День «Б» Бондаренко Вячеслав
— Благодарю вас, обер-лейтенант! Если бы не вы, мне пришлось бы худо. Среагировать было очень сложно.
— Да ерунда, — добродушно отмахнулся офицер. Он сидел за столиком с несколькими своими товарищами и тоже пил пиво. За соседним столом шумела пьяная компания из нескольких военных чиновников финансовой службы.
— Позвольте, я угощу вас?.. — Чёткин направился к стойке, шлепнув на нее бумажку в 100 оккупационных рейхсмарок, и поставил на стол перед своим спасителем и его друзьями несколько пенных кружек.
— Да не стоит… — улыбнулся немец. — Спасибо вам!..
День тянулся, казалось, бесконечно. Входили и уходили посетители. Владимир уже начал серьезно беспокоиться. «А вдруг сведения, предоставленные Михаилом Ивановичем, устарели?.. Вдруг квартира давно уже не является явкой? Что тогда?..» Он успокаивал себя, убеждая, что все в порядке, но червяк сомнения все сильнее и сильнее копошился внутри.
— Смотри, — внезапно хрипло произнес Николай по-немецки и сильно стиснул ладонь Владимира.
Соколов повернулся в указанном направлении. У подъезда нужного дома остановилась небольшая группа немецких офицеров. Их документы проверял патруль. В полутьме лиц не было видно, но вот патрульный включил фонарик, освещая документы задержанных, перевел луч на их лица… Потом козырнул, возвращая бумаги, и патруль двинулся дальше. Офицеры свернули в подъезд.
Разведчики переглянулись. Оба узнали высокого обер-лейтенанта, спасшего жизнь Чёткину, и его товарищей.
— …Все слышали? — хмуро спросил Додд у товарищей, когда англичане уже поднялись в квартиру.
Хендерсон щелкнул зажигалкой, закурил у открытого окна.
— Да. Удачно мы сели рядом с этими финансистами…
— Скорее, финансисты удачно развязали языки, — хмыкнул Ран.
— Значит, задача осложняется… — Торнтон задумчиво прошелся по комнате. — Для спецгрупп, остающихся в городе, немцы вводят какие-то специальные пропуска. Попытайся мы проникнуть на объекты по нашим документам, нас тут же арестуют.
— Выход один, — пожал плечами Оукли. — Каждый из нас должен отследить одного офицера спецгруппы, снять его, переодеться в его форму и завладеть документами. Иначе никак…
— Сэр, вы не пробовали баллотироваться в Королевскую Академию наук? — язвительно фыркнул Додд. — Ваши мозги работают просто гениально! А то, что на этих спецпропусках, конечно, есть фотокарточка, вам ни о чем не говорит? Кто тебе изготовит в Минске подделку такого же уровня?
Разведчики замолчали. С улицы доносилась пьяная песня немцев, мимо проехал тяжело груженный трехосный грузовик с противотанковым орудием на прицепе.
— Ладно, — тяжело проговорил Торнтон, провожая глазами машину, — будем прорываться в открытую. В конце концов, коммандос мы или нет?..
Вечером Латушка отправился к католическому костёлу. Шел медленно. Когда проходил мимо немецкого патруля, то невольно чувствовал, как начинает чаще стучать сердце. Хотя все бумаги у него были в порядке, и числился он в структуре организации, подконтрольной немцам, занимал в ней достаточно видную должность, но на какой-то миг он почувствовал себя беззащитным перед злой волей этих людей, провожавших его невнимательными, небрежными взглядами. И снова, в который уже раз, его наполнила холодная, леденящая злоба на весь мир. Почему, почему белорусам не дают жить спокойно на их же, белорусской, земле?.. Почему исконно белорусский Вильно сначала забрала себе Литва, потом Польша, а потом снова Литва?.. Почему здесь, в Беларуси, всегда заправляли поляки, русские, шведы, французы, теперь вот немцы — кто угодно, только не исконные жители этих мест?.. Все эти народы честолюбиво считали себя великими нациями. И именно поэтому они не понимают главного: как это больно и обидно, когда в твой дом неожиданно входит чужой дядя и безапелляционно рычит: «А теперь мы будем говорить вот на этом языке!» А за сопротивление — польский, русский или немецкий лагерь. Какой из них лучше, спорить нет смысла.
Вот и сейчас он идет на поклон к поляку. Их Латушка ненавидел не меньше немцев. Он хорошо помнил, как в 1930-х годах в Польше относились к белорусам, населявшим восточные окраины страны. «Через десять лет там белорусами и не запахнет», — говорил в сейме польский министр Скульский… Закрывали белорусские школы, газеты, самых непокорных бросали в лагерь, делали все, чтобы убить в народе память о своем происхождении. Братья-славяне?.. К лешему таких братьев, как поляки!
А вот, однако, идет, и будет разговаривать с поляком. И просить, и кланяться, и умолять, если нужно будет. Потому что он, Латушка, — политик, представляющий еще не существующее государство. А вести переговоры с позиции силы или хотя бы на равных в таком положении нереально…
Миновав губернаторский дом, Латушка свернул к костелу. Недалеко от входа в закрытый храм его встретил высокий, прямой немолодой человек в очках, с сухими узкими губами, одетый в обыкновенный штатский костюм. Это был католический ксёндз, отстраненный немцами от служения.
— Проше пана, — без эмоций произнес он, делая приглашающий жест рукой. Ну да, конечно, разговор пойдет по-польски, а не по-белорусски, для поляков это «холопский» язык. «Ничего, для пользы дела проглотим и это», — думал Латушка.
Они медленно, наслаждаясь теплым летним вечером, пересекли сквер посреди площади и начали медленный спуск вниз, к реке.
— У меня есть для вас новости, пан Латушка, — проговорил священник голосом, похожим на шелест опавших листьев. — Относительно вашего предложения, сделанного еще в марте…
— Слушаю вас, святой отец, — подался вперед Латушка, стараясь не выдать волнения.
— Апостольский администратор в Минске и Могилеве монсеньор Рейнис просил передать, что Святой Престол в лице государственного секретаря монсеньора Мальони ответил согласием. При единственном, но очень важном условии.
— Каком?.. — Латушка затаил дыхание.
— При том условии, что независимая Белоруссия становится моноконфессиональной страной.
У Латушки отлегло от сердца. Сам он не верил ни в каких богов и чертей, и поэтому какой именно быть Белоруссии — православной или католической, — ему было глубоко наплевать.
— Это означает следующее, — продолжал монотонно говорить ксёндз, — все православные, протестантские, мусульманские и еврейские храмы подлежат немедленному закрытию, а принадлежащее этим конфессиям имущество — передаче католической церкви. Она получает контроль над духовным окормлением армии, над средними и высшими школами, над…
— Я понял вас, святой отец, — перебил Латушка. — И, со своей стороны, могу смело заявить, что подобное условие меня всецело устраивает.
На сухих губах священника вспыхнула довольная улыбка. Он проводил долгим взглядом легковой «Адлер» с номером СС, медленно взбиравшийся в гору.
— Прекрасно. Вы, пан Латушка, можете рассчитывать на всемерную поддержку Святого Престола. Независимая Белоруссия будет немедленно признана Ватиканом.
— Торжественно обещаю вам, что первым дипломатическим документом, который подпишет наш министр иностранных дел, станет конкордат, — вежливо проговорил Латушка, — а папский нунций будет дуайеном дипломатического корпуса.
— Возникает еще один вопрос, — сказал священник. — К какой вы лично принадлежите конфессии? Надеюсь, католик?
— Я не буду вас обманывать, святой отец, — улыбнулся Латушка, — я всегда был равнодушен к религии в любой ее форме. Крестили меня в католическом храме, я прошел конфирмацию… Но не более того.
Ксёндз покачал головой.
— Это очень плохо. Согласитесь, что когда во главе католического государства стоит человек, равнодушный к религии — это выглядит странновато…
— Согласен, святой отец, — поморщился Латушка, — странновато, но… не более того. И я ведь все-таки католик, не забывайте об этом!
— Плохой католик, — сухо обронил ксёндз.
— Не беспокойтесь, во время официальных церемоний я буду хорошим. Как говорят французы, Париж стоит мессы…
Священник, поколебавшись, согласно кивнул и сказал:
— Ну что же, давайте в таком случае перейдем к обсуждению деталей.
— Ранним утром 2 или 3 июля, точную дату вам сообщат позднее, я направлюсь в центр, к костёлу, — заговорил Латушка, — где приму торжественную присягу президента Белоруссии. Это придаст моему вступлению в должность необходимую легитимность. Вы должны будете благословить меня…
— Я никому ничего не должен, пан Латушка, — холодно перебил ксёндз. — Это вам что-то нужно от меня…
— Прошу простить, святой отец, но ведь соглашение между нами достигнуто? — раздраженно спросил Латушка. — К чему тогда экивоки? Я предлагаю вам сделку. Или вас уже не прельщает перспектива иметь единственную полностью католическую страну в Европе? Даже оплоты католицизма — Италия, Испания, Португалия и Польша — допускают на своей территории существование храмов иных вер. Здесь же вы получите все, вплоть до последней деревянной церквушки в отдаленной деревне!.. К тому же, — вкрадчиво продолжил Латушка, — Святой Престол наверняка оценит ваши личные заслуги в деле приобщения Белоруссии к истинной вере…
Священник поджал тонкие губы и замолчал.
— Отлично, — продолжил Латушка, — будем считать, что я убедил вас.
— Кто обеспечит мою безопасность? — неожиданно поинтересовался ксёндз. — Второго июля нацисты все еще будут в городе. Или вы думаете, что они спокойно будут стоять и смотреть на богослужение в костёле?.. Вы же прекрасно знаете, что эти враги веры Христовой разрешают служить в Минске только русским и белорусским священникам!.. Или вы не в курсе, что минские католики вынуждены странствовать за девяносто километров, в Пинскую епархию, чтобы иметь возможность исповедаться у ксёндза там?..
— Вашу безопасность обеспечат парни из моей охраны, — решительно сказал Латушка. На самом деле он и сам толком не знал, как провести католическую мессу при немцах, но надеялся, что эта ситуация как-нибудь разрешится. — В конце концов, скажете нацистам, что молитесь за их победу над безбожными русскими.
Ксёндз кивнул без всякого энтузиазма. Похоже, довод его не убедил.
— После церемонии присяги я появлюсь перед храмом, где уже будет находиться восторженная толпа горожан, — продолжал Латушка. — Ваша обязанность — обеспечить эту толпу.
— То есть? — изумился ксёндз.
— То есть созвать на площадь перед храмом всех прихожан костёла. А еще лучше — всех католиков Минска. Сколько в городе католиков? — деловито спросил Латушка.
Ксёндз задумался.
— Не все из них прихожане нашего храма. Но в целом, думаю, около семнадцати тысяч человек.
— Прекрасно, — повеселел Латушка, — семнадцать тысяч — это уже впечатляет. Это не тысяча «делегатов» на конгрессе! Это народ!.. Как часто бывало в истории, что умело направляемая толпа вершит исторические события!.. Мои люди сделают убедительные фотоснимки… Собрать эту толпу легко — вам нужно всего-навсего оповестить минских католиков о первом свободном богослужении в храме.
— Простите, — вежливо перебил ксёндз, — а что вы планируете делать дальше? После того как инсценировка закончится?
Латушку покоробило слово «инсценировка», но он взял себя в руки и пожал плечами:
— После этого мне, видимо, придется на какое-то время уйти в подполье… Покидать Минск было бы актом слабости с моей стороны. В случае неудачи вы согласитесь предоставить мне убежище, ведь правда?..
Ксёндз скривил тонкие губы.
— Пану следовало бы прежде всего надеяться на собственные силы. Политик, который рассчитывает на других, проигрывает.
— Но умный политик всегда заручается поддержкой сильных союзников, — возразил Латушка.
— Православная церковь в данный момент куда более сильна и влиятельна здесь, чем католическая, — прищурился ксёндз. — У нее никто не отбирал храмы, напротив, нацисты открывали их!
— Православная церковь запятнала себя как сотрудничеством с нацистами, так и поддержкой большевиков, — улыбнулся Латушка. — А о вкладе Его Святейшества папы Римского Пия XII в борьбу с безбожием в лице Гитлера и Сталина знает весь мир.
«Само собой, я обратился бы к православным попам, — подумал он про себя, — если бы они не лебезили так перед наступающими красными. Никто из них рисковать за день до взятия Минска русскими не захочет, это яснее ясного. А вам, господа католики, терять нечего».
Ксёндз удовлетворенно хмыкнул.
— Мои возможности невелики, пан Латушка, — негромко произнес он. — Но что смогу, я для вас сделаю. Скажите, а какова вероятность того, что ваш дерзкий план осуществится?
— Мне оказывает поддержку одно из могущественнейших государств Европы, — усмехнулся Латушка, — которое горит желанием остановить продвижение большевиков.
— Какое же это государство?.. — Холодные глаза ксёндза, казалось, смотрели в самую душу Латушки. Он осекся и закусил губу. Нельзя же, в самом деле, признаться, что речь идет о протестантской Англии! Черт его знает, как отнесется Ватикан к такой поддержке?..
— Пока это военная тайна, — уклончиво ответил он. — С помощью этого государства и с помощью Господа Бога, — Латушка картинно взглянул в небо, — мы должны победить!
— Все в руках Божьих, — вздохнул ксёндз и перекрестился. — Аминь.
Глава 28
Во дворе, вызывавшем у Хойзера теперь исключительно неприятные ассоциации с идиотами-танкистами и коварным британцем, стоял поднятый по тревоге взвод заспанных солдат войск СС во главе с таким же заспанным унтерштурмфюрером. Он вяло козырнул Хойзеру. Двое проводников придерживали скулящих на поводках молодых овчарок.
— Доложите обстановку, — сказал Хойзер, когда они уже направлялись в район поисков, и сам поразился тому, как звучит его голос — уныло и подавленно, словно после пьянки.
— Да какая там обстановка! — махнул рукой унтерштурмфюрер. — Дернули ни свет ни заря — в квадрате Н6 работает передатчик… Полиции уже приказали оцепить район, но вы же видите, что творится в городе! И вообще, кому это все нужно?.. И так же ясно, что через пару дней здесь будут русские…
Откровенность молодого офицера СС неприятно удивила Хойзера. «А разве я сам думаю иначе?» — тут же мелькнуло в голове…
Быстрым шагом немцы спустились на улицу, до войны называвшуюся Ульяновской, и направились в глубь Ляховки — старой, застроенной кособокими деревянными домишками рабочей окраины Минска. Многие из домов были разрушены бомбежкой или сожжены. Поперек улицы стояла жидкая цепь полицейских в штатском с русскими винтовками.
— Никого нет, — вяло доложил старший. — Обстановка спокойная…
Хойзер со злобой оттолкнул его, но, сделав несколько шагов, в нерешительности остановился посреди молчаливой пустынной улицы. Какое-то нехорошее предчувствие мешало идти дальше. Солдаты топтались сзади.
— Разрешите пустить собак, оберштурмфюрер? — подсказал молодой эсэсовец.
— Валяйте, — буркнул Хойзер.
Минувшая бессонная ночь, крах так успешно и тонко задуманной операции с англичанином, угроза Клюгенау навалились на него свинцовой тяжестью. Он машинально вынул из кармана пачку греческих сигарет, присланных матерью из Лигница. Как все хорошо было спланировано!.. А что светит ему теперь?.. Перевод в вермахт и передовая?.. Хорошо еще, если на Западе, где-нибудь в Италии или Франции. А если в России?.. «Хотя, кажется, России мне уже не видать, — зло подумал Хойзер. — Это будет какая-нибудь Польша…»
— Следы, оберштурмфюрер! — ликующе заорал кто-то в отдалении.
Вздрогнув, Хойзер сунул обратно в пачку только что прикуренную сигарету.
— Что вы орете? Доложите толком!
— Марта взяла следы, оберштурмфюрер! — торопливо поправился проводник. — Здесь было не меньше восьми человек…
— Восьми? — нахмурился Хойзер. — Не многовато ли для одного радиста?
— Не могу знать. Они двинулись туда. — Проводник махнул рукой в сторону видневшегося в отдалении ипподрома.
— Так чего мы стоим? — раздраженно кинул оберштурмфюрер. — За ними!
Над Минском постепенно разгорался новый июньский день. Вовсю щебетали птицы в густых зарослях кустарника. Им не было дела до войны. И они не боялись людей в мундирах, которые, взяв наизготовку оружие, настороженно, то и дело оглядываясь, цепью шли по территории городского ипподрома. Две овчарки, туго натягивая поводки, молча тянули проводников вперед. Они были приучены не лаять, чтобы не спугнуть преследуемых.
Утомленные бессонной ночью бойцы Особого отряда НКВД крепко спали. На стреме стоял — вернее, сидел, подпирая стенку старого, полуразрушенного барака на краю ипподрома — бородач в мундире немецкого лейтенанта. Бородач тоже клевал носом, но заставлял себя бодрствовать. Хоть они и ушли из района, откуда выходили в эфир, и в нынешнем бардаке немцы вряд ли занимались радиопеленгованием, осторожность все же не помешала бы.
Легкий утренний ветер налетел откуда-то с реки и заставил бородача поежиться. А еще он принес с собой тонкий, едва уловимый запах дорогих сигарет…
Обожженный страшной догадкой, «лейтенант» осторожно выглянул в разбитое окно барака. Ипподром был оцеплен взводом солдат войск СС. Двое, видимо, командиры отделений, держали наперевес автоматы МР-40, остальные сжимали в руках карабины. Поодаль шли два офицера-эсэсовца и двое проводников с овчарками.
— Слышь, командир… — еле слышно произнес бородач, трогая за плечо стриженного ежиком «фельдфебеля». Тот проснулся мгновенно, словно и не спал вовсе, и в считанные секунды оценил обстановку.
— К бою!..
Неожиданность — великое преимущество, и бойцы воспользовались ей сполна. Одновременно ударили два автомата из разных концов барака, слитным эхом ахнули карабины. Ни одна пуля не пропала даром. Забились в предсмертном визге собаки, рухнули, скошенные огнем, восемь солдат. Остальные, мигом распластавшись на земле, открыли ответный огонь. Видимо, это были боевые парни, и внезапное нападение их не испугало, а только обозлило.
Перестрелка с обеих сторон сделалась жарче. К немцам на подмогу подоспело, топоча сапогами, человек двадцать полицейских, из местных предателей. На ходу срывая трехлинейки с плеч, они присоединились к бою. Руководил им эсэсовский офицер в чине, насколько было видно «фельдфебелю», оберштурмфюрера. Другой офицер был убит в числе первых.
Командиру отряда было ясно, что долго они здесь не продержатся. Нужно прорываться. И он крикнул, не отрываясь от автомата:
— Куликов, Плехоткин, — остаетесь тут! Остальные — делай как я!
Размахнувшись, он запустил в гитлеровцев гранату и, строча из автомата и крича что-то нечленораздельное, кинулся напролом из барака. Следом, наперебой паля, бросились остальные бойцы отряда…
Они обязательно ушли бы, если бы не паршивые немецкие гранаты, взрыватели которых рассчитаны на семь секунд. Кто-то из немцев, не растерявшись, сумел отшвырнуть гранату назад, и рванула она на пороге барака, сразу убив четверых бойцов Особого отряда НКВД и жестоко изранив тех, кто должен был прикрывать отход товарищей. Тут же рванули еще две гранаты, с которых бойцы уже сняли предохранители, готовясь к броску…
Четверо уцелевших, отстреливаясь на бегу, уходили к близкой реке. В этом месте мутная Свислочь была совсем узкой. «Фельдфебель», тяжело дыша, бросился в реку, набрал воздуху побольше и нырнул глубоко, как только мог. Двое бойцов последовали за ним, а третий залег на берегу и прикрывал товарищей до последнего патрона, а потом взорвал себя и эсэсовцев гранатой…
Через десять минут бой закончился. Оберштурмфюрер Хойзер, тяжело дыша, выщелкнул из «Вальтера» пустую обойму и, сильно прихрамывая — неудачно упал во время неожиданного обстрела, — вошел в дымящиеся развалины барака. У входа в беспорядке валялись останки разорванных гранатами тел. Еще двое убитых лежали внутри, сжимая оружие. Оба были в немецких мундирах, один бережно обнимал руками холщовый мешок.
Хойзер брезгливо отбросил в сторону труп дюжего «лейтенанта вермахта», развязал в мешок и, как завороженный, уставился на портативную английскую радиостанцию.
«Значит, это и были те самые англичане… А на чей же след вышел тогда Дауманн в Заславле?» — озадаченно подумал он, но толком сообразить ничего не успел, потому что нечто очень горячее и одновременно холодное сильно ужалило его в шею сзади. Оберштурмфюрер Хойзер захрипел и, пытаясь выдернуть из шеи длинное узкое лезвие, повалился навзничь, заливая английскую рацию кровью.
А двое солдат войск СС уже, ругаясь и тяжело дыша, добивали штыками бойца Особого отряда НКВД, только что убившего последнего врага в своей жизни…
…Еще через полчаса старший по званию — штурмшарфюрер СС — доложил начальству о гибели двух офицеров, пятнадцати солдат и исчезновению трех большевистских террористов. Начальство отреагировало на удивление равнодушно. У него на столе уже лежал приказ об эвакуации, и все местные проблемы мгновенно стали для него мелкими и далекими…
Глава 29
Сколько Джим Кэббот пролежал в вонючей трубе подземного коллектора, он не мог потом вспомнить. День прошел, сутки или двое?.. Он просто очнулся от резкого, колотящего чувства холода. Раненая рука распухла и противно ныла от сырости. Под ухом равнодушно шумела грязная вода. И еще какой-то звук, противный и мерзкий, заставил Джима содрогнуться от отвращения. Рядом с ним, обнюхивая его лицо и шевеля усами, сидела огромная серая крыса.
— А ну пошла!.. — От неожиданности Джим заехал крысе кулаком прямо в морду. Крыса, не ожидавшая такой наглости, плюхнулась прямо в коллектор и обиженно поплыла против течения.
Стараясь не беспокоить раненую руку, Джим осторожно подполз к выходу на поверхность. Река по-прежнему спокойно плескалась у самого носа. На улице было раннее утро. «Значит, прошли сутки», — сообразил лейтенант. И тут же едва не застонал от режущей боли в пустом желудке.
Нужно было срочно выбираться наружу, пока он не окочурился тут от голода. Убедившись, что с противоположного берега за ним никто не следит, Кэббот выполз из бетонного желоба и осторожно опустился в холодную воду Свислочи. У берега река была мелкой, и умение плыть при помощи одних ног не пригодилось. Вот только раненая рука на воду отреагировала очень плохо, боль была такой острой, что Кэббот чуть не потерял сознания.
Через несколько метров Джим с трудом выбрался на берег. Место для этого было абсолютно неподходящим — ни дома, ни деревца вокруг, только какой-то высокий холм, похожий на остатки древнего городища, и протоптанная вдоль реки тропинка. Ближайшие строения виднелись на берегу напротив, но на мост Джим выйти не рискнул — там наверняка патруль. Пришлось топать к домишкам, виднеющимся в отдалении, там, где река делала широкий изгиб.
К счастью, прохожих в этот ранний час навстречу не попалось. Кэббот даже улыбнулся, представив, как он выглядит — небритый, в грязном, изорванном мундире немецкого офицера, насквозь пропахшем тем, чем обычно пахнет в сточных канавах. И озабоченно взглянул на простреленную руку. Боль стала острой, пульсирующей, рвущей. Из раны сочилась сукровица, и он впервые с тревогой подумал о том, что ранение может оказаться более опасным, чем он думал.
Кривая пыльная улочка, которой брел Джим, неожиданно сделала поворот, и он очутился напротив… мечети. Кэббот не поверил своим глазам, но это была самая натуральная мечеть с минаретом и большим куполом. Дело было в том, что окраина Минска, куда он попал, издавна звалась Татарским предместьем. Здесь когда-то поселились татары, взятые в плен войском Великого княжества Литовского. Их потомки продолжали жить тут, исповедуя веру предков, а в остальном ничем не отличаясь от других подданных Российской империи. Для них в 1902 году и построили эту мечеть.
Калитка, ведущая в храм, скрипнула. Из мечети вышел высокого роста человек в затейливом восточном одеянии с белыми рукавами и в белом тюрбане. Приятное лицо было окаймлено небольшой бородкой с проседью. Умные вишневые глаза смотрели на Кэббота без удивления и неприязни. А потом переместились с его лица на простреленную руку…
— Я ранен, — неожиданно сказал Джим по-немецки. Голос прозвучал хрипло и еле слышно, к тому же в том, что имам понимает немецкий, никакой уверенности не было. Но священник неожиданно кивнул.
— Пойдемте…
Во дворике мечети царила тишина. Можно было подумать, что война не коснулась этого уголка Минска. Повинуясь жесту имама, Джим снял пыльные сапоги и ступил в молитвенный зал босиком. На стенах виднелись надписи на арабском, как догадался Джим — цитаты из Корана.
В небольшом подсобном помещении священник осмотрел рану Кэббота и неожиданно умело, споро перевязал ее. Затем внимательно взглянул в лицо Джиму:
— Ты ведь не немец?.. — Немецкий язык в устах имама звучал вполне прилично.
Кэббот криво усмехнулся, морщась от боли:
— Почему?
— Что немцу делать ранним утром в Татарском предместье?.. Зачем ходить по улицам раненому, в грязной одежде?.. Зачем обращаться к имаму?.. — задал три не требующих ответа вопроса священник.
Джим промолчал. Он не знал политических симпатий мусульманина, и открываться ему не имел никакого права.
— Мне нужна одежда, — хрипло произнес он, умоляюще глядя на священника. — Штатская европейская одежда. Я заплачу. — Он машинально сунул руку в карман и понял, что бумажник, в котором были оккупационные рейхсмарки, остался в гестапо.
Священник улыбнулся.
— Побудь здесь. Можешь не беспокоиться, тебя никто не найдет. И не теряй времени — поешь. — Имам поставил перед Джимом тарелку с холодной вареной картошкой, соль, положил луковицу и два маленьких огурца.
Минуты тянулись бесконечно. «А вдруг мусульманин пошел за полицией?» — тревожно думал Джим, утолив голод. Оставалось надеяться лишь на то, что перед самым освобождением Минска имам не станет выслуживаться перед гитлеровцами. Какой в этом смысл?.. Да и его забота казалась неподдельной.
Наконец священник вернулся с узлом в руках. Видимо, он ходил домой.
— Примерь вот это. — Имам вынул мятый, но вполне приличный костюм. — Тебе должно быть впору.
Вопреки его ожиданиям костюм оказался великоват, но, как подумал Джим, так будет даже лучше — он не будет производить впечатление модника и привлекать к себе лишнее внимание. Брюки он надел навыпуск на немецкие сапоги. Раненая рука висела на аккуратной перевязи.
— Теперь дойдешь? — спросил имам, полюбовавшись на дело своих рук.
— Куда? — недоуменно отозвался Джим.
— Куда шел.
Кэббот помолчал. Что он мог сказать этому незнакомому человеку другой веры, только что, по сути, спасшему ему жизнь?
— Надеюсь, дойду. Спасибо.
— Да хранит тебя Аллах, — промолвил настоятель мечети, провожая Кэббота на улицу.
«Суть всех религий — творить добро», — подумал лейтенант, сердечно прощаясь с мусульманским священником.
После еды и перевязки он почувствовал себя гораздо лучше. И, двигаясь по улицам в сторону центра, с огромным облегчением убедился в том, что прохожие, в том числе и немецкие солдаты, не обращают на него никакого внимания. Так, идет себе раненый парень с рукой на перевязи…
— Слушайте, может, вы все-таки уберете со стены этого усатого парня? — раздраженно поинтересовался лейтенант Алекс Торнтон, кивая на портрет Гитлера, висевший на стене комнаты.
— Ах, да, простите. — Латушка поспешно снял со стены портрет и сунул его в шкаф. — Я уже говорил, что это конспирация…
— Но теперь-то уж чего скрываться? — зевнул Ник Честер. — А кто на других фотографиях?
— Это Кастусь Калиновский, лидер национально-освободительного белорусского движения, — объяснил Латушка, указывая на изображение низкорослого человека в долгополом старинном сюртуке. — А это — члены правительства Белорусской Народной Республики, которая была провозглашена в марте 1918 года. К сожалению, большевики тогда победили…
— Слушай, Ник, тебе интересна вся эта муть? Мне — нет, — заявил Крис Хендерсон. — Я прибыл сюда не затем, чтобы сочувствовать местным наци, а чтобы выполнять свою задачу…
— Вы забываете, мистер Латушка, — подхватил Кен Оукли, — что мы сражаемся с нацизмом, а вы на данный момент, говоря прямо, — его пособник…
Голубые глаза Латушки недобро блеснули, но он сдержался.
— Мы не наци, мистер Хендерсон, — вежливо проговорил он, — и не пособники нацистов, мистер Оукли, а люди, стремящиеся к установлению в Беларуси демократического режима, максимально приближенного к британскому образцу. Кроме того, мы вместе с премьер-министром Черчиллем стремимся остановить продвижение большевизма в Европу. Именно поэтому вы и здесь.
Услышав это «мы с Черчиллем…», Хендерсон хмыкнул. Не обращая на него внимания, Латушка расстелил на столе большую карту Минска и пригласил англичан подойти поближе.
— Итак, по нашим предположениям, красные будут на окраинах города второго июля, — заговорил он. — К этому времени германская администрация окончательно покинет город. В Минске останутся только отдельные разрозненные части немцев, которые будут оборонять вокзал, — Латушка ткнул карандашом в карту, — Дом правительства, возможно, комиссариат. Таким образом, город фактически останется неподконтрольным.
— Это мы поняли, — нетерпеливо бросил Оукли. — Какова наша задача?
— Вам нужно будет по нашему сигналу захватить ключевые точки Минска. Это вокзал, бывшее здание НКВД, бывший Дом Красной Армии, комиссариат, почта, телеграф, телефон… И, самое главное, радиоузел, откуда будет сделано заявление о независимости страны.
Латушка обвел глазами присутствующих. Лица англичан были непроницаемы.
— Я напоминаю, господа, что согласно нашему соглашению с правительством Его Величества вы поступаете в оперативное распоряжение правительства Белорусской Народной Республики… Второй республики, — поспешно напомнил Латушка, — с президентом которой вы имеете честь сейчас общаться.
Называя себя президентом, Латушка действовал вполне обдуманно. Конечно, с формальной точки зрения «легитимным правительством» Белоруссии могла считаться Белорусская Центральная Рада, а главой правительства — Радослав Островский, переизбранный на этот пост делегатами Всебелорусского конгресса 27 июня. Но… где эти делегаты и сам спадар Островский?.. Прошло всего-навсего три дня, и в Минске не осталось никого. Небось уже в Вильно, а то и в Кёнигсберге. Все побежали, когда поняли, что немцы не будут защищать Минск и тем более идею независимости Белоруссии до последнего человека. Своя шкура оказалась дороже.
«Чем решительнее я заявлю о своем праве на власть, тем большее уважение вызову в международном сообществе, — думал Латушка. — Конечно, Островский тут же поднимет шум и вой, назовет меня диктатором, узурпатором, Наполеоном… Но что такое Островский?.. Выкормыш Готтберга, палача белорусов. Кто будет прислушиваться к его словам?.. А ко мне, действующему рука об руку с англичанами и Ватиканом, прислушается весь мир».
Тем не менее английские коммандос, услышав слово «президент», переглянулись с нескрываемым презрением, и это не укрылось от взгляда Латушки.
— Есть, сэр! — издевательски произнес Торнтон и щелкнул каблуками, вытянувшись во фрунт.
Глава 30
В кабинет 2-го спецотдела НКВД вошел комиссар госбезопасности 3-го ранга Судоплатов. Полковник госбезопасности Воробьев торопливо вскочил, приветствуя начальство, но Судоплатов махнул рукой: садись, мол.
— Ну что?
— Никаких новостей, товарищ комиссар, — торопливо сказал Воробьев. — В последнем сеансе связи «Неуязвимые» сообщили, что ликвидировали двух клиентов… И все. На этом связь оборвалась.
— Ч-черт… — процедил Судоплатов. — Ну ладно, остается одно…
— Что, товарищ комиссар? — непонимающе переспросил Воробьев.
— Надеяться на лучшее, — вздохнул Судоплатов и похлопал полковника по погону.
Протянув под водой, сколько хватило дыхания, старший Особого отряда НКВД вынырнул, тяжело дыша и отплевываясь. Если бы немцы преследовали его по берегу, гибель была бы неминуема, но один из бойцов прикрыл командира, не дал карателям проследить, куда именно поплыл старший группы. И теперь он жадно, неистово втягивал в легкие воздух, прижавшись лбом к скользким корням, свешивающимся с берега в воду…
Рядом, шумно дыша, вынырнули двое уцелевших бойцов отряда. На одном была форма лейтенанта вермахта, на втором — солдата СС. На самом же деле оба были старшими лейтенантами госбезопасности.
— На берег, — сплюнув воду, процедил «фельдфебель», выбираясь на сушу.
Дорого обошелся отряду единственный выход в эфир. Но какой ценой будет выполнено задание командования, неважно. Важно, что оно будет выполнено.
Они протянули под водой достаточно долго. Плавный изгиб реки скрывал бойцов от преследователей. Невдалеке виднелись какие-то жилые строения, и остатки отряда, не мешкая, бегом бросились к ним.
В первом же доме им попалась молодая женщина. Она, отбрасывая со лба мокрые волосы, развешивала во дворе только что выстиранную немецкую форму. В деревянном корыте еще кипела и лопалась мыльная пена.
— Есть кто в доме? — хрипло спросил старший вместо приветствия.
Вместо ответа женщина испуганно расширила глаза и замотала головой.
— Пошли, — мотнул головой старший. — Дашь нам штатское…
Женщина медленно кивнула, не сводя глаз с мокрых, тяжело дышащих людей, и вдруг бросилась через огород к соседнему дому, истерично крича:
— Ой, люди добрые, ратуйте, ратуйте!.. Бандиты пришли, бандиты!..
— Молчи, тварь! — прошипел старший, выхватывая нож, но было уже поздно — на крыльце соседней избы показались «добрые люди». Это был растерянно хлопающий глазами немецкий военный чиновник в наброшенном на плечи кителе и полуодетая деваха в тесном халатике.
Раздался жуткий свист, и три лезвия специальных пружинных ножей со страшной силой метнулись вперед. Прачка рухнула на бегу, лицом вперед, немец и его подружка были отброшены ударами ножей к двери дома. Все трое были убиты мгновенно.
Тяжело дыша, старший группы подошел к прачке, выдернул из раны лезвие и, перевернув женщину на спину, плюнул ей в лицо:
— У-у, подстилка фрицевская!.. Петрович, — он кивнул бородатому «лейтенанту», — сходи проверь, может, там еще какая сволочь окопалась. И пистолет у фрица забери.
Через двадцать минут из дверей опустевшего дома на улице Белорусской вышли трое одетых в штатское молодых мужчин. На углу улицы они разделились и к центру направились уже порознь.
Подходя к нужному дому, Джим Кэббот волновался. Вот, значит, как выглядит явка белорусских националистов!.. Обычный серый дом с цифрой «1913» на фронтоне. Смотрится вполне по-европейски. Да и снегов с медведями Джим пока что в Минске не видел, как ни пытался… Наоборот, жара стояла такая, какая в Англии редко случается.
Лестница на третий этаж была замусорена бумагой, обрывками веревки, битым стеклом. На площадке второго этажа дверь была распахнута настежь, и двое мужичков в майках, кряхтя, выносили на нее пианино. Из двери квартиры их напутствовал плачущий голос:
— Осторожнее, прошу вас! Это же семейная ценность! Не дай бог еще достанется большевикам…
Звонок в нужной двери оказался пронзительным. Неизвестный мужчина в сером костюме, пароль, отзыв… Коридор… И лица ребят, которых он уже не ожидал увидеть.
Разведчики встретили Джима по-разному — кто радостными воплями, кто молчаливыми объятиями. Все наперебой расспрашивали, где он был ранен, как уцелел. И, усаживаясь в мягкое кресло, Кэббот вдруг почувствовал, как отпускает его дикое напряжение всех последних безумных дней. К собственному стыду, он заплакал…
По окраинной улице Минска с рассеянным видом вышагивали два рослых, подтянутых обер-лейтенанта вермахта. У полуразрушенного бомбой каменного дома они на мгновение замешкались, потом решительно толкнули дверь и вошли в то, что осталось от подъезда.
Через десять минут в тот же подъезд вошел еще один немецкий офицер, еще через двенадцать минут — еще двое. Все они спустились в подвал. Теперь вся группа разведчиков была в сборе.
— Докладывайте, — приказал Соколов.
— Согласно приказу проводил наблюдение за подъездом дома-явки, — начал Николай Четкин. — Из подъезда дважды появлялся человек, по внешности совпадавший с Латушкой. Один раз выходил на десять минут, второй — на полчаса. Однажды зашел парень в штатском, с рукой на перевязи, видимо, раненый, и больше не появлялся. Искомые «немцы» вышли около полудня. Разделялись на группы и ходили по городу. Я следил за теми, которые бродили по центру. В составе их группы был и мой «друг», спасший меня в ресторанчике… Они осматривали здание генерального комиссариата, вокзала, центрального почтамта. Особое внимание уделяли, как я понял, входам и выходам. У комиссариата их остановила охрана, проверила документы. Откозыряла и отпустила.
— Я отслеживал маршруты Латушки, — сказал Плескачевский. — Один раз он ходил в частную лавочку, торгующую всякой мелочевкой, другой — спускался на Немигу, в район гетто.
— Я наблюдал за второй группой англичан, — спокойно произнес Рихтер. — Они явно изучали Дом правительства. Делали это скрытно, зайдя в магазин в доме напротив. Потом сидели в привокзальной пивной. У вокзала были остановлены и проверены патрулем, который никаких претензий к ним не высказал.
— А моя группа, — подхватил Крутиков, — шлялась вокруг здания НКВД на Советской, затем направилась к Дому Красной Армии. А потом зачем-то не меньше двадцати минут бродила вокруг ничем не примечательного двухэтажного дома на Революционной. Дом как дом, по виду жилой. Немцы никакого внимания на это не обращали. У них головы сейчас не о том болят, по-моему…
— Жилой дом на Революционной? — недоуменно переспросил Соколов. — Может, там штаб, арсенал или местное военное казначейство?
— Не думаю, — помотал головой Крутиков, — такие объекты фрицы хорошо охраняют, да и вывеска висела бы. А там особой охраны я что-то не приметил. Ну, стояла пара солдат, и всё… Так что — загадка.
— Разрешите, товарищ капитан? — нерешительно спросил Плескачевский.
— Давай, Костя, — поощрительно кивнул Соколов.
— Не знаю, о каком доме идет речь, — так же нерешительно заговорил лейтенант, — Революционная улица довольно длинная, но на ней с 1938 года размещался Дом Радио. Республиканская радиостанция имени Совнаркома БССР…
— А ты откуда знаешь? — подозрительно поинтересовался Крутиков.
Читать бесплатно другие книги:
