Грот в Ущелье Женщин Ананьев Геннадий

Глава тринадцатая

На правом фланге участка заставы происходило что-то непонятное. С поста наблюдения у губы Ветчиной крест доложили, что под самым берегом вдруг вынырнула голова. Подозрительная. Вроде тюленья, но вроде бы в очках. Не успели разобраться солдаты. Начальник заставы – туда. Ну и мои выходные плакали слезами горючими.

Всего день провел в своих хлопотах. Все, как мне казалось, нужное: соки, компоты разные, какие только в магазине были, варенья – все закупил и перетаскал в медпункт. Рейса четыре сделал. Можно было бы, конечно, в два управиться, но привлекала возможность лишний раз заглянуть к своим. Лена посвежела чуточку, а Олег похудел. Я забеспокоился, спрашиваю, не нужно ли чего? Лена и Маша вместе надо мной смеялись. Маша даже до слез. Потом вытолкала меня взашей. Ишь, говорит, повадился. Еще инфекцию занесешь. Знала бы, что уже вечером мне соками недосуг будет заниматься, разве выгнала бы? Только откуда ей знать, хотя и с границей рядом живет. Рядом, но не по ее законам.

Полосухин обследовал весь берег в губе. В бинокль даже рассматривал расщелины и подозрительные места, как под микроскопом. Нет ничего. Вроде бы все нормально. От Падуна до Ветчиного креста наряды берег буквально прощупали – тоже никаких следов. Можно бы успокоиться, но разве сложишь лапки, если голова, как докладывали солдаты, весьма подозрительная. У тюленя очки не могут сверкнуть. Очкариков среди них еще не попадалось. Ну, это, допустим, могло показаться, тогда другое непонятно: под воду голова просто скрылась. Как утонула. Тюлень бы обязательно спину показал. Хоть чуть-чуть, но сгорбатилась бы спина над водой. Вот в чем еще загвоздка. Один сплошной «икс». А не проверенной, не разрешенной задачу не оставишь.

Челночим по берегу, острова оглядываем, наряд на Атай-губе усилили – все вроде бы тихо. Я даже к Лене выбрал время забежать.

– Что у тебя? – спрашивает.

– Замотался, – отвечаю.

– Рассказал бы, легче одной день за днем коротать.

– Лена?!

Обидно стало. Я двое суток головы к подушке не приложил, все на ногах и на ногах. И вдруг мысль: но она же не знает. Решился, хотя и не положено.

– Похоже, Лена, подводный пловец пытался выйти на берег. Только наряд увидел. Теперь, боимся, в другом месте может появиться в любое время. Я попрошу Надю, деда Савелия…

– Они меня навещают. Иди, Женя, все поняла. Дня через два выбери время, забери домой. Пока лед лежит. Ладно?

– Хорошо.

Еще день ощупываем берег и острова. Маячников предупредили, чтобы немедленно сообщили, если увидят что подозрительное. Тихо.

Завтра Лену домой забирать. Полосухин предложил вместе идти. Наметил время – утром.

Только план наш вновь вверх тормашками полетел. В полночь, когда сумерки поползли по салме, доложил с поста наблюдения сержант Фирсанов, что на Кувшине птичий базар кто-то всполошил.

– Вроде бы там лиса появилась, либо человек, – заключил он.

Лисе откуда там взяться. А человек? Аквалангист, больше некому.

А тут еще один доклад:

– На Островных кошках кайра себя беспокойно ведет. Взлетает, вроде ее кто за ноги схватит.

Кошки в салме – излюбленное место не только кайр и чаек с базара на Кувшине, но и тупиков, атаек, уток. Мелко, рыбы много, вот и слетаются сюда птицы со всех островов. Да и с берега тоже летят. Галдеж, ссоры – птичий водоворот, одним словом. Но во всей этой кажущейся неразберихе есть свой, птичий порядок. А вот он нарушен. Какая сила внесла разлад?!

Сухопутная граница – она понятна. Даже если хитрей хитрого будет нарушитель, след все равно оставит. Пусть, едва приметный, но пограничнику много ли надо, чтобы заметить, что нарушена граница? Тогда: «Застава! В ружье», – собаку на след, а уж на всех тропах, по которым может пройти незваный гость, терпеливо поджидают его засады, ну а если надо, бегут солдаты десятки километров, пока не настигнут нарушителя – никуда на сухопутье не денется нарушитель. А здесь? Пойди разберись, попробуй продумать контрмеры, если самому ничего не ясно. Да и не зря ли вся эта суматоха?

– По всем законам цель одна – берег, – заговорил Полосухин. Видно, и его мучили те же мысли, те же вопросы. – Шары, корабль, подозрительная голова, вспугнутые птицы – одной все веревкой повито. Засвербило: что это там, у Атай-губы строится? Вот какая у меня мысль: на Кувшине секрет выставим. Круглосуточный. Со сменой на места. На Маячном тоже круглосуточный наряд. Остальные острова проверять два раза в сутки. Берег все время держать под контролем. Дополнительный пост наблюдения у креста за Атай-губой.

– Осилим ли?

– У армейцев помощи попросим. Третьи пески, саму Атай-губу в основном их силами перекроем. Конохова тоже нужно впрячь в поиск, – Полосухин крутанул ручку полевого телефона и попросил дежурного телефониста отрядного коммутатора. – Начальника отряда, пожалуйста.

Разговор получился не по-уставному долгий. Начальник отряда все задавал и задавал вопросы, а затем, когда, видимо, созрело у него решение, распорядился:

– На Кувшине круглосуточный офицерский наряд. С кораблем Конохова связаться немедленно. Определите совместные действия и доложите мне. План усиления охраны участка одобряю. Действуйте.

Полосухин неспешно положил трубку и минуты две-три смотрел на телефонный аппарат, словно ждал от него совета, как свести концы с концами: и наряд офицерский на Кувшин, и с Коноховым встретиться, и Лену с сыном без отцовского призору не оставить. Посложней чем волка, козла и капусту через реку переправить на утлой лодчонке. Как знаменитый Кожаный Чулок советовался с дулом своего ружья, так Полосухин держал совет с телефонным аппаратом.

– Чует мое сердце, не на день, не на два закрутится, – как бы отвечая самому себе, проговорил Полосухин. – А если этот шум весь пустозвонный, тогда еще дольше. Пока не убедишься, что зря. Не день пройдет, – снова, как бы объясняя самому себе, повторил Полосухин. – Отсюда и плясать начнем. С Леной лучше поступить так: оставить ее с сыном в медпункте. Надя поможет медсестре ухаживать за ней. Объясни ей, Евгений Алексеевич, она поймет. Сейчас отправляйся. От нее зайдешь к Игорю Игоревичу. Возьми у него три совика. И пимы можно прихватить. Пока Конохов подойдет (корабль нес службу милях в двадцати от заставы), ты управишься. На корабль пойдем вместе. Оттуда я – на Кувшин, ты – на заставу. Через сутки сменишь меня. А там жизнь покажет, как дальше жить.

– Частая смена не годится, – не согласился я с Полосухиным. – Суток на трое, не меньше. И знаешь, несподручно начальнику заставы забираться на остров в столь непонятной обстановке. Там – мое место.

– По логике, верно все. Только жизнь иной вариант сегодня предлагает. Ты не думаешь, как Лена будет себя чувствовать? Не в гости к теще на блины отправишься. И если еще заштормит, сколько можешь там пробыть? Не думал?

– Сам-то подумай, если что не так застава сделает, не учтем мы если какую деталь, как командование расценит? Уход начальника от ответственности! Самоотстранение от командования заставой в сложной обстановке? Что это, как не трусость?

– Эка, куда хватил, комиссар… Не на ту педаль жмешь. Если человек перед своей совестью чист, мнение начальства ему легче воспринимать. Любое. Да и начальство – не враг людям. Разберется.

– И все же, на остров высажусь я. Прошу послать со мной Гранского. Он опытный.

– Дрогнуть может, если что. Как в шторм.

– Ничего. Пусть.

– Стоит ли рисковать?

– Стоит. Штормовые часы на катере стоят многочисленных бесед и общих, и индивидуальных о смелости и находчивости, о мужестве.

Я встал из-за стола, давая понять, что мое решение твердое и отговаривать меня бесполезно. Но на всякий случай подстраховался вопросом:

– Затвердили, значит? Беру его с собой и в становище. Поможет совики снести на катер.

Через несколько минут мы с Гранским шагали по песчаной тропе к мосту. С неприязнью, будто прежде такого не бывало, я ощущал, как песок податливо растекается из-под ног, затрудняя шаг. Я даже остановился, когда нога особенно сильно поплыла по сыпучей мягкости. Отчего бы такое раздражение? Даже себе я боялся признаться, что путь к медпункту для меня сейчас был неимоверно тяжел. В голову лезли слова, фразы, монологи, которые должны были успокоить и убедить Лену, а как бы между этими фразами юлила, цепляясь когтями и щипаясь, одна: «Примчит ее Иван-царевич на Сером волке во дворец, понежится недельку-другую и – на войну…» Что скажет Лена теперь?

А идти нужно. Скользить по песку отполированной кожей подошв. Границу не попросишь: успокойся, милая, пока сын подрастет.

Мы подошли к мосту, перешагали по его тоненьким дощечкам в становище – сумбур в голове моей остался, даже появились новые мысли: идти ли прежде к деду Савелию, либо вначале загрузить Гранского совиками у Игоря Игоревича и проводить ефрейтора на катер.

«К деду поначалу, – решил я в конце концов. – Пусть Павел все же встретится с Надей».

Я не предполагал, что Гранский вдруг заупрямится. До дома Мызниковых осталось метров двадцать, и Гранский остановился.

– Вы идите, товарищ старший лейтенант. Я подожду здесь.

– Отчего же?

– Не хочу. Так вот просто – не хочу.

– За здорово живешь, как говорил мой наставник, мой второй отец, ни на кого обиду не держат. Есть, видно, причина.

Молчит Гранский. Уткнулся взглядом в носки сапог, не оторвется.

– Ясно. Красноречивей ответа не сыщешь. И все же я бы на твоем месте пошел.

– Нет! – отрубил Гранский.

Головы он так и не поднял.

Не знаю, чем бы закончился наш диалог, если бы ни Надя. Она, увидев, должно быть, нас в окне, разгадала, отчего мы остановились, и вышла навстречу.

– Милости прошу, если к нам.

Вскинул взгляд Павел Гранский на Надю и послушным теленком побрел за ней в дом. Сел на предложенный ею стул и обвис безвольно. Жалкий, беспомощный.

А Надя словно не замечала его обвислой безвольности, спрашивала мягко, даже нежно:

– Ты что же, Павел, не заходишь? Не отпускали, да?

Не получалось разговора. Она щебетала, он отвечал сдержанно, через силу, и я постарался поскорее освободить его от этой пытки. Да и времени у нас было в обрез.

– Надя, меня тут три дня не будет. Пригляди за Леной. Вот деньги, что нужно ей будет – покупай. Двойным должником буду. Суюнчи за известие о рождении сына, так в Азии подарок за добрую весть называют, и вот теперь прошу. Шампанское, в общем, за мной.

– Ладно, – согласилась Надя. – Бокал шампанского с удовольствием выпью. – И спросила, – В командировку?

– Нет.

– Понятно. Лена будет знать?

– Сейчас к ней заскочу. Объясню все.

– Что стряслось, Алексеич? – выходя из боковой комнатки, спросил дед Савелий. – В подмоге нет нужды?

– Пока нет, Савелий Елизарович. Но, возможно, дружинников придется звать. Пока же сами ничего не знаем.

– Как так – не знаете. Должны! Вы не знаете, кто же знать тогда будет?

– Вот и стараемся разобраться.

– Ну что ж, с богом тогда. Кличьте, коли нужда случится, – и к Наде повернулся. – Ты Павлу шапку-то подай. Видишь, спешат люди.

У Игоря Игоревича мы задержались тоже совсем немного. Он понял все с полуслова, увязал совики и пимы в тюк и, заваливая этот тюк, хотя и легкий, но громоздкий, на Гранского, заверил:

– Мы готовы будем. Всех мужиков, которые в становище, оповещу.

Хорошо, когда понимают тебя, когда считают твое дело нужным не только тебе, и готовы без оговорок помочь – настроение от этого лучше, шаг бодрее. Теперь даже предстоящий разговор с Леной казался обычным, семейным. Ну, взгрустнет чуточку, что меня рядом не будет, поймет, однако, что по-другому я не могу поступить.

Лена заметила мое хорошее настроение. Спросила:

– Порадовать меня пришел чем-то, да?

Она уже окрепла. Лицо ее хотя и оставалось еще бледным, но уже не выглядело так болезненно-утомленным. Да и глазам вернулась привычная живость. А сын еще больше похудел, хомяковые щеки его опали, словно иссяк запас зерен, напиханный под них.

– Может, подкармливать Олежку нашего? Как?

– Вы, папаша, если не знаете ничего, так не переживайте зря, – на этот раз обиженно выпалила «чебурашка», которая, оказывается, стояла за моей спиной (я даже не заметил этого), чтобы, видимо, остановить меня, если я сделаю лишний шаг от порога. Мои слова, однажды уже осмеянные, сейчас задели за профессиональное самолюбие, показались Маше оскорбительными. – Детям полагается худеть в первые дни жизни. А молока, не беспокойтесь, у мамаши вполне хватает. Хорошо мы ее кормим.

– Сдаюсь. Сдаюсь… Я благодарен вам, Машенька. Тем более что я хотел попросить, чтобы Лена с сыном полежали здесь еще денька три.

– Этим ты и хотел обрадовать меня? – очень спокойно спросила Лена, вроде бы пустяшный вопрос задала.

– Обстановка, Лена.

– Магическое слово, против которого не устоишь. Иди. Будь осторожен. Двое теперь тебя ждут. Не забывай.

И улыбнулась. С грустинкой, правда, у нее улыбка вышла, такая, когда человеку обязательно нужно улыбнуться, но не хочется. Но понять Лену можно. Она, видимо, привыкла к мысли, что завтра переберется домой, и вдруг – на тебе, обстановка.

«Привыкнет к границе. Обязательно привыкнет. Должна».

Не одна она вынуждена так вот поджидать мужа, когда выскребет он часок-другой для дома; сколько их, пограничниц, по окраинным глухоманям в одиночку и с детьми – не ропщут, считают вот такую жизнь обычной, если же засидится муж дома или выходной возьмет, обязательно напомнят: «Не случилось бы чего на заставе. Ты сходил бы». Все, которых я встречал на границе, такие. Иные просто не приживаются. Уезжают, оставляя после себя на несколько дней запах духов в квартире и на многие годы грусть в сердце мужчины, неверие в любовь.

Приживется ли Лена?

«Ладно. Время скажет свое слово».

– Будь поосторожней, – повторила Лена. – Я подожду.

Что ж, это уже лучше. Поняла, стало быть. Теперь и на душе спокойней. Можно и к причалу поспешить.

Не знал я, что Лена пробудет в медпункте всего день, а потом уговорит Надю и Машу помочь перебраться домой. Объяснит это желанием встретить меня, уставшего, голодного, как она выразится, дома теплом и лаской. И еще объяснила боязнью, что лед может на реке взломаться. Девчата с радостью протопят в квартире печь, вымоют полы, натаскают дров к печке про запас, а когда вернутся за ней, встретят у магазина оленью упряжку, и Надя попросит пастуха перевезти Лену и Олега домой на нартах.

Потом Лена перескажет мне все, что перечувствовала за те полчаса, пока олени довезли ее до дому, в объезд становища, по снежным низинам, через реку за Страшной Кипакой. Боялась сама, чтобы не свалиться, извелась душой за Олега, которого держала на руках Надя, боялась, как бы она не выронила его ненароком, либо сама не свалилась. А каюр не очень-то сдерживал оленей. Только на крутом спуске к реке, далеко за ромашковой поляной, да на подъеме слезал с нарт и вел оленей за рога. Как утверждал потом дед Савелий, сызмальства он не помнил, чтобы каюр слезал с нарт. Вываливаться, утверждал, вываливаются, случается такое. Особенно если дремота одолеет, а добровольно – нет. Не бывало такого. И Лена загордилась. Как же – уважительность особая оказана.

Но все это узнал я лишь после того, как вернулся с острова. А пока торопился на катер, который лениво урчал прогреваемым на малых оборотах двигателем, как довольный кот мурлычет на коленях у доброго хозяина.

Полосухин стоял на пирсе неподвижно, смотрел куда-то вдаль, за острова, и даже не заметил, как я, перейдя мост, остановился рядом. О чем он думал? Пытался осмыслить, что происходит на участке? А, может, об Ольге?

– Я готов.

Полосухин нехотя повернул голову и, как мне показалось, недовольно взглянул на меня. А спросил участливо:

– Как Лена? Бутуз как, здоров?

– Все хорошо. Привет тебе большой Лена передала.

– Спасибо, – искренне поблагодарил он и спросил: – Ну что? Вперед?

Спрыгнули на катер. Полосухин прошел к своему любимому месту, на нос, я подсел к Гранскому. Хмурый сидит. Гложет, видно, обида. На кого? На Полосухина, из-за которого Надя не любит его, Гранского? На Надю, не оценившую его чувства? Или на весь мир? Абстрактная обида на то, что не повезло ему в жизни, на то, что судьба оказалась так неласкова – свела с Надей, но не сблизила. Сейчас его трогать нельзя, пусть перегрустит, а на острове все же придется основательно с ним поговорить. Разговор предстоит нелегкий. Не о службе, не об уставах и инструкциях разговор, итог которого всегда ясен: долг есть долг, граница есть граница, и кто возразит, что ее не следует охранять бдительно, без брака? Сделает солдат что не так, непременно признает свою вину, даст слово не повторять ошибок. Каким же будет итог предстоящего разговора с Гранским, самый опытный психолог вряд ли рискнул бы прогнозировать. А я тем более.

Море встретило нас мягкой волной и закачало едва приметно, как качает нежная мать люльку с уже уснувшим дитятей. Ветер теплый, совсем весенний, бодрил, и, казалось, все: и чайки, ватными кусками разбросанные по салме, и красноносые тупики, порхавшие с места на место, и даже тюлени, то и дело высовывавшие морды и с любопытством приглядывающиеся (не тюлени, а плывут; кто такие?), да и само море, на редкость спокойное, будто разомлевшее от непривычной ласки, – все радовалось весеннему ветерку, который нес настой далеких лесов, нес долгожданное пробуждение. Теперь всколыхнется природа, стремительно, неудержимо примется цвести и размножаться. Да и может ли здесь не жадничать природа, не пить тепло залпом? Кольский – не средняя полоса, тем более – не юг.

Вполне устраивала такая погода и нас с Гранским. Лучше вдыхать с наслаждением хотя и жалкие остатки аромата весеннего леса, которые дотянули сюда от архангельских и вологодских таежных дебрей, чем мокнуть под дождем, кутаться в совики от холодного ветра или купаться в тумане.

– Погодка, Евгений Алексеевич, как по заказу, – обернувшись ко мне, весело проговорил Полосухин. – Несколько дней должна простоять. Вся птица на воде, – и, как бы убеждая и нас, и себя, добавил с долей уверенности: – Простоит. По всему чувствуется.

А нам пока больше ничего и не требуется.

Проплыл с правого борта Маячный, проплыл Берун. Мы повернули круто в море. Там, милях в трех от островов, дрейфовал сторожевой корабль Конохова. Специально подальше от Кувшина назначена была встреча, чтобы шума не создавать, не настораживать подводных пловцов. Вдруг они и в самом деле есть.

Сам Конохов вышел встречать. Кряжисто стоит. Как кнехт врос в палубу. Только бороду макаровскую ветерок пошевеливает. Если бы не улыбка на его лице, то – изваяние идола, и все тут. Матросы кранцы спускают, концы ловят, трап подают, а его это вроде бы не касается. Только когда мы по трапу вскарабкивались на борт, сам руку подавал. И Полосухину, и мне.

– Что, короли шор и сабель, заставило вас оторваться от тверди земной и мчаться по зыбкой воде к горизонту светлому?

– Одна цель, одно желание: вам помочь. Подумали: будут готовиться к встрече гостей, отскребут с бортов ракушки, – весело отпарировал Полосухин. – А что подальше от берега, так боялись – зюйд может кончиться у вас. Возись тогда с вами, стаскивай оленями с мели.

Конохов расхохотался. Громко. Заразительно.

– Остер, пехота-кавалерия! Пальца в рот не клади.

Похоже, привычно обмениваются остротами Полосухин с Коноховым. Без предварительной, как говорят спортивные комментаторы, обоюдной разведки.

Я не ошибался. Без подковырок не могли начальник заставы и командир корабля обходиться. И началось это еще с того первого рейса, когда Конохов вез Полосухина принимать заставу. Не специальным рейсом, а попутно. Неся одновременно дозорную службу. Несколько суток провел Северин Лукьянович на борту сторожевика, который то уходил почти к самому краю двенадцатимильной полосы, то вновь приближался к берегу. Несколько раз бросал якорь в тихих бухточках и заливчиках – Полосухину все было интересно на корабле, и моряки охотно знакомили его с отсеками и палубными надстройками. А у Кильдина, где они отстаивались на якоре ночь, когда утром прозвучала команда: «Баковым – на бак, ютовым – на ют. С якоря сниматься!», Полосухин тоже прошел на нос, чтобы посмотреть, как вытаскивают якорь. Ничего интересного. Лебедка неспешно наматывает на барабан якорную цепь, будто вытаскивает из воды бесконечного уродливого червя, а матрос стоит и безучастно поглядывает на него. Вот показалась голова червя, трехмордая, с листьями морской капусты; словно не успела голова, оторванная от аппетитной трапезы, проглотить длинные маслянисто-зеленые ленты, но в предсмертной агонии намертво захватила добычу, как щука, попавшая в мотню невода вместе с мелкой рыбешкой, жадно хватает ее, но гибнет, не успев проглотить последнюю жертву, и свисает из ее зубастой пасти хвост, как упрек хищной ненасытности… А когда якорь уже приближался к своему гнезду, Полосухин увидел маленькую ракушку, прилипшую к одной из якорных лап. Тоже, видно, пристроилась поживиться чем-нибудь вкусным и сытным. И погибла, превратившись в скользкое пятно, когда якорь вполз в свое гнездо.

– Якорь чист, – доложил старший якорной команды.

С мостика прокричали в ответ:

– Якорь на место. Походные крепления наложить.

И почти одновременно корабль плавно заскользил по сонной бухте, вспугивая дремавших на воде чаек и кайр. Полосухин поднялся на мостик.

– Ну, как пехота-кавалерия, обогатил свои познания? – добродушно спросил Конохов и добавил гордо: – Лихо парни работают. Любо-дорого посмотреть.

– Стоят и смотрят на лебедку – вот и вся работа. А ракушку с якоря не счистили своевременно. Что стоит – нагнись, да сбрось. Пусть живет. Так нет, пока не зашпилили якорь, никто не тронулся с места

Рубка взорвалась смехом. И Конохов, и штурман, и даже рулевой зашлись в веселье, а Полосухин недоуменно поглядывал то на одного, то на другого, не понимая причины столь нелепого, как он посчитал, смеха.

– Тут как-то один сухопутный командир с нами шел. Заставы проверял, – утирая выбитую смехом слезу, заговорил Конохов. – Вот здесь же мы стояли на якоре тогда. Сниматься я дал команду, а проверяющий, как и ты, – на бак. Постоял, посмотрел, потом поднимается на ГКП и говорит недовольно: «Однако ваш старший вон той группы, которая на носу, – очковтиратель». Пожал я плечами в ответ: «Да вроде бы не замечалось раньше». А он: «Не контролируете, вот и не замечаете. Людей тоже плохо знаете. Вот он доложил вам, что чистый якорь, вы поверили, приказали закрепить, а на якоре водоросли. Еще две ракушки. Считаю, наказан должен быть виновный в ложном докладе». Что ответишь? Единственно: есть. А у всей вахты щеки вспухли от сцепленных скул. То и гляди, не выдержит кто, прыснет, тогда уж никому не сдобровать. К счастью, вскоре ушел он в каюту. Тут уж мы отвели душу. Ты, пехота-кавалерия, не обижайся на нас, твои слова тот случай напомнили.

– Очередной анекдот. Мастера моряки зубоскалить. Сгрудитесь в кают-компании и травите, кто смешней что выдумает. А корабль шлепает себе по милям.

– Верно, – сразу же согласился Конохов, – анекдотов про пехоту – пруд пруди. Подходим мы как-то в Териберской губе к причалу, солдатик встречает нас. Подхватил бросательный конец и давай его на кнехт наматывать. Матросы на палубе – в лежку. А я перемог себя и на полном серьезе спрашиваю: ты что, милый, делаешь? Отвечает, что пришвартовывает корабль, как велено. Совершенно серьезно отвечает. Матросы на баке и на юте корчатся, а солдатик шпагат на кнехт наматывает. Старательно. Как ни в чем не бывало.

– Прекрасно, – развеселившись, признал Полосухин. – Не хуже той записи в вахтенном журнале.

– Какой?

– Пустяк. Потом как-нибудь.

Так до вечера и промолчал. А когда на вечерний чай пригласили, специально припозднился, чтобы все офицеры корабля собрались. Входит и спрашивает:

– Ну что, нормально плывем? Ничто за бортом не булькнуло?

Единственную морскую байку знал Полосухин, о записи в вахтенном журнале: «Проходя Маточкиным шаром, за бортом что-то булькнуло. На подъеме флага выяснилось – исчез боцман Загорулько», – ее и рассказал. Только удивишь ли моряков старой шуткой, им свеженького подавай. И конечно же капитан-лейтенант Царевский не преминул еще раз напомнить об этом сухопутному человеку:

– С бородой анекдотец. Подлинней, чем у нашего командира.

Но лиха беда – начало. Пошел вечер по проторенной дорожке: высмеивали моряки пехоту-кавалерию, а заодно и себя. Полосухин и наматывал, как говорится, на ус. А уж потом ему и впрямь пальца в рот ни в коем случае нельзя было класть. Оттяпает руку. Тем более, репертуар постоянно пополнялся, когда собирались офицеры отряда на совещание, либо на отрядное партийное собрание. Вот и стала обычной беззлобная перепалка двух командиров – морского и сухопутного.

– Прошу в кают-компанию, – отсмеявшись, радушно пригласил нас Конохов. – За чаем попробуем разобраться, посланник ли Нептуна на Кошках кайру пугает, или какая-нибудь нечистая сила?

В кают-компании уютно и тихо. Едва улавливается работа вспомогательного двигателя. Конохов, кивнув на диван, пригласил:

– Прошу. Чувствуйте себя как на берегу.

Сам устроился удобно в командирском кресле во главе стола, и тут же в дверях появился вестовой.

– Прошу разрешения?

В руках он держал поднос с чайником и чашками.

Конохов кивнул согласно, и матрос ловко расставил на столе чашки, достал из холодильника масленку, из буфета вазу с печеньем и сахарницу.

– Приятного чая. Прошу разрешения выйти?

Конохов сам разливал по чашкам чай, а потом, отпив с явным наслаждением несколько глотков, спросил:

– Обычно вы острова осматриваете, начиная с Кувшина?

– Нет. Не шаблоним.

– Тогда что же, тогда все в порядке. Мой совет такой: осмотрите острова обычным порядком, а у Кувшина остановки не делайте, мотор не глушите. Скользнуть нужно у кромки, секрет выпрыгнет, а катер – вперед. Никаких чтобы намеков на высадку. Это – самое главное.

– Вы думаете, за нами ведется наблюдение?

– Думать мы вправе все. Действовать же следует весьма осторожно. Знаете, как далеко по воде разносится стук двигателя? То-то. Сбрасывать со счетов этот фактор не следует.

– Многое не ясно, – высказал я свое сомнение. – Если есть люди, почему не появляются на берегу? Что им под водой делать? Да база где?

– Считаю, база на Дальних кошках, – уверенно ответил Конохов. – Там. «Гидрограф» оставил ее. А на берег? Возможно, у них иная задача – изучить глубины в Атай-губе. Это ведь тоже важно. Какая нечистая сила их заманивает? Предположение, что вдруг в губе началось строительство базы. Вот… Я пойду на Дальние кошки. Проскребу их вдоль и поперек.

– Шум излишний, – возразил Полосухин. – И опасно.

– Насчет шума подумать стоит. А опасно? Так я там уже погибал, – Конохов шевельнул ложечкой чай. – Сколько лет минуло, а – будто вчера случилось.

Глава четырнадцатая

– Конохов? Степан? – переспросил военком. – Стало быть, Прова внук?

– Его, дядя Матвей.

Райвоенком был из их деревни Лихие Пожни. Дома их соседствовали. Призвали дядю Матвея задолго до войны. Служил он срочную, затем закончил училище, и едва выпустился – грянула Финская война. Орден Ленина на ней получил за храбрость. Отличился и в первые дни Великой Отечественной, за что отмечен орденом Красного Знамени. Вот они – оба на слинялой гимнастерке, повыше приколотого булавкой пустого рукава.

– Не дядя Матвей, а товарищ капитан. Не в палисаднике встретились, – сердито проворчал военком и тут же спросил с удивлением: – Постой, постой, годков-то тебе сколько?

– Восемнадцать. Справку в Сельсовете дали же.

– Ишь ты, ловок! Сдается, тебе шестнадцать есть ли? – с явным сомнением произнес военком, почесал подбородком ладонь и отрубил: – Ладно. Справка есть – справка. Да и ты крепок. Весь в деда. Одно слово – Дуросил.

Прилипло это прозвище к Коноховым, когда еще покойный дедушка Пров был мужчина в полном соку. Не очень-то со взгляда видный. Мужик и мужик, как, почитай, все в Лихих Пожнях. Только до сего дня легенды о его силе пересказывают. И не в родном лишь селе, по всему району.

Сказывают, застрянет, бывало, бричка, так он выпрягает коня, оглобли в руки, крякнет и вытащит воз. А коню посочувствует: «Мне тяжело, а тебе – где уж там…»

Дуб однажды срубил в помещичьем лесу. Водопойная колода совсем поисхудилась, а как в хозяйстве без нее. Попросил у помещика, тот и слушать не захотел. Тогда и рискнул. Выбрал дуб, который свой век уже доживал, и срубил его ночью. Завалил на бричку и – домой. Поспешать бы надо, но куда там: не под силу коняге с таким грузом рысить. И случись же такое, черт дернул помещика позоревать с ружьишком именно в том лесочке, откуда Пров вез дуб. Летит помещик по дороге на своем вороном скакуне, и тут вот тебе – порубщик. Собственной персоной. Да не один, видимо.

– Стой! – кричит помещик гневно, плеткой к тому же норовит огреть. – Где остальные воры?!

– Один я, барин.

– Врешь! Дюжина мужиков бревно это осилит ли?! Вор и брехун!

– Один я, барин. Один.

– Вот что, – вдруг предложил помещик. – Если разгрузишь и снова погрузишь лесину, прощу порубку. И четверть водки с меня. Не погрузишь – розги. И засужу. В Сибирь.

– Воля ваша, барин, – ответил смиренно Пров, потом попросил коня: – Ты уж постой смирно.