«Шторм» начать раньше… Иванов Николай

— Все здесь? — спросил, ни к кому конкретно не обращаясь.

— Все, — тут же отозвался за спиной Амин, вкладывая в ответ и свой смысл.

Обойдя всех и лично убедившись, что все руководство страны находится здесь, и желая как можно быстрее отомстить за недавнее беспокойство, Тараки не сдержался и произнес перед всеми:

— У нас в партии образовалась раковая опухоль. Я обнаружил ее. Будем ее лечить.

Однако вместо «лечения» Тараки объявил себе день отдыха. И только к вечеру следующего дня смогла попасть к нему «твердая четверка» — «бандой четырех» Амин назовет ее через сутки. Разговор шел об Амине, его стремлении к единоличной власти. Министрами был выдвинут новый план устранения «ученика» — отравить его во время обеда. Ждали согласия Тараки. Тот долго колебался, потом показал стоявшему ближе всех Гулябзою свои руки:

— Сынок, я всю жизнь оберегал Амина и всю жизнь за это получал по рукам. Посмотри, они уже опухли от этих ударов. А насчет Амина… Может, вы и правы.

Через несколько минут после ухода министров у Тараки раздался телефонный звонок. Звонил Амин:

— Учитель, тебе хочется слушать сплетни обо мне от других или ты все-таки примешь меня, своего заместителя?

Чуть поколебавшись, Тараки пригласил Хафизуллу к себе. И тут же вызвал начальника Гвардии майора Джандада:

— За время нашего отсутствия в стране и партии произошли некоторые отрицательные явления. Будьте более бдительны.

— Есть,

— Вызовите ко мне начальника Генерального штаба.

Пока Тараки беседовал с подполковником Якубом, Джандада по телефону вызвал Амин, не спешивший с визитом к учителю:

— Мне только что позвонил Тарун и сообщил, что тебя вызывал Тараки. О чем вы говорили? Говорили ли обо мне?

Джандад посмотрел на сидящего в приемной главного адъютанта: да, при таком недремлющем оке каждый шаг Тараки находится словно под микроскопом. И слово в слово передал разговор с Генеральным секретарем: о чем-то утаивать было бесполезно.

— Хорошо, — отозвался Амин. — Передайте трубку Таруну.

…Встреча Тараки и Амина продолжалась около двух часов. Когда после их расставания Джандад позвонил порученцу Генерального секретаря младшему лейтенанту Бабраку и спросил, что с лидерами, тот ответил:

— Тараки простил Амина.

Однако не только простил. В чем-то, даже того не поняв и не заметив, проговорился насчет опасности, угрожавшей Амину. И в восемь часов вечера 13 сентября Амин сделал упреждающий ход: объявил о раскрытии заговора против себя и смещении со всех постов «банды четырех».

Посол СССР Пузанов тут же составил крайне обеспокоенную телеграмму, подписав ее для весомости и значимости не только своей фамилией, но и подписями представителя Комитета госбезопасности Иванова, главного военного советника генерал-лейтенанта Горелова и командующего Сухопутными войсками, помогавшего в это время афганскому Генштабу разрабатывать операции против мятежников, генерала армии Павловского.

Ответ из Москвы пришел после одиннадцати часов вечера:

«Тов. Пузанову, Павловскому, Иванову, Горелову.

Срочно посетите Тараки и Амина вместе и заявите им следующее:

советское руководство, Политбюро и лично Леонид Ильич Брежнев выражают надежду, что руководители Афганистана проявят высокое чувство ответственности перед революцией;

во имя спасения революции вы должны сплотиться и действовать согласно и с позиций единства;

раскол в руководстве был бы губителен для дела революции, для афганского народа. Он был бы незамедлительно использован внутренней контрреволюцией и внешними врагами Афганистана».

Несмотря на ночь, все четверо выехали к Тараки.

Председатель Ревсовета сидел в глубоком кресле. Плечи его были приподняты, локти упирались в подлокотники, и сцепленные пальцы почти полностью прикрывали лицо Нура. Обычно он встречал гостей у двери, и вошедшие переглянулись: недобрый знак. Не хватало еще потерять доверие главы государства.

— Проходите, садитесь, — тихо пригласил Тараки.

