Рядовой Рекс (сборник) Сопельняк Борис

XIX

Прав был Громов, когда говорил, что все их ребята здесь, а салют — там. При этом он имел в виду прежде всего свою роту, свой полк, свою дивизию, своих фронтовых друзей. Люди, в честь которых Москва салютовала двенадцатью артиллерийскими залпами, не могли видеть даже отблеска этого грандиозного фейерверка — все они были в блиндажах, окопах и землянках, порой на расстоянии броска гранаты от врага. Все, кроме одного, вернее — одной, израненной, измученной, чуть живой.

Она лежала на нижней полке зеленоватого вагона довоенного образца, старалась не стонать, когда машинист резко тормозил и так же резко бросал паровоз вперед, когда вагон швыряло на стрелках, но не удержалась и закричала: «Воздух!», — когда многоцветное зарево в полнеба величиной озарило медленно густеющую темноту летней ночи. Коротко, но почему-то не тревожно, а ликующе загудел паровоз. Ему вторили другие — и встречные, и те, что стояли на запасных путях. Началась такая какофония, а в небе полоскались такие немыслимо прекрасные зарницы, что все раненые потянулись к окнам.

— Что такое? Почему не останавливаемся?

— Почему молчат зенитчики?

— Не молчат. Слышите, какая канонада…

— Где мы?

— Люди-и-и! — радостно закричал кто-то. — Да ведь это же Москва!

— Как — Москва?

— Не может быть!

— Что здесь может так сильно гореть?

— Когда в Сталинграде горела нефть, по ночам тоже было светло.

— Неужели бомбили Москву? Неужели прорвались?

— Да ты что?! Сейчас же не сорок первый.

— Тихо вы, паникеры! Ничего нигде не горит. Это салют!

— Какой салют?

— Не может быть!

— Точно, салют!

— Сестричка! Доктор! — кричали раненые. — Что происходит?

— Салют, — не веря глазам, отвечали сгрудившиеся у открытых дверей вагона медики.

— А как же затемнение? Ведь налетят «юнкерсы».

— Значит, не налетят. Значит, руки коротки. Значит, пришел на нашу улицу праздник!

И тут в вагон вошел профессор Дроздов.

— Товарищи! — ликующе начал он. — То, что мы видим, — салют! Салют из ста двадцати четырех орудий в честь освободителей Орла и Белгорода. Все вы сражались в тех местах. Так что этот салют — в вашу честь! Ура, товарищи!

Что тут началось! Вагон-то был женский, поэтому вместо бодрого «ура» то тут, то там послышались всхлипы. Потом они перешли в громкий плач, который подхватили даже тяжелораненые. Профессор счел за благо ретироваться в мужской вагон.

Не отставала от своих соседок и Маша. В душе все пело, ее захлестывала радость, а из глаз почему-то лились слезы. К ней подсела прискакавшая на одной ноге девушка из соседнего купе.

— Все, девчонки! Все! Теперь будем жить! — сияла она.

— Будем! — подхватила блондинка с верхней полки, возбужденно размахивая культей оторванной руки. — Так будем жить, что всем чертям тошно станет!

— Не тошно, а завидно.

— Тошно от зависти! — рубанула культей блондинка.

— Я себе платье куплю. Батистовое, — робко заметила худышка с перебинтованной крест-накрест грудью. — И — на танцы!

— Точно, на танцы! — неожиданно для себя подхватила Маша.

— На танцы?! С твоим-то пузом?! Ну, ты, Машка, даешь! — захохотала девушка с костылями. — Кто тебя пригласит? У меня и то шансов больше. А что, сделаю хорошенький протезик, заявлюсь на танцплощадку, дождусь, когда объявят дамское танго, и приглашу самого кудрявенького, — чуть побледнев, продолжала она. — Я кудрявеньких люблю. Пусть только откажет!

— Тебе? Да кто тебе откажет?! — выкрикнула Маша.

— Главное — ты не отказывай, — хохотнула блондинка сверху. — Всегда будь готова! И по первому требованию отстегивай протезик.

— Лишь бы требовали. А за мной дело не станет! — задорно закончила хозяйка костылей.

Девчата развеселились, посыпались солоноватые шуточки, кто-то запел… Так и вкатил санитарный поезд под своды Курского вокзала. Встречавшие его по долгу службы люди в белых халатах были немало удивлены, видя неподдельное веселье и радость на лицах изувеченных войной женщин.

Маше вдруг стало грустно. Она вспомнила, что Москва — родной город Виктора, здесь живет его мать, и неплохо бы ее разыскать…

«Стоп! — неожиданно по-громовски оборвала она себя. — Во-первых, я не знаю адреса. А во-вторых, кто я ей такая? «Мало ли вас, — скажет, — пэпэже! Если каждая начнет приносить в подоле внуков, что мне, старой, с ними делать?»

И снова Маша сказала себе: «Стоп! С чего это я взяла, что она скажет именно так? Насчет подола — это не ее, а мои слова. А откуда они взялись?»

Маша подумала и поняла — все от страха.

«Так-то вот, — говорила она себе. — Не боялась ни «тигров», ни «пантер», а незнакомой старушки испугалась. А чего, собственно, бояться? Что я такого сделала? Полюбила ее сына. Что ж тут плохого? Ах да, — поморщилась Маша, — не побывала с ним в загсе. Ну и что?! — храбрилась она. — Разве дело в печатях? И в печатях! — противно зудело в мозгу. — Увы, и в печатях. В самом деле, кто я такая? Разведенка! Беременная, покалеченная разведенка. Хорошо, если сохранят ногу. А если ампутация? А если пострадал ребенок? А если он родится ненормальным? А если…»

От этих бесчисленных «если» Маше стало так тошно, что она разрыдалась. В госпитальной палате, где она к этому времени находилась, лежало еще шесть раненых девушек. Они сюда попали гораздо раньше, операции были позади, и теперь они лежали с сухими остановившимися глазами, стараясь не думать, что с ними будет, когда их выпишут из госпиталя. Плакать они разучились, да и слез уже не осталось. А сколько подушек сменили нянечки, когда девушки сюда только-только попали, когда еще были полны надежд: вдруг глаза будут видеть, вдруг нога приживется, а рука вдруг отрастет. Теперь все надежды рухнули. Надо привыкать к новой жизни. К жизни? Да кому она нужна, такая жизнь! Ясно же, ни семьи не будет, ни детей. А что может быть для женщины страшнее?…

Новенькая этого еще не понимает: ревет, как белуга, печалится, что не сможет ходить на танцы. Дуреха! Она же всех счастливее — у нее будет ребенок. Она его родит. В муках, но родит — и нет ничего слаще этих мук. Она его выкормит. Господи, чего бы они ни отдали, чтобы ощутить налитую молоком грудь, чтобы почувствовать на соске детские губы! А потом он начнет ползать, ходить… А его смех! Какое это несказанное счастье — услышать беззаботно-заразительный смех своего ребенка!

Нет, определенно, эта Машка — набитая дура. Впереди у нее столько счастья, а она опять ревет. Ходячие сползали с кроватей, ковыляли к ее постели, ругали распоследними словами, подсовывали что-нибудь вкусненькое. Маша заливалась пуще прежнего, а соседки ворчливо замечали, что гостинцы не ей, а ребенку, чтобы не родился таким же доходягой и нытиком, как дуреха-мать.

Об отце деликатно помалкивали. Все были фронтовички и прекрасно понимали, что это — запрещенная тема. Но однажды Маша, сама того не ожидая, кряхтя и охая, приподнялась в постели, подложила под спину подушку, уселась на кровати и… попросила зеркало. Все так и ахнули! А потом заулыбались.

— Ну, все! Будет жить.

— Отпустило бабоньку.

— А ведь есть примета: если женщина на сносях смотрится в зеркало, значит, родит девочку.

— Да ты что?! Не знала… А что, может, и верная примета. Куда женщине без зеркала?

— Сама-то кого хочешь?

— Заказывали парня, — густо покраснела Маша.

— Ну, если хорошо старались, будет парень.

— Когда им было стараться! Миловались-то, поди, между атаками да артналетами.

— Хуже, — задорно улыбнулась Маша. — Между «командировками» в тыл врага. Мой муж — разведчик, — гордо закончила она и тут же смутилась. — Правда, мы еще не… В общем, слушайте. Мне нужен совет.

И Маша рассказала, как познакомилась с Виктором, как вытащила его из Волги, как они потеряли друг друга, а потом снова нашли, как полюбила его, как вся дивизия потом похоронила Виктора, а она не хотела верить в его смерть и оказалась права. Упомянула о Рексе, о Маралове и, наконец, о том, что где-то в Москве живет мать Виктора, Маша очень хочет и в то же время не решается ее разыскать.

— Что делать? Как быть? Ума не приложу, — вздыхала Маша. — Вроде бы свекровь, и в то же время — никто. Но даже если никто, может быть, обрадуется, если расскажу о сыне, — ведь они не виделись с первого дня войны. Как думаете?… Мне-то от нее ничего не надо.

Что тут началось! Перебивая друг друга, закричали все сразу. Одна стучала костылем по спинке кровати, требуя, чтобы выслушали ее. Другая взобралась на табурет и голосила, что она здесь старшая по званию и ее слово — закон. Третья… Словом, ничего нельзя было понять. А Маша только улыбалась: вот она, фронтовая дружба! Ведь даже фамилий друг друга не знают, а как близко приняли беду подруги.

Наконец, старшая по званию завернула такое коленце, что все сразу замолкли.

— Ну, ты даешь! — восхищенно выдавила обладательница костылей. — Даже я покраснела. А за полтора года в окопах чего только не слышала, но такое…

— Спиши слова, — хихикнули из угла. — Будет чем отбиться от нахального кавалера.

— Ладно, хватит. Давайте думать, как помочь Машке.

— Да проще простого: попросить кого-нибудь из персонала сбегать к этой бабульке.

— Верно. Давай адрес.

— А я… не знаю…

— Это не проблема. Узнаем через адресное бюро, — деловито продолжала обладательница костылей. — Фамилия, имя, отчество, примерный возраст — и через десять минут адрес в кармане.

— Фамилия — Громова. А имя… Имени не знаю.

— Как это — не знаешь?! Твой разведчик, он что — никогда не называл имени матери?

— Нет. Мама — и все.

— Да-а, скрытный он у тебя. А твое-то имя помнит?

— Верка, не хами! А то костылем получишь! Что же делать, девоньки? Громовых в Москве, поди, пруд пруди.

— А если через военкомат? — осенило Машу.

— Не говори глупостей. Старушки на военном учете пока что не состоят.

— Да не ее надо искать! Не ее, а Виктора! Он же призывался из Москвы, значит, в военкомате могут сообщить его адрес.

— Ай да Машка! Ты смотри, дура-дура, а соображает. Все, решено. Завтра дежурит знакомая нянечка: дадим ей задание сбегать в военкомат.

— Так ее туда и пустят, — скептически заметили из угла. — Письмо надо написать, официальное. А подпишет пусть главврач.

— Точно. Так будет лучше. Через час — обход. Выложим ему все как на духу. Он мужик хороший, поможет.

В тот же день завертелась бумажная карусель: полетели письма, запросы, ответы, уточнения. Список Громовых, к тому же Викторов, рос не по дням, а по часам. Маша растерялась. Приуныли и подруги.

А время шло. Незаметно кончилось лето. Ясные, солнечные дни сменились багряно-золотистым сентябрем. Все, кто мог передвигаться, старались проводить время в парке. Время от времени вывозили на воздух и лежачих. Маше повезло больше всех. Главврач раздобыл очень легкую и удобную коляску на велосипедных шинах с ручным приводом и заставил Машу целыми днями ездить по дорожкам.

— Во-первых, ребенку нужен свежий воздух. А во-вторых, роженице необходимо больше двигаться, иначе мышцы просто не справятся с предстоящей нагрузкой, — сказал врач.

И Маша старалась изо всех сил.

И вот однажды… Однажды произошло то, о чем спустя много лет она рассказывала как о самом ярком событии своей жизни. Забылась война, забылись боль и кровь, забылись редкие радости тех дней, а то, что произошло в отдаленной аллее парка, Мария Владиславовна помнила до мельчайших подробностей. Она помнила, как мелькали спицы колес, как сыпались со старого дуба желуди, как стройный клен ронял узорчатые листья, как на пригорке пунцовела березка.

И вдруг — шорох! За спиной послышался странный шорох, будто кто-то крался. Шагнет. Постоит. Шумно вздохнет — и снова шагнет. Шаги мягкие, почти неслышные, будто кто-то идет босиком. Надо бы нажать на колеса — и быстрее к главному корпусу, туда, где люди. Но руки безвольно обвисли. Надо бы закричать. Но горло перехватил спазм. Самое странное, Маша не чувствовала страха. Она не понимала, что с ней, но тревога превратилась в ожидание чего-то волнующе-радостного.

«Может, письмо? — мелькнула мысль. — Да-да, конечно, письмо! Он нашел меня. Нашел и прислал письмо. Ну, быстрее же, быстрее!» — протянула она руку.

В ладонь ткнулось что-то влажное, теплое и мохнатое. Сердце бухнуло в ребра и провалилось куда-то в пятки.

«Не может быть. Я схожу с ума». — Маша закрыла глаза, коротко охнула, схватилась за горло и громко застонала. Тут же рядом раздался протяжный вой, переходящий в ликующий лай! Да-да, еще не открывая глаз, Маша поняла, что это Рекс, что чудеса на свете бывают, и если она не окончательно сошла с ума, рядом должен быть и хозяин.

А Рекс, могучий, грозный Рекс вскинулся передними лапами на коляску и лизал лицо, волосы, руки и даже бинты хозяйки. Маша, как когда-то на фронте, прижала его к себе и так сладко, свободно и счастливо заплакала, а Рекс так искренне подхватил, что его вой разнесся по всему парку.

— Ну вот, опять эта парочка вместе и опять за своим любимым занятием, — раздался нарочито-грубоватый голос. — Ишь, заливаются.

Маша оторвала лицо от лоснящейся шерсти Рекса и, хотя прекрасно понимала, кого увидит, на какое-то мгновение остолбенела. Перед ней стоял словно только сошедший с экрана офицер. Хромовые сапожки, суконная гимнастерка, новенькая фуражка, шинель внакидку, гладкое лицо — эдакий тыловой донжуан. Вот только глаза. Да, по таким глазам фронтовики еще долго будут узнавать друг друга.

— Витенька-а! — протянула она руки. — Наконец-то…

Виктор опустился на колени, бережно обнял худенькие плечи самой дорогой на свете женщины и заглянул в ее сияющие от счастья, полные слез глаза.

— Это ты? — спросил он. — Неужели это ты? Неужели я тебя нашел?

— А ты искал? Искал, да? — улыбалась Маша.

— С первого дня! Как только прочел ту проклятую записку.

— Записку? Я тебе ничего не писала.

— Не ты, а Маралов. Сообщал, что подобрал тебя раненной и выходит из боя. Сколько я потом его искал!

— Нашел?

— Нет. Их полк перебросили на другой фронт.

— Жаль. Очень жаль. Если бы не он…

— Я знаю.

— Нет, Витенька, ты не все знаешь. Если бы не он, меня бы не было на свете. Ведь он спас меня дважды: когда вывез с поля боя и когда отдал полтора литра своей крови. Так что мы с ним породнились.

— И прекрасно! Давай назовем сына его именем. А самого Маралова попросим быть… как это… крестным отцом.

— Я как раз хотела тебя просить об этом.

Потом Маша стала рассказывать Виктору, как искала его, как подруги по палате подняли на ноги горвоенкомат, как решила найти его мать, да вот не знала имени…

— Мне было проще. Запросы строчил Васильев, а я стоял над его душой и недвусмысленно намекал, что, если не найдет твой госпиталь, пожалуюсь Рексу.

Услышав свое имя, Рекс приподнял голову, но хозяин ничего не приказывал — и он снова растянулся на листве.

— Перед самым отъездом в Москву я получил адрес госпиталя. Конечно же, хотел сразу рвануть сюда, но нас отвезли в санаторий и целую неделю никуда не выпускали: велели отсыпаться, отъедаться и вообще привести себя в божеский вид.

— Погоди-погоди, — пришла, наконец, в себя Маша. — Если я правильно поняла, тебя вызвали в Москву?

— Так точно.

— Зачем? Какая-нибудь переподготовка? А как же Рекс? Как удалось взять его с собой? Или вас куда-нибудь забрасывают? Говори сразу, не томи.

— Забрасывают, — усмехнулся Виктор. — Вернее, я там уже побывал. Правда, без Рекса. Его туда не пустили. Одну минуточку, Мария Владиславовна, — отступил на пару шагов Виктор. — Попрошу закрыть глаза. Вот так. А теперь откройте!

— Ну и что? — непонимающе улыбалась Маша.

Картинным жестом Виктор сбросил шинель. Маша открыла глаза — и, как девчонка, захлопала в ладоши! На груди Виктора сияла Золотая Звезда Героя Советского Союза.

— Родной мой! Витенька! Поздравляю! Дай поцелую! Слава богу! Я не сомневалась, я никогда не сомневалась. Ну надо же, сколько всего в один день! Я не знаю, я совсем не знаю, что мне делать и что говорить. Я буду просто реветь от счастья, ладно? Ты меня извини, но я ничего не могу с собой поделать, — зарылась она в руки Виктора. — Реву и реву. Мне никогда не было так хорошо. Теперь можно и умереть.

— И думать не моги! — шутливо приказал Виктор. — Теперь будем жить. А через много-много лет, когда надоест бродить по этой земле, вместе отправимся на небеса. В один день. Договорились?

— Договорились, — сквозь слезы улыбнулась Маша.

А Виктор гладил ее мягкие волосы, вытирал слезы с мокрых щек, чувствовал, что и у него предательски щекочет в горле, — и ему было так хорошо, так покойно, как никогда в жизни. Он рассказал, с каким трудом добился разрешения взять с собой Рекса, как пристроил его сторожем в санатории, как полюбили его врачи и медсестры, как было смешно, когда в санаторий приехали портной и сапожник, чтобы одеть и обуть фронтовиков, представленных к званию Героя, — хромовые сапоги и суконные гимнастерки шли им как корове седло, но со временем ребята привыкли. Рассказал и о торжествах в Кремле.

— Ты вот что мне скажи, — попросил Виктор. — Я все никак не решусь о самом главном… Что говорят врачи? А то я с ними не успел перемолвиться. Как только дежурная сказала, что ты в парке, а парк, мол, большой и без провожатых тебя не найти, я сказал, что провожатый у меня свой, и тут же пустил Рекса.

— А что врачи? — пожала плечами Маша. — Нога, говорят, срастется. Ох, как я боялась, что ампутируют! — прижалась она к Виктору. — Бросит он меня, думаю, хроменькую, и буду растить сына одна.

— Маш-ка! — строго сказал Виктор. — Не дури!

— Не буду, не буду. Это я так, от радости.

— Ты о главном давай. Не тяни! Что с ребенком?

— Нормально с ребенком. Растет не по дням, а по часам. Ножками колотит, на вольный свет просится.

— И когда?

— К Октябрьским праздникам готовь приданое.

— А что надо?

— Ой, Витенька, так много всего надо, что голова кругом идет.

— Ничего, все найдем. Главное — не промахнуться в цвете. Какое все-таки доставать приданое — розовое или голубое?

— И то и другое! — решительно заявила Маша.

— Не понял, — отшатнулся Виктор.

— А-а, испугался! — взлохматила его волосы Маша. — А что, гляди, какой живот! Вдруг и в самом деле двойня?

— Да я что… Я — пожалуйста. Только ведь… Лучше бы знать наверняка.

— Наверняка этого никто не знает… А насчет приданого… Где его возьмешь? Да и в цвете ли дело? Не то сейчас время, чтобы заниматься такой ерундой, как цвет распашонок.

— Не скажи… Помнишь, когда сбежала к бабке-повитухе, а тебя догнал Рекс? Так вот, твой начальник и мой друг капитан Васильев тогда обронил, что детское приданое за ним. Я думал, он сказал ради красного словца, а Николай все помнит: перед моим отъездом в Москву опять заявил, что пеленки-распашонки за ним. Где он их возьмет, понятия не имею, но от меня потребовал честного слова, что обо всем этом скажу тебе.

Маша всхлипнула.

— Ты знаешь, я, конечно, дура-баба, но иногда… иногда в голову приходят просто чудовищные мысли. Ну, скажи, где бы мы нашли таких друзей, если бы не война? Нет их в мирной жизни, нет и быть не может! То есть, конечно, бывают, но не такие… не такие, как на войне!

Потом Маша погладила руку Виктора и попросила:

— Давай немного пройдемся. Погода-то какая — бабье лето.

Виктор взялся за спинку коляски, рядом тут же пристроился Рекс — и они не спеша двинулись по шуршащей листве. Мелькали спицы. Поскрипывали колеса. Пели последние песни еще не улетевшие птицы. Радоваться бы Маше, а она вдруг загрустила. На глазах снова показались слезы. А причина для этой грусти, да что там грусти — горя! — была настолько явная, что Маша просто поражалась, как Виктор ее не видит. Ведь все, кажется, обсудили, даже цвет распашонок, а о самом главном — ни слова.

«Деревянные они, что ли, эти мужики? — недоумевала Маша. — Неужели не ясно, что самое главное для женщины, да еще в моем положении? Не могу же я сама… Нет, нет, об этом ни слова! А он, клен дубовый, шагает как ни в чем не бывало. И еще радуется! Ему-то что, такому любая на шею кинется. А каково мне? Кому нужна я, калечная, беременная да еще и разведенная? Нет бы по-людски: давай, мол, прямо на этой таратайке съездим в загс — тогда у тебя будет муж, а у ребенка законный отец. У-у, боксер несчастный! Молчит. И Рекс… Тоже хорош гусь. Тяпнул бы его за ляжку: действуй, дескать, хозяин, как положено! Черта с два, этот за него кому угодно глотку перегрызет».

Вот так накручивала себя Маша, пока они ехали к главному корпусу. Видимо, поэтому она почти не слышала, что говорил Виктор. Уловила лишь конец фразы:

— … ты согласна?

— Чего-чего? С чем согласна? — переспросила Маша.

— Вот те раз! Или заснула? — наклонился к ней Виктор.

— Ага, — ухватилась за подсказку Маша. — Сплю. В самом деле, то ли укачало, то ли вздремнула.

— Я говорю, что завтра приеду к тебе с мамой.

Маша вздрогнула.

— Надо, наконец, познакомиться с будущей свекровью. Тем более что жить вам придется под одной крышей. Завтра же принесу и бумаги из загса. Заполним их здесь, а твою подпись заверит главврач. Но на одном я настаиваю решительно: никаких Орешниковых, фамилию будешь носить мою. Согласна?

«Так вот он о чем спрашивал, — дошло наконец до Маши. — Да согласна я, согласна! На все согласна! Лишь бы ты был рядом. Лишь бы глядеть в глаза, чувствовать твои руки. Лишь бы… лишь бы жизнь отдать за тебя. Так вот оно какое, настоящее женское счастье! — пела Машина душа. — Неужели это то, о чем мечтают все женщины? Конечно, то. Конечно! Дурачок ты мой, дурачок, — со щемящей нежностью думала она о Викторе, — и предложения-то как следует не смог сделать — принесу бумаги, заверим подпись…»

Маша решительно остановила коляску, велела Виктору наклониться и, глядя в его беззаботно-шальные глаза, с какой-то особой серьезностью сказала:

— Я буду хорошей женой. Я буду очень хорошей женой! И хорошей матерью. И детей у нас будет много.

— Вот и прекрасно! Будем считать, что я тебя все-таки уломал и, невзирая на серьезное сопротивление, согласие на брак получил. Ох и трудно же вы мне достались, Мария Владиславовна! — перевел разговор в шутливое русло Виктор. — И в ледяной воде матушки Волги купался, и по лесам и оврагам за вами бегал, и соперников отшил множество…

— Ах так! — подхватила Маша. — Думаешь, это финиш? Погоди-погоди, вот стану на ноги, надену крепдешиновое платьице, фильдеперсовые чулочки да лодочки на каблучках — соперники объявятся тут как тут. Так что надолго не убегай и бокс свой не бросай — пригодится.

— Еще чего — охранять чулочки… Для этого у меня есть Рекс, — потрепал он крутой загривок собаки. — Улыбка Рекса — залог семейного благополучия.

— Да уж, улыбочка многообещающая, — погладила Маша горбоносую морду пса. — Этого я не учла. Ну что ж, придется смириться и жить затворницей.

— То-то же! А то — каблучки, чулочки… Маша, милая моя Маша, — наклонился к ней Виктор, — ты даже не представляешь, как я тебя люблю! Как без тебя одиноко! Как часто я вспоминаю наши встречи, наш блиндаж, наше все-все!

— Я буду хорошей женой. Я буду очень хорошей женой! — только и смогла сказать Маша.

Когда Маша на сумасшедшей скорости влетела в палату, ее подруги только-только успели отлететь от окна.

— Видели, все видели.

— Особенно как под ручку гуляла по парку.

— А что за облезлая дворняжка болталась рядом?

— Как, неужели не знаете?! Так это же Машка у сторожа взяла напрокат, чтобы жених ненароком не сбежал.