Обреченный мост Иваниченко Юрий

Хачариди и Боске

Стрекот мотодрезины быстро увязал в утреннем тумане, что слоями полз над рыжевато-зелёными солончаками низины.

— Смотри-ка ты, — хмыкнул Серёга, глянув на часы. — Наверняка немцы. Педантичность, как на вокзале.

Специального назначения эшелон шёл из Севастополя и должен был прибыть во Владиславовку ровно в 7.15, а оттуда, после перераспределения по нарядам, разойтись малыми составами по аэродромам сухопутного базирования на Керченском полуострове, и морского — непосредственно возле Керчи и Феодосии. Ждали их там «Юнкерсы», «Хейнкели» и «Дорнье», а также гидропланы-разведчики «Blohm und Voss» и «Arado Ar 95». Без разведки никак, уж больно велика цена вопроса — выяснить время и направления высадки русского десанта. Не говоря уже о том, что бомбардировщикам и торпедоносцам работы предстояло немало.

Именно для этого из Румынии в Севастополь прибывали тысячи тонн особого авиационного бензина типа «Avgas 115/145»[10] характерного пурпурного цвета.

Вот эта его особенность — жирные пурпурные пятна, неслучайно оказавшиеся на пальцах одного из военнопленных, бывшего аэродромного технаря, работавшего на разгрузке румынского морского транспорта ещё в Севастополе, — и выделила эшелон с нейтральным обозначением «LT-300» в первоочередную мишень.

Тем более первоочередную, что крупная мишень в считанные часы могла превратиться в несколько мишеней мелких. Расползутся цистерны по колеям узла, а затем перекачают бензин в автоцистерны.

…Двое солдат в непривычно куцых шинелях и барашковых кепи, с «Маузерами» между колен с относительным комфортом расположились на лавке позади дребезжащего «Даймлера». Обходчик, пожилой дядька из числа гражданских, с отсутствующим видом сидел на подножке дрезины. Унтер, старший патруля, стоя за рычагом управления, то и дело прикладывал к глазам бинокль с важным видом Наполеона, озирающего окрестности Ватерлоо (хотя император-то пользовался подзорной трубой, до изобретения бинокля оставалось сорок лет). Но в окулярах были видны одни лишь глинисто-мшистые солончаки, и то лишь те, что выходили из переднего слоя тумана; последующие же слои, всё более и более золотистые к горизонту, были пока непроницаемы.

— Хальт! — вдруг вскрикнул унтер.

— Что там? — вскинулся один из патрульных, ответив по-румынски на немецкое «Стоять!», ставшее уже больше уставной командой, чем окриком.

— О! Миху, это нечто! — с азартом охотника отозвался унтер.

Нечто обернулось на шум и посмотрело на дрезину глазами дьявола — чёрными ромбами зрачков в оранжевой роговице.

— Коза! — увидел теперь белого дьявола и Миху.

Румыны оживились: в последнее время довольствие союзников здорово отдавало залежалым душком: «На тебе, боже…» — а тут…

Унтер потянул рычаг тормоза. Искры брызнули из-за реборд железнодорожной пары. Обсуждая на бегу рецептуру соуса, румыны, скрежеща щебнем высокой насыпи, бросились к козе, пока та ещё не сообразила, что там лопочут насчёт жаркого. У дрезины остались только флегматичный обходчик с обвислыми седыми усами и последний из солдат, соскочивший с лавки и егозивший на шпалах перед дрезиной, как футбольный болельщик позади ворот:

— За рога её, Юлиу! За ро…

Кровь струёю брызнула на закопчённый щебень. Последний совет патрульного захлебнулся горловым бульканьем.

Чуть слышно мурлыча под нос нечто вроде «Ах, Одесса…», Арсений Малахов вытер широкое лезвие немецкого штыка о полу шинели убитого, а тот всё ещё подрагивал разбросанными каблуками сапог.

Любителям жаркого повезло больше. По крайней мере, пока солнце, поднявшись над горизонтом, не разогнало утренний туман из самой потаённой глуши осоки, окружавшей солончак. В ней румыны, в одних только кальсонах и привязанные спинами друг к другу, встретили самое скверное утро в своей жизни. А вот здешние яростные комары со времени отступления 51-й армии не встречали утро лучше. И сытнее…

Эшелон «LT-300» появился ровно в 7 часов, как раз минут за пятнадцать тихого ходу до Владиславовки. Русский обходчик ковырялся в медных кишках мотора дрезины и не вызвал подозрения ни у ефрейтора охраны, ни у машиниста маневренного «С-2» — тот даже приподнял козырёк замасленной кепки, узнав обходчика из Владиславовки. Сопровождающий груз флигер-инженер[11] с одной птичкой в жёлтой петлице только глянул мельком в окно и, увидев знакомые кургузые шинели, снова, поправив монокль, погрузился в чтение накладных.

По пологой дуге поворота состав, большей частью состоящий из платформ с цистернами, заходил на Владиславовку. Вот уже поднялось жёлто-чёрное полосатое плечо семафора с зелёным сигналом: «ffentlich!». Вознеслась над белыми волнами тумана, словно маяк над морской дымкой, башня водокачки…

Часовой на платформе с цистерной не сразу отреагировал, когда чей-то простуженный голос из-за спины спросил его доброжелательно:

— Du willst dem Spiritus, Genosse?[12]

Впрочем, менее секунды понадобилось ему, чтобы согласно закивать головой так, что каска съехала на нос:

— Ja, Ja! Sehr gut!

На акцент, смазанный хрипотцой, он не обратил внимания. Руки в вязаных перчатках уже тянулись к плской фляге в брезентовом чехле.

Но, так и не дотянувшись до неё, часовой вдруг почувствовал необыкновенную лёгкость в членах и головокружение, словно уже глотнул порцию спирта и не заметил, как закончилась под ногами платформа. А Сергей Хачариди за его спиной, мелькнувшей под насыпь, опустил короткий приклад «ZB».

Абордаж с дрезины на состав остался никем пока не замеченным.

Войткевич и Новик

Серая полоска уже просветлела между почернелым штормовым морем и свинцовым небом, тучи в котором казались тоже штормовыми волнами, разве что менее подвижными и несущимися навстречу грядам морских волн.

Яков приподнял голову, по-собачьи потряс ею; осмотрелся, вжимаясь в сырой песок…

Узкий маленький песчаный пляж окантовывал красноватые обрывы и был пуст, если не считать нахохлившихся бакланов, сбитых ветром на землю. Даже их мелкие следки сразу за красными лапками тотчас слизывали обширные языки прибоя в окантовке грязной пены. Если отвлечься от рёва ветра, грохота и шипения волн, бумажного шороха камышовой чащи, заломленной ветром, — на берегу царила тишина.

Старший лейтенант осторожно приподнялся на локтях, стёр мокрым рукавом налипшие на небритую щеку песчинки — и только тогда обнаружил на локте витки тонкого канатика. Петляя по песку и временами зарываясь в него, линь уводил в сумрак камышовых зарослей.

Но прежде чем Яков потянул его, канатик сам встрепенулся и натянулся, указывая путь, как пресловутая нить Ариадны.

— Тпру! — шикнул в сторону камышей Яков, вставая на четвереньки.

— Что ты там разлёгся, как в Ялте, пижон! — встретил его капитан Новик, когда старлей нырнул в просеку заломленных бурых зарослей.

Тогда Войткевич, стягивая через голову шерстяную нательную сорочку немецкого покроя, простучал зубами едва внятно:

— Ни хрена себе Ялта. Повезло, как утопленникам…

Положение их действительно нельзя было назвать завидным. Да, не утонули, но, очевидно, из принципа: «Кому быть повешенным, тот не утонет».

Именно так резюмировал Новик свои наблюдения в щель камышового частокола.

С одной стороны, с неизменным упорством разбивая серые ополчения волн, упирался далеко в море заводской мол, сложенный из железобетонных блоков древнеегипетской величины. Возле него, кивая обрубленным носом и чуть выказывая над высоким молом покатую бронированную рубку и борта, пятнистые, как чёрно-серая шкура скумбрии, раскачивался на волнах…

— Старый знакомец, — кивнул на «шнелльбот» Войткевич.

— Первая флотилия Бирнбахера, — щурясь, присмотрелся Саша Новик к трафарету «S-40» возле бакового клюза. — Похоже, наших тут ждут…

Старые знакомые

Несмотря на довольно легкомысленную классификацию — торпедный катер, — «шнелльбот» представлял собою внушительную боевую единицу, с которой советские «морские охотники» и сторожевики реально тягаться не могли ни в скорости, ни тем более в вооружении. А эсминцы ЧФ… От большинства эсминцев «шнелльботам» не представляло особого труда оторваться, — с их-то скоростью до 40 узлов по спокойной воде! Кроме русского глиссера-торпедоносца «Г5», никто догнать «шнелльбот» не мог. Мало кто бы взялся на свой страх и риск досаждать немецким катерам-переросткам «шнелльботам», с которыми офицерам II разведотряда штаба КЧФ Войткевичу и Новику уже приходилось сталкиваться, и не далее как этим летом[13].

«Адмираль Шварц Меер» старался не рисковать штурмовыми катерами — единственными относительно крупнотоннажными судами «Kriegsmarine» в Чёрном море (Турция блюла-таки нейтралитет, нехотя или нет, но закрыв Босфор для немецкого флота). Так что сто с гаком тонн водоизмещения, торпедные аппараты, упрятанные под фальшбак, баковое 30-мм орудие, два пулемёта и сдвоенный 20-мм зенитный автомат, — всё это добро, столь уместное для истребления советского малого, или «тюлькиного флота»[14], приходилось держать подальше от Керченского пролива, в Двуякорной бухте неподалеку от Феодосии. Хотя именно здесь, в Керченском проливе, плавсредства КЧФ особенно угрожали покою «немецких» берегов. Убрать бы «шнелльботы» на базу «Иван-баба», — не потому даже, что кругом мелководья и россыпи мин, как своих, так и советских, но ещё и потому, что с потерей Кубанского плацдарма все входы и выходы в керченскую бухту простреливались русской артиллерией, причём отнюдь даже не самой дальнобойной. В хорошую погоду, — так чуть ли не прямой наводкой полковых 75-миллиметровок. И всё же «Адмираль Шварц Мееру» приходилось рисковать…

Чайки, подхваченные порывом ветра, взмывали над бетонными ямами засолочных ванн рыболовецкой артели и снова камнем падали вниз, всё ещё надеясь найти засохший рыбий остов на буром от тузлука дне.

То ли дело было, когда в городе только построили огромный по тем временам новейший консервный завод и народ на разделку рыбы вербовали по всему Союзу! То-то было раздолье пернатым, — так обожрёшься, что и не взлетишь…

Цеха артели, больше похожие на заурядные бараки, соседствовали с руинами причальных сооружений. Чуть поодаль мола, в серой круговерти мечущихся волн и на полпути к фарватеру, торчала из воды корма баржи, выбитой штормами на мелководье. От других кораблей, которых немало потопили тут «Юнкерсы» и «Хейнкели» во время попеременных эвакуаций и десантов советских войск, на поверхности остались только могильные кресты мачт, да клёпаная труба допотопного речного парохода — все средства тогда были хороши. Корабли же полностью погрузились в специально углублённый подход к заводскому причалу, к которому могли швартоваться даже суда океанской осадки. Тогда как кругом заводского фарватера было такое мелководье, что волны по нему катились серые от ила, а разрознённые, оглаженные прибоем скалы казались камнями, только что обнажёнными отливом.

С другой стороны, на скалистом мысу, в «античных» руинах беседки отчётливо просматривалась артиллерийстская площадка зенитной батареи — пара «Эрликонов» на морских турелях, вмонтированных в бетон. Рыжеватая по-осеннему, маскировочная сеть трепетала над входом в блиндаж.

Хроники осиного гнезда

С сентября 1943 года командиром флотилии «Шнелльботов» стал корветтен-капитан Герман Бюхтинг, ранее командовавший «S-27», потопленным в Керченском проливе, а затем «S-51». В этом катере семь пробоин от 20-мм снарядов зенитки, временно захваченной диверсантами, заделали и мелкие повреждения отремонтировали на базе Иван-Баба.

Прежний командир, Георг Кристиансен, отделался лёгкой контузией при гибели «Кёльна», весьма умело организовал восстановление базы после налёта русской авиации; за боевые успехи получил «дубовые листья» к Рыцарскому кресту и отбыл на штабную работу.

— Вот сука… — отвернувшись, проворчал Яков.

От батареи, по крутому обрывистому берегу, словно нарочно, чтобы не дать разведчикам опомниться, уже двигались чёрные в серых клочьях тумана фигурки — патруль береговой охраны. Или, того хуже, полевой жандармерии.

Одна из фигурок то и дело взмахивала рукой.

— Ну, прямо парк культуры и отдыха, — ткнув большим пальцем через плечо, пояснил Яков на вопросительный взгляд Новика. — Палку бросает, собаковод хренов. Дружку лагерному. Или подружке. Суке…

И впрямь, от тёмной фигурки в мешковатой штормовке то и дело катил то в одну, то в другую сторону лохматый и суетливый коричневатый комок.

— Значит, будем сохнуть по дороге, — резюмировал Александр, стягивая унтерский мундир с закруглёнными погонами, развешенный на камыше. — И, скорее всего, что на бегу.

— Ага… — буркнул Войткевич, выкручивая мокрый узел сорочки. — И тренер по бегу будет у нас о четырёх ногах, — он брезгливо скривился, встряхивая влажную сорочку. — Прямо, страшный сон футболиста.

— Может, и пересидим, — не слишком уверенно предположил капитан, глянув на приближающийся по кромке обрыва патруль. — Вниз, на пляж, они вроде как не собираются. А ветер — поверху. Глядишь, и не учует псина?

— Нас, может, и нет, — задумчиво и почему-то с секундной задержкой произнёс в ответ Яков, просунув стриженую голову в прорезь шерстяной сорочки и застряв в ней с горловиной на шее. — А вот её…

Порыв ветра в очередной раз разворотил жухлую стену камыша. И в образовавшемся проломе…

Капитан обернулся туда, куда недовольным и напряжённым взглядом уставился старший лейтенант.

— Этого ещё не хватало!

По узкой полосе песка и размытой глины, отрешённо и неспешно, будто в плену тихой и грустной заботы, или высматривая что-то под ногами, брела одинокая фигурка в деревенской кацавейке и старушечьем буром платке с концами, заведёнными в подмышки, видимо, завязанными в узел на спине. Женщина, девушка, а может, и вытянувшаяся не по годам девочка-подросток? Рассмотреть лицо её в глубине платка, натянутого чуть ли не до носу, было невозможно, а русые локоны, выдернутые из-под платка ветром, в блеске утреннего солнца вполне могли быть даже космами седины.

Разведчики переглянулись.

— Это что за метаморфоза? — недовольно буркнул Войткевич, наконец дотянув до пояса шерстяную сырую сорочку.

— Главное, откуда? — исподлобья следя за тонкой фигуркой, задумчиво произнёс капитан Новик. — Не должно бы тут…

Из послевоенных архивов

Ни содействия, как, впрочем, и противодействия местного населения разведчики не ожидали. По свидетельствам редких беглецов с «той стороны», с октября месяца немцы, и без того расточительные в отношении «трудовых ресурсов», провели тотальную эвакуацию жителей из прифронтовой зоны, которой, по сути, стал весь без исключений Керченский полуостров.

Впрочем, эвакуация — термин статистический, для сухой, лишённой всяких эмоций, отчётности. На практике были повальные облавы и вывоз трудоспособного населения в Германию, и, конечно, расстрелы. По любому подозрению и безо всякого. За «излишки» продовольствия, за вражескую пропаганду, скрученную в козьей ножке, за связь с партизанами, отчётливо отдающую сыростью подземелий и заметной копотью на лице. Было даже, что в саду имени Сакко и Ванцетти почти всё лето провисело тело мальчика лет девяти, который был повешен за то, что сорвал с дерева абрикос.

Город как будто вымер. И даже «не как будто…»

А ведь ещё недавно в «Зимнем театре» ставила спектакли местная труппа, в «Летнем» крутили трофейную «Серенаду солнечной долины». Выходил «Вестник Керчи», были открыты двери церквей и археологического музея. Даже 1 Мая был объявлен оккупантами днём всенародного праздника, и отдел пропаганды при городской управе организовывал лекции для населения, убеждая, что Германия — Es ist самая культурная и цивилизованная в мире страна. Казалось, что трагическая участь, уже постигшая к тому времени 7000 евреев и прочий «неблагонадежный элемент» (совработники, заложники, военнопленные), минует «незапятнанных». Их не расстреляют в Багеровском рву, или на рудниках завода, или в Аджимушкайском карьере…

Накануне же неизбежной схватки, когда только четыре километра пролива разделяли эвакуированную с Тамани 17-ю армию Вермахта и войска Северо-Кавказского фронта, достаточно было просто оказаться на улицах города, чтобы тут же попасть на допрос в полевой комендатуре «Feldkommandantur 676 Kertsch»[15], в силу привычки называемой населением «гестапо». Или по меньшей мере в местной «Ortskommandantur»[16], которых в городе было три. По одной на район.

А уж невинная прогулка в районе дислоцирования береговой охраны означала незамедлительный расстрел. Но лишь в том «счастливом» случае, если невинность заблудшего не вызовет у патруля сомнений. Тогда счастливчик отделается просто пулей.

При освобождении Керчи в апреле 44-го из почти ста тысяч довоенного населения встречать освободителей вышло чуть более трёх сотен человек. Больше некому было…

Хачариди и Боске

— Сколько у нас времени? — спросил Мигель на ухо партизанского минёра Алексея Сивенкова, заменившего погибшего Антонио Арбелоа, штатного сапёра «испанской» диверсионной группы.

Группы, от которой осталось только двое.

— И много и мало, — рассудительно ответствовал Сивенков, возясь со связкой толовых шашек под округлым боком цистерны, охваченной массивными цепями со скобами кронштейнов на концах.

— Это как?..

— А так, товарищ лейтенант, — Алексей остругал перочинным ножом картон с торца одной из шашек и продолжил, перекрикивая грохот колес и стук рельсов: — Был бы у меня часовой механизм, сейчас бы выставил минут пять — семь, сколько там осталось до станции, и всё, можно спрыгивать!..

— Это мы уже обсуждали, — поморщился Боске, сдвинув немецкую каску на затылок. — А так?

— А так нам придется держаться до самых последних секунд, — ответил вместо минёра Сергей, выглядывая в конец поезда из-за дубовых брусьев, подпиравших цистерну. — Сколько будет гореть метр-полтора бикфордова шнура, секунд десять? — уточнил он у Сивенкова.

— На таком ветру, может, и быстрее сгорит, — пожал тот плечами.

— Значит, так, — решительно поднялся на ноги Мигель и переправил «Шмайссер» из-за спины под руку. — Благодарю всех за помощь. Помощь была неоценима. Но это наше задание, нашей диверсионной группы, поэтому прошу всех остальных товарищей покинуть состав. И вот что ещё… — Лейтенант смущенно кашлянул и, тронув Хачариди за рукав шинели, добавил, склонившись к нему каской к каске: — Заберите с собой Родриго, пожалуйста.

Как у «везунка» Хачариди — неизменный адъютант Володька, у молодого лейтенанта имелся свой не то помощник, не то подопечный Родриго Виеске. Хотя, на взгляд Сергея, лейтенант и сам нуждался в присмотре, поскольку разницы в возрасте у рыцаря испанской революции со своим Санчо Панса практически не было.

Хачариди понимающе кивнул, но ответил неожиданно:

— Ребята заберут вашего парня. Я остаюсь с вами.

— В этом нет необходимости, — замотал головой Мигель.

— Теперь есть.

Не добавив ни слова, Сергей приткнул сложенные сошки «ZB» к дубовой опоре и, будто не целясь, дал короткую очередь в конец состава. Сухой треск словно бы тут же и снесло встречным ветром, — но его наверняка донесло до ушей транспортного караула на задней платформе.

— Что вы, чёрт возьми, делаете! — зашипел было лейтенант Боске, но тут же увидел, как всего за три цистерны до них кувыркнулась за леера ограждения серая фигурка, вспорхнув полами шинели, словно подстреленная ворона.

— Я останусь один! — закричал Боске, припав на одно колено. — Удержаться несколько секунд на цистерне несложно, гранат они не применят, побоятся. Я не дам им потушить шнур, пока…

— Пока живы будете, — оборвал его «Везунок». — А если вас не прикрыть, то продлится это недолго. Малахов! — кликнул он матроса, который даже теперь не нашёл в себе достаточно силы воли, чтобы запахнуть шинель, спрятав тельняшку, дырявую, как легендарное полковое знамя.

— Я остаюсь! — зло бросил Арсений через плечо, даже не услышав ещё новой команды.

— Остаёшься, — согласно кивнул Серёга Хачариди. — Остаёшься за старшего группы! Группа немедленно покидает состав! Головой отвечаешь, чтобы все живые и здоровые добрались до своих, ясно? Особенно за Родриго!

— Ясно, — нехотя протянул Малахов. — Но…

Не дожидаясь его возражений, Сергей Хачариди забросил пулемёт за спину и по стальным скобам на замасленном боку цистерны проворно исчез из поля зрения Малахова, поднявшись наверх.

Матрос исподлобья взглянул на оставшегося Мигеля Боске — в конце концов командовал операцией именно он.

— Подтверждаю, — положил лейтенант руку на плечо Арсения. — И это… Нас не дожидайтесь. Будем живы, сами доберёмся.

Войткевич и Новик

Видимо, и у этого патрля береговой охраны не возникло сомнений, что Die Frau, оказавшаяся на диком пляже между причалом и зенитной батареей Люфтваффе, не является ни партизанкой-разведчицей, ни тем более русской парашютисткой. Так что судьба её решилась просто и даже как-то весело. А то такая смертельная скука — ни свет ни заря таскаться в промозглом тумане по берегу, продуваемому всеми ветрами.

Гортанные окрики приобрели охотничью весёлость загонщиков. Вязкость тумана прорезали два выстрела из «Маузера». Но, видимо, белые клочья, закурившиеся в зарослях камыша с первыми золотистыми просветами солнца, мешали толком прицелиться. Того и гляди, канет в ржавых дебрях юркая фигурка, — ищи потом, хоть выпаливай те камыши, как в прошлый раз, бензином.

«И вообще не слишком это интересно — стрелять, как в ярмарочном тире», — решил, видимо, старший патруля, детина с фельдфебельской звёздочкой на погоне.

Он добился внимания своего сослуживца — приземистой, с чёрными подпалинами, овчарки, истошно лаявшей с обрыва вниз, — и отстегнул карабин поводка.

— Zu nehmen!

…Комья мокрого песка летели из-под задников стоптанных калош; бурые концы распустившегося платка развевались за локтями, как грязные крылья безвозвратно павшего ангела. Теперь уже чересчур одомашненного и приземлённого, от небесного происхождения которого остались разве только слипшиеся перья когда-то белых локонов, бьющихся на спине и плечах. Девушка — теперь так можно было определить это несуразное существо — сломя голову бежала от бесшумной смерти. Бежала с бездонно расширенными глазами неуместной и нездешней синевы. Слишком ясной и светлой для свинцовой серости утра, в которое только умирать хорошо — уж так мало хорошего оно обещает. Бежала с перекошенным ртом и сердцем, которое приходилось держать прижатыми к груди кулачками, чтобы не вылетело хрипящим горлом…

Смерть стелилась за нею след в след, молча, не издавая ни звука, кроме равномерного хрипа разинутой пасти и ударов мягких лап по песку, со зловещей сосредоточенностью палача. Ничто, казалось, не могло отвлечь её от намеченной цели — тонкой шеи с серебристыми завитками пуха, видной в золотистом вихре волос и бахроме бурого старушечьего платка.

Но вдруг кто-то вырвал у девушки сердце, — так показалось ей в то мгновение, когда чья-то властная рука рывком оторвала от груди её кулачки, сжимавшие борта кацавейки, отороченной козьим мехом. И, прежде чем девушка сделала жадный вдох, бросила её в глубь камышовых зарослей.

Зарывшись в жёсткие, как наждачная бумага, листья, она только и успела, что закрыть локтями лицо. Поэтому и не видела, как овчарка на мгновение замешкалась, закрученная силой инерции, но тут же опомнилась и метнулась следом за жертвой, в чащу ржавого сухостоя.

А Войткевич только мельком глянул на шерстяной платок, оставшийся в его руке, когда, волчком выпутавшись из его концов, девушка рухнула за спиной лейтенанта в заросли. Глянул и, перехватив бурый комок в левую руку, чуть пригнувшись, на полусогнутых, как заправский боксер, встал перед просекой, оставленной беглянкой в камышах.

Чёрный перелив лоснящейся шерсти уже мелькал в прорехах рыжего плетня. Как только из камышей вырвалась оскаленная пасть, Яков взмахнул платком, отбрасывая его вверх и в сторону. Овчарка с точностью самонаводящейся торпеды метнулась туда же, взмыв в длинном прыжке…

И оставляя позади себя кровавые брызги на пергаментных листьях. Раздался звук треснувшей парусины.

Заскулил пес, только когда упал на подкошенные лапы, недоуменно оглядываясь на парующие внутренности, провисшие между задних лап.

Мельком оглянувшись на девушку, забившуюся в глубь камышового грота, с поджатыми ногами и закрытой локтями головой, Яков набросил изрядно траченный молью платок на вспоротое брюхо пса и коротко прекратил его незаслуженные муки ударом штыка под переднюю лапу.

— Та я понимаю, работа такая, — глухо пробормотал он при этом и, встав с колена, обернулся к капитану Новику. — Что там?

Тот уже осторожно выбирался из камыша навстречу недовольным и встревоженным окрикам немца: «Totengrber! Teufels der Hund!»[18]

— Спрашивает: «Собачку не видали?» — буркнул капитан.

— Was?!.. — начал было взводный охранного батальона, вломившись на вытоптанную полянку в сухостое.

В самом деле, что здесь делал гефрайтер в расхристанном и почему-то мокром мундире и другой вояка из батальона тыла — в одной сорочке и штанах, тоже сморщенных, как будто их только выкрутили? А вот, кстати, и фройлян, проникшая в запретную зону, валяется комком неухоженного тряпья, поджав перепачканные глиной коленки…

Шуцман в мокром белье, демонстративно затягивая поясной ремешок, шагнул навстречу взводному; и подмигнул, — дескать, «война войной…»

«Когда только успели?!»

— Что здесь?.. — неуверенно начал фельдфебель и вдруг увидел брызги крови, ведущие к платку, из-под которого…

— Шо, шо, — радушно улыбнулся Войткевич, приобняв одной рукой фельдфебеля на правах равного по званию. — Да вот так как-то…

Не успев даже перехватить «Шмайссер», заброшенный впопыхах за спину, взводный подломился в коленях и дернулся, когда Яков протолкнул лезвие тесака ещё глубже под нагрудный прорезной карман штормовки.

— Guten Morgen! — поприветствовал, в свою очередь, капитан Новик подоспевших подчиненных фельдфебеля.

Те хоть и схватились за винтовки, не вдаваясь в уточнения, кто здесь и откуда, и один даже успел толкнуть вперёд гнутую рукоятку затвора, но автомат из-под локтя их командира ожил мгновением раньше.

Не срывая ремня с фельдфебельского погона, Яков развернул «MP-40» дулом в обратную сторону, передёрнул затвор под локтем фельдфебеля и ухватил скошенную рукоятку. С характерным сорочьим треском автомат сыпанул гильзами. Троица патрульных повалилась на песок почти одновременно.

— Так зато вы бегаете, Саша, куда мне, — пожал плечами Войткевич в ответ на укоризненный взгляд Александра, так и оставшегося стоять с «Вальтером», спрятанным за спиной.

— А придётся, — проворчал капитан Новик, косясь на батарею, находившуюся не так уж и далеко, чтоб не услышать автоматной очереди. — Придётся побегать.

И спрятал пистолет в глубокий карман.

— Не надо…

На тихий голос девушки они даже не сразу отреагировали — как-то не до неё было.

— Чего не надо? — замер капитан, уже наклонившийся, чтобы взяться за голенища ближайшего трупа.

Может, в этом и не было особого смысла, но оттащить патрульных в камыши стоило, — так, чтобы выиграть минуту-две, пока на батарее сообразят, где именно на побережье стреляли.

— Бежать никуда не надо, — повторила девушка неожиданно твёрдо, без всякой дрожи в голосе и положенных случаю и полу всхлипов. Как будто ничего и не случилось.

Она стянула с головы ситцевую косынку, поддетую под шерстяной платок вполне в деревенском, старушечьем духе.

— Ну, не знаю, если только отмыть? — хмыкнул Яков, заинтригованно глядя на открывшееся зрелище.

В страдательном залоге

— Что там у вас происходит, обергефрайтер?! — военный инженер в оливково-зелёном армейском мундире, сопровождающий груз «LT-300», кричал в текстолитовый коробок внутренней связи.

— Партизаны, герр флигер-инженер! — отозвался сквозь хрип и шелест помех командир взвода охраны. — А, скорее всего, даже русские диверсанты. Они все в форме румынских пехотинцев.

— Сколько их там?!

Гефрайтер снова перегнулся за кладку мешков, набитых песком, растянув витой шнур переговорного устройства.

— Непонятно, но у них пулемёт и это серьёзные «товарищи», мы уже потеряли четырёх своих…

— Шайсе! — выругался флигер-инженер и, рванув вниз раму, высунулся в окно штабного вагона чуть ли не по пояс. Струя ледяного воздуха растрепала его русые волосы.

Что там творилось, в центре состава, было не совсем понятно. Ветер относил далеко назад треск автоматных очередей, звучавших то поочередно, то шквалом, и лаконичные реплики партизанского пулемёта в ответ. И, пооже, что краткость была сестрой его военного таланта — ещё одна серая фигурка, путаясь в полах длинной шинели, закувыркалась по насыпи.

Изредка, когда была возможность, состав слегка выгибался на плавном повороте, — в дело подключался крупнокалиберный «шпандау» с замыкающей платформы. Его глухой лай слышен был даже здесь, в голове поезда.

— Господи, что делают эти идиоты?! — простонал инженер, ударив кулаком по дубовой раме. — Они думают, что мы везём простой бензин?! Они не представляют себе, какое у «Avgas» октановое число… Гефрайтер! — бросился он назад, к переговорному устройству на стене вагона, оббитой коричневым дерматином. — Немедленно прекратите огонь! Топливо в цистернах детонирует лучше всякого пироксилина!

— Что им будет, стальным цистернам, от 7.69?.. — насмешливо возразил командир роты охраны лейтенант Коберс, меняя фуражку на каску, не столько из боязни получить пулю в лоб (один чёрт, в ближнем бою не поможет), сколько боясь потерять фуражку на ветру.

— Если влепить из «MG» в упор, господин лейтенант, — с привычным раздражением проворчал инженер («привычным», поскольку довольно редко выпускнику «Berliner Polytechnischen» доводилось встречаться в среде фронтового Вермахта с технически компетентными офицерами), — то и этого может оказаться достаточно, чтобы архангелам незачем стало спускаться по наши души. Они просто испарятся!

«Зануда…» — подумал лейтенант, но вслух поинтересовался скорее для проформы:

— А если без поэзии, герр инженер. Что вы предлагаете?

Хотя, что делать, он и так представлял довольно ясно. Надо гнать солдат в рукопашную и сбросить партизан под откос раньше, чем они это проделают с составом.

— Я предлагаю немедленно отцепить захваченную часть состава!

Ответ инженера, пропущенный было мимо ушей, неожиданно поразил лейтенанта. Он замер, уже взявшись за скобу дверной ручки, чтобы выйти в тамбур.

— Это плохая шутка, — наконец нашёл он слова. — Это половина эшелона, герр инженёр, это в конце концов трибунал…

— А почему, по-вашему, русские до сих пор не подорвали состав, герр лейтенант? — со злым раздражением, но негромко, будто интересуясь между делом, спросил инженер. — Почему они до сих пор не заложили мину и не спрыгнули?

— Они боятся, что охрана первой доберётся до мины и избавится от неё, — ответил лейтенант Коберс, будто бы на собственные раздумья, но вдруг замер. — Господи…

— Вот именно, — повернулся к нему флигер-инженер с нервической кривой ухмылкой. — Десять сантиметров бикфордова шнура им бы вполне хватило, чтобы выполнить задание и благополучно убраться с поезда.

— Но, господи… — Лейтенант, отпустив ручку двери, подскочил к окну и отдёрнул штору с клеймом: «Наркомтранс СССР». За мутным от мороси стеклом потянулись черепичные крыши блокгаузов, зачастили столбы, усиженные воронами и керамическими изоляторами, мелькнула чёрная лента транспортера на роликах. — Господи… — повторил он. — Они хотят взорвать состав прямо на станции!

Коберс растерянно обернулся:

— Но они же не смогут уйти?

Молча пожав плечами, флигер-инженер вернулся за свой столик и обессиленно опустился на скрипучий дерматин диванчика.

— Чёртовы фанатики, самоубийцы, — попятился от окна лейтенант, затравленно оглянулся вокруг и, схватив за ворот караульного, швырнул его к двери тамбура: — Немедленно отцепите платформу с партизанами!.. Пусть сами себя поджарят!.. — забормотал он горячечно.

Заскрежетали реборды колес, вагон зашатало из стороны в сторону на густом распутье стрелочных переводов узла.

— Поздно, герр лейтенант, — холодно констатировал сопровождающий. — Самое умное, что мы можем сейчас делать, это прыгать прямо на ходу и бежать, сломя голову. Впрочем, — инженер поймал дребезжащую в стакане крутого чая ложечку и меланхолически помешал ею кубики рафинада. — Впрочем, головы мы всё равно потеряем. Это очень хороший бензин…

В залоге действительном

— Патруль был расстрелян из автомата взводного береговой охраны, — заканчивая доклад, лейтенант взвода полевой полиции поворачивался вокруг своей оси, чтобы не потерять из виду полицай-комиссара. — И автомат они забрали с собой, — заключил он со значением. — Так что я думаю, это партизаны. Они никогда не упускают возможности завладеть оружием, тогда как диверсанты, естественно, выбрасываются уже с таковым.

— Действительно, «с таковым»… — с досадливой гримасой передразнил протокольный стиль подчинённого оберстлейтнант Мёльде, но кислая его мина тотчас обратилась в болезненную. — Не городите чепухи, Рот, — простонал он, схватившись за повязку, скрывавшую половину лица. — Заколоть командира и перебить патруль из его же пистолета-пулемёта? Слишком много прыти для ополченцев. Нет, это те самые ублюдки, что проникли в крепость и выжгли склад горючего!

Шеф местной полиции и комендант FK 676 осторожно помассировал напоминание о вчерашнем происшествии. Ожог не только обещал уродливый шрам на пол-лица, но и не обещал ничего хорошего для правого глаза, в смысле зрения.

— Это парашютисты! — злобно повторил Эрих. — Или десантники!

— Вы полагаете, герр оберстлейтнант, они выплыли? — недоверчиво уточнил оперативник.

— Что, как раз, неудивительно. Для этого и существуют спасательные жилеты, которых вы не нашли на барже! — язвительно напомнил Мёльде.

— Но никто и не подтвердил их комплектность, герр… — начал возражать Рот Ройтенберг.

— Удивительно другое, — перебил его оберстлейтнант. — Болтаться целую ночь в ледяной воде, в шторм? Удивительно, что они не околели.

— Русские моряки живучи, как кошки, хоть и плавают так же…

Мёльде уставился на подчинённого единственным глазом, полным злого недоумения. Рот то ли не досказал своей сомнительной шутки, то ли понял, что её вряд ли оценят.

— Я имею в виду, что среди пленных русских матросов, — поспешил он с пояснением, — часто встречаются едва умеющие плавать.

— А вы что, ведёте статистику? — с пугающей вежливостью осведомился оберстлейтнант. — В таком случае, справедливости ради, отметьте там, что лично я плаваю, как кувалда. Оставьте! — рыкнул он, закрывая рот лейтенанту прежде, чем тот нашёл, что сказать в оправдание шефа. Неутихающая боль делала его нетерпимым и нетерпеливым. — Что вы предприняли?

Пошедший красными пятнами Ройтенберг с радостью ухватился за возможность реабилитации.

— Я обратился непосредственно к начальнику полиции безопасности и СД генерального округа «Таврия-Крым»! — бодро рапортовал он.