Ледобой Козаев Азамат

– Распрямляй.

– Помрешь.

– Д-давай!

Полуночник прижал Безрода спиной к своей груди, обнял за плечи, начал осторожно разводить. Сивый глухо стонал, крошил зубы, кусал губы и только под конец захрипел.

– Ну вот, слава всем богам! Нашли! – Из-за угла выметнулись Дубиня и стражники за его спиной во главе со Здравом.

Зеваки стайкой вились поодаль – мальчишки и взрослые бездельники, коих на любой пристани всегда пруд пруди. И впереди всех выступал давешний знакомец с кудлатыми вихрами, тонкой шейкой и козлиной бороденкой. Оттнир напрягся, но Безрода не отпустил.

– Дыши ровно, полуночник. Ошибка вышла. Бочки свои у Терпеня заказывал?

– Ну.

– Подковы гну! То-то и оно, что Зигзя тоже! И сам Терпень собственные бочата не различит! Нарочно не придумаешь – бочки одинаковые купили, и даже ладьями вы пососедились. Рядышком стоят, борт к борту! Грузчики виноваты, хотя виноватее всех Терпень.

Безрод плохо видел и слышал. Стоят какие-то люди, что-то спрашивают.

– Эге, парень еле дышит! Да посади ты его, что ли! – Брань в сердцах рявкнул полуночному купцу.

– Не отвечать… – превозмогая забытье, шептал Сивый. – Только не бить…

Что? Брань прислушался.

– Не отвечать… Не би-и-ить…

Здрав дышать забыл. Не отвечать? Не бить? Опять, стало быть, сдержался? Скрепился? А если бы разозлился Безрод, распустил руки? Уж Сивый точно знает, как спровадить человека на тот свет. У Здрава глаз на такие дела наметан, кроме того – на заставах других не держат. Стражника прошиб холодный пот. Вот смеху будет, если не сегодня-завтра Безрод и полуночный купец выйдут на пристань требовать платы по долгу! У всех по одному! Будет ли купцам так же весело?

– Ну, ты, парень, даешь! Уж так получается, что княжью честь пуще меня бережешь.

– Кому честь, а кому бы ноги снесть! – прошептал Безрод и ухмыльнулся разбитыми губами.

Брань услышал, но промолчал.

– А ведь по миру купчин пустят! Что один, что другой! – Здрав повернулся к Дубине.

Тот засмеялся.

– По мне, так пусть я один и останусь!

– Хитер, старый бобер!

– Не старый. Просто живу долго. А безвинного сроду не бил.

– Отведи меня к морю, – шепнул Безрод.

– К морю хочет, – мрачно буркнул Здрав и выпрямился.

– Я помогу. – Полуночный купец осторожно поставил Безрода на ноги.

– И то ладно. Мне же в терем дорога. – Брань кивнул своим стражникам. – Ступайте за мной, сонные тетери!

Оттнир и Безрод шли к морю через всю пристань. На купцов даже не глядели. А захотели бы взглянуть – ни одной пары глаз не нашли. Все под брови попрятались. Купцы чесали затылки, ломали шапки в руках да прикидывали отступные. Ничего хорошего не выходило, хотя… не сегодня-завтра оттниры нагрянут, а там еще с полуночника взыщут. А то и весь товар отберут, если сбежать не успеет.

Кое-как доковыляли до берега, и Безрод без сил опустился на гальку.

– Чего полез, дурень? Зашибить ведь могли! – Купец присел рядом.

– Так ведь и зашибли.

– Насмерть, говорю.

– Пустое… – Безрод устало ухмыльнулся.

– А чего сам не бил?

Сивый промолчал.

– Странная штука жизнь, в сыновья мне годишься, а нынче ты мне заместо родителя. Жизнь подарил.

– Ни отца у меня, ни матери, и какого роду-племени – не знаю. – Безрод усмехнулся, покосился на купца. – А может быть, полуночник я.

Купец задумался, прикусил ус.

– А годков тебе, парень, сколько?

– Тридцать с лишком.

Полуночник недоверчиво покосился. Ишь ты, тридцать с лишком! Уже седой совсем! Почесал затылок.

– Сосед у меня есть. Белый Авнюр. Что-то около твоих лет тому назад и пропал у него сынок.

Безрод улыбнулся разбитыми губами.

– Пустое. Ты-то кто будешь?

– Люндаллен я.

– Уходи, Люндаллен, отсюда. Нынче же ночью. Не тяни. Знал ведь, к чему дело катится, чего приехал?

– Я торговый гость. Мне…

– Говорить тяжко, язык не ворочается. Не заставляй повторять. Не сегодня-завтра ваши нагрянут. Первым ляжешь, на тебе наши оторвутся. Убьют, и как звать не спросят.

Купец нахмурился.

– Бросай все. Что успел – то унес. Один?

– С доченькой.

– Увози… – Безрод закашлялся, его переломило пополам, застучало о берег побитым телом. – Увози… Сейчас же…

– На островах будешь, заходи. На Тумире меня всякая собака знает. – Люндаллен наклонился, неловко обнял Безрода, поцеловал в макушку, будто отец сына, и зашагал прочь.

Безрод подполз к морю. Больше не к кому за лаской идти. Раздеться сил не осталось, так и вполз в воду одетым. Вот-вот зальет всего тошнотой, слова станет не вымолвить. Пусть ласкает море синяки и ссадины. Сегодня мало не убили, завтра и вовсе под горку закатают. Уж так на пристани ударить хотелось, в глазах потемнело. Но стиснул зубы и скрепился. Чуть не забыл обо всем на свете. Купчишки в раж вошли, разъярились, думали – страшно седому, от боли ревет. Дурачье! На чернолесской заставе, бывало, загонял Волочек пяток бойцов поздоровее в избу, давал к темноте привыкнуть и запускал остальных по одному, без доспеха. Один доспех – рубаха на ребрах. Там-то похлеще было. То не купцы гладили, то вои били, каждый быка наземь валил. Ничего, выходил заживо. Поначалу воевода чару кваса не успевал допить, выкидывали из избы полудохлого. А как пошел счет на три чары – Волочек первый раз в сечу допустил. Крутился тогда в избе, как уж на противне. Насколько будешь скор, настолько и жив.

Как добрался до корчмы, и сам не помнил. К себе в каморку поднялся, а дальше – туман.

– …А ты не гляди, что худ! В нем костей на целый пуд.

Безрод открыл глаза. Стоят Брань и давешний ворожец, глядят внимательно. Стюжень поднес руку ко лбу, и такое блаженство затопило гудящую голову, будто уже помер, от земных болей освободился. Вдохнуть не успел, как обратно в сон провалился, только сон чистый и легкий, без мути в груди и шума в голове…

Долго проспал или нет, сам не знал. Открыл глаза, а Стюжень еще тут. Один. Брань, видать, службу дальше понес. Привел ворожца, ус покрутил и ушел.

– Я в гости не звал.

– Ну, до чего хозяин грозен! И суров, и сердит, аж бровями шевелит! Лучше?

– Лучше, – буркнул Сивый и попробовал встать.

Старик не мешал.

– Ты ведь Волочков человек?

– Был. Чего надо?

Безрод встал ни легко, ни тяжело.

– Князь к себе зовет.

– Своих пусть зовет. Не пойду.

– Боишься?

– Ага, языка своего боюсь. Бед не натворил бы.

– Отвада хочет узнать про то, что на чернолесской заставе приключилось. Почему выжил только ты, почему не открылся, почему шастаешь без пояса. – Старик сел на бочку. – Что нынче на пристани случилось?

Нынче? Так день еще не кончился?

– Нельзя мне в терем. Князь больно сердит. Невзлюбил меня почему-то. Нет, не пойду.

– А тот парень белобрысый, которого ты притащил, на поправку пошел. Гремляш зовут. Ты ему навроде отца теперь. Зайди, проведай.

Чудно! Был один, словно дуб в чистом поле, теперь что ни день сынок находится! Полуночный купец Люндаллен, теперь вот Гремляш.

– Ты еще корчмаря Еську мне в сыновья сосватай. Нет, не пойду в терем. Больно сердит князь.

– Да уж. Зол Отвада. Отпираться не стану.

– А чего сердится?

– Полуночники обложили. Война будет. Сам знаешь.

– И тут я со своим языком. Кровопийцей обозвал. – Безрод нахмурился.

– Не сердись, просто тревожно мне.

– С чего бы?

– Чую перемены страшные. С князем что-то дурное делается. Не тот стал, как вернулся из чужедальних краев. Переменился, будто кем иным перекинулся. Зол стал сверх разумного. Никогда раньше к ворожбе не был склонен, а последнее время чует ровно волк – овцу.

– А дружинные что же? Не замечают?

– Так разве углядишь, если любишь? Дружинным разреши – по земле ступить не дадут, на щите носить станут.

– Ты-то заметил.

– Я старый. Мне Отвада будто сын. Люблю, люблю, а и в душу гляжу.

Стюжень ждал вопроса, но Безрод молчал, как воды в рот набрал. Ворожец не дождался и начал сам.

– Весь город князя любит, потому и не видит. И даже если увидят люди, многое простят. Ты другое дело. Тебе любовь глаза не застит, приглядись к Отваде. Сынок, приглядись, очень тебя прошу.

Безрод нахмурился пуще прежнего.

– Уйду. Через день-два уйду. Некогда мне на князе прыщи выискивать.

Стюжень тяжело поднялся с бочки, прошел к выходу, в дверях оглянулся. Занял собою весь проем, огромный, лохматый, седогривый.

– Ты один волком зыркаешь на князя, тебе одному умильная слеза взор не туманит. Приглядись. Знаю, свидитесь еще.

Сивый угрюмо проводил старика взглядом. Каждому своя дорога, ему в Торжище Великое, князю – тут оставаться. Все, хватит! Где-то ждет счастье, дождаться не может…

Безрод спустился во двор, присел у поленницы и сидел до первых звезд на чистом небе. Корчемные выпивохи уже разошлись, постояльцы разбрелись подушки давить. Девка с кухни прибежала, повечерять принесла.

– Молочко только-толькошнее. Сама доила.

Корова у Еськи однорогая, бодливая, смекалистая. От такой молочка попей, разумнее многих двуногих станешь.

– Кхе-кхе, здоров ли, Безродушка?

Сивый оглянулся. Вы только гляньте! Старый знакомец в гости пожаловал! Переминается с ноги на ногу, пазуха чем-то оттопырена, улыбка хитрющая. Добрый старик, беззащитный.

– Никак питье принес. – Безрод кивнул на оттопыренное пузо гостя. – Ты кто ж будешь, добрая душа? Видимся часто, да вот беда – не знакомы.

– Да Тычок, несчитанных годов мужичок.

– Скажите, пожалуйста!

– Ага! – Тычок смешно тряхнул кудлатой головой. – Айда?

И заговорщицки кивнул на самый верх корчмы, где располагалась каморка Безрода.

Сивый усмехнулся, поднялся с колоды, отнес пустую миску на кухню, и вдвоем со стариком они поднялись в каморку под крышей.

– Иди, иди, – прошипел Еська, невидимый в тени поленницы. – Лети, ясный сокол, крылья не обломай.

Заморское вино Тычок просто-напросто стащил. Купец на пристани зазевался, а юркий старик тут как тут. Будто из-под земли вырос. Еще вчера приходил, но никто ему, разумеется, не открыл. Стучал, стучал, да все без толку. А еще пахло из каморки кровью и болью. С тем и вернулся восвояси.

– А что, и боль пахнет? – Безрод закусывал вино сухой хлебной коркой.

– Еще как! – Егозливый старик истово закачал головой. – Как зачнут коровку забивать, меня аж мутит. Так болью пахнет, что еле ноги уношу. Будет сеча неподалеку – и вовсе протяну.

– Поди, все в городе знаешь?

– Нос человеку для того и даден, чтобы совать его куда ни попадя. Жичиха говорит, мол, прищемят однажды.

– А ты?

– А я спрашиваю, однажды – это когда? Вчера – знаю, сегодня – знаю, завтра – и то знаю, а однажды – это когда?

Безрод усмехнулся.

– Небось, ни один выезд не пропустил?

– Выезд княжьей дружины – это святое! Куда ж без меня? Меня князь в лицо знает! Вот летом ехал из чужедальних земель, проезжал мимо, улыбнулся, рублик бросил.

– Пропил на радостях?

– Чего ж радоваться? Улыбается князь, а боль такую везет, что я чуть оземь не грянулся. Потерять сына – хорошего мало. Как еще княжить сил остается.

– Сына?

– Ага. Полег в сече с урсбюннами. Отвада будто тень стал. Затворился в тереме, носа не кажет. А ведь раньше многих молодых переплясывал. Первый в сече, первый в плясках. А нынче душой ослаб. Подкосила его сыновняя гибель. Боюсь, как бы злой дух в душу не проник.

Безрод усмехнулся, призадумался. Может быть, и проник. Уже. Злой дух ждет слабую душу, подстерегает и впивается, лишь пробьет в ней горе брешь. В эту брешь и выдувает злыми ветрами тепло счастья. Душа дичится, леденеет и под конец становится крепка, будто лед на реке. И так же холодна. Не каждый сам душу запахнет, поставит заслон холодным ветрам, отпугнет злого духа. А бывает и так, что бьется человек, всю жизнь дыры латает в собственной душе, да и устает. Просто отчаивается. Надсаживается. То-то лютует князь, душу в клочья рвет. Ждет полуночников, как избавления от земных горестей, жить больше не хочет. Для князя теперь самое милое дело – возьми его Стюжень, разложи на коленях, да и отшлепай ладошкой! Даром ли та ладошка широка, словно заступ? Не стар князь, будет еще сын. А если сомневается – так запустить Дубиню в княжьи покои, к девкам под бочок! Как пить дать, половина дворни забрюхатела бы!

Разошлись далеко за полночь. Тычок радовался, будто дитя малолетнее. Мог и сам выпить заморское вино, да не стал. Дождался. Очень хотел поговорить со странным чужаком, что не вспылил на улице, оставил Еську-дурня жить. Сивый не отпустил хмельного старика одного восвояси, довел самолично. А перед самым домом неопределимых годов мужичок уткнулся Безроду в грудь, и что-то горячо тому стало и мокро. Сивый погладил старика по макушке, обнял. Уж так не хотелось Тычку домой идти! Долго не мог успокоиться, плакал, да так тихо, чтобы Жичиха не услышала. А та Жичиха не жена ему, и не дочь вовсе, а так, сбоку припека. Живет у нее как приживалка, за скотиной ходит.

– Помру скоро, – всхлипнул Тычок. – Чую.

– Рано собрался.

– Чую, – замотал головой старик. – А помру, никто не заметит. Только коровки. Помычат, помычат да и привыкнут.

– Погоди умирать. Зажми душу в кулаке, не отпускай. Ты мне нужен.

Старик с надеждой посмотрел сквозь слезы, и Безрод тут же отругал сам себя. Не много ли наобещал? А если не получится? Точно помрет старик от разбитого сердца.

– Иди, Тычок. Утро вечера мудренее.

Старик тихонько притворил за собой дверь и исчез в глубине избы, точно мышь, невидимый и неслышный. Страшнее бабы зверя нет… Но что страшный зверь для храброго сердца?

Безрод возвращался не спеша, глубоко вдыхая прохладный осенний воздух. Скоро грянет зима, а зиму Сивый любил. Душа заводила тоскливую заунывную песню, и обе – зима и душа – пели в один голос.

А из-за угла выплыли две тени и без всякого предупреждения занесли над одиноким путником ножи. Лезвия тускло блеснули в желтом свете луны, на мгновение замерли и пошли вниз. Лиходеи не кричали и глотки не драли. Не стращали и золота не требовали. Били молча. Сзади из темноты вышли еще двое. Сердцу и разу не ударить, как быть бы Сивому распущенным на ремни… только не так обернулось, как замышляли ночные душегубы.

Дурачье! Безрод не стал пятиться, сразу подался вперед, прямо под ножи. Тот, что стоял ближе, локтем налетел на подставленное плечо, а Сивый еще и наддал снизу вверх, да так, что в локте что-то хрустнуло. Нож второго Безрод принял крестовиной меча, отвел в сторону, да так ударил головой, что смял нападавшему пол-лица, все выпуклости с хрустом вдавил внутрь. Времени прошло – всего ничего. Те, что стояли сзади, пыхтя от злости, ринулись вперед. Безрод молча ушел от удара одного из нападавших и пальцем, согнутым, как рыболовный крюк и крепким словно камень, продырявил убийцу – порвал кожу на плече, уцепил ключицу и резко рванул. Ломаясь, ключица разорвала плоть, одежду – и двумя острыми сколами вылезла наружу. Душегуб как упал, так и замер. Даже звука не издал. Четвертый и последний, видя неожиданный расклад, остановился, сдал назад и так припустил, что лишь пятки засверкали. Безрод зашатался. Прислонился к стене амбара, огляделся. Двое ничком лежат, тише воды, ниже травы, третий руку держит да глухо стонет, а последний пятками сверкает. Не многовато ли? И ведь мирное время, а стражи в городе полно, будто пчел в улье.

Вдали загремело железо. Стража. Легки на помине. Безрод нахмурился. Вроде стража как стража, а только ведет их тот четвертый, что сбежал.

– Он! Это он! Двоих как не бывало! Скол без руки остался! Люди добрые, что же это делается? Уже в корчме не посиди, темной улицей не пройди! Как выскочит из-за амбара, да как рыкнет, мол, золото сюда!

– Кто бы говорил! – Стражник, на этот раз не Брань, презрительно скривил губы. – По тебе самому петля плачет!

– Плачет – не растает! А нынче я прав! Веди в княжий терем. Из двоих душа вон!

Стражник с огнем подошел ближе. Крепкий малый глухо стонал, баюкая изувеченную руку, двое вообще не подавали признаков жизни, причем лица на одном больше не было. Зато на лбу Безрода осталась кровь, мало не мозги чужие. Блюститель порядка присел, положил безлицему руку на шею, покачал головой. Не дышит. Второй тоже. Сердце не выдержало. Стражник только кивнул, и Безрода тут же взяли в кольцо копий.

– Пошли, парень. Помогите ему. – Старший кивнул на Безрода.

– Сам пойду.

Крепко прижал к себе меч и отлепился от стены. Сделал шаг, второй, закачался.

– Меч заберите. Еле тащит. Умелец…

Безрод усмехнулся. Отдал. Только и повернул к старшему восковицами, чтобы увидел. Запечатан честь по чести.

– И ты с нами, правдолюб. Поутру князь рассудит.

Того, с увечной рукой, куда-то увели, остальные двинулись к терему. Шли медленно, подстраиваясь под шаг Безрода. Сивый кривился и кусал ус. Будто ждали. Будто не ограбить хотели, а убить. Ни «здравствуй», ни «кто таков», а ведь в темноте и лица было не разглядеть. Значит, знали, кого ждут. Четвертый торопливо отошел подальше и всю дорогу знобливо ежился под взглядом Безрода, зябко поводя плечами.

Их заперли в разных клетях поруба. Кто прав, кто виноват, про то судить будут утром. Душегуб с покалеченной рукой тоже свидетелем будет. И мертвые покажут, что смогут. Безрод бросил скатку на пол, под голову, свернулся калачом и провалился в жаркое забытье в нетопленой клети.

Вышел на яркий свет и сощурился. С чем забылся, с тем и миру явился. Не получается разойтись гладко с князем. Не получается идти своей дорогой. Все сталкивают многомудрые боги лбами. И, наверное уже не уйти с Дубиней в Торжище Великое. Отвада зверем глядит, да лыбится. Так ухмылялся бы матерый волчище, умей серый улыбаться. Ох, не будет этим утром добра, ох, не будет!

Безрод лишь усмехнулся. Во дворе под сенью дуба сидит князь, дружинных кругом – море, глядят недобро, суд предвкушают. Позади Отвады стоят родовитые бояре, советы давать будут. Яблоку негде упасть. Привели того, с увечной рукой, посадили на скамью в середине. Двоих, что вчера навсегда успокоились, тоже принесли, рядом положили. Четвертый сам вышел. Заговорил. Да так ладно и складно, будто всю ночь глаз не смыкал, слова в нить снизывал. Не речь держит, а песню поет! Так и шибает слезу из простых и доверчивых зевак. Безрод скривил губы, задрал бороду в небо.

– Ой, ты светлый князь, заступник от лихих людей! Ой, что же делается в городе твоем, что за беды на меня ополчились? Как дальше жить? Как от собственной тени не шарахаться? Как не убояться соседа своего? С полуночи оттниры грозят, здесь лихие люди последнее отнимают! Куда податься простому человеку?

Безрод покосился на четвертого. Ишь, соловьем залился! Вон, глаза у людей на мокром месте. Жалеют горемыку.

– …И как выскочит из амбарной темноты! А нож-то при нем! Да как хватит Лобана головой в лицо! Да как продырявит пальцем Выжигу! Да как поломает Сколу руку! А на меня мечом замахнулся. Да только не на того напал! Я в беге жуть как проворен!

Отвада лицом потемнел, бояре недобро засопели, завозились. Безрод презрительно ухмыльнулся. Дурачье! Вокруг пальца обвести – как от слепого убежать!

Повернулся к нечестивому свидетелю и плюнул тому прямо на ноги. Князь зубами заскрипел, дружинные мощно выдохнули. Плевать на княжьем дворе, да в присутствии самого князя – сущее безумие. А может быть, просто равнодушие к жизни. Тоже недалеко ушло. Отвада сдержался, не вспылил, спрятал зловещую улыбку в бороду и дал знак продолжать.

– Лобан кошель выронил, а Сивый руку протянул, шасть, и в скатку сунул. Подальше, значит, от глаз.

– Разверни. – Процедил Отвада и указал пальцем на скатку.

Ну, вот и все. Безрод усмехнулся небесам. Сколько ни толкуй, что твое, не поверят. Теперь не поверят. Вытянул руку, встряхнул скатку, плащ на лету развернулся и на землю, негромко звякнув, упал кошель.

– Он?

– Он! – убежденно закивал четвертый.

Безрод холодно улыбнулся.

– Что скажешь?

– Болтает.

– Да ну!

– Подковы гну.

– А сам-то кто будешь?

– Волочков я человек. – Скрывать толку нет, уже, наверное, все знают.

– Так ведь пала Волочкова дружина! – Отвада с улыбкой оглядел воевод и бояр. Те согласно кивнули. Пала.

– Дружина пала, я остался.

– А как же так вышло? – Князь вроде просто спрашивает, а будто нож в сердце вонзает. Что ни скажи, одно и выходит – струсил, пересидел битву в лесу.

– А так и вышло! – огрызнулся Безрод. – В рубке уцелел.

– Неужели в ратном деле ты лучше всех? – съязвил князь.

– Лучше или хуже, а жив остался.

– Двоих заставных среди трупов не нашли, – усмехнулся Отвада. – Один, видать, в море сгинул, положив оттниров без счета. Но это вряд ли ты.

Безрод промолчал.

– А правда, что не знаешь своего роду-племени?

– Правда.

– Может быть, ты как раз и есть полуночник? – Отвада зловеще улыбнулся. – Своих навел, вот и остался жив? Ты и есть второй выживший!

Безрод от ярости побелел, на нетвердых ногах шагнул вперед. Князь даже бровью не повел, но будто стена встали перед ним дружинные с обнаженными мечами. Зарубят, и подойти к Отваде не дадут. Безрод остановился. Не потому что испугался – от злости в голове так полыхнуло, чуть богам душу не отдал. Стоял перед князем, шатался и скрипел зубами.

– И сказать-то нечего. – Отвада с притворной жалостью покачал головой.

Безрод, не мигая, смотрел на князя и молчал. Есть что сказать, только не по нраву придется многим последнее слово, ох, не по нраву!

– То-то давеча на пристани за полуночника встал! – припомнил кто-то из бояр.

– Может, я и полуночник, только и тебе, князь, чести немного, когда без суда купцов бьют.

– Тебя-то по суду побьют. Почему себя воинского пояса лишил?

Безрод промолчал. Слова бесполезны. И не успеть Отваду за глотку взять. Те молодцы костьми лягут, а князя не дадут.

– А не за тем ли, чтобы с глаз исчезнуть? Ведь бойца издалека видать! Будто полег со всеми в том бою. А что ходит по свету голь перекатная, беспоясная, кому какое дело? Так задумывал?

– Все-то тебе понятно, – холодно улыбнулся Безрод.

Отвада поднялся, двор замер. Все ясно, как белый день. А князь только и произнес:

– Виновен!

Вот и все. Прав был Тычок, тысячу раз прав, только не свою погибель чуял, бедолага. А княжий поруб страсть как неуютен, холоден и мрачен. Куда желаннее смерть под мечами дружинных. Положить самому, сколько получится, и рядом лечь. Лишь Тычок добрым словом и попомнит, больше некому.

– Выходит, и в гибели заставы я повинен?

Ворожцы, уже было готовые посохами освятить приговор князя, замерли с поднятыми руками.

– Да.

– И вчера ночью я на честных людей напал, золото отнял?

– Да.

– А правду ли говорят, что двум смертям не бывать, а одной не миновать?

– Да. – Отвада сощурил глаза и пытливо оглядел Безрода.

Князь не понимал, куда гнет Сивый, никто вокруг не понимал, и оттого становилось неспокойно.

– Хоть помру не напрасно, – буркнул Безрод под нос и медленно повернулся к нечестному свидетелю.

Отвада догадался, понял, закричал на весь двор, будто гром громыхнул.

– Стой, безродина! Стоять!

А Сивый и бровью не повел. Подшагнул к четвертому, что онемел от страха, и сделался бел, как некрашеное полотно, холодно улыбнулся и средним пальцем, будто стрелой из лука, пробил ямку под горлом, как раз посреди ключиц.

– Три. – Безрод вырвал палец из раны.

Горлом хлынула кровь, пошла розовыми пузырями, и лжесвидетель повалился наземь, дергаясь, будто припадочный.