Грот в Ущелье Женщин Ананьев Геннадий

Он не знал о телеграмме, он собирался в наряд на проверку документов у трапа теплохода, чтобы никто чужой с рейсового не высадился, и вдруг. Зачем-то цветы? Пришлось пояснить.

– Теща начальника заставы едет в гости.

– Ясно.

– Товарищ старший лейтенант, – вмешался дежурный, – разрешите я пошлю к начальнику заставы несколько человек? Мебель распаковать и расставить.

– Не нужно. Пусть солдаты спят.

– Неудобно как-то… Теща же.

– У меня пока поживет.

Я даже не отдавал себе отчета в том, верен ли мой поступок, но как потом оказалось, принял я весьма разумное решение. После я даже похвалил себя за предусмотрительность. Ну а пока поспешил во двор заставы, чтобы помочь Гранскому нарезать букет. Нужно было поторапливаться – теплоход через полчаса бросит якорь у Маячного, и к этому времени нужно успеть подойти к нему на катере.

Во дворе, где строители, кажется, чудом сохранили ромашки, и теперь они пышно цвели, словно старались блеснуть перед людьми, которые сберегли им жизнь, всей своей нежной красой, Гранского не было: пожалел «свои» цветы, вышел резать на поляну за забором «чужие». Вот она – черточка человеческого характера: своя рубашка ближе к телу. Хотя Гранский не старик, для которого «мое», впитанное с молоком матери, роднее слова «наше».

Но я оказался не совсем справедливым, думая так о Гранском. Едва я вышел за калитку, намереваясь помочь ефрейтору, как встретил его, спешившего мне навстречу. В руках у него было всего пять ромашек, аккуратно срезанных.

– Вот это и все?

– Так крупные же. Куда еще больше. У нас не сочинский ботанический сад.

– Срежь еще десяток. Во дворе. Только поскорее.

– Есть.

А по тону больше похоже, как «никак нет». Возможно, прав, но ведь теща едет. Не мать, а теща.

К трапу теплохода мы подошли чуть раньше портопунктовской доры, на которой, кроме моториста, заведующего портопунктом и завмага (вдруг какой груз есть для магазина), никого не было. Никто никуда не уезжал. Пуста и палуба. Неспешно подходит к трапу пассажирский помощник и как обычно сообщает:

– Четыре пассажира. В Мурманске сели. Двое по командировочным в колхоз и на маяк, женщину и девушку начальник политотдела ваш нам привез.

– Теща Северина Лукьяновича. А вот девушка? Не знаю кто и откуда.

– По всему видно, дочь ее.

Сказав Ногайцеву, чтобы тот проверил документы у командированных, я с Гранским направился в каюту, пытаясь вспомнить, не называл ли Полосухин имени своей тещи. Нет, не вспомнилось. Не находил ответа и вопрос, кто с ней? Не может же быть, чтобы Оля. А вдруг все же она?

Вот и каюта. Дверь закрыта. Неужели не знают, что прибыли к месту? Постучал в дверь. В ответ – резкое.

– Входите!

Пожилая, довольно полная женщина с крестьянским лицом, в клетчетом модном пальто, в коричневой шляпе, очень похожей на капор, какой я видел на бабушкиной фотографии (как повторяется мода) в коричневых сапожках на невысокой платформе, сидела на диванчике и тревожно-вопросительно смотрела на мня. У столика стояла девушка, очень похожая на Олю, только повыше и постройней. Взгляд ее тоже выражал недоумение.

– Вас Северин прислал? – резко спросила женщина, поднимаясь. – А почему сам не пожаловал?! Некогда?! Заработался?!

– Мама, – робко, испытывая явно неловкость за столь нелепую резкость, попросила девушка. – Не надо так. Ты же…

– Не мешайся. Ишь, грамотная! Я говорю, не переломился бы, когда тещу свою по-человечески встретил!

– Его нет на заставе, – стараясь говорить как можно спокойней, ответил я. – В отряд уехал.

– Тебя же, мама, просили подождать, – упрекнула дочь.

Но мать вновь сердито прервала ее:

– Что просили? Я чтобы инкогнито хотела. Он тут без жены как вел себя?

Ишь ты – инкогнито. А в телеграмме указала: теща. Да простится ей, ибо не ведает, что творит.

– Давайте лучше познакомимся. И катер ждет вас. Меня зовут Евгением Александровичем. Я – заместитель Северина Лукьяновича. А это – Павел Гранский.

Я посторонился, представляя ефрейтора Гранского (до этого он стоял у меня за спиной), и тот сразу же шагнул к девушке и подал ей букетик ромашек.

– У вас оранжерея? – удивленно спросила она, с наслаждением нюхая цветы. – И пахнут, как наши, подмосковные.

– Ниспосланная нам благодать. Природа одаривает нас, пограничников. Любит нас.

Ого! вот она – молодость.

А девушка протянула руку Гранскому и, улыбнувшись кокетливо, проговорила.

– Меня Катей зовут.

– Меня – Елизавета Кирьяновна, – отрекомендовалась теща Полосухина, повернувшись к дочери, взяла у нее цветы. – Правда, что ли, что живые они? – понюхала и удивленно воскликнула: – Ишь ты, а говорили – Север. Лучше наших.

– А что, Оля о ромашках не говорила?

– Ни о чем она не говорила! – сердито ответила Елизавета Кирьяновна и спросила настойчиво: – Пошли, что ли? Или вертаться, раз Северина нет?

– Катер у трапа, Елизавета Кирьяновна.

– Что тогда стоите? Берите чемоданы. И вот сумка еще.

Через несколько минут катер отвалил от трапа и, обогнув теплоход, взял курс к заставскому причалу. Елизавета Кирьяновна, рассевшись на середине скамейки, поворачивала голову то вправо, то влево, отчего походила на большую заводную куклу, и все охала:

– Ишь, прелесть какая. Не наглядишься!

А Катя с Гранским стояли на носу и о чем-то негромко разговаривали.

– Ишь ты, птиц-то, птиц! – восторгалась Елизавета Кирьяновеа. – А тоже боятся. И тут им, бедняжкам, покоя нет. Ишь, как улепетывают!

Точно подмечено. Тупики, кайры и бакланы не взлетали, когда приближался наш катер, а, хлопая пугливо крыльями по воде, с шумом улепетывали либо вперед по курсу, либо в сторону.

– А что там? Неужто, лебедушки?

– Да. Они.

– В раю живете! Истинно – в раю. Лебедь вольный – вот он. Ишь ты! Это тебе не зоопарковский облезлый…

Катер вошел в устье и, сбавив обороты, заскользил мимо гладкого утеса, высокого, угрюмого, несмотря на солнечный день. Притихла Елизавета Кирьяновна, нахохлилась. Я даже улыбнулся, увидев столь резкую перемену в настроении гостьи. Мне ведь тоже, когда проходили мы здесь первый раз, жутковато стало. Неуютно.

Прошли Чертов мост и, обогнув перекат перед Страшной Кипакой, проскочили на малых оборотах в затон к причалу.

– Прошу вас, – предложил я руку Елизавете Кирьяновне, и она будто машинально поднялась. Все еще не могла, видно, побороть робость. Оглянулась на Страшную Кипаку и торопливо вылезла на причал. И снова стала прежней. Как подменили. Расправилась горделиво, громко и недовольно спросила:

– Где же та кособокая избушка, о которой Оля говорила? Ишь ты – хоромы какие! Любо-дорого.

– Вон там, на том берегу. А здесь еще не успели обжиться, – пояснил я и добавил: – Пойдемте. Лена, жена моя, ждет вас. Пока Северин Лукьянович не вернется, у нас поживете.

– Ишь ты! У нас… Теща приехала, а ей места у зятя нет! Или уж – из родни вон? Другую завел?

– Мама!..

– Не мамайся! Сама разберусь.

– Дело в другом, Елизавета Кирьяновна. Мебель он не успел распаковать.

– Ишь, беда какая?! У нас с Катей рук, что ли, нет? Да и он, – она кивнула на Павла, – поможет. С удовольствием. И ты, мил человек, не откажешься теще начальника своего пособить. Иль не права я?

– Вы – гостья.

– Ишь, ускользнул ловко. Ну ладно, права я иль не права, а будет все одно по-моему.

А Катя уже присела у первого, маленького, в пять тощих цветков ромашкового кустика и нежно прикоснулась к ним рукой.

– Милые какие. Ветрено и холодно вам…

– Чудо Севера. На всем побережье Кольского больше не найти такой поляны, – с гордостью, словно он творец этой поляны, пояснил Гранский. – Мы их, как зеницу ока оберегаем.

– Пошли, дочка. Налюбуемся еще на цветочки, – поторопила Катю Елизавета Кирьяновна и повелительно бросила мне: – Давай, веди, показывай путь.

Я пошагал по дорожке вперед, а она время от времени выплескивала восторженные реплики:

– Ишь, кирпичный дом. Красавец. Это тебе не цельнопанельный. Забор-то, забор! Как у нас вокруг больших дач. Цветы, ишь, как глаз радуют. Чего не жить тут? Лучше курорта всякого.

И квартиру Полосухина она рассматривала так же шумно. Удивлялась газовой плите, туалету, удивлялась отделке: «В Москве и то так не строят!» – удивлялась просторным, полным света комнатам, а потом сбросила свое клетчатое пальто, модную шляпу, поправила заколки на жиденьком седом пучке волос, который был собран почти на самой макушке и делал Елизавету Кирьяновну похожей на задиристую клушу, и властно скомандовала:

– Хватит прохлаждаться!

Но мне так и не пришлось помогать теще Полосухина: вошла Лена и пригласила гостей к себе на обед. Елизавета Кирьяновна, порассуждав вслух, что лучше, пообедать ли вначале или расставить мебель, пришла все же к решению отозваться на приглашение Лены; но только мы вошли в нашу квартиру, только Елизавета Кирьяновна засюсюкала над кроваткой Олега, пытаясь обратить на себя внимание ребенка «козой бодатой», как зазвонил телефон. Дежурный по заставе доложил:

– Пост наблюдения у Ветчиного Креста сбил шар.

– Придется оставить вас, – извинился я перед Елизаветой Кирьяновной. – Служба.

– Стряслось что-нибудь? Или рад звонку? Оно ведь и верно: мебель ворочать нелегко, знать. Иначе все давно бы к месту определили.

– Нет, Елизавета Кирьяновна, не увиливаю, – затягивая портупею, отшутился я. – Полк иноземный непрошено пожаловал.

– Иль война теперь?! – возмущенно спросила теща Полосухина. – Что полк вот так, ни за что ни про что, полез?! Не стыдно ли насмешничать?

– Полк не полк, а батальон – наверняка, – вполне серьезно ответил я и, добавив, что Гранский останется помочь, побежал на заставу.

Дежурный встретил меня у крыльца и доложил обстановку подробней: шар летел на высоте двухсот метров и немного левей поста наблюдения. Зацепили его из автомата, но он еще пролетел километра полтора и только тогда упал.

– Ногайцев и Яркин – на катере, – закончил доклад дежурный. – Тревожная группа готова.

– Пускай догоняет, – приказал я и поспешил на причал.

Нужно было очень торопиться: уже полводы, и мы только-только можем проскочить перекат у Страшной Кипаки. Пережидать же воду не станешь. Если не выскочим, придется пешком идти, а это намного дольше.

Проскочили. Только один раз царапнули килем. И – полный вперед. Пугая чаек, тупиков и кайр.

Кошки обходили почти на малой воде. Они оскалились рифами, между которыми, как на толкучке или на азиатском базаре, сновали толпы тупиков и кайр, и даже поморников, которым и здесь, как и на Кувшине, доставались клевки, а они также терпеливо сносили их, ожидая своего часа – поднимется чайка с рыбой в клюве, поморник тут как тут.

И Ветчиной Крест маслянисто блестит водорослями оголенного дна, не войти катеру даже наполовину. Пришлось ткнуться к отрубистому (или как его здесь называют – грубой) берегу под самым обогревателем. Берег крутой, гладкий, с едва приметными выступами. Глубины здесь хорошие, позволяют на любой воде подходить, вот и «обжили» это место солдаты – вбили в стену избушки скобу и привязали к ней толстую веревку. С узлами через каждые полметра. Когда катер подходил к посту, ее сбрасывали.

Прошуршала веревка, растянулась по граниту черной узловатой змеей. Подергал я ее, крепки ли, и полез. Подумал с усмешкой:

«Глянула бы на меня Елизавета Кирьяновна, повременила бы с упреками. Ну да какой с нее спрос?»

Поочередно взбирались к посту наблюдения пограничники, снимали фуражки, чтобы подставить освежающему ветерку вспотевшие лбы, а старший наряда рядовой Кирилюк докладывал мне подробно, откуда появился шар, когда его заметили, где сбили и где примерно, как выразился Кирилюк, сделал он вынужденную посадку.

– На посту остается младший наряда, – приказал я Кирилюку, – ты – с нами.

– Есть!

Передохнув несколько минут, мы пошли в тундру, сперва гуськом, а миновав около километра, растянулись в цепь. Искали долго, но в конце концов мы с Кирилюком наткнулись на сбитый шар. Я подал сигнал «Все ко мне». Потом приказал Кирилюку:

– Отойди-ка подальше. Чем черт на шутит…

– Есть, – ответил Кирилюк и добавил: – Капитана и Мишу Силаева туточки найшли. Вы уж, Евгений Алексеевич, неторопко.

Вот так совсем не по-уставному. И Мишу вспомнил, и меня предупредил. Роковым, думает, это место может оказаться и для меня.

«Ну да ладно: бог не выдаст – свинья не съест. Так Гаврила Михайлович мой говаривал».

Поначалу я внимательно осмотрел контейнер. Вроде обычный, какие нам особенно в последнее время попадались не единожды: ящик с несколькими фотообъективами и антенной. Потом поотрезал стропы, неспешно оттащил в сторону шар, после этого вновь еще раз внимательно осмотрел контейнер и лишь тогда приподнял его. Ничего. Без всяких сюрпризов. Теперь можно подозвать и солдат, чтобы завернули контейнер в оболочку шара и обвязали стропами. Так удобней будет нести и сейчас, и отправлять в отряд.

Упаковав контейнер, сняли мы фуражки, постояли молча, отдавая дань память Силаеву, и так же молча пошагали к посту наблюдения.

До самого дома солдаты молчали. Да и мне было не до разговора – много, кажется, прошло времени, а жалость, чувство вины не притупились ни у кого. Хотя, кто виноват?

Устало поднялся я на крыльцо. Соснуть бы часок-другой, забыться, обрести покой, а тут теща Полосухина с нелепым вопросом:

– Пленные где? Иль пошвыряли вы их обратно в океан?

– Мы им погрозили кулаками, они и ходу от нас.

– Ишь ты, кулаками, – ухмыльнулась она и похвалилась: – Пока вы там кулаками размахивали попусту, мы тут вон сколько наворочали!

И верно. Вся мебель у нас была расставлена по-новому. Сервант, который я еще не успел распаковать, сверкал теперь в гостиной чистыми стеклами, а наверху Иван-царевич пластал на Сером волке, спасая Василису Прекрасную от Кощея Бессмертного. Нелепо выглядело это яркое творение кунгурского ширпотреба на финском серванте, которому «к лицу» хрусталь да богемское стекло. И я предвидел, что Серый волк ускачет поначалу в спальню, где тоже не уживется с финским спальным гарнитуром, потом на кухню, потом… Я даже вздохнул, вспомнив уютный уголок в нелепой портопунктовской квартире. Верно сказал какой-то древний мудрец: жизнь – есть жизнь. Бежит она, меняется. И в большом, и в малом. И ничего с этим не поделаешь. Теперь из каждой командировки в Мурманск придется привозить хрустальные вазы, такие же ненужные, как эта кунгурская игрушка; но Лена будет просить, и тут уж никуда не денешься – хочешь не хочешь, а доставай, шустри, если не желаешь обижать жену, а стремишься сделать ей хоть в мелочи приятное.

– Ишь, залюбовался, – прервала мои мимолетные раздумья Елизавета Кирьяновна. – Красивое всегда все любят, только делать не все хотят.

– Вкуса не хватает, Елизавета Кирьяновна. Вы же – москвичка, а мы тут, на краешке земли, что понимаем?

– И то верно, – вполне согласилась Елизавета Кирьяновна. – Иди, полюбуйся, как у Северина теперь все стало.

– Верю, верю.

Те два часа, которые оставались до боевого расчета, мне хотелось хотя бы немного подремать, но Елизавета Кирьяновна схватила меня за рукав и потащила в квартиру Полосухина, приговаривая:

– Нет, ты полюбуйся! Своими глазами увидь. А то ишь: верю. Ты погляди да поучись! Век-то впереди большой, смотришь – сгодится в жизни. Да и солдатика твоего, Павла, проводить тебе пора, а то липнут они друг к другу, как медом намазанные. Катьку совсем не узнать. Матери даже не грубит.

Вот она – главная причина, главная забота. Оттого и потянула меня Елизавета Кирьяновна за рукав.

– Нет, ты полюбуйся, – отворяя дверь в гостиную, воскликнула Елизавета Кирьяновна. – Полюбуйся!

И трудно было понять, то ли она приглашает полюбоваться финской мебелью, со вкусом расставленной в комнате, то ли высказывает свое недовольство тем, что Катя и Павел сидели рядышком на диване у журнального столика и рассматривали альбом (должно быть, семейный) с фотографиями. Гранский, увидев меня, поднялся, а Катя смущенно потупилась.

– Я же говорил, Елизавета Кирьяновна, у вас прекрасный вкус.

– Сама знаю. Без твоих похвал, – весьма недовольно ответила она, ожидая, видимо, что я пойму ее и поддержу, но я не находил ничего предосудительного в том, что юноша и девушка рассматривают альбом. Ну и пусть себе рассматривают. Все естественно. Ну, воркуют. Тоже какой в этом грех? Природа, как говаривал мой добрый друг и наставник Гаврила Михайлович, свое требует. И где та сила, которая может остановить взаимное влечение молодых душ? А беспардонность Елизаветы Кирьяновны способна лишь обидеть, оскорбить – не больше.

– Товарищ старший лейтенант, мне выходной скоро? – спросил Гранский. – Катя тундру хочет посмотреть. Я бы ее на Гремуху сводил. Жемчуг бы половили.

– Какой еще жемчуг?! В Японии тлько, сказывают, он ловится. Нашли предлог!

– Мама, помнишь в Загорске ризницу? Видела же там митры, шитые речным жемчугом. Помнишь же? Отсюда, Павел говорит, жемчуг брали.

– Там целый причал наши предки имели. До сих пор сохранились кнехты, – поддержал Катю Гранский. – Мы вам, Елизавета Кирьяновна, на бусы жемчуга наловим.

– Ишь, соловьи курские. Спелись уже…

В дверь постучали, и прапорщик Терюшин с двумя пограничниками занес на кухню картонные коробки с кульками круп, сахара, пачками печенья, с рыбными и овощными консервами, со сливочным маслом и картофелем.

– Это вам продукты, – пояснил прапорщик. – А мясо, когда нужно, скажите. Я отрублю.

– Ишь, наволокли… Иль мы сюда солдат объедать приехали? Магазин в селе есть? Есть, конечно. Вот мы там и купим себе, что нужно.

Я улыбался, глядя на растерявшегося старшину: он так старался и вдруг – ушат холодной воды на голову.

– Это положено капитану. Я ничего лишнего, – начал оправдываться Терюшин. – Мясо только… Так мы лося по лицензии…

– Скажите, Елизавета Кирьяновна, – пришел я на помощь Терюшину, – скажите, часто ли тещи начальников застав к зятьям в гости приезжают? Не знаете? А мы знаем. Очень нечасто. И ответьте теперь, может ли граница такую дорогую гостью не хлебом-солью встретить?

– Ишь, говорун… Помоги лучше! Поставь вот сюда консервы.

Елизавета Кирьяновна поправила шпильки на своей «модной» прическе, принялась размещать в буфете и в стояке принесенные продукты, и сразу произошло чудесное превращение – перед нами была не задиристая клуша, а добрая, заботливая хозяйка. И даже ее тощий пучок волос на макушке не казался таким нелепым, а полнота ее как бы подчеркивала ее доброту. Вот она – ее стихия.

Теперь мне можно было спокойно идти в свою квартиру. Уходя, я позвал и Гранского. Когда вышли на крыльцо, сказал:

– Выходной тебе на завтра запланирую.

– Спасибо.

– Но просьба к тебе. Своди Катю к деду Савелию. С Надей познакомь.

– Удобно ли мне?

– Думаю, да. Для тебя, во всяком случае, это очень важно.

– Верно, – подумав немного, согласился Гранский и спросил: – Разрешите идти?

– Пойдем вместе.

Правда, полчасика я еще бы мог выкроить, побыть дома, но лучше, я подумал, не спеша составить план охраны границы и немного побыть с личным составом в курилке. Дней уже пять не заглядывал туда. Не дело. Самые откровенные разговоры ведутся там. В общем, наступал вечер, наступали новые пограничные сутки, а с ними приходили привычные заботы, которые не оставляют почти нисколько свободного времени. А тут еще одна новость: дежурный по отряду позвонил, что завтра утром на вертолете вылетает Полосухин с представителем штаба округа.

– Награды будет вручать, – пояснил дежурный и «по секрету» перечислил фамилии тех, кто поощрен за поимку пловцов. Предупредил после этого, чтобы все они были на заставе.

Приятная, но неисполнимая задача. Спланировать службу пограничников не так уж и сложно, а вот где колхозный МРТ? Где пастухи-оленеводы? Даже Игорь Игоревич, председатель сельсовета, на тоне. Ловит семгу. Один дед Савелий в становище.

«Нужно сегодня старика предупредить», – подумал я, и тут у меня возникла идея: познакомить Елизавету Кирьяновну с Надей. Пока нет Полосухина. Взять с собой и Лену с Олегом. Сделать, так сказать, семейный выход. Только согласится ли теща?

Согласилась. Даже с каким-то вызовом воскликнула:

– Ишь, чего выдумал! Познакомить с соперницей Ольгиной.

– Не соперница она. Не в ней дело. Оля сама уехала.

– Всяк о своем счастье печется. Знаю я этих тихоней.

– Зачем обижать напрасно? Плюнуть в душу легче всего.

Посмотрела Елизавета Кирьяновна, посерьезнев, внимательно мне в глаза и тихо пообещала:

– Ладно. Поговорю с ней, как с дочерью.

– Вот и хорошо.

Сказал, а у самого вдруг возникло сомнение, верно ли поступаю, что без ведома Полосухина веду его тещу, которая приехала, как сразу же стало понятно, навести «ревизию», и оттого, наверное, ведет себя так бесцеремонно, хотя, скорее всего, дома она совсем другая, такая, какой я видел ее на кухне, – верно ли поступаю, знакомя предвзято настроенную женщину с девушкой, которая безропотно любит Полосухина; не оскорбит ли ее Елизавета Кирьяновна, забыв о своем обещании? Но мосты сожжены, предложение принято, и теперь остается лишь надеяться, что все пройдет пристойно, и знакомство пойдет на пользу и во благо Полосухину. Задумается теща, увидев Надю. Обязательно задумается. И уж, конечно, вернувшись домой, постарается повлиять на свою дочь, чтобы та поскорее вернулась к мужу. Ну а если все, что я предпринимаю, ошибочно? Не раз я слышал в Туркмении: «Душа женщины, что колодец в пустыне. На дне его либо живительная влага, либо дохлый верблюд». Но чтобы узнать, нужно все же подойти к колодцу, заглянуть в него, а может, даже спуститься…

Савелий Елизарович встретил нас приветливо.

– Гость на гость, хозяину – радость, – говорил он, беря у меня Олега. – Ну, помор настоящий! – И Лене: – Ты, внученька, только на зиму уезжай с ним. Иначе, что будет: год-другой не увезешь – на всю жизнь привяжешь сына и себя с ним к Кольскому. Поморами так и станете. Север, он цепко держит человека.

– Да, Савелий Елизарович, – согласилась Лена. – Врачи тоже советуют менять климат, чтобы не привык ребенок только к северному. Решили мы: уеду я на всю зиму к маме. А к весне Женя отпуск возьмет.

– Вот-вот. На-ка дитя и идите к Наде. Там гостья уже есть. А мы с Лексеичем трубку выкурим… Глаза-то, они ведь предатели. Вижу, не за здорово живешь пожаловал. Совет небось дедов приспичил.

– Сегодня не за советом, Савелий Елизарович. Новость принес приятную, – сказал я, а когда вошли в боковушку-кабинет, пояснил: – Завтра начальство прилетает. Награды вручать. Прошу к десяти часам в гости на заставу.

– Порадовал старика, Алексеич… Только если раскинуть умишком, вроде бы отчего честь такая?

– А кто помог понять перехваченную радиограмму?

Ожидая Полосухина в устье Гремухи с резервом заставским, не знал я, что он, получив сообщение от Конохова о перехвате вопля пловцов, побежал вначале к деду Савелию и тот, достав подшивку вырезок из «Полярной правды» довоенных лет, отыскал старинную саамскую сагу «Красавица Катрин», пробежал глазами по тексту, вспоминая содержание, и уверенно сказал, что бой с захватчиками, по всем приметам, вела Катрин у падунов на Гремухе.

– Все саамы старые тоже так считают, – убедительно заключил он.

Тогда я не стал говорить Полосухину, что я уже знал ту старинную сагу и был уверен, что пловцы именно там, ибо это прозвучало бы ему упреком: давно на заставе, а не слышал легенды о возникновении становища. Так и промолчал. И сейчас, пытаясь развеять сомнения Савелия Елизаровича, я вновь подтвердил, что вся заслуга в том, что было точно определено место, где укрылись пловцы, принадлежит ему. Может быть, думал я, это его последняя награда.

– Верно, сгодился совет мой. Сгодился, – удовлетворенно подтвердил дед Савелий и, положив трубку в пепельницу, сказал: – Пойду самовар поставлю.

Я остался наедине с книгами. Сколько раз бывал я здесь, сколько раз смотрел на эти вот битком набитые стеллажи и всегда восхищался, даже, чего греха таить, завидовал хозяину такого богатства. Невероятный труд, целеустремленное упорство и, наконец, уйма времени потребовались для того, чтобы собрать и старинные, и современные книги о Севере. И так жестоко обошелся Север с человеком, который старался познать его тайны, историю его освоения… Вот теперь, почти бесполезные, пылятся бесценные книги в этой маленькой комнатке. Я почитал некоторые из них, еще почитаю, Полосухин, солдаты, которые полюбознательней, ну и дед Савелий, обогащенный ими, порасскажет пограничникам на встречах о поморах, о флоте русском – как всего этого преступно мало. Надя, возможно, продолжит, начатое отцом? Но под силу ли ей эта ноша? Без связей, без дружеской поддержки. При сопротивлении тех многочисленных, кто никак не хочет, чтобы звучала истина о великой и многовековой истории России, истории освоения Севера. Так и останется в безвестности мятущаяся душа, цель которой была – поиск исторической истины. Пусть крупицы великого, уходящего в глубь веков…

А сколько таких мятущихся душ в селах и окраинных городах нашей огромной страны? Были они извечно и есть они! Сколько вот таких комнатушек, сколько кованых сундуков безвестных, ненайденных бесценных свидетельств русской истории; какому сундуку, какой подслеповатой комнатушке посчастливится обрести сенсационную известность, взбудоражить не только историков, как взбудоражили в свое время «Слово о полку Игореве» или переписка стражей порубежных городов и пограничных застав с Иваном Грозным, как морской устав поморов или старинные (первых десяти веков нашей эры) карты Новой Земли и Груманта, а какому сундуку, какой комнатушке оставаться в безвестности еще десятилетия, еще века?

Вошел Гранский. Необычно робко. Какой-то потерянный. Сам не в себе.

– Что с тобой, Павел?

– Надя говорит: не знаю, буду ли счастлива, если не приедет Оля? Я, говорит, с радостью бы надела натемник[5], а потом плачею[6], но не плакала бы, как у нас, поморов, принято, а смеялась бы радостно до самой свадьбы – всю неделю после помолвки. И раздела бы его после свадьбы без робости. И женой старалась бы быть нежной и заботливой. Но… насильно мил не будешь. А я, говорит, счастлива счастьем Северина Лукьяновича. Все это Елизавете Кирьяновне сказала. Спокойно так. Но ведь, товарищ старший лейтенант, если любит она, ей бороться же надо!

– Всякая бывает любовь. Мы с тобой уже говорили об этом. Любовь – не солдат. Ей устав не писан. И еще я тебе скажу: ошибаешься ты. Надя борется за свою любовь. И кто знает, вознаградится, быть может, ее долготерпение, ее искренняя покорность судьбе.

Гранский промолчал. Видно было, что он не согласен со мной, но спорить не хочет. Немного погодя спросил:

– Надя предлагает коллективный поход на Гремуху. Она, Катя и я. Вы разрешите нам?

– Втроем даже лучше. Елизавета Кирьяновна спокойней себя будет чувствовать, – одобрил я. – На построение только не опоздай.

– Ясно, – четко ответил Гранский. – Разрешите идти?

Молодежь отказалась от чая, и мы сидели за самоваром одни. Разливала чай Елизавета Кирьяновна, приговаривая время от времени:

– Ишь ты, что тебе в России. И варенье свое.

– Голубика, она лучше всех ягод, – довольный похвалой, ответил дед Савелий. – А у нас ее хоть лопатами греби. И морохи у нас видимо-невидимо. А она первое дело от цинги. Или грибы взять. Разные они у нас: сыроежки, подберезовики, белые. Косой косить можно.

– А далеко?

– На угор подняться, тут и бери их. Либо в вараке. Либо за ней – в кочкарнике. Там гриб один на одном.

И в мыслях у меня не возникло, к каким последствиям приведет этот «светский» разговор двух старых людей. Сразу же, как мы покинули гостеприимный дом Савелия Елизаровича, началось продолжение того разговора с вопроса:

– Скажи-ка, мил человек, много ли ягоды-морошки намочено для солдат?

– Некогда было, Елизавета Кирьяновна. Строительство.

– А грибов посолили? – словно не слыша моего оправдания, вопросила она.

– Нет.

– Ишь, отцы-командиры! Некогда им! Матерей у ребятишек здесь нет? Нет. Ты заботу и ласку вынь да выложи! Я так понимаю. За то тебе и форма дана, и деньги платят. И прикинь в голове своей: вы, офицеры, сами на всех собирать будете ли? Всяк себе наберет. Ты поведи только. Вот что! – твердо заявила она голосом командира. – Завтра утром всем гуртом пойдем по грибы. И солить научу. – И к Лене: – Тебе, дочка, хватит только с дитем тюнькаться. Твой недогляд тут главный!

– Утром не сможем, – прервал я Елизавету Кирьяновну. – Дела.

Я все еще не сказал ей, что утром прилетает Северин Лукьянович. Иначе, думалось мне, она не пошла бы к деду Савелию, а там, как я понял из разговора с Гранским, состоялся весьма дельный обмен мнениями. Теперь же говорить считал не совсем удобным: обидится, что прежде не оповестил.

– Какие дела? Иль ты думаешь, мне время есть тут гостевать месяцами? Мне с доченькой своей, с Оленькой, по-матерински поговорить нужно поскорей. Свижусь с Северином, и пусть сразу билет берет.

«Что ж, не впустую семейный поход. Не впустую», – подумал я, а вслух возразил:

– С недельку хотя бы поживите, Елизавета Кирьяновна. Походим за грибами и ягодами. Первый выход завтра после обеда. Согласны?

– По грибы и по ягоды – согласна. А жить неделю, тут подумать следует. Серьезно подумать…

Миновали, полюбовавшись нежными цветам, ромашковую поляну, и я передал Олешку Лене. Меня ждала застава. Нужно было сходить на проверку нарядов, а потом, поспав немного, вместе со старшиной готовить заставу к приезду гостей.

Через полчаса мы с сержантом Фирсановым вышли на левый фланг. Малая вода позволяла идти по берегу и, перейдя Падун по Чертову мосту, мы направились утоптанной тропой к Первым пескам мимо нашей старой заставы. Сиротливо стояла она с затворенными ставнями, а у крыльца ветер намел уже большой песчаный бархан.

«Нужно поставить вопрос перед товарищами из округа о передаче дома в ведение становищеского Совета», – подумалось мне.

Вышли на Первые пески. Влажный, пропитанный солью песок твердый, как асфальт, и такой же гладкий, будто только что здесь прошелся каток-великан. Иным бывает песок, когда отливает штормовое море – ребристым, неудобным для ходьбы. Но сегодня море спокойное. Нежится под солнцем. А солнце совсем низко спустилось, словно намеревается поутюжить и без того гладкую синюю бесконечность.

Все ниже и ниже солнце. Вот оно уже коснулось воды и в миг посуровело, втянуло в себя свои лучи, стало похоже на медный поднос, хорошо начищенный. И море тоже стало иным, зеленовато-отталкивающим, таинственно-угрожающим. Тревожно отчего-то стало на душе от такой перемены.

Спокойно, с достоинством уходило солнце в морскую пучину, а природа притихла, насторожилась. Даже крикливые чайки куда-то подевались. Все вокруг безжизненно пусто.

Ушло под воду солнце, и тут, откуда-то из космической бездны, рассыпались по небу серебристые локоны неведомой красоты. Редкие позари! Редкое полярное сияние. Добрая, как считают поморы, примета.

Мы стояли как зачарованные. Мы ждали продолжения чуда, ждали, что сплетутся серебряные локоны в радужные столбы и поплывут по небу, натыкаясь друг на друга, раскидывая по небу сияющие осколки. Но нет… Коротка оказалась жизнь позарей: из моря показался яркий диск солнца, умытый, веселый, вплел свои лучи в локоны, и словно стыдливым румянцем покрылся небосвод. Стыдливо-радостным.

А мне стало грустно. Проплывет солнце круг по горизонту, вновь нырнет в океан и уже подольше укроется в его студеных водах – да, полярный день кончался. Начиналось время позарей. Время полярных сияний. Время штормов и морозов.