Иосиф Сталин в личинах и масках человека, вождя, ученого Илизаров Борис

На странице одного из томов первого издания Большой советской энциклопедии, принадлежавшей Иосифу Виссарионовичу Сталину (1878–1953)[643], с текстом, имевшим прямое отношение к академику-лингвисту Николаю Яковлевичу Марру (1864/65–1934), кремлевский вождь спустя несколько лет после Второй мировой войны написал: «Язык материя духа»[644]. Это неожиданное высказывание я решил взять в качестве камертона для новой книги о Сталине, а точнее, о шумной научно-политической кампании – всесоюзной лингвистической дискуссии 1950 года, завершившейся публикацией сталинского труда «Марксизм и вопросы языкознания». Еще в первом исследовании, посвященном интеллектуальному и духовному портрету тирана, я использовал в качестве камертона другую его сентенцию: «Ласково забитый, злобно зацелованный»[645]. Предполагаю, что это позволило мне тогда предварительно настроить читателя на трактовку его зыбкого, но неординарного образа. И сейчас я надеюсь на встречный интеллектуальный и душевный отзвук, поскольку фраза «Язык материя духа» была написана семидесятилетним стариком, организатором тотальной бесчеловечной власти и невиданных массовых репрессий против собственного народа, вульгарным материалистом не только по формальным партийным убеждениям, но и по своей житейской практике. Здесь еще одно из затемненных пространств сталинского мышления, которое я пытаюсь осветить в новой книге о нем и о Марре, очень своеобразном человеке и ученом. Анализ языка-мышления Сталина (не в понимании Марра) – главный объект моего интереса. Я первым поднял все сохранившиеся материалы о языковедческой эпопее в сталинском архиве, книжные издания с его пометами, сохранившиеся в личной библиотеке генсека, а также материалы из архива академика Марра, более полувека пролежавшие в забвении. Но сама по себе дискуссия – это хоть и значимый, но все же эпизод в истории России середины XX столетия и один из штрихов (и не самых впечатляющих) в политической биографии самого Сталина. Для меня гораздо важнее то, что вместе с героями новой книги я пытаюсь разглядеть тончайшие нити и отдаленные цепочки, связывающие каждого из нас, родившегося на планете Земля, с древнейшим прошлым человечества и с текущим общемировым временем, с тем прошлым, когда человечество озарили первые вспышки сознания.

Все распадается, все рано или поздно фрагментируется и теряет свой облик и образ, но пока звучит слово, язык, от поколения к поколению передается знание (информация), а с ними культура, человечеству обеспечена бесконечная, по людским меркам, историческая жизнь, потому что язык действительно «материя духа».

История человечества есть история его умственного и душевного развития. Все остальное, вся мировая цивилизация: государство, материальное производство, искусство, мораль, освоение природы, наука и т. д., – это результат развития ума и души, то есть плоды познания (понимания) окружающего мира. Весь мир говорит, но сам о себе он ничего не знает. Все живое разговаривает, но понимает только подобных себе. Человек же способен понять языки и одушевленных и неодушевленных, а слова и мысли живых и давно умерших. Человек не может существовать, не стремясь понять не только окружающее, но и самого себя. Сложнее всего добиться понимания человека человеком, включая самого себя, хотя средств для этого выработано множество. Главное средство общения между людьми и общения с самим собой – Слово (Логос), чья особенная природа и сила сопоставимы с природой дыхания, с силой вневременной души, с самой жизнью.

Слово – всего лишь разновидность человеческого дыхания, а дыхание – символ жизни. Это членораздельное, прерывное и последовательное выдыхание-звук, своего рода ритмичная мелодия, с помощью которой мысль обретает плоть, материальность. Как в древнегреческом, так и в древнерусском языках слово-логос означало не только средство общения, но и саму действенную мысль. Слово по отношению к мысли – ее внешнее выражение, мысль по отношению к слову – внутреннее содержание. Однако можно дышать, не произнося слова и ни о чем не думая, но невозможно говорить не дыша. Можно мыслить, не произнося слова даже внутренней речью, а погружаясь в не артикулируемое «созерцание сущностей» (любимое выражение старинных мудрецов). И наконец, можно выразить себя (свою мысль): взглядом, жестом, мимикой, телодвижениями, одеждой и украшениями, организацией окружающего пространства, рисунками, узелками на веревке, зарубками на палке, буквами на бумаге и отверстиями в перфоленте, электромагнитными импульсами и волнами и т. д. и т. п., то есть огромным разнообразием символов и знаков. И если все сущее вещает о себе (не ленись только расшифровывать языки природы), то и человек говорит всей своей сутью. Однако что же такое язык? Как возможно почти бесконечное разнообразие способов для выражения одной, всем понятной мысли? Почему можно простейшим словом-символом выразить глубочайшую мысль? Как люди понимают друг друга, говоря на разных языках, и почему не может понять один другого, даже беседуя на общем, родном языке? И все же понимание – это то, в чем человечество всегда испытывало дефицит.

Лингвист, археолог, этнограф, историк, организатор и руководитель множества научных и учебных заведений, путешественник академик Н. Я. Марр утверждал, что древнейший способ общения между людьми когда-то больше всего напоминал коллективный ритмический танец-песню, в котором неразъемно сливались: звук, жест, ритм, пляска, смысл, эмоция… У всех людей на земле первоначальный язык был структурно однороден и лишь «исполнялся» с некоторыми племенными различиями. Он походил на множество первичных «языковых моллюсков» (выражение Марра) и был практически нечленоразделен, и только в процессе миллионнолетней эволюции мышления-языка расцвели сотни членораздельных языков разнообразных систем. По каким-то одному ему известным причинам Марр предполагал, что в будущем все языки сойдутся в единый общечеловеческий язык.

Марр был человеком странным – возможно, гением, возможно, безумцем, возможно, шарлатаном, а может быть, и всем сразу. Как доказать длительную эволюцию протоязыка доисторического человечества, если слово-звук растворяется без следа во времени и пространстве в тот же миг, когда произносится, а первые системы письменности, фиксирующие образ-понятие-слово, были изобретены едва ли более семи-восьми тысяч лет назад? Об этом мы можем судить по письменам давно мертвых языков. Конечно, живой язык может передаваться от поколения к поколению в течение нескольких тысячелетий, и поэтому, изучая современный язык и сравнивая его с другими языками, можно отыскать сохранившиеся очень древние рудименты, выявить его корни и разветвления предположительно тысяч за шесть-десять прошедших лет. Этим и занимается современная лингвистика, опирающаяся на сравнительно-исторические (компаративистские) методы исследования. Ну а дальше в глубь веков – абсолютное безмолвие: нет письменных источников, нет живых носителей более древних языков.

Итак, когда же человечество заговорило? С какого момента человечество стало эволюционировать не только к человеку умелому, а как человек разумный к существу все более разумеющему? Двадцать пять тысяч лет назад, когда, как предполагают некоторые ученые, возник первый звуковой (фонетический) язык? Или триста тысяч лет назад, миллион лет, а может быть, более трех миллионов лет тому назад язык этот был не звуковым, а языком мимики и жестов? А когда, наконец, человечество членораздельно заговорило, то из каких звуков речь состояла и какими смыслами была наполнена? Ничего не известно, и с такой же уверенностью можно утверждать, что язык появился исторически недавно и он с самого начала был фонетическим, а мимика и жест всего лишь дополнительные средства выражения эмоций, как считали многие, в том числе и Сталин. Остается только гадать, опираясь на косвенные, «молчаливые», главным образом археологические и палеоантропологические источники. Поэтому с начала XIX века, с того времени, когда в Европе лингвистика оформилась как позитивная наука, большинство серьезных языковедов отказалось от попыток поиска праязыка человечества, но произошло это от отчаяния и вынужденно. В конце XIX века «Лингвистическое общество» в Париже вставило в свой устав пункт, согласно которому оно заранее исключило из своего рассмотрения вопросы, связанные с проблемами происхождения языка. Таким образом, важнейший вопрос, прямо связанный с происхождением человечества, был изъят из научного рассмотрения точно так же, как до сих пор изымаются проекты вечного двигателя. На самом же деле загадка происхождения языка и мышления равнозначна проблеме происхождения нашей Вселенной; это та загадка, к которой человечество будет возвращаться раз за разом и век за веком. До разочарований конца XIX века очень многие выдающиеся умы смело брались за разгадку происхождения слова, не всегда осознавая, что на самом деле они пытаются раскрыть древнейший исток, Начало начал человеческого мышления, то есть загадку Начала начал человеческой истории.

Два величайших мыслителя И. Кант и Ф. Гегель, возможно, были последними из тех, кто на спекулятивно-философском, умозрительном уровне попытались раскрыть эту загадку. Кант, будучи глубоко верующим в Бога рационалистом, взял в качестве рабочей модели библейскую историю происхождения человека, его мышления и речи как рабочую модель начала человеческой истории. «Итак, – размышлял Кант, – первый человек умел стоять и ходить, он мог говорить (Бытие 1, 11, 20), даже разговаривать, то есть говорить с помощью связанных понятий (стих 23), а, следовательно, мыслить. Все звуковые навыки он должен был выработать сам (ибо если бы они были врожденными, то были бы также наследственными, что, однако, опровергается опытом), но теперь я принимаю его как уже снабженного ими»[646]. Используя библейскую метафору, Кант говорит о начале человеческой истории как моменте становления человека мыслящего и говорящего, развернутого в своем глубинном антагонизме душой к добру.

Гегель решительно отверг библейскую модель в кантовской интерпретации, заявив, что человеческая история начинается с появления государства. Он утверждал, что процесс образования из семей и племен народов (то есть в первобытный период) «совершался без истории», а «связанное с этим процессом распространение и развитие царства звуков (языка. – Б. И.) само оставалось беззвучным и немым и происходило втихомолку». Догосударственное (дописьменное) прошлое человечества «остается скрытым во мраке немого прошлого». Он был убежден, что «быстрое развитие языка, передвижение и обособление наций получили значение и привлекли к себе интерес конкретного разума частью только при соприкосновении наций с государствами, частью благодаря тому, что у них самих начали образовываться государства»[647].

Историки Нового времени без особых размышлений приняли оба варианта разом, введя в качестве умозрительной границы понятие «цивилизация». Начальная история человечества есть длительный процесс становления человека первобытно-умелого и говорящего, а с появлением государства началась эпоха городских сгущений и достижений, то есть цивилизаций.

Марр редко прислушивался к мнению признанных авторитетов и, совершив нечто вроде научного кульбита, используя интуицию и собственные доморощенные языковедные методы, вернулся к «преднаучной» традиции строить смелые догадки, вперив свой умственный взор в темные и бездонные пространства прошлого. И там ему привиделась первая картина вселенской драмы человеческой истории, первичный этап происхождения языка и мышления.

Lingua Adamica

«Автобиография» Марра с моими комментариями

Сталин с особым вниманием относился к знаменательным датам, впрочем, так же, как и абсолютное большинство людей. Как утверждал сам Марр, первую свою научную статью он опубликовал в 1888 году; с нее Марр начинал отсчет научной карьеры. В 1927–1934 годы центральная советская печать периодически поздравляла академика Марра с не совсем обычным для партийной пропаганды юбилеем – с сорокалетием, а затем и сорокапятилетием научной деятельности. С тех пор и до весны 1950 года прижизненные и посмертные славословия в адрес академика-лингвиста появлялись в СССР регулярно. К сорокапятилетию научной деятельности Академия наук СССР приступила к подготовке большого парадного сборника, но Марр не дожил до его выхода в 1935 году. В сборнике помимо учеников и последователей Марра опубликовали исследования в духе теоретических воззрений Марра крупнейшие лингвисты, психологи, фольклористы, литературоведы, историки, этнографы, археологи, философы. Удачная или нет, но это была редчайшая даже для современной мировой науки попытка совместной работы гуманитариев разного профиля над проблемой истории мышления, языка и культуры человечества. Многоплановость сборника отражала разнообразие научных интересов Марра, поиск синтеза основного ядра гуманитарных наук и дисциплин. Многие из статей этого издания и сейчас представляют определенный интерес[686]. При жизни Марра в 1933 году вышел первый том его собрания сочинений, к 1937 году вышло пять томов в основном ранее опубликованных работ. Запланированные архивные публикации (еще пять томов) не удалось осуществить в связи с арестом и гибелью в сталинских застенках последователя Марра профессора В. Б. Аптекаря, готовившего это сложное издание[687].