Нет, о недоверии здесь говорить не приходилось. В голосе, позе Генерального секретаря — просто страшная усталость. И ничего, кроме усталости.

Пузанову вспомнилось, как принимал его Тараки на второй день после революции. Встреча проходила неофициально, но Тараки обнял его, долго жал руку, потом возбужденно ходил по кабинету, строил планы на будущее. Именно тогда он первый раз произнес, что афганский народ построит социализм за пять — семь лет. Словом, светился и буквально источал оптимизм. Александр Михайлович тогда еще спросил под настроение:

— А можно узнать, что вы сделали с членами бывшего правительства?

— Как что? — удивился Тараки. — Арестовали. — И, видимо, сам удивившись этой легкости — вершить судьбы людей, вдруг задумался: — А может, тех, кто хорошо работал, отпустить? Как вы думаете?

— Я думаю, это будет мудро с вашей стороны, — поддержал Александр Михайлович.

Потом он приходил просить за Кештманда и Кадыра, когда был раскрыт заговор «Парчам» и стало ясно, что начальнику Госплана и министру обороны не избежать расстрела. Тогда Тараки уже встретил холодно, выслушал просьбу и ответил сразу, не раздумывая:

— Их судьбу решит ревтрибунал.

Ревтрибунал приговорил Кештманда и Кадыра к смертной казни. Тогда Тараки тоже выглядел еще бодро и уверенно.

А вот спустя всего год человек изменился до неузнаваемости. Впрочем, и сама революция изменилась. И именно об этом надо говорить усталому Нуру. Говорить неприятные для его самолюбия вещи.

Пузанов оглянулся на посольского переводчика Рюрикова, приглашая его переводить:

— Товарищ Тараки, мы имеем поручение от советского руководства срочно сообщить его точку зрения на события, которые происходят в вашей стране. Москва просит сделать это в присутствии Амина.

Тараки, казалось, не удивился просьбе:

— Хорошо, он здесь, во Дворце, и его сейчас позовут.

Вызвав охранника, приказал ему пригласить Амина.

Тот пришел почти сразу, правда, в халате и тапочках. Цепко оглядел ночных гостей, поздоровался.

— Извините, что я по-ночному. Собирался уже ложиться спать, но мне сказали, что приехали советские товарищи, и я, чтобы не терять время, не стал переодеваться.

«Или чтобы поскорее узнать, зачем приехали», — продолжил про себя Александр Михайлович и повторил, что привез сообщение из Москвы. Зачитал его. Тараки и Амин выслушали его с напряжением, но, кажется, ожидали чего-то более серьезного от ночного визита такой представительной делегации. Хотя, будь они мудрее в политике, поняли бы, что уже и это обращение — едва ли не попытка вмешаться в чужие дела и отсутствие резких выражений в нем еще не говорит о нормальной ситуации.

— Да, в руководстве страны есть некоторые разногласия, но они преодолимы, — начал первым Тараки. — А советскому руководству доложите, что мы благодарим их за участие и заинтересованность в наших делах. И можете заверить их, что все у нас будет в порядке. Вот мой сын, и он подтвердит это. — Генеральный секретарь указал взглядом на Амина. Пальцы Тараки по-прежнему держал у лица, но Пузанову показалось, что под седыми усами Нура мелькнула усмешка.

— Я полностью согласен с товарищем Тараки: все наши разногласия преодолимы, — торопливо, словно опасаясь, что ему не дадут выговориться, сказал Амин. — И хочу только добавить: если вдруг мне придется уйти на тот свет, я умру со словом «Тараки» на устах. Если же судьба распорядится так, что дорогой учитель покинет этот мир раньше меня, то я свято буду выполнять все его заветы. Он мой отец. Он меня воспитал, и все будет так, как скажет он. Обещаю при нем, что я сделаю все, чтобы в партии было единство.

И опять — то ли кашлянул, то ли ухмыльнулся за ладонями председатель Ревсовета. А разговор можно было считать законченным.

Посол встал первым, поклонился, прощаясь.

— Все эти игры в отцов и сыновей — для отвода глаз, для того, чтобы потом больнее укусить друг друга, — лишь сели в машину и захлопнули дверцы, сказал Иванов.

— К сожалению, вы, кажется, правы, — отозвался с переднего сиденья посол.

От представителя Комитета госбезопасности иной оценки он, впрочем, и не ждал. Если его личные симпатии все-таки на стороне Тараки, то Иванов не признает за лидеров ни Нура, ни Амина. Вообще-то плохо это, когда среди советников уже произошло размежевание на таракистов и аминистов, так никогда не найти будет истинных оценок. Их вон трое в машине — и у каждого свое мнение. Горелов, например, после приезда Заплатина в большом восторге от Амина. Но им, военным, главное — работоспособность руководителя, его конкретность и четкость во всем. Здесь Тараки, конечно, проигрывает своему ученику, но если смотреть на человечность…

— Лев Николаевич, а ваше мнение? — спросил у Горелова.

— Конфликт зашел слишком далеко, — отозвался тот. — Лично я боюсь, что мы уже здесь бессильны.

Замолчали, стали смотреть в окна машины. Кабул спал, погруженный во тьму, проторговавший еще один день и совершивший на благословение еще один намаз вслед уходящему солнцу. Недавно в одной из газет, полученной из Союза, Александр Михайлович прочел занимательную заметку о враче из Баку, который доказывает, что совершение намаза — это великая врачующая сила. Что чтение сур из Корана по ритмике есть не что иное, как дыхательная йога, а прикладывание лбом к земле — разрядка, освобождение тела от избытка энергии. И так далее. Может, так оно и есть, давно пора понять, что на Востоке ничего не делают зря. А посольские шутники, преимущественно из молодых, даже гарему нашли объяснение: если в Европе мужчина отдает свою силу и энергию женщине, то в гареме создается такое энергетическое биополе, при котором уже мужчина получает в определенный миг от своих жен и силу, и заряд новой бодрости. Потому, мол, здесь и старцы в состоянии создавать семьи и иметь детей.

Эх, молодцы, помогли бы лучше найти тот момент, когда можно примирить Генсека и его заместителя. А то ведь, когда паны дерутся, чубы трещат у холопов. Но нельзя же, в самом деле, чтобы при народной власти жилось народу хуже, чем при Дауде. Тогда ради чего и революция? Правда, народной и сегодняшнюю власть назвать можно только с большой натяжкой — в ЦК на данный момент из тридцати человек ни одного рабочего, не говоря уже о крестьянах…

Всплыла вдруг фраза Амина, сказанная им напоследок: «Я сделаю все, чтобы в партии было единство». Он в самом деле имел в виду объединение или… или изгнание из партии всех неугодных, как сделал с «четверкой»? Ох, Восток, Восток…

— И все-таки надо сделать все, чтобы примирить их, — уже подъезжая к воротам посольства, в задумчивости проговорил Пузанов. — Сделать все возможное. Да… Ну что, зайдем, выпьем чаю или спать?

И тут же заметил у посольских ворот три лимузина с афганскими номерами.

Что за чертовщина? Кто приехал и зачем?

Из проходной торопливо вышел комендант посольства:

— Александр Михайлович, в посольство прибыли Ватанджар, Гулябзой, Сарвари и Маздурьяр. Говорят, Амин отдал приказ арестовать их.

— Где они?

— Звонят, пытаются поднять войска.

— Ни в коем случае! Лев, Николаевич, немедленно езжайте к себе. Ни один самолет или вертолет не должен подняться в воздух, ни одному танку, ни под каким предлогом не двигаться с места. Хватит крови. Хватит.

— Есть. Понял.

Горелов успеет отдать необходимые распоряжения своим советникам в Кабульском и Баграмском гарнизонах, и в самом деле ни один танк не выйдет из военных городков, ни один самолет не взлетит с аэродромов. Пузанов вначале станет уговаривать «четверку» не поднимать верные им части по тревоге, затем просто запретит им пользоваться городским телефоном, прекрасно зная, что он прослушивается.

Министры переедут в посольство Чехословакии, но и там им не разрешат воспользоваться связью.

Наташа проснулась от того, что почувствовала на себе чей-то взгляд. С усилием приоткрыла глаза. Ребенок капризничал всю ночь, забылась только под утро, и первой мыслью было: неужели опять проснулся?

Но рядом стоял муж. Он уже облачился в форму и, опершись на дужки кровати, смотрел то на нее, то на кроватку сына.

— Что рано? — с облегчением закрыв глаза, вяло протянула мужу руку: я здесь, с тобой, но просто нет сил бороться со сном.

Сайед взял ладонь, поцеловал, и Наташа благодарно улыбнулась.

— Спите, мне пора.

Она легонько кивнула головой, вновь погружаясь в сон. И не могла сказать, длилось это забытье мгновение или все же несколько минут, но, когда вновь открыла глаза, муж возвращался от двери в комнату. Увидев, что она наблюдает за ним, задумчиво замер. Потом улыбнулся, сделал вид, будто что-то ищет. На самом деле подошел к кроватке сына, поправил одеяльце, незаметно погладив тельце ребенка.

— Что случилось? Ты куда? Сегодня же джума?[30] — приподнялась встревоженная Наташа. Мгновенно вспомнился вчерашний разговор за поздним чаем: Сайед сказал, что между Тараки и Амином все должно решиться если не сегодня, то завтра. Что решиться? Муж служит у Тараки, но главный для него — Амин. В чью сторону он делает выбор?

— Сайед!

— Спите, — сказал на этот раз более решительно и торопливо вышел.

Тревога, уже родившись, вытеснила сон. Как была, в рубашке, Наташа подбежала к окну. Муж, главный адъютант Генерального секретаря Сайед Тарун, шел к подъехавшей за ним машине легко и быстро, как всегда. Это немного успокоило ее, однако сон уже пропал. Наташа села за столик, взяла в руки полученное вчера и неизвестно сколько раз перечитанное письмо от родителей. Поднесла конверт к лицу, пытаясь уловить запах далекого дома далекой России,

— Алло. Лев Николаевич? Это Пузанов. Здравствуйте.

— Здравствуйте, Александр Михайлович. А я только собирался вам звонить.

— Что случилось?

— Арестованы те офицеры, которым вчера звонили министры из посольства.

— Бывшие министры.

— Что-то и с ними?

— Сегодня официально объявлено, что они сняты со всех остов. Амин, таким образом, объявил войну Тараки.

— Вы звонили в Москву?

— Да. Политбюро рекомендует сделать еще одну попытку, чтобы примирить лидеров. Я только что звонил Павловскому, он выезжает ко мне.

— Уже вчера было ясно, что мирить их бесполезно.

— Да, но я понял так, что на этот раз мы должны вести речь уже не о примирении, а о спасении Тараки. Подъезжайте ко мне прямо сейчас.

— Хорошо.

Когда Горелов подъехал к посольству, его уже ждали в машинах Пузанов, Павловский и Иванов. «Давай за нами», — махнул из-за стекла посол, и машины тронулись к центру города.

Тараки словно и не покидал кабинета после вчерашней встречи. Он вновь сидел в кресле, но только теперь нервно подергивал пальцами перед своим лицом. На столе лежала кипа газет — создалось впечатление, что афганский лидер искал хотя бы в одной из них опровержения того, о чем писали все остальные.

На самом деле утром ему позвонил Гулябзой:

— Учитель, Амин отдал команду арестовать нас.

— Не может быть.

— Для этого уже готовится батальон.

— Но я же не разрешал этого делать!

Гулябзой, кажется, усмехнулся: сколько дел Амин уже вделал, не спрашивая вашего разрешения. И Тараки понял, что арест министров — это последняя ступенька к нему, Тараки. Следующим будет он.

— Он не сделает этого, — сам не веря в свои слова, проговорил в трубку Тараки.

И вот газеты подтвердили — может. Амин уже издает указы, не спрашивая его согласия. Игнорируя его подпись. Это — конец.

— Как же так, товарищ Тараки, — начал и Пузанов. — Только сегодня ночью Амин при нас говорил о единстве в партии, а сегодня мы узнаем… — Александр Михайлович кивнул на газеты.

Тараки обхватил голову руками и наконец впервые сказал то, что давно было известно окружающим:

— Я знаю, что Амин поставил своей целью убрать меня, присвоить себе нашу революцию. Это страшный человек. Он пойдет на всё ради своей цели. Если он придет к власти, прольется много невинной крови.

— Товарищ Тараки, — поднял руку Пузанов, словно защищая Генерального секретаря от излишней эмоциональности и волнений. — Давайте еще раз серьезно обсудим ситуацию, которая сложилась у вас в правительстве. Мы считаем, чтонужно опять пригласить Амина.

— Да, сейчас.

Тараки поднял телефонную трубку:

— Товарищ Амин? Здесь у меня советские товарищи в гостях, мы бы очень хотели видеть и вас… Нет, без охраны. Приезжайте без охраны, — уже резко повторил Тараки и бросил трубку. Нажал кнопку. Вошел адъютант — старший лейтенант Касым. После революции его назначили начальником политотдела Баграмского гарнизона, но в декабре 78-го Тараки взял его в Москву на подписание Договора о дружбе и сотрудничестве с СССР и с тех пор не отпускал от себя: в исполнительности и преданности ему не было равных в окружении Генерального секретаря.

Старший лейтенант замер у двери, с тревогой и озабоченностью глядя на осунувшееся лицо своего кумира.

— Сейчас подъедет Амин. Он должен быть один, без охраны.

— Есть, — кивнул Касым и вышел.

В кабинете наступила тишина. Молчал Тараки, погруженный в свои думы, молчали переглядывающиеся между собой гости. Да и что говорить, всё ясно. Всё будет зависеть сейчас от поведения Амина.

Тихо отворилась дверь, с чашками и заварным чайником на подносе вошел порученец Тараки старший лейтенант Бабрак. Осторожно обошел всех за столом, сократив несколько минут ожидания. Так же тихо вышел.

В приемной Касым осматривал свой автомат.

— Ты что это? — удивился Бабрак.

— Проверь и свой, — вместо ответа посоветовал Касым. — Слышал про Ватанджара и других?

— Сегодня во всех газетах об этом.

— У товарища Тараки практически не осталось сторонников в Политбюро. Амин сделал всё, чтобы отстранить его от власти, а затем и убрать.

— Но ты сказал, что Амин сейчас подъедет сюда.

— Да, сказал. И куда сразу делся наш главный адъютант?

— Тарун? — Бабрак оглядел комнату, хотя прекрасно помнил, как главный адъютант Тараки после сообщения Касыма вышел из приемной.

— Я ему не верю. Это человек Амина. Он пошел его встречать.

— Ну и что? Он и раньше это делал.

— Он пошел его встречать со своим автоматом. А товарищ Тараки приказал Амину приезжать без охраны.

— Ты думаешь…

— Я ничего не думаю. Но если он не выполнит приказ учителя, я уложу всех этих предателей на пороге. И пусть меня судят потом за то, что я раз и навсегда покончил с теми, кто мешает товарищу Тараки и революции. Ты со мной?

— Да.

В кабинете у Генерального секретаря раздался мелодичный звон — три часа дня. Пузанов и за ним все остальные посмотрели на наручные часы — да, пятнадцать, Амин должен уже подъехать.

И именно в этот момент во Дворце, прямо за стеной кабинета, раздались автоматные очереди. Пузанов, вскочивший первым, буквально оттолкнул в угол Тараки, сидевшего напротив двери. Горелов подбежал к окну. По двору Амин тащил своего адъютанта Вазира. Оба были в крови, но Горелов отметил другое: на груди у адъютанта болтался автомат. «Зачем же с оружием?» — с горечью подумал Лев Николаевич.

Вбежал бледный, с горящими глазами Касым, начал объяснять что-то на пушту Тараки. Переводчик, владеющий только дари, недоуменно пожал плечами на молчаливые вопросы посла.

— Только что был убит мой главный адъютант Тарун, — наконец произнес Тараки.

— Наверное, нам надо поехать к Амину, — тут же решил Пузанов. И чтобы Генеральный секретарь правильно его понял, тут же добавил: — Попытаемся узнать, в чем дело.

Как не хотелось Тараки, чтобы уходили советские товарищи! Интуиция подсказывала: пока они здесь, с ним ничего не случится, однако согласно кивнул головой.

Пропустив вбежавшую в кабинет жену Тараки, Пузанов и сопровождающие его товарищи вышли из кабинета. Мимо бледных, но решительно сжавших автоматы Касыма и Бабрака, стараясь не наступать на кровь, залившую ступени, обойдя тело убитого Таруна, советские гости поспешили к своим машинам.

Бабрак и Касым будут арестованы на следующий день и сразу же, без суда и следствия, расстреляны по приказу Амина.

Похороны Таруна превратятся в день национальной скорби. Опять же по распоряжению Амина будут приспущены государственные флаги не только в самом Афганистане, но и в афганских посольствах и представительствах за рубежом. Все газеты ДРА выйдут с краткой биографией Таруна: родился в 1942 году, в 1962 году учился в военном училище в СССР, после Апрельской революции — начальник царандоя, затем главный адъютант Тараки. Убит контрреволюционными элементами. Город Джелалабад по указанию Амина переименовывался в Таруншар.

Однако название не прижилось, и о Таруне забылось быстрее, чем предполагалось. Этого желал, кстати, и сам Амии. Ему крайне не хотелось, чтобы ворошилось прошлое Сайеда, что это именно Тарун исполнил его приказ по штурму номера, где находился американский посол Дабс, что это он рекомендовал его главным адъютантом Генеральному секретарю. Дважды сообщал Тарун своему кумиру о готовящемся на него покушении. И когда утром 14 сентября Амин приказал ему быть готовым ко всем неожиданностям, когда шел на провоцирование стрельбы, впереди себя послал именно Таруна с приказом: на моем пути не должно быть ни одного человека с оружием. Увидев на втором этаже Касыма и Бабрака с автоматами, Тарун потребовал очистить дорогу. Те, имея аналогичный приказ Тараки, в свою очередь приказали ему самому уйти с лестницы.

Тарун же, словно революционный матрос 17-го года, имел привычку носить за поясом два пистолета. Рука привычно потянулась к оружию, и Бабрак, не ожидая развязки, сам нажал на спусковой крючок. Амин находился в это время еще за углом, отпустив на этот раз от себя охрану вперед достаточно далеко. И, услышав выстрелы, больше обрадовался, чем испугался. Он шел в кабинет Генерального секретаря с твердым решением объявить ему при советских товарищах о том, что он больше не подчиняется ему и не считает его главой государства. Об этом он сказал Тараки вчера по телефону, теперь пришла очередь действовать окончательно и решительно. Что ж, выстрелы во Дворце избавили его от лишних слов. За него — армия, Ревсовет и Политбюро. Страной должен управлять тот, кто работает, а не любуется собой.

Василий Петрович Заплатин стоял на балконе своего кабинета, когда подъехала машина Амина. К ней выбежали офицеры, помогли выбраться окровавленному Амину, начали вытаскивать его адъютанта.

— Экбаль! — придя в себя, позвал Василий Петрович.

Амин уже скрылся в здании, но начальник Главпура, глянув на машину министра, без слов побежал вниз, в его кабинет. Заплатин пошел было за ним, но сдержался: чтобы как-то реагировать на происходящее, надо знать происшедшее. Кто стрелял в Амина? Он поехал к Тараки — неужели там? Не вытерпев, спустился на первый этаж. По коридору бегали офицеры, раздавались команды. У дверей Амина появились часовые.

Наконец вышел встревоженный Экбаль. Ни слова не говоря друг другу, советник и подсоветный поднялись к себе в кабинет.

— Амина обстреляла охрана Тараки, — тихо сообщил Экбаль.

— Он ранен?

— Нет. Ранен адъютант. Убит главный адъютант Тараки Тарун.

— Что делает Амин?

— Звонит Тараки.

— О чем говорят?

— Амин сказал: «Спасибо, ты хорошо меня встретил. Теперь приезжай ко мне, я тоже тебя угощу чаем».

За окном послышался шум, и подбежавшие к окну Заплатин и Экбаль увидели выходящих из машин Пузанова, Павловского, Иванова и Горелова. На ходу каждый из них дотронулся до автомобиля Амина, и все четверо вошли в здание.

— Я зайду к министру, — решил Экбаль.

Когда он вошел в кабинет Амина, тот вытирал платком руки от крови.

— Мы просим пока ничего не предпринимать, — говорил Пузанов. — Надо во всем разобраться.

— В чем? — резко спросил Амин и бросил платок в корзину для бумаг. — Тараки предпринял на меня покушение. Мы сами разберемся.

— Мы считаем, что Тараки, как знамя революции, следует оставить председателем Революционного совета, — стараясь не реагировать на резкость Амина, продолжал советский посол.

Амин дождался перевода и усмехнулся:

— Это решит ЦК.

И отвернулся, давая понять, что разговор окончен.

— Товарищ генерал, разрешите? — Начальник Генерального штаба подполковник Якуб вошел стремительно, приблизился к самому столу: — Товарищ генерал, в эфир постоянно идет сигнал: «Первый окружен вторым, первый просит помощи». Что посоветуете делать?

Заплатин внимательно посмотрел на Якуба: насколько он искренен? Начальник Генштаба предан Амину, их жены — родные сестры. Если Амин берет власть, Якуб конечно же будет на его стороне. Зачем же тогда он спрашивает совета? Перестраховка на всякий случай или все-таки честь офицера заставляет искать компромисс?

— Вы понимаете, что это Тараки просит помощи?

— Да.

— Это Амин… послал своих людей к нему?

Якуб замялся, но все же ответил правду:

— Да. Касым и Бабрак уже арестованы.

— Значит, следующий — Тараки?

На этот раз Якуб промолчал, нервно побарабанил пальцами по столу.

— Знаете, мы, наверное, не вправе вмешиваться в ваши внутренние дела, и особенно в такие моменты, — вспомнив просьбу Якуба, ответил Заплатин. — Мы можем советовать до начала событий, а если они уже идут… и тем более, когда уже поздно… — Василий Петрович пристально посмотрел на Якуба. — Единственный совет, если можно, — не поднимайте войска. Зачем вам кровь?

За окном, заставив зазвенеть стекла, прогремел артиллерийский выстрел. Якуб и Заплатин, переглянувшись, стремительно вышли на балкон. Над Дворцом Арк рассеивалось белое облачко, — значит, выстрел был сигнальный. Тараки просил о помощи или Амин возвещал о победе?

Якуб поспешил из кабинета.

15 сентября центральные афганские газеты еще вышли с текстом пресс-конференции Тараки в Гаване, а 16-го радио Афганистана в восемь часов вечера передало текст Заявления Пленума ЦК НДПА (авангарда рабочего класса страны):

«Сегодня с 9 до 13 часов состоялся чрезвычайный Пленум ЦК НДПА под председательством секретаря ЦК НДПА, члена Политбюро д-ра Шах Вали.

На этом заседании была всесторонне рассмотрена и обсуждена просьба Н. М. Тараки. В своей просьбе Н. М. Тараки заявил, что по состоянию здоровья не может продолжать исполнение партийных и государственных обязанностей. Пленум ЦК НДПА всесторонне и внимательно рассмотрел эту просьбу и единогласно удовлетворил ее.

Пленум ЦК НДПА избрал Генеральным секретарем ЦК НДПА секретаря ЦК НДПА премьер-министра ДРА товарища Хафизуллу Амина»,

Далее радио Афганистана сообщало, что с 15 часов до 17 часов этого же дня состоялось заседание Ревсовета республики. Председателем его избран Амин. Минутой молчания участники заседания почтили память Сайеда Таруна.

17 сентября в редакционной статье «Кабул таймс» сообщила, что «назначение X. Амина… — это хорошая новость. Его энергия, храбрость и мудрость вселяют в нас надежду и уверенность в том, что задача построения бесклассового общества будет выполнена.

Да здравствует наш товарищ «командир Апрельской революции».

На пресс-конференции д-р Шах Вали скажет иностранным корреспондентам, что к событиям во Дворце могли быть причастны и советские товарищи, которые там как раз и находились. Узнав об этом, посол СССР поедет к Амину и потребует объяснений об этом голословном обвинении. Амин встретит очень прохладно, будет говорить повышенным тоном, взволнованно. Под конец встречи, правда, извинится:

— Вы извините, что я громко говорю. Я просто родился и рос в горах, а там трудно услышать друг друга, поэтому приходилось кричать.

И надо сказать, что уже 23 сентября на собственной пресс-конференции, говоря о том дне, скажет:

— Тараки жив. Как правило, авторитетные лидеры сами не отдают власть добровольно. Их обычно устраняет от власти народ.

— Тараки лично убил Таруна?

— Нет.

— Знали ли советские руководители о происходивших событиях?

— Совершенно точно — нет.

Самого Тараки на пленум и заседание Ревсовета не приглашали. С 15 сентября у него в кабинете, во всех помещениях, где жил он и его родственники, отключили телефоны. Выходить самим и принимать гостей не разрешалось. Потом родственников увезут в тюрьму, а через какое-то время за ними последует и Нурбиби — жена Тараки.

Гулябзой, Ватанджар и Сарвари, получив сведения, что специально выделенный Амином батальон выехал арестовывать их, переоделись в национальную одежду и затерялись в городе. Одно время они жили на вилле одного советского разведчика. Кольцо поисков сужалось, и тогда было принято решение вывезти их из страны. Были заготовлены ящики, в которые и поместили министров. Грузы, отправляемые в Советский Союз, Амин приказал осматривать особенно тщательно, и рейс самолета, в который загрузили «гробы», объявили на Софию.

Однако уже через день эта информация просочилась к Амину. И придет приказ — осматривать любой рейс, вскрывать даже гробы. И в самом деле вскрыли настоящий гроб, следовавший в Союз. Накануне в Баграме в батальоне Ломакина застрелился представитель особого отдела капитан Чепурной. Выехали они с комбатом на природу, выпили немного, капитан достал итальянский пистолет, повертел его в руках и, скорее всего случайно, нажал на спусковой крючок. Рана оказалась смертельной.

Гроб с телом капитана генерал-лейтенант Гуськов будет вывозить через Кабул, вот там и прикажут ему поднять крышку. Еще ничего не зная о событиях с министрами, Гуськов было возмутится, но полиция окажется непреклонной: вскрывать. И только убедившись, что в гробу в самом деле погибший шурави, разрешат загрузку в самолет.

На Ломакина буквально на следующий день после этого выстрела придет приказ на увольнение из Вооруженных Сил. Во-первых, он не имел права покидать расположения батальона (кроме одного раза в неделю для выезда в Кабул на узел связи). Во-вторых, батальону был объявлен сухой закон. В-третьих, события в Кабуле разворачивались настолько непредсказуемо, что поведение комбата не давало больше гарантии для той степени готовности, которая могла потребоваться от батальона. Единственное, что удалось отстоять командованию ВДВ перед Генштабом, — это не лишать подполковника пенсии.

На место Ломакина прилетит майор Пустовит. Гуськов даст прочесть ему тот самый приказ в серенькой записной книжице, и майор распишется на нем после фамилии Ломакина. Уже при нем батальон поднимут по тревоге, заставят загрузиться боеприпасами и посадят в самолеты — лететь в Кабул на спасение Тараки. Но промаявшимся несколько часов в «анах» десантникам дадут отбой. Без каких-либо объяснений.

Из четверки министров в сети Амина попадет лишь Маздурьяр. В день ареста он поедет отдыхать в Пагман — курортный городок на севере от Кабула, там его и схватит полиция. И прямым назначением — в Пули-Чархи.

Документ (из секретной переписки американских внешнеполитических ведомств по Афганистану):

«15 сентября 1979 г., № 6874.

Из посольства США в Кабуле.

Госсекретарю. Вашингтон. Немедленно. В первую очередь: в посольства США: в Анкаре, Пекине, Дакке, Исламабаде, Джидде; в консульство США в Карачи; в посольства США: в Лондоне, Москве; в миссию США в НАТО; в посольства США: в Дели, Париже; в консульство США в Пешаваре; в посольство США в Тегеране — в первую очередь.

Секретно.

Тема (ограниченное служебное использование): Халькистский режим принял в Кабуле жесткие меры безопасности.

1. (Полный текст документа — секретно.)

2. Кабул живет в затишье перед бурей. В то время как халькистское руководство, как представляется, ожидает резкой реакции армии на вывод из кабинета трех оставшихся в нем военных, основные воинские части в Кабуле, видимо, остались верны премьер-министру Хафизулле Амину.