Ледобой Козаев Азамат
Здрав за локоток поймал пробегавшую мимо девку из обслуги, спросил, где хозяин. Кивнул Безроду и пошел первым. Еська Комель правил плетень во дворе. Заслышал шаги, оглянулся, нахмурился. Узнал.
– Я вот любопытствую… – Брань грубо развернул Комеля к себе. – Во что день свой ценишь?
– День? – Корчмарь поскреб загривок. – Ну-у, бочка меду от Сиваня, бочка квасу, пяток поросят, мера пшена, мера гречи…
– А догляд?
– И догляд.
– Стало быть, золотом рубля два. – Брань, прищурив один глаз, смерил Безрода с ног до головы. – Множь всемеро. Да, пожалуй, и еще вдвое.
– С чего бы это? Не понимаю, дядька Здрав!
– Молод еще, потому и не понимаешь! Не встал бы ты раньше. Горюшко, оно ведь споро, сбудешь да не скоро.
Комель вдохнул, да так и остался с грудью, распертой, словно бочка. Дошло. Поскреб загривок.
– Да чудно как-то! Старик стариком, да и меч заперт… – вздохнул Комель, недоверчиво оглядев Безрода.
– Зенки не выкатывай! И смотри, Еська, доиграешься! По кромке ходишь, нынче мало за край не сверзился. Не этот – другой покалечит. Да и я за шум взыщу. По миру пойдешь, если жив останешься. Смекнул выгоду, бестолочь? Вот и выходит, что должок на тебе.
– Ка-какой должок? – Еська побледнел.
– А такой! Две седмицы поишь сивого, кормишь, кровом оделяешь. И тебе не в убыток, и мне спокойнее. – Брань хитро покосился на молчащего Безрода. – Ох, Еська, с огнем играешь! И не говори, что не слышал! А будешь из себя дурачка строить, не досчитаемся тебя однажды. Слезами изойдем горючими, погребем под ивами плакучими! Чего молчишь, как истукан? Понял?
– Чего ж не понять? Слава богам, не дурак! – Еська бросил на Безрода недобрый взгляд.
– То-то! И без шуточек тут у меня! Не вздумай Сивого цеплять! А то найдут тебя однажды калечного да увечного! А я скажу, что ничего не знаю.
Комель мрачно кивнул.
– Две, говоришь?
– Две, – кивнул Брань, уходя. – И не дури.
– Уже день долой! – крикнул корчмарь.
– Ты, Еська, шустер, как меч остер! – Здрав, не останавливаясь, покачал головой. – Да так и быть!
– Откуда же вы такие беретесь? – Едва стражник ушел, Комель глыбой навис над новым постояльцем и зашипел тому прямо в лицо. – Как придет напасть, хоть вовсе пропасть!
Уж как Еська не стращал… Сивый с места не отшагнул. И вовсе он не стар, как поначалу казалось. И морщины у него не морщины – четкие, будто ножом резаные. А и впрямь больше на шрамы похожи, что взбугрились там, где у простых людей морщины ложатся – «гусиные лапки» у глаз, три борозды на лбу, две убежали от носа в бороду.
– Не блажи. – Голос горе-постояльца оказался не слабее Комелева. Только не грохотал, как гром, а свистящей змейкой в ухо вползал. – Сдуйся.
Еська мгновение колебался и отошел. Провел Безрода на самый верх, под крышу, в каморку, где только метлы ночевали да ведра. Но тепло и сухо.
– Вот и спи в тоске, на голой доске, – Комель показал пальцем на угол, свободный от утвари. – Стол положу раненько утром, да поздно вечером, как закроюсь.
И ушел, сотрясая корчму смехом. А Безрод положил на пустую бочку меч, скатку, усмехаясь, огляделся. Выбрал метлу поновее и прошелся ею по своему углу. Потом бросил скатку в изголовье, меч уложил рядом с собой, задул плошку с жиром, что принес Еська, и лег.
Утром встал чуть свет. На бочке, стенах, на полу осел иней, а ворочался всю ночь, будто на углях спал! Несколько раз просыпался от жажды, шептал в кромешную темень: пить, пить… А подать-то и некому!
Безрод спустился вниз. Девки-кухарки только-только печь разводили. Сами сонные, опухшие с недосыпу, глаза трут, зевают, волосы дыбом стоят. Вышел на улицу. Еще не светло вокруг – серо, все видно как в тумане. Серое море слилось с таким же серым небом, и пришлось долго искать тонкую линию дальнокрая. Но если гонит вперед дело, самое важное в жизни, и дальнокрай найдешь, и выше головы прыгнешь.
Ладейщики на берегу уже сновали туда-сюда. Вот у кого сна ни в одном глазу! Не зевают, не чешут затылки, будто и вовсе не ложились. На пристани Безрод огляделся. Ладей – тьмы тьмущие! Иные грузятся, иные разгружаются. Туда-сюда по хлипким мосткам ходят грузчики. Выступают неспешно, каждому шажку цену знают. Тут спешка не в чести.
– Эй, парень, чего косишься? Сглазишь!
Безрод обернулся на голос. Этот купчина мог с закрытыми глазами говорить «парень» любому.
– Ты хозяин? – Безрод кивнул на ладью перед собой.
– По делу или язык почесать?
– Дело у меня.
Старик, крепкий, словно дуб, зычно крикнул, приложив руки ко рту:
– Ми-и-ил! Ми-и-ил!
Над бортом одной из ладей, красавицы с расписными боками, выросла соломенная голова.
– Чего-о-о?
– Через плечо, сволота! Больно медленно грузимся!
– Управимся-я-я!
Безрод огляделся. Все кричат. Купцы одергивают приказчиков, те – грузчиков, пристань, надрываясь, гомонит, будто птичий двор.
Старик, ставший от крика малиновым, спадал с лица.
– Ну, говори свое дело.
– Куда идешь и когда?
– То моя печаль.
– Возьми с собой.
Старик внимательно оглядел битого сединой неподпоясанного парня в одной невышитой рубахе. Разгулялся полуночный ветрище, хлопает рубаха, будто знамя, а сивый и глазом не ведет. Даже глядеть на него зябко – старик поглубже запахнулся в волчью верховку, а сивый стоит, будто сам жаром пышет.
– Куда тебе?
– В Торжище Великое.
Купец оглядел Безрода с ног до головы. Не хлипок, не велик, а лишь к веслу бы привык.
– Может, и возьму гребцом.
Безрод ухмыльнулся. Уж какая тут гребля, когда раны еще не зажили! Под рубахой места живого нет, весь холстиной перевязан. Возьмись только за весло, кровища потечет, как из резаной курицы. Да делать нечего.
– Приучен.
– Платы не возьму. На весле пойдешь.
На весле, так на весле! Торговаться нет времени.
– Через два дня ухожу. Пойдешь на этой ладье. – Старик махнул на ладью с расписными боками, где погрузкой заведовал приказчик Мил, что обещал успеть ко времени.
– Звать-то как? – Безрод усмехнулся.
– Дубиня.
Как есть Дубиня. Крепок, будто кряжистый вековой дуб. А Дубиня еще долго смотрел вослед новому гребцу. Чем-то по нраву пришелся старику этот неподпоясанный худощавый парень, прижимавший к груди меч. Неровно стрижен, должно быть, сам волосы режет. Деньги бережет, что ли? Ремня нет, рубаха штопана-перештопана, сам тощий, будто жердь. А глаз холодом леденит. И зачем ему в Торжище Великое? На купца похож так же, как сокол на курицу. Родня там, что ли?
– Эй, Дубиня, никак сынок сыскался? Эк его жизнь перевернула!
Пристань грянула таким хохотом, что проснуться должен был весь город. Дубиня побагровел, заозирался кругом, схватил ближайший булыжник, но пристань вмиг обезлюдела. Только равнодушные ко всему грузчики ходят по мосткам, а смех несется не пойми откуда. Смех есть, людей нет.
– Тьфу, пустобрехи! – досадно крякнул Дубиня, роняя камень. – Ладно, голос-то я запомнил. Вот пристрою камень в зубы, то-то смеху будет! Пузо бы не надорвать!
Безрод заканчивал с миской каши, когда ленивое корчемное утро подстегнули взволнованные крики кухарок:
– Идут, идут! Побитые соловейские рати идут! Уже в город вошли! Что ж теперь будет?
Ясно, что будет. Игры кончились. По всему видать, к драке дело идет, да такой, что потом не всякий ворон от сытого пуза взлетит. Безрод усмехнулся, спокойно доел кашу, хлебцем подобрал последние крупинки. Спустился на кухню, отдал миску девке-посудомойке. Получил солнечную улыбку, хотел было улыбнуться в ответ, да передумал. Не показано ему улыбаться. Шрамы так лицо кривят, что у милой девки не то что улыбаться – жить охота отпадет. Повернулся спиной, как бирюк бессловесный, и прочь зашагал к себе в каморку.
А по ступенькам Еськиной корчмы едва не кубарем один за другим скатывались постояльцы, заспанные, полураздетые. На ходу запахивались, терли глаза и бежали на площадь перед главными воротами, через которые входили в город остатки соловейской дружины. И, не прижмись Безрод к стене, невысокий, круглобокий купчина напрочь снес бы с ног. Растоптал и не заметил. Сивый лишь бросил холодно вослед:
– Порты упали. Загремишь.
Купчина так и замер с поднятой ногой – видать, сердце в пятки ушло. Опустил глаза вниз, опомнился и что-то буркнул про «шваль беспоясую». Безрод и ухом не повел.
Больно скоро все случается. Уже и соловейское войско разгромлено. Не сегодня-завтра сюда беда придет. Хорошо бы успел Дубиня снарядить ладью. И если удастся уйти в означенный срок, это будет настоящая удача. Только не стал бы купец откладывать. Того и гляди, вздумает подождать осенних медов, последних перед холодами, да с медами и отправится в Торжище Великое. Дурак не станет купцом, а кто из купцов по своей воле упустит выгоду? Нет, кажется, не успеть. Ладья грузится медленно, до сих пор зерно на пристань свозят, каждая пара рук на счету. А каждая ли? Безрод оглядел собственные крепкие ладони и усмехнулся. Есть еще пара рук, пока не пристроенных к делу под мешки и бочата. Можно, можно ускорить отъезд…
Сивый шел на пристань, и выходило так, что пройти мимо красных ворот все равно придется. Еще недавно площадь перед главными городскими воротами походила на муравейник – горожане с испугом глазели, как через Стрелецкую башню в город втягивалась пощипанная соловейская рать. Кто сам шел, кого на телеге везли. Долго шли или нет, слава всем богам, вскоре перед воротами опустело. Не целый же день бездельника праздновать! Уже и солнце в полдень вошло, и если бы не острый, звериный слух Безрода…
Будто стонет кто-то. И даже не стонет, а с присвистом громко дышит. Сивый мгновенно подобрался, поднял глаза с земли. Площадь как площадь. Редкий люд спешит по своим делам. Низина около площади прячется в липах и бузине. И как бы не из липовой посадки доносится стон. За деревьями да кустами ничего не разглядеть. Безрод рванул вперед, благо слепой увидит, куда идти. Трава примята, кровищи расплескалось – море, кусты продавлены. Сивый влетел в самое сердце посадки. Лежит. Молод еще, доспех изорван, да так яро, что крепкая воловья кожа толщиной с ладонь топорщится ошметками. Шлема и вовсе нет, голова тряпьем перевязана. Должно быть, шел боец последним, обессилел, повело назад и оступился. Один миг – и нет человека. Скрылся за бузиной, исчез. А в таком гомоне, грохоте телег, да лязге доспеха разве кто услышит, что человек стонет? Безрод пристроил меч в заросли, скатку бросил туда же.
– Бестолочь! Если так железом порвали, только на телеге и ехать! Нет же! Мы молодые да сильные, от нас не убудет!
Парень оказался здоров, что бычок, и так же тяжел. Безрод просунул руки под тело, задрал бороду в небеса, что-то истово прошептал и одним рывком вздернул соловея на руки. Ничего, что тяжел, руки не отсохнут! А если жив останется, с самого ремней настругать бы за безрассудное ухарство! С кем же, интересно, схватился молодец? Так порвать бычачий доспех – силища нужна дикая! Безрод сделал первый шаг. Тяжко! Ничего, подтолкнут боги в спину. Парень, видать, не последний в сече был, такому грех не помочь.
– Потерпи, дружище, – шептал Сивый. – Нам бы только до княжьего терема дойти!
Открылись наспех залатанные собственные раны. Безрод, обливаясь потом и кровью, кусая губы, выступил из-за лип. Редкие прохожие спешат по делам, по сторонам не глядят. И, как назло, ни одного стражника!
Вот ведь чутье у старого – поблизости оказался давешний пьянчужка с козлиной бородой. Безрод с натугой улыбнулся старому знакомцу и пошел быстро, как мог, благо искать дорогу не пришлось – прошедшее воинство оставила весьма заметный след. Справа и слева, откуда ни возьмись, как по волшебству выросли зеваки.
– Молчать! – рявкнул Безрод.
Тишина как воздух нужна. Перестанет здоровяк сопеть, только одно и останется – положить наземь и самому сделать все, что нужно. Толпа послушно умолкла. И уже не поймешь, чья кровь на земле остается – то ли спасенного, то ли спасителя.
Вот и терем. Сивый от души заехал сапогом в дубовые ворота с коваными полосами – аж гул пошел по всей округе. Стража переполошилась, загремела засовами. Слава богам, попался кто-то глазастый, в окошко углядел, что к чему, – мигом разнесли дубовые ставни на две половины, и Безрод, едва не падая, ступил на двор. Зеваки внутрь не пошли, остались у ворот.
– Быстрее! Куда нести, бестолочи!
– Сюда неси! – На пороге амбара появился средних лет дружинный, дверь держал широко распахнутой, глаза метали искры. – Живее!
Безрод не заставил себя упрашивать – мигом взлетел по ступеням и осторожно внес раненого в проем. Таки умудрился протиснуться с ношей на руках.
– Туда, – воитель, должно быть, воевода, показал в дальний угол.
Весь амбар заполнили остатки побитой рати, яблоку негде упасть, только-только внесли. Волоковые оконца распахнули настежь, дабы запах гниющих ран и крови не застаивался. Однако на всех порубленных ворожцов не хватало. Безрод положил найденыша на свободное место, огляделся. Все старики заняты, у каждого на руках страждущий. Ругаются, кривятся, скрипят зубами. Всего в шаге стоит громадный ворожец, бормочет наговор над стонущим соловеем, да все равно не жилец парень на этом свете. У такого грех лекаря отнять. Сивый оглянулся на воеводу. «Не знаю!» – мрачно скривился тот. Была не была! Безрод ухватился за посеченный доспех, там, где было разрезано (с ремешками возиться – только время терять), напрягся – да и располовинил.
У воеводы аж глаза полезли на лоб.
– Меч и тряпки!
Тот мигом протянул свой меч, подозвал кого-то из дружинных, одним рывком сдернул с него рубаху и разорвал на полосы.
Рубаха, пущенная на перевязку с молодого, да полного сил, оздоравливает крепче. В мече обретается дух бога Ратника – у кого же еще просить помощи для раненного? Безрод обернул меч полотнищем и зашептал:
– Бог могуч, с неба солнца луч, удальца освети, не давай увести в смерти чертог, дай пожить чуток… – приговаривал и поглаживал лезвие полотнищем.
Вот старые знахари от дел оторвутся да намылят холку за ворожбу! Верно говорят, наглости боги не дают, люди сами воруют. Ворожить под носом у мудрых стариков – не щепотку наглости украл, а телегу с возом!
– …Силой напитай, здравить помогай, меч-душа, чудно хороша, Ратника сестрица, помогай от смерти отбиться, молви брату слово, оживай парень снова! – Сдернул с меча полотно и бросил конец полосы на рану. Воевода, стоя в дверях, сдерживал любопытных.
– Света! Света дай! – прошипел Безрод.
Седобородый воевода развернулся к парням и мало не пинками согнал с крыльца.
Показалось – или на самом деле в избу проник солнечный луч? Самый старый ворожец, тот, что стоял ближе всех, открыл глаза и, не переставая отчитывать раненого, косился на Безрода. И не прочтешь по глазам, зол старик или нет. Просто косится, и, знай себе, наговор шепчет. Сивый перевязал найденца, приложил ухо к груди, прислушался. Вроде бьется, вроде дышит парень. Посмотрел на ворожца. Тот еле заметно кивнул. Безрод засобирался встать и… не смог. Сил не осталось. Хоть сам рядом ложись. Шумит в голове. С третьей попытки встал, поднял воеводин меч, еле переступая, пошел на свет. Облокотился о пристенок, зажмурился на солнце и протянул меч вперед. Кто-то тяжелый взошел на порожек и осторожно взял клинок.
– Жив?
– Жив. – Безрод открыл глаза.
Стоят кругом дружинные, насупились, будто съесть хотят. Безрод ухмыльнулся. Кому надо, тот и съест. Вот выйдут ворожцы, да раскатают наглеца по косточкам. А эти бестолочи пусть пялятся. Денег за погляд не берут. А брал бы – озолотился. Безрод отлепился от пристенка, качаясь, пошел вперед. Молодцы стояли стеной и расступаться не думали. Враз углядели, что нет на чужаке пояса ни воинского, ни ворожского, и хоть бы гашник захудалый опоясал сивого. Даже бывалые вои не всякий раз ворожат самовольно – накличешь беду, – а тут вы только посмотрите… Много чести неподпоясанному самозванцу дорогу давать! Еще бестолочами обозвал! Не дуб, корни не пущены, обойдет. Безрод и обошел бы, просто сил не осталось на лишний шаг. Воевода выручил. Рявкнул:
– Раздайся! Раздайся, кому говорю!
Раздались. Неохотно, правда, но дорогу на ворота открыли. Катись, мол, восвояси. И только было доковылял до середины двора, услышал шум за спиной. Кто-то окликнул: «Стой, Сивый!» Безрод остановился. Замер. Никак, спохватились? Старики решили за ворожбу без разрешения смертным боем бить? Плевать, что старики! Ворожцы получат по шее, будто простые скотники. Видал того старого ворожца в избе. Ручищи – словно бычьи ляжки, наверное, древесные корни голыми руками рвет. Такому холку начесать милое дело. Безрод повернулся к амбару, и усмешка сама собой застыла на губах.
В шаге от двери двое здоровяков под руки держали воеводу, чей меч помог отобрать умирающего у Костлявой. Тот не мог стоять сам и без преувеличений висел на своих парнях. А на крыльце, прислонившись к косяку, мало-помалу сползал наземь давешний могучий ворожец, и голова его бессильно болталась по груди.
Глава 2
Приговор
– Хорошо, не отобрал всю жизнь! – громогласно буркнул здоровенный ворожец, спуская ноги с ложа. Слава богам, отлежался! Его и воеводу под руки проводили в опочивальню, сюда же по знаку верховного ворожца втолкнули и Безрода. – Еще немного – и рядом легли бы три трупа! Ты, я и Перегуж!
– Ведь не легли же.
– Уж не знаю, кого благодарить! Я старец немощный, на меня только дунь!
– Ладно прибедняться! Здоров, как бык, а все туда же! За старость прячешься.
– Ты хоть понимаешь, что произошло?
– А чего тут понимать? – буркнул Безрод, поднимаясь на ноги с лавки. – Я не пустил парня в небесную дружину Ратника. Рановато ему пока.
– Не знаю, кто тебя учил, но ты едва не перешел грань! Да, ты забрал силу из меча Перегужа, но погляди теперь на воеводу! Меня едва не упокоил, да почитай все ворожцы в амбаре головной болью маются! А ведь не мальчишки сопливые – на этом деле поседели!
Сивый глядел исподлобья и молчал. Только-только начал шевелиться бессознательный Перегуж. Что сделано – то сделано. Иначе было нельзя. Верховный в упор глядел на Безрода и лишь головой качал.
– Самого где порубили?
– Пчелы покусали.
– Брось трепаться. Мигом язык узлом свяжу!
– С тебя станется, – усмехнулся Сивый и покосился на огромные руки старика.
Мало-помалу пришел в себя Перегуж. Кряхтя, сел на ложе, сбросил ноги вниз и только охнул, когда под ладонь лег давешний меч.
– Ох, парень, до сих пор не пойму, что это было. – Перегуж проморгался и огладил ножны. – Едва взял после тебя меч в руки, чую – холодом пальцы леденит. И перед глазами завертелось, ровно перепил.
– Ясное дело. – Ворожец многозначительно посмотрел на Безрода. – Сивый из меча силу вытянул, меч – из тебя. Чуть не обескровил клинок.
– Ладно, что все обошлось. – Перегуж пошевелил пальцами ног, повел плечами, покрутил шеей. Захрустело. – Парень жив остался. Нам теперь каждый боец на вес золота.
– Не уверен, что обошлось. – Ворожец выглядывал в окно, и на лицо мало-помалу сходила тень, как на ясное небо перед грозой. – Княжий терем гудит – ровно пчелиный рой. Твоя ворожба мимо не прошла, даже князь почуял.
– Ты гляди, – буркнул Безрод. – Ворожец на ворожце, ворожцом погоняет. Князь тоже из ваших?
Старик отвернулся от окна, какое-то время пристально разглядывал Безрода и, наконец, коротко бросил:
– В свое время узнаешь. Подойди, плечо дай.
– Да не дави ты, уже по колени в землю вогнал! Полегче!
– Не кряхти. Веди.
– Куда?
– На Кудыкину гору!
Вышли из избы и, повинуясь указкам старика, Безрод подвел ворожца ко входу в терем, помог подняться. А дальше только и оставалось, что мрачно кусать губу – старик, не спрашивая дозволения, ногами распахивал двери, а дружинные только прятали улыбки в бороды.
– Полегче, Стюжень, дверь только навесили. После тебя месяца не провисела!
Стюжень пнул сапогом последнюю дверь и едва не снес ее с петель. Князь о чем-то спорил с воеводами. Разгневался, покраснел. Безрод прикусил губу: тьфу ты, из огня да в полымя! Самое время на светлы очи вставать! Князь нынче зол, страшен, попадешься под горячую руку – быть беде. И ведь глядит с неприязнью, ровно сто лет знались и весь век враждовали. Сивый, не мигая, буравил князя стылыми глазами.
– Здоров ли, Стюжень? Больно бледен.
– А с чего румяным быть? До сих пор в ушах звенит. Только что поднялся.
– Ты кто таков, что ворожишь без спросу и с людьми не чинишься?
Князь вроде и словом не обидел, а все равно будто кулаком от души приложился.
– Кто я таков, про то сам знаю, да тебе не скажу, – буркнул Безрод, глядя исподлобья. Невзлюбил князь – и ладно. Не больно-то нужно.
Князь мгновенно сузил глаза, в них недобро заблистали гневные огни.
– В яму захотел? Не можешь язык укротить – сядешь в яму! Не с кем-нибудь говоришь – с князем! Спрашиваю – отвечай!
– Чего не сажал, того не жни, чего не давал, назад не проси. – Сивый мрачно выглядывал из-под бровей, сведенных в нить.
Стюжень все так же висел на плече Безрода, покряхтывал. Шумело в голове. Князя от злобы аж перекосило. Так стиснул поручень скамьи, что едва в щепы не смял затейливую резьбу. Держала Безрода на этом свете сущая малость – спасенная только что жизнь молодого соловея.
– Уговаривать не стану. Больно дерзок. Захочу узнать – мигом язык развяжу. Еще не вяжут языки теми узлами, что развязать нельзя.
– Крови жаждешь? – еле слышно прошелестел Безрод. Стюженевы пальцы на плече сжались, едва кости не смололи. – Скоро вдоволь напьешься.
– Что? – зашипел князь.
– Враг на пороге, – процедил Безрод. – Рот не перепачкай!
– С кем говоришь, безрод!
Ишь ты. Обидеть решил, безродом назвал. Смех один.
– Мне клыки не показывай. Ты – им князь. – Безрод кивнул в сторону воевод и дружинных. – А по мне – так просто боярин. И не всякому боярину голову склоню.
Князь аж зубами заскрипел, от злости побелел, а вои, дай им волю, изрубили бы дерзкого в ошметки. Но князь есть князь – взвился на ноги, вскинул голову и, не глядя на Безрода, процедил сквозь зубы:
– П-п-падалью смердит! Отворите окна!
Из палаты, вслед за князем, вышли все. Остались только Стюжень и Безрод. Старик не мог уйти сам.
– Присел бы. – Сивый подвел старого ворожца к скамье.
– Смел ты, парень, да так, что не пойму, смел или просто дерзок. Вроде и любить тебя не за что, а все равно благодарю. А еще за ворожбой ущучу – прибью насмерть. Падешь наземь, больше не поднимешься. Всякому кулику свое болото. Маши мечом, а в дела ворожские носа не кажи!
– А почем знаешь, что не ворожец я? Может, зря ругаешься.
– Зря не бьют бобря. Я воителя с закрытыми глазами распознаю. А что пояса на тебе нет, так мне это не помеха. Иди. А будешь ворожить – прибью.
Безрод вышел, а Стюжень еще долго смотрел сивому вослед. Странный парень. Ему ведомо слово, ему покорился дух меча, ему помогли боги, но ведь не было в округе ворожца такой силы! Не было! Уж он, старый Стюжень, знал бы.
Безрод вышел за ворота, в зарослях бузины подобрал меч, скатку, добрел до корчмы, по стеночке доковылял до каморки – да и рухнул на пол замертво.
Утром встал тяжело, а встав, зашатался. Словно полсебя отдал вчерашнему найденцу. Еле-еле пахнет рассветом. Солнце ворочается лениво, да вставать не спешит, день еще не начался, а ноги уже не держат. Безрод осторожно сошел вниз. На востоке лишь только-только начало заряниться, город зябко кутался в сырую ночную тишину, и даже собака лишний раз не сбрехнет в такую-то рань. Так же было в то злополучное утро на заставе две седмицы назад: тихо, туманно и промозгло сыро.
Только-только стало румяниться небо, а грузчики уже взялись за бочки и мешки. Время и самому под бочку встать. Быстрее погрузится Дубиня, быстрее уйдет. Не сегодня-завтра полуночники закроют губу.
– Здоров ли, Дубиня?
– Жаловаться нечего. Чего пришел?
– Помочь хочу. Раньше погрузимся, раньше уйдем.
– Никак узнал что-то худое? Оттниры близко?
– Ближе некуда.
– Не беда! Мы – бояны! Отобьемся! Чего кривишься?
– Вроде и пожил на свете, а нос дерешь, будто дите малое.
– Потому и нет мне от девок отбоя. То-то сам ворчишь, будто старик древний.
– Больно много оттниров. И злы они. На вот, схорони. – Безрод протянул купцу меч и скатку.
Сам подошел к бочатам на берегу, взгромоздил на плечи один и медленно, но верно, будто настоящий грузчик, пошел к сходням. Дубиня только крякнул.
Безрод много где побывал, ходил и под ветром, и на веслах, но не представлял себе, что трюмы купеческих ладей так ненасытны. Носишь, носишь, а она все просит и просит! Еще и еще! Воистину ненасытная утроба – снаружи меньше, чем внутри. И хорошо бы с таким трюмом убраться отсюда пораньше. Если случай-шутник сведет в узкой губе Дубинины ладьи и полуночные граппры, ничего хорошего из этого не выйдет. С таким-то пузом далеко не убежишь. И отбиться не отобьешься. Разменяешь себя на троих-четверых, сложишь голову, и сделает тебе ручкой счастье-марево, багровое зарево. А какое оно, счастье? С рыжим волосом или ржаным? Статна или круглобока? Эх, пустое все! Дураком жил, дураком и помереть!
Бочка рассадила шею, расковыряла рану. На многих бочках потом найдут кровавые следы. Почешут затылки и покачают головой. Дескать, до чего грузчик бестолковый попался, всю шеяку себе до крови сбил.
Грузчики разошлись полдничать. Звали с собой. Но Безрод лишь рукой махнул. Не хотелось есть. Ушел на самый конец пристани, в лесок, чтобы никого не видеть и самого никто не видел. Прилег под березой, подложил скатку под голову и задремал. Знал – долго не проспит. Как выйдет из-за листвы блеклое осеннее солнце, пощекочет нос, так и вставать пора. И снова под бочку или под мешок. Хорошо, рубаха красная, крови не видно. Пусть думают, будто взопрел. С умыслом красную взял, как раз для такого случая.
Обратно шел не спеша. И не поймешь – то ли отдохнул, то ли еще больше устал. Так, серединка на половинку. Сон видел. Сколько себя помнил, всегда был при дружине. Ходить начал при дружине, первый раз упал – при дружине, первые портки справил – опять же при дружине. Перешила тогда воеводина жена мужнины штаны, и бегал в них отроком, и спать в них ложился. Меч при дружине взял…
Подходя к пристани, Безрод отвлекся. Страшный шум спугнул сладкие дремы. Стоят люди, кричат, руками машут. Так раскраснелись, того и гляди – каждого удар хватит. Безрод протиснулся ближе. Стоит полуночный купец, прижат к углу сарая, бороду ощетинил, рукава засучил, никого не подпускает, рычит, будто пес на цепи. Подойди к такому! Кулачищи – с хлебный каравай. Кто-то уже потянулся за дубьем.
– Чего натворил?
– А чужое за свое принял. – Какой-то купчина, не оборачиваясь, прошипел за спину. – Его товар стоял рядом с товаром Зигзи. Вот и повадились его люди втихомолку Зигзевы бочата к нему в ладью таскать! У-ух, погань оттнирская!
– А если грузчики начудили? Перепутали?
– Не-е-е! Как пить дать, воровство задумал! Знает, что свои близко, вот и тянет руки к чужому!
Купцы перекипели и с криками ринулись вперед. Кто с кулаками, кто с колом, но скорее всех в угол влетел Безрод. Толпа будто расплескалась о седого да худого в багровой рубахе. Сивый поискал взглядом Дубиню. Не нашел. Отлегло от сердца. Хватило ума у старого, не ввязался в свару. Настоящим делом занят.
– Что удумали, купцы? Если виноват, волоки в терем!
– Уйди, парень! Добром просим. Быть беде!
Безрод обвел глазами толпу. Нет, не дойдет дело до князя, купцы уже все для себя решили. Овиноватили. Может быть, полуночный купец на самом деле виновен, но где же тогда сам Зигзя? Отчего молчит? Кто из разъяренных купцов Зигзя?
– Чего же толпой? Никак перепугались одного полуночника? Пусть один на один выйдут.
– Не то говоришь, парень. Не в свое дело встрял. Уйди, добром просим…
Вчера встрял не в свое дело. Сегодня, завтра… Так и жизнь пройдет.
– Дверь видишь? – бросил Безрод за спину полуночнику.
– Где?
– Слева.
– Да.
– Туда ныряй.
– Но…
– Ж-живо! – Сивый прыгнул вперед и обрушил кулак на дубье, что держал кто-то из купцов. Раздался треск, толпа отпрянула, будто от огня.
Оттнир воспользовался заминкой, подался влево, толкнул дверь амбара и мышью юркнул в темень.
Обозленный купчина бросил обломки жерди и разъярился пуще прежнего. Голь перекатная! Не подпоясана! Стращать вздумал! Не в свое дело суется!.. Стиснул пальцы в кулаки и первым обрушился на Безрода. Сивый только ухмыльнулся, встал перед дверью в амбар, ссутулился.
Озверевшие купцы тешились, пока не взопрели, били, пока кулаки не рассадили. За частоколом рук Безрода видно не стало. В амбаре, куда юркнул полуночный купец, что-то гремело, грохотало, падало, наконец, дверь отворилась, и на белый свет с огромным колуном над головой выскочил оттнир. Уставшие битейщики отхлынули, будто волна, огонь злобы в глазах погас. Выдохлись, остыли. На пятачке перед дверью остались только Сивый и полуночник, с топором наперевес. Безрод стоял, стоял да и рухнул на колени. Держал руки на теле, раскачивался, что-то шептал и ронял кровь наземь.
– Откушай боянских кулаков, полуночный лазутчик!
– Пошли. И так сдохнет!
– Может, и не того побили, а душу отвели!
Плюнув, купцы разошлись. Оттнир бросил колун, глянул туда-сюда, поддел Безрода под руки и вздернул стоймя. Подвел к поленнице, усадил на колоду, прислонил к стенке дров. Безрод хрипел, стонал, что-то шептал. Полуночник присел.
– Не отвечать… – шептал Безрод. – Только не бить.
– О, боги, могучий Тнир, храбрый Ульстунн, что же с тобой делать? Куда ни тронь – там отбито. Так свело болью, что и не разогнуть. А начну разгибать – от боли помрешь…
– Помоги встать, – еле слышно прошептал Безрод, но купец услышал.
Осторожно помог встать.
Читать бесплатно другие книги:
