Бомба в Эшворд-холле Перри Энн

– И что же, они оказались родственниками? – полюбопытствовала Юдора.

– Нет! – воскликнул Пирс с явным облегчением. – Мисс Беринг оказалась просто его приятельницей. Он сказал, что она дочь его друга студенческих лет, с которым он поддерживал отношения вплоть до его безвременной смерти в молодых годах.

– Как печально, – отозвалась миссис Гревилл. – И ты решил, что этим представлением ваше знакомство не окончится?

– Ну, конечно, он так решил. – Падрэг поочередно взглянул на всех присутствующих. – Ни один стоящий молодой человек не упустит такую возможность. Если он встретил свою единственную в мире женщину, то пойдет за нею на край света, через города и веси, через горы и бурное море, если потребуется. Разве не так? – обратился он ко всем сидящим за столом.

Гревилл-младший усмехнулся:

– Конечно.

Айона не отрывала взгляд от тарелки.

– Да, куда бы ни потребовалось, – внезапно поддакнул Фергал, взглянув на Падрэга, а потом на Пирса.

– Опояшьтесь мужеством, и к черту все страхи, – внезапно подала голос Кезия, воткнув вилку в последний кусок картофельной запеканки с мясом. – К черту небо и преисподнюю, честь и позор, – произнесла она очень отчетливо. – Иди, хватай, что потребуется, и никогда не стой за ценой, и неважно, кто за это расплачивается полной мерой!

Пирс растерялся. Он, единственный из всех, не знал, что случилось утром, однако юноша был не настолько ослеплен своим собственным счастьем, чтобы не услышать горечь, с какой она это сказала. А гнев ее услышали и все остальные.

– Я ничего дурного не имел в виду, мисс Мойнихэн, – ответил сын министра. – Я, разумеется, не стал бы преследовать Джастину с бесчестными целями, что было бы одинаково позорно и для нее, и для меня. Но, слава богу, она так же свободна, как и я, – и как будто отвечает мне взаимностью.

– Поздравляю, мой мальчик! – искренно обрадовался Дойл.

Дворецкий подал новой гостье немного холодной семги, нарезанный огурец и картофель с зеленью, а также предложил охлажденное белое вино.

Кто-то что-то сказал об опере, которую недавно давали в Лондоне. Кто-то заметил, что уже слышал ее в Дублине. Падрэг обратил внимание на то, как трудна в этой опере партия сопрано, и О’Дэй с ним согласился.

Эмили взглянула на Джека, и тот слегка улыбнулся.

Дворецкий и лакеи, а также два камердинера приготовились сервировать следующее блюдо. Одним из камердинеров был Финн Хеннесси. Телман в столовой не присутствовал, и это было очень хорошо.

Мужчины вновь приступили к политической дискуссии, и – по крайней мере, внешне – все шло как будто бы гладко. Если даже у них возникал спор по какому-то вопросу, потом на это никто даже не намекал.

Дамы решили отправиться на прогулку в лес. Стояла ясная послеполуденная погода, по небу плыли редкие облачка, и дул мягкий ветерок, хотя рассчитывать на то, что он не усилится, не приходилось. Вечером могло внезапно задождить или же похолодать, а назавтра и вовсе задует шквальный ветер, сопровождаемый заморозками или, наоборот, слякотью. Однако погода могла сохраниться и такой же ясной, как сегодня.

Шесть дам двинулись через лужайку. Эмили с Кезией двигались первыми. Хозяйка попыталась завязать разговор, но очень скоро поняла, что ее спутница этого не желает, и вежливо замолчала.

Юдора выбрала себе в пару Джастину, и они шли, отставая на несколько шагов и представляя разительный констраст: миссис Гревилл – хорошо сложенная, с блеском в каштановых волосах и с гордо вскинутой головой, а мисс Беринг – очень худенькая, с черными, как вороново крыло, волосами, удивительно грациозная. Правда, когда она поворачивалась в профиль, сразу бросался в глаза ее необычный нос.

Шарлотте пришлось идти с Айоной. Ей не очень хотелось такого общества, но к этому обязывали правила приличия, а долг перед сестрой делал подобную компанию необходимостью, так что миссис Питт оставалось только желать большего знания деревьев и растений, чтобы было о чем поговорить. Она помнила предупреждения Эмили: не обсуждать политику, религию, разводы или картофель. Однако почти все приходящее ей на ум так или иначе неминуемо вело к запретным темам. Лучше уж было гулять в молчании, чем ограничиваться замечаниями о погоде!

Шарлотта видела, что Юдора разговаривает с Джастиной. Наверное, она расспрашивает девушку об их отношениях с Пирсом. Очевидно, жаждет узнать побольше о том, как завязалось их знакомство, и о его поведении. Интересно, почему сын ничего не рассказывал ей раньше?

Миссис Питт уже хотела что-то сказать об этой молодой парочке, но смолчала, вдруг подумав, что тема романтической любви теперь тоже может быть под запретом. Да и что можно сказать замужней женщине, застигнутой в постели с другим мужчиной не далее как сегодня утром? Об этом не найдешь совета ни в одной книжке правил хорошего тона! Очевидно, предполагается, что с благовоспитанными леди ничего подобного произойти не может. А если найдется среди них такая злосчастная или неосторожная, то все должны притвориться, что ничего не видели. Однако в данном случае увидевшая это дама закричала во все горло.

Когда они с Айоной достигли конца лужайки и вступили в аллею рододендронов, перед ними пролетела сорока.

– Вот чудеса! – воскликнула Шарлотта.

– Одна – к несчастью, – ответила ее спутница.

– Прошу прощения?..

– Это к несчастью – увидеть одну сороку, – пояснила миссис Макгинли. – Нужно обязательно увидеть пару или не видеть их вообще.

– Почему?

Вид у Айоны был таинственный.

– Ну, это просто…

Миссис Питт постаралась говорить очень вежливо и заинтересованно:

– К несчастью для кого? Так считают фермеры или орнитологи?

– Для нас. Это…

– Суеверие?

– Да, примета.

– Понимаю! Извините, как я сразу не догадалась… Я думала, что вы пошутили.

Айона Макгинли нахмурилась, но промолчала, и Шарлотта поняла, что она говорит совершенно серьезно. Возможно, эта женщина одновременно и христианкой является, и разделяет языческие предания кельтов. В ее поведении была какая-то романтическая бравада, безрассудство, очарованность, словно за внешним материальным, физическим миром ее взгляду был открыт еще какой-то другой, мистический. Наверное, именно это ее качество привлекало столь трезвомыслящего Фергала. Она должна была казаться ему средоточием волшебных видений, грез и мыслей, никогда не посещавших его голову. В каком-то смысле слова он черпал в ней обновление. Миссис Питт подумала также о том, что он может дать Айоне. Этот мужчина казался несколько твердокаменным. В нем чувствовался вызов. А может быть, миссис Макгинли в своем воображении наделила его качествами, которых в действительности не было?

Молчание становилось неловким, и Шарлотта мучительно подыскивала слова для беседы. Они вошли в лес, и миссис Питт обратила внимание на большое количество плодов на шиповнике.

– Грядет суровая зима, – ответила Айона и вдруг ослепительно улыбнулась. – Но это известная народная примета, не суеверие!

Шарлотта рассмеялась, и внезапно они обе почувствовали, что им стало легче друг с другом.

– Да, я тоже об этом слышала, но давно не видела шиповник и забыла об этой примете, – отозвалась миссис Питт.

– Да, и я тоже, – подтвердила миссис Макгинли, – но надеюсь, что примета не подтвердится.

Они шли под гладкими ветвями березы, которые шевелил ветер, а под ногами у них шуршала ржаво-золотистая палая листва.

– Здесь весной цветут колокольчики, – продолжала Шарлотта. – Они расцветают, прежде чем распускаются деревья.

– Да, знаю, – быстро отозвалась Айона. – Тогда кажется, что небо не только над головой, но и под ногами.

Остаток пути они делились познаниями в области природных явлений, и Макгинли рассказала своей спутнице несколько ирландских легенд о камнях и деревьях, посвященных горьким и трагическим событиям таинственного прошлого.

Вернулись они в другом порядке, за исключением Юдоры, которая все еще шла с Джастиной, расспрашивая ее о Пирсе. Эмили бросила на сестру быстрый благодарный взгляд и заговорила с Айоной, а Шарлотта взяла в спутницы Кезию.

На пути они заметили фазанов с ярким оперением, клюющих опавшее зерно на краю поля у кромки леса, и миссис Питт что-то сказала о них. Мисс Мойнихэн ответила односложно.

Солнце уже низко склонилось к закату, и горизонт был багрово-золотистым. На поле, протянувшемся к лесу, удлинились тени, нежно подчеркивая изгибы земли. Усилился ветер, и по небу мчались рваные облака, все сильнее его заволакивая.

Закат стал даже ярче, а в промежутках между облаками небо окрасилось в зеленый цвет, и мысль о горячих булочках в гостиной возле камина начала казаться очень привлекательной.

Грейси трудилась изо всех сил. Она помогала Шарлотте облачиться в серебристое шелковое платье.

– Какое оно красивое, мэм, – искренно восторгалась девушка, и взгляд ее выражал беспредельное восхищение.

Через минуту она прибавила:

– Я узнала кое-что, узнала, зачем все эти люди здесь собрались. Надеюсь, они установят мир и дадут Ирландии свободу. Там ужасть какие несправедливости творятся! И я не очень горжусь, что я англичанка, когда слышу, что они рассказывают.

Девушка в последний раз прикоснулась к прическе Шарлотты и поправила унизанную жемчугом диадему, чтобы та держалась поровнее.

– Не то чтобы я им во всем верила, но если хоть что-то из того, что они сказали, верно, то, значит, в Ирландии есть ужасно жестокие и нехорошие люди, – объявила она.

– Они есть, я полагаю, с обеих сторон, – ответила миссис Питт.

Она осторожно рассматривала свое отражение в зеркале, но мысли ее – по крайней мере, наполовину – были заняты тем, о чем говорила горничная, и Шарлотта взглянула в ее лицо, несколько обострившееся от тревоги и сочувствия.

– Все собравшиеся стараются изо всех сил, чтобы прийти к соглашению, – заверила она свою служанку, – и думаю, что мистер Гревилл – очень искусный дипломат. Он не отступит.

– Да уж лучше бы не поддавался! – Грейси уже перестала притворяться, что очень занята шалью, которую держала в руках. – Там так ужасно поступают со всеми людьми – даже старухами и детьми, не только с мужчинами, которые могут и сдачи дать… Может статься, фении нехорошо делают, но они бы ничего этого делать не стали, если бы мы не полезли в Ирландию, где нам перво-наперво делать было нечего.

– Грейси, не будем говорить о том, что там было в самом начале, – сухо ответила Шарлотта. – Если так рассуждать, то тогда и в Англию нам незачем было приходить. А кому было надо? Норманнам, викингам, датчанам? Или, может быть, римлянам? И, между прочим, шотландцы тоже пришли из Ирландии.

– Нет, мэм, шотландцы – это те, кто в Шотландии живет, – поправила ее Грейси.

Шарлотта покачала головой:

– Да, я знаю, что сейчас они живут в Шотландии, однако перед ними там жили пикты. Но из Ирландии пришли шотландцы и выгнали пиктов с родной земли.

– А куда же эти пикты подевались?

– Не знаю. Думаю, что их, наверное, всех поубивали.

– Ну, если шотландцы пришли из Ирландии и стали править в Шотландии, то кто же в Ирландии остался – одни ирландцы? И почему они не уживаются друг с другом, как мы здесь?

– Потому что часть шотландцев опять вернулась в Ирландию, но к тому времени они уже стали протестантами, а остальные были католиками. И все они очень изменились за это время.

– Ну, значит, шотландцам не надо было возвращаться назад, в Ирландию.

– Да, наверное, не стоило бы, но теперь уже слишком поздно. И вперед можно двинуться только с того места, на котором мы сейчас стоим.

Грейси довольно долго думала над этим, прежде чем согласилась со своей госпожой, которая уже собиралась выйти.

Шарлотта встретилась с Томасом у подножия лестницы и даже удивилась, какое удовольствие она почувствовала, встретив его восхищенный взгляд. От радости у нее вспыхнули щеки. Муж предложил ей руку, а она приняла ее и вплыла вместе с ним в гостиную.

За обедом все опять чувствовали себя не в своей тарелке, но все же не так, как прежде. Теперь, когда гостей стало больше за счет Пирса и Джастины, появилась возможность поговорить о чем-то еще, кроме собственных интересов или ничего не значащих пустяков.

Раньше за столом сидело слишком мало людей, чтобы трения между некоторыми из них были незаметны, и для хозяйки это был просто кошмар. Во-первых, рассаживая гостей, надо было соблюдать преимущества в социальном положении, так как, отдав предпочтение кому-то одному, можно было случайно оскорбить сразу нескольких. Если первенство не было продиктовано титулом или официальным положением, то следовало принимать во внимание возраст. И тем не менее нельзя же сажать Фергала рядом с Лорканом Макгинли или напротив него! Да и рядом с Айоной посадить его тоже невозможно в силу обстоятельств, которые мучительно ясны для одних и совершенно непонятны для других. Наконец, совершенно очевидно, что нельзя было также посадить рядом с братом Кезию. Она все еще кипела от негодования и в любую минуту могла взорваться.

Спасал положение Карсон О’Дэй. Он, по-видимому, был способен – и согласен – вести любезные разговоры с любым из присутствующих. К тому же у него имелось в запасе большое разнообразие безобидных тем – от кованых рисунков на грузинском серебре до извержения Везувия.

Падрэг Дойл рассказал забавную историю об ирландском лудильщике и приходском священнике, и все дружно рассмеялись, за исключением Кезии, но он не обратил на это внимания.

Пирс и Джастина слушали только друг друга.

Юдора выглядела немного печальной, словно от понимания, что утратила нечто, считавшееся своим, а у Эйнсли вид был скучающий. Время от времени в его глазах мелькало тревожное выражение, иногда казалось, что ему трудно глотать, а иногда у него вздрагивали руки. Министр порой не слышал обращенных к нему слов, как будто мысль его бродила где-то еще, и ему приходилось просить повторить сказанное. Да, это, наверное, настоящая пытка – быть ответственным за подобное совещание! Ярмо борьбы с невозможным сокрушало людей и посильнее его.

Если Гревилл чего-то опасался, у него были на это свои основания. Угроза безопасности все еще существовала, и это прекрасно понимали и он, и Питт.

Никто не заговаривал о разводе, в котором были замешаны Парнелл и Кэти О’Ши. Если что-то и сообщалось в газетах, никто об этом не упоминал.

Все собравшиеся уже наполовину справились с холодными закусками – лопатка ягненка, шпигованное мясо в кляре и холодная маринованная оленина с огурцами и луком, – когда за столом разгорелась ссора. Начала ее Кезия. Весь вечер она старалась подавлять свой гнев и довольно вежливо переговаривалась то с одним, то с другим соседом по столу, а присутствия Айоны просто-напросто не замечала. Но в конце концов ее гнев взял верх, причем был он направлен исключительно на брата.

Фергал сделал довольно небрежное замечание о протестантском кодексе морали.

– В нем очень много субъективного, – сказал Мойнихэн Джастине и немного наклонился вперед над столом. – Он больше опирается на индивидуальное чувство ответственности, на прямое общение человека и Бога, не прибегая к посредничеству священника, который, в конце концов, смертен, как и все остальные, и так же не чужд человеческих слабостей.

– Но некоторые не чужды их больше, чем другие, – с горечью заметила Кезия.

Ее брат слегка покраснел, но никак не отозвался на это замечание.

– Протестантский пастор – это вожак своей паствы, и только, – продолжал он, не отрывая взгляда от мисс Беринг. – Нужна, в высшей степени нужна и необходима вера, но не в чудеса и магию, а в непреложную силу Христа – Спасителя наших душ.

– Мы веруем также в усердный труд и послушание, в чистый и праведный образ жизни, – сказала его сестра, тоже устремив пристальный взгляд на Джастину. – По крайней мере, верующие так думают и говорят.

Затем она круто обернулась к Фергалу:

– А как ты полагаешь, дорогой брат мой? Чистота почти священна. Ни один нечистый не войдет в Царство Небесное. Мы отличаемся в этом от адептов римской церкви, которые могут грешить с понедельника до субботы, при условии, что в воскресенье исповедуются своему священнику, сидящему в маленькой темной комнатушке за решетчатым окошком. А он выслушает все твои грязные маленькие тайны и скажет, сколько молитв должно прочитать, и отмоет тем самым твои грехи – до следующего раза, когда все повторится с самого начала. Уверена, что все так и будет, ведь он выслушивал подобные исповеди столько раз…

– Кезия, – попытался перебить ее Мойнихэн.

Но эта женщина по-прежнему не обращала на него никакого внимания, сверля Джастину горящим взглядом, а на щеках ее пламенели два пятна. Руки, в которых она держала вилку и нож, сильно дрожали.

– Но мы, протестанты, совсем не такие, – заявила она. – Мы никому не рассказываем о своих грехах, одному только Богу… хотя Ему все и так ведомо! Как будто от Него можно скрыть в своем грешном, грязном сердце хоть единственный, самый мелкий грешок! Как будто Он не обоняет зловоние лицемерия и за тысячу миль от Него…

За столом воцарилось жгучее молчание. Падрэг откашлялся, но, похоже, не смог собраться с мыслями, чтобы ответить.

Юдора слабо простонала.

– Видите ли… – начал было Эйнсли.

Но тут Джастина улыбнулась, глядя прямо в глаза Кезии:

– Мне кажется, единственное, что имеет значение, – жалеете ли вы о случившемся или нет. А кому вы поверяете свои сожаления – неважно, – говорила девушка очень тихо. – Если вы понимаете, что поступили дурно, и не хотите так поступать в дальнейшем, тогда вы должны измениться, и, мне кажется, лишь это и имеет значение, не правда ли?

Мисс Мойнихэн удивленно воззрилась на нее.

Однако Фергал все испортил. На лице его вспыхнул румянец смущения и в то же время оскорбленного самолюбия.

– Мысль, что ты подотчетен кому-то еще, кроме Бога, что любой человек имеет право тебя судить, прощать или проклинать… – заговорил он раздраженно.

Сестра резко обернулась к нему:

– Тебе это не нравится, не так ли? – Она хрипло и несколько визгливо рассмеялась. – Никто не вправе тебя судить, не так ли? Господи Боже, за кого ты, Фергал, себя принимаешь?! Мы – да, мы – тебя судим! Я тебя сужу и объявляю тебя виновным. Ты – лицемер!

– Кезия, иди в свою комнату и успокойся, – процедил ее брат сквозь зубы. – Ты в истерике. Это…

Но он не успел докончить фразу. Мисс Мойнихэн откинулась на спинку стула, схватила свой наполовину выпитый стакан и выплеснула остатки ему прямо в лицо. После этого она вскочила с места и выбежала из столовой, чуть не налетев на горничную, которая несла соусник с подливкой и едва успела отскочить в сторону.

Наступило молчание и общее замешательство.

– Извините, – выдавил из себя подавленный Фергал. – Моя сестра… в настоящее время находится… в очень нервном состоянии. Я уверен, что завтра она будет глубоко в этом раскаиваться. Прошу ее извинить, миссис Рэдли… дамы…

Миссис Питт посмотрела на Эмили и встала.

– Наверное, надо пойти взглянуть, все ли с нею в порядке. Мне кажется, она очень взбудоражена.

– Да-да, это хорошая мысль, – согласилась миссис Рэдли, и Шарлотте показалось по глазам сестры, что та завидует ее возможности скрыться.

Супруга полицейского вышла из столовой, окинула взглядом пустой коридор и стала подниматься по лестнице. Единственным убежищем для Кезии могла быть только ее спальня. Сама Шарлотта тоже поспешила бы в укрыться в своей комнате, если б закатила такую сцену. Она точно не рискнула бы спрятаться в более доступном для других месте, вроде оранжереи или гостиной.

На лестничной площадке Шарлотта увидела служанку – девочку-подростка, примерно в том возрасте, в каком была Грейси, когда впервые пришла к ним в дом.

– Мисс Мойнихэн здесь не проходила? – спросила она девочку.

Та кивнула, вытаращив глаза. Пряди волос торчали у нее из-под кружевного чепца.

– Спасибо. – Шарлотта уже знала, где находится комната Кезии, и, как и в первый раз, открыла дверь, не ожидая разрешения.

Ирландка, свернувшись в клубок, лежала на постели в ворохе своих пышных юбок.

Незваная гостья закрыла дверь, подошла к ней и села на край постели.

Кезия не пошевелилась.

Шарлотта не могла сделать так, чтобы мисс Мойнихэн перестала мысленно видеть ту страшную сцену или изменила свое мнение об увиденном. Изменить можно было только отношение Кезии к этой сцене.

– Вы чувствуете себя сейчас страшно несчастной, да? – начала миссис Питт тихо и совершенно бесстрастно.

Несколько минут ирландка лежала совершенно неподвижно. Затем она медленно повернулась, села, опираясь на подушки, и посмотрела на Шарлотту уничтожающим презрительным взглядом.

– Я не несчастна, – чеканя слова, произнесла она, – как вы соблаговолили деликатно выразиться. Не знаю, каковы ваши моральные убеждения, миссис Питт. Возможно, прелюбодействовать с чужой женой совершенно допустимо в вашем кругу, хотя я предпочла бы думать иначе.

Она сгорбилась, словно от холода, хотя в комнате было тепло, и продолжила:

– Для меня же это отвратительно. И для любого порядочного человека это грех. А для такого, как мой брат, который знает, что есть добро, а что – зло, который был воспитан в Божьем страхе одним из самых почтенных, справедливых, мужественных проповедников своего времени, – это грех непростительный.

Ее лицо при этих словах исказилось от гнева, а светлые глаза, с покрасневшими от горьких слез веками, вспыхнули яростным огнем.

Шарлотта пристально посмотрела на собеседницу, стараясь найти слова, которые дошли бы до ее разгоряченного, возбужденного сознания.

– У меня нет брата, – ответила она задумчиво, – но если бы такое сделала моя сестра, я была бы уязвлена и сожалела об этом больше всего на свете. Разумеется, я бы стала с нею ссориться и допытываться, зачем она так многим пожертвовала, чтобы получить так мало. Но не думаю, что я прекратила бы с нею отношения. Ведь она младше меня. Я считаю, что защищать ее – моя обязанность. Фергал ведь тоже моложе вас?

Кезия поглядела на нее так, словно этот вопрос был бессмысленным.

– Вы не понимаете. – Она быстро теряла терпение. – Я стараюсь быть с вами достаточно вежливой, но вы являетесь ко мне без приглашения и сидите здесь, проповедуя всякие банальности о том, что бы вы стали делать на моем месте. Но вы не имеете и малейшего представления, в чем суть дела! И вы не на моем месте и не понимаете, что я испытываю. У вас нет политических амбиций, нет даже вкуса к политике. И вы не можете знать, что это такое, если вы женщина. Вы очень удачно и удобно устроились в жизни – хороший муж, дети есть, наверное… Вы, по-видимому, очень любите своего мужа, а он – вас. Поэтому, пожалуйста, уйдите и оставьте меня одну!

Снисходительный тон и пренебрежение, которые проявила эта женщина, бесили Шарлотту, но она сделала над собой огромное усилие и заговорила все так же сдержанно:

– Я пришла потому, что не могла беззаботно обедать, когда вы в таком горе. И не будем обсуждать, что бы я стала делать, будь я на вашем месте. Это неважно. Я просто хочу вас убедить, что, отказываясь разговаривать со своим братом, вы раните этим прежде всего себя. – Она нахмурилась. – И потом, если вдуматься, каков будет результат вашего отчуждения от него?

– Не понимаю, что вы имеете в виду. – Мисс Мойнихэн, прищурившись, откинулась на подушки.

– Вы полагаете, что он из-за этого перестанет видеться с миссис Макгинли? – спросила Шарлотта. – Неужели вы думаете, что он поймет, как это недостойно, что это противоречит всем его жизненным убеждениям и, разумеется, неумно с политической точки зрения, если он собирается представлять интересы своего народа? Да, Господи Боже, разве ситуация мистера Парнелла не является достаточным доказательством, что для мужчин важнее?

Вид у Кезии стал слегка удивленным, словно она и не думала о таком повороте событий. Однако мисс Мойнихэн должна была знать о бракоразводном процессе, который шел сейчас в Лондоне и на котором капитан О’Ши поносил Чарльза Стюарта Парнелла, лидера ирландской национальной партии, своего ответчика по суду. Мисс Мойнихэн, очевидно, не вполне отдавала себе отчет, что означает победа О’Ши.

– Я ко всему этому отношусь не так, – продолжала миссис Питт. – Когда люди влюбляются – безумно, неудержимо, исступленно, – их часто не останавливает соображение, что будет, чем они поплатятся, если все выйдет наружу. И если вашего брата не останавливает даже понимание того, что он потеряет, то что ему ваше неудовольствие?

– Да, конечно! – хрипло рассмеялась Кезия, словно эта мучительная мысль казалась ей забавной. – Нет, разумеется, его это не остановит. И я гневаюсь не потому, что рассчитываю на его понимание или раскаяние. Я просто в ярости на него и ничего не могу с этим поделать. И дело даже не в том, что он изменяет своим убеждениям, что он портит себе карьеру, что предает людей, веривших в него. Я не смогу ему простить – и никогда не прощу – его откровенное, его проклятое лицемерие!

– Не сможете? – слегка удивленно спросила ее собеседница. – Да, когда любимые вами люди падают так низко, попирая собственную честь, это ужасно больно…

От промелькнувшего воспоминания у нее снова болезненно сжалось сердце. Сначала боль внезапного открытия, которого лучше бы не делать, затем – медленное примирение и постепенное забвение самого худшего, и – спасительная нежность, которая позволяет сохранить в памяти только самое ценное и прекрасное из пережитого.

– Иногда сердишься, потому что случилось то, чего не должно было случиться. Но кто знает, может быть, так было нужно? – продолжала Шарлотта. – Может быть, вашему брату необходимо было поддаться слабости, чтобы потом ее преодолеть. И со временем он уже не станет так безоговорочно осуждать других. Он…

Ирландка резко и хрипло расхохоталась:

– О, ради бога, замолчите! Вы не понимаете, о чем речь! – Она повернулась и подтянула к подбородку колени, словно защищаясь. – Вы несете какую-то возвышенную чепуху. Я бы легко простила его, если бы он проявил только слабость. Видит Бог, мы все слабы! – Ее лицо, обычно такое мягкое и доброе, ожесточилось от боли и горестных воспоминаний. – Но когда я полюбила католика, полюбила всей душой и сердцем – вскоре после смерти отца, – Фергал даже слушать меня не захотел! Он запретил мне с ним видеться. Он даже не дал мне самой ему об этом сказать.

Голос у нее совсем охрип от вновь нахлынувшей горечи, и говорила она с трудом, очень неразборчиво:

– Он сам ему все сказал… он сказал Кэйзалу, что никогда не позволит мне выйти за него замуж. Это было бы кощунством по отношению к моим религиозным верованиям. И то же самое он сказал и мне. Я была слишком юна, чтобы выйти замуж без разрешения. А он по закону был моим опекуном. Я не могла бежать с Кэйзалом и обвенчаться без благословения нашей церкви. Я выслушала Фергала и покорилась его воле. Я рассталась с Кэйзалом.

Слезы покатились по ее щекам, но теперь это не были слезы гнева и ярости. Женщина плакала, вспоминая сладость первой любви и вновь переживая утрату.

– А теперь он мертв. И я никогда больше с ним не встречусь, – закончила она свой рассказ.

Шарлотта молчала.

Кезия посмотрела на нее:

– Вот почему я не могу простить Фергала за то, что он спит с католичкой, да к тому же с чужой женой. Когда я снова принесу цветы на могилу Кэйзала, как я смогу ему все объяснить?!

– Да, я, наверное, тоже не смогла бы такое простить, – призналась Шарлотта, застыв на месте. – Извините меня за поспешное суждение.

Мисс Мойнихэн пожала плечами и начала искать носовой платок. Миссис Питт выдвинула ящик прикроватного шкафчика, вынула платок и подала ей. Та яростно высморкалась.

– Но то, что я вам сказала, тоже верно, – извиняющимся тоном добавила Шарлотта. – Он ваш брат, не так ли? Вы действительно хотите разорвать все узы между вами? Разве вы не будете от этого страдать, причем не меньше, чем он? Да, он совершил ужасный поступок. Но рано или поздно он за это поплатится.

– Справедливое воздаяние Господне? – усмехнулась Кезия. – Не уверена, что я верю в возмездие свыше.

Она поджала губы, но, скорее, не от горечи, а от насмешки над собой:

– Как бы то ни было, я не собираюсь ждать до Божьего суда.

– Да нет, это обыкновенный человеческий грех, – поправила ее миссис Питт, – и в таких случаях возмездие не заставляет себя долго ждать, даже если он сейчас и не раскаивается.

Мисс Мойнихэн молчала, задумавшись.

– Вы действительно хотите, чтобы между вами легла непреодолимая пропасть? – спросила Шарлотта. – Непреодолимая для вас?

Кезия долго молчала, прежде чем ответить.

– Нет, – неохотно сказала она наконец и еле заметно улыбнулась, – теперь все мне кажется не таким пропащим, как вначале. Прошу меня извинить.

Миссис Питт тоже улыбнулась:

– Ну и хорошо. Судить окончательно и бесповоротно – это такая глупость и такая мужская черта, правда?

На этот раз ирландка рассмеялась.

Остаток вечера прошел напряженно. Кезия не вернулась в столовую, что, возможно, было и неплохо. Тем не менее одно присутствие Лоркана уже заставляло всех опасаться несчастья. Все старательно избегали упоминания о бракоразводном судилище Парнелла и О’Ши, а это означало, что следует избегать разговоров и на многие другие политические темы. Беседа свелась к сугубым тривиальностям, и в конце концов все удалились к себе пораньше, облегченно вздыхая.

Шарлотта сидела на туалетном пуфе в самом сокровенном месте своей спальни.

– Это же просто ужасно, – сказала она, растирая волосы шелковым шарфом, чтобы они были гладкими и блестящими. – В такой взрывной обстановке вряд ли стоит опасаться фениев-динамитчиков и террористов извне.

Томас уже сидел в постели.

– Что тебе сказала Кезия Мойнихэн? – поинтересовался он. – Она и дальше собирается устраивать сцены, до самого конца встречи?

– Она во многом права, – вздохнула Шарлотта и повторила рассказ Кезии.

– Наверное, мне надо и его охранять, – сухо ответил Питт, – от Кезии и Лоркана Макгинли, который еще больше прав, чем она. А еще от Айоны, если они поссорятся, или он разорвет с ней отношения, или она захочет их разорвать, а он будет против… И от Карсона О’Дэя, за то, что он вредит делу протестантской борьбы.

– Или – от Эмили, – добавила Шарлотта, – за то, что он превратил и без того неудачное увеселение в ее доме в сплошной кошмар.

Молодая женщина положила шарф и погасила газовую лампочку над туалетным столиком. Теперь темноту освещал только догорающий огонь в камине. Она скользнула в постель и уютно устроилась рядом с мужем.

И опять утром их разбудил громкий, душераздирающий вопль.

Питт выругался, немного поерзал в кровати и глубже зарылся головой в подушку.

Вопль повторился, громкий и полный страха.

Суперинтендант неохотно вылез из постели и, спотыкаясь, двинулся за халатом. Он отворил дверь и вышел на лестничную площадку. В двадцати шагах от него, на пороге ванной комнаты Гревилла, стояла красивая горничная, Долл, посеревшая от ужаса. Она прижала руки к горлу, словно ее душили.

Томас подошел к девушке и, положив обе руки ей на плечи, отодвинул ее в сторону и заглянул внутрь.

Обнаженный Эйнсли Гревилл лежал в ванне – его лицо, плечи и грудь оставались под водой. Сомнений быть не могло. Он был мертв.