Темные изумрудные волны Московцев Федор

Глава 19

Прозрачные волны, непрерывно набегавшие на извилистый берег, стелились там пенистой бахромой. Небо было безоблачно, море – безмятежно. Андрей и Катя, взявшись за руки, медленно шли вдоль берега; между этими двумя воплощениями бесконечности, двумя бескрайними синими просторами – один поверх другого. Казалось, что чувства их невольно сплетаются и сами уносятся в беспредельную синеву, как зачастую дети берутся за руки и пускаются бежать, сами не зная, куда.

– Посмотри, Андрюша: эти камни, они гладкие от бесчисленных ударов волн, но внутри сохраняют свою структуру. Немногие люди могут оставаться людьми под ударами судьбы. Я рада, что нашла тебя таким же, каким знала. И снова, как тогда, мне стало неинтересно все, что не связано с тобой.

– У меня замедленное, и своеобразное восприятие действительности. Часто я начинаю переживать события и осмысливать их через некоторое время после того, как они произошли. При этом понимаю, что действовал так, как нужно. А во время самого события я не чувствую себя участником, действую, как сомнамбул.

– А я медленно соображаю, но действую быстро и осмысленно.

– Как же твой приезд в Волгоград? – спросил Андрей.

– Мой приезд, поражающий своей спонтанностью… у меня даже потерялся дар речи… значит, он был обдуман заранее. Семь лет, это что, мало для обдумывания спонтанного поступка?

– Мне кажется, Катюш, тебя сковывает какое-то внутреннее напряжение. Взгляд какой-то тяжёлый. В этом мы с тобой похожи.

– Я хочу быть другой, более живой и непосредственной. Иногда у меня это получается. Но в такие моменты мне кажется, что теряю частицу себя. Как это объяснить… Чувствую, что я – это не я. Куда-то улетает муза, ничего не могу написать. А когда я, по своему обыкновению, мрачная, злобно-тоскливая, то у меня все хорошо получается. Строка сама ложится на бумагу за строкой.

– Легкость в мыслях необыкновенная!

Она засмеялась:

– Нет, Андрюша, я сама пишу свои стихи.

Набежавшая волна обдала их брызгами, они оказались по щиколотку в воде. Вода закружила мелкие камушки, зашипела, и схлынула, оставив мокрое пятно на камнях.

– Как здорово! – воскликнула Катя.

Посмотрев на него, спросила:

– Ты у меня голодный?

– Да.

– Ненасытный ты… обжора!

Выбравшись с пляжа, они пошли по дороге, тянущейся вдоль моря. По другую сторону были ограды частных домов. Андрей присматривался к ним, прикидывая, какой бы коттедж он себе построил, если бы сейчас у него была такая возможность. Он заметил, что многие дома здесь имеют как бы незаполненный первый этаж, и там находится открытая веранда. В России наоборот: веранда выносится за дом, она существует, как пристройка, и она всегда закрытая.

– Тут никогда не было Советской власти, – сказала Катя. – Люди здесь привыкли жить хорошо.

За оградой показалось строение с табличкой «Дом отдыха «Литературная Газета».

– Посмотри, как отдыхают литераторы. Опять же, тут неподалеку дача поэта Евгения Евтушенко. Когда ты будешь знаменитой, у тебя тоже будет дом на побережье.

– И нам не придется вышагивать по три километра, чтобы дойти до моря.

Ему нравилось, когда она так говорила – «мы сделаем», «у нас будет», имея в виду отдаленное будущее, в котором они существуют как одно целое – «мы».

Он остановился, чтобы получше рассмотреть приглянувшийся дом. Потом повернулся к Кате. В тот день на ней был коротенький топик, джинсовые шорты, и открытые туфли без задников, кожаные салатные ремешки которых украшали крупные темно-зеленые камушки. Она была хороша, овеянная тем легким воздухом, что ласкает прекрасные формы и питает возвышенные мысли. Андрей охватил взглядом её изящную грудь, немного полные бедра, смелый изгиб стана. Левой рукой она держала пляжную сумочку, а правой играла букетиком фиалок.

Чуть отступив назад, Андрей взглянул на её ноги. Он испытывал особое пристрастие к красивым ногам, любил их до безумия. Ноги представлялись ему столь же выразительными, как и лицо, имели в его глазах свой характер. Катины ножки восхищали его. В их наготе ему чудилось подлинное сладострастие. Все нравилось ему – чуть полноватые бедра, изящные голени, тонкие щиколотки.

Она посмотрела вдаль, мимо домов, мимо стройных рядов эвкалиптов, вытянувшихся вдоль дороги, и прочитала стихотворение.

Он был почти поражен звуками её глубокого, грудного голоса. Её голос изумил его, будто он никогда раньше его не слышал.

Они медленно пошли дальше. Увидев за низкой изгородью из грубых темных брусьев столики открытого кафе, зашли туда. Меню отсутствовало, заказали «поесть», выбрав из того, что было предложено на словах. Под навесом, возле открытого камина, обложенного неотесанными камнями, сидел повар, положив ноги на низкий табурет. В багряных прыгающих бликах лицо его то краснело, то синело, словно было оно не живым, а нарисованным тем художником, который верил в самые страшные видения ада. Официант передал ему заказ. В камин полетел ворох сухих кизиловых веток, и на каменной стене запрыгали тени, похожие на скачущих всадников. Две скрещенные сабли, висевшие на стене, зловеще заблестели.

Катя закурила.

– У поэтов тоска позолоченная, их не надо особенно жалеть: кто поет, тот умеет заворожить свое горе. Нет магии сильнее, чем магия слов. Поэты, как дети, утешаются образами. Я люблю свою тоску.

– И это наполняет твою поэзию черной меланхолией и неизбывной печалью, – подхватил Андрей. – Но я люблю твои стихи. У тебя своеобразный, неповторимый стиль. Твои книги, когда ты их издашь, не затеряются среди чудовищной груды испачканной черной краской бумаги, которая истлевает в безвестности у букинистов. Как варварская мозаика и дикарские наскальные рисунки, изумлявшие наших предков, до сих пор служат источником вдохновения для современных людей – от художников до модельеров. Точно так же, как умилительные черепа этих самых дикарей, воткнутые на шест, дабы на них отдыхал взор первобытных охотников. Сегодня мы любуемся и теми самыми черепами, и черепами тех, кто когда-то любовался этими черепами. А шкуры цвета ржавой крови…

Внезапно он осекся.

– Дьявол! О чем это я?

В Катиных глазах светился неподдельный интерес.

– Ну, ты чего? Продолжай!

– Мы говорили о поэзии, что-то меня не туда понесло.

Она тряхнула головкой, и на её шее, извиваясь змейкой, заискрилось изумрудное колье.

– Андрюша! Ты хулиган! Если ты возьмешь себе за правило останавливаться на самом интересном месте… Я перестану с тобой дружить…

– Каменный век! Бескрайние лесистые равнины, вправленные в строгую рамку первобытных скал. Темные хребты с острыми вершинами пересекают широкое пространство, поднимаются крепостными валами, грозными утесами, чтобы преградить путь первородной реке. Но не подкараулили они её, убаюканные весенними ветрами и долгими туманами. Проточила река гранит, раздвинула горы и вырвалась на простор. Начинаясь ворчливым ручейком, спускается она по террасам струистыми водопадами, вырывается на простор и убегает вдаль, меж темных хребтов, её текучий голубой хрусталь. Первобытные ели гостеприимно склоняют перед людьми свои зеленые кроны, на земле лежит толстым слоем годами осыпающаяся хвоя, а рядом пластами зеленый мох. Милые людоеды и людоедки блаженствуют на лоне природы, любуясь буколическим пейзажем. Они свободны. Им неведомы мрачные казематы душевного рабства, их мозги не засорены нелепыми логическими конструкциями, на которых зиждется мораль и законы – светские и религиозные, эти своды человеческих предрассудков. Их каналы восприятия не зашлакованы отходами массовой культуры. Их глаза, незамутненные низменными страстишками…

– …созерцают пирамиды из отрубленных голов, кисти рук, прибитые к забору. Широкими ноздрями вдыхают воздух, напитанный парами дымящейся крови…

– … а воины, поклоняющиеся чистому огню, нежной любовью любят своих женщин, этих вакханок…

– …похожих на мужчин, которые, в свою очередь, были похожи на зверей! – со смехом продолжила Катя. – А отсутствие элементарной гигиены и медицинской помощи делало их особенно «привлекательными».

– … эти лесные и пещерные люди, их поступками движут инстинкты, взращенные на древней почве: голоде и любви. Они – еще звери и уже люди. Им присущи влечения, которые в нас задремали, они знают уловки, неведомые нашей мудрости.

Тут появился официант, крепкий небритый мужик. Он спросил, не желают ли гости присоединиться к уважаемым людям, которые были бы рады угостить их за своим столом. Молодые люди украсили бы их общество. Он указал на дальний столик, единственный занятый во всем заведении, там разместилась группа мужчин кавказской национальности, все в белых рубашках и черных брюках, с золотыми цепями, которыми можно было бы пришвартовать океанский лайнер, круглолицые, толстощекие, с брюшками и залысинами.

– Они слишком высокого мнения о нас, – сказала Катя. – Мы недостойны этой чести.

Официант, видимо, не понял.

– Они платить. Я туда нести ваш заказ?

Андрей расправил плечи.

– Заказ нести сюда, приятель. А если они платят, сделай нам абонемент. Мы будем здесь обедать каждый день.

Нахмурившись, официант отошел, чтоб объясниться с «уважаемыми людьми». Потом вернулся, уже с подносом. Молча расставил блюда, разлил по бокалам вино из кувшина, и, слегка поклонившись, ретировался. Перед Андреем красовался сочный шашлык, у Кати была форель. Вся посуда, включая салатницы, соусницы, и чашки, была из темной толстой глины.

– К твоим глазам подходит это темно-синее поло, – заметила Катя. – Не представляю тебя в бледном, неярком цвете.

Андрей сказал, что любит черный цвет, но вынужден игнорировать его, потому что черный носят все, а он не желает быть таким, как все.

Она рассказала интересный случай. Отец договорился о встрече с неким Иосифом, работающим в областном УВД. Этот Иосиф был настолько любезен, что прислал машину. Он их встретил во дворе. Они застали его натирающим полиролью новенькую иномарку. Увидев их, он воскликнул: «Надо же! Уже приехали! Знал бы, что так быстро, оделся бы поприличнее!» Между тем, на нем была темная коттоновая рубашка, светлые льняные брюки, и черные мокасины – все дорогое и очень приличное. А прибыли на встречу даже с опозданием. Катя осталась возле машины, отец поговорил в сторонке с Иосифом, затем они вернулись к ней. При ней Иосиф держался немного неуклюже, неестественно. Говорил, используя молодежные неологизмы. Лучше бы оставался тем, что есть – он и так был достаточно интересен. Он спросил, чем же собирается заняться дальневосточная красавица. Отец ответил, что красавица уезжает в свадебное путешествие. Не увидев кольца, Иосиф поинтересовался, что это за мода такая – не носить обручальных колец. Отец ответил, что у молодежи нынче мода сначала ездить в свадебное путешествие, а потом уж играть свадьбу и надевать кольца.

– Получается, у нас с тобой тест-драйв, – сказал Андрей. – Ознакомление с тактико-техническими характеристиками.

– Да уж, – рассеяно ответила Катя. – И ты знаешь, этот человек и выглядит, как святой Иосиф. Он высокий, худощавый, у него строгое аскетичное лицо. А еще… еще он чем-то напоминает тебя. Правда, он лет на двадцать тебя старше. И глаза у него темно-карие. Не знаю… Вы разные, но в чем-то совсем одинаковые. Резкие формы рта, выражающие господство холодного рассудка, расчетливость, пренебрежение.

Андрей пристально вглядывался в её лицо. Он ревновал её. Ревновал, замечая, как мужчины откровенно смотрят на неё. Ревновал к тому, чего нет, и к тому, чего не будет.

– Уходя из дому, буду надевать на тебя пояс верности и сажать на цепь!

Она улыбнулась, её щеки слегка порозовели. Он ревнует! Ревнует, хотя она не дает ему ни малейшего повода для этого. Значит, сильно любит! Она сказала:

– Тебе незачем беспокоиться. Ты ни с кем не сравним. Я не смогу потерпеть другого после того, как узнала тебя!

– К тому же папусик, скажи ему «спасибо», – продолжила она, аккуратно разрезая ножом золотистую мякоть форели, – на твоей стороне. Ему не нравится мой жених… ну, тот, с которым намечалась свадьба. А ты ему приглянулся. Он говорит, что ты – настоящий.

Андрей подался немного вперед:

– Знаешь, я согласен с твоим отцом: мне этот жених тоже не нравится!

Не отрывая от неё взгляда, он откинулся на спинку стула и с ожесточением стал резать ножом мясо. Он спросил, была ли это единственная встреча с его двойником, «святым Иосифом». Она ответила, что да, то был один-единственный раз. Водитель, импозантный красавчик с лицом порноактера, отвез их домой, и больше они с Иосифом не встречались.

Андрей расхохотался.

– Порноактер, говоришь!

– Да, и фамилия у него странная: Пап… Поп… Не помню.

– Попенгаген, в общем.

– Папусик делает все с фанатизмом, – защебетала она. – Если ему что-то не нравится, он это ненавидит. Он идет войной на то, что ему не по душе. Он никогда не обходит препятствия, он их сметает своей мощью. Так же сильно отдается он любви. И страдает от ревности.

«Уважаемые люди», выпив, наверное, по двадцатой чашке кофе, чинно поднялись и направились к выходу. Один из них задержался, чтобы похлопать по спине Андрея и сделать Кате комплимент: «Какая у тебя красивая девушка, дорогой!»

– У меня! – ответил с вызовом Андрей. – Вот именно: у меня!

Они ушли. Андрей вспомнил анекдот.

– Баба Маня пригласила своих подружек на чашку кофе. Чтобы не забыть, зачем звала гостей, она прилепила на кухне, на видном месте большую записку: «Не забыть напоить гостей кофе!!!» Старушки пришли, она подала им кофе, а когда все выпили, она понесла чашки на кухню, и увидела записку. «Какая же я дура! – подумала она. – Совсем забыла про кофе». Сварила заново, и понесла гостям второй кофейник. Старушки выпили кофе, баба Маня понесла на кухню грязные чашки, и снова увидела записку. Её чуть инфаркт не хватил. «Старая кляча! – думает она. – Опять забыла про кофе!» И принялась варить по новой. Так продолжалось много раз. От неумеренного потребления кофе гости забились в тахикардии, глаза из орбит повылазили. Когда она варила очередную порцию, в гостиной одна старушка говорит другой: «Какая же она растяпа, наша Маня: пригласила выпить кофе, хоть бы чашку налила!»

Катя громко рассмеялась. Андрей присмотрелся к украшению на её шее.

– Эти изумруды, они так идут к твоим глазам.

– Мне это папик подарил, – сказала она, опустив глаза.

Официант принес кувшин вина. Андрей удивленно на него посмотрел, мол, куда еще, мы предыдущий не допили! Тот объяснил, слегка поклонившись, что уходя, «уважаемые люди» закрыли счет, и распорядились, чтоб «дорогим гостям» принесли еще вина.

– «Папусик», – поправил её Андрей, когда официант ушел.

– Да, – ответила она грустно, не поднимая головы. – Мой несравненный папочка… Папик…

Глава 20

Впервые он осмотрелся, оглянулся, и почувствовал, что чего-то не хватает. Не то, чтобы не знал точно того, что ему нужно. Иосиф Григорьевич знал это смолоду. Он к этому шел всю свою сознательную жизнь. Боролся, добивался своих целей, отстаивал свои интересы. Расталкивал локтями, рвал зубами, брал честным булатом. Устанавливал свои правила, подчинял своему влиянию. И вдруг оказалось – что-то упущено. Такое существенное упущено, что впору растеряться. И это существенное находилось совсем рядом, но всё-таки за пределами той самой, сознательной, правильной его жизни.

Он включил новый кондиционер, который установил недавно Моничев, и уселся в свое кресло. Под столом, рядом с тумбочкой, была сложена пирамидка документов, прикрытая сверху зеленой суконной тряпицей. В свое время ребята накрыли мебельную фирму, которая среди прочего изготовляла бильярдные столы. Брать было нечего, кроме каких-то там заготовок, да фургончика этой самой тканюшки. С паршивой овцы… Кто-то на дачу приспособил, кто-то мебель обил, а начальник прикрывает ею документы, которые не помещаются в тумбочку.

Интересно, возит ли «Доступная Техника» офисную мебель… Если хорошо попросить, привезет не только офисную!

Сунув руку под стол, Иосиф Григорьевич нашарил нужную папку, положил перед собой, открыл её. Он увидел фотографию молодого человека, голубоглазого, светловолосого, с мужественным, прямо-таки брутальным лицом и жестким взглядом. Не надо быть физиономистом и психологом, чтобы ощутить разницу между этим лицом и расплывшимся мурлом Николая Моничева с его мягкими, как гнилые маслины, глазами. И если бы кто-нибудь порекомендовал Артура Ансимова, то Иосиф Григорьевич был бы уверен на сто процентов, так же как то, что он полковник милиции, а не поганый лавочник, так же был бы уверен, что предложил бы этому человеку быть дольщиком в одной чрезвычайно выгодной сделке – покупке муниципальной недвижимости. Но, увы, нет гаранта, который бы его порекомендовал.

Он услышал шаги. Кто-то шел от лестницы. Иосиф Григорьевич вспомнил, что три минуты назад звонили с проходной. Надо же! Забыл. Ну, про такого человека грех долго помнить. И он убрал папку в тумбочку. Осталось тридцать секунд на то, чтобы придать лицу долженствующее выражение.

Постучались, а затем и вошли.

– Здрасьте вам, Николай Степанович!

– День добрый, Иосиф Григорьевич! Я смотрю, кондиционер работает.

– О-о! Это надо не смотреть, это надо чувствовать!

Поздоровавшись, Моничев вручил Давиденко бутылку французского коньяка.

– Вот это да! Ну… благодарствую, барин. По какому случаю?

– Да так. Думал, может, скучаете. Дай, думаю, заеду, проведаю.

– Ну, что вы. Не стоило так волноваться. Польщен вашим вниманием. Честное слово, вы молодец! Держите руку.

И, как бы в порыве благодарности, Иосиф Григорьевич порывисто встал и крепко пожал руку Моничеву, затем размашисто похлопал его по плечу.

«Все равно ладонь мокрой осталась!» – с досадой подумал Иосиф Григорьевич, сунул руку под стол, и вытер её о суконную ткань. Бесполезно, ткань слишком плотная.

– Ничего, что вот так нагрянул в гости?

– Гостей только бараны не любят, их три дня для гостей режут, – начал Иосиф Григорьевич светскую беседу. Моничев никогда не был приятным собеседником, а тем более желанным гостем, но разве где-нибудь сказано, что труд пастуха – увлекательное занятие.

Моничев заулыбался, до конца не уразумев своё место в пищевой цепочке.

Они заговорили. О разном: о погоде, о политике, о поездках. Выяснилось, что Моничев много где побывал, а Иосиф Григорьевич всю жизнь просидел на одном месте. На море выбирался всего два раза. Не потому, что нету средств, а потому что чувствует себя уверенно только в родных местах. На тридцатой минуте разговора Иосиф Григорьевич почувствовал себя плавучей субстанцией, болтающейся в проруби. Нужно было завершить ишачью беседу, и он сказал:

– Не слишком ли я тебя отвлекаю, Николай Степанович? Нам то что: солдат спит, а служба идет. А у вас ведь время – деньги. Вы, наверное, торопитесь…

– Нет же, я специально выкроил полдня, чтоб к вам заехать.

И полилась беседа снова. На счастье, заглянул Паперно, и на него удалось излить душу.

– Паша! С утра от тебя жду отчет по Гринвичу! Из-за тебя генерал меня хлобукнет!

То был условный сигнал. Через полминуты Паперно влетел с целым ворохом документов, стал их раскладывать, и что-то объяснять. Моничев все понял, встал со стула, и, подавая руку, тревожно спросил:

– Иосиф Григорьевич… как там, по моему вопросу…

– Это по какому?

– По Ансимову.

– Ты меня так не пугай, Степаныч! Я уж думал, беда какая стряслась. По этому делу ответ такой: все в порядке. Давным-давно документы твоего изверга отданы в работу. Жди скоро новостей.

– А как там что? Какая статья, и какой срок?

– Работаем, Степаныч, работаем. Ей-богу, в нашей системе…

И начальник ОБЭП подробно, терпеливо объяснил, что следствие и дознание проходит определенные этапы, и для достижения результата необходимо время. Такая вот государственная машина: схватить и посадить за решетку можно только террориста или преступника, находящегося в розыске. А если человек ничего не совершил, то извините, нужно время покумекать, за что его упрятать. Но для друзей нет ничего невозможного.

В подтверждение своих слов Иосиф Григорьевич приложил руку ко лбу и сердцу.

– Твой друг мне друг, твой недруг – мой недруг.

Начальник ОБЭП стоял перед директором «Доступной техники» чистый, как родник святой горы. Больше не хотелось ничего доказывать, его хронометр отсчитывал потерянные минуты. И он добавил уставшим голосом:

– Запытаем извергов так, что все шайтаны содрогнутся.

С этими словами он опустился в кресло и посмотрел под стол, на кожаный портфель работы Louis Vuitton, подаренный директором нефтяной компании «Волга-Трансойл». Моничев стоял, охваченный смущением. Наконец, пожелав Давиденко удачного дня, он удалился. Паперно, угадав настроение шефа, сделал то же самое.

Оставшись один, Иосиф Григорьевич встал, прошелся крупными шагами по кабинету, постоял возле окна. Подумал о том, что здание напротив, в котором в советские времена был ресторан «Острава», этот уникальный объект недвижимости, уплыл в чужие руки. Эх, тогда бы, в те времена, сегодняшние возможности! Поразмыслив, Иосиф Григорьевич пришел к выводу, что ничего-то в жизни не упущено. Он взял то, что считал нужным взять. Но сейчас, в деле Кондаурова все пошло не так, как было запланировано.

Он отдернул зеленую ткань и выбрал одну книгу из аккуратно сложенной стопки. Это было популярное пособие по психологии одного американского автора. Иосиф Григорьевич стал её листать. Пытался размышлять, вчитываясь в строки. Через пару минут он вернул её на место.

«Интересно, – подумал он, – сколько денег отхватил этот американский пиндос за свою мазню? Бред полный, вперемежку с откровенной банальщиной. Чтобы книга получилась более убедительной, автору нужно было добавить туда утверждения о том, что вода – мокрая, а песок – сыпучий. Наверное, об этом будет следующий том».

Книги, которые Иосиф Григорьевич покупал, польстившись на обложку, лежали под столом, и он не знал, что с ними делать. Такое впечатление, что авторы придумывают удачный заголовок, а к нему дописывают книгу. Если бы сейчас, как в далекие-далекие времена, существовала Академия надписей, эти люди поголовно стали бы академиками. Эпитафии, придуманные ими, были бы в цене. А их рассуждения о жизни, о человеческих отношениях, умозрительные жизненные законы, рассуждения о том, откуда мы и куда идем, что делать, как дальше быть, – все это напоминало бульканье нечистот в замкнутом коллекторе. Как, скажите, как высокоумный домосед, продавивший своей задницей несколько диванов, может что-то знать о законах волчьей стаи, о поведении акул, о жизни львиного прайда?

И почему, в конце концов, нигде не сказано, что делать с Ансимовым и Моничевым?

Иосиф Григорьевич открыл свой блокнот и начал его листать. Он не мог решить, куда позвонить. Наконец, на странице с буквой «Б», выбрал наугад телефон. Ему ответили. Услышав голос, он слегка опешил и снова заглянул в блокнот. Чертовщина какая-то. Почему стал путать телефоны, всегда точный был?! Начальник ОБЭП быстро нашелся. Он сказал:

– Здрасьте вам, Давиденко моя фамилия.

– Привет, Григорьевич, как твоё драгоценное, драгоценное?

– Не дождешься.

Они разговорились. Собеседник Иосифа Григорьевича – Валерий Иванович – работал в одном из районных управлений ОБЭП. Это был открытый, компанейский, свой в доску парень. Немного ограниченный, прямолинейный и не признающий полутонов, часто попадающий впросак из-за своей несообразительности. Но он был очень надежный и добросовестный исполнитель, на него всегда можно положиться: такой не подведет.

Они поговорили о кадровых перестановках. Иосиф Григорьевич сообщил, что освобождается перспективная должность в уголовном розыске, и он может туда продвинуть Валерия Ивановича, для которого это будет повышение в звании и благоприятные перспективы. Тот горячо поблагодарил и запросто сказал, что по такому случаю организует баню. Иосиф Григорьевич улыбнулся, зная, что это будет за баня, и какой там будет личный состав – очень женский и очень личный. И вежливо отказался. Тем не менее, он был польщен – эти эмоции искренние. Он сказал:

– Запиши, Валера, адресок, туда надо будет съездить. Фирма называется «Доступная техника».

– Что они натворили, натворили?

– Торгуют бытовой техникой.

– И это все?

– Найдешь что-нибудь. Фальшивые сертификаты, незарегистрированная на территории Российской Федерации продукция, подложные приходные накладные.

– Кто будет виноват, виноват?

– Учредитель, кто ж еще? Рыхлый обрюзгший пиндос под названием Моничев.

Больше ничего объяснять не требовалось. Перед тем, как положить трубку, Иосиф Григорьевич сказал, что с него бутылка, и добавил:

– Давай, Валера, хлобукнем эту суконную сотню.

Закончив разговор, он снова заглянул в блокнот и громко расхохотался. Фамилия Валерия Ивановича была Зюбенко. Её всегда путали и писали в приказах «Дзюбенко». Дзюба и Дзюбенко – распространенные украинские фамилии, а вот Зюбенко – редкость. Валерий Иванович возмущался, и все время повторял: пишите без «Д», моя фамилия пишется без «Д»! Так его и прозвали: «БезДэ». Говорили: позвони «БезДэ»; вон, «БезДэ» идет, сходи к «БезДэ». По этой причине в блокноте он был записан не на букву «З», а на букву «Б».

Иосиф Григорьевич встал со своего места и снова прошелся. Нужно было принять важное решение, а он никак не мог собраться с мыслями.

Он знал тех троих, что были тогда в казино, знал, зачем они приходили туда в день убийства. Это были обычные житейские дела, совсем не криминальные. Но он чувствовал, что это имеет какое-то отношение к разыгравшейся трагедии.

Третьяков искал своего знакомого, Владимира Быстрова, служившего когда-то на Тихоокеанском флоте. Это была причина обращения Сергея Владимировича к начальнику ОБЭП. Он прибыл в Волгоград, позвонил своему знакомому, Малышеву Дмитрию Анатольевичу, местному военкому. Давиденко и Малышевы дружили семьями. Дмитрий Анатольевич попросил Иосифа Григорьевича помочь в этом вопросе – знал, что у того везде все схвачено, и это будет самый короткий путь. Очень был нужен Третьякову Быстров. С таким рвением обычно ищут должников. Или выслеживают неверных супругов.

Быстрова разыскали без труда. Он был раньше прописан в Михайловке, там жили его родственники. Некоторое время назад родители продали дом и переехали в Волгоград. В настоящее время Быстров живет в собственной квартире – тоже недавно купил. Третьякову передали оба адреса – родительский и домашний. Он отзвонился буквально в тот же день, сказал, что нашел своего товарища, все в порядке, вечером они встречаются в казино «Золотой Глобус». Оказалось, что они просто разминулись – Быстров звонил Третьякову во Владивосток, а тот уже улетел в Москву.

Итак, понятно, что делали в казино те двое неизвестных – Быстров, «рябой игрок», и Третьяков, по описанию Галеева – «крупный мужчина с волевым лицом, загорелый, похожий на военного». У них там была дружеская встреча.

Катя Третьякова… У неё там тоже была встреча. Судя по всему, встреча личного характера. Интересно, как относился её отец к этой связи?! И о чем, интересно, Третьяков разговаривал с Кондауровым? Неужели строгий папочка делал внушение великовозрастному ухажеру?!

Иосиф Григорьевич достал из-под стола свой «Луи» и вынул оттуда фотографию. Третьяковы – отец и дочь – в гостях у «старого седого полковника», как называл себя Иосиф Григорьевич. Девушка посередине, мужчины по краям, фотографировала Лариса, жена Иосифа Григорьевича.

Катя! Из-за таких девушек сходят с ума, бросают семьи, совершают безумные поступки. Иосиф Григорьевич никогда не понимал людей, теряющих голову из-за женщин. Он любил свою жену, был верен ей, но не помнил, чтобы у них когда-либо разгорались страсти. Они были солидарны в том, что это лишняя трата энергии, которую необходимо употреблять на повышение благосостояния. Супруги Давиденко единодушно осуждали тех, кто тратит много эмоций на проявление чувств. Не было у них сцен ревности, не было бурных выяснений отношений. Не было дурацких, необычных поступков, направленных на то, чтобы вызвать у любимого человека изумление, какие-то положительные эмоции. Не было беспричинного хохота, не было многочасовых созерцаний друг друга, не было спонтанных поездок куда угодно, лишь бы побыть вдвоем. Взрыв чувств не считался событием, укрепляющим отношения, это был психотравмирующий фактор, нарушающий спокойное течение жизни.

Все шло по расписанию, своим чередом. Правда, Лариса возмутилась тем, что Иосиф, когда делал предложение, три раза посмотрел на часы, а еще она ворчала, что он никогда не купит цветов без напоминания. Но все это в прошлом. Сейчас в семье царит гармония.

А когда он увидел Катю, что-то вдруг проснулось в его душе. Беспокойные мысли роились, мешали работать. Нет, он не собирался изменять своей жене – ни с Катей, ни с какой-либо другой женщиной. Но… если он допускал мысль, что мог бы встречаться с Ариной ради общения и приятной дружбы, то в случае с Катей… его пугала одна мысль о том, что будет, если остаться с ней наедине.

И он задал себе вопрос: могла ли случиться трагедия из-за такой девушки? Ответ напрашивался сам собой: запросто! Тот, кто будет обладать ею, познает вершину блаженства и бездну печали.

Он набрал телефон Третьякова. Трубку взяла Людмила Николаевна, его мать. Она сказала, что Сережа уехал в Москву. А Катя? Катя отдыхает на море. Тут Иосиф Григорьевич вспомнил, что в одну из встреч Третьяков говорил, что дочь собирается поехать в свадебное путешествие. Интересно, кто этот несчастный?

Тогда Иосиф Григорьевич решил поговорить с теми, кто в городе. Он позвонил Павлу Ильичу, приказал разыскать Еремеева и вызвать его для беседы на завтра, между четырьмя и шестью часами.

После этого он вынул из-под стола бутылку коньяка, обещанную Валерию Ивановичу и поставил её на видное место – чтоб не забыть, затем вытащил из тумбочки папку с документами Артура Ансимова и положил её под сукно.

Глава 21

Не заладилось уже с утра. Катя заявила, что Андрей её совсем не любит. На завтрак не пошла, а когда он спросил, что ей принести, ответила, не все ли ему равно, будет она завтракать, или останется голодной.

Обычно столоваться ходили к Иораму. Он сказал, чтоб распоряжались в его доме, не замечая хозяев. Бывало, готовила его жена, но в основном приходилось делать все самим. Катя не была умелой стряпухой. Когда что-нибудь сготовит, то, даже не спрашивая, вкусно это или нет, говорила: ну и что, что невкусно, зато полезно! В основном предоставляла Андрею постоять у плиты, мотивируя тем, что «мужчина на кухне – это так сексуально!»

Вот и в этот день. Андрей принес ей в комнату бутерброды и кофе. Сначала она возмутилась: как это так, почему он всегда решает, чем ей завтракать! Потом молча кивнула: мол, оставь на столе.

После этого Андрей сходил в лес, набрал кедровых шишек, наколол орехов и принес ей. Она снова удостоила его едва заметным кивком. Что она собирается делать? Разве не видно: она лежит и думает.

Тогда он отправился на кухню и стал тушить говядину. Иорам, человек без определенных занятий, зарабатывавший в основном продажей цитрусовых, в тот день куда-то уехал. Нина Алексеевна была на работе. Пришлось готовить в одиночестве. Кухня, с её глиняной посудой, покрытой грубой глазурью, с большими медными кувшинами и шашками изразцового пола, походила на жилище эльфов. Все здесь было настолько необыкновенно, но вместе с тем так просто, что Катя могла запросто тут управляться, и Андрею было невдомек, почему бы ей не прийти и не помочь ему.

Через некоторое время он пошел в комнату, чтобы её проведать. Она лежала на кровати. Глаза её были закрыты. Он тихо спросил: «Ты спишь?» Открыв глаза, Катя ответила, что задумалась. Тогда он сообщил, что тушит говядину, и, если она что-нибудь надумает, то сможет найти его на кухне.

Она ничего не надумала. Когда все было готово, Андрей поднялся, чтобы позвать её на обед. Комната оказалась пустой. Он отправился на поиски в их любимые места – на опушку леса, куда они ходили обычно, чтобы посидеть на поваленном дереве; к заброшенной беседке, что возле старых ворот санатория, которые давным-давно заколотили, и этим въездом не пользовались; он даже спускался в низину, где рос бамбуковый лес и протекал ручей. Её нигде не было. Андрей вернулся к дому, поднялся в комнату. Пусто. Он увидел её туфли, один – на боку, другой стоял прямо, и, живо представив её ножки в этих туфельках, крикнул в сердцах:

– Да где же, черт возьми, она ходит!?

Андрей снова вышел на улицу. Вокруг – ни души, даже не у кого спросить. Буйный ветер, скатившийся с гор, настойчиво дергал ставню, словно пытаясь ворваться в притихший дом. Но старый платан, верный страж у окна, защищал его могучей грудью. Дерево гудело и стонало, и все настойчивей стучало веткой в ставню, словно звало на помощь. Андрей начал волноваться – у местных жителей кровь горячая! Он стал наугад прочесывать окрестности, периодически возвращаясь к дому проверить, не вернулась ли она. В голову лезли самые дикие мысли. Везде мерещились неясные тени и шорохи.

Белесоватые облака проносились в сторону моря. Они заполняли громадные пространства, сами превращаясь в клубящееся море, поглощающее горы, и лишь отдельные вершины торчали, как острова, сопротивляясь свирепой стихии. Андрей не видел неба, он чувствовал подземный гул, готовый вот-вот вырваться из раскаленных глубин и разметать все вокруг. И это буйство воздуха и огня усиливало чувство беспокойства, охватившее Андрея, ему казалось, что на этой земле в едином союзе действуют все нечистые силы.

Прошло три с половиной часа с тех пор, как обнаружилась пропажа.

Вдруг он увидел Катю. Она шла со стороны леса – бледная, белее облака. Андрей испугался. Снедаемый тревожными предчувствиями, он смотрел на неё широко раскрытыми глазами.

– Что случилось? – спросил он, когда она приблизилась. – Ты где была?

– В лесу, – ответила она апатично.

– Я тебя везде искал!

– Я была на холме.

– На кладбище?

Она ничего не ответила.

В лесу, на холме было кладбище. Оно никак не было огорожено – просто могилы, разбросанные между деревьями. Кладбище довоенное, и даже дореволюционное, ни одного современного захоронения. Видимо, сейчас запретили там хоронить. Многие могилы без оград – просто надгробные плиты, камни и памятники среди опавшей хвои, веток, и кустарников. Он живо представил себе её, бледную, растерянную, подавленную, одиноко бредущую среди огромных сумрачных деревьев, покрытых сизым лишайником, среди покосившихся крестов и поросших мхом надгробий. Ему стало жутко.

Они шли молча. Андрей разозлился: почему она не снизойдет до объяснения?

– Могла бы предупредить, – сказал он раздраженно. – Я чуть с ума не сошел!

– А ты бы мог сходить мне за лекарством в санаторий. Или куда-нибудь еще.

Она говорила странным, изменившимся голосом. Да, ему было известно, что у неё болит живот. Он переживал. Расстраивался, может быть, даже больше неё… Но она могла бы хоть как-то намекнуть!

– Сказала бы хоть что-нибудь, подала бы знак.

– Ты все прекрасно знал! Ты эгоист! Совсем не чуткий. Тебе одно только нужно. Интересуешься мной только в определенные моменты. Когда мне нельзя, ты не обращаешь на меня внимания, будто меня не существует.