После смерти Марра его имя присвоили Институту языка и мышления Академии наук СССР, в институте создали мемориальный кабинет, куда были переданы огромная научная библиотека и архив Марра. Его архив – это один из самых больших современных личных архивных фондов, который насчитывает почти шесть тысяч единиц хранения. Помимо того что архив Марра значителен по объему, он сложен и по своему составу, так как отражает разнообразные интересы своего хозяина, его участие в работе и организации различных исследовательских и учебных заведений.

Почти во всех крупных работах Марр оставил автобиографические заметки или реплики. В этом можно усмотреть гордыню и тщеславие автора, впрочем, вполне объяснимые для паренька из захолустья, выросшего до светила российской науки. Но мне ближе объяснение О. М. Фрейденберг (ученицы Марра): «В Марре… автобиографический поток был очень силен. Как крупного человека, его характеризует эта высокая лирика, эта способность всюду и везде рассказывать о себе, вычерпывать себя, объективизировать все личные переживания в научном и просто лирическом рассказе… Это не мания. Не тщеславие, не себялюбие: это непреодолимый позыв к самораскрытию, совершенно аналогичный тому, который делает из людей поэтов»[688]. Тяга к автобиографичности была характерна и для Сталина, хотя, по понятным причинам, в меньшей степени. Может быть, потому, что и у него когда-то билась поэтическая жилка. Впрочем, каждый человек хочет быть интересен для других, а биография – это суть и судьба человека.

Личность Марра и его новое учение о языке официально пропагандировались не только в научной и партийной печати, но и в изданиях, предназначенных для широкого читателя. В 1927 году в популярном журнале «Огонек», выходившим значительным тиражом, была опубликована автобиография Марра, над текстом которой очень основательно поработала жена – верная подруга и редактор Марра (или один из литературных сотрудников журнала), в результате чего автобиография стала удобочитаемой и понятной. Публикация воспоминаний Марра с моими комментариями избавляет меня от дополнительных изысканий в его житейской и научной дореволюционной биографии:

«Н. Я. Марр[689].

Автобиография[690].

Рождение мое, да и детство, почти легендарно, если повторять рассказы моей матери. Отец мой – старик шотландец, мать – молодая грузинка из Гурии (Озургетский уезд Кутаисской губернии). Родился я в городе Кутаиси, на правом берегу реки Рион, на так называемой “Ферме”, где отец руководил сельскохозяйственной школой. Здесь отцом был разбит огромный сад из образцов субтропической флоры. Магнолии составляли здесь целую рощу. (В архивном фонде Марра сохранилось свидетельство о рождении сына британского подданного Иакова Марра[691].)

Мать с очень скромным домашним образованием, отец – с университетским, естественно-историческим. Больше всего отец интересовался ботаникой. В тяжелые годы нужды он занялся насаждением на Кавказе садоводства. Он первым произвел на Кавказе удачный опыт посадки чайного дерева в Гурии.

Хотя в числе родных по отцу были и французы, и русские, и испанцы (родные его первой жены), но все мое детство прошло исключительно среди грузин. Очень рано мы переехали в город Озургеты, в дом бедного отпрыска грузинских феодалов: и здесь на память мне приходят встречи с грузинскими артистами, поэтами, как местными, так и заезжими известностями и общение с “челядью” – конюхом и сокольничими, всегда окруженными борзыми и лягавыми собаками. (Судя по этим строкам, “отпрыск грузинских феодалов” был не так уж беден.) Тут же, во дворе, мальчики-турки и их родители, чаще матери, захваченные с “кордона” (в нескольких верстах была турецкая граница). Все время проводил в игре в мяч и бегах, не имея в этом отношении соперников. У себя дома девушка из грузинской деревни регулярно каждый вечер, на сон грядущий, рассказывала все новые и новые, неисчерпаемые грузинские сказки, напоминающие сказки Шехеоазады (так в тексте. – Б. И.). А тут же, рядом – отец, с английской газетой или за чтением английской книги. Впоследствии из ядовитых заметок на полях одной из оставшихся мне от отца книг, «Речей» Маколея, я узнал, что отец был консервативных взглядов, но об этом я не мог судить тогда, в детстве, когда не читал подобных книг, да и выучился читать по-английски я значительно позже. От отца я получил единственное напутствие: «Ничего дельного из твоих рук не выйдет». Это было сказано после внимательного наблюдения над моими играми с самодельными игрушками. У матери, наоборот, были преувеличенные надежды на ее сына. Она видела во мне все, что считала хорошим и даже идеальным. Так, например, ей, по-видимому, больше нравились белокурые, и поэтому она убеждала окружающих, что я почернел только от летнего загара, но что будто бы я был всегда белым и даже с каштановыми волосами (я себя помню всегда смуглым, даже черным).

Мать и отец не имели общего языка. Отец, кроме своего родного, английского языка, свободно изъяснялся и на французском; мать знала только грузинский. Общение на формально скрещенном языке, на своеобразной «смеси» ломаных русских и грузинских слов, положило известный отпечаток и на мой лексикон, и, в общем, я могу считать моим родным языком грузинский или даже, точнее, гурийский говор. (Обратим внимание на понятие “скрещенный язык”. Идея скрещения очень далеких друг от друга языков пришла к Марру из его детского опыта.) Первая грамотность моя – грузинская. Затем занятия по французскому языку с отцом, с использованием грузинской транскрипции французских слов. Первые школьные занятия в уездном училище отличались шалостями и особенно отчаянными припадками смешливости, заражавшими весь класс, за что регулярно по нескольку раз в неделю оставался без обеда. Техника этого наказания была такова: у меня отбиралась фуражка, и я оставался в школе без присмотра; но это не удерживало меня, и я отправлялся домой с непокрытой головой к обеду, после чего незаметно водворялся назад в училище, в ожидании возвращения мне шапки.

Восьми лет я потерял отца. Его похоронили с большой помпой. Я с матерью остались фактически беспризорными. Все считали меня обреченным на невежество, неучем, неспособным даже читать отцовские книги. Кстати, последние настигла жестокая участь: библиотека отца была сложена на чердаке нашего дома, а затем использована частью на растопку камина, частью на оклейку стен, вместо шпалер. Родные вскоре выгнали нас из дому. За заслуги отца по сельскому хозяйству матери удалось определить меня в классическую гимназию. В гимназию я был принят, несмотря на неподготовленность, особенно по Закону Божию. В этом отношении меня спасло заявление директора гимназии, что я англичанин. (Свидетельство о рождении, о котором говорилось выше, было передано в Кутаисскую гимназию, благодаря чему Марр был принят учиться на казенный счет, как сын британского подданного. В архиве Марра находится судебное дело его матери Агафьи Марр, официальной опекунши Николая, в котором содержится иск о наследстве к внукам мужа. Иск был частично удовлетворен[692]). Первая моя письменная работа по русскому языку произвела потрясающее впечатление: там было столько ошибок, сколько слогов, если не букв. Но преподаватель русского языка Благодаров почему-то обратил на меня внимание, усмотрев в безграмотном мальчугане способного ученика. Слава моя пошла по другой части, по которой обычно происходило буквально избиение младенцев, – это по-латыни. В классе, состоящем почти исключительно из грузин, никто ничего не понимал, обучаясь неизвестному мертвому языку с помощью не более известного им русского языка. Я же, неожиданно для себя, оказался лучшим латинистом. Мне приходилось писать работы за неуспевающих товарищей и исполнять их экстемпоралии по-латыни. За отказ от этого или за неудачное исполнение подвергался жестоким избиениям, а однажды даже получил удар ножом в бедро. Время от времени учителя ловили меня на месте преступления, за что я подвергался карцеру, который помещался рядом с учреждением, запах которого до сих пор остро вспоминается.

Первая прочитанная книга на грузинском языке была сборником сказок, а на русском (уже в гимназии, во втором классе) – «Робинзон Крузо». Книги открыли мне новый мир. К этому времени мать моя, молодая еще, красивая женщина, вышла замуж за мегрела. Она посильно продолжала следить за мной, но все же пансион и книги были тем миром, в котором я главным образом жил. Мой необузданный характер доставлял много неприятностей хорошо относившимся ко мне учителям. За каждую мою выходку меня могли бы вышвырнуть из гимназии с волчьим паспортом, но мне все это прощалось, так как, кроме всего прочего, меня ценили как певчего с хорошим голосом и участника гимназического оркестра (я играл на кларнете). Надо сказать, что и здесь, на спевках и сыгровках, дело не обходилось без очередных и внеочередных скандалов, отзывавшихся на моих отметках за поведение.

Я продолжал увлекаться бегом, что не привело к добру. Однажды я вывихнул ногу. Болезнь осложнилась, и, по компетентному решению консилиума специалистов, мне собирались отрезать ногу. Только по настоянию матери, не давшей согласия на ампутацию ноги, я не остался калекой на всю жизнь и с помощью местного хирурга, своего рода костоправа, вылечился, все же почти полгода занятий было пропущено. Мать была без средств и без крова. В это время в школе ввели греческий язык, и я уже собирался бросить гимназию и сделаться телеграфистом, чтобы таким образом прокормить себя и мать. Но мать на это не согласилась. Греческую премудрость за пропущенное время пришлось догонять зимой, на рождественских праздниках, в грузинской сакле, в домике без пола и потолка, в холоде, при слабом свете жалкого костра, дрова на который родные нам не давали. Все же мне удалось возобновить занятия, и, вернувшись в гимназию, я смущал преподавателей древних языков тем, что предвосхищал вслух их толкования. Для этого я достал немецкие комментарии, по которым они сами готовились. В гимназии изучал французский, итальянский, немецкий, английский, греческий и латинский языки и, пользуясь репутацией успевающего ученика, переходил из класса в класс, занимаясь в общем больше чтением, чем подготовкой к урокам. Мои несуразные ответы, в результате ли неподготовленности или полного невнимания, обычно объяснялись одними капризами. Я увлекался литературной деятельностью на грузинском языке, писал стихи и издавал гимназическую газету, что и помогло мне освоиться с техникой грузинской речи, ставшей впоследствии предметом моей специальности. Так, например, в числе газетных статей поместил толкование названия гор. Батума, то есть смело разрабатывал вопрос из доисторической топонимики, ставшей моей специальностью в последние годы. Одновременно в числе газетных статей, в ответ известному грузинскому поэту Акакию Церетели, написавшему о событии 1 марта 1881 года (убийство Александра II) “Радостную песнь прилетевшей с севера птички”, поместил стихотворение “Призыв” к действию вместо чириканья.

Чтение классиков на французском и немецком языках сменилось чтением романтической литературы, а также Золя (“Семья Ругонов”). Большое впечатление на меня произвело прочтение в немецком оригинале популярной в то время книги Шерра “Комедия всемирной истории”. Упомяну о двукратном бегстве из гимназии. В первый раз бежал в Тифлисе, в Ботанический сад, из желания работать по ботанике. Но, оставшись без всяких средств, принужден был стать библиотечным работником. Гимназическое начальство прислало мне рекомендательное письмо, обращенное к властям и учреждениям, с просьбой оказывать мне содействие как командированному для занятий. В другой раз я бежал из гимназии ввиду нежелания держать на аттестат зрелости, имея даже в перспективе возможность получить золотую медаль. Я так увлекся греческим языком, что хотел овладеть им вполне раньше, чем поступить в университет, где я предполагал выбрать медицинский факультет. Этому решению предшествовало чтение книги Шлейдена “Море”, где имелось много цитат из греческих авторов, и я решил усовершенствоваться в греческом настолько, чтобы овладеть им. И в эпоху насильственного насаждения классицизма в гимназии, мое желание остаться в гимназии еще на год для изучения греческого языка было признано доказательством психического расстройства, и я был исключен из гимназии.

Решительный поворот от естественных наук и медицины к филологии и, в частности, к кавказоведению происходил, несомненно, под влиянием учителя истории Стоянова, занимавшегося этнографией Кавказа и путешествовавшего в Свании, и учителя французского языка Нарбута, посвятившего меня в подробности изучения романских языков и в отношение этих так называемых новых языков к латинскому.

Принятый снова в гимназию, я с успехом окончил ее и решил, вопреки всем советам, поступить на факультет восточных языков. Учителя и кое-кто из товарищей отговаривали меня. “Не зарывай, мол, талант, не губи себя, – ведь что в лучшем случае выйдет из тебя? – Учитель грузинского языка, следовательно, сельский учитель – и только”. С тех пор я привык слушать всех, кто давал мне советы (а их так много), чтобы тем резче часто сделать совершенно противоположное. Еще тогда я задался целью разъяснить происхождение грузинского языка, еще тогда сопоставлялся он мною с единственно известным мне (из общения с живыми людьми) соседним восточным языком, турецким. Мысль эта, впоследствии временно отпавшая, на самом деле одна из животрепещущих научно-общественных проблем, выдвигаемых ныне яфетической теорией; для нас, впрочем, это уже не проблема, а бесспорное в основе положение, требующее лишь детальной проработки на турецком материале. (Подробнее яфетическую теорию обсудим в других разделах. Здесь обратим внимание на то, что в своей первой статье о происхождении грузинского языка Марр доказывал его родство с семитическими языками, турецкий же относится к семейству тюркских. Впрочем, к тому времени, когда писалась “Автобиография”, Марр полностью отказался от представления о языковых семьях.)

Занимался я в университете по трем разрядам: кавказскому, где тогда были лишь армянский и грузинский языки, арабско-персидско-турецкому и семитическому, где были языки – еврейский, арабский и сирийский, заключительный тогда в группе так называемых халдейских наречий. На второй же год занятий арабским, в 1886 году, меня поразило родство грузинского языка с семитическими. (Чуть выше Марр говорил о своей давней убежденности в родстве грузинского языка с турецким. Он часто менял научные убеждения, считая это признаком развития научной мысли.)

Известный ориенталист Розен (арабист) предсказывал мне полное фиаско, сказав, что если бы это было верно, то не ждали бы приезда кого-либо с Кавказа и давно это стало бы известно. (Крупный лингвист-востоковед В. Р. Розен – учитель Марра, принимавший участие в его карьере. В архиве Марра сохранилась их переписка.) Не лучшее отношение я встретил к поставленной мною проблеме и в среде товарищей. Мне пришлось углубиться в изучение семитических языков и в лингвистическую литературу по этой области. В национальной среде кавказского студенчества меня поддержали прежде всего грузины, относившиеся с доверием ко мне еще по воспоминаниям из гимназии. Впоследствии, когда я в значительной степени случайно занялся раскопками городища Ани, армяне из университетских товарищей также стали поддерживать меня. С грузинами меня объединяла еще общественная мысль. Мы мечтали об освобождении Грузии на путях национального движения. Помню, как, будучи студентом, с одним моим еще гимназическим товарищем мы давали друг другу взаимные клятвы “не слагать оружия”, пока не освободим Грузию. Он впоследствии стал директором банка, а я академиком.

В 1888 году появилась первая формулировка моей работы “О родстве грузинского с семитическими языками”, произведенной в одиночестве, в своего рода научном подполье, напечатанная на грузинском языке в газете под заглавием “Природа и свойства грузинского языка”. (Статья была опубликована в газете “Иверия” на грузинском языке. Спустя несколько лет в той же газете будут опубликованы юношеские стихи Джугашвили-Сталина. Некоторые детали детства и отрочества Марра и Сталина совпадают: безотцовщина, нищенское детство, вздорный характер драчливого ребенка, болезненность и проблемы с ногой. Сталин был чуток к таким “схождениям” судьбы.) С того времени окружающие условия академической жизни не позволяли мне открыто заниматься разработкой этой проблемы до защиты докторской диссертации в 1903 году. Только в 1908 году появилось изложение так называемой яфетической теории в статье под названием “Предварительное сообщение о родстве грузинского языка с семитическими”. Статья представляет введение к “Основным таблицам грамматики древнегрузинского языка” и первый опыт расшифрования основ структуры глаголов в названном языке. Труд посвящен памяти моего руководителя, профессора-семитолога Розена, которому я главным образом обязан научной школой и тем, что был сохранен в научной среде университета. Он скончался дня три спустя после того, как мне удалось прочесть ему уже отпечатанное предисловие к работе “О родстве грузинского языка с семитическими”. Он не раз прерывал меня во время чтения восклицаниями: “Да у вас все продумано и проработано, да у вас все ясно и доказано!” А ведь он-то и предсказывал мне фиаско.

Еще на студенческой скамье я стал невольным виновником огорчений моего профессора по грузинскому языку, который не мог переварить ни моих лингвистических, ни моих литературно-исторических выводов, и он стал дискредитировать мою дипломную работу. Он видел во мне претендента на его кафедру, хотя я на кафедру совсем не зарился, а мечтал о работе на родине. (На самом деле Марр хотел остаться в университете и на одну из кафедр очень даже “зарился”.) Но антинациональная политика Кавказского учебного округа, рассматривавшего изучение грузинского или армянского языка как акт национальной гордыни и всячески насаждавшего идеологические раздоры в среде народов Кавказа, также не создавали нормальной обстановки для работы. Мне было предложено Кавказским учебным округом в 1889 году совершить поездку в Сванию; но в грузинской среде я почувствовал нарастание недовольства за мое утверждение о связях грузинской литературы с персидской, о персидском происхождении фабулы гениального грузинского поэта Шоты из Руставы, недовольства, превратившегося в бурю негодования, когда я стал выяснять факт перевода первого памятника грузинской письменности – Библии – с армянского. Пришлось вернуться в Петербург и согласиться на предложение, сделанное мне арменистом профессором К. П. Паткановым, готовиться к профессуре по армянской словесности, языку и литературе. (Марр “забыл” упомянуть, что в 1884 году он проходил стажировку в Германии, в Страсбургском университете, где слушал лекции по античной философии всемирно известного философа В. Виндельбанда, филологов Нельдеке и Гюбшмана[693].)

Решению окончательно заняться специально армянским я обязан гебраисту Д. А. Хвольсону, отцу ныне здравствующего профессора физики. Я занял кафедру по армянскому языку, несмотря на отказ профессора, ответственного за кафедру, от участия в моем магистерском экзамене и на просьбу депутации армян не приглашать на армянскую кафедру неармянина.

Пора прервать сообщение биографических фактов, так как они в дальнейшем связаны с лицами и учреждениями, сейчас актуальными. Следует указать только на ряд экспедиций, совершавшихся для накопления материала по различным языкам, с оговоркой, что приписываемое мне глубокое знание всех кавказских языков есть совершенно ненужная легенда, как, с другой стороны, не легенда, а подлинная действительность, что все мои творческие языковедные мысли суть не результат работ в кабинете, а зарождались и оформлялись в общении с людьми и природой, на улицах, торжищах, в пустынях и на морях, в горах и степях, у рек и родников, верхом или в вагоне, но только не в кабинете.

Проблем было много, сменявших одна другую: изучение Кавказа, его культурной истории, языка, литературы и памятников материальной культуры. Начав с грузинского и армянского языков, круг изучаемых предметов поставленной задачи постепенно расширялся целым рядом внекавказских языков, связанных один с грузинским, другие с армянским. Одна проблема, которая красной нитью проходит через все работы и остается до сих пор, – это проблема о языке, изучавшемся сначала в пределах интересов литературных, армянских и грузинских, а затем и лингвистических. Интересы историко-литературные были заменены интересами археологическими, нашедшими себе материал в раскопках в Ани, средневековом городище Армении, имеющем исключительное значение для изучения всех народов Кавказа, хотя первоначально крепость и основное население были там армянскими. Здесь же была создана лаборатория по изучению древностей Кавказа. Однако шаг за шагом вопрос о происхождении кавказских языков вырос в проблему о возникновении звуковой речи человека.

К предельному разрешению поставленных проблем толкали меня сами материалы, знание которых у меня накопились без ограничения исследовательских интересов к одному или другому языку, а также игнорирование тех перегородок, которые были созданы господствующим учением о языке.

Разрешению поставленной проблемы, в частности, благоприятствовало и скопление на одном факультете всех основных языков Востока. Кроме перечисленных выше языков, я занимался также санскритским, древнеперсидским и пехлеви. Из основных самостоятельно-культурных языков мира, когда теория выяснила необходимость знать и их, мне приходится в последнее время дополнять свои языковедческие знания только дальневосточными языками.

Яфетическая теория, обнимающая в настоящее время все языки мира, завершилась постановкой вопроса об увязке языкознания с историей материальной культуры и общественности и положением, что как все культуры Востока и Запада, так и все языки являются результатом одного и того же творческого процесса. Отпали не только религиозные, но и национальные деления как творческие факторы создания языков. Считавшиеся различными по расовому происхождению языки оказались созданием только различных эпох. Каждая расовая семья языков оказалась отличной не по своему происхождению группой, а новой системой, представляющей развитие предшествующей системы. Исчезла не только изолированность грузинского языка, но даже изолированность китайского языка. И в последние моменты мы присутствуем при установлении факта, что начиная от Японии и Китая и до берегов Атлантического океана основные термины культурной и доисторической жизни одни и те же. Все слова всех языков сводятся к четырем элементам. (В этом абзаце изложена “идея фикс” Марра.)

Для проработки этого положения, в частности по каждому языку, требуется еще углубленная работа; одновременно требуется изучение непривлекавшихся или привлекавшихся лишь частично языков Африки и Америки. Но сейчас чисто теоретическая очередная проблема заключается в том, чтобы установить хронологию возникновения различных систем языков и нарождения в языках различных систем различных частей речи, первоначально не существовавших, в увязке лексического словарного материала с хозяйством, с историей материальной культуры и общественных форм.

Вследствие войны и прекращения сношений с Кавказом мною временно прекращены были работы над кавказскими языками и преступлено к разработке вопроса о происхождении западных языков, средиземноморских и, в частности, единственного пережитка доисторических языков Европы – баскского языка. Получив возможность съездить на Запад, во время изучения баскского языка я установил ряд признаков родства языка басков с мертвым этрусским и с яфетическими языками Кавказа, но отказался от нарождавшейся было мысли связать происхождение яфетических языков с одним баскским, так же как и от того, чтобы считать Кавказ прародиной этих древнейших языков.

Незаметно для себя, в ходе разрешения проблемы о происхождении вообще языка, то есть происхождения человеческой речи, я вскоре оказался обладающим данными, вынуждающими центр тяжести исследовательской работы перенести с мертвых языков на живые и установить даты и последовательность языковых явлений по пластам, имеющим своего рода геологические давности. Это – палеонтологический метод. Он получает свою проверку в том, что намечающиеся в процессе работы пробелы заполняются изучением на местах новых, раньше не изучавшихся языков Кавказа, языков или соседних, или сродных с грузинским и армянским. Эти же положения находят свое оправдание в языках, которые я при создании своей теории не знал и не думал изучать.

Выяснение процесса развития человеческой речи, имеющего историю движения от многочисленных несовершенных языков к менее численным совершенным языкам и намечающего пройденными этапами своего пути неизбежное в будущем слияние языков воедино, поставило новую проблему и выявило новое значение языкознания как науки, которая должна заниматься не только прошлым языка, но и его будущим и которая должна представить себе задачей осознание и руководство процессом развития человеческой речи, происходящим уже много десятков тысяч лет и ведущим к единству человеческой речи.

Вернувшись из первой поездки к баскам, я был вынужден признать, что для углубления и систематического исследования проблемы о яфетических языках мне не охватить всех знаний, которые необходимы для исследования даже одного баскского языка, неразлучимого ни с романскими языками, ни с языками Запада вообще, так же как и с языками Востока.

Академия наук СССР, идя навстречу моему обращению, основала Яфетический институт для работ над соответственно широко поставленными нами задачами. Все языки мира оказались результатом человеческого творчества, произведением созидательной работы единого процесса, и этот процесс нельзя выяснить иначе, как проработав каждый язык не как монолитный массив, а как результат скрещения ряда слов. Изучение этого явления с точки зрения яфетической теории, нахождение места каждого из этих слоев, а не языков, установление их хронологии возможно только при большом организованном коллективе, который взял бы в свои руки все это дело, я же один оказался бы бессильным. Но, поддержанному коллективом, можно деловито засучить рукава для гигантской работы, можно строить новое и беспощадно разрушать старое, отжившее. Цель наша – единство будущего человечества как в речи, так и в хозяйстве и общественности; ясна и основная актуальная проблема по моей специальности: уточнение выяснения процесса происхождения речи и усовершенствование его отдельных видов, чтоб осознанной целесообразной техникой облегчить процесс зарождения единого совершеннейшего орудия общения человечества и коллективно-сознательно закончить то, что коллективно-инстинктивно возникло и претворялось в новые формы многими и многими тысячелетиями. А пока что, посильно двигаясь вперед, не покладая рук, трудиться в пути над подготовкой соответственных исследовательских сил для коллективов, в организованной работе которых только и перестанут индивидуальные достижения становиться бесцельными и никому не нужными».

«…Картина рыцарских времен с одним воином на ристалище». Палеонтология речи

Основатель яфетической теории в языкознании, или, как ее позже стали называть, «нового учения о языке», Н. Я. Марр стал членом Российской академии наук в 1909 году, а академиком в 1912 году, то есть в сорок восемь лет. «Великого корифея науки» И. В. Сталина (так величали его в 30-е и последующие годы XX века) избрали почетным академиком Академии наук СССР к официальному шестидесятилетнему юбилею в декабре 1939 года, то есть через двадцать семь лет после избрания Марра. За какие научные «заслуги» был избран в академики Сталин, пояснений не требует. Лет за десять до этого сталинского юбилея нельзя было даже вообразить, что Академия наук (этот оазис «буржуазной» независимости и просвещения в Советской России) позволит себе верноподданнически поднести поздравительный адрес и почетное членство пусть и главе государства, но необразованному и малокультурному человеку. Всего лишь десять лет назад академия все еще казалась нерушимым бастионом интеллектуальной свободы и политической фронды. До революции и в первое десятилетие после нее в числе действительных членов академии было около сорока человек (сплошь корифеи науки!), которые без всяких нажимов и ходатайств со стороны власти свободно избрали в свою среду очень необычного человека – лингвиста Н. Я. Марра. И это несмотря на то, что научная компетенция Марра часто оспаривалась, причем не только почетным академиком Сталиным в 1950 году, но много раньше научными противниками Марра, а потом и бывшими учениками и апологетами. Но были и те, кто всегда считал Марра гениальным ученым. Дело в том, что Марр и человек, и ученый был сильнейшим источником межчеловеческих напряжений и фокусом борьбы околоидейных и научных противоположностей. Даже сейчас его образ все еще отражает блики уходящей эпохи. При жизни у него был профиль пафосного грузина-рыцаря и лабиринтное мышление античного европейца, забредшего во дворец Минотавра.

Марр заряжал окружающих его людей высочайшим эмоциональным и интеллектуальным напряжением вне зависимости от того, в какой позиции по отношению к его личности или к его научному творчеству они находились. Даже в начале 70-х годов XX века, то есть через четыре десятка лет после того, как основателя нового «марксистского языкознания» уже давно не было в живых, лингвист И. Е. Аничков с нескрываемым сарказмом писал о своем бывшем кумире: «Н. Я. Марр был подлинным ученым лингвистом-востоковедом, но не исключительно крупным, а рядовым. Языками древнегрузинским и древнеармянским интересовались и серьезно занимались до него и помимо него у нас, а что касается древнеармянского языка, то и исследователи в ряде других стран. В изучение этих языков он не внес ничего общепризнанного принципиально нового. Он не был тонким лингвистом… При необыкновенно развитой фантазии Н. Я. Марр был лишен подлинной творческой научной инициативы. Он был очень честолюбивым. Его не без причины беспокоила мысль, что его могут считать обязанным своим званием академика счастливому случаю. Он захотел быть заслуженно признанным крупным ученым, внесшим в лингвистику важный новый вклад, сделавшим в лингвистике переворот… Не своей более поздней яфетической теории, а своей исключительно счастливой находке Н. Я. Марр обязан был званием академика»[694]. Человеческое, слишком человеческое просвечивает здесь сквозь иронично-язвительные обороты.

Еще в 20-х годах Аничков был приветливо встречен Марром, принят на работу. Но затем его арестовали «по делу академика Платонова», и он просидел в сталинских лагерях три года, а в ссылках провел еще шесть лет[695]. Из ссылки 16 октября 1931 года Аничков написал большое письмо Марру, в котором напоминал ему о себе и о его былом высоком мнении о лингвистических идеях Аничкова и о благожелательном мнении известного французского лингвиста А. Мейе: «Как Вы, может быть, помните, еще прежде, познакомившись с моими мыслями из краткого устного изложения их мною Вам в Вашем кабинете в Публичной библиотеке, Вы сказали: “Это – яфетидология”. Со своей стороны, поэтому и обратился к Вам, что родственность моих лингвистических воззрений Вашей теории меня поразила с самой первой поры моего ознакомления с нею.

Вторично обращаюсь к Вам с просьбой, исполнить которую Вам, я надеюсь, не будет ни неприятно, ни невозможно. Похлопочите о разрешении мне вернуться в Ленинград из административной высылки в Северном Крае, для продолжения работы по лингвистике под Вашей эгидой. Я не могу не смотреть на свое трехлетнее пребывание в Соловках и на последовавшую затем высылку в Северный Край как на недоразумение, так как я являюсь и всегда был противником контрреволюции, интервенции и всяких подпольных организаций и давно предвижу большевистскую революцию в Европе (я приговорен по ст. 58.11, предусматривающей участие в антисоветской организации).

Я, конечно, не знаю, можете ли Вы исполнить мою просьбу и, если можете, каким путем. Но думаю, что Ваше слово будет удостоено внимания. Некоторые мои однодельцы, получившие высылку из Ленинграда на 3 года, закончили свой срок и уже снова в Ленинграде. Почему бы Вам не сказать кому следует, что у Вас есть младший коллега, работа которого не лишена значения, который не может продолжать ее в условиях высылки и присутствие которого в Ленинграде не опасно? Неожиданных неприятностей кому бы то ни было мое возвращение в Ленинград не сулит. Я обязуюсь остаться аполитичным и быть осторожным. Вы имеете представление не только обо мне, но и о моей семье, и поверьте, я не сомневаюсь, что я не бросаю слова на ветер.

Я не могу продуктивно продолжать научную работу в Северном Крае, где дни коротки и нет керосина и где я не имею заработка. Тем не менее кое-какие свои рукописи я имею при себе, моя мысль работает, и я все более убеждаюсь, что регистрация и классификация твердых словосочетаний каждого языка, начиная с простейших и кончая поговорками и пословицами, открывает интересные перспективы, создает возможность всестороннего исследования возникновения, изменений и переходов из языка в язык или из языка одного социального слоя (зачеркнуто «строя». – Б. И.) в язык другого, семантических единиц, слов и твердых словосочетаний или идиоматизмов». Затем Аничков сообщил о работе над книгами по «Идиоматике», которые он не может напечатать, привел поощрительную цитату из письма Мейе на французском языке и приглашение опубликоваться в редактируемом им журнале, но Аничков к тому времени уже был арестован. «Впрочем, я обратился к Meillet, – продолжал автор, – только потому, что от крупных представителей индоевропейской школы скорее, чем от рядовых, отличающихся косностью, я мог ждать восприимчивости к новым идеям.

Я не располагаю данными, чтобы судить о Вашей теории во всей ее широте, но мне ясно, что моя работа может быть использована Вами. Вы сами пишите в “Яфетической Теории”: “Яфетическое языкознание… успело раздвоиться на две самостоятельные дисциплины: учение о яфетических языках… и учение о взаимоотношениях различных систем языков в их статическом состоянии, об этапах в развитии человеческой речи…” (стр. 16). Описательная Идиоматика, предпосылаемая мною Исторической Идиоматике и Семантике, дает богатый материал для выводов и обобщений, относящихся ко второму из представленных Вами отделов, сама принадлежит к этому отделу.

Моя работа доведена до стадии, когда необходимо ее коллективное продолжение. Очередная задача – создание картотек для каждого языка с разноской идиоматизмов по категориям их. Напомню Вам, что мы с Вами имели разговор о превращении моего идиоматического кабинета при Исследовательском Институте в идиоматическую секцию того же Института или Яфетического Института.

Согласитесь, что обо всем этом мне, кроме Вас, некому писать.

Позвольте мне выразить надежду встретить с Вашей стороны такое же отзывчивое отношение, которое я встретил 4 года тому назад и за которое я еще раз Вас благодарю.

С совершенным почтением

И. Аничков.

Мой адрес: Северный Край, Вельский район, Посад-Верховатье, Игорю Евгеньевичу Аничкову»[696].

Конечно, это письмо глубоко несчастного и страдающего человека, но в те годы Аничков, очевидно, не считал Марра научным ничтожеством и баловнем случая. Марр тогда не смог или не захотел ему помочь. И вот спустя более тридцати лет Аничков пишет о Марре как о бездарном выскочке и мистификаторе. И все же ему повезло, но когда в 1938 году Аничков вернулся в науку, то выяснилось, что разработанное им новое направление «идиоматика» успешно развивается в основанном Марром институте. Аничков не простил Марру того, что тот нигде официально не упоминал автора идиоматики. Обиды, ревности, зависти, злопамятства и нечестности даже в подлинных ученых, искренне декларирующих исключительное поклонение разуму, рацио и истине, ничуть не меньше, чем в рядовом обывателе. Часто в ученом всего этого даже много больше, поскольку обиды и зависть стимулируют честолюбие, желание первенствовать. Но вспышки честолюбия должны выплавлять природный талант, а если его нет, то они лишь возбуждают злобу. Марр был обидчив и очень честолюбив.

Спустя много лет после смерти Марра Аничков нехотя признал за ним одну научную заслугу, да и та, намекал он, была делом счастливой случайности. На заре своей карьеры Марр в одном из Тифлисских книгохранилищ обнаружил перевод на древнегрузинском языке с древнеармянского – не дошедшее до нас в греческом подлиннике неизвестное творение одного из ранних отцов церкви Ипполита Римского (Анти-папы, начало III века н. э.) «Толкование на Песнь песней Соломона». Это было важнейшее открытие в ранней истории церкви, так как творчество Ипполита Римского заполняло лакуну между первоапостолами, их непосредственными учениками и следующим, третьем поколением. Вскоре это произведение, переведенное Марром на русский язык, было издано практически во всех европейских странах, а сам Марр получил мировую известность. Затем Императорская академия наук избрала его в свои ряды. Что бы ни думал на этот счет Аничков, но подлинная научная находка настоящего ученого – это не только счастливый случай. Она всегда предопределена его предыдущей жизнью и во многом выстраивает его дальнейшую научную судьбу. А научная судьба ученого – это всегда еще и его человеческая судьба. Наверняка в течение столетий манускрипт Ипполита Римского попадался на глаза многим, но никто, глядя на него, как бы его и не видел, так как не понимал то, что видит. А Марр это осознал, потому что всей своей предыдущей жизнью был подготовлен к такому прозрению. Видеть и понимать то, что не видит никто, кроме тебя, составляет суть науки в любой области знания. Но при этом необходимо еще доказать другим реальность своего прозрения. Такими доказательствами в области теории языкознания, истории языка и мышления Марр занимался всю свою научную жизнь.

Дело в том, что Марр был виртуозом проникновения в лабиринты контекста культуры, в контексты истории и языка. Он был особым умельцем, совмещающим в своем парадоксальном уме, казалось бы, несовместимое. Его историко-лингвистическим ассоциациям позавидовал бы любой философ, поэт и мифотворец. На протяжении всей своей карьеры он постоянно демонстрировал сверхинтуитивную мощь ума, логика которого для многих коллег была и осталась до сих пор непонятна, а потому раздражающа и неприемлема. И в жизни он был не как все: говорил, двигался, писал и мыслил в собственном лабиринтном пространстве, в котором творил по своим, в чем-то нелепым, а чаще противоречивым законам. Поэтому мало кто из серьезных лингвистов-коллег начала XX века всерьез принимал его теоретические построения. А в это время историческое пространство Российской империи резко сменилось пространством революции, а за ним надвинулась слепящая мгла пространства сталинизма. Часто время внутренней жизни человека опережает или отстает от пространства истории общества. И такая нестыковка ведет к трагической несовместимости человека со своим временем в своей стране. Мыслящие люди в России, особенно накануне или после крупных социальных переворотов, очень часто не совпадают, не синхронизируются с ритмом жизни собственного отечества. Мучительное чувство расщепленности толкает некоторых к аутизму, меньшинство – к фронде, а многих к попытке мимикрировать. Неслучайно вульгаризм «перекрасился» (как и сотни других новоязовских словечек и выражений) так широко бытовал в советской публичной терминологии 20-х годов. Марр стал активно «перекрашиваться» в то время, когда был уже вполне зрелым человеком и сложившимся ученым. А постреволюционный российский исторический ландшафт окрашивался во все более и более багровые оттенки.

Похоже, что большую часть жизни Марр испытывал острое чувство несовпадения и дисгармонии. Так было до революции и так осталось после неё, несмотря на его откровенные попытки мимикрировать, слиться с её интеллектуальным и духовным фоном. Ситуация осложнялась тем, что в научном мире он всегда находился на отшибе, поскольку как ученый Марр представлял собой редкий и сомнительный для большинства трезвомыслящих коллег тип научного «мага» и «ворожея». Ольга Фрейденберг записала: «То, что его выделяло, – это его общая необычность, отсутствие условностей в его личностной компоновке. Он не был заказан»[697].

При жизни он колдовал и ворожил над своей «яфетической теорией» так, что для некоторых на всю жизнь становился божественным логопедом, дарующим немому прачеловечеству осмысленную выразительность жеста, членораздельный язык и зачатки мышления. Но другие за это же научное колдовство презрительно приравнивали его к шарлатанам и мошенникам, под стать средневековым алхимикам, претендующим к тому же на дар левитации. И он действительно обладал способностью «взлетать» над миллионами лет человеческой праистории или же искусно делать вид, что владеет таким даром. Он позволил себе открыть человечеству (а может быть, попросту придумал для него?) четыре (не больше и не меньше!) самых первых нечленораздельных слова, из косноязычного лепета которых сложились, по его мнению, все смыслы и все языки мира. «Элементов всего-навсего четыре, – толковал он непонятливым. – Объяснения их числа приходится искать в среде возникновения, технике входившего в состав коллективного магического действа пения… Нам эти четыре элемента доступны в многочисленных закономерностях, из которых для четырех элементов выбраны как условное наименование четыре их формы, по одной для каждого элемента: сал, бер, йон, рош»[698].

Ну, как здесь не вспомнить захватывающе таинственную древнейшую библейскую историю о пире во дворце нечестивого царя Валтасара, из стены которого «вышли персты руки человеческой и писали против лампады на извести стены чертога: …мене, мене, текел, упарсин»[699]. Тогда начинающий пророк Даниил, наделенный, как и Марр, особо проницательным лингвистическим даром, с легкостью расшифровал послание Бога, также состоящее из четырех таинственных «словоформ». Для нас остается неизвестным, было ли Марру откровение свыше, или он своим гениальным слухом ученого-лингвиста каким-то образом уловил в современном общечеловеческом многоязычном «рёве» эти первичные комплексы, эти первоэлементы, эти четыре звуковые формы, якобы породившие все мыслимые слова. Ни он, ни его последователи не смогли толком объяснить, из какой языковой толщи и каким способом их извлекли на поверхность современности. Позже Марр давал такие очень туманные разъяснения: «Выбор сделан по созвучию с известными племенными названиями, в состав которых они входят без изменения или с позднейшим частичным перерождением, именно “сар-мат” – “сал” (А), “и-бер” – “бер” (В), “ион-яне” – “йон” (С), “эт-руск” – “рош” (D)». Созвучия действительно напоминают названия известных племен, а племя рош упоминается в Ветхом Завете. Но при чем здесь язык? Из комбинаций и смысловых эволюций этих «первоэлементов» первоязыка Марр мог вывести эволюционные цепочки любого слова с любым значением и практически любого живого или мертвого языка. Он как будто раскапывал современный слой многоязыковых напластований, проникая во все более и более глубинные слои праязыков и первобытного мышления человечества. Новому методу, раскрывающему историю смысла слова, он дал звучное наименование «палеонтология речи». Справедливости ради надо сообщить читателю, что в середине XIX века похожее понятие (палеонтологическая лингвистика) ввел швейцарец А. Пикте. Он имел в виду изучение общепринятыми лингвистическими методами древних речевых элементов, сохранившихся в современных бесписьменных языках. Но Марр разработал собственный метод, пытаясь с его помощью пробиться сквозь древние «окаменелости» к зачаточным элементам («генам») общечеловеческого языка. Причем каждый, и посвященный и непосвященный, наблюдавший со стороны эту лингвистическую алхимию, волей-неволей подпадал под ее чары. И о чем бы до этого или потом ни писал Марр, но именно из-за этих поистине волшебных «словоформ» для лингвистов, не поддавшихся заклинаниям «мага», он был и навсегда остался крикливым выскочкой и политиканом, на старости лет лебезящим перед новой большевистской властью, самовлюбленным шарлатаном и мистификатором, под стать агроному-академику Трофиму Лысенко или шарлатану-микробиологу Ольге Лепешинской[700]. В современной библиотеке Сталина трудов Лысенко я не обнаружил, но сочинения Лепешинской, а также Марра и некоторых других известных лингвистов и психологов представлены.

Каким-то непостижимым способом свою лингвистическую «алхимию», «палеонтологию речи», Марр сумел преобразовать в романтическую научную концепцию, которая заворожила не только энтузиастов-дилетантов, но и некоторых маститых ученых различных областей знания. С помощью этих самых четырех словоформ Марр разработал целое направление, по своему методу и смыслу прямо противоположное традиционному на начало XX века методу «сравнения языков и выявления в них регулярных звуковых соответствий»[701]. В качестве основы Марр взял не эволюцию отвлеченного от смысла звука-слова, его частей, то есть фонетику, а эволюцию в человеческом обществе смысла нарекаемого словом предмета и смысла действия с этим предметом, процесс переноса одного и того же слова на исторически разные предметы. Например, слово «перо»: перо птицы, перистые облака, стальное перо для письма, хвостовое оперенье стрелы, самолета, ракеты и т. д. При этом анализировал семантический ряд синхронно или диахронно в разных языках различных эпох. Тем самым Марр исходил из социальной значимости предметной деятельности человека, из исторической функции предмета в обществе и прослеживал эволюцию этой функции в языке. Так марровская «палеонтология речи» стала, по существу, одной из первых попыток (но не единственной) социального подхода в языкознании, когда слово и сама речь рассматриваются как своеобразное эволюционирующее в обществе «орудие труда». Марр пытался нащупать связку между социальной историей человечества, культурой и развитием языка-мышления[702]. Другое дело – насколько удачна была эта попытка и как оценивать ее в наше время? Но, как известно, в науке сама постановка вопроса может быть иногда плодотворнее натужных ответов.

Нельзя сказать, что Марр был одинок. Одновременно с ним «орудийную», социально-историческую концепцию происхождения речи, мышления и психики как знаковой деятельности человека развивал в те же годы выдающийся советский психолог Л. С. Выготский. Он умер молодым и даже в том же, что и Марр, 1934 году и так же, как он, своей смертью. Но в отличие от исследований Марра, которые тогда же были официально признаны выдающимися и марксистскими, замалчивание, шельмование и обворовывание научного наследия Выготского начнутся одновременно. Другой выдающийся мыслитель, младший современник Марра М. М. Бахтин также находился под сильным влиянием его лингвистических идей, что нашло отражение в трудах Бахтина и представителей его «круга»[703]. Под обаянием «палеонтологического метода» находился и гениальный кинорежиссер С. Эйзенштейн и многие другие, широко известные научные и культурные деятели.

Почему новая власть и Сталин, беспардонно вторгаясь в сложнейшие и запутаннейшие научные проблемы и теории, одни из них признавали буржуазными и лженаучными, а другие марксистскими и прогрессивными, то есть своими? Несмотря на огромное количество исследований, посвященных истории советской науки, особенно гуманитарной, тема «Сталин и наука», да и сам процесс вульгаризации и растления общественных наук тоталитарной властью, таит в себе много непонятного и даже таинственного.

Недаром одним из титулов Сталина был «корифей науки». Он, несмотря на свою необразованность, действительно старался быть разносторонним человеком. Даже среди нынешних остатков его библиотеки встречается много книг, относящихся к самым различным научным сферам. В частности, я нашел там несколько разрозненных изданий по психологии и педологии (детской психологии), хотя при жизни владельца библиотеки их было наверняка гораздо больше. Еще в 1925 году, формируя свою библиотеку, Сталин выделил в ней с десяток научных рубрик. Несмотря на то что там нет специальной рубрики «лингвистика» или «языкознание», особую рубрику для книг по «психологии», куда похоже, вошли издания и по языкознанию, он выделил[704]. Сейчас в его библиотеке сохранились: журнал «Вопросы изучения и воспитания личности. (Педология и дефектология)», выходивший под редакцией академика В. М. Бехтерева, № 1, 2–3 за 1926 год, «Психология и марксизм. Сб. статей» под редакцией профессора К. Н. Корнилова и книга А. Ф. Лазурского «Психология. Общая и экспериментальная» (Л., 1925) с предисловием Л. С. Выготского. Последняя книга никогда не была даже пролистана Сталиным, так как до сих пор ее страницы не разрезаны. Наряду с этим сохранилось и несколько изданий по языкознанию. Но о них расскажем позже. Чтобы ненароком не ввести в заблуждение современного читателя, отмечу, что, несмотря на известную близость отдельных воззрений Выготского и Марра, труды первого признаны ныне всем научным сообществом. Имя Выготского упоминается здесь (как и имена других выдающихся деятелей XX века) не только для того, чтобы очередной раз обратить внимание на своеобразие интеллектуальных интересов вождя, но и для того, чтобы показать, что исследования Марра не были каким-то противоестественным вывертом, а находились в общем русле советской и зарубежной науки такого ломкого XX века.

Магия «нового учения о языке». Яфетидология

По дореволюционным и советским меркам научная карьера Марра была вполне успешной. Как сообщил Марр в автобиографии, он был сыном грузинки и шотландца садовода, работавшего по найму у грузинского князя. Плодотворность «скрещивания» различных ботанических культур, а также «схождение» столь разных человеческих культур и языков «Юга и Севера», «Востока и Запада» в самом Марре, без сомнения, повлияло и на его характер и на научные воззрения. Мысль о скрещивании и рождении новых разновидностей народов и языков самых отдаленных регионов и древнейших культур земли стала одной из фундаментальных в его будущей теории.

Помимо грузинского языка Марр хорошо овладел армянским и греческим языками, а также кавказскими наречиями. Он окончил Петербургский университет сразу по четырем разрядам восточных языков, то есть изучил несколько семитских, тюркских, индоевропейских языков. В конечном счете он оперировал не менее чем сорока, а некоторые утверждали даже, что шестьюдесятью-семьюдесятью живыми и мертвыми языками[705]. Еще до революции, помимо находки упоминавшегося древнего манускрипта, сделал открытия, имевшие сами по себе мировое значение. На территории Армении возглавлял археологические раскопки в районе озера Ван древних городов Гарни, Варнак и в столице средневековой Армении, в городе Ани. Изучал памятники Урарту и Ассирии, первым расшифровал знаменитую Ванкскую клинописную наскальную надпись, найденную его учеником, будущим академиком Орбели. За совокупность работ по Ани (раскопки велись четырнадцать сезонов) Марру присудили Большую золотую медаль имени графа Уварова, очень престижную награду Русского археологического общества. Марр постоянно выезжал в лингвистические и этнографические экспедиции в различные части России, Европы, Азии, Африки. Из Палестины привез древнейшие грузинские и армянские христианские рукописи. В частности, обнаружил на Синае, впервые опубликовал и монографически изучил арабскую христианскую рукопись о крещении армян, грузин, аланов и абхазов святым Григорием Просветителем[706]. К несомненным заслугам Марра относятся работы о средневековом армянском историке и просветителе Моисее Хоренском. По инициативе Марра была основана серия публикаций «Христианский Восток». Во многом благодаря его дореволюционным работам для российского и европейского научного мира открылся христианский Кавказ, много столетий пребывавший за гранью истории европейского Запада. Каждая его экспедиция и научная работа, написанная на основании собранного лингвистического и археологического материалов, становилась сенсацией и превращалась в предмет ожесточенных споров, иногда насмешек. Бывало, его открытия и концепции вызывали озлобление и обвинения.

В России почти каждый крупный исследователь испытывает на себе особо завистливое озлобление «оппонентов». Несмотря на то что Марр был далек от политических и националистических течений, его с разных сторон оскорбляли и пытались запугивать задолго до революции, а шельмовать за научные взгляды начали за несколько десятилетий до дискуссии 1950 года.

Между живущими по соседству грузинами и армянами, между частью грузинской и армянской интеллигенции ведется многовековое соперничество, часто перерастающее во вражду. Как коренной житель Грузии и Кавказа, Марр хорошо знал об этом. Еще в начале научной карьеры он столкнулся с грузино-армянским противостоянием, которое сопровождало его всю жизнь. После окончания университета, уже тогда будучи признанным знатоком грузинского языка и литературы, он не получил поддержки со стороны руководителя кафедры грузинской словесности Санкт-Петербургского университета. Не мысля себя вне кавказской тематики, он переориентировался на кафедру армянской словесности. В течение двух лет в совершенстве изучил армянский язык и его древние наречия, за что в 1902 году получил степень доктора наук[707]. (По некоторым сведениям, армянский язык он знал с детства.)

Любопытные события произошли в период интенсивного изучения Марром истории армянского и грузинского языков и памятников древности. Какими-то неведомыми путями Марр оказался на должности цензора армянских изданий[708]. Даже став маститым ученым и профессором Санкт-Петербургского университета, Марр соглашался временами, но втайне выполнять оплачиваемые обязанности цензора[709]. Среди большей части прогрессивной российской интеллигенции той поры работа цензора была презираема и приравнивалась к деятельности сексота. Вскоре после того, как Марра выдвинули заведовать кафедрой армянской словесности Санкт-Петербургского университета, часть преподавателей-армян выступила против его кандидатуры, как грузина по национальности. По их настоянию предлагалось провести «расследование» о национальных корнях Марра и знании им армянистики. Только вмешательство его учителя профессора В. Р. Розена спасло положение. К чести Марра надо отметить, что он был далек от любых проявлений национализма и шовинизма[710]. Вопреки всему, Марр получил редкую возможность работать в самом сердце древней армянской письменности и христианства в Эчмиадзине и в других известных древлехранилищах Армении. Знания Марра как армяниста получали все большее признание, а сам он стал пользоваться личным доверием со стороны российской и армянской правящей, духовной и научной верхушки. Когда в 1909 году царь Николай II дал аудиенцию главе Армянской церкви католикосу Матеосу II, именно Марр был назначен при них переводчиком[711]. Дореволюционная связь Марра с кавказским христианским духовенством очевидна. Становятся понятнее и его настойчивые попытки связать свои лингвистические, текстологические и этнографические исследования с библейской историей и ее терминологией. Но не меньшим доверием и не меньшей неприязнью наделяли Марра различные группировки грузинских деятелей.

Одним из первых поставил вопрос о необходимости совместного изучения армянской и грузинской языковой культуры известный швейцарский филолог и лингвист М. Ф. Броссе. Марр подхватил эту мысль и стал практически изучать грузинский и армянские миры в их единстве и во взаимообогащении. Постепенно этот подход он распространил на весь Кавказ, а затем и на всю человеческую цивилизацию. Сам предмет его исследования – языки, духовная и материальная культура разных племен и народов мира – стихийно формировал Марра как интернационалиста и космополита, влюбленного в родной Кавказ и Россию. И такая жизненная и научная установка получала поддержку не только со стороны большинства российских коллег-академиков Императорской академии, в среде которых было много людей смешанных национальностей, но и со стороны пришедших к власти под лозунгами интернационализма большевиков досталинского призыва.

В результате изучения истории языков и литератур Грузии и Армении Марр основал новое научное направление «армяно-грузинскую филологию». Нет возможности рассматривать более или менее обстоятельно все то, что сделал Марр в этом направлении. Ни до него, ни после него ни один исследователь не смог внести в межэтнические проблемы Кавказа столько труда и страсти. За все это Марр еще при жизни получил и до сих пор получает признание многих ученых, как армянских, так и грузинских. Но как при жизни, так и в посмертии шовинисты разных оттенков постоянно преследовали Марра, подвергая сомнению его концепции. В значительной степени именно это послужило скрытным толчком и для начала партийно-государственной лингвистической дискуссии 1950 года. При этом она была отягощена и целым рядом других политико-идеологических обстоятельств.

В своем архиве Марр сохранил печатные материалы разных лет, в которых его обвиняли в предательстве национальных интересов, в подкупе «противной» стороной, в злостном сокрытии или искажении исторических фактов и источников. Особенно сильные атаки начались с 1909 года, после того как Марр провел серию успешных археологических и этнографических исследований, стал членом Академии наук и вполне сформулировал первый вариант своей яфетической теории, согласно которой древнеармянский и древнегрузинский языки имели семитические корни. Как считал Марр, армянский язык восходит к языкам семитских народов Урарту, грузинский к семитическим языкам Передней Азии. Затем они «разошлись», и армянский язык с приходом арийских племен получил наслоение (произошло «скрещение») индоевропейских языковых элементов, а грузинский продолжал развиваться путем синтеза картвельских и близких к нему наречий в русле семитических языков. Тем не менее оба народа всегда жили в теснейшем, взаимопроникающем единстве, которое станет очевидным. «После того как понятие наше о национальном характере грузин, в связи с первоначальным родством их с армянами, получит научное определение, – писал Марр в одном из своих конспектов, – и вместе с тем самобытность тех или иных явлений грузинской умственной и иной жизни не будет лишь пустой парадной фразой, ласкающей известное настроение»[712]. Марр утверждал, что и грузинская письменность ведет свое происхождение от древнеармянской, что первый перевод Библии на грузинский язык был сделан с армянской, что долгое время армянская и грузинская церкви были едины. Современная лингвистика отрицает многое из того, на чем настаивал Марр в рамках своей яфетической теории, но археология и история культуры многое подтверждают.

После таких заявлений в различных кавказских изданиях стали появляться статьи, авторы которых подвергали сомнению научные выводы и оценки Марра о грузинской литературе[713]. Посыпались обвинения в том, что он ненавидит грузин и любит армян, что, согласно его теории, большинство грузинских слов имеет армянское происхождение[714], что Марр прекратил раскопки Ани из-за протеста Эчмиадзина (католикоса), недовольного этническими наблюдениями Марра, поскольку в древнем городе преобладало грузинское население[715], наконец, о том, что авторство средневековой грузинской поэмы «Витязь в тигровой шкуре» Марр приписывает персам[716] и т. д. и т. п. Марр хлопотал о том, чтобы открыть на Кавказе первый археологический и культурный центр, чтобы в Тифлисе появился университет (был открыт и назван его именем после революции, а после 1950 года переименован), наконец, чтобы Грузинская православная церковь получила автокефалию (автономию) от Российской церкви. Накануне мировой войны для обсуждения последнего вопроса он бы приглашен в качестве эксперта в Предвыборное присутствие Священного Синода Российской православной церкви, но злопыхатели с разных сторон не унимались. В одном из писем к секретарю Академии наук академику С. Ф. Ольденбургу (1913 год), с которым он находился в дружеских отношениях, Марр с горечью писал: «Я совершенно разбит нравственно недостойной кампанией, ведомой против меня в армянском обществе. Когда грузины порочили и клеветали, я еще понимаю: они могли думать, что у меня в научных изысканиях должна быть грузинская психология, хотя бы наполовину. Но почему и у армян претензия требовать от меня националистической программы и настроения, я не могу понять. Оказывается, что я “Ани отнимаю у армян и передаю русским”, что в Ани я “умаляю значение армянской культуры и преувеличенно пропагандирую славу грузинской” и даже турецкой»[717]. Разумеется, большинство обвинений такого рода не имели никаких оснований. В советское время от вульгарной критики с националистическим оттенком оппоненты Марра перешли к более серьезным профессиональным и идеологическим атакам, но и они очень часто подспудно мотивировались (и мотивируются) шовинистическими чувствами. Одним из таких критиков был молодой лингвист-грузиновед, работавший в классических традициях Арн. Чикобава. В конце 20-х годов он, как и многие, выступил с критикой лингвистических построений Марра на грузинский язык с позиций сравнительно-исторического подхода в книге «Проблема простого предложения в грузинском языке». Очевидно, эта работа Чикобавы Марра задела. Став маститым и обласканным советской властью ученым, Марр решил все же «не опускаться» до открытой полемики с менее известным коллегой, но, скорее всего, именно Марр инспирировал отрицательные отзывы на книгу Чикобавы со стороны своего сторонника П. Чанашвили. В советские времена Марр, как и многие члены Академии наук СССР, уже не стеснялся использовать закулисные приемы борьбы со своими научными оппонентами. Знал бы он, к чему приведут спустя многие годы после собственной смерти эти закулисные стычки с Чикобавой, то, возможно, поостерегся бы «затаптывать» молодого драчливого коллегу. Уровень полемики, которая велась на грузинском языке, характеризуется заголовками. Чанашвили: «Грамматика или схоластика»; Чикобава: «Сенсационное открытие или несенсационное невежество» и т. д. Марр бережно собрал эти «полемические» статьи[718]. Конечно, в 1930 году, в том самом, в котором появились эти заметки, Марр не мог предвидеть того, что через двадцать лет именно Чикобава будет принят лично Сталиным, что Чикобава выскажет ему претензии к теоретическим построениям давно умершего академика и что лично от Сталина Чикобава получит задание написать застрельную статью, открывшую антимарровскую всесоюзную кампанию в «Правде».

В общем и целом археологические и лингвистические изыскания Марра, очень романтичная и смелая яфетическая концепция получили уже в российских дореволюционных научных кругах если и не одобрение, то исследовательскую поддержку. До конца своей жизни к Марру очень доброжелательно относился востоковед, академик С. Ф. Ольденбург. Как министр народного просвещения в составе Временного правительства, Ольденбург в 1917 году содействовал Марру в создании Кавказского историко-археологического института. Марр ставил вопрос об организации института еще с 1910 года, но бесконечная тяжба между армянскими и грузинскими представителями о его местоположении безнадежно затягивала дело. Теперь институт должен был располагаться в Тифлисе, но когда весной 1918 года для создания научной базы института в меньшевистскую демократическую Грузию был направлен железнодорожный вагон с анийским научным архивом и материалами раскопок, то вагон бесследно исчез. Вскоре через город Ани прошла линия фронта, и древний город был разрушен окончательно, затем он отошел к Турции[719]. Результаты шестнадцати лет работы Марра почти бесследно пропали.

Накануне революции Академия наук уже лет десять как издавала основанную Марром серию «Материалы по яфетическому языкознанию», где печатались не только произведения основоположника, но и труды его научных последователей и учеников. Так что яфетическая теория не есть плод радикальных, «левацких» загибов по типу пролеткультовских, о чем через пятьдесят лет безапелляционно заявит Сталин и как продолжают утверждать некоторые наши современники[720]. Как уже говорилось, первоначально Марр сформулировал яфетическую теорию для доказательства родства грузинского и иберийско-кавказских языков с семитскими языками. Тогда Марр постоянно подчеркивал родственность грузинского и армянского языков и их связь с древнееврейским, с арамейским и арабским языками. В дореволюционные годы он находил сочувственное одобрение не только части светских академиков, но и в среде российских православных ученых-теологов, так как его построения подкрепляли ветхозаветные представления о родственных связях некоторых кавказских и восточных народов, Кроме того, он получил известность как знаток ранней восточнохристианской литературы.

Марр знал и любил историю и культуру своего Кавказа. Подобно древним грекам с их Колхидой и Прометеем или древним иудеям с их праотцем Ноем и ковчегом, причалившим к вершине горы Арарат, Марр считал седой Кавказ одним из древнейших центров земного мироздания и человеческой культуры. Позже он навязчиво предлагал научному сообществу переименовать индоевропейскую семью народов в прометеидскую, а вновь им открытое языковое семейство предложил именовать яфетическим (по имени одного из трех сыновей Ноя – Яфета). Он смело приводил к единству и древнегреческий и древнееврейский миры и языки: библейский рай Адама – к золотому веку Гесиода, имя праотца Яфета – к имени отца Прометея Апету (Иапету)[721]. И это тогда, когда в западноевропейской науке больше предпочитали рассуждать о враждебной несхожести семитского и арийского «духа». Но если этнические и исторические идеи Марра в первую очередь не приняли армянские и грузинские националисты, то его лингвистические построения отвергли почти все известные зарубежные и отечественные языковеды. В ответ на это Марр в своих лекциях заявлял с чудовищной долей бахвальства и высокомерия: «Перечислить достижения нового учения об языке. Это невозможно. Легче перечислить звезды небесные, легче перечислить песок морской, чем то, что достигается новым учением о языке»[722]. Отчетливо звучит завораживающая лексика автора сказок «Тысячи и одной ночи». Многие его научные публикации содержат подобного рода заявления, но при жизни Марра, как до революции, так и после нее, никто не решился его всерьез «одернуть», настолько велика была «магия» личности, действовавшая даже на его маститых противников, в том числе и зарубежных.

Стадиальная теория развития языка и мышления. Ручная речь

В послереволюционных научных изысканиях Марр, довольно причудливо приспосабливая марксистскую терминологию, пытался опереться на философию истории марксизма с его экономическим и формационным учениями. Еще до революции он сделал отчаянную попытку фундаментально дополнить господствовавший в мировой лингвистике компаративистский (сравнительно-исторический) метод исследования и основанное на нем учение о языковых семьях. Уже лет сто, как установилось мнение, что каждая семья языков, например индоевропейская, состоит из родственных групп языков (романские, германские, славянские, кельтские, санскритские и др.), а все они восходят к одному гипотетическому языку-предку. Та же схема применялась и к другим языковым семьям, например к семитской. Она оставляла открытым вопрос о том, произошли семьи из единого общечеловеческого праязыка или каждая семья языков испокон веков имела своего особого предка. Не давала она прогнозов и на будущие времена: будет ли продолжаться дробление семей, или же они в конечном счете сольются в единый язык? Марр одним из первых решил заполнить этот пробел. При этом он попытался учесть не только достижения современной ему лингвистики, но и других наук (этнологии, палеоантропологии, археологии, фольклористики, истории), связав их с марксистскими моделями развития человека общественного. Теперь бы мы сказали, что Марр был пионером и системного подхода.

Библейская традиция говорила о том, что человеческий род и его язык восходят к общему праотцу Адаму. Открытия палеоантропологов, сделанные к 20-м годам XX века, уже тогда продлили историю человеческого рода до одного миллиона лет. (В настоящее время говорят о трех и более миллионах лет.) К тому же в начале XX века ученые все более склонялись к полицентрической модели происхождения отдаленных предков современного человека. А Маркс, говоря о поэтапном (формационном) развитии человеческого общества, прогнозировал скорое всеединство коммунистического человечества, из чего вытекала и необходимость единого языка. Маркс, Энгельс и некоторые марксисты – П. Лафарг, К. Каутский, В. Ленин, Н. Бухарин и другие – говорили о двух культурах и разных классовых языках внутри одного общества, одной формации. Марр попытался все это аккумулировать в «новом учении». Однако, будучи немолодым ученым, он был связан своими давними, еще дореволюционными «библейскими» моделями и воззрениями. Пришлось и их вписывать в «новое учение о языке».

Без сомнения, по своему первоначальному импульсу яфетическая теория была прямым развитием библейской традиции. Поскольку европейская лингвистика XIX века говорила главным образом о двух языковых семьях: семитской и хамитской (по именам старших сыновей Ноя – Сима и Хама) и стоящей особняком индоевропейской семье, то Марр приступил к поиску следов еще одной библейской семьи, ведущей свое происхождение от третьего сына Адама – Иафета (Яфета). А так как многие языки народов Кавказа отличались своеобразием и были еще практически не изучены, Марр именно там без труда нашел отдаленных отпрысков Яфета (армян и грузин), затем подыскал и им «родственников» среди древних народов Востока («халдеев», хеттов, египтян-коптов и др.), а также тех современных народов, языки которых не вписывались в модели «индоевропеистики». Так к яфетическим языкам были причислены языки испанских басков, коми, мордвы (Россия), вершиков (Памир), языки некоторых африканских народов. Судя по контексту, Марр рассматривал их как окраинные, «пережиточные» народы бывшего единого яфетического мира, как его рудименты. До революции Марр в соответствии с библейской моделью подчеркивал отдаленное родство, но и самостоятельность яфетической группы языков по отношению к языкам семитских и индоевропейских семей. (Обратим внимание на то, что до сих пор в теологической христианской литературе иногда используется несколько модифицированный библейско-марровский принцип классификации языков и народов[723].) Когда же Марр стал пересматривать библейскую модель в марксистском, «стадиальном» духе, он заговорил уже о том, что речь идет не о замкнутых «семьях», а об общечеловеческом единстве глоттогонического (языкотворческого) процесса и о последовательных стадиях развития общечеловеческого языка.

Яфетическая группа была объявлена пережитком одной из древних стадий развития языка в целом. Семитская и индоевропейская группы – высшие стадии. В результате у него сложилась такая модель:

1. Языки системы первичного периода (китайский и примыкающие к нему по строю), у которых обнаружено «наличие окаменелостей в письменной речи».

2. Языки системы вторичного периода (угро-финские, турецкие, монгольские).

3. Языки системы третичного периода («пережившие яфетические языки», хамитские – ближневосточные и дальнеафриканские).

4. Языки системы четвертичного периода (семитические, «прометеидские» (индоевропейские)[724].

По этой схеме выходило, что живые языки более ранних этапов являются менее совершенными, «пережиточными» формами единого глоттогонического процесса, по аналогии с пережитками ранних стадий единого производственного процесса общественно-экономических формаций (рабовладение при господстве капиталистического способа производства и т. д.). А в качестве переходной формы от яфетической группы к индоевропейской Марр называл русский и славянские языки. Он отчетливо видел, как их прямые предки – древние сарматы и скифы «вместе с иберами и ионянами – яфетидами выступают скульптурно в славянах»[725].

Позже Марр дополнил схему еще одним древнейшим этапом. Опираясь на марксистское воззрение о роли руки, труда и частной собственности в развитии цивилизации, он заявил, что на самом раннем этапе господствовала ручная, кинетическая речь, в которой участвовала и мимика, теснейшим образом связанная со способом «ручного» трудового процесса. С развитием кинетической речи, утверждал Марр, синхронно начался процесс вычленения сознания человека из природной среды и его дифференциация. Лишь на более поздних этапах кинетическая речь сначала сосуществует, а затем вытесняется линейной звуковой речью и т. д.

Несмотря на насмешки, которыми Марр был удостоен и при жизни, и особенно в период разгрома марризма в 50-х годах XX века, в этих воззрениях ни тогда, ни сейчас он был не одинок. По отдельным аспектам близких взглядов придерживались крупнейшие этнологи-эволюционисты: Л. Г. Морган, Э. Б. Тайлор, Л. Леви-Брюль, физиолог и лингвист В. Вундт, в особенности знаменитый немецкий философ Э. Кассирер, а в более позднее время не менее знаменитые – структуралист К. Леви-Строс, философ Мероло-Понти, лингвист академик Вяч. Вс. Иванов и другие. А лет за двести до них Дж. Вико писал в своем «Основании новейшей науки об общей природы наций», что первым языком был «немой язык посредством знаков или тел, имевших естественную связь с идеями, которые они должны были обозначать»[726]. Марр не раз ссылался на Вико как на своего предшественника. Дж. Вико был одним из тех авторов, на которых опирались и К. Маркс, и Ф. Энгельс, и П. Лафарг, и другие корифеи материалистического понимания истории. Обратим внимание на то, что у всех указанных авторов речь идет о языке, но не фонетическом (звуковом, членораздельном), а о языке, передающим смыслы жестами, позой и недифференцированными звуками. И в наш век математических компьютерных языков и информационных технологий расширительное толкование понятия «язык» не кажется странным. В 50-х годах этот пункт теории Марра станет одним из самых любимых для насмешек «корифея науки» (Сталина) и его вольных и невольных последователей.

Пик официальной популярности Марра совпал с выходом в 1930 году перевода с французского языка классической книги Л. Леви-Брюля «Сверхъестественное в первобытном мышлении», которая также оказалась созвучной некоторым уже сформулированным воззрениям Марра[727]. Пусть и более осторожно, чем Марр, но и Леви-Брюль высказался в пользу первичности кинетической речи, а главное, вслед за Э. Тайлором развивал идеи о единстве эволюционного процесса и о роли «сверхъестественного» и «магического» способа мышления в формировании человеческого разума и цивилизации[728]. Марр восторженно приветствовал книгу Леви-Брюля. «Громаден и в то же время актуален для нас труд, – писал он, – одного из скромнейших и при этом наиболее революционно мыслящих для своей общественной среды научных работников современной Франции – Леви-Брюля. В предлежащей работе в целом изменчивость мышления обнажена с ослепительной яркостью». Далеко не бесспорная идея поэтапного (формационного) развития человеческого мышления уже давно была центральной в концепции Марра. С 1930 по 1934 год «труд-магический» этап в становлении мышления и языка человечества стал любимым пунктом в построениях Марра и очередным пунктом будущих развенчаний.

Марр попытался научно обосновать неразрывную связь в происхождении языка и мышления. Опираясь на воззрения Тайлора и исходя из концепции палеоантропологического полицентризма, он заявил, что на древнейших этапах все языки возникали по единым законам мышления вне зависимости от географии и исторических условий. И это заявление не лишено логики. Если человечество как вид появляется одновременно в разных частях ойкумены, то и зачатки языка и мышления (эти основополагающие признаки человеческого рода) действительно должны возникать одновременно и по одним законам. (Если же это не так и теория полицентризма не верна, то и в этом случае язык-мышление, скорее всего, зарождался синхронно пусть только у одного из видов и у одной группы приматов и в одном месте. В наше время господствует последняя версия.) Далее же Марр утверждал, что все языки возникали независимо друг от друга и из тех самых четырех элементов, которые якобы и обеспечили их разнообразие и всеединство. Затем, пройдя определенные этапы «схождения» и «расхождения» (скрещивания и расщепления), человечество пришло к современному состоянию с его языковыми семьями. В будущем неизбежен процесс слияния всех языков в единый общечеловеческий язык. В одной из итоговых работ, в так называемом «Бакинском курсе», Марр писал: «Языки всего мира представляют продукты единого глоттогонического процесса, в зависимости от времени возникновения принадлежат к той или иной системе, сменявшей одна другую… Вначале многоязычные источники оформления и обогащения языка, залог его развития в самом ходе и развитии жизни и ее творческих сил, в развитии хозяйства, общественного строя и мировоззрения. И так человечество от кустарных, разобщенных форм общественности и хозяйства идет к одному общемировому хозяйству и одной общей мировой общественности в линии творческих усилий трудовых масс, так и язык от первичного многообразия гигантскими шагами продвигается к единому мировому языку»[729].

До конца своих дней Марр постоянно менял и что-то дополнял в своих построениях, что также вызывало недоумение и раздражение коллег-оппонентов. Любопытное высказывание Марра по этому поводу вспомнил после его смерти академик И. И. Мещанинов: «Один ученый саркастически заметил, что в его представлении не укладывается образ ученого, который на протяжении двух лет меняет свои позиции… Николай Яковлевич ответил, что он не представляет себе такого ученого, который тридцать лет твердит одно и то же»[730]. Здесь тот самый случай, когда, как указывал тов. Сталин, «обе точки зрения правильны».

Языковед и революция

Конечно же, до революции Марр ни слова не говорил о том, что он идейный последователь К. Маркса и Ф. Энгельса и приверженец исторического материализма. Он также не был замечен ни в административных, ни тем более в политических амбициях. Но в октябре 1917 года неожиданно для многих стал членом Петроградского Совета, который возглавлял Л. Д. Троцкий. Там он должен был встречаться со многими видными большевиками и с некоторыми из них сойтись ближе. Начальные послереволюционные годы наиболее темные в биографии Марра. Я предполагаю, что Марр одним из первых академиков пошел на сближение с большевистской властью не только по собственной инициативе. К этому его могли подталкивать и тогдашние руководители Академии наук, замеченные в сотрудничестве с Временным правительством (академик С. Ф. Ольденбург и др.), для того чтобы иметь возможность на личном уровне хоть как-то взаимодействовать с новой, враждебной властью. Впрочем, семья Ольденбургов находилась в дружеских отношениях с семьей Ульяновых еще с дореволюционных времен, и потому Ольденбург продолжал фактически возглавлять академию первое послереволюционное десятилетие. Но подавляющее число академиков не приняло советскую власть. Поэтому готовность Марра к сотрудничеству пришлась для многих как нельзя кстати.

Все послереволюционные годы у Марра были дружеские и деловые контакты с Н. И. Бухариным, А. В. Луначарским, М. Н. Покровским, А. Бубновым, А. Енукидзе, М. Горьким, А. Сванидзе, Н. Троцкой (женой Л. Троцкого) и другими высшими партийными и государственными деятелями. Тогда же он стал председателем Центрального совета научных работников, одного из первых советских объединений ученых. Вскоре после завершения Гражданской войны Марр, в отличие от многих академиков старой формации, окончательно попытался стать своим для новой власти. И дело здесь было не только в карьеристских замыслах. Как и многие открыто не выступавшие против советской власти ученые, он, без всяких дополнительных политических ухищрений, занимал в то время с десяток различных должностей и возглавлял несколько крупных научных учреждений. До начала 30-х годов крупные ученые помимо идеологического прессинга не испытывали еще того административного давления со стороны власти и не переживали того страха, который стал обыденностью после так называемого «Академического дела» и в гибельные последующие годы. Марр добровольно и сознательно не просто пошел на сотрудничество с советской властью, а демонстрировал поиски стыковок своей дисциплины и научной концепции с идеологией и политической практикой нового строя. Это его стремление совпало со встречным стремлением власти опереться на авторитетнейших ученых-академиков с целью установления контроля над своевольной бывшей Императорской академией и над российским научным сообществом в целом.

В 1918 году Марр выступил с инициативой слияния факультета восточных языков, который он возглавлял, с историко-филологическим факультетом Петербургского университета. Марр давно ставил об этом вопрос, обоснованно мотивируя объединение факультетов единством задач и методов изучения восточных и западных языков и литератур. Он же был назначен деканом нового единого факультета. Существование двух факультетов символизировало несхожесть и несопоставимость Запада и Востока, с чем Марр никогда не соглашался. До революции центром археологической работы в России была Археологическая комиссия, под руководством которой наука достигла значительных результатов, признанных во всем мире. Археологическая комиссия, обладавшая до революции значительной научной автономией, после Октября 1917 года также оказалась в оппозиции к большевистской власти. Марр, как доверенное лицо этой самой власти и как признанный археолог Кавказа, вошел в состав комиссии и даже стал ее первым выборным в советское время председателем. Но как показала практика в этом и других случаях, Марр оказался плохим политиком и не очень расторопным администратором, а потому не смог существенно повлиять на деятельность и этой организации. Кроме того, на каком бы посту Марр ни находился, какими бы проблемами ни занимался, везде и всегда он навязчиво пытался внедрить свое, особенное видение задач. В начале 1919 года Марр обратился в советское правительство с проектом создания Академии материальной культуры, которая должна была не только заменить Археологическую комиссию, но и переориентировать археологическую науку на системное изучение материальных памятников с точки зрения функционального подхода. В. И. Ленин, по свидетельству Марра, слегка подправив название, 18 апреля 1919 года подписал декрет о создании Академии по истории материальной культуры (ГАИМК), в основу которого был положен проект Марра. Руку Марра в этом проекте выдает довольно бестолковый текст, в особенности в той части, где сформулированы задачи академии: «Для археологического и художественно-исторического научного исследования вещественных как монументальных, так бытовых памятников, предметов искусства и старины и всех вообще материальных культурных ценностей, а также научной охраны всех таких ценностей, находящихся в пределах Российской Социалистической Федеративной Советской Республики, учреждается в Петрограде Академия по истории материальной культуры»[731]. Академия подчинялась одному из структурных подразделений Народного комиссариата по просвещению (Наркомпроса). Следуя этой формулировке, «материальной культурной ценностью» можно было объявить все, что угодно. Из этой преамбулы очень трудно понять, чем же конкретно должна была заниматься академия? Положение спасло то, что согласно этому же декрету Археологическая комиссия в прежнем составе и с прежнем финансированием переходила в новое учреждение как ее составная часть. Помимо основной деятельности на академию возлагалась также охрана памятников старины и тем самым в ведение Марра попало еще и музейное дело. В дальнейшем Марр оказался активнейшим членом Всероссийской коллегии по делам музеев и охраны памятников в составе Наркомпроса. Вскоре по инициативе Марра в рамках ГАИМК был создан Институт археологических технологий, новаторское по тем временам исследовательское учреждение, которое должно было применять методы естественных наук для анализа и датировок древних памятников материальной (вещной) культуры. В 1924 году Марр был избран еще и директором ленинградской Государственной публичной библиотеки. Но наиболее для него важным и любимым детищем стал Институт языка и мышления АН СССР (просуществовал до 1950 года), выросший из эфемерного марровского же Яфетического института[732]. Я не буду перечислять другие учреждения, в которых Марр принимал участие или заново организовывал. Отмечу только, что он с каждым годом пользовался все большим авторитетом и доверием со стороны членов правительства ленинского набора.

В архиве Марра сохранилась переписка со значительным количеством выдающихся лиц эпохи; сохранились также следы его переписки с партийными и государственными деятелями, репрессированными в годы сталинского террора. Архивный фонд Марра – один из самых богатых по своему составу из всех известных мне персональных документальных собраний XX века. В нем насчитывается 5940 единиц хранения (для сравнения: в архиве Сталина несколько более 1700 единиц хранения). Особенно впечатляет его переписка, насчитывающая несколько сотен имен. В их числе письма «проклятых и забытых»: Н. И. Бухарина, А. И. Рыкова, А. С. Бубнова, А. С. Енукидзе, Л. М. Карахана, А. И. Корка, В. И. Невского, М. Я. Рафаила, А. Сванидзе, Н. И. Троцкой, С. Н. Быковского. В описи фонда указано, что переписка Марра с этими людьми была изъята (карательными органами. – Б. И.) в один день – 10 февраля 1939 года, то есть спустя пять лет после смерти Марра и в самый пик господства языковедческой «школы» марристов, возглавляемой академиком И. И. Мещаниновым. Скорее всего, изъятие было связано с очередной чисткой в архивах деятелей революционной эпохи, проводившейся в связи с процессом Бухарина и его подельщиков. Н. И. Бухарин, который в конце 20-х годов был еще в полной политической силе и числился в союзниках Сталина, писал о Марре: «При любых оценках яфетической теории Н. Я. Марра необходимо признать, что она имеет бесспорную огромную заслугу как мятеж против великодержавных тенденций в языкознании, которые были тяжелыми гирями на ногах этой дисциплины»[733]. Но именно эта «антивеликодержавность» яфетической теории, которую точно подметил Бухарин, послужит главной, но скрытной причиной ее низвержения после Великой Отечественной войны. В своих работах и выступлениях Бухарин часто ссылался на Марра, поскольку «школа академика… дает историко-социологическую трактовку языка»[734]. Даже находясь в тюрьме, в своих предсмертных рукописях Бухарин помянул добрым словом лингвистическую концепцию Марра, поставив ее в один ряд с концепциями крупнейших философов и лингвистов своего времени. «Само мышление, как и язык – мы касались этого вопроса отчасти и мимоходом в другой связи, – писал он в камере на Лубянке, – есть социальный продукт. Еще в трудах Макса Мюллера, Лаз. Гейра и Л. Нуаре имелся достаточный фонд аргументов, которыми доказывалось происхождение языка и мышления из трудовой практики людей и процесс образования понятий брался именно в этой связи. Новейшие исследования по истории языка и мышления – в частности и в особенности, труды покойного академика Н. Я. Марра – дают огромный материал, подтверждающий эти положения»[735].

Наверняка в архиве Марра были документы, принадлежавшие перу и других погибших большевистских функционеров, например, таких как Г. Зиновьев, который до 1926 года возглавлял Петроградский Совет и без содействия которого Марр и Академия наук, находясь в Ленинграде, вряд ли могли обойтись. В фонде Марра отсутствуют и письма Сталина, хотя в фонде вождя следы их переписки сохранились. Предположительно эти и другие документы были бесследно «вычищены» сразу после смерти академика, то есть в 30-х годах.

Тесные связи были у Марра и с всесильным сталинским наместником Кавказа Л. П. Берией, сыгравшим особую роль в его посмертной судьбе. В архиве Марра я обнаружил рукописную записку на грузинском языке. Привожу ее в переводе на русский язык:

«5.12.32

Вопросы или предметы для обсуждения с товарищем Берия

1. Основное дело: филиал и университет Грузинской Советской Социалистической Республики, также М-Л (Институт марксизма-ленинизма).

№ Обустройство научной части филиала и квартиры (так как предложение неполное, приведен один из возможных по смыслу вариантов перевода. – Б. И.).

Когда мы приглашаем научных сотрудников для укрепления тыла филиала, изыскать метод защиты от голода (случай с Абаевым).

2. КСУ[736] Комиссия, оказывающая поддержку местным научным сотрудникам в Тбилиси, отделение грузинское, Закавказья, краевое, такое, как на Украине.

3. Сын мой очень увлечен персидским словарем, готовит живой язык для окончательной редакции.

Собираюсь к нему, может, здесь можно найти персидскую Красную звезду, переслать бы ему в качестве материала, нужно, в Москве сказали, сюда, дескать, пишите, перешлют, мол, но на сегодняшний день он пока не получал.

4. Дело общественной печати о грузинской истории и языке без бумаги очень затрудняется, собирается приехать Дондуа (далее неразборчиво. – Б. И.) …пока старший Карпез подготовил грузинско-русский словарь, большой грузинско-русский.

5…»[737]

Из записки следует, что у Марра были давние и прочные связи с Берией, к которому Марр обращался напрямую. Необходимо отметить, что часть проблем, которые предполагал поднять Марр, могли быть поставлены только после согласования со Сталиным. Это в первую очередь вопросы о организации в Тбилиси филиала Института марксизма-ленинизма и Тбилисского университета. И то и другое учреждения вскоре действительно были открыты. Из записки также следует, что Марр обращался к Берии не только в связи с налаживанием быта кавказских ученых и своих сторонников (Абаев, Дондуа), но и с сугубо личными просьбами, связанными с научными интересами младшего сына. Так что Берия лично знал Марра, но имел ли он тогда представления и о его научных, особенно лингвистических воззрениях, сказать трудно. Архив Берии в настоящее время наглухо засекречен. Убежден в том, что Марр отправлял свои труды не только Сталину, Луначарскому, Покровскому и другим государственным деятелям (что подтверждается документально), но и своему земляку Берии. Отметим также, что Берия был знаком и с Чикобавой и об его противостоянии с Марром уже тогда знал наверняка. И это знакомство с Берией аукнется Марру в 1950 году.

Из большевистских лидеров наиболее доверительные отношения были у Марра с А. В. Луначарскими и М. Н. Покровским и не только в связи с обширнейшими научно-организационными функциями Наркомпроса, который они возглавляли, но и в связи с тем, что именно Марр оказывал содействие в проведении их и других кандидатур от власти в Академию наук СССР. Сохранилось несколько писем Луначарского Марру, которые он отправлял, начиная с 1918 года. Одна из наиболее интересных записок датирована 1 марта 1922 года, но она адресована не Марру, а заместителю председателя Совнаркома РФ А. И. Рыкову (заместителю Ленина):