Ледобой Козаев Азамат

Стюжень заглянул в глаза, но Безрод лишь отвернулся. Нельзя давать людям пить обреченность из твоих глаз. Это как мертвая вода – сам пей, а другим не давай.

– Ты должен выстоять.

– Я никому не должен.

Сивый усмехнулся. Все, кому он был должен, пируют нынче у Ратника. Так странно было слышать про какие-то долги, что Безрод не сдержал улыбки. Даже последнему дураку в Сторожище ясно, что княжий смертник не протянет седмицы.

– Твой меч у себя держу. Никто пальцем не тронул.

Безрод кивнул.

Ворожец ухмыльнулся в бороду, отвернулся.

– А насчет князя помни мои слова.

Сивый усмехнулся. Никак ослышался? Выходит, старик не оставил своей дурацкой затеи? Все о том же толкует?

– Рот прикрой. Душа вылетит – не поймаешь. – Верховный поднялся, на прощанье бросил: – Помни.

Ни свет, ни заря зычный крик переполошил Сторожище:

– Корабли! Тьмы-тьмущие!

Князь и старшие дружинные конные высыпали на берег. Море усеяли темные точки, и все прибывали из-за дальнокрая и прибывали. Отвада глядел на море, сузив глаза, и медленно качал головой. Слишком, слишком много полуночников. Один – впятеро, как пить дать! В лучшем раскладе один – вчетверо. Оттниры ни баб, ни обозов за собой не тащат, только бойцы на ладьях. Рубиться в чистом поле – заведомо полечь.

– Возвращаемся. Город запереть.

Ладьи укатили в леса еще раньше. Вставать на полуночника морем – только людей терять и корабли. Всегда кажется, будто чего-то не доделал, что-то ускользнуло от острого глаза, цепкой памяти, но что именно – выяснится только потом.

– Закрывай город! – зычно прокричал Отвада.

Вои забегали, засновали, под стенами в городе расцвели костры, и… пошел снег.

С Безрода теперь глаз не спускали. Водворили в темную клеть без окон и наружу больше не выпускали. Двое сторожевых неотлучно находились у двери. Лик Ратника, щипанный из березового полена, бросили следом.

Ровно отняли Безрода у белого света. Не видело его солнце, не видели звезды, не видел месяц рогатый. Был человек, и не стало.

Как долго просидел в темной, Сивый не знал – потерял счет дням, стал безразличен ко всему вне клети. И раньше за лишним днем не особо гнался, теперь же и подавно. Только и делал, что втемную щипал лик из полена.

Спал без снов. Не было ни вещих снов, ни даже простых. Едва клал голову на березовое полено, будто в пропасть падал. Парил в черной бездне и не мог, подобно камню, рухнуть на дно, и не мог воспарить, как птица. А может быть, это душа тело покидает? Не сразу, а постепенно? Сперва возвращается, потом и вовсе не вернется.

Все случается в этой жизни. Случается порой такое, хоть бочонок меду осуши, в хмельных видениях не привидится ничего и близко похожего. Отворилась однажды тяжелая дверь, и вывели Безрода на свет. Сивый щурился. Бледное осеннее солнце немилосердно резало глаза. Какое-то время даже казалось, что светило жжет сильнее, чем в летнюю пору. Почти ослепшего, Безрода повели куда-то за руку, второй он прикрывал глаза. Все вокруг изменилось, и даже глаза были не нужны, чтобы это понять. До узилища время от времени долетали какие-то звуки, и уже не знал Сивый, сон это или явь? Смертник шел, зажмурившись, а вокруг хрипели, стонали, бранились дружинные. Где-то в отдалении булатными голосами пела битва. Голоса поющих мечей, щитов, секир Безрод узнал мгновенно. Его куда-то подвели, заставили подняться по ступеням, и чей-то хриплый голос рявкнул:

– Руку с глаз долой!

Сивый отвел руку, сощурился. Человека, стоявшего рядом, Безрод узнал сразу. Отвада-князь. С лица спал, кольчуга в трех местах порвана. Должно быть, и под кольчугой не все ладно. Кривится, из глаз искры мечет. По всему видать, не первый день рубятся. И с такой ненавистью Отвада глядит, будто ухмылка Безрода только хуже сделала. Смертника подвели к самому высокому месту стены, если посмотреть вниз – голова кругом пойдет. Князь тоже подошел к самому краю и бровью не повел, когда вокруг засвистели стрелы. Сложил руки воронкой, поднес ко рту и так рявкнул, что перекричал гул сражения. Кто-то снизу крикнул в ответ. И такая встала тишина, густая да вязкая, хоть топор вешай.

– Эй, Брюнсдюр, рыбоед протухший, глаза б мои никогда тебя не видели, хорошо ли речь мою разумеешь?

Попутный ветер забросил на городскую стену голос предводителя оттниров. Сильный голосище, густой, словно мед в дупле! Как играет! Должно быть, Брюнсдюр неплохо поет. Безрод усмехнулся, это ясно всякому, кто худо-бедно умеет слушать.

– Да, князь, речь твою разумею. Вот только голос твоего меча никак не услышу.

Полуночная сторона грянула дружным басовитым хохотом, и Безроду показалось, что в море смеха, не мешаясь с остальными, грохочет голос вождя оттниров. Теперь Сивый голову отдал бы на отрез, что вождь полуночников поет не хуже местного сказителя Витея. А у того под словом пиво делалось хмельнее, кровь бежала быстрее, хлеба поднимались без дрожжей. Отвада и сам улыбнулся. Красивому броску, сильному удару, острому слову как не улыбнуться? Тот, кто живет клинком, всему цену знает.

– Тебя ждет мой меч. А уж песню сыграет – заслушаешься! – весело крикнул князь, оглянулся на своих, подмигнул.

– Чего же ты хочешь?

– А всякий ли бой твои парни знают? Или только стенка на стенку? Оно и понятно, в стенке даже неумеха спрячется.

Безрод тяжело сглотнул и потер глаза. Скоро все кончится. Вот он, княжий приговор.

– Никак скучаешь, Отвада-князь? Сколько моих воинов из шкуры лезут, а тебе все скучно! Чем тебя потешить? Говори сейчас. Город возьму, станет не до смеха. Сам смеяться буду.

Безрод глядел туда, откуда прилетал сильный голос, пытался разглядеть князя полуночников, но мешали слезы. Разбередил отец-солнце глаза после долгой отвычки, в слезы бросил. Ничего не видно.

– Есть у меня диво-поединщик! Когда рубится, будто песню поет! С мечом чудеса творит! Пляшет так, что подметки отлетают! Да только в стенку не поставлю! Все равно что свиней из золотого корыта кормить. Как тебе такое диво, поедатель рыбы?

Брюнсдюр не замедлил с ответом. Грянул так, что, не будь ветра-помощника, и без того услышали бы.

– Голомей, князь млечей, уж на что силен был да храбр, а все равно побил я его.

Млечи на стене засопели.

– Соловейский князь Рев был угрюм, рубился тяжело, да скучно. Но я поднялся с ложа и вскорости забыл про те раны.

Соловеи набычились, насупились, поглядывали вниз мрачно, исподлобья.

– Но ты, Отвада-князь, – другое дело! Я справлю по тебе пышную тризну! Такого врага у меня еще не было.

– Так нравится мое диво, Брюнсдюр-ангенн? Выставишь своего поединщика?

– Да!

– Значит, на рассвете?

– Да!

Отвада повернулся к Безроду, хищно оскалился.

– Твой черед подошел. – Князь усмехнулся. – Догадался, кто этот диво-поединщик? Уж ты спой, спляши, не посрами князя!

Дружинные едва наземь от смеха не осели. Умеет князь развеселить, будь то мир или война! Этот неровно стриженный, неподпоясанный смертник, седой да худой, завтра на рассвете уйдет на верную гибель. Смех один! И, кто бы ни победил, Сторожище останется в выигрыше. Если Безрод побьет оттнира, глядишь, поубавится спеси у полуночников. А если побьют Сивого, тоже не беда. Выйдет князь на стену и скажет: «Ай, спасибо! Сделали за меня черное дело! Этот сивый горазд лишь глотки исподтишка резать да золото в темноте таскать! Благодарю, что зарезали, самому мараться охоты не было!» А безродному придется завтра со своими рубиться. То-то потеха предателю выпадет! Говорят, этот сивый продал Волочкову заставу полуночникам! Поэтому и остался в живых. Значит, сам из полуночников! То ли рюг, то ли урсбюнн. Собаке собачья смерть! А чтобы к родичам не сбежал, даст на мече клятву. Хуже нет бесчестья для того, кто свой меч ложной клятвой сквернит. Не будет ему покоя ни у своих, ни у чужих. Последнее дело на мече ложную клятву приносить. Прилюдно поклянется.

Безрод возвращался в дубовую клеть и чувствовал себя необыкновенно легко. Как будто выше ростом стал. Плечи раздались, грудь колесом выгнулась! Словно бы таскал на ногах неподъемные колодки и разом сбросил. Там, на стене, оглядел дружинных, каждого нашел глазами и усмехнулся.

Князь и остальные думают, что не добрый малый выйдет утром на поединок, а предатель, трус, купчина, только не меха продал нечестивый торгаш, не зерно – жизни товарищей. Все сторговал, никого на белом свете не оставил. В клети Безрод сел на ложе, вздохнул. Дверь дубовая, а дуб – дерево праведное, ему нет нужды объяснять, что да как. Князю кажется, будто все выйдет по его задумке. Чем бы ни обернулось заряничное единоборство, он окажется в выигрыше, словно удачливый игрок в кости, чью руку направляет сама судьба. Как же, завтра свои своих начнут резать! Тут, пожалуй, весь город станет за Безрода болеть. Чтобы подольше остался жив и побольше оттниров уложил на речную гальку.

Сивый горько ухмыльнулся. Как бы и впрямь княжья правда не вышла. Может быть, не только на словах, а на самом деле Безрод по рождению полуночник? Ведь никто не признает его своим. Кому же охота признавать соплеменником эдакое страшилище? Лицом ужасен, будто прокаженный. Еще бы! Всякий дурак руку приложил, а то и нож. Где уж тут ладно выглядеть в свирепой личине?

Эх, прижаться бы щекой к мечу, пусть клинок и кажется холодным. Согреет так, как не всякая девка, успокоит, как не всякий успокойщик-доброхот. Безрод хотел было встать с ложа, подойти к двери и стучать, пока не откроют, но что-то глубоко внутри подсказало: «Сиди! Сиди спокойно, само образуется». Только ухмыльнулся, вытягиваясь на жестком ложе.

Ждал того, о чем предупредило чутье, и дождался. Дубовая дверь отворилась, и остатний вечерний свет, багровый, будто кровь, пролился в клеть. Утренняя заря и вечерняя – две сестры. Утренняя озорней, вечерняя мудрее, печальнее. Облитый малиновым сиянием, в темную вошел Стюжень и принес меч.

– Обещал – держи.

Сивый бережно, как сокровище, принял меч, огладил ножны, словно здороваясь, пожал рукоять. Несмотря на прохладные дни, рукоять осталась теплой, будто вовсе не остывала.

– Печати утром порву.

– Молись, парень. – Стюжень заметил в изголовье березовый лик. Усмехнулся. Узнал. Поклонился.

– Помолюсь.

Знал, что должен отдохнуть, но сон не шел. Просто лежал, скрестив руки на груди, а бок подпирал березовый лик Ратника. Хотел было что-то рассказать покровителю воев, да передумал. Усмехнулся и промолчал. Ратник и без того знает, что у кого на уме. Под утро Безрод забылся тревожным сном, и даже не сном, а дремой. Слышал возню мышей в углу, и, едва скрипнула дверь, тотчас открыл глаза.

Вывели еще затемно. Хоть и ненавидит князь, а делает разумные вещи. Тут даже ему Ратник не даст глумиться. Позволяет привыкнуть к свету, чтобы не сразу бросаться в его пучину, а потихоньку войти. Пока же темно, и только на востоке начинает еле-еле багроветь. Безрод к Отваде не пошел, остановился поодаль, ухмыльнулся. Не спрашивая дозволения и благословения, глядя прямо в глаза, одним рывком сорвал ремешки с печатей.

– Рубаху долой, безродина! – Кто-то из млечей потянулся огромной лапищей к вороту.

Мол, чего со смертником нянчиться! Полагается без рубахи выйти на поединок – будь любезен. Сивый прянул назад, не дался.

– Руки не тяни, орясина. – Безрод ухмыльнулся здоровяку прямо в лицо. – Без сопливых скользко.

Уже все собрались. Даже ночью бойцы со стен не уходят, как тут уснешь. Наверное, вовсе не спят. И никак не назовешь сном то короткое забытье, куда парни проваливаются, когда кончаются силы. Не от кого-то слыхал, сам знает. Кое-кого из дружинных недостает. В рядах защитников города зияют пустые места, словно дыры. Многие перетянуты повязками, все без исключения измучены, лица потемнели, будто сажей вымазаны. Первый снег почти весь растаял. Развезли, растоптали в грязь, в кашу. Под ногами хлюпало.

– Поди сюда, – поманил князь. – Взгляни.

Безрод подошел. Взглянул туда, куда показал Отвада. Под стеной журчала Озорница, изгибалась, ровно змея, и плакалась пресными слезами соленому морю. Таких речек, сколько Безрод за Волочком ни ходил, не видел. Как правило, далеко к морю небольшие реки не добирались. Мелкие речушки впадали в реки покрупнее, те расширялись, разливались, и уже не поймешь, то ли еще река, то ли уже море. А Озорница текла сама по себе, подбегала к скалам и низвергалась прямо в море меж острых камней. И перед самым устьем, аккурат под городской стеной, родился у Озорницы каменистый плес с одним деревом. На этот плес и показывал Отвада. Что-то говорил, а Безрод смотрел на князя и все больше верил Стюженю. Чего без толку пялиться на тот плес, глаза слезить? Плес никуда не денется. Куда интереснее смотреть на князя. И чем дольше глядел Безрод на Отваду, тем больше ему нравился этот воитель. Если бы мог, сам пошел на утренний поединок и с радостью сложил голову, но не пойдет. Отвада нужен тем, кто с любовью и верой глядит в спину. Будет улыбаться, когда не хочется, шутить, когда не шутится, а если до рубки дойдет – первым бросится в пекло.

– …С тобой, рвань, говорю. Слушаешь?

– Нет. – Безрод повернулся спиной и отошел.

Говорить без толку. Сивый сел на чурбак у кипящего котла, между ног поставил меч на кованую пяточку, оперся спиной о столб и закрыл глаза. Странная война. Вчера побоище прервали в середине дня. Остановили бойню и через стену перешучивались, уговаривались о поединке. Отвада сосватал Безроду поединщика из первейших. Абы кого на утренний поединок не выставят. Только не знает ангенн полуночников Брюнсдюр, кто именно выйдет от боянской стороны на плес. У оттниров на плес выйдет первый среди первых, и Безрод сильно удивится, если тот окажется здоровенным костоломом вроде Рядяши. Скорее всего, полуночник будет среднего роста, сух и травлен сединой. Безрод ухмыльнулся.

– Тычка позовите, с гончарного конца. – Не открывая глаз, бросил туда, где шуршали сапоги и звучала речь.

Замолчали. И почти сразу же раздался топот ног. Наверное, вои переглянулись, Отвада кивнул, и самый скорый убежал в гончарный конец.

– Ты вот что… – кто-то подошел ближе, кашлянул. Незнакомый голос. – Любят полуночники по глазам метить. Ну… тот их удар с разворота, когда бьют сверху вниз, а с середины заворачивают и пристраивают клинок под брови. Сделать так очень тяжело, но оттниры учатся этому сызмальства.

Сивый открыл глаза посмотреть на советчика – и обомлел. Князь. Рядом никого нет, дружинные разошлись по сторонам. Потому и не узнал голос Отвады, что тот говорил без надрыва, без натуги. Спокойно говорил. Так вот какой у тебя голос, Отвада-князь! А он-то все больше с личиной лаялся! Отчего же князь прячется за нее, зачем хочет казаться злее, чем есть на самом деле? Сивый и Отвада мгновение глядели друг на друга – и как будто выстроили меж собой хрупкий мосток. Однако наваждение быстро исчезло. Сломалось что-то внутри у князя, глаза подернулись обычной насмешливой злобой. Снова глядел на Безрода жестокий воин, синие глаза полыхали злобой, губы поджал. Безрод ухмыльнулся.

– Уйди, князь. Не ходил я за тобой год за годом, так и учить нечего. Пустое.

Отвада уже давно наблюдал за Безродом. Иногда, когда Сивый отворачивался и не смотрел на князя, у того прорывалось на лицо что-то теплое, истинно отеческое. Но злоба сминала все, подминала под себя. За долгие ратные годы поизносился князь, истончилась душа, вошло в нее горе и грызло изнутри. Князю бы тепла сыновнего, да где ж его взять? Так и стояли друг против друга – горячий, как пламя, князь и холодный, как лед, Безрод. Стюжень раньше всех разобрался, что к чему, успеть бы только.

Тычка пустили на двор. Старик подбежал и обнял Безрода, отпускать не хотел.

– …А если погибну, сделай все сам, тело мое никому не отдавай.

Тычок едва не плакал. Только-только начал улыбаться – и на тебе! А Безрод сам себе удивился. До чего же старик по жизни замерз, если рядом с ним тепло показалось. Сивый что-то еще говорил, а старик никак не хотел отпускать. А когда все же отлепился, глаза оказались на мокром месте. Безрод отвернулся.

Солнце вставало над дальнокраем – огромное, багровое. Смертник, не дожидаясь понуканий, вышел со двора сам. С ним двое дружинных и ворожец. Не Стюжень. Другой. Полагалось идти в середине, позади ворожца, но Сивый ушел первым. Пусть догоняют. Уже за городской стеной расправил плечи, поднял голову – тем шире и выше, чем ближе подходил к реке. С той стороны к реке шли четверо – трое с мечами и полуночный ворожец. Безрод, не снимая сапог, полез в воду. Утащить Озорница не утащит, но по грудь вымочит. Дружинные неловко глядели на старого ворожца, хотели перенести, а тот им:

– На меня смотреть нечего! Не растаю. Лучше под ноги себе глядите! Не пришлось бы реке кланяться! – Подобрал рубаху и, что-то шепча, полез в воду.

Сивый глядел на полуночного ворожца. Таков же отчаюга? Таков же! Только помоложе.

Ворожцы сблизились, о чем-то пошептались. Поединщики смотрели друг на друга с интересом. Полуночник был уже по пояс обнажен, рубаху, видать, в стане оставил. Жилист, узловат, трачен сединой, причем седины меньше, чем у Безрода. Оттнир происходил из племени рюгов. Расписной рюжский пояс держал черные кожаные штаны. Ворожцы разошлись, к Безроду подошел полуночный, к рюгу – боянский.

– Твой ли это меч? – Ворожец кивнул на клинок Безрода. Говорил по-боянски, и Сивый прекрасно его понял, несмотря на то, что слова старик выговаривал жестко.

Пожал плечами, вынул меч из ножен, протянул ворожцу. Тот одну руку положил на лезвие, другую на Безродов лоб, закрыл глаза, и кругом вывесилась мертвая тишина. Сивый с кривой ухмылкой вспоминал, как в кузнице разрезал руку над раскаленным клинком, как вскипела кровь – и не вверх облачком вознеслась, а в сталь просочилась. В каждом мече душа живет, девица-огневица, солнца дочь, ратного бога сестрица. Из жаркого пламени переходит она в клинок, кузнец запирает ее в лезвие да приговаривает: «Живи, огневица, душа-девица, красиво и благостно и никогда тягостно, в новом доме светло, заботой да ласкою тепло, вражью пей кровь, бей и в глаз, и в бровь…» В тот день приняла девица-огневица кровь Безрода, признала. Не подведет, лишь ты первый не обесчести.

Ворожец-полуночник открыл глаза. Кивнул. Да, меч принадлежит поединщику по праву. Подошел к самой воде, сложил руки воронкой, поднес ко рту, закричал своим:

– Его меч! Быть бою!

Полуночники заревели, вверх полетели шапки.

Старый Урач проделал то же самое с мечом полуночника. Повернулся в свою сторону и крикнул в Сторожище:

– Его меч! Быть бою!

Город потонул в едином крике.

На поединок звал боянский князь, Безроду и приносить клятву первым.

– Пусть могучий Тнир и храбрый Ульстунн с небес глядят за моей рукой! Пусть громовержец Ратник и всеблагой Отец-солнце убедятся в чистоте моих помыслов! Не опущусь до бесчестья, в том порукой мое слово! – Безрод порезал мечом грудь против сердца, прямо по рубахе, ладонь сложил ковшиком, набрал полную пригоршню крови и выметнул в воздух, богам. И своим, и чужим. Глядите. Судите.

Оттнир первыми призвал боянских богов.

– В свидетели чистоты помыслов зову повелителя молний Ратника и Отца-солнце! Приглядите за мною с небес праведным оком, могучий Тнир и храбрый Ульстунн! Клянусь, что не оскорблю святости поединка! Быть по моим словам!

Взывай за справедливостью перво-наперво к чужим богам, чтобы ни у кого не возникло сомнений в победе. Чужих богов на ложь и лесть не купишь.

И вот на плесе остались только поединщики. Оттнир повернулся к своему берегу, задрал голову в небо, разбросал руки в стороны, о чем-то зашептался с Тниром. Безрод лишь ухмыльнулся. Куда поворачиваться? К Сторожищу? Лицом к князю? Нет уж! Повернулся к солнцу, подставил лицо. Хорошо, что солнце восходит не над Сторожищем, если смотреть отсюда с плеса. А вот о чем просить солнце, и не знает. О жизни? А чего о ней просить? Знать бы еще, что с нею делать!

Рюг подобрался, стал похож на меч. Так же холодно заблестели глаза из-под бровей, сведенных в ниточку. В рыже-седой шерсти на спине и плечах прячутся старые шрамы.

Только теперь Безрод снял рубаху, когда никого вблизи не осталось. У рюга аж глаза от удивления округлились, хотел было спросить – да вовремя язык стреножил. И ведь пожил, всякое повидал.

А дальше было то, чего никто не ожидал. Ни бояны, ни полуночники. То-то Брюнсдюр-ангенн удивится – уж он как пить дать знает в этом толк! Пусть слышат все, как поет последний осколок дружины воеводы Волочка! Пусть рюг стоит и глаза таращит! Безрод запел, а оттнир на самом деле замер, глаза вытаращил. Много храбрецов и силачей в стане на берегу реки под стенами города, но такое под силу лишь Брюнсдюру, и, выходит, не с одним – с двумя сразу схватился этот неровно стриженый боян. Меч скрестит не с кем-нибудь – с ним, Хаксэльве, что, говорят, с клинком родился. А перепеть пытается Брюнсдюра. А он просто ангенн, и этим сказано все!

Богам песня понравилась, солнце ярко плеснуло сквозь осенние тучки, и на мгновение вернулось лето, а со стороны полуночников громыхнула запоздалая гроза.

И крикнул Безрод рюгу, чтобы тот сбросил чары переливчатого хриплого голоса:

– Эй рюг, не спи, замерзнешь!

Сивый ударил первым. От правого плеча к левому бедру. Рюг вкрутился в центр сверкающего полукруга и, в свою очередь, повел меч снизу вверх, от бедра к плечу. Поединщики встали, как начали, только местами поменялись. Разошлись на два шага, и рюг ударил первым. Двуручным хватом, сверху вниз, словно колун обрушил на полено. Над головой такие удары не встречают. Рука не удержит собственный меч, вражий клинок все равно сломит защиту и достанет голову. Отводят скользящим касанием в сторону или назад, да и не бьют подобным образом, если мало-мальски возможно получить упреждающий тычок острием в лицо. Мечи попробовали друг друга и звонко спели. Этого момента знающие люди ждут. Клинки тоже обладают голосом – каждый своим. И началась бешеная пляска с короткими перерывами. Три-четыре удара, перерыв, три-четыре удара, перерыв… Сверху, снизу, в голову, по ногам. Оттнир вперед не кидался, собственной силой не бросался, подарков не делал. Безрод, возвращая себе ратный навык, несколько раз ладонью отшлепнул рюгов меч. Этот прием бояны знали как «пощечина», он требовал изрядной наглости и тонкого расчета.

Долго такие поединки не длятся, Сивый узнал рюгу цену, и, чем быстрее все закончится, тем лучше. Еще немного, и все решит не умение, а случайность. Безрод намеренно подставился, замешкался, приготовился к боли. Рюг тут же переменил руку, бросил меч в левую и нанес резкий удар в подреберье. Сивый, не сходя с места, изогнулся вбок – меч оттнира просвистел над самыми ребрами и оставил после себя тонкий, длинный разрез, – распрямился, ударил сам. Едва встал ровно, перед глазами полыхнуло, скривился от боли и зажал рану ладонью. Рюга распорол от бедра до шеи. Оттнир сделал два неверных шага и в ручье крови рухнул наземь. Вряд ли выживет. Добивать Безрод не стал. Шатаясь, подошел к рубахе, морщась от боли, надел. Мокрая рубаха приятно легла прямо на полыхающую рану. Красиво получилось. Такого никто раньше не делал, – сам придумал. Был похожий прием, только там поединщик отгибался не вбок, а назад. Слава Ратнику, складываться вбок получается чуть не вдвое. Впрочем, уловку еще оттачивать и оттачивать. Не углядел оком – заплатил боком!

Оттнир захрипел. Сивый вложил в его холодеющую руку меч и, не оглядываясь, вошел в реку. Когда рана скрылась под водой, хотел остаться в этом блаженстве навсегда. Выбрался на берег и, стараясь не шататься, побрел вперед. Со стен восторженно улюлюкали, что-то бросали вверх, шапки, наверное, но ничего этого Безрод не видел. Глядел под ноги, чтобы не споткнуться, и считал шаги. Сам не заметил, как дошел. Не успел оглянуться – встал на княжьем дворе. Его окружили дружинные и повели себя донельзя странно. Кто глаза прятал, кто норовил по плечу дружески хлопнуть, кто угрюмо кивал в знак одобрения. Не глядя по сторонам, Безрод побрел прямиком к себе в клеть, в темноту, в сон, в забытье. Даже словом ни с кем не обмолвился, будто нет никого вокруг. Да так и есть, двор заполнен, а людей нет, воды никто не подаст. Ну и ладно, не привыкать.

Как долго пролежал – сказать некому. Едва упал на ложе, так и провалился в забытье, положив деревянный лик под больной бок. Поил свежей кровью. Когда поднялся, стало ощутимо лучше, даже озноба не было. А ведь ждал. Которые сутки пошли? Третьи?

– Вторые. – Стюжень присел на колоду, знаком велел молодцам отойти от дверей, чтобы свет не застили. – И горазд же ты спать! Только-только солнышко встает. Рубаху снимай.

Безрод покачал головой. Не сниму. Ни к чему.

– Тогда, вставай. Иди в свет.

Сивый встал и покачнулся. Сделал неверный шаг, второй, третий, встал в дверях. Оперся о створ. Всем тяжело дались эти сутки. Потрепали защитников. Кое-кого даже Безрод не увидел, не обращавший на дружинных особого внимания.

Недавний поединщик вышел во двор. Раненые лежали в дружинной избе, откуда не стихая неслись проклятия, ругань и стоны, оттуда же вынесли умершего от ран воя. Безрод рухнул на завалинку, уронил голову на колени и уснул бы, гори все ярым огнем, если бы Стюжень за плечо не потрепал.

– Князь ждет. Вставай.

– Чего ему?

– Сам скажет.

– А полезут когда?

– По-разному. Когда ночью, когда днем. Вот солнце встанет, и полезут.

Стюжень протянул руку, Безрод отстранился. Слава богам, руки-ноги на месте. Сам встал. А что в глазах звезды забегали, эка невидаль! Не первый раз и не последний. Опять по ступеням на стену подниматься! Ворожец шел следом и чему-то улыбался. Стюжень тоже осунулся, но ему худоба – что камню зубило. С боков обтешет, сердцевину откроет. И стал верховный еще больше похож на валун. Здоров же седобородый!

Князь на взводе ходил взад-вперед по стене, как прошлый раз. И был так же зол и яр. Кольчугу заменил. Старую пустили на кольца для латок.

Безрод встал перед князем. Встал, хотя пуще неволи хотел сесть прямо наземь. Но сесть не предложили. Князь и дружинные воззрились на победителя, как на диво. Сивый усмехнулся. Сам говорил, что диво-поединщик, чего же таращится, будто впервые видит? Поди, не ожидал, что падет рюг. Отвада, наконец, заметил, что Безрод шатается, показал на бочонок у стены – дескать, садись. Сивый и глазом не повел, остался стоять, будто не увидел.

– Здоров ли?

– Издалека заходишь. Чего надо?

Отвада закусил губу. Дерзит. Впрочем, и раньше дерзил, ничего не поменялось.

– Знатно рюга уложил.

– Сам не знатен, кладу знатно.

– Еще раз пойдешь.

– Полон город воев.

– Тебя не жалко! – ухмыляясь, бросил князь.

– Нет. Кончай здесь. – Безрод развернулся уходить.

В спину догнал голос Перегужа.

– Сынок, передых нам нужен. Хоть на денек.

Сивый замер у самой лестницы. Медленно повернулся. Просит бывалый, посеченный воин, просит вместо своего князя, у которого злоба язык отняла. Просит не за себя – за тех бестолочей, что проливают кровь на городской стене и гибнут. Сивый помолчал и усмехнулся.

– Только ради тебя и выйду, Перегуж. Только ради тебя. – Сказал и ушел.

Пытались перевести в амбар к здоровым или в дружинную избу к раненым – не пошел. Упрямо затворился в своей темной клети и понемногу начал тягать из ножен меч, руки нарабатывать. И сам удивлялся. Дыхание должно быть сиплым, бок должен просто гореть, как после раскаленной кочерги, а на поверку выходило не так все плохо! Утром Безрод вставал на ноги и до одури махал мечом. Снова видел себя отроком, которому воевода наказал рубить воздух от рассвета до заката. Даже в беспамятстве руки должны рубить сами. Простое движение должно въесться в самую плоть.

Иногда давал себе отдых, садился и вспоминал. Чем же пахло тогда в избе Волоконя, когда на мужскую половину вынесли новорожденного мальчишку? Молоком, хлебом, прелыми пеленками. Наверное, так и должен пахнуть дом. А еще дом должен пахнуть женщиной. И железом. Огнем, деревом и кашей. И в какой-то момент становилось не по себе. Страшно. Когда так собою бросаешься, что стоит однажды разбросаться близкими? Если на себя плевать, не станет ли однажды плевать на счастье, пахнущее молоком?

На ночь клал под бок деревянный лик. И в свете лучей солнца, когда приносили поесть, всякий раз находил его в свежей крови. Пусть пьет. Пусть кровь дурную тянет.

На третий день вышел из клети. Дружинных стало еще меньше, двор – еще захламленнее, живые – помятее, чернее, измученнее. Запертый в своей клети Безрод не видел ни одной схватки. Жизнь проходила мимо, да с собой не звала. Сивый не знал, кто из оттниров порубил воеводу Долгача, что сидит на бочонке и морщится под руками ворожца. Какой полуночный ухарь посек Трескоташу так, что пол-лица пришлось замотать льняной тряпкой, отчего шатается Перегуж? Нынешняя война – будто клетка для боевого пса. Выпустят подраться, да обратно водворяют. И не оборвать эту цепь. Есть пока приносят. Значит, голода еще нет.

Отвада стоял на стене и мрачно глядел вниз, на полуночников. Пришли с полуночи, вот и помереть бы им на полудне. Безрод шел к плесу и спиной чувствовал взгляды всего города, и среди всех один, достающий ножом до сердца. Княжий.

– Его душа! Его меч! Быть бою!

Даже полуночный ворожец смотрит с каким-то странным выражением в линялых глазах. С каким – поди загляни в его темную душу! Но насмешки во взгляде больше нет.

Старый Урач крикнул свое:

– Его душа! Его меч! Быть бою!

Безрод вытянул меч острием вверх. Пусть Ратник молнией войдет в клинок и поразит нечестивца, если он нарушит данное слово.

– Глядите с небес за поединком, могучий Тнир и храбрый Ульстунн! Да не увидят ваши глаза ничего, кроме удовольствия от битвы! Никто не попеняет тебе, громовержец Ратник, и тебе, Отец-солнце, за то, что ваш потомок нарушил клятву! Я все сказал!

Сивый, не снимая рубахи, положил новый порез рядом со старым. Новой крови – новую дорогу. Когда выбросил пригоршню крови в небо, город взорвался криком радости, а с дуба снялся черный ворон.

Теперешний противник Безрода, неулыбчивый крепыш с грустными, холодными глазами, из гойгов, отдал богам такие слова:

– Метатель молний Воитель, и ты, светлый Отец-солнце, я честно одолею вашего сына в поединке, и пусть не будет в этом обиды! Могучий Тнир и ты, храбрый Ульстунн, вам я посвящу честно пролитую кровь!

– Боян, ты не подаришь своим врагам песню? – Из стана полуночников прилетел могучий голос. Вблизи еще более сильный. Слушая такой голос каждое утро, вои должны исполняться тонкости души и крепости духа.

– Меня не нужно упрашивать, Брюнсдюр-ангенн! Я и так сделаю это! Жди мою песню и в следующий раз! – Дерзость, и еще раз дерзость.

Безрод ухмыльнулся. Тяжко в жизни дерзким и дурным.

Брюнсдюр густо расхохотался со своего берега. Ушли ворожцы, ушли провожатые, Безрод и гойг остались на плесе одни. Сивый скинул рубаху, и гойг в изумлении попятился, будто увидел змею. А Безрод поднял руки с мечом в небо и запел:

Гойг начал стремительно. Меч взмывал и сверкающей молнией падал. Через раз оттнир менял направление удара, отворачивал клинок и бил по глазам. Та самая полуночная уловка, о которой предупреждал Отвада. Впрочем, Сивый и без того прекрасно знал коварный прием оттниров. Полуночник вел схватку весьма осмотрительно – вперед не лез, равновесие держал прочно, безрассудно за мечом не тянулся. Зато Безрода мотало под ударами крепко. Но он лишь улыбался. Гойг стал запаздывать. Ход его меча удлинился, между тем как меч Безрода ходил короче и быстрее. Сивый так раскачал крепыша-полуночника, что тот на три четверти опоздал с защитой. Безрод уже сек, а полуночник только опускал клинок. Врубился мечом в шею, и наземь чуть не упали двое – гойг и его голова.

Не криком – ревом изошло Сторожище. И Безрод ревел от того, что стонали потревоженные ребра. Боль навалилось только после боя. Сивый нахлобучил на голову рубаху, пролез в рукава, вошел в реку. Вышел на берег, в кулаке отжал подол.

Растопил удачливый поединщик толстый лед. В стенах города, сами не свои от радости и гордости, дружинные протягивали Безроду руки, пытались похлопать по плечам, бойцы постарше скупо кивали. Хмель победы унес неприязнь. Безрод рук не жал, похлопываний избежал, ни в чьи глаза не глядел. Молча прошел к своей клети, а подойдя, недоуменно остановился. У дверей стоял Стюжень и уходить не собирался. Стоял мертво, загородив собою вход и скрестив руки на груди.

– Уйди.

– Ты не вернешься в клеть.

– Вернусь.

– Твое место в дружинной избе.

– Нет.

– Ты встал на полуночника ради Тычка.

Безрод нахмурился. Хотел что-то сказать, но промолчал.

– Ты встал на полуночника ради Перегужа.

Безрод сцепил зубы.

– Сынок, не прошу встать на оттниров ради меня. Я только прошу уйти из темной.

Вои подобрались ближе. Потрепанные, порубленные, но счастливые. Однако с лиц понемногу уходила радостная улыбка.

– Я не дружинный князя. Не пойду в дружинную избу. И я по-прежнему приговорен.

Безроду показалось, что ворожец под бородой и усами едва не смеялся. Губ не видать, глаза под брови спрятал, но хоть ты тресни – как будто смеется! А еще Сивый давно хотел спросить: «А ешь-то ты как? Моржачьи усы не мешают?» Стюжень только буркнул:

– Оговорен ты, а не приговорен! – и ушел с дороги, прямой, будто ладейная сосна.

Парни потоптались, почесали затылки да и разошлись кто куда. Отсыпаться и раны зализывать, пока время есть. Даром ли Сивый на плесе подставлялся?

Безрод вошел в дубовую клеть и рухнул на ложе.