Тени в переулке (сборник) Хруцкий Эдуард
Никогда не знаешь, что с тобой может случиться. Я попал в другую жизнь, в которой прошлое лишь иногда ночами приходило щемящими воспоминаниями. Но наступало утро, и в строгом распорядке армейского дня для них не было места. Да и я сам не видел, во всяком случае тогда, другого для себя места, кроме военного городка, именовавшегося расположением, и учебного поля.
Но обстоятельства изменились, я снял военную форму и, к немалому своему изумлению, стал журналистом в лучшей газете страны, в которой после долгого перерыва работаю и сегодня.
И хотя я писал самые разные истории, невидимая обычным людям теневая, подпольная жизнь Москвы стала моей основной темой.
Я очень хорошо запомнил этот день, 5 сентября 1959 года. Запомнил потому, что в этот вечер впервые назначил свидание даме, которая мне очень нравилась; во-вторых, это был день зарплаты.
Я пришел раньше и рассматривал веселых людей вокруг меня, которые в предвкушении надвигающегося воскресенья бежали по своим приятным делам. Для тех, кто не знает, оговорюсь сразу – суббота в те героические времена была рабочим днем.
И вдруг, как пишут в старых романах, из дверей гостиницы вышел солидный человек в дорогом, прекрасно сшитом бежевом габардиновом костюме, в роскошном галстуке. Он увидел меня и подошел.
– Привет, – сказал он снисходительно.
– Привет, – медленно узнавая, ответил я. Куда делся набриолиненный кок, длинные волосы, прикид с чужого плеча?!
Передо мной стоял Борька Бу-Бу в совершенно новой редакции.
– Узнал? – улыбнулся он.
– С трудом.
– Но ничего. Ты теперь корреспондент. Читал, читал твои заметки. Растешь.
Он посмотрел на часы. Специально отогнул рукав пиджака, чтобы я увидел изящные, явно золотые швейцарские часы «Докса» на запястье.
– Я в гостиницу устраивал товарищей из Кутаиси. К нам на предприятие приехали. Осваивать кое-что. Ну ладно, – он снисходительно хлопнул меня чуть выше локтя, – шо фер заждался, да и мне пора.
Он солидно подошел к двухцветной «победе», сел рядом с шофером, и машина отъехала.
Времени-то прошло всего ничего, семь лет, а голый приемщик из химчистки, дрожавший майским утром на лавочке у фонтана, стал вполне, по советским меркам, значительным человеком.
А время наступало интересное. Страна официально жила от съезда к съезду. Мы писали, как лучшие коллективы перевыполняют взятые обязательства. Но никто не задумывался, что, к примеру, завод «Станком» изготовил сверх плана сотни станин и корпусов для станков и они ржавеют на складе, потому что смежник, Челябинский механический, не смог выдать нужное количество электромоторов. А план по станинам перевыполнен, премия заплачена и даже по итогам года вручены передовикам ордена и медали. А невостребованная продукция продолжает ржаветь на складе.
Но нашлись люди, которым очень была нужна неликвидная продукция. Она уходила на переработку, потом превращалась в массу необходимых каждому из нас вещей, начиная от чугунных сковород и кончая пуговицами.
Делали же это не те, кто брал на себя повышенные обязательства. Это стало сферой теневого производства. Маленькие фабрики и полулегальные цеха, созданные при умирающих колхозах, поставляли в магазины «товары широкого потребления».
Как-то я зашел к своему приятелю Яше – он командовал в Столешниковом переулке мастерской металлоремонта – и рассказал о встрече с Борькой Бу-Бу.
– Скоро сядет, – сказал мой товарищ, ходячая энциклопедия теневой жизни.
– Почему?
– Да он же подставным фраером работает. Числится начальником трикотажного цеха. Материально ответственный, все бумаги подписывает. А что в них – дурацкой башкой своей понять не может. А за ним серьезные люди стоят. Они числятся рабочими да грузчиками. Что, кроме цепей, возьмешь с пролетариата? А Борьке срок обломится приличный.
Так оно и вышло. О разоблачении банды расхитителей даже написала газета «Ленинское знамя».
Бу-Бу сменил бежевый костюмчик на лагерный клифт и поехал перековываться в край вечной мерзлоты.
Позже я познакомился со следователем, который вел дело Борьки, и он рассказал, что у него при обыске, кроме хорошей одежды, ничего не нашли. На сберкнижке лежала скромная сумма, а у жены изъяли несколько недорогих украшений. Ему платили большую зарплату, давали ездить на персональной машине и руководить работягами. Огромный навар с производства имели совсем другие люди, о которых Бу-Бу ничего не знал.
Основа жизни любого теневого производства – сырье, а его распределяли люди из министерств и главснабов. И не просто рядовые чиновники, а начальники главков и министры. Они выделяли сырье, а если надо, то и импортное оборудование.
Так, знаменитым в Москве королям подпольного трикотажа Шокерману, Райфману и Гальперину в их цех при больнице для душевнобольных были поставлены вязальные машины из ФРГ, закупленные, естественно, для некоего госпредприятия.
Но один росчерк пера министра отправил купленное за валюту оборудование в подвал сумасшедшего дома, где три богатыря-теневика наладили массовое производство мужских трикотажных рубашек.
Я был хорошо знаком с Ильей Гальпериным еще со стародавних времен, когда он руководил крошечным магазинчиком на углу проезда МХАТа и продавал из-под прилавка дефицитные венгерские носки.
Он жил у жены в доме на улице Горького, в котором нынче располагается книжный магазин «Москва».
Несколько раз, когда мы встречались в ресторанах, Илья приглашал меня догулять у него. Там-то я и познакомился с его подельниками.
Скажу сразу, эти люди не были вхожи в высокие кабинеты. Не та у них была стать, не те манеры.
Многие, в том числе и я, писали о теневых королях. Но во всех публикациях проходила мысль, что это были отщепенцы, расхитители-одиночки, не типичные для нашего общества коммунистического труда.
Я много занимался теневиками и могу сказать, что это не так. В «стране, где делались ракеты и перекрывали Енисей», существовала помимо официальной еще одна легкая промышленность – теневая, приносившая определенным людям многомиллионные доходы.
Но они не могли существовать без тех, кто за хорошие деньги связывал теневиков с государственными, партийными и карательными структурами. Эти персонажи не попадали на страницы газет, так как находились под «крышей» крупных госчиновников. Но без них не мог существовать теневой бизнес. Я видел нескольких таких людей, но с самым удачливым был знаком лично.
Итак, Саратов. Лето. Гостиница «Волга» на главной улице города. Гостиница была построена в начале прошлого века и описана Алексеем Толстым.
Я приехал в командировку писать о подвиге оперуполномоченного Коли Соколова. Это было личное поручение тогдашнего министра генерала Тикунова, поэтому в Саратове меня встречали, как коронованную особу.
Вполне естественно, я жил в люксе с мебелью красного дерева и тяжелыми бархатными гардинами.
Соседний люкс занимал весьма вальяжный мужик лет сорока пяти, безукоризненно одетый, холеный. Каждое утро за ним приходила «Волга», и он уезжал по каким-то важным делам.
Однажды в буфете на нашем этаже что-то случилось, и его закрыли. Но внизу у входа находилось молочное кафе. Так уж получилось, что мы одновременно пришли туда.
– Что у вас есть молочное? – спросил я буфетчицу.
Она посмотрела на меня с нескрываемым удивлением и, блеснув золотым зубом, ответила:
– Только кагор.
Я оглянулся и увидел за столиками мужиков, с утра оттягивающихся этим божественным напитком.
Я взял яичницу и кофе, то же сделал мой сосед, и мы, оказавшись за одним столиком, познакомились.
Звали его Вадим Николаевич Самохин. Он сказал, что приехал в командировку решать целый ряд организационных вопросов. А как позже выяснилось, этот человек умел решать любые вопросы.
Именно он, в миру скромный юрисконсульт маленькой фабрики в подмосковном Железнодорожном, обладал необычайным умением проходить в самые высокие кабинеты. Трикотажные машины из ФРГ, пробитые для трех богатырей-трикотажников из психбольницы, были забавной мелочью по сравнению с меховой операцией.
В конце шестидесятых именно Самохин с помощью своих подельников в Совмине и ЦК подготовил и пробил решение о передаче некондиционной пушнины с предприятий легкой промышленности в сеть бытового обслуживания. Об этой гениальной афере написано мало, хотя она стала золотым дном для чиновников и цеховиков.
В Караганде трое умельцев – опытный юрист Дунаев, начальник кафедры уголовного права Высшей школы МВД Эпельбейм и ушлый производственник Стопков – создали производство, приносящее миллионные прибыли.
В те годы в стране все было дефицитом. За меховыми шапками у магазинов выстраивались очереди, как в войну за продуктами.
С помощью Самохина умельцы организовали цеха в нескольких городах, где шили недорогие шапки и женские шубы. Денег хватало всем – и производителям и их покровителям.
Самохина я несколько раз встречал в Москве. Он был постоянным гостем на всех знаменитых премьерах, закрытых просмотрах в Доме кино, на эпатажных вернисажах.
Однажды, после премьеры «Послушайте» в Театре на Таганке, он любезно предложил довезти меня домой. У театра его ждала черная «Волга» со здоровенным шофером, антенной на крыше и, что удивило меня больше всего, радиотелефоном. В те времена это было признаком принадлежности владельца машины к государственной элите.
Я решил, что Вадим Николаевич – крупный чиновник.
Как-то в обеденное время я встретил его в ресторане «Пекин». Мы поговорили о чем-то незначительном и разошлись.
Через несколько минут ко мне подошел Юрка Тарасов по кличке Дипломат, человек весьма известный в столичных криминальных кругах, и спросил:
– Откуда ты знаешь бриллиантового короля?
– А я его не знаю.
– Да ты только что с ним базарил. Я же с ним в Инте сидел, он у нас на зоне хлеборезкой заведовал.
И Юрка поведал мне занятную историю. На зоне его шконка оказалась рядом с самохинской. И хотя Самохин, которому блатные дали кликуху Адвокат, был бывший чекист, его никто не трогал, так как он замечательно писал жалобы и кассации.
И что интересно, по некоторым даже был пересмотр дел. Посему Адвокат был на зоне в авторитете.
– А почему его зовут бриллиантовый король?
– Знающие люди говорят, что у него камушков больше, чем в Оружейной палате. Если хочешь о нем побольше узнать, приходи завтра часика в два в «Яму». Там один алкашок трется, он о нем много знает.
Ровно в четырнадцать я пришел в знаменитый пивной бар на Пушкинской улице, в просторечии именуемый «Ямой».
Юрка уже ждал меня.
– Вон этот парень.
Я оглянулся: в углу сидел известный местный завсегдатай по кличке Коля Краснушник. Столь изысканную кликуху он получил за странную любовь к дешевому портвейну.
Как выяснилось, Коля Краснушник в миру был чекистом-расстригой, изгнанным из органов в 1953 году. Он не только поведал мне забавные факты биографии Самохина, но и за определенное количество бутылок портвейна дал наводку на людей, которые могли внести недостающие штрихи в его жизнеописание.
В школе он был активным комсомольцем. После десятилетки поступил в Московский юридический институт. Но в райкоме комсомола запомнили активного секретаря школьной организации и пригласили на работу инструктором. Самохин перевелся на вечерний и стал комсомольским функционером.
Когда началась борьба с космополитизмом, он ярко выступил на комсомольском активе в каком-то творческом вузе, где заклеймил космополитов – наймитов американского империализма.
Молодого человека заметили и повысили. Первый секретарь райкома ушел в горком комсомола, потом горком ленинской партии. В те годы массовых посадок карьера делалась быстро.
Бывший начальник не забывал борца с космополитизмом и продвигал его, а уйдя в УМГБ Москвы командовать следственной частью, перетащил туда и Самохина.
Началась обычная чекистская рутина. Допросы, аресты.
Вадим Самохин не позволял себе ничего лишнего, он не издевался над арестованными, старался выжимать показания хитростью и запугиванием.
Однажды он ездил арестовывать профессора-вейсманиста. Все было как обычно. Арестовали, обыскали, изъяли, составили нужные бумаги.
А когда все ушли в машину, Самохин еще раз обошел квартиру и в ящике секретера обнаружил мужской перстень с рубином и золотой портсигар, увенчанный мелкими алмазами. Нет, он не присвоил себе найденное. Он приехал в управление и отдал находку шефу.
– Ну что ж, – сказал тот, – пригодится для оперативных целей, агентов поощрять. Молодец, так и действуй.
В 1953 году Самохин был уже майором, и казалось, что его карьера складывается удачно. Но началась реабилитация, и вернулись невинно осужденные.
Как к следователю у них не было претензий к Самохину. Он не бил, не издевался, не мучил бессонницей. Всплыло другое – присвоение ценностей.
На следствии Самохин шефа не сдал. Взял все на себя и поехал на зону.
Пока бывший обличитель космополитов подворовывал хлеб у зэков, его начальник неплохо поднялся, попал на работу в Верховный Совет СССР, в аппарат Брежнева. Он и подготовил указ о помиловании Самохина. Вадим Николаевич вернулся в Москву. Диплом юриста у него был, и бывший шеф пристроил его в комбинат пластмассовых изделий под Москвой. Так Самохин начал свою карьеру в подпольном производстве.
А шеф его рос и дошел до крупного положения в Совмине СССР.
Самохин получил уникальный выход на тех, кто распределял сырье, фонды, оборудование. Денег было много, и он стал вкладывать их в бриллианты. Не в изделия, а только в камни. Но они не продавались в магазинах, и покупал он их у подпольных ювелиров.
Поэтому в «деловой» Москве он и получил кличку бриллиантового короля.
В криминальном мире Москвы постоянно ходили слухи о его необычайном богатстве. Но воры знали, что этот человек – большая фигура в теневом бизнесе, а значит, за ним стоят «отбойщики». Были такие бригады беспредельщиков, которые работали на цеховиков. Если блатные жили по своим неписаным законам, то у тех никаких понятий не было.
Правда, работали они только со своим контингентом: выбивали деньги, отбирали сырье, охраняли левый товар. Чтобы выполнить порученное им дело, они похищали детей и жен, пытали, калечили людей.
В оперативные сводки эти происшествия не попадали, так как жертвы никогда не жаловались в милицию.
Это был свой мир, живший по волчьим законам. Он вышел из подполья сразу после перестройки и принес на улицы наших городов жестокий беспредел.
Вернемся к Самохину. Все-таки нашлись трое лихих ребят, которые решили «побеспокоить» короля. Самохин жил на Остоженке, в старом добротном доме. Естественно, его квартира была на охране, но это мало смущало лихих ребят. Трижды они побывали в его квартире. Осмотрели все комнаты, кухню, ванную, но не нашли тайника.
Повезло им на четвертой ходке – в чулане обнаружили замаскированный сейф.
Был приглашен один из последних специалистов по сейфам Лазарев. Он осмотрел тайник и сказал, что замки работы знаменитого мастера Сергея Кротова, с подстраховкой, и тихо открыть их он не сможет, надо найти чертежи. Но Кротов умер в шестьдесят пятом году, и чертежи, естественно, исчезли.
Тогда лихие парни разыскали в Коломне старый сейф с замками Кротова, выкупили его и пригласили Лазарева. Тот разобрал замки, изучил систему секреток и подготовил инструмент. Работать он согласился за двадцать тысяч. Они опять вошли в квартиру, Лазарев вскрыл сейф и сразу ушел. Что было в нем, его не интересовало.
Лихие люди взяли все камни, но оставили один самый маленький. На развод.
Конечно, Самохин не пошел в милицию. Он поехал к «отбойщикам». Для них он был непререкаемый авторитет. И делом занялся бывший боксер, потом бывший милицейский опер, выгнанный из органов, Витя Полковник.
Однажды они получили информацию, что на катране вор-домушник Муха, проигравшись, рассчитывался камушками, более того, по пьяни трепался, что у него такого добра навалом.
Муху взяли у него дома на Переяславке, затолкали в машину и отвезли в Салтыковку на дачу. Там в подвале предложили ему все рассказать добром.
Муха объявил, что он авторитетный вор и всех их, волков позорных, порвет. Тогда включили утюг. Муха решил не испытывать судьбу и сдал подельников. С ними поступили так же. Камни, практически все, вернулись к королю.
Но история эта по агентурным каналам стала известна операм, и они взяли Самохина в разработку.
И он исчез. Куда сгинул – неизвестно. Больше его в Москве никто не видел. Правда, мне говорили, что встречали его в Варшаве. Все может быть.
Видимо, бывший бриллиантовый король не дожил до нашего времени, не повезло ему. А то, с его опытом тайных связей власти и криминала, стал бы он одной из самых значительных фигур российского истеблишмента.
Серебряные подсвечники для фронта
На улице было темно и холодно. Конец января сорок второго выдался морозным и ветреным. Двор завалило снегом, который шел всю ночь, и мы с мамой прокладывали тропинки в рыхлых сугробах.
Я шел, не обращая внимания на крепкий мороз, на то, что валенки постоянно проваливались. Шел, переполненный значимостью этого утра.
Мы спешили на пункт, где принимали ценности в Фонд обороны.
Когда, потопав по занесенным переулкам, мы вошли в искомый двор, то увидели вполне приличную очередь, такую же, как за продуктами в магазин.
Стояли мы долго. Очередь двигалась медленно, точно так же, как в орсовском распределителе. Она была практически однородной – женщины и старики.
Мама принесла в клеенчатой сумке единственные наши ценности – четыре серебряных подсвечника и карманные часы покойного деда, тоже из серебра.
Мне они очень нравились. На крышке, закрывающей циферблат, был искусно выгравирован охотничий сюжет.
Наконец подошла наша очередь, и мы попали в комнату, в которой за длинным столом сидели двое военных и несколько штатских. На столе стояли вещи, еще какие-то непонятные мне приборы. Когда мы подошли к столу, мама отдала сумку мне, и я выложил на стол все наше богатство.
– Спасибо, сынок, – сказал пожилой интендант второго ранга, – от Красной армии спасибо.
Он через стол протянул мне руку, и я пожал ее.
Горд я в этот момент был необычайно.
Они взвесили наше добро, и интендант выписал мне квитанцию, в которой было написано, что принято от ученика второго класса 127-й школы Хруцкого Эдуарда в Фонд обороны четыре серебряных подсвечника таким-то весом и серебряные часы с двумя крышками.
Эту квитанцию я показывал всем с гордостью, ведь она прямо указывала на мою причастность к обороне страны.
А потом в газетах появился портрет знаменитого пасечника Ферапонта Головатого. Он построил на свои деньги танк Т-34. В киножурналах показывали эскадрилью истребителей, деньги на их производство пожертвовали народные артисты Москвы.
Но все равно у меня в столе лежала заветная квитанция. Я отлично понимал, что из четырех подсвечников и часов самолет не соорудишь, но точно знал, что какая-то частица истребителя сделана именно из сданного нами серебра.
Я даже, глядя в кинотеатре «Смена» боевую кинохронику, узнавал этот самолет. Он был самый быстрый, и его летчик отличался немыслимой храбростью, и именно на его фюзеляже было больше всего звезд, показывающих количество сбитых самолетов.
Возможно, на нем летал Василий Сорокин, а может, один из братьев Глинка, а возможно, и сам Покрышкин.
И домыслы эти необычайно согревали мою мальчишескую душу. Тогда я еще не знал, сколько невероятных историй происходило с ценностями, сданными в Фонд обороны. Через много лет ко мне попали интересные архивные документы.
По количеству сданных ценностей для фронта московские районы разительно отличались. Больше всего сдавали жители Свердловского и Советского. Это был самый центр столицы, где проживал народ в общем-то, по меркам того времени, зажиточный.
Ценности собирались в районе, со спецконвоем отправлялись в госхранилище, где проходили первичную обработку. Камни вынимались из изделий, а серебро и золото шли на переплавку.
Восемнадцатого декабря сорок второго года ценности, собранные от граждан и предприятий Свердловского района, были сактированы, опломбированы, опечатаны и погружены в полуавтобус «форд». По тем временам полуавтобусом назывался предок наших нынешних рафиков.
Конвой был обычный. Водитель, милиционер, вооруженный наганом, старший по команде командир взвода Ерохин и два старших милиционера. У каждого кроме нагана была автоматическая винтовка СВТ.
В то время все молодые милиционеры дрались на фронте в составе бригад милиции, поэтому постовую и конвойную службу в городе несли или молоденькие девушки, или призванные из запаса весьма пожилые люди.
Пока принимали груз, пока его грузили, пока оформляли документы, стало темно. Но такое время вполне устраивало старшего конвоя. С наступлением темноты на улицы выходили вооруженные патрули военной комендатуры, усиленные милицейские наряды, специальные группы госбезопасности.
На лобовом стекле автобуса был установлен особый фонарь, который включали при встрече с патрулями, и те, заранее проинструктированные, без задержки пропускали спецтранспорт.
День выдался морозный, и вечером мороз дошел до двадцати пяти. Но старший конвоя не знал, что СВТ на морозе становится обыкновенной дубиной. Изобретение это давно уже было изгнано с фронта за свою чудовищную ненадежность и поступило на вооружение тыловых частей.
Винтовка эта со штык-кинжалом, рубчатым кожухом ствола и квадратным магазином производила впечатление только на парадах, что очень радовало легендарного маршала Клима Ворошилова.
Итак, конвой располагал тремя винтовочными стволами, а об их никчемности милиционеры еще не знали, и четырьмя надежными в любых условиях револьверами системы «Наган».
Когда машина въехала в Даев переулок, чтобы выскочить на Сретенку, а далее по прямой, узкий луч света маскировочных щитков вырвал из темноты въехавшую в сугроб военно-санитарную машину с красным крестом на боку и лежащего поперек узкой от света мостовой человека, обмотанного бинтами.
– Остановимся, старшой? – спросил Ерохина шофер. – Санитарка все же, раненому, помочь надо.
– Выполняй инструкцию, – строго ответил Ерохин и на всякий случай вытащил из кобуры наган.
Водитель притормозил и медленно, стараясь не задеть, начал объезжать лежащего человека.
Когда машина поравнялась с ним, забинтованный вскочил и выстрелил в шофера. Пуля попала в голову, и водитель упал на руль.
Ерохин сквозь стекло выстрелил и завалил забинтованного.
Но из подворотни выскочили трое и открыли огонь из маузеров.
Опергруппа, вызванная по телефону жильцами дома, приехав на место, увидела изрешеченный пулями автобус, четырех убитых милиционеров и труп налетчика. Груз исчез.
Дело о нападении на спецгруз взяла к себе госбезопасность. Курировал его лично комиссар госбезопасности первого ранга Всеволод Меркулов, тогдашний нарком всесильного ведомства.
Когда дактилоскопировали убитого в Даевом переулке, выяснилось, что это Виктор Шандаш по кличке Витя Лиговский, уроженец города Луги, трижды судимый известный ленинградский налетчик.
Опергруппа, отрабатывая связи Лиговского, вылетела в блокадный Ленинград.
Во дворе одного из домов на канале Грибоедова чекисты накрыли блатхату. Здесь собирался весь цвет ленинградского дна: спекулянты, мошенники, карманники, гоп-стопники.
Они грабили полуживых от голода людей, забирали деньги и ценности, которые, впрочем, в те дни никому из нормальных людей не были нужны, отнимали продуктовые карточки.
Люди умирали от голода, от истощения падали на улицах, а на блатхате было все. Выпивка, еда. Правда, все стоило денег и тех самых продуктовых карточек.
Содержал это потайное заведение бывший скупщик краденого по кличке Лось. Он-то на допросе на Литейном и рассказал, что Витя Лиговский в самом начале войны взял с Женькой Князем, тоже известным налетчиком, ювелирный и отвалил в Москву. Интересным в показаниях Лося были два момента. Первый: у Князя и Лиговского имелось четыре маузера и второй: характеристика Князя. По словам Лося, он был властен, скрытен и чудовищно жаден.
Итак, оперативники знали, кто и как совершил преступление. Теперь нужно было найти Евгения Степановича Князева по кличке Князь.
Повезло московской опергруппе. Они вышли на наводчицу, работавшую диспетчером в организации, занимавшейся учетом средств, поступивших в Фонд обо роны.
Она показала, что Князь скрывается на даче в Валентиновке.
Опергруппа госбезопасности окружила дачу, но, когда взломали дверь, в подвале нашли два трупа, убитых из маузера, примененного при налете на спецконвой.
Князь и ценности исчезли.
Неплохим был сорок восьмой год. Совсем неплохим для людей, уставших от военной бедности. В магазинах ломились прилавки, новые деньги имели нормальную цену. Ширпотреб появился, не надо было выбивать в профкоме ордер на калоши или отрез бостона.
И народ понемногу зажил. В ресторанах не протолкнуться, в комиссионках хорошие вещи сметали немедленно.
Работник Министерства путей сообщения Андрианов (пишу по оперативной справке, а в ней имени не было) зашел в комиссионку в Столешников переулок, чтобы купить красивые, желательно золотые запонки на юбилей брату.
Он склонился к витрине и внезапно увидел золотой портсигар, на крышке которого маленькими бриллиантами был изображен трамвай.
– Покажите мне эту вещь, – попросил он продавца.
– Извольте, портсигарчик редкий, работы мастерской Грачева.
Андрианов открыл портсигар и увидел знакомую до слез надпись: «А.Б. Андрианову в день юбилея от коллег по Миусскому трамвайному парку. 10 ноября 1911 г.»
Это был портсигар его отца, статского советника Андрианова, одного из инженеров московского трамвая. Именно этот портсигар в сорок втором году инженер-путеец Андрианов-младший сдал в Фонд обороны.
Прямо из магазина Андрианов пошел на Кузнецкий Мост в приемную МГБ. Там его внимательно выслушал вежливый полковник, попросил разыскать квитанцию о передаче ценностей для нужд фронта и отправил домой на машине.
В тот же день было поднято старое дело о нападении на спецгруз, в списке вещей которого находился портсигар Андрианова.
Директору комиссионки стало дурно, когда к нему в кабинет вошли два полковника МГБ. Он мысленно представил себя на лесоповале в далеком солнечном Пивеке, где зима длится восемь месяцев в году.
Но на этот раз обошлось. Чекистов интересовало только, кто сдал портсигар с бриллиантовым трамваем на крышке.
Немедленно было выяснено, что принесла его в комиссионку гражданка Толмачева Анна Тихоновна.
По адресу, указанному в квитанции, чекисты установили, что там проживает семья стахановца слесаря-инструментальщика ЗИСа Николая Толмачева. Жена его, Анна Тихоновна, – передовик труда, сборщица на конвейере, сын – курсант МАПУ ВВС.
Приемщик, которому был сдан портсигар, не опознал в Анне Тихоновне той дамы, которая принесла вещь на комиссию.
Кроме того, в паспортном столе отделения, на территории которого проживал Толмачев, лежало заявление, что паспорта его и жены были похищены у него на Перовском рынке, в питейном заведении, именуемом в народе «Рваные паруса».
Теперь чекистам оставалось ждать, когда дама, сдавшая портсигар, позвонит и приедет за деньгами.
Но начальство нажимало, поэтому решили отработать Перовский рынок. Здесь-то контрразведчики и поняли, что работать с местным ворьем, не имея агентурных позиций, они не смогут.
Пришлось обращаться к сыщикам из Перовского райотдела. Те сразу же сказали, что дело плевое и они с радостью помогут «старшим братьям».
Общак перовских карманников держал некто Леха Оса. К нему-то в собственный дом на берегу пруда и отправились оперативники.
Время было позднее, и Леха основательно ужинал. Увидев оперативников, он завопил, что они, волки позорные, не дают человеку спокойно отдохнуть.
– Значит, так, – сказал ему опер Барабанов, – ты нам даешь расклад и указываешь человека, который три месяца назад в «Рваных парусах» помыл два паспорта у лоха, – мы тебя отпускаем к твоему роскошному столу.
– Сам ищи, оперюга, – зло ощерился Леха.
– Тогда поехали с нами.
– Куда?
– Тащить верблюда, – находчиво ответил опер и залепил Лехе по морде.
Когда эмка въехала в центр Москвы, Леха забеспокоился. Его везли не на Дурасовский, в областное управление, и не в МУР на Петровку.
Машина выскочила на площадь Дзержинского. И Лехе во всей красе открылось зловещее здание МГБ.
– Вы куда меня везете, волки?! – завопил он. На пересылках и в лагерях он наслушался легенд о том, что происходит в подвалах Лубянки.
– Я же тебе говорил, что дело важное, – ответил Ба рабанов, – пусть с тобой чекисты поговорят.
– Стой! – закричал Леха. – Иду в раскол! Машина остановилась как раз в том месте, где позже был воздвигнут памятник Железному Феликсу.
– Вези в райотдел, все скажу. Эмка развернулась и поехала в Перово. Там Леха поведал, что все украденные документы ску пал у него рыночный фотограф Лузгин.
В ту же ночь опергруппа выехала в адрес фотографа, но оказалось, что еще два дня назад он умер от инфаркта. При обыске в квартире была обнаружена мастерская. Вполне перспективная версия отпала. Оставалось ждать, когда придут за деньгами.
Женщина, назвавшаяся Толмачевой, позвонила через несколько дней. Ей сказали, что вещь продана и она может приехать за деньгами.
Тем же днем в комиссионку вошла роскошная дама в синем панбархатном платье и чернобурой лисой на плечах.
Она получила деньги, сунула их в большую лаковую сумку и вышла в Столешников. Ее немедленно повела наружка.
Дама зашла в Елисеевский гастроном, купила закусок, водку и дорогой портвейн. На Пушкинской она села в трамвай и вышла на Кировской, переулками дошла до улицы Стопани, вошла в подъезд дома номер 3.
Немедленно была проведена установка. В доме номер 3 в отдельной квартире проживала гражданка Филатова Людмила Сергеевна, вдова, временно не работающая, двадцатого года рождения.
Телефон Филатовой немедленно был поставлен на прослушку, неделю наружка водила ее по городу, но никаких контактов ее с Князем выявлено не было.
На восьмой день оперативники вошли в квартиру. При обыске были обнаружены все деньги, полученные в комиссионке, и паспорт Толмачевой – больше ничего.
На допросе Филатова показала, что была в отношениях с человеком, чью фотографию ей предъявили, чем он занимается, она не знает. Паспорт Толмачевой она нашла и вклеила свою фотографию.
Пришлось оперативникам поднажать. И тогда Филатова рассказала, что Князь живет в частном доме в Измайловском парке. За деньгами он должен был прийти к ней в тот же день, но почему-то не пришел.
Опергруппа выехала в Измайловский парк и обнаружила по указанному адресу пепелище. Согласно протоколу, в сгоревшем доме были обнаружены останки человека настолько поврежденные огнем, что идентифицировать их не представлялось возможным.
Дело о нападении на конвой было закрыто.
День был обычный, в подмосковный поселок Никольское пробралась осень. Листья деревьев только-только начали золотиться, но по утрам уже чувствовался холод. Сентябрь шестьдесят пятого стоял на редкость солнечным.
В поселковое отделение пришла женщина и сказала, что ее сосед Митрохин умер. Опер взял милиционера, разыскал врача из местной поликлиники, пригласил понятых и отправился в адрес.
Митрохин в поселке был человек известный. Каждое утро, как только местный священник открывал двери церкви, он занимал свое место на паперти. В старую шапку редкие прохожие бросали мелочь, а иногда рублевки, тем и жил инвалид Митрохин. Был он тих, набожен, ни в чем предосудительном не замечен.
Нищий жил в старом бараке. Комната его была грязной, старые вещи валялись прямо в углу.
Дощатый стол, железная кровать, табуретка – вот и все имущество человека с церковной паперти. Прямо на окне стояли несколько открытых банок «Частик в томате» и лежал засохший хлеб.
– Видимо, инсульт, – сказал врач, – после вскрытия дадим причину смерти точнее.
Читать бесплатно другие книги:
