Увидеть снова Гамаюнов Ефим

Лес чернел впереди. Страшно, по краю. Мрак под кустами, деревья, будто нарочито, столпились, сблизились. Между белесыми стволами тьма-тьмущая. А что говорить о чащобе? Дремучая, гиблая, жуткая. Десять десятков раз подумаешь, лезть туда днем или не стоит, а тут – ночью.

Тарх вздрогнул, наступив на ветку, до холодного пота вздрогнул.

Только заманчиво, жутко, но тянет, словно за руку. «Сказки!» – говорили мужики. Подумав, добавляли: «А может, и нет». Сказки – не сказки, а Ратей хвастался, что был и видел. А ему как не поверить? Все девки за спиной у парня примеряют его венок да мечтают в Купалину ночь рядышком оказаться, побежать в лес или на сено. С ним. А он словно и не замечает, воротит нос, приговаривает: «Куда вам до Беляны». Смеется вроде, а все ж знают, что Беляна-то…

Да и другие тоже говорили, что видали. Мол, что за парень, если ничего не знает да не зрел? Мужем не станет!

Зашумел ветер по верхушкам, пробежались встречники, в догонки играя. Ну, да и хорошо, что заняты: меньше с ними сталкиваешься, целей будешь. Им озорство, а человеку почти всегда беда или напасть какая.

Пора все ж, решился, значит, надо идти. Поздно обратно пятки заворачивать, сегодня не пойдешь – завтра вся весь смеяться будет. Скажут: гляньте, мол, на девку намастырился глядеть, да видно рановато, штаны измочил только. Не дело будет, ой, не дело. Но решиться и сказать – одно, а ступить под темные кроны – тут одной похвальбы маловато.

Тарх взглянул на круглый каравай луны, белый, с грязно-синими щербинами. Авось так светить станет всю ночь, тогда не так и страшно – видно-то хорошо. И, покуда не прошла нахлынувшая смелость, нырнул парубок в лес, будто в холодную воду: разом, не останавливаясь более, не замирая.

Под корявыми ветками против ожидания оказалось не холодно, парило от земли влажным и теплым, пахнущим прелой листвой, и грибами тянуло. Тарх поднял перед собой тонкую палочку, чтобы не наткнуться лицом на мохнатую паутину с ее хозяином посерединке, и зашагал вперед по тропке. Тут вовсе еще места привычные, каждую неделю по семь раз хоженые. Лунный свет клочками проникал сквозь густую листву, выдергивая из мрака то куст, то часть древесного ствола, то пучок травы. А не так и темно, если привыкнуть!

Лес вроде как спал, а в то же время и нет. Где-то гукало, шуршало, потрескивало. Звуки хоть и обычные, да не сегодня. Нынче Тарху даже это казалось пугающим и жутким. Такое дело задумал, самому непонятно, как решился.

Дойдя до поваленного дуба, парень полез за пазуху и вытащил кусок свежего хлеба и пару вареных яиц. Положил на нехитрую лавочку у корня и пробормотал:

– Вот, дядька Блуд, прими домашненького, да не трогай меня сегодня. Мы не ссорились с тобой, я всегда с почтением в твой лес хожу. А я потом еще тебе молочка принесу, парного.

Постоял, прислушался. «Принял вроде», – подумалось. Неужто так затихло бы, если не понравилось?

Скоро тропинка повернула направо, к суховалу, откуда дрова берут. Туда пройти можно и краем леса, но вроде как для привыкания тут идти самое то. Да и не к поваленным деревам теперь надо, а наоборот – налево. К русалочьему озеру.

«Только не показывайся на глаза ей. Это самое главное, – вспомнились слова Стречки, Ратея сотоварища первого. – Если приметит тебя, то позовет. А ты и не сможешь противиться, сила в голосе у нее. А она тебя на дно утащит и ракам скормит. Понял?»

Как тут не понять? На всякий случай Тарх даже полыни набрал: если кругом положить, самому внутрь встать, ни одна нечисть не заметит. Не любит она полынь потому – не видит сквозь нее.

Тарх отыскал в темноте приметное дерево: вяз с тройным стволом, свернул с тропки и прямо по крапиве пошел дальше, лишь руки повыше поднял. Путь он помнил не очень хорошо, но помнил. Ратей и показал его прошлым летом. Тогда их тут почти десяток был, днем, а теперь вон как. Ничего, если один смог, то и другому тоже попытать удачу стоит. Осторожно надо и тихо. А страшно… что страшно. Порой и мимо овинов в баню идти боязно, так ведь ходят!

Сколько всего прошло ночи, Тарх не сказал бы: время вроде и тянулось, а вроде и бежало. Он, крадучись, прошел мимо Тёрских столбов: давным-давно Старый Тёр с братьями поставил, когда со степи приходили набегами. Тогда и леса поменьше было, аккурат до этих столбов вроде. А за них степняки заступать боялись – разок сунулись за сбежавшими из веси, так даже следов не осталось.

Парень рядом со столбами почувствовал себя уверенней: для защиты ставили, и его прикроют. Он, как-никак, родственник Тёру, как и большиство в Бочагах.

Совсем еще чуток пути по темноте, а затем… Шагнул Тарх, обходя густые колючие кусты, да сразу назад отшатнулся.

Деревья черные, почти без листьев, ветви кривые темнее неба вверх тянут. Луна-то яркая, да под кустами и за деревами беспросветно до жути. Обступили великаны поляну неширокую, а посередине блестит-переливается мелкой рябью озеро. Будто серебряное, начищенное. Тишина вокруг – словно в сказке: ни трава не шелохнется, ни муравей не проползет.

Хотя нет! Голос, тихий, тонкий. Девчоночий. Поет вроде как, ни грустно, ни весело, просто поет.

Тарх присел за куст, зашарил глазами. Вон!

«Стой! Куда!»

Одернул сам себя, осторожно прополз чуть вперед, спрятался за сухим стволом могучего ясеня, неведомо каким образом выросшего тут, в глухой чащобе. Торопливо вытащил из-за пазухи пучки горько пахнущей травы, принялся раскладывать вокруг себя. Пока делал заботу, уши жадно ловили каждый звук, каждое слово. Тихо поет, еле-еле слышно, да и непонятно, о чем вообще. Зато красиво, даже нутро екает, и по спине мураши пробегают.

Сердце стучало все сильней и сильней, только теперь уже не от страха, того словно бы и не было никогда. Скорее-скорее, торопился Тарх. Он дошел, несмотря на страхи, теперь время увидеть – за чем он так стремился, для чего пошел один этой ночью в самую темную и жуткую часть леса.

Обложился полынью, тихо и глубоко вздохнул, успокаивая торопящееся сердце, а затем выглянул осторожно.

Девчонка сидела на большом камне, вынырнувшем некогда из воды да и вросшем в берег. Сидела совсем рядом, распустив по плечам темные волосы, плела из неведомых растений венок и тихонько пела, как обычные девчонки.

«И это – русалка?», – недоуменно спросил себя Тарх. Эта малявка одних с ним лет – та самая расписная красавица Беляна, про которую столько ходит слухов и недоговорок? Самая пригожая на весь мир? Из-за которой сходили с ума видные парни и молодцы? Русалка? Даже хвоста нет!

Девчонка допела песню, отложила венок на серую спину камня и потянулась. До этого мига сидела вполоборота, на воду смотрела, а тут почти повернулась лицом к лесу. Луна мягким светом мазнула ее фигурку, выявляя прежде невидимое. Густые волосы от движения головы переместились за спину…

…Тарх замер, невольно завороженный…

Одежды на русалке не было вовсе. Никакой. Глаза парня соскользнули с волос и белого лица, пробежались по тонкой шее, забежали в чуть темнеющую, бесстыдно оголенную подмышку, спустились чуть ниже… И замерли, наткнувшись на острую девчоночью грудь, с небольшими окружиями сосков.

Прежде Тарх ничего такого красивого не видел. Они с парнями помоложе подглядывали, бывало, за бабами, моющимися в бане или в Омушке – речке. Там, конечно, было на что посмотреть, что потом пообсуждать, но вот… эдакого… чтобы дыхание перехватывало…

Он смотрел и смотрел, то опускаясь по плоскому белому животу к тонким ногам, то вновь поднимаясь к будто на него смотрящим, небольшим бугоркам с темными зовущими «глазами». Понизу живота разливался жар, поднимавшийся выше по всему телу, доходящий до головы, бросающийся к щекам.

А девчонка вдруг поднялась, повернулась к нему гладкой ровной спиной и выпирающими пониже полукружиями, переходящими в красивые длинные ноги…

…Тарх зачарованно смотрел, позабыв про все…

…оттолкнулась от камня и бросилась «щучкой» прямо в озеро, всколыхнув серебро.

Как сдержался и не кинулся следом? Вылез дальше некуда, всматриваясь в рябящую гладь. Где же ты, краса? Неужели?

Девчонка вынырнула и громко ойкнула. А потом засмеялась, до того приятно, что, будь она сейчас рядом, обнял бы ее и не отпускал до конца жизни!

Плескалась она недолго, а когда выскочила, ровно рыбка, снова на камень, встала в полный рост, так что Тарх сумел разглядеть снова острые грудки с темными ягодками сосков и темный намокший треугольник внизу живота. Кровь ударила в голову, сам не заметил, как высунулся.

– Ну и чего прячешься? – спросила девчонка, нисколько не смутившись. – Меня, что ли, боишься?

Ринулся внутрь страх, да тут же сгинул там, а язык, будто самостоятельно, ответил:

– И ничего не боюсь я!

Засмеялась девчонка звонким смехом, тряхнула головой:

– Ну а раз так, то выходи. А то несподобно с деревом говорящим болтать!

Может, и говорили раньше про что-то, может, и пугали. Только это выветрилось из головы Тарховой, вылетело, замутилось, паутиной невесомой прочь унеслось. Встал, перешагнул через полынный круг, вышел из-за дерева.

– Чего таращишься? Нравлюсь? – спросила девчонка.

Да еще подняла руки, оглаживая волосы, отчего грудь поднялась, посмотрели ягодки чуть не в небо.

– Нравишься, – прошептали непослушные губы.

– Ну, так подойди ближе, садись рядом, расскажи чего-нибудь. Я страсть как послушать про мир люблю.

Подошел Тарх, опустился на камень, да подальше. Сердце замирает, и сладко и боязно – вдруг прогонит, обзовет? Но девчонка сама подскочила, присела рядом, касаясь бедром Тарха. Положила голову ему на плечо – всего на миг, – отдернулась, засмеялась. Потом обняла парня, заглянула в лицо.

А глаза у нее зеленые-зеленые, даже в лунном свете яркие, будто трава после дождя. С хитринкой и такие огромные, каких и не бывает вовсе.

– Ну чего молчишь? Скажи, как звать тебя? А откуда? А пришел зачем? А хочешь, поцелую?

Тарх не успел даже понять, что она говорила: до того в голове шумело и в груди щемило, как она быстро подняла голову. Тарх почувствовал на своих губах что-то прохладное, мокрое, но не противное, а наоборот, очень приятное, даже голова кругом пошла. Задохнулся на миг, сердце подпрыгнуло до самого горла, а она снова уже смеялась и обнимала его, притягивая к себе.

И сам он тоже обнимал, гладил по нежной спине, по бокам, мягким и упругим бугоркам груди с набухшими, почти острыми сосочками…

Резко дернуло назад, так, что кубарем свалился с камня, ногами упав прямо в холодную воду, а носом сильно приложившись о берег.

Завизжал девчоночий голосок.

– Держи ее! Тащи сюда, на берег! – Голос показался уж очень знакомым… – Рот зажимай, чтоб не пела!

Тарх выбрался, как мог быстро, на берег. И увидел – дергающуюся девчонку тащат с камня два парня, а третий стоит возле ясеня, за которым он давеча прятался. Вспыхнула ярость, а вместе с тем и страх – кто такие, откуда, зачем? Подхватил первое, что под руку попалось, шагнул к стоящему.

– Стой, стой, Тарик! Свои, не узнал, что ли? – остановил его голос.

– Ратей?

– Я. А кто же еще! Да еще вон Стреча и Борейка. Всех же знаешь?

Девчонка пищала и плакала. Как же так… с красой ненаглядной? Разве так можно?

– Да ты что, Тарх! – Похоже, он вслух спросил, не сдержал: само наружу выплеснулось. – Она же русалка. Нечисть! Тебя вон почти заговорила. Еще бы чуть-чуть, и все, поминай как звали!

– Я же говорил тебе, – раздался голос Стречки. – Ах ты, дрянь болотная, вот тебе! Говорил же, на глаза не попадайся! Боря, руку выкручивай, сильнее, кусаться лезет!

– И чего? – тупо спросил Тарх, голова совсем плохо соображала.

– Чего-чего. Того! Сюда давайте ее, я тут мешков бросил.

Пыхтящие парни подтащили извивающуюся плачущую русалку и упали с ней на мешки.

– А чего вы, – уже догадываясь ЧЕГО, спросил Тарх. – Зачем вы…

– А мы ее сейчас… тоже того, чтоб, значит, знала как…

Ратей споро скинул штаны, нагнулся. Наотмашь ударил девчонку по лицу. А когда та на миг затихла, скомандовал:

– Руки держите крепче, а тут я сам.

– А чего это ты первый? – возмутился Борей. – Я тоже хочу!

– А потому что я придумал, мне и первому! – отрезал Ратей. – Я же говорил, что ее лишь на такого, как Тарик, поймать можно, второй раз не покажется. Они на перворазиков падкие, даже не слышат и не видят ничего вокруг. А кто еще знал, что в эту ночь, единственную в лето, она хвост обратно на ноги меняет? А? То-то! Мне первей всех быть.

Он резко развел девчоночьи коленки, оказался между ними, зашарил руками по белому телу. Сжал небольшие бугорки грудей, так что девчонка очнулась и вскрикнула.

– Ай, хорошо! Экого у наших коров не увидишь! Кричи-кричи!

Парни довольно и похотливо заржали.

– Да, вообще!

– Я же говорил – лучше не найдешь!

Ратей обернулся к так и стоявшему, словно замороженному, Тарху:

– Ты чего, будешь? Давай за Стречкой следом, мужиком станешь! Ты ж уже полапал? Здоровски? А дальше еще слаще. Готовься пока, а я…

Его руки скользнули вниз, к темному треугольнику между белыми русалочьими ногами.

И только тут Тарху стало понятно, зачем все эти разговоры, подначки, вопросы да спросы.

«Красивей всех на свете».

«Да он не сможет».

«Да разве духу хватит».

«Раз увидишь, второй не получится».

Выходит, поймали его на удочку, а потом словно живца закинули. А сами за удилищем остались – ловить. И поймали, чего хотели.

…Словно трава после грозы… Глаза, такие красивые и большие. Звонкий смех, добрый и радостный, по-настоящему… Теплое, гладкое… прохладные, мягкие, податливые и уверенные…

Русал… Девчонка закричала.

Не дело красоту обижать! Не дело Ладу его трогать и обижать. Да еще так гадостно!

Тарх размахнулся и вдарил со всей силы, какую набрал, ногой по спине хохочущего над похабной шуткой Ратея. Пнул, даже не вспомнив, что тот раза в полтора больше, а во сколько крепче – неведомо.

Тот ухнул, перелетел через распластанную девчонку, зацепил обоих своих подругов. Но не сильно ударился, тут же вскочил – как был, без портков, – вскинулся.

– Ты чего, гад, делаешь? Я уже ж почти…

– Не трожь ее, – мрачно сказал Тарх, весь похолодев изнутри. – Я ее в обиду не дам.

– Эту дрянь и нечисть? Да она бы тебя…

– Не твое дело.

– Ну, сам напросился, Тарик, – с угрозой бросил Ратей и прыгнул к нему, словно рысь.

Каким-то чудом от первого удара Тарх уклонился. Да и сам врезал в твердый живот, коснувшись случайно торчащего Ратеиного уда. И содрогнулся в спазме отвращения – животное, словно и не человек. Как земля носит! А девки за ним бегают!

А затем сверху ударило, сильно, аж на миг темь стала еще черней, а в ушах застучали кузнечные молоты. Тарх с трудом поднялся, обернулся: девчонка, вырвавшаяся от барахтающихся в темноте парней, стояла уже возле воды – гибкая, молодая, влекущая. Прекрасная. Желанней всех на свете.

В голове вспыхнуло, и наступила темнота.

То ли явь, то ли сон. Девчонка пела, тихо и негромко. О чем? Непонятно, но красиво, прямо мурашки по коже. И странное дело: замершие на берегу Ратей, Борейка и Стречка, словно не в себе, больше не хватали ее, не тащили насильничать. А вроде как сидели у самой воды, нагнувшись низко-низко, почти касаясь головами серебристой глади.

«Спасибо тебе, но не приходи сюда больше. Никогда».

Засмеялась.

Любимая.

Про исчезнувших парней весь говорила долго. Говорить говорила, а вот Тарх помалкивал. Потом позабылось. Сами в лес подались по ночной поре, а там всякого лиха полным-полно. И болота тишинские по одной стороне, и медведи есть, и лесовики балуют порой, и озеро русалочье. Сгинуть и днем несложно, а уж в такую ночь.

Начался сенокос, время дальше побежало, покатилось. Все стало почти как прежде.

Почти.

Тянет. Никак из головы не выйдет фигурка в лунном свете. Видать, и правда видел Ратей раньше Беляну, да еще захотел. И – надумал? Только не так надо, думал Тарх, добром надо попробовать.

Одна мечта в нем живет, не оглядывается округ да на других девушек.

Беляна. Пригожая, милая, зовущая.

Одна мечта, одна жизнь.

Увидеть снова.