Испепеляющий ад Шейкин Аскольд

— Обо всем этом тоже просит Сислей?

— Прошу лично я. В миссии о пакете ни слова. Еще одна подробность. Вознаграждение ждет вас гораздо больше, полученного при посредстве господина Ликашина, — Мануков протянул Шорохову пачку желто-зеленых десятитысячных деникинских купюр. — Это не аванс. На расходы по случаю внезапного отъезда. Повторю: дело срочное, должно быть строго между нами.

"Тысяч двести. Щедр", — с невольным уважением к Манукову подумал Шорохов.

Деньги он взял, но что-либо ответить Манукову не успел: ведя под руку Моллера, вошел Михаил Михайлович.

— Хватит уединяться, раскошнейшие, — объявил он. — Пакуете чемоданы?

— Мне-то почему бы их не паковать? — нервно ответил Мануков. — Я в этой стране девятый месяц.

Все вместе они возвратились в первую комнату. Михаил Михайлович не унимался:

— Но, дорогулечка! В вашем ответе не содержится самого главного. Почему вы делаете это сегодня? Не вчера, не позавчера, не послезавтра, наконец, — он обернулся к Моллеру. — Вы-то почему еще здесь? Выполняете приказ начальства? Какого? Генерала Хольмана? Полковника Кадыкина?

— Мелко все это, — с таким видом, будто у него заныли зубы, произнес Мануков. — Поразительно мелко.

— Желаете по крупному? — Михаил Михайлович насмешливо поклонился. — Что имеется вами в виду, мой милейший? Ах, да! Разговоры этого милого сударя про таланты красного командфронта Тухачевского. Про то, как он громил дивизии Колчака. Адмирал был ничтожество. Трупы правых и виноватых складывал штабелями вдоль сибирской железной дороги. Считал это лучшим способом агитации за твердую власть. А лучший способ: делай необходимое тихо, заявляй о заслугах власти перед народом громко. В этом весь механизм.

Мануков прервал его:

— Вы, по-моему, собирались уйти.

Михаил Михайлович сделал вид, что в ужасе шарахнулся от Манукова:

— Выпроваживаете? Надеюсь, еще не в лучший мир… Вы-то свои тайные переговоры с вашим верным компаньоном завершили?

— Простите, — вмешался Шорохов. — Я тут больше не нн? Тогда я вас покину.

— Я тоже, — добавил Моллер.

— Уходите, уходите, любимейшие, — Михаил Михайлович говорил с нервным смехом и жестикулируя. — Мне-то еще рановато. Две-три особенно сладостные минуты. Эдакий финал. Как при нежном свидании.

Они отдалились от крыльца мануковского дома шагов на двадцать. Моллер неожиданно сказал:

— Леонтий Артамонович! Мне очень тревожно.

— Я вас понимаю, — согласился Шорохов. — Но эти господа давно знакомы. Немалым обязаны друг другу.

— И вот что еще: шарф! Он остался на каминной доске.

— Давайте вернемся.

— Нет-нет. Я один. Из-за моей оплошности стоит ли вам беспокоиться? Идите, я вас догоню.

Моллер так поспешно повернул назад, что у Шорохова не осталось сомнений: хочет вернуться к Манукову без него. Шарф — заранее подготовленный повод. "Какая же у тебя жизнь?" — подумал он.

Завтра, еще до того, как идти за пакетом, надо побывать у Васильева. Есть две возможности. Одна: с этими документами, видимо очень важными, исчезнуть. Вторая: выехать с ними в Новороссийск. Там, пока придется ждать Манукова, снять копию. Выгоды первой возможности: Агентурная разведка получит подлинники документов. Выгоды второй: он по-прежнему останется сотрудником миссии, не прервет своих отношений с Мануковым. Как сделать лучше, это обсудить с Васильевым. Важно, что теперь есть хоть какие-то деньги.

Так раздумывая, он с четверть часа простоял, ожидая. Ночная стужа становилась все злей, дул ветер. Благодаря шубе Шорохов не мерз, но стоять дальше смысла не было. Тоже вернуться к Манукову? Но ясно же: собрались они там теперь только втроем, его, не очень-то и таясь, выставили. Самое правильное — идти домой, лечь спать.

У Закордонного был гость. Подъесаул. Солидной комплекции, бородатый. Назвался Григорием Матвиенко, в каком полку служит, не сказал. Он и Закордонный были пьяны. За столом с ними, тоже пьяный, сидел Скрибный. Разговор у них шел путанный, но все больше о «самостийности» Кубани и еще о том, что кубанское казачество головы свои за Деникина и начальника его штаба Романовского на плаху класть не желает.

Шорохов вслушивался в эти речи отрывочно. Ждал: скорей бы угомонились. Наконец Закордонный свалился на свою кровать. Скрибный ушел к канареечным клеткам. Матвиенко продолжал сидеть за столом, качался, клевал носом. Вдруг вполне по-трезвому проговорил:

— Леонтий Артамонович, я вот что должен сказать. Наш полк готов перейти на сторону красных. Нужен совет, как это сделать. На фронте — там просто. Мы в тылу стоим.

"И с таким вопросом ты ко мне лезешь? — ужаснулся Шорохов. — Или ты ко всем так? Тогда ты дурак".

Он глянул на Закордонного: спит. Спросил:

— Я тут причем?

— Не верите, — подытожил Матвиенко.

— Верю — не верю, это не разговор.

— Вы подумайте, — Матвиенко встал из-за стола. — Завтра под вечер приду за ответом. За советом, вернее.

Он тут же ушел.

"Милое дело, — думал Шорохов. — Еще и такой хворобы недоставало. Не провокация ли? Вот в чем вопрос. Откуда узнали? Влипнешь в два счета".

С этой мыслью он и заснул.

Разбудил его Закордонный:

— Вставайте! Сколько можно? Ваш компаньон тяжело ранен.

— Кто? Какой?

— Американец, к которому вы вчера ходили.

— Вы что? Когда? Кто?

— Кто! Когда! Он ваш компаньон. Должны знать.

— Откуда! Я всю ночь спал.

— И проспали.

— Но кто?

Закордонный ответил не сразу. Ерошил седую шевелюру, беззвучно шевелил губами. Наконец произнес сквозь зубы:

— Говорят, что наш Моллер.

— Не может быть!

— Быть может все.

— Где он сейчас?

— В военной тюрьме.

— Иван Сергеевич, вы не ошибаетесь? Откуда вам это известно?

— На кудыкину гору ходил, — ответил Закордонный.

Дежурный офицер военной тюрьмы — худой, лысый, в помятом мундире, с заспанной физиономией — сперва ничего не желал понять, переспрашивал:

— Моллер? Такой фамилии нет. Может Миллер? Муллер?

— Моллер.

— Не знаю и не знал.

— Как можете не знать? Его привезли прошлой ночью.

— Когда же?

— Точный час мне неизвестен.

— Неизвестен, а пришли.

— Но у вас ведется запись, поступивших в тюрьму?

Дежурный офицер пододвинул к Шорохову лежавшую на столе раскрытую конторскую книгу. На самом верху ее страницы писарским почерком было выведено: "Моллер, Генрих Иоганнович".

Шорохов ткнул пальцем в эту строку:

— Вот, пожалуйста.

— Чего еще вы желаете?

— Потребовать освобождения. Господин Моллер арестован без оснований.

— Но вам-то известно, в какой камере он содержится? — офицер повысил голос. — Так, вот, извольте: суд над ним был.

— И что за приговор?

Офицер молчал, скалясь в хмельной улыбке. Что он пьян, из-за сумрака в кабинете, Шорохов понял только теперь. Он достал из бокового кармана пиджака одну из тех бумажек, что ему вчера дал Мануков, положил на стол. Спросил:

— Я мог бы поговорить с вами об этом деле подробней?

Дежурный офицер конторской книгой накрыл деньги, проговорил:

— Я ничего не решаю.

— А кто решает?

— Полковник Шильников. Будет часа через два, — помолчав дежурный офицер добавил. — Суд наш сами знаете: сто рублей за шкуру — и на вешелку.

Что значило это присловье, Шорохов вдумываться не стал.

— Пока не появится полковник, я мог бы повидать арестованного?

— Пойдемте, — сказал дежурный офицер. — Это в соседнем здании.

В камере было два человека. Когда Шорохов и дежурный офицер вошли, один из них, невысокого роста, круглоголовый, толстенький, в кургузом пиджаке зеленого цвета, в серых брюках — стоял у окна, другой лежал на голом топчане. При их появлении он не шевельнулся.

Шорохов склонился над этим человеком: Моллер. Мундир изодран. Лицо в кровоподтеках. Лежит закрыв глаза.

— Здравствуйте, Генрих Иоганнович, — сказал Шорохов. — Вы меня слышите?

Моллер открыл глаза, схватил его руку, прижал к губам. Шорохов вырвал руку, присел на топчане с ним рядом.

— Я не убивал. Вы мне верите? — проговорил Моллер. — Я вообще не могу убить.

— Я вам верю, — сказал Шорохов.

— Меня били. Я не могу встать. Это бесчеловечно.

— Что произошло? — спросил Шорохов.

— Я вернулся за шарфом. Вы помните?

— Помню. Я долго вас потом ждал.

— Парадная дверь оказалась не заперта. В дом я вошел, никого не беспокоя. В передней тоже не было ни души. У портьеры там я остановился, потому что господин Мануков и Михаил Михайлович очень громко разговаривали. В первый момент побоялся, что могу помешать им… Вы мне верите?

— Я всегда вам верил. Верю и сейчас.

— Потом понял, если эти господа узнают, что я слышал их разговор, я буду навеки впутан в ужасное дело.

— Они спорили? — спросил Шорохов.

— Напротив! "Мой друг… Мой милейший". Это меня сначало обмануло.

— Вы затаились.

— Что оставалось? Потом… Потом я боялся уйти, чтобы не услышали шума закрываемой двери. На моем месте любой поступил бы не иначе.

Шорохов достал из портфеля блокнот, карандаш, спросил:

— Вы можете писать?

Моллер дернулся на своем ложе:

— Как! Тогда получится, что я подслушивал.

— Это ваш единственный шанс, — сказал Шорохов. — Уже состоялся военно-полевой суд.

— Но меня еще не допрашивали!

— И не будут. Законы военного времени.

— Господина Манукова я не убивал.

— Спасти вас может вмешательство только очень влиятельных лиц. Но с чем я к ним приду? Говорите: «Тайна». В чем она? Собственноручная запись. Другого пути я не вижу. И, бога ради, скорей. Вы говорили, что вы музыкант, хорошо запоминаете все, что слышали.

— Да-да, — согласился Моллер. — Это я могу. Но у меня что-то с ногами. Я не могу сидеть. В то же время ужасная боль.

— Пишите лежа.

Топчан был низенький. Если положить блокнот на пол, писать Моллеру будет удобно. Но лежал-то он на спине. И надо еще переместить его так, чтобы ему было можно водить карандашом по бумаге.

Шорохов обернулся в сторону моллеровского сокамерника. Тот по-прежнему стоял у окна.

— Помогите перевернуть, — попросил Шорохов.

— Чего-о? — нараспев произнес сокамерник. — Грузчик я, что ли? Нашли кого!

Пришлось обходиться без его помощи. Для Моллера это было мучительно. Беспамятство — вот чего всего больше боялся Шорохов. Пока потом добьешься врача, пока он что-нибудь сделает, уйдут все те минуты, которые еще у них с Моллером есть.

Наконец, с этой задачей удалось справиться. Моллер спросил:

— На чье имя я должен писать?

— Думаю, всего лучше на имя тех, от кого вы мне при первой встрече передали послание.

Они были тут не одни. Более определенно Шорохов решил не выражаться.

— И вы это им непременно передадите?

Шорохов не мог обманывать:

— Вы пишите. Не теряйте времени. Кому именно передать — вопрос второй. То, что вы укажете в заголовке — тоже неважно.

Моллер заплакал. Шорохов обнаружил это по его вздрагивающим плечам, а потом и по каплям слез на странице лежавшего на полу блокнота. В глазах Шорохова тоже зарябило от слез. Ломающимся голосом, будто ему зажали горло, он проговорил:

— Генрих Иоганнович! Промолчать в таком случае и убить — это рядом. И что нам с вами делать потом?

Ничего не ответив и все еще плача, Моллер начал быстро писать. Одна за другой заполнялись страницы блокнота.

Сокамерник подошел к Шорохову, кивком головы указал на Моллера:

— Этот фраер никого не может убить.

Шорохов ответил неприязненно:

— Он и не убивал.

Сокамерник рассмеялся:

— Музыкант!.. Иной раз такое услышишь!

— Вы-то не музыкант?

— Почему же? — то ли удивился, то ли обиделся сокамерник. — По фене я ботаю.

Он отошел к окну. "Вор, — думал Шорохов, глядя ему в спину. — Замели. Теперь мечется".

Медлительно тянулось время. Шорохову казалось: вот — вот, войдут, помешают, скорее, скорее надо.

— Больше я не могу, — наконец сказал Моллер.

— Подпишите, поставьте число.

— Это я сделал, — ответил Моллер.

— И не отчаиваетесь.

— Да, да, — согласился Моллер. — Со мной поступают совершенно не по закону.

— Генрих Иоганнович, — сказал Шорохов. — Я вмешаю в это, вы знаете кого. Но если потребуется искать какой-то иной выход, кто бы еще мог вам помочь? Закордонный? Семиглобов?

Моллер не ответил.

— Здесь одни только суки, — не оборачиваясь отозвался от окна сокамерник.

Он слушал их разговор! Шорохов понизил голос:

— Но в любом случае тогда вам придется покинуть Екатеринодар. Куда?

— Уеду в свой старый полк.

— Где он? И это вас не спасет.

— Помогите мне попасть к брату. У него очень большие связи.

— Как я его отыщу?

— В Новороссийске. Служит на таможне.

— В Новороссийске, — со вздохом ответил Шорохов. — Туда перешла ставка. Попадете из огня в полымя.

— Др, может ты и меня отсюда вытащишь? — сказал сокамерник, подойдя и нагло уставившись на Шорохова. — Учти, любая услуга мне оплачивается здорово. Я — Бармаш. Ты про Новороссийск сказал. В любой хазе там на меня сошлешься, как бог будешь принят. Раскусил. Ты и твой этот жавер. И не волынь. Мне тоже стенка назначена. Сочтемся. За одного двоих даю. Идет?

Полковник Шильников, по внешности и манерам тоже старый тюремный служака, все понял сразу. Сказал, что стоить это будет семьдесят тысяч рублей деньгами южно-русского правительства. Шорохов, как положено солидному человеку, сделал вид, что колеблется. Полковник пояснил:

— У меня под ногами сейчас тоже склизко. Случай не простой.

Когда Шорохов отдал деньги, добавил:

— Давайте за второго столько же. Пусть катятся оба.

Шорохов вспомнил, как Бармаш сказал ему: "Грузчик я, что ли?" — сурово подумал: "Пусть получит свое" — и не ответил.

— Как знаете, — продолжал полковник. — Но деньги теперь разве деньги?

— Все так, — согласился Шорохов. — Мало ли кто и за что еще у вас тут сидит?

Промелькнула, впрочем, у него и такая мысль: "Не слишком ли много понял этот вор из их с Моллером разговора? И, вообще, не «подсадка» ли? Очень возможно".

Расстреливать увозили за город, когда темнело. Договорились, что за Моллером он приедет в санитарном фургоне около восьми часов. Ждать будет у тюремных ворот. Моллера вынесут на носилках.

Зайти к Васильеву времени не оставалось. Пошел на вокзал.

У дверей комендантского кабинета торчал больше часа, с каждой минутой все больше понимая, что выстрел в Манукова это дело расстроил. Но и кто должен был подойти? Закордонный? Семиглобов? Сам Мануков? А что если Моллер?

С вокзала же Шорохов попытался дать срочную телеграмму в Новороссийск, в миссию: "Известный вам Моллер Генрих Иоганнович находится военной тюрьме Екатеринодара приговорен расстрелу требуется срочное вмешательство чтобы сегодня отменить приговор всегда всегда ваш Дорофеев".

Телеграфный чиновник оттолкнул его руку с бланком:

— Нет линии.

— А военный телеграф? — спросил Шорохов. — У меня есть разрешение.

— Хоть военный, хоть гражданский, — ответил чиновник, — «Зеленые» столбы спилили, проволоку в горы уволокли. Дня через два, может, починят.

Дня через два!

Но зато во всеобщей сутолоке города, переполненного беженцами, достать на несколько часов санитарный фургон оказалось нетрудно. Подходи к любой из таких колымаг на улице, предложи одну-две тысячи, — ты договорился. Сложнее было найти место, где бы Моллера без лишних расспросов приняли. На Скрибного рассчитывать не приходилось. Никому другому Шорохов довериться в таком деле не мог.

До вечера он метался по лазаретам. Обещал любые деньги. Но требовалось еще одно непременное условие: как можно скорее вывезти Моллера в Новороссийск. Тут начинались осечки: "Не знаем когда… Не на чем… Не обещаем…" Договориться удалось лишь в лазарете Первой Кубанской пехотной дивизии.

В продолжение всего этого дня Шорохов иногда вспоминал о моллеровской записи. Хотелось взглянуть на нее. Не получалось. Ходьба, ходьба… Главным было другое. Всякий раз при этом начинала томить досада. Получил он запись обманным путем. В миссию передавать не собирается. С самого начала знал, что так сделает. А если это всего лишь нечто похожее на детский лепет?

К воротам тюрьмы Шорохов к восьми часам вечера подъехал. Довольно долго ждал. Калитка открылась. Встревожился: почему калитка? Или Моллер в состоянии ходить? Прекрасно. Что может быть лучше.

Из калитки вышел Бармаш. В моллеровском мундире, сидевшем на нем, как балахон.

— Ты! Ты! — закричал Шорохов, пытаясь схватить его за руку, за шиворот, за что придется.

Бармаш отолкнул его и побежал от тюремных ворот. Темнота была полная, но Шорохов все равно бросился за ним.

Остановило: "Ну, догонишь. Ничего это не даст".

— Ты что натворил? — войдя в тюремную канцелярию, спросил он у дежурного офицера.

— Ты за одного платил, — дежурный офицер упрямо крутил головой. — Предлагали, как человеку: "Давай за двоих".

Он опять был пьян. Шорохов повысил голос:

— Ты бандита освободил. Я с тобой о чем договаривался? Мне кого надо было?

— За одного платил, — повторил дежурный офицер. — Одного я тебе и отдал.

— Где второй?

Дежурный офицер указал на небо.

Шорохов понимал, как это произошло: Бармаш силой снял с Моллера мундир, назвался чужим именем. Наглый обман!

Может, Моллер еще в тюрьме? Все тут врут!

В камеру они пришли. Была она пуста.

3

В АМЕРИКАНСКУЮ МИССИЮ.

Я, Моллер Генрих Иоганнович, адьютант при Наконтразпункт № I 4-го ДОКК (Донского отдельного конного корпуса. — А.Ш.) 14 февраля с.г. около десяти часов вечера в квартире г-на Манукова Н.Н. (г. Екатеринодар. Казанская ул. д.17), случайно оказавшись в соседнем помещении (прихожая), слышал нижеследующий разговор г-на Манукова с Михаилом Михайловичем {фамилия, должность, звание мне неизвестны).

…Мануков:

— Ваш тон удивляет. В нем назойливость, ничего больше.

Михаил Михайлович:

— Зависит от крупности вопроса. Речь идет о документах, компрометирующих видных деятелей красной России. Такие сведения не могут принадлежатъ одной стороне. Иначе в чем мы союзники?

Мануков:

— Положим, вы правы. При всем том вас не удивляет, что большевики столько времени не придавали этим документам значения?

Михаил Михайлович:

— Во-первых, большевики вообще могли о них не знать. Скажем, если документы попали к генералу от частных лиц. Во-вторых, в красной России многие думают, что, если настоящее той или иной персоны по отношению к советскому строю безупречно, то прошлое можно не ворошить. Более того. Подобная точка зрения там проводится в жизнь. Вацетис — бывший полковник Генерального штаба, Каменев — то же самое, Бонч-Бруевич бывший генерал-лейтенант, Шорин — бывший полковник, Селивачев — бывший генерал-лейтенант. Выслужить такой чин при Николае Кровавом, как выражаются господа комиссары, было очень непросто. Верноподанность приходилось доказывать действиями решительными. Теперь все они командуют у красных фронтами. Что было — прошло. Отсюда пренебрежение в Совдепии к архивам вообще. Но мы-то с вами, слава богу, не комиссары.

Мануков:

— Ясно. Опасаетесь, что там обнаружится переписка Георга Пятого с Hиколаем Вторым. Если она будет опубликована, друзья-британцы этого вам не простят. Но ведь сколько-нибудь серьезные документы могут оказаться лишь в Петрограде.

Михаил Михайлович:

— В Петрограде!.. Архив жандармского управления сожжен в феврале семнадцатого года.

Страницы: «« « ... 89101112131415 » »»