг не переставая кричать. Корабль накренился на левый борт, и ее окатило водой.

— Задержите ее! — завопила Анжелика, не в силах сдвинуться с места, точно в кошмарном сне.

Онорина продолжала бежать, и в ее головке билась только одна мысль — убежать из этого тесного мирка досок и парусов, с этого корабля, где она уже столько дней несправедливо страдает.

Вверху, над толстым деревянным фальшбортом, голубело небо. Добежав до конца прохода, Онорина начала карабкаться на высокую бухту троса. Она взобралась на самый верх, и теперь уже ничто не отделяло ее от голубой пустоты. Корабль опять накренился, и зрители, парализованные стремительностью этой сцены, с ужасом увидели, как девочка полетела за борт.

Вслед за истошным криком Анжелики раздались возгласы протестантов и матросов. Один из матросов, сидевший на рее бизань-мачты, стрелой кинулся в море. Двое других бросились к укрепленной на палубе большой шлюпке, чтобы извлечь из нее и спустить на воду меньшую по размерам спасательную лодку. Стоявшие рядом Ле Галль и рыбак Жори пришли им на подмогу. Со всех сторон бежали люди. Корабль сделал поворот. В одно мгновение поручни левого борта облепили взволнованные люди. Северина и Лорье, плача, звали Онорину.

Капитан Язон крикнул в рупор, чтобы все отошли и дали матросам спустить на воду лодку.

Анжелика ничего не видела и не слышала. Не помня себя, она кинулась в фальшборту и понадобилась сильная мужская рука, чтобы помешать ей броситься в воду вслед за дочерью. Перед ее глазами, словно в тумане, плясало фиолетовое пространство, испещренное зелеными и белыми пятнами. Наконец она увидела всплывший на поверхность черный взъерошенный шар, рядом с которым колыхался маленький зеленый шарик. Черный шар — это голова матроса, который нырнул с бизань-мачты, а зеленый — чепчик Онорины.

— Он ее держит, — послышался голос Рескатора. — Теперь нужно только подождать пока к ним подойдет лодка.

Анжелика все еще продолжала отчаянно вырываться, но он железной рукой удерживал ее. Под скрип блока лодка, покачиваясь, поднялась над палубой и начала опускаться.

В эту минуту опять раздался крик:

— Альбатросы!

Словно возникшие из пены волн, две огромные птицы подлетели к матросу и девочке и опустились рядом, заслонив их своими развернутыми белыми крыльями.

Анжелика закричала как безумная. Сейчас острые клювы растерзают ее ребенка!

Прогремел мушкетный выстрел — это стрелял Рескатор, схвативший оружие стоящего рядом мавра Абдуллы. С меткостью, на которую нисколько не повлияла бортовая качка, он поразил одну из птиц, и она, окровавленная, распласталась на волнах. Затем ударил второй выстрел — на сей раз выстрелил Никола Перро, которому без промедления подал заряженный мушкет его приятель-индеец.

Этот выстрел также достиг цели. Второй альбатрос забил крыльями, силясь взлететь, но и он был поражен насмерть.

Матрос, державший Онорину, оттолкнул его от себя и поплыл навстречу приближавшейся лодке. Еще немного — и Анжелике в руки передали маленький плюющийся, задыхающийся комок, с которого ручьями стекала вода.

Она страстно прижала его к себе. В эти страшные, минуты, которые показались ей вечностью, она проклинала себя за то, что привела свою малютку в такую ярость.

Девочка ни в чем не виновата. Это взрослые, занятые своими глупыми конфликтами, покинули ее, забросили — и она отомстила, как смогла.

Весь пережитый Анжеликой страх, все угрызения совести вылились в порыв злости против того, чья холодная безжалостность заставила ее, мать, так сильно обидеть своего ребенка, довести ее до отчаяния.

— Это все ваша вина! — крикнула она, повернувшись к нему с искаженным от гнева лицом. — Из-за того, что вы своей злобностью почти свели меня с ума, я едва не потеряла дочь! Я вас ненавижу, кем бы вы ни были под этой вашей маской! Если вы выжили, чтобы стать таким, то лучше бы вы и вправду умерли!

Она убежала на другой конец судна, словно раненый зверь в свое логово, забилась в закуток на нижней палубе и начала раздевать Онорину. Девочка брыкалась, так что за жизнь ее можно было не опасаться, но ведь она могла простудиться в ледяной воде.

Эмигранты окружили их, и каждый предлагал какой-нибудь рецепт, но применить их на практике было невозможно из-за отсутствия средств: не было ни пиявок, чтобы приложить к ступням, ни горчичников на спину…

Врач Альбер Парри вызвался пустить девочке кровь. Для этого было достаточно только слегка надрезать мочку ее уха, но, увидев рядом с собой лезвие перочинного ножа, Онорина истошно завопила.

— Оставьте ее. Хватит с нее волнений, — сказала Анжелика.

Она довольствовалась тем, что взяла немного рому, который раз в день выдавали пассажирам-мужчинам, и растерла им маленькое, холодное тельце. Потом завернула дочь в теплое одеяло. Онорина, наконец-то сухая, с раскрасневшимися щечками, воспользовалась моментом и с бесстрашным видом извергла из себя изрядную порцию соленой морской воды.

— Какая ты противная, — в сердцах выругала ее Анжелика.

Она поглядела на упрямое, смешное личико своей неукротимой дочурки, и внезапно все ее ожесточение исчезло. Нет, она не позволит им свести ее с ума. Ни Жоффрею де Пейраку, ни Берну, ни этой маленькой чертовке не удастся заставить ее потерять рассудок. Она чуть было не заплатила слишком дорогую цену за то, что с утра позволила себе пребывать в расстроенных чувствах. Ее муж воскрес из мертвых, но он ее больше не любит. Ну и что с того? Как бы ни был жесток удар, она должна держать себя в руках и все перенести ради дочери.

И она очень спокойно принялась снова вытирать Онорину. Одеяло промокло и больше не грело. Старая Ребекка как нельзя более кстати предложила вместо него очень теплую и удобную меховую шубу.

— Хозяин корабля подарил мне ее, чтобы греть мои старые кости, но все это вздор, и сегодня ночью я отлично обойдусь без нее!

Анжелика осталась одна, стоя на коленях около дочери. Розовое личико Онорины выглядывало из темного меха, длинные рыжие волосы высыхали, и в свете фонарей, которые уже развешивали вокруг, начали отливать медью. Анжелика поймала себя на том, что ее губы растягиваются в улыбке.

Поступок дочери, способной в порыве ярости броситься в воду, вызывал у нее одновременно и страх, и восхищение.

— Зачем ты это сделала, любовь моя, ну скажи — зачем?

— Я хотела убежать с этого гадкого корабля, — ответила Онорина охрипшим голосом. — Я не хочу здесь оставаться. Я хочу отсюда уйти. Здесь ты очень злая…

Анжелика понимала, что девочка права. Она вспомнила, как Онорина появилась сегодня утром в салоне, где они с мужем спорили, словно два врага.

Тогда малышка одна пошла на ее поиски, и никому не пришло в голову ее остановить. На судне, которое всю ночь трепала буря, она могла двадцать раз переломать себе кости, упав в какой-нибудь открытый люк, или даже свалиться в море. И никто бы никогда не узнал, что случилось с маленькой девочкой, с проклятым незаконнорожденным ребенком! Только этому темнолицему мавру присущее его расе чутье подсказало, кого ищет девочка, семенящая в тумане среди бесчисленных опасных препятствий, и он отвел ее к матери.

А вечером она, Анжелика, поглощенная водоворотом своих тягостных, сводящих с ума мыслей, вовсе перестала обращать внимание на дочь. Она смутно надеялась, что за ней кто-нибудь да присмотрит: Абигель, Северина, жены протестантов… Но у тех тоже голова шла кругом. Сам воздух «Голдсборо» разлагающе действовал на рассудок. Прошло только несколько дней плавания, но ни один из пассажиров уже не смог бы узнать в зеркале собственную душу.

Глубоко запрятанные чувства вышли наружу, я выявилось то, что, казалось, было давно забыто. Осознанно или нет но своим бездействием протестанты давали понять, что и Онорина, и Анжелика для них чужие.

«У тебя есть только я!»

Анжелика кляла себя за то, что позволила себе настолько забыться. Она должна была сразу вспомнить, что после Ниельского аббатства худшее осталось для нее позади. Что бы ни случилось, горе или радость, разве не знает она, что безвыходных положений не бывает? Тогда откуда же это нелепое смятение обезумевшего животного, бессмысленно бьющегося головой о стены? «Нет, я не дам им свести себя с ума!» Она склонилась к дочери и погладила ее выпуклый лобик.

— Я больше не буду злой, но и ты, Онорина, больше не кради! Ты ведь прекрасно знаешь, что поступила очень плохо, взяв эти алмазы.

— Я хотела положить их в мою шкатулку с сокровищами, — сказала девочка, как будто это могло объяснить все.

Тем временем пришел славный Никола Перро и опустился около них на колени. Его сопровождал неизменный его спутник — индеец, с чашкой горячего молока для спасенной девочки.

— Мне поручено справиться, как чувствует себя Горячая головка, — объявил канадец, — именно такое имя ей не преминули бы дать в вигвамах ирокезов. Я должен также дать ей выпить это молоко, в которое добавили несколько капель микстуры, чтобы ее успокоить, если она еще не успокоилась сама. Вообще-то для дурного характера нет лучшего средства, чем холодная вода. А что об этом думаете вы, барышня? Собираетесь еще нырять?

— Ой, нет, вода очень холодная и соленая…

Внимание этого бородача в меховой шапке наполняло Онорину блаженством. Ей захотелось показать себя в самом выгодном свете и обиженное выражение, которое она нарочно придавала своей физиономии, чтобы проучить мать, вмиг уступило место улыбке. Она послушно выпила принесенное молоко.

— Я хочу, чтоб ко мне пришел Колючий Каштан, — потребовала она затем.

— Колючий Каштан?

— Это потому, что у него щеки колются, и мне нравится о них тереться, — с восхищением сказала Онорина. — Он держал меня на руках на лесенке.., и еще в воде.

— Она говорит о сицилийце Тормини, — пояснил Никола Перро, — о матросе, который вытащил ее из воды.

Он добавил, что Тормини пришлось перевязать голову, потому что один из альбатросов клюнул его в висок. Еще немного — и птица выклевала бы ему глаза.

— Вы, мадемуазель Онорина, можете гордиться, что в вашем распоряжении оказались два самых что ни на есть превосходных стрелка. Ваш покорный слуга, которого канадские трапперы считают одним из самых метких, и монсеньор Рескатор.

Анжелика постаралась унять дрожь, пробравшую ее при одном упоминании этого имени. Ведь она поклялась себе сдерживать свои чувства.

Онорина больше не требовала позвать Колючего Каштана. Глаза у нее начали слипаться, и она погрузилась в глубокий сон. Канадец и индеец удалились так же неслышно, как пришли. Анжелика еще долго сидела, глядя на спящую дочь.

Три года!

«Как мы смеем требовать чего-то для себя, когда наши дети только начинают жить?» — думала она.

Ее сердце все еще не отпускала боль. Потребуется немало дней, прежде чем она сможет до конца осмыслить то, что стало для нее одновременно и счастьем, и горем. Чудесное открытие — и тотчас же — такое страшное крушение.

Однако, когда она, слегка озябнув, прилегла около ребенка и начала понемногу опускаться в туманные глубины сна, от всего этого дня, волшебного и ужасного, в душе оставалось только одно смутное чувство — надежда.

«Мы в то же время и далеки, и близки. И не можем убежать друг от друга. Мы плывем на одном корабле, несущем нас по океану, и это заставляет нас оставаться вместе. А дальше — кто знает?..»

Перед тем, как уснуть, она успела подумать: «Он хотел умереть рядом со мной. Почему?»

Глава 14

— Я думаю, мы договорились, — сказал Жоффрей де Пейрак, собирая лежащие на столе пергаментные карты. Он сложил их в стопку и, чтобы они не сворачивались трубкой, положил на углы четыре тяжелых камня, отливающих тусклым блеском смолы. — Плавание, в которое вы попросили меня взять вас, принесет свои плоды, дорогой Перро, поскольку, даже не сходя на берег, вы нашли для себя компаньона, которого собирались искать в Европе. Мне кажется, сереброносная свинцовая руда, найденная вами в верховьях Миссисипи, дает достаточные гарантии обогащения при простом измельчении и промывке, так что предприятие стоит того, чтобы я финансировал экспедицию и участвовал в ней вместе с вами… У вас самих нет ни средств, ни знаний, чтобы эксплуатировать месторождение. Как вы сказали, вы вкладываете в дело свои открытия, а я предоставляю деньги, чтобы извлечь из них доход. О распределении прибылей договоримся позже, когда изучим все на месте.

Лицо Никола Перро, обычно такое невозмутимое, сияло удовлетворением.

— По правде сказать, господин граф, когда я попросил вас взять меня на борт, зная, что вы идете в Европу, у меня была на этот счет кое-какая мыслишка, ведь в наших краях вы слывете человеком очень ученым, особенно в том, что касается рудничного дела. А сегодня, когда вы говорите, что предоставите мне не только необходимые средства, но и ваши неоценимые знания, то для меня, довольно-таки невежественного траппера, жителя лесов, это меняет вообще все. Ведь я, как вы знаете, родился на берегах реки Святого Лаврентия, а тамошнему образованию далеко до того, что получают в Европе.

Жоффрей де Пейрак бросил на канадца дружелюбный взгляд.

— Не питайте слишком больших иллюзий насчет интеллектуальных возможностей Старого Света, мой мальчик. Я знаю им цену — они не стоят и половины хвоста вашего американского койота. В гуронских и ирокезских лесах у меня множество друзей. И дикарями я считаю не их, а европейских деспотов и их раболепствующих придворных.

На лице канадца отразилось недоверие. По правде сказать, он с радостью предвкушал знакомство с Парижем и уже видел себя прогуливающимся среди золоченых карет в своей меховой шапке и сапогах из тюленьей кожи. Но судьба распорядилась иначе, и, будучи реалистом, он сказал себе, что все делается к лучшему.

— Итак, вы не слишком на меня сердитесь, — снова заговорил граф, как всегда быстро уловивший мысль собеседника, — за ту дурную шутку, которую я сыграл с вами, разумеется, невольно.., ведь меня самого толкнули на это.., непредвиденные обстоятельства. Наша стоянка в испанском порту оказалась короче, чем я предполагал: я и понятия не имел, что нам придется спешно отплыть и пойти в Ла-Рошель. Кстати, на худой конец вы могли сойти на берег и там.

— Берег показался мне не очень-то гостеприимным. Да и вас не годилось бросать в таком трудном положении. Ну а раз уж вы заинтересовались моими проектами, я и вовсе не жалею, что пришлось плыть обратно, так и не ступив на землю метрополии, откуда прибыли на реку Святого Лаврентия наши предки…. И потом, может статься, что там я никого бы не заинтересовал своими далекими землями, и меня бы обобрали до последнего экю. Говорят, люди в Европе не очень-то порядочные. Взять хотя бы этих гугенотов, которые сейчас опять терзают наш слух своими псалмами, — канадец в раздражении повысил голос. — Поначалу им разрешили распевать их только вечером, а теперь они поют уже по три раза на дню! Как будто задумали этими своими заклинаниями изгнать с «Голдсборо» злых духов.

— Возможно, именно этого они и хотят. Насколько я мог понять, они отнюдь не почитают нас святыми.

— Хмурый и сварливый народец эти гугеноты, — пробурчал Никола Перро. — Надеюсь, вы не собираетесь брать их в нашу экспедицию, чтобы добывать руду в тысяче лье от берега, в дебрях ирокезских лесов?

Видя, что собеседник долго не отвечает, канадец забеспокоился. Но граф покачал головой.

— Нет! — сказал он. — Конечно, нет.

Никола Перро еле удержался от другого вопроса: «А что вы будете с ними делать?»

Он почувствовал, что граф что-то напряженно обдумывает, и его мысли далеко отсюда.

В самом деле, в разносимом морским ветром пении псалмов, которое, казалось, повторяло ритм безустанного биения волн, было что-то растравляющее душу, навевающее грусть и какую-то непонятную тревогу… «Когда такие вот песнопения слышишь с раннего детства, неудивительно, что становишься не таким как все» — подумал Никола Перро, хотя сам он отнюдь не был ревностным католиком.

Он порылся в карманах в поисках трубки, не нашел ее и оставил тщетные попытки.

— Странных переселенцев вы везете в Америку, монсеньор. Никак не могу к ним привыкнуть. Не говоря уже о том, что присутствие на корабле всех этих женщин и девушек действует на нервы экипажу. Они уже и без того были недовольны, что мы не зашли, как было намечено, в испанские порты и возвращаемся, не продав добычу.

Канадец снова вздохнул — ему казалось, что граф его не слушает, но тот вдруг устремил на него пронизывающий взгляд.

— Итак, Перро, вы предупреждаете меня об опасности?

— Не совсем так, господин граф. Определенно я ничего не могу сказать. Но вы же знаете — когда проводишь всю жизнь, бродя в одиночку по лесам, начинаешь заранее чуять неладное.

— Да, я это знаю.

— Откровенно говоря, господин граф, я никогда не понимал, как вы могли ладить с квакерами из Бостона и в то же время водить дружбу с людьми, совершенно на них не похожими, вроде меня. На мой взгляд, на земле есть две породы людей: такие как квакеры и не такие, как они. И если ладишь с одними, то не ладишь с другими… Но вы — исключение. Почему?

— Бостонские квакеры отлично умеют делать свое дело — они, например, очень искусны в торговле и кораблестроении. Я заказал им корабль и уплатил запрошенную Цену. Если что и может удивлять в этой истории, так только то, что они оказали доверие мне, незнакомцу, явившемуся с мусульманского Востока на старой шебеке, потрепанной бурями и стычками с пиратами. И еще — я никогда не забуду, что именно скромный квакер, бакалейщик из Плимута, привез ко мне моего сына, без колебаний пустившись ради этого в многонедельный путь. А ведь он ничем не был мне обязан.

Граф встал и дружески потрепал канадца за бороду.

— Поверьте, Перро, чтобы создать Новый Свет, нужны всякие. И такие бородатые, неуживчивые греховодники, как вы, и такие праведники, как они, порой суровые до бесчеловечности, но сильные своей сплоченностью. Хотя эти… — наши — еще не показали себя.

Он повел подбородком в сторону двери, из-за которой доносился очередной псалом.

— Это вам не англичане. С англичанами все проще: если на родине дела у них начинают идти плохо, они снимаются с места и уезжают. Пускают корни где-нибудь в другом месте. С нами, французами, все иначе. Мы одержимы страстью к бесконечным рассуждениям — очень хотим уехать, но в то же время не прочь и остаться. Отказываемся повиноваться королю, однако считаем себя его самыми верными слугами. Я согласен — из этих гугенотов будет нелегко сделать надежных союзников. Они откажутся от дела, если сочтут, что оно неугодно Богу. Однако работать ради одной славы Господней — как бы не так! Деньги для них весьма и весьма важны — но они не желают говорить об этом вслух.

Жоффрей де Пейрак нетерпеливо шагал по салону. Спокойствие, с которым он недавно склонялся над картами, покинуло его, едва с палубы послышалось тоскливое пение протестантов.

Славный канадец почувствовал, что сейчас капитан думает не о нем, а об этом сообществе малоприятных личностей, которых он, тем не менее, почему-то взял на свой корабль. Граф размышлял о них с такой же сосредоточенностью, с какой перед тем раздумывал над перспективами добычи серебра, найденного канадским траппером в верховьях Миссисипи.

Несколько уязвленный тем, что ему больше не уделяют должного внимания, Перро встал и откланялся.

Глава 15

Жоффрей де Пейрак не удерживал его. Он досадовал на себя за то, что нервничает и теряет самообладание всякий раз, когда до его слуха доносятся протяжные псалмы, удивительно созвучные дыханию волн и торжественному величию океана. «Перро прав. Эти протестанты переходят все границы. Но запретить им петь? Нет, не могу…»

Он сознался себе, что его чем-то притягивают эти песнопения, в которых слышатся отзвуки иной жизни, иного мира, отличного от его собственного, мира замкнутого, труднопостижимого, и потому, как и все загадочное в природе, вызывающего его любопытство. К тому же звуки псалмов властно вызывали в его воображении образ Анжелики, женщины, которая некогда была его женой, но превратилась в незнакомку, ибо теперь он не мог читать ни в ее сердце, ни в ее мыслях. Неужели жизнь среди гугенотов в самом деле так ее изменила — ведь прежде она была сильной натурой? Или все это только видимость, хорошо разыгранная комедия? Что же тогда скрыто под ее новой личиной? Женщина кокетливая, корыстная или.., влюбленная? Влюбленная в Берна? Он возвращался к этой мысли снова и снова, каждый раз удивляясь той дикой ярости, в которую она его приводила. Тогда он старался овладеть собой и бесстрастно сравнить ту, которую когда-то любил, с той, которую встретил сейчас.

Стоит ли удивляться, что женщина, с которой он расстался и которую не любил много лет, стала другой? В конце концов он может рассматривать ее как одну из своих бывших любовниц.

Но тогда откуда это нетерпение, это желание вникнуть во все, что касается ее?

Когда в белесом утреннем тумане или в ясных морозных вечерних сумерках раздавались песнопения гугенотов, он едва мог сдержать себя — так хотелось ему тотчас выбежать на балкон и окинуть взглядом палубу, чтобы увидеть, там ли она.

И на этот раз он надел было маску, решившись выйти, но затем передумал.

Ради чего так себя терзать? Да, он увидит ее. А дальше? Она будет сидеть немного поодаль от остальных, с дочерью на коленях, одетая в черный плащ и белый чепец, так же, как и все эти чопорно застывшие женщины, похожие на вдов. Ее повернутое в профиль тонкое патрицианское лицо будет как всегда склонено. И время от времени она будет быстрым движением обращать его в сторону юта, надеясь — или страшась — увидеть там его.

Он снова подошел к столу и взял один из кусков сереброносного свинца.

Он держал камень в руке, машинально прикидывая его вес, и мало-помалу тягостные мысли отступили.

У него снова есть дело — а это уже много! Перспектива многолетнего труда на девственной земле, где его целью будет изучение тайн природы, поиск ее скрытых сокровищ и возможностей их использования с наибольшей отдачей.

Пятнадцать лет назад, стоя перед трибуналом, собранным, чтобы судить его, видя, как с судейских кресел на него глядят глупость, невежество, зависть, скудоумный фанатизм, раболепие, лицемерие, продажность, слушая смертный приговор, обрекавший его на сожжение на костре за колдовство, он был прежде всего поражен тем, как логично завершилась драма, над которой он уже немало размышлял.

За долгие часы, проведенные в тюрьме, он во всех подробностях обдумал то, что с ним случилось. И хотя его тело было искалечено пытками, ему безумно захотелось жить — не столько из-за страха перед смертью, сколько оттого, что все его существо восставало против мысли, что он окончит жизнь, так и не реализовав свои силы, которые дотоле напрасно растрачивал на пути, ведущем в тупик.

На паперти собора Парижской Богоматери он просил не милосердия, а справедливости. И обращался не к тому Богу, чьи заповеди нередко нарушал, но к Тому, кто олицетворял собой Разум и Знание: «Ты не вправе оставить меня — ведь я никогда Тебя не предавал».

Однако в те минуты он был уверен, что умрет.

Только придя в себя на берегу Сены, вдали от орущей черни, и с удивлением обнаружив, что жив, он понял — произошло чудо.

То, что последовало затем, было нелегко, но не оставило у него слишком тяжелых воспоминаний. Нырнуть в холодную воду реки, в то время как охранявшие его мушкетеры безмятежно храпели, подплыть к спрятанной в камышах лодке, отвязать ее и отдаться на волю течения. Должно быть, он ненадолго потерял сознание, затем, очнувшись, снял с себя рубаху смертника и оделся в поношенное крестьянское платье, которое нашел в лодке.

Потом он много дней брел к Парижу по бесконечным обледенелым дорогам, отверженный, голодный, потому что не осмеливался заходить на фермы, и только одна мысль поддерживала его: «Я жив и я от них убегу».

После дыбы его хромая нога представляла собой странное зрелище. Иногда она выворачивалась в колене, и он вдруг видел, что она становится на землю наоборот — пяткой вперед, словно у марионетки. Он выдернул из изгороди два колышка и смастерил из них подобие грубых костылей. Всякий раз, когда после передышки ему приходилось снова пускаться в путь, он на протяжении всего первого лье испытывал невыносимую боль и едва сдерживался, чтобы не издавать при каждом шаге безумного крика. Сидящие на оголенных яблонях вороны со зловещим интересом смотрели на это истерзанное существо с растянутыми суставами, готовое вот-вот рухнуть в беспамятстве. Затем боль понемногу притуплялась, и ему удавалось идти сравнительно быстро. Всю его пищу составляли подобранные в канавах мерзлые яблоки, иногда — упавшая с крестьянской повозки репа. Монахи, у которых он попросил приюта, были к нему добры, однако задумали отправить его в ближайший лепрозорий, и ему стоило немалого труда украдкой сбежать по пути туда. Он снова заковылял по дороге, отпугивая редких встречных крестьян своими окровавленными лохмотьями и платком, скрывающим лицо.

Однажды, почувствовав, что не в силах более сделать ни шагу, он собрал все свое мужество, чтобы осмотреть, наконец проклятую ногу. Сделав над собой неимоверное усилие, он отодрал от тела задубевшую от крови ткань коротких штанов и увидел на задней стороне колена два торчащих из зияющей раны жестких белесых обрывка, похожих на китовый ус. Именно их беспрестанное трение о поверхность раны причиняло ему ту адскую боль, от которой он не раз терял сознание. В отчаянии он лезвием ножа, найденного на дороге, отрезал эти мешающие ему отростки, которые были не чем иным, как его собственными разорванными сухожилиями. После этого нога сразу утратила всякую чувствительность. Теперь она еще больше крутилась во все стороны, как у тряпичной куклы, и совсем не слушалась, но идти все же стало намного легче.

Наконец на горизонте показались колокольни Парижа. Следуя заранее продуманному плану, Жоффрей де Пейрак обошел город кругом. Когда он приблизился к часовне в Венсенском лесу, то почувствовал, что победил.

Скромный храм, укрытый в лесу, избежал наложения королевских печатей — единственное исключение из всех некогда богатых владений тулузского графа. Он погладил каменную стену и подумал: «Ты еще мне принадлежишь и ты мне послужишь».

Да, она хорошо послужила ему, эта маленькая, затерянная в лесу часовня. Все, что он велел соорудить, щедро заплатив рабочим, действовало отлично: подземный ход, по которому он смог пробраться в Париж, колодец, через который поднялся в сад своего дома. Отеля Ботрей, тайник в молельне, где в свое время, повинуясь смутному предчувствию беды, он на всякий случай спрятал целое состояние в золоте и драгоценностях. Прижав к груди тяжелую шкатулку, он подумал, что одолел еще один этап на пути из ада. Владея этим богатством, он уже не был безоружен. За один алмаз он легко приобретет повозку, за два золотых — лошадь… За полный кошелек люди, которые еще вчера его отвергали, с готовностью придут ему на помощь, и он сможет бежать, покинуть королевство.

Но одновременно он почувствовал, что его сжимает в своих объятиях смерть. Никогда — ни прежде, ни потом — он не ощущал ее так близко, как в эту минуту, когда вдруг рухнул на каменные плиты пола, с ужасом прислушиваясь, как все реже и слабее бьется его сердце. Он понял — никакая сила воли уже не поможет ему спуститься по железным скобам в стенке колодца. Может быть, позвать на помощь старого Паскалу? Но старик, немного выживший из ума, явно принял его за привидение и, наверное, убежал. Возможно, он уже поднимает на ноги соседей.

Где же найти руку помощи? И тут он вдруг вспомнил худую руку, поддерживавшую его на пути к месту казни, руку отца Антуана, священника-лазариста, которого к нему прислали для предсмертной исповеди.

Есть на свете люди, которых нельзя купить ни за золото, ни за рубины. Знатный тулузский сеньор, хорошо изучивший человеческую природу, знал эту истину, как знал и то, что большинство двуногих существ продажны. Но все же есть среди них такие, в чьих душах Господь возжег негаснущее пламя ангельской доброты. Маленький священник-лазарист был из их числа. Ведь должно же быть на земле прибежище для несчастных.

Собрав последние силы, Жоффрей де Пейрак вышел из Отеля Ботрей через дверь оранжереи. Она открывалась изнутри и не была опечатана, чтобы через нее мог входить и выходить сторож. Несколько минут спустя беглец уже звонил в колокольчик у ворот монастыря лазаристов, находившегося — он это помнил — неподалеку от его жилища.

Он даже придумал фразу, которую скажет отцу Антуану, своего рода богословскую шутку: «Вы должны помочь мне, аббат. Ибо Господь явно не желает, чтобы я умер.., а я весьма близок к этому». Но из его изодранного во время пытки водой горла не вышел ни единый звук.

Уже несколько дней назад он заметил, что стал нем.

Жоффрей де Пейрак покачал головой и, почувствовав под ногами колышущуюся палубу своего верного «Голдсборо», улыбнулся. «О, отец Антуан! Пожалуй, мой лучший друг… Во всяком случае — самый преданный, самый бескорыстный…»

Он, граф де Пейрак, еще недавно могущественнейший сеньор Аквитании, владелец одного из самых крупных состояний королевства, на многие дни и недели вверил себя этим слабым рукам, выглядывавшим из рукавов потертой сутаны. Священник не только укрыл и выходил его — он еще подал ему гениальную мысль: воспользоваться именем и местом одного из каторжников, которых должны были в цепях отправить в Марсель, на галеры, и которых отцу Антуану надлежало сопровождать. Этот каторжник был убит своими же товарищами, так как выяснилось, что он — полицейский доносчик. Отец Антуан, недавно назначенный духовником несчастных галерников, ловко устроил подмену. Жоффрей де Пейрак, брошенный на солому в повозку, мог не бояться, что его выдадут другие каторжники — напротив, они были счастливы, что, совершив убийство, так легко отделались. Стражи, тупые и грубые, не задавали вопросов висельникам, которых им приказали охранять. Между тем отец Антуан в своем скромном багаже, среди утвари, потребной для служения мессы, тайно вез шкатулку с принадлежащими графу золотом и драгоценностями.

«Какой замечательный человек!»

В Марселе они нашли Куасси-Ба, черного слугу графа, также приговоренного к галерам. Его разыскал и привел к изувеченному хозяину все тот же священник. Их побег был облегчен тем, что галерные приставы, набиравшие команды гребцов, признали полупарализованного Жоффрея де Пейрака «непригодным», и он не попал в первую партию каторжников, отправленную в море.

Укрывшись со своим слугой в восточном квартале большого, основанного еще финикийцами города, свободный, но все еще в опасности, покуда он находился на земле Франции, граф долгое время искал возможность уплыть на каком-нибудь судне на арабский Восток. Однако он не хотел делать этого, не удостоверившись наперед, что сможет начать жизнь заново под другим именем и под защитой покровителей, которые позволят ему без риска находиться среди берберийцев.

Поэтому он послал письма святейшему муфтию Абд-эль-Мешрату, арабскому ученому, с которым до ареста долгое время переписывался, обсуждая новейшие открытия в области химии. Сверх всяких ожиданий гонец смог встретиться со святым мусульманином в самом Фесе, закрытом для христиан, легендарном городе Магрибаnote 14.

Ответ Абд-эль-Мешрата был исполнен спокойной ясности, свойственной возвышенным умам, для которых единственными границами между людьми являются границы между глупостью и умом, между невежеством и знанием.

В безлунную ночь великан-негр Куасси-Ба, неся на плечах своего немощного хозяина, проскользнул между голых скал небольшой бухты в окрестностях Сен-Тропеза. Там, спустив на своем судне все паруса, их ожидали берберийцы в белых бурнусах. Они были в некотором роде завсегдатаями этого укромного местечка, куда часто и охотно наведывались в поисках красивых провансалок с белой кожей и черными глазами. Путешествие прошло благополучно, и перед человеком, в последнюю минуту избежавшим костра, открылась новая страница жизни. Его дружба с Абд-эль-Мешратом, выздоровление, пришедшее благодаря необычайному врачебному искусству арабского ученого, отношения с Мулеем Исмаилом, который сначала послал его разрабатывать месторождения золота в Судане, а затем отправил с посольской миссией к турецкому султану. Наконец организация торговли серебром, сделавшая его одним из самых знаменитых корсаров Средиземного моря… Он пережил немало захватывающих, вдохновляющих приключений, и каждый день приносил его жадному уму множество новых знаний. Он не сожалел о прожитой им жизни! Ни о чем — даже о своих поражениях и неудачах. Все, что он вытерпел или предпринял, казалось ему интересным, все это, по его мнению, стоило познать и даже пережить заново — он не отказался бы ни от чего, в том числе и от неизвестности, которая маячила впереди. Мужчина — если он действительно мужчина — чувствует себя уверенно в гуще любых приключений и даже катастроф. У мужского сердца жесткая оболочка. Мало есть на свете такого, от чего оно не могло бы оправиться.

У женщин сердца более ранимы — даже у тех из них, которые умеют мужественно переносить невзгоды и страхи. Смерть любви или смерть ребенка может навсегда погасить в них радость жизни.

Странные существа женщины — одновременно уязвимые и жестокие. Жестокие, когда лгут и еще более жестокие, когда говорят искренне. Как Анжелика вчера, когда бросила ему в лицо: «Я вас ненавижу… Лучше бы вы умерли